"Теперь мне жить не дадут..."

Михаил Гольденберг (Вашингтон)

Эту фразу произнес Бабель после смерти М.Горького. С 1936 года вплоть до своего ареста, 15 мая 1939 года, он жил под дамокловым мечом сталинского надзора и террора. Но Бабель не был бы Бабелем, если бы не продолжал работать, смеяться, встречаться с друзьями, ездить по стране и оставаться самим собой.

Год назад в Вашингтон на постоянное место жительства приехала вдова Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова вместе с дочерью Лидой к своему внуку Андрею. Мы долго разговаривали в тихом уютном доме, и я был счастлив на какое-то мгновение соприкоснуться с жизнью выдающегося писателя.

- Антонина Николаевна, когда вы встретились с Бабелем, у него была жена и дочь Наташа. Как случилось, что вы, выросшая в сибирской тайге, познакомились с одесским романтиком Бабелем?

- Дело в том, что после окончания Технологического института в Томске я в свой отпуск, перед моим отъездом на работу в Новосибирск, поехала на Кузнецкстрой, чтобы повидаться со своим братом и с друзьями, работавшими там. Там я познакомилась с начальником Востокостали Иваном Павловичем Иванченко. Была такая организация, Востокосталь, - Управление всеми металлургическими заводами Сибири и Востока.

Иванченко, узнав, что меня насильно оставили работать на Кузнецкстрое, а я приехала туда просто в гости, возмутился и предложил мне переехать в Москву и работать в Гипромезе.

Я пробыла на Кузнецкстрое один год, закончила все начатые мною проекты и после пуска 1-ой домны уехала в Москву. Через какое-то время в Москву приехал Иванченко к своей сестре, и они пригласили меня к ним на обед. На этот же обед был приглашен и Бабель, о чем я не знала.

Помню, он немного опоздал к обеду и сказал, что пришел прямо из Кремля, где, наконец, получил разрешение на поездку во Францию к своей семье. В Париже жила жена Бабеля Евгения Борисовна Гронфайн с дочерью Наташей, в Брюсселе была его мать и сестра с мужем. Бабель сказал тогда: "Еду знакомиться с трехлетней француженкой, которую еще не видел"

За обедом Бабель, узнав, что я инженер-строитель, уговаривал меня выпить с ним водки: "Если вы инженер, да еще строитель, вы должны уметь пить водку". Мне пришлось выпить рюмку и даже не поморщиться, чтобы не уронить звание инженера-строителя.

После этого наше знакомство продолжилось. Бабель стал приглашать меня то на выставку, то на ипподром, он очень любил лошадей. Потом пригласил меня в подмосковную деревню Молоденово, где обычно жил и работал.

- У Бабеля был еще сын Миша. Что вы можете сказать о нем?

- Сейчас я знаю о Мише все. Я с ним дружна и очень люблю его.

А тогда Бабель мне о нем ничего не говорил. И вообще тщательно скрывал, чтобы я об этом не узнала. В нем удивительно уживались какая-то детскость, юношеский задор и серьезность. Он боялся и не хотел, чтобы я подумала о нем плохо. И поэтому старался от меня это скрыть. Но когда он уехал в Париж, то его друзья тотчас же рассказали мне, что был у Бабеля роман с Тамарой Владимировной Кашириной - актрисой театра Мейерхольда и что у Бабеля есть сын Миша.

Я никогда не обмолвилась с ним ни словом о сыне, которого потом усыновил Всеволод Иванов, женившись на Тамаре Владимировне.

- Я с огромным удовольствием прочитал ваши воспоминания о Бабеле "Годы, прошедшие рядом". Вы были рядом с ним с 1932 года вплоть до ареста и меня поразило, что вы были друг с другом на "вы".

- Этот вопрос мне задавали и в Германии, и во Франции. Только здесь, в Америке, его не задают. Потому что "you" обозначает и "вы", и "ты". Дело в том, что я из такой семьи, где дети своих родителей называли на "вы". Я с ближайшей подругой по институту тоже была на "вы". Бабель был старше меня на 15 лет, и я его очень уважала, и мне как-то трудно было сказать ему "ты".

- Ну, а потом, когда вы поженились?

- А потом Бабель сам включился в эту игру, и ему даже понравилось.
- Почему в молодые годы вас называли "принцессой Турандот"?
- Это целая история. Я уже говорила вам, что приехав на Кузнецкстрой, была оставлена там на целый год. Еще в студенческие годы я работала по проектированию объектов для Кузнецкого металлургического завода, и меня все знали.

В Сибири инженеров не хватало, туда, в такую глушь, никто не хотел ехать. Меня стали уговаривать, чтобы я осталась. Я не соглашалась. И тогда начальство решило использовать
силовой метод и распорядилось, чтобы мне не продали обратный билет в Томск.

- Чисто советский вариант!

- Да. Железнодорожная ветка и сама станция принадлежали заводоуправлению.

В то время там были московские журналисты, и они страшно возмутились этим распоряжением директора строительства. Они посоветовали мне попросить у него высокий оклад и квартиру в надежде на то, что он не сможет этого сделать и вынужден будет меня отпустить.

Я так и сделала. И каково же было мое удивление, когда мне дали самый высокий оклад, помню, 365 рублей, и комнату. Начальник отдела кадров, очень красивая женщина, брюнетка, по фамилии Красная, тогда такие фамилии были расхожими, возмутилась, что какая-то девчонка в 21 год предъявляет такие требования. И она написала
в стенную газету статью ""Принцесса Турандот" из конструкторского бюро". В то время на стройке гастролировал Московский театр им.Вахтангова.

- С несравненной Цецилией Львовной Мансуровой в заглавной роли?

- Совершенно верно. И мы бегали на этот спектакль и были без ума от нее. Калифа играл Завадский. Так после этой заметки все стали называть меня "принцессой Турандот". И когда начальник Востокостали Иванченко представлял меня Бабелю, то тоже сказал: "Это вот инженер-строитель по прозванию "принцесса Турандот".

- Могли ли вы тогда представить себе, что ваш внук будет учиться в театральном училище им. Вахтангова?

- Да, пути господни неисповедимы.

- Бабель был человеком неординарным. Скажем, чтобы досконально узнать колхозную жизнь, он бесплатно работал в правлении подмосковного колхоза. Его друзья называли это "причудами" Бабеля. А как эти "причуды" проявлялись в повседневной обыденной жизни?

- Причуд была уйма. Он по натуре был мистификатором. Любил всякие мистификации, розыгрыши, любил изображать то ревнивого, то больного. Однажды в воскресенье, когда я была дома, раздались невероятные стоны из комнаты Бабеля. Я, обеспокоенная, вбегаю и кричу: "Что случилось?"  Он стонет, смеется, снова стонет, а потом говорит: "Я хотел показать вам еврейские стоны". Он очень любил гулять. И вдруг начинал хромать, причем весьма виртуозно. Все смеются, а он очень серьезен и непреклонен в своей игре.

- А как он говорил, каковы были его интонации?

- Известно, что Бабель был великолепным рассказчиком, но интересно то, что он был рассказчиком совсем не такого типа, как, скажем, Михоэлс, Утесов или Ардов. Все они блестяще имитировали любой разговор, любую интонацию. На этом в основном и строилось их умение быть блестящими рассказчиками. И Бабель часто восхищался
этим умением, но сам он рассказывал иначе: ровным голосом, без акцента, никому не подражая.

Его устные рассказы были очень смешными за счет или смешных ситуаций, которые он придумывал, или за счет совершенно невероятных оборотов речи. Особенностью Бабеля-рассказчика было то, что иногда перед смешными местами рассказа он сам начинал смеяться, да так заразительно, что невозможно было не смеяться вместе с ним.

В некоторых воспоминаниях о Бабеле почему-то пишут, что он говорил с южным одесским акцентом, пришептывая. Все это совершенно неверно. Голос его был ясным, без малейшего изъяна, речь без всякого оттенка какого бы то ни было акцента. Даже пересказывая Горького, он никогда не позволял себе окать, только говорил: "Горький сказал
это с ударением на "о". Но сам произносил слова Горького без этого ударения. Бабель боялся, что у него это выйдет смешно.

- После смерти Горького Бабель произнес предвосхищающую события фразу: "Теперь мне жить не дадут". Неужели с 1936 года вплоть до ареста он ждал этого момента?

- По своему характеру он не думал об этом постоянно, но, конечно, ждал, как и многие другие. Особенно с 1936 года все ждали и боялись, что за ними приедут. Бабель был подавлен этим.

- Известно, что Горький неоднократно встречался со сталинским палачом Ягодой. И Бабель знал об этом. Он никогда не говорил с вами на эту тему?

- Мы об этом часто говорили. Горький был удручен той обстановкой, которую создавал вокруг него Ягода. Но было совершенно непонятно, почему он не принимал никаких мер против этого. Бабель отрицательно относился к тому, что происходило в горьковском доме. Когда Горькому что-либо не нравилось, он барабанил пальцами по столу и молчал.

В последнее время он часто прибегал к такому самовыражению. Его дом и дача были под неусыпным наблюдением чекистов. Распоряжения на этот счет, конечно, давал Сталин. Горький был в абсолютной изоляции и вакууме.

- Говорил ли с вами Бабель о насильственной смерти Горького?

- Прямых разговоров на эту тему не было. И только однажды я это поняла. Когда Бабель был у Горького на Капри, он прислал мне две фотографии, сделанные им самим. Горький стоит у костра, и рядом с ним - Крючков, его секретарь. Когда Горького не стало, Бабель мне сказал, что Екатерина Павловна собирает все о Горьком и нужно передать ей эти фотографии. Я сказала, что там изображен Крючков, а мы понимали, что он был организатором этого злодейского преступления. На что Бабель ответил: "Там другое к этому отношение".

- Известно, что НКВД приставил к Михоэлсу поэта Фефера. Точно также к Бабелю был приставлен литературовед Эльсберг. Что вы можете сказать об этом сексоте?

- Он появился у нас совершенно неожиданно. Он работал в издательстве "Академия". В нашем доме довольно часто появлялись разные люди. Но удивляло ужасно вот что: Эльсберг был предельно внимателен и готов на всякие услуги. Он присылал к нам слесаря или электрика, если у нас что-нибудь надо было починить. Он прислал маляров, когда я задумала отремонтировать нашу кухню, и он же отвозил меня на огромной черной машине из Большого театра, куда однажды он меня сопровождал по просьбе Бабеля. И я тогда подумала: откуда у Эльсберга можеть быть такая машина?

- Спустя много лет после ареста Бабеля этот стукач спокойно жил, работал и стряпал свои статейки?

- А как же! Правда, после XX съезда партии на каком-то писательском собрании его признали осведомителем и приняли решение исключить из Союза писателей и уволить с работы в Институте мировой литературы. Из Союза его вроде бы исключили, но с работы не выгнали. Да что там говорить, если сам директор издательства "Советский писатель", небезызвестный Лесючевский, был сексотом. После ареста Бабеля Эльсберг приходил ко мне почти каждый месяц. Придет одетый, как жених, принесет Лиде книжки, выпьет стакан чаю, вежливо распрощается и уйдет. Никаких провокационных вопросов он мне не задавал, разговор был какой-то пустой. По-моему, он просто отрабатывал свою зарплату.

- Каждый еврей, желавший стать советским писателем, ощущал еврейство как помеху в полной реализации себя в русской литературе. НеслучайноЭренбург принял католичество, Мандельштам в юности крестился в методистской церкви, Пастернак в детстве тайно был крещен своей няней. На этом фоне позиция Бабеля уникальна. Он всегда оставался евреем, хотя и взял себе псевдоним Лютов, будучи очевидцем и летописцем походов Конармии. Делился ли Бабель с вами мыслями о судьбе еврейства, о своей религиозности, об антисемитизме?

- Никогда никаких разговоров на эту тему между нами не было. Бабель был русскоязычным писателем, но материалы он часто черпал из еврейской жизни. Я встречала людей, приверженных ко всему еврейскому. Они любили еврейские традиции, обычаи, еврейскую пищу. В нашем доме этого не было совершенно. Как-то мы были приглашены на еврейскую пасху в один еврейский дом на чисто еврейский обед. И Бабель тогда сказал: "Ну, от этого обеда ожидоветь можно".

Иногда, смеясь, он звал меня к столу: "Жидовочка, идите обедать".

Как-то мы поехали в Ильинское, в гости к актеру Ливанову. Когда мы вышли из вагона, по другой линии шел встречный поезд. Я схватила Бабеля за руку. Он мне говорит: "Ох, трусливая евреечка".

Никакой приверженности к религии я совершенно не чувствовала, хотя воспитание в семье сказывалось, он в совершенстве знал идиш и иврит, и у него было любовное отношение к еврейским местечкам и бедноте, живущей там. Он охотно переводил с идиш Бергельсона, Рискинда и, конечно, Шолом-Алейхема. Он считал, что классика еврейской литературы плохо перевели на русский язык и поэтому переводил сам также несколько его рассказов, ранее никогда не переводившихся.

- Не кажется ли вам, что в этом проявлялась некая раздвоенность творческой души Бабеля: с одной стороны, певец еврейских иллюзий, еврейского менталитета, с другой - путь русского писателя.

- Нет, мне не казалось, что есть какая-то раздвоенность.

- Говоря о бабелевской раздвоенности, я имею в виду его метания между сокрытием еврейства, особенно когда он был в Конармии, и осмыслением еврейской жизни в условиях погромов.

- Это только тогда и было. Тогда это очень ощущалось. Я это тоже признаю.

- Поскольку мы с вами заговорили о "Конармии", как вы считаете, это произведение первого ряда русской литературы советского периода или полубиографический дневник очеркового типа?

- Судя по многочисленным читательским реакциям на эту книгу, конечно, первое. Хотя есть что-то в "Конармии", похожее и на второе, потому что, скажем, поляки писали, что рассказы Бабеля для них исторически гораздо более важны и ценны, чем документы на эту тему. В Польше "Конармия" пользуется большим успехом.

- Возможно, раздвоенность Бабеля сказывалась и в том, что, с одной стороны, он прекрасно видел и понимал все зло, которое принес России Октябрьский переворот, с другой - он искал свой собственный путь осмысления революции?

- Мне очень трудно ответить на этот вопрос, потому что в те годы, когда я была с Бабелем, никакой раздвоенности я в нем не замечала Конечно, он все понимал, и меня нередко поражала его удивительная проницательность. Например, появлялась какая-то газетная статья. Я читала ее и понимала так, как было написано. Бабель же понимал все между строк.

Он разбирал эту статью "по косточкам", оценивал ее подоплеку и отчаивался от неспособности что-либо изменить. Идея революции в те годы всем казалась привлекательной.

- Задолго до встречи с вами Бабель работал в иностранном отделе Петроградского ЧК. Вы говорили об этом с ним?

- Нет, мы никогда об этом не говорили, но для меня совершенно ясно: поскольку Бабель знал иностранные языки, он был там нужен как переводчик. Надо сказать следующее: на основании этого факта про Бабеля говорили, что вот он работал в ЧК, что спускался в подвалы и т.д. Бабель ведь никогда этого не отрицал. Уже значительно позже, когда тучи начали сгущаться, он как-то спросил у Ягоды, как нужно себя вести, если посадят. Тот совершенно серьезно ответил: "Нужно все отрицать и на все отвечать "нет". Жизнь вокруг была
"кагэбешная", а Бабель оставался мистификатором.

- Бабель понимал, что не следует ходить в дом главаря НКВД Ежова, однако часто там бывал и общался с его женой Евгенией Соломоновной, которую знал еще по Одессе. Чем это было обусловлено, тоже мистификацией?

- Нет, я отвечу на этот вопрос. Действительно, с Евгенией Соломоновной он был знаком с очень давних пор. Она работала в каком-то одесском издательстве. Когда она стала женой Ежова, то захотела, как все кремлевские жены, иметь свой литературный салон. Она стала приглашать к себе людей искусства. К ней приходили Михоэлс, Утесов. Бабель тоже стал там бывать. Сам Ежов в этих вечерах почти не участвовал.

Иногда его подвозил домой Сталин, и в окно гости видели, что приехал Ежов, и они быстро собирались и уходили. Думаю, что у Бабеля был какой-то профессиональный интерес к этому дому. Меня он никогда туда не приглашал, да я бы и не пошла. Мне это было совсем неинтересно.

Однажды Евгения Соломоновна спросила Бабеля: "Что обо мне думает Антонина Николаевна?" Бабель ей ответил: "Антонина Николаевна - трудящаяся женщина, а вы - накрашенная сановница". После этого она решила устроиться на работу и стала редактировать журнал "СССР на стройке". И Бабель получил там возможность подзаработать. В частности, он сделал один номер, посвященный Горькому.

- Что вы можете сказать о взаимоотношениях Бабеля с Михоэлсом?

- Они довольно часто встречались, но, к сожалению, на многих встречах я не присутствовала. Они всегда шутили и изощрялись друг перед другом в умении рассмешить. Как-то Бабель меня спросил: "Как вы относитесь к Михоэлсу?" Я сказала: "Если бы вы меня когда-нибудь обидели, то плакать я бы стала на груди Соломона Михайловича".

Это был удивительный человек. В нем было неповторимое обаяние. И даже его некрасивость просто не замечалась. Его внутренняяя красота обжигала, и лицо его становилось прекрасным. Я ведь до последних дней ходила на его могилу. Когда я узнала, что Бабель захоронен в Донском монастыре в так называемой могиле #1, я часто там стала бывать. На территории этого монастыря похоронены Михоэлс и Эрдман, на похоронах которого я была.

- О талантливейшем Николае Робертовиче Эрдмане написано до боли мало, а Бабель дружил с ним?

- Да, он часто бывал у нас в гостях. Эрдман был остроумнейшим человеком, без него застолье казалось скучным. Уже после ареста Бабеля, а точнее после войны (во время войны я была с дочерью и мамой на Кавказе), когда я вернулась, позвонил Эрдман и пришел. Я позвала нашу общую знакомую Ольгу Моисеевну Каминскую. Она была чтица и даже когда-то выезжала с Маяковским в Берлин. Она очень хорошо читала его стихи. Весь вечер мы говорили о Бабеле и Маяковском.

- Маяковский открыл Бабеля, напечатав в 1924 году его рассказы в журнале "Леф". Он ушел из жизни в 30-ом, а вы встретились в 32-ом. Бабель никогда не говорил с вами о самоубийстве Маяковского?

- Конечно, говорил. Страшно переживал и не верил, что причиной смерти были любовные дела. Схватка с властями заставила его решиться на этот шаг.

- Вы присутствовали при аресте Бабеля в Переделкино 15 мая 1939 года. Как это было?

- Они приехали рано утром, где-то между 4-5-ю часами, на нашу московскую квартиру и сказали, что ищут одного человека, о котором может знать Бабель, поэтому они просят меня поехать с ними в Переделкино. Я оделась, и мы поехали. Какие-то люди остались в квартире. Совершенно ошеломленная, я сразу заподозрила что-то неладное. В машине, куда меня посадили, сидели двое. Они ни о чем меня не спрашивали. Я молчала. Они хорошо знали дорогу.

Когда подъехали, я повела их через черный ход, где была комната сторожей. Постучала, мне открыли. Они велели стучать Бабелю. Я постучала. Сонным голосом он спросил: "Кто там?"  "Я", - прозвучало в ответ, и я не узнала свой голос.

Бабель оделся и открыл дверь. Они сразу к нему бросились и стали его обыскивать. Кто-то крикнул: "Руки вверх". Потом они велели пройти нам в большую комнату. Мы сели и ни о чем не говорили, держась за руки. Они начали обыск и складывали рукописи в какой-то мешок. Потом приказали нам одеться и выйти на улицу. Мы сели на заднее сидение. С нами сел один чекист. Второй сел рядом с шофером.  По дороге Бабель обратился к нему: "А что, спать приходится мало?" Тот ничего не ответил.

Я сказала: "Буду ждать, буду думать, что вы поехали в Одессу, только писем не будет". Бабель произнес: "Ужасно, что не будет писем матери". Он очень любил свою мать. А потом он сказал: "Я вас очень прошу, чтобы девочка не была жалкой".

Я ответила, что не знаю, какова будет моя судьба. Чекист услышал и проронил первую фразу: "К вам у нас претензий нет". Мы въехали во двор Лубянки. Бабель меня крепко поцеловал и как-то вдумчиво сказал: "Когда-то увидимся". И так, не оглядываясь, вошел в дверь, которая тут же за ним захлопнулась.

Если бы я знала, что это был последний миг последней нашей встречи! Меня отвезли домой. Я ничего не соображала. Была в каком-то оцепенении.

- Гэбисты забрали письма, которые Бабель писал вам из Франции, как вы рассказываете в своих воспоминаниях, "почти ежедневно в течение 11 месяцев". Это же богатейшая эпистолярная ценность! Только вы одна знаете, что писал Бабель.

- Всего они забрали 400 писем. Господи, они забрали записные книжки, блокноты, фотографии. Даже переписку с матерью. Помню только отдельные письма и фразы.

- Каким Бабель был в этих письмах?

- Вы знаете, Бабель в этих письмах к матери и сестре был не похож на себя. Он был многословен, в отличие от своих рассказов. Что касается писем ко мне, то они были, как хорошо продуманная речь.

- Понимаю. Арест Бабеля был заранее отработанной акцией. Неслучайно одновременно с ним арестовали Михаила Кольцова и Всеволода Мейерхольда. После ареста вам кто-нибудь звонил, выражал сочувствие?

- Что вы, на этом все кончилось, никто не звонил, да и я никому не звонила.

- Бабель - одессит. Он боготворил родной город и даже хотел поселиться там постоянно. Вместе с писателем Л.Славиным приобрел участок земли. Как сегодня "закордонная" украинская Одесса относится к своему земляку?

- Вы знаете, плохо. Украинцы всегда были совершенно равнодушны к Бабелю. В Одессе я нашла на еврейском кладбище могилу отца Бабеля. И когда я узнала, что это кладбище ликвидируется, я решила перенести могилу на новое место и стала хлопотать. Обращалась в разные организации, долго безуспешно. Наконец, получила разрешение. У меня есть документ, подтверждающий перенос могилы. Но когда я приехала в Одессу, то ни памятника, ни могилы уже не было.

Вы не представляете, с каким невероятным трудом я выхлопотала разрешение установить мемориальную доску в Одессе. И улицу имени Бабеля тоже назвали после долгих мытарств. На Украине очень долго не хотели издавать Бабеля. В Одессе плохо относятся не только к Бабелю, а ко всему еврейскому. Меня это возмущает. Мне кажется, что Одесса должна быть вольным городом, а вовсе не украинским.

- Вы уже почти год живете в Америке. Как американцы относятся к Бабелю?

- Я потрясена, как здесь относятся к Бабелю. Просто потрясена. Если учесть, что на выход моих воспоминаний и воспоминаний друзей и современников Бабеля в России не было ни одной рецензии. Ни одной статьи. Ни одной! Как будто этого не было! Здесь же сейчас напечатали уже более 20 рецензий, одна лучше другой. И меня просто изумляет способность американцев так все понять. Они, наконец, увидели "живого Бабеля", так было написано в одной газете. Они обратили внимание на детали, на мою любовь к нему и узнали, как жила интеллигенция в те годы.

- Прошло много лет после злодейского убийства Исаака Эммануиловича. А как вы все это пережили?

- А я и не пережила...

- Как вы считаете, вы были хорошей для него женой?

- Я считаю, что была плохой женой для писателя. Я не бросала своей работы, была всегда очень занята и не могла помогать Бабелю в его делах, не могла ездить с ним туда, куда он ездил по стране. Часто не имела времени принимать его гостей так, как это обычно делали жены других писателей. Наши совместные поездки в Киев или Одессу проходили только во время моих отпусков. Только в выходные дни я могла принимать его друзей и просто знакомых во время обедов и ужинов. Но я не вмешивалась в его дела, никогда не спрашивала, куда он идет. Он сам мог сказать мне или не сказать.

Однажды он сказал: "Хотите проползу на коленях от дома до Метропроекта (место моей работы), чтобы вы бросили работу". Но это было несерьезно. Он очень гордился моей работой и уважительно, с интересом к ней относился.

Очень забавно было слушать, как Бабель спасал меня от жен писателей, которые хотели привлечь меня для участия в каких-нибудь общественных мероприятиях. В Союзе писателей всегда создавались женсоветы, женские комитеты, и жены литераторов вели там какую-то работу. Если ко мне в Доме литераторов обращались при нем, а я смущалась и не знала, как отказать, то он сейчас же вмешивался: "Она инженер, работает с утра до вечера и не может приходить на ваши заседания". И поспешно уводил меня.

Если звонили по телефону и куда-то меня приглашали, то Бабель говорил им: "Она трудящаяся женщина, у нее нет времени".  Он не хотел, чтобы я общалась с женами писателей, подчеркивал при этом: "Вы окружены гораздо более чистой атмосферой, чем наша писательская среда. Жены наших писателей чаще всего фальшивы, изменяют своим мужьям, а когда идут в гости, перед зеркалом делают "лицо", с которым надо выходить; знают, когда надо хвалить Маяковского и ругать Есенина, а когда наоборот".

Бабель потратил на меня много душевных сил. Я была провинциальной сибирской девушкой, образованной, но не очень внимательной к людям, с большим чувством собственного достоинства. Во время наших поездок он учил меня вести себя гостем в любом чужом городе или селении, уважать чужие привычки и традиции и не кичиться тем, что я москвичка.

Он всегда говорил: "Не будьте прямолинейной".

Этому я старалась следовать всю мою жизнь.