В судьбе этой удивительной женщины фантасмагорическим образом отразился весь русский XX век. Она родилась в первом его десятилетии - ничто еще не предвещало ни мировой войны, ни октябрьского переворота.

Детство и юность ее прошли в сибирской глуши, на окраине империи.

Однако в 30-е годы эта девочка из сибирского села уже проектировала конструкции Московского метрополитена. В Москве произошло и главное событие ее жизни - она встретила одного из самых ярких и талантливых прозаиков советской эпохи Исаака Бабеля, а в 1934 году стала его женой.

Брак длился недолго - спустя пять лет обезумевшая от крови советская власть расстреляла Бабеля как агента французской и австрийской разведок...

Гибель мужа надвое рассекла жизнь Антонины Николаевны Пирожковой: позади остались краткие годы семейного счастья, впереди предстояли многие десятилетия горя и одиночества. Впрочем, одиночество для нее было понятием условным: она растила дочь, потерявшую отца двух лет от роду, строила железнодорожные туннели, преподавала в вузе, писала учебник.

И ни на минуту не позволяла Бабелю отойти в прошлое. Ей было о чем вспомнить. Она совершала с мужем увлекательные поездки по черноморскому побережью и Северному Кавказу, спускалась с ним в шахты Донбасса, колесила по плодоносным землям Украины, осваивала топографию и говор бабелевской Одессы. Бабель занимался ее гуманитарным образованием, учил европейским языкам, составлял списки книг для чтения. Он ввел ее в блестящий круг своих друзей - она познакомилась с С.Эйзенштейном, С.Михоэлсом, Н.Эрдманом, Ю.Олешей...

Почти два десятилетия она провела в уверенности, что ее муж жив и вернется из лагеря. Она перестала разыскивать его только к началу 60-х, когда не осталось уже никаких надежд. Но при этом столь же активно занялась творческим наследием Бабеля: пыталась обнаружить его архив, сгинувший в недрах Лубянки; издавала произведения (в том числе не переиздававшиеся с дореволюционных времен), составляла сборники воспоминаний и сама писала мемуары.

К концу XX века, в 1996 году, ее жизнь претерпела еще один крутой поворот: она уехала к внуку, в Америку. Думала, что впереди - спокойная старость в кругу семьи. А вместо того издала в том же году отдельной книжкой свои воспоминания в переводе на английский, а в прошлом году - их расширенный русский вариант. Надежды на "спокойную старость" (ей уже 92 года) потонули в потоке интервью, рецензий и презентаций. Читательский резонанс этих воспоминаний в США очень громок.

Книжка называется - "Семь лет с Исааком Бабелем. Воспоминания жены" (Из-во "Slovo-Word", New York). Подзаголовок точен - она не претендует на роль "литературной подруги" и на самодельные суждения о прозе писателя. Она - не биограф Бабеля, а неотъемлемая часть его биографии, прижизненной и посмертной. По ее собственной сдержанной характеристике, "это простая запись фактов, малоизвестных в литературе о Бабеле, его мыслей, слов, поступков и встреч..." Человеческая трагедия обрастает множеством примет эпохи, острых наблюдений, юмористических деталей.

Навсегда расставаясь с мужем у ворот дома № 2 на Лубянской площади, Антонина Николаевна сказала: "Буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу..." (они с мужем были на "Вы"). Она ждала с великим терпением и любовью. И Бабель - вернулся...

Первые встречи

Я познакомилась с Бабелем летом 1932 года, спустя примерно год после того, как впервые прочла его рассказы. Это знакомство произошло в Москве у Ивана Павловича Иванченко - председателя Востокостали, большого поклонника Бабеля. И Бабель, и я были одновременно приглашены к Иванченко на обед... К обеду Бабель явился с некоторым опозданием и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку к семье во Францию. За обедом Бабель рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты, а поехать было необходимо, так как его семья жила там почти без средств к существованию, из Москвы же очень трудно было ей помогать... Через несколько дней, когда Иван Павлович уехал в Магнитогорск, Бабель пригласил меня и сестру Иванченко, Анну Павловну, к нему обедать, пообещав нам, что будут вареники с вишнями... До отъезда Бабеля за границу я еще несколько раз бывала на Николо-Воробинском.<...>

Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне домой. Я угостила его чаем, помню, не очень крепким (а он, как я потом узнала, любил крепчайший), но Бабель выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит: "Можно мне посмотреть, что находится в вашей сумочке?" Я с крайним удивлением разрешила. "Благодарю вас, я, знаете ли, страшно интересуюсь содержимым дамских сумочек". Он осторожно высыпал на стол все, что было в сумке, рассмотрел и сложил обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно и сказал: "А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам не дорого по какой-нибудь особой причине?" "Читайте", - сказала я. Он внимательно прочел и спросил: "Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить вам по одному рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать". И все это с совершенно серьезным видом. Тут уже я рассмеялась и сказала, что согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.

Бабель рассказал мне, что большую часть времени живет не в Москве, а в деревне Молоденово, поблизости от дома Горького в Горках. И пригласил меня поехать туда с ним в ближайший выходной день. Он зашел за мной рано утром и повез на Белорусский вокзал. Мы доехали поездом до станции Жаворонки, где нас ждала лошадь, которую Бабель, очевидно, заказал заранее... Он был в очень хорошем настроении и рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы и по дороге зарубил лошадь по счету "три", так как по счету "раз" и "два" она его не послушалась. На жену это произвело такое впечатление, что она, как только муж говорил "раз", сразу бросалась исполнять его приказание... Бабелю хотелось показать мне все молоденовские достопримечательности, поэтому мы по приезде сразу же отправились на конный завод. Там нам показали жеребят; один из них родился в минувшую ночь и был назван "Вера, вернись", так как жена одного из зоотехников ушла от него к другому... Разговор с зоотехником шел у Бабеля очень специальный... Обо мне Бабель, как мне казалось, забыл. Наконец, приблизившись, он стал рассказывать о кобылицах. Одна, по его словам, была совершенная истеричка; другая - проститутка; третья давала первоклассных лошадей даже от плохих жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее. <...>

Незадолго до своего отъезда во Францию Бабель уговорил меня переехать во время его отсутствия на Николо-Воробинский. Он боялся, как бы в пустую квартиру кто-нибудь не вселился... Писал из Франции Бабель часто, почти ежедневно, так что за одиннадцать месяцев его отсутствия накопилось очень много писем. Все они были забраны в 1939 году при его аресте и мне не возвращены. <...>

Бабель возвратился из-за границы в сентябре 1933 года. Он приехал один, без семьи.

Минимальное количество слов

Рабочая комната Бабеля служила ему и спальней, она была угловой, с большими окнами. Обстановка этой комнаты состояла из кровати, замененной впоследствии тахтой, платяного шкафа, рабочего стола, возле которого стоял диванчик с полужестким сиденьем, двух стульев, маленького столика с выдвижным ящиком и книжных полок. Полки были заказаны Бабелем высотой до подоконника и во всю длину стены, на них устанавливались нужные ему и любимые им книги, а наверху он обычно раскладывал бумажные листки с планами рассказов, разными записями и набросками. Эти листки, продолговатые, шириной 10 и длиной 15-16 сантиметров, он нарезал сам и на них все записывал. Работал он или сидя на диване, часто поджав под себя ноги, или прохаживаясь по комнате. Он ходил из угла в угол с суровой ниткой или тонкой веревочкой в руках, которую все время то наматывал на пальцы, то разматывал... Сидеть с поджатыми под себя ногами он мог часами...

Бабель никогда не имел пишущей машинки и не умел на ней печатать. Писал он пером с чернилами... Рукописи Бабеля хранились в нижнем выдвижном ящике платяного шкафа, и только дневники и записные книжки находились в металлическом, довольно тяжелом ящичке с замком. Относительно своих рукописей Бабель запугал меня с самого начала, как только я поселилась в его доме. Он сказал, что я не должна читать написанное им начерно и что он сам мне прочтет, когда это будет готово. И я никогда не нарушала этот запрет. Сейчас я даже жалею об этом. Но проницательность Бабеля была такова, что мне казалось - он видит все насквозь. Он сам признавался мне, как Горький, смеясь, сказал как-то: "Вы - настоящий соглядатай. Вас в дом впускать страшно". <...>

До знакомства с Бабелем я читала много, но без разбору, что попадется под руку. Заметив это, он сказал: "Это никуда не годится, у вас не хватит времени прочитать стоящие книги. Есть примерно сто книг, которые каждый образованный человек должен прочесть обязательно. Я как-нибудь составлю вам список этих книг". И через несколько дней он принес мне этот список. В него вошли древние (греческие и римские) авторы - Гомер, Геродот, Лукреций, Светоний, а также все лучшее из более поздней западноевропейской литературы, начиная с Эразма Роттердамского, Свифта, Рабле, Сервантеса и Костера, вплоть до таких писателей XIX века, как Стендаль, Мериме, Флобер.

<...> Из Киева мы отправились поездом в Одессу... Сняли две комнаты... После завтрака Бабель обычно работал, расхаживая по комнате или по обширному участку вдоль моря. Как-то я спросила его, о чем он все время думает. "Хочу сказать обо всем этом, - и он обвел рукой вокруг, - минимальным количеством слов, да ничего не выходит; иногда же сочиняю в уме целые истории".

Человек рожден для веселья

Доброта Бабеля граничила с катастрофой... Он раздавал свои часы, галстуки, рубашки и говорил: "Если я хочу иметь какие-то вещи, то только для того, чтобы их дарить". Но он мог подарить также и мои вещи. Возвратясь из Франции, он привез мне фотоаппарат. Через несколько месяцев один знакомый кинооператор, уезжая в командировку на Север, с сожалением сказал Бабелю, что у него нет фотоаппарата. Бабель тут же отдал ему мой фотоаппарат, который никогда ко мне уже не вернулся.<...>

Тетя Катя, бывало, приходила к людям, которым Бабель имел неосторожность подарить что-нибудь из мебели, и говорила: "Вы извините, мой племянник - сумасшедший, этот шкаф - наша фамильная вещь, поэтому, пожалуйста, верните ее мне..." Так ей удалось собрать кое-что из раздаренной им семейной обстановки. Кроме того, у Бабеля чрезвычайно легко можно было занять деньги, когда они у него были, чем постоянно пользовались его друзья и просто знакомые. Долгов же Бабелю никто не отдавал.

<...> К Бабелю тянулись разнообразные люди, и не потому только, что он был человеком высокой культуры, великолепным рассказчиком, но и благодаря свойствам его характера. Его обаяние, его шарм действовали неотразимо. Бабель любил жизнь, считал, что человек рождается для веселья и наслаждения жизнью, любил смешные истории и ситуации, сам их придумывал и при этом очень веселился...

Однажды за столом, где была его родная тетя, зубной врач, очень серьезная и воспитанная дама, один из гостей рассказывал, что во время революции, скрываясь от преследований, ему приходилось даже ночевать в публичных домах.

Бабель вдруг говорит: "Знаю, моя тетя содержала такой дом в Одессе". Что было с тетей!.. Бабель любил разыгрывать людей, сам играл при этом разные роли - то хромого, то скупого, то больного, то ревнивого.

Идет со мной гулять по городу и вдруг начинает хромать. Хромает очень разнообразно: то как человек, у которого одна нога короче другой, то как будто нога вывернута, то она волочится... Если играет роль больного, то начинает стонать на разные лады. Я вбегаю в его комнату обеспокоенная, а он, постонав при мне еще некоторое время, вдруг рассмеется и скажет: "Я разыгрывал перед вами "еврейские стоны". Играя роль скупого, он не брал в трамвае билета и выпрыгивал на ходу при появлении кондуктора. Мне приходилось выпрыгивать за ним. <...>

"Моя бабушка, - рассказывал он, - была абсолютно уверена в том, что я прославлю наш род, и поэтому отличала меня от сестры. Если, бывало, сестра скажет: "Почему ему можно, а мне нельзя?" - бабушка по-украински ей отвечала: "Ровня - коня та свиня!" Как-то раз Бабель начал неудержимо смеяться, а затем сквозь смех мне объяснил, что вспомнил, как однажды стащил из дому котлеты и угостил мальчишек во дворе; бабушка, увидев это, выбежала во двор и погналась за мальчишками; ей удалось поймать одного из них, и она начала пальцами выковыривать у него котлету изо рта. Рассказ этот мог быть и чистейшей выдумкой. К тому времени я уже отлично знала, что ради острой или смешной ситуации, которая придет в голову Бабелю, он не пощадит ни меня, ни родственников, ни друзей. <...>

Сосед Бабеля по московской квартире Бруно Алоизович Штайнер, холостяк, отличавшийся необыкновенной аккуратностью, был предметом многих насмешек и выдумок Бабеля. Одна из них была придумана в ответ на мой вопрос, почему Штайнер не женат. "В юности, - рассказывал мне Бабель, - он очень любил одну девушку. Родители держали ее в такой строгости, что никогда не оставляли наедине с молодым Штайнером. Но однажды <...> молодые люди все же остались наедине. И, понимаете, когда Штайнер ее раздел, то оказалось, что у нее одна грудь нормальная, а другая - недоразвитая. При своем немецком педантизме Штайнер не мог выдержать такой асимметрии и убежал... А так как он ее любил, то и не мог ни на ком жениться". <...>

Летом 1935 года в Москву впервые приехал из Парижа известный французский писатель Андре Мальро... Втроем - Мальро, Бабель и я - мы смотрели физкультурный парад на Красной площади, с трибуны для иностранных гостей. Недалеко от нас стоял Герберт Уэллс. Со мной был фотоаппарат, и захотелось снять Уэллса. Продвигаясь поближе к нему и смотря в аппарат, я нечаянно наступила на ногу японскому послу и смутилась. Бабель заметил это и, стремясь сгладить мою неловкость, с улыбкой спросил его: "Скажите, правда ли, что у вас в Японии размножаются почкованием?" Тот засмеялся, что-то шутливо ответил, и все было замято. Мне же Бабель тихо сказал: "Из-за вас у нас могли быть неприятности с японским правительством".

Ближний круг

Бабель часто бывал у А.М.Горького и тогда, когда жил в Молоденове, и когда приходилось ездить туда из Москвы. Но он каждый раз незаметно исчезал, если в доме собиралось большое общество и приезжали "высокие" гости... Иногда Бабель по нескольку дней жил в доме Алексея Максимовича в Горках. Это бывало тогда, когда он выполнял по поручению Горького какую-нибудь работу. В такие дни общение Бабеля с ним было наиболее тесным, и разговоры касались главным образом литературы. Мне запомнилось одно признание Горького, переданное Бабелем: "Сегодня старик вдруг разговорился со мной и сказал: "Написал, старый дурак, одну по-настоящему стоящую вещь - "Рассказ о безответной любви", и никто и не заметил". <...>

В другой раз, приехав из Горок, Бабель с возмущением рассказал: "Когда ужинали, вдруг вошел Ягода, сел за стол, осмотрел его и произнес: "Зачем вы эту русскую дрянь пьете? Принеси сюда французские вина!" Я взглянул на Горького, тот только забарабанил по столу пальцами и ничего не сказал". <...>

Летом 1936 года мы с Бабелем уговорились, что он уедет в Одессу, а потом - в Ялту для работы с Сергеем Михайловичем Эйзенштейном над картиной "Бежин луг", и я в свой декретный отпуск приеду туда... После завтрака Бабель и Эйзенштейн работали над сценарием... Часто они спорили и даже ссорились. После одной из таких довольно бурных сцен я, когда Эйзенштейн ушел, спросила Бабеля, о чем они спорили. "Сергей Михайлович то и дело выходит за рамки действительности. Приходится водворять его на место", - сказал Бабель. Он объяснил мне, что была придумана сцена: старуха, мать кулака, сидит в избе, в руках у нее большой подсолнух, она вынимает из него семечки, а вместо них вставляет спички, серными головками вверх; кулаки поручили эту работу старухе; подсолнух должен быть подброшен возле бочек с горючим на МТС... "И вот старуха сидит в избе, - продолжает Бабель, - вынимает из подсолнуха семечки, втыкает вместо них головки спичек, а сама посматривает на иконы. Она понимает, что дело, которое она делает, совсем не божеское и побаивается кары Всевышнего. Эйзенштейн, увлеченный фантазией, говорит: "Вдруг потолок избы раскрывается, разверзаются небеса, и бог Саваоф появляется в облаках. <...> Старуха падает". <...>

Работа Бабеля с Эйзенштейн над картиной "Бежин луг" началась еще зимой 1935-1936 гг. Сергей Михайлович приходил к нам с утра и уходил после обеда. Работали они в комнате Бабеля, и когда я однажды после ухода Эйзенштейна хотела войти в комнату, Бабель меня не пустил: "Одну минуточку, - сказал он, - я должен уничтожить следы творческого вдохновения Сергея Михайловича". Несколько минут спустя я увидела в комнате Бабеля горящую в печке бумагу, а на столе - газеты с оборванными краями. "Что это значит?" - спросила я. "Видите ли, когда Сергей Михайлович работает, он все время рисует фантастические и не совсем приличные рисунки. Уничтожать их жалко - так это талантливо, но непристойное их содержание - увы! - не для ваших глаз. Вот и сжигаю". <...>

Бабель очень любил Соломона Михайловича Михоэлса и дружил с ним... Иногда Михоэлс приходил к нам и пел еврейские народные песни. <...> Бабель научил меня любить еврейский театр, директором и главным актером которого был Михоэлс. Он говорил: "Играют с темпераментом у нас только в двух театрах - еврейском и цыганском".

<...> Бабель часто заходил за мной к концу рабочего дня в Метропроект, и обычно не один, а с кем-нибудь, просматривал нашу стенную газету, а потом смешно комментировал текст. Однажды Бабель зашел за мной вместе с Соломоном Михайловичем, а в стенной газете как раз была помещена статья под заголовком: "Равняйтесь по Пирожковой"... Я закончила работу, и мы втроем отправились куда-то обедать... И двое моих спутников всю дорогу веселились, повторяя на все лады фразу "Равняйтесь по Пирожковой". Перебивая друг друга, с разными интонациями, они то и дело вставляли в свои речи эти слова. <...>

Писатели, приезжавшие в те годы в Советский Союз, всегда приходили к Бабелю. Однажды у нас обедал Андре Жид, угощали его форелью под белым соусом и русским квасом, приготовленным дома; про этого человека Бабель мне сказал: "Умен, черт, Горький по сравнению с ним кажется сельским священником". <...>

В апреле 1936 года Бабель ездил к Алексею Максимовичу Горькому в Тессели вместе с Андре Мальро, его братом Ролланом и Михаилом Кольцовым... В этот второй свой приезд в СССР Андре Мальро несколько раз бывал у нас дома. Бабель любил подшутить над ним и называл его по-русски то Андрюшкой, то Андрюхой, а то подвинет к нему какое-нибудь блюдо, уговаривая: "Лопай, Андрюшка!" Тот же, не понимая по-русски, только улыбался и продолжал говорить... Его интересовало все: и отношение у нас к поэту Пастернаку, и критика музыки Шостаковича, и обсуждение на писательских собраниях вопросов о формализме и реализме. Как-то у нас дома я задала Мальро банальный вопрос: как понравилась ему Москва? В то время в Москве открыли первую линию метро и всем иностранцам ее показывали. Мальро ответил на мой вопрос кратко: "Un peu trop de metro" (многовато метро).

Погружение во тьму

Сначала мы решили поехать на машине в Гагры - там велись съемки картины "Веселые ребята" по сценарию Эрдмана и Масса... Мы поехали в Гагры в теплый солнечный день в открытой легковой машине. Было раннее утро. Навстречу нам попалась закрытая черная машина с зарешеченным маленьким окном. Мы обратили на нее внимание, и только. А приехав в Гагры, застали расстроенной всю съемочную группу и узнали, что арестовали Эрдмана... Еще в Сочи Бабель говорил мне, что для него особенно приятны две встречи в Гаграх - с Эрдманом и Утесовым. Известие об аресте Эрдмана просто ошеломило его... В гостинице "Гагрипш" не было свободных номеров. Но маленькая комнатка Эрдмана под лестницей только что освободилась и ее дали мне. Бабель поселился в комнате Утесова. В комнате Эрдмана на столике возле кровати еще лежала раскрытая книга и коробка папирос. <...>

Как-то, возвратившись от Горького, Бабель рассказал: "Случайно задержался и остался наедине с Ягодой. Чтобы прервать наступившее тягостное молчание, я спросил его: "Генрих Григорьевич, скажите, как надо себя вести, если попадешь к вам в лапы?" Тот живо ответил: "Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли..." Позже, когда уже при Ежове шли массовые аресты, вспоминая эти слова Ягоды, Бабель говорил: "При Ягоде, при сравнении с теперешним, наверное, было еще гуманное время". <...>


С 1936 года в Москве проходили процессы над так называемыми "врагами народа", и каждую ночь арестовывали друзей и знакомых... Двери нашего дома не закрывались в то страшное время. К Бабелю приходили жены товарищей и жены незнакомых ему арестованных, их матери и отцы. Просили его похлопотать за своих близких и плакали. Бабель одевался и, согнувшись, шел куда-то, где оставались его бывшие соратники по фронту, уцелевшие на каких-то ответственных постах. Он шел к ним просить или узнавать. Возвращался мрачнее тучи, но пытался найти слова утешения для просящих. Страдал он ужасно.<...>

Арест

15 мая 1939 года меня разбудил стук в дверь моей комнаты. Когда я ее открыла, вошли двое в военной форме, сказав, что они должны осмотреть чердак, так как разыскивают какого-то человека... Один из них заявил, что им нужен Бабель, который может сказать, где этот человек, и что я должна поехать с ними на дачу в Переделкино... Приехав на дачу, я разбудила сторожа и вошла через кухню, они за мной. Перед дверью комнаты Бабеля я остановилась в нерешительности; жестом один из них приказал мне стучать. Я постучала и услышала голос Бабеля: "Кто?" - "Я". Тогда он оделся и открыл дверь. Оттолкнув меня от двери, двое сразу же подошли к Бабелю. "Руки вверх!" - скомандовали они, потом ощупали его карманы и прошлись руками по всему телу - нет ли оружия. Бабель молчал. Нас заставили выйти в другую, мою, комнату: мы сели рядом и сидели, держа друг друга за руки. Говорить мы не могли.

Когда кончился обыск в комнате Бабеля, они сложили все рукописи в папки, заставили нас одеться и пойти к машине. Бабель сказал мне: "Не дали закончить". <...> И я поняла, что речь идет о книге "Новые рассказы". И потом тихо: "Сообщите Андрею". Он имел в виду Андре Мальро.

В машине мы разместились так: на заднем сиденье мы с Бабелем, а рядом с ним - один из них. Другой сел вместе с шофером. "Ужаснее всего, что мать не будет получать моих писем", - проговорил Бабель и надолго замолчал. Я не могла произнести ни слова. Сопровождающего он спросил по дороге: "Что, спать приходится мало?" - даже засмеялся. Уже когда подъезжали к Москве, я сказала Бабелю: "Буду вас ждать, буду считать, что вы уехали в Одессу". <...>


Вместо эпилога

Я пытаюсь восстановить некоторые черты человека, наделенного великой душевной добротой, страстным интересом к людям и чудесным даром их изображения, так как мне выдалось счастье прожить с ним несколько лет.

<...> Бабель был обречен как выдающаяся личность, как писатель, неспособный к сделке с правительством.<...> Писать об этом для меня очень трудно. Горечь утраты не оставляет меня никогда, и мысль о том, что за восемь месяцев в НКВД он должен испытать массу унижений и оскорблений, пытки, а свой последний день пережить как день перед смертью после приговора, разрывает мне сердце.