Париж, 1972 Николай Владиславович Вольский-Валентинов Малоизвестный Ленин Наследство Николая Шмидта В январе 1908 года Ленин снова в той же Женеве, откуда в ноябре 1905 года он спешил в Петербург, веруя увидеть победоносную революцию под флагом диктатуры пролетариата и крестьянства. Он у разбитого корыта. "Грустно, чёрт побери, снова вернуться в проклятую Женеву. У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал". Начался долгий период его второй эмиграции   В декабре 1908 года он переедет в Париж, через четыре года осенью 1912 года переберётся в Краков, откуда с началом войны 1914 года уедет снова в Швейцарию, уже не в "проклятую" Женеву, а в Берн, а потом в Цюрих. Только в Кракове он снова войдёт в контакт с начинающими оживать после разгрома революционными элементами рабочего класса, будет руководить снова появившимися большевистскими журналами и газетами, будет наставлять, дрессировать, вызывать к себе в Краков депутатов из большевистской фракции IV Государственной Думы. Несмотря на присущий ему революционный хилиазм и оптимизм, у Ленина в Париже бывали моменты такой крайней депрессии, что осенью 1911 года в разговоре с приехавшей в Париж сестрой Анной он ставил необычайный для него вопрос: "Удастся ли еще дожить до следующей революции?". "я запомнила при этом, - писала Анна Ильинична, - грустное выражение его лица, похожее на ту фотографию, которая была снята с него в 1895 г. в Охранке". За исключением первой половины 1908 года, когда Ленин в рекордное по скорости время сфабриковал философскую книгу, в течение последующих семи лет он не написал ни одного большого (хотя бы по объёму) произведения. Его энергия целиком уходит на склоку, на распрю со сбежавшими за границу другими руководителями разбитой революции. Во множестве мелких статей он будет поносить меньшевиков за все их грехи, в том числе за такой важный, как "отрицание гегемонии пролетариата в нашей буржуазной демократической революции" ("Пролетарий", 6 августа 1909 года). Ко всем обычным обвинениям у Ленина появятся новые: меньшевики борются против В январе 1908 года Ленин снова в той же Женеве, откуда в ноябре 1905 года он спешил в Петербург, веруя увидеть победоносную революцию под флагом диктатуры пролетариата и крестьянства. Он у разбитого корыта. "Грустно, чёрт побери, снова вернуться в проклятую Женеву. У меня такое чувство, точно в гроб ложиться сюда приехал". Критика меньшевиками подполья приводит Ленина в ярость. Он убеждён, что только на сем камне он может воздвигнуть церковь свою. "Только подполье ставит и решает вопросы нарастающей революции", только оно "направляет революционную социал-демократическую работу, привлекает рабочие массы именно этой работой"(30) . Ленин называет меньшевиков преступными "ликвидаторами" партии. В письме к Гюисмансу, секретарю Международного Социалистического Бюро, он заявлял, что меньшевики уничтожают существующую партийную организацию, пытаясь "заменить её бесформенным объединением в рамках легальности, во что бы то ни стало, хотя бы последняя покупалась ценою явного отказа от программы тактики и традиции партии"(31) . Борьба между большевиками и меньшевиками (имеем в виду последовательный меньшевизм), будучи ещё очень далёкой от её конечного современного выражения - противоположности между коммунизмом и демократическим социализмом, - коренилась в самой натуре этих социальных течений, и было бы неестественно, если бы её не было. Наоборот, с первого взгляда непонятный характер носит борьба Ленина с частью большевиков, названных им "отзовистами". Спор с ними возник в связи с вопросом, как относиться к III Государственной Думе, явившейся в результате изменения избирательного закона и разгрома революции. В двух первых революционных Думах Ленин видел вредных сеятелей "конституционных иллюзий", отвлекающих массы от "вооружённого восстания", основной, по его мнению, задачи революции. Во время I Думы он писал прокламации: "Долой Думу, полицейское измышление".   А когда пришла полная правыми и реакционными группами III Государственная Дума, Ленин, круто изменив свою политику и, заимствуя многие аргументы у ненавистных ему меньшевиков стал доказывать, что социал-демократии следует использовать Государственную Думу в интересах революции и принять активное участие в её работах. Не соглашаясь с Лениным, значительная часть партии, во главе с Богдановым, стояла на старой точке зрения: III Государственная Дума не есть орган, в котором и около которого есть возможность развернуть революционную деятельность; в Государственной Думе социал-демократам нужно ставить ультимативные крайние требования и в подходящий момент просто "отозвать" (отсюда новое варварское слово: "отзовисты") своих депутатов из Государственной Думы.   Летом 1907 года большинство большевиков, по словам самого Ленина, стояло за бойкот III Думы, следовательно, "отзовизм" нужно было признать лишь оттенком, вполне законным, в общих рамках большевистского мировоззрения. Между тем, Ленин объявил взгляды близких ему по духу большевиков-"отзовистов" недопустимой ересью. Насколько было велико его желание разбить, покорить, задавить "отзовистов" видно из письма к Воровскому: если "отзовисты" получат большинство в большевистской фракции - "я выйду из фракции". Что может быть большей угрозой и в то же время свидетельством, сколь мало считался Ленин с признанием воли большинства в партийной организации?   Непримиримое отношение Ленина к "отзовистам" можно пытаться объяснить тем, что в их рядах были "махисты", люди, в той или иной мере принимавшие философию венского учёного Э.Маха, не разделявшие философского материализма, защищавшегося Лениным в качестве неотъемлемого фундамента марксистского здания. Но если среди "отзовистов" были Богданов и Луначарский, действительно критиковавшие философский материализм, то такого рода "преступления" никак нельзя приписать всем "отзовистам", в подавляющем своём большинстве к философии и к махизму никакого отношения не имевшим. Основную причину ленинской борьбы с "отзовистами" нужно искать в другом плане. большевизм себя обнаружил, сложился и рос как течение психологически расположенное к авторитарной форме партийной организации. Те, кто вступили в большевистскую партию, с самого начала подсознательно испытывали склонность быть "ведомыми, повиноваться крепкому руководству", меньше рассуждать, а больше действовать по указанию властного центра, вождя, почерпывающего директивы из "цельного" и признаваемого абсолютной истиной мировоззрения. Для них таким бесспорным вождём и идейным законодателем с 1903 года (может быть, даже с 1902 года - времени появления его "Что делать?") был Ленин. большевистская партия жила только его идеями. Всё, что до 1900 года для неё было характерно в области политической, тактической, организационной, было дано Лениным. Он почитался непогрешимым папой партии.   Но в конце 1907 и 1908 годов он оказался в роли вождя разбитой революции, в которой наиболее пострадавшими были именно идеи и пути, провозглашённые Лениным. Вера в его руководство, его непогрешимость, несколько пошатнулась. Вместе с этим в авторитарную по духу партию ворвался совершенно ей чуждый, несвойственный дух критики вождя, разбор его ошибок. В части партии произошёл в своём роде бунт, сначала на коленях, а потом и в более смелой форме, чему способствовала психология злого уныния и безнадёжности, с которой часть эмигрантов прибежала из России.   Некоторые из большевиков оказались чувствительными к указаниям меньшевиков, критиковавших ошибки Ленина, и на этой почве среди них создалось "примиренческое" отношение (термин пущенный Лениным) к меньшевикам, их взглядам, и, следовательно, признание возможности вместе с ними работать. У Ленина разбитая революция не поколебала веры в свою непогрешимость. Он был слишком умен, чтобы не видеть, каким опасным прецедентом для единства авторитарного типа большевистской партии является образование в ней "фракций" с "отзовизмом", "махизмом", "эмпириомонизмом", "примиренчеством", отклоняющихся от его линии.   Отсюда стрельба по "отзовистам" - и не из пистолета, а из пушки самого большого калибра Психологию большевистской публики Ленин превосходно знал, он обладал для этого особым чутьём. Он считал, что беспощадными ударами по черепу можно у настоящего большевика - изгнать всякие ереси и уклоны и тем восстановить идейное единство его партии. Как нужно действовать по отношению к партийцам, делающим попытки не следовать за его идейными директивами, он поведал однажды Инессе Арманд, с которой был наиболее откровенен. Говоря о полемике с Ю. Пятаковым и Е. Бош, он писал к Арманд: "Тут дать "равенство" поросятам и глупцам - никогда! Не хотели учиться мирно и товарищески, так пеняйте на себя. я к ним приставал, вызывая беседы об этом в Берне: воротили нос прочь! я писал им письма в десятки страниц в Стокгольм - воротили нос прочь! Ну, если так, проваливайте к дьяволу. я сделал всё возможное для мирного исхода. Не хотите - так я вам набью морду и ошельмую вас, как дурачков, перед всем светом. Так и только так надо действовать)"(32) . Опыты 1908-1914 годов, да и позднейшие, вполне подтвердили его убеждение. Метод "мордобития" и "шельмования" он применил ко всем против него бунтующим: к группе на Капри у М. Горького, к группе школы в Болонье, к группе "Вперёд" в Париже и т.д., и все эти большевистские группы с "уклонами" под его ударами, в конце концов, разваливались, и их участники, за исключением очень немногих (непокорённым из видных большевиков оказался лишь Богданов) возвращались в "отчий дом", где Ленин радушно принимал покаявшихся, предавая полному забвению их бунт и, точно ничто не произошло, восстанавливал с ними нормальные личные отношения.(33) Иное отношение было у Ленина к меньшевикам. Психологическую материю меньшевизма он считал неисправимой, органически порочной, чуждым ему миром. Он ни в какое прочное объединение с меньшевиками не верил. "Невозможно, - писал он в 1912 году, - единство с меньшевиками и вполне возможно и настоятельно необходимо единство против меньшевиков". Поэтому борьба Ленина с меньшевизмом в 1908-1914 годах идёт нарастающим темпом, принимает ожесточённый характер, осложняющийся тем, что в распрю привносится огромной важности и для Ленина и для всей партии денежный вопрос. "В это время, - писала в своих "Воспоминаниях" Крупская, - большевики получили прочную материальную базу". Слово "прочную" нужно сугубо подчеркнуть, речь идёт о действительно солиднейшей сумме денег, часть которой в конце 1908 года появляется на текущем счёте Ленина в отделении Crйdit Lyonnais, на Avenue d'Orlйans № 19 в Париже. В истории появления этой "прочной базы" многое кажется фантастическим, чем-то выдуманным, каким-то детективным романом. Не кажется ли, прежде всего выдумкой, что партия Ленина, через десять лет уничтожившая всех крупных собственников, фабрикантов, купцов, домовладельцев, получила от члена богатейшей купеческой династии Москвы огромный капитал, позволявший Ленину организовывать большевистские силы и готовиться к будущим подвигам.   Туманный намёк о появлении у большевиков денег, путанный и с ошибочными указаниями, впервые появился в печати в 1911 году в изданной в Париже брошюре Мартова "Спасители или упразднители?". Она немедленно вызвала негодующий ответ Каменева, главного помощника Ленина. В книжке "Две партии", изданной тоже в Париже, он писал: "В главе об "экспроприации партийных денег большевистским центром" Мартов первый в рядах партии позволяет себе вынести в печать дело настолько конспиративное, что до сих пор, в самой ожесточённой борьбе, все, знавшие это дело, считали своим долгом всячески охранять его". Покрывало над "делом" держали, действительно, крепко   В тайну полученных денег были посвящены очень немногие. Сначала о них знала лишь верхушка партии - Ленин и Богданов, тогда ещё не бывшие врагами. В партийных документах того времени, например, в резолюции Пленума Центрального Комитета в январе 1910 года пункты, относящиеся к этому делу, не были опубликованы, вместо них стоят точки. После Октябрьской революции кое-кто, например Крупская, Ярославский касались появления у большевиков этого капитала, но это было сказано мимоходом, с явным намерением не вдаваться в детали и, конечно, ни слова не говорить о том, что появление "прочной материальной базы" имело значение не только для партии, но и для личного бытия Ленина. Излагая то, что удалось собрать об этой экстраординарной истории, заранее оговариваюсь, что для меня остаются тёмными и неизвестными некоторые стороны этого дела. Вряд ли мы когда-либо узнаем о них: кажется, никого из главных участников, свидетелей этого кусочка истории, уже нет в живых. Послушаем, прежде всего, Крупскую: "Двадцатитрёхлетний Николай Павлович Шмидт, племянник Морозова, владелец мебельной фабрики в Москве на Пресне, в 1905 г. целиком перешёл на сторону рабочих и стал большевиком. Он давал деньги на "Новую Жизнь", на вооружение, сблизился с рабочими, стал их близким другом. полиция называла фабрику Шмидта "чёртовым гнездом". Во время московского восстания эта фабрика сыграла крупную роль. Николай Павлович был арестован, его всячески мучили в тюрьме, возили смотреть, что сделали с его фабрикой, возили смотреть убитых рабочих, потом зарезали его в тюрьме. Перед смертью он сумел передать на волю, что завещает своё имущество большевикам. Младшая сестра Николая Павловича - Елизавета Павловна Шмидт - доставшуюся ей после брата долю наследства решила передать большевикам. Она, однако, не достигла ещё совершеннолетия, и нужно было устроить ей фиктивный брак, чтобы она могла располагать деньгами по своему благоусмотрению. Елизавета Павловна вышла замуж за т. Игнатьева, работавшего в боевой организации, но сохранившего легальность, числилась его женой - могла теперь с разрешения мужа распоряжаться наследством, но брак был фиктивным.   Елизавета Павловна была женой другого большевика, Виктора Таратуты. Фиктивный брак дал возможность сразу же получить наследство, деньги переданы были большевикам… Виктор Таратута летом (1908 г.) приехал в Женеву, стал помогать в хозяйственных делах и вёл переписку с другими заграничными центрами в качестве секретаря Заграничного бюро Центрального Комитета". Дополним рассказ Крупской выпиской из "Большой Советской Энциклопедии" (изд. 1-е, т. 62, ст. 556): "Шмидт, Николай Павлович (1883-1907) - видный участник революции 1905, примыкал к партии большевиков, студент Московского университета. Унаследовав мебельную фабрику на Пресне, Шмидт провёл на ней ряд мероприятий для улучшения положения рабочих. Активно участвовал в подготовке декабрьского вооружённого восстания 1905; купил большое количество оружия, которым были вооружены шмидтовская и некоторые другие боевые дружины. Дал московской большевистской организации (через М. Горького) крупные денежные средства на вооружение рабочих. В разгар декабрьского восстания Шмидт был арестован и подвергнут пыткам. Фабрику сожгли правительственные войска по приказу генерала Мина. 13/26/II 1907 (после года с лишним одиночного заключения) Шмидт был найден мёртвым в камере тюремной больницы (по одной версии, он был зарезан тюремной администрацией, по другой - покончил самоубийством). Его похороны превратились в большую политическую демонстрацию. Своё состояние ещё в 1905 завещал большевикам". Что здесь верно, что ложно?   Есть, несомненно, разноречие между Крупской и Советской Энциклопедией. По словам первой - Шмидт "стал большевиком", по словам Энциклопедии,- он только "примыкал" к большевикам, то есть им в чём-то сочувствовал, им чем-то помогал. На большевистском языке это очень важное отличие, а не простой нюанс. Ярославский называет Шмидта просто "сочувствующим большевизму". Крупская категорически заявляет: "Шмидта зарезали". Энциклопедия допускает, что он "покончил самоубийством". Энциклопедия утверждает, что Шмидт завещал своё имущество большевикам ещё в 1905 году, то есть, можно предположить, составил тогда на этот счёт какой-то акт. По словам же Крупской и Ярославского, он только перед смертью, следовательно, незадолго до февраля 1907 года "сумел передать на волю", что завещает своё имущество большевикам. Оба цитированные документа дают огрублённое и упрощённое, лишённое всякой психологии, описание обстановки, в которой произошло интересующее нас событие. В действительности она много сложнее. Николай Шмидт не был только владельцем лучшей в России мебельной фабрики на Нижней Прудовой улице в Москве в квартале Пресни. Он был сыном дочери Викулы Елисеевича Морозова, членом знаменитой купеческой династии Морозовых, королей русских текстильной индустрии, владевших огромной фабрикой (15 тысяч рабочих) в Твери, ещё большей фабрикой "Никольская мануфактура" (18 тысяч рабочих) в Орехово-Зуеве и двумя меньшими фабриками в окрестностях того же города. Эта династия в своём большинстве уже не состояла из представителей "тёмного царства", каким в своё время изображал Островский русское купечество. Морозовы не ограничивались постройкой для себя дворцов в мавританском стиле на Воздвиженке в Москве или на Спиридоновской улице. В фамилии Морозовых, а иные из них оставались верующими старообрядцами, существовало навеянное религией убеждение: "Господь мне дал богатство, я должен помнить, что придётся пред Богом дать ответ, как я с ним поступил".   Капиталу своему многие Морозовы хотели по возможности дать "богоугодное" употребление и не столько в виде даров церквам или монастырям, сколько в виде поддержки общей культуры, искусства и просвещения. Один из Морозовых - брат матери Николая Шмидта, собирал и собрал драгоценную коллекцию русского фарфора, составляющую ныне важнейшую часть советского Государственного музея фарфора. Иван Абрамович Морозов собирал картины французских художников Моне, Сислея, Писарро, Ренуара, Дега, Сезанна, Гогена, Ван-Гога и других. Его собрание, соединённое при советской власти с замечательным собранием картин купца Щукина, по общему признанию, и в том числе самих французов, представляет по богатству и ценности единственную во всём мире коллекцию.   Другие Морозовы давали огромные деньги на клиники и больницы Москвы. На их деньги были основаны известные Пречистинские рабочие курсы, сыгравшие большую роль в просвещении (и революционизировании) московских рабочих. С денежной поддержкой Морозовых существовала пользовавшаяся всеобщим уважением лучшая в России либеральная газета "Русские Ведомости", на чтении которой в течение десятков лет воспитывалась русская интеллигенция.   С денежной поддержкой Саввы Морозова зародился Московский Художественный Театр Станиславского и Немировича-Данченко. Но в лице Саввы Морозова, миллионера, не считающего мезальянсом жениться на простой работнице его фабрики (34) , Морозовы выходят из области поддержки только искусства, культуры, просвещения, народного здравия. Савва Морозов идёт уже дальше: нужно освободить народ от гнёта, создать для него лучшую жизнь. И приходит к мысли о необходимости и нравственном долге поддерживать революцию. В 1901-1903 годах он даёт каждый месяц по две тысячи рублей на содержание "Искры".   Через М. Горького он связывается с большевиками, даёт на устройство побегов из ссылки, на постановку нелегальных типографий. Он прячет у себя на квартире революционеров - в частности Н. Баумана. Он вносит залог для освобождения в 1905 году из тюрьмы Горького. В мае 1905 года вдруг уезжает за границу и в Каннах, 26 мая вечером, в номере гостиницы Royal-Hotel кончает с собой выстрелом в сердце. Застраховав свою жизнь в 100 тысяч рублей, завещает свой страховой полис М.Ф. Андреевой, жене в то время М. Горького, которая передаёт этот полис в руки Красина, Ленина, Богданова.   О деньгах, таким образом, полученных большевиками, много говорилось на V Лондонском съезде в 1907 году Горький, превосходно знавший Савву Морозова и даже бывший с ним на "ты", - писал о нём: "Смерть Саввы тяжело ударила меня. Жалко этого человека - славный он был и умник большой и - вообще - ценный человек. В этой смерти - есть нечто таинственное. Савва Морозов жаловался на свою жизнь: "Одинок я очень, нет у меня никого! И есть еще одно, что меня смущает: боюсь сойти с ума. Это - знают, и этим тоже пытаются застращать меня. Семья у нас - не очень нормальна. Сумасшествия я действительно боюсь. Это - хуже смерти". Смерть Саввы Морозова действительно окружена тайной. Незадолго до смерти, объясняют одни, он был в крайне подавленном настроении, говорил о надвигающихся на него больших неприятностях, намекал, что предан каким-то близким существом. Причиной самоубийства, утверждают другие - несчастная любовь к Андреевой, которая, бросив мужа, в это время стала женой М. Горького. Ни то и ни другое - замечают третьи: он ушёл из жизни потому, что душа этого кающегося миллионера, глубоко заболевшая вопросом "как жить", не нашла на него ответа. Какое из объяснений ближе к истине - не знаем. Это маленькое предисловие нам кажется необходимым, чтобы правильно подойти к "делу Шмидта".   Крупская говорит: "он был племянником Морозова", и не отдаёт себе отчёта, что такое указание имеет гораздо больше значения, чем она думает. Шмидт, вероятно, ознакомился с изрядным количеством революционных брошюр (в университете всё-таки его интересовало естествознание, а не политика), но не они склонили его к революции. Влияние на него Саввы Морозова психологически было во сто крат больше, чем влияние всех большевистских прокламаций и произведений Ленина. Николай Шмидт - продолжатель покаянной струи, появившейся в богатой московской купеческой среде, и если он буквально не повторял, что нужно дать отчёт пред Богом за употребление имеющегося у него богатства, по сути дела нечто подобное, в виде мысли об "уплате долга народу", у него в голове, несомненно, сидело. Уплату долга он начал с того, что настоял на проведении ряда мер, улучшающих положение рабочих на его мебельной фабрике. Твёрдых и определённых политических и социальных убеждений у этого свободолюбца не было. Двери его дома были открыты лицам всех революционных течений: у него бывали социалисты-революционеры, меньшевики (например, я.В. Сорнев) и большевики, среди которых наиболее частым посетителем был сначала Андриканис и позднее, в 1906 году, Таратута. Это Савва Морозов представил Шмидта М. Горькому, и юный студент был польщён неожиданным вниманием, оказанным ему знаменитым писателем, слава которого в то время была в зените. А так как Горький, что хорошо известно всем его знавшим, производил впечатление не только пролитием в подходящую минуту слезы, но, когда хотел, и находил это нужным, умел очаровывать людей, быть большим шармом, - Шмидт ни в чём отказать ему не мог и откликался на все намёки помочь освободительной борьбе. В итоге Шмидт передал Горькому изрядную сумму денег на разные революционные цели, на вооружение, на поддержку "Новой Жизни", хотя приходилось слышать, что последняя получила субсидию не из рук Шмидта, а от Саввы Морозова. Почти одновременно с вручением денег Горькому, тот же Шмидт передал обратившемуся к нему князю Д. Шаховскому какую-то сумму на нужды организующейся конституционно-демократической (буржуазной) партии. Этот факт показывает, что Шмидт хотел помогать не одной партии, а всем участникам освободительной борьбы, говорит - сколь ошибочно его зачислять в число "правоверных большевиков" и с какой осторожностью нужно употреблять даже более эластичную формулу о его "примыкании к большевизму". Во время подавления декабрьского восстания в 1905 году фабрика Шмидта была дотла разрушена пушками правительственных войск. В этом акте появилось нечто большее, чем желание подавить один из главных революционных бастионов, - это была месть. Бомбардировка шла и после того как стало ясным, что никакого сопротивления никто из фабрики не оказывает. Некоторые рабочие были расстреляны, многие арестованы, был арестован и Шмидт. Вопреки тому, что рассказывает Крупская и Энциклопедия, Шмидт никаким физическим пыткам не подвергся. Охранка никогда бы не посмела применить к нему, члену фамилии Морозовых, приёмов, ставших вещью нормальной и обычной в практике ГПУ и НКВД. Жандармский офицер из московского Охранного отделения, ведавший делом Шмидта, "обработал" его другим способом. Играя роль доброжелателя, имеющего миссию спасти члена именитого московского купечества, он вёл с ним "сердечные" разговоры, как бы тайком, без всякой протокольной записи.   Есть указание, что обстановка, в которой происходили "сердечные" беседы, походила более на отдельный кабинет ресторана (стол с разными явствами и напитками), чем на камеру допроса. Наивный, не умеющий лгать Шмидт, ловко обрабатываемый следователем (предполагают и под действием выпитого вина), однажды назвал фамилии рабочих, получивших через него оружие, назвал и других лиц, говорил о Савве Морозове и его субсидиях революции. Тогда жандармерия перестала вести игру, открыла свои карты и показала Шмидту полную запись того, что он говорил: за стеною "кабинета" сидели стенографы. По словам людей, интересовавшихся этой драмой, с этого момента Шмидт и подвергся пытке. Но то была моральная пытка, самопытка. Его ужаснуло, что сделал он нечто навеки непоправимое: предал! Шмидт от природы не был крепким человеком, и наследственность его была тяжкая. моральный удар согнул его слабый организм. Разлагаемый мрачными угрызениями совести, Шмидт превратился в комок нервов. Он перестал есть, спать. День и ночь мучаясь, он пришёл к выводу, что загладить, хотя бы отчасти, своё преступление, свою вину, он может тем, что откажется от всего своего богатства и для блага народа передаст его революции. Об этом решении категорического характера он говорил своим сестрам, имевшим с ним свидание в тюрьме. Было ли им сделано прямое указание, что его имущество должно быть передано именно партии большевиков и только ей одной?   Этого утверждать нельзя, но такое толкование было дано - заинтересованными в том людьми, интимно сблизившимися с сестрами Шмидта. В конце 1906 года признаки психического расстройства у Шмидта стали столь явны, что он был переведён в тюремную больницу. Его родственники, имея протекцию во влиятельных сферах, получили обещание, что Шмидт будет освобождён на поруки семьи. Он знал об этом, но дождаться освобождения не пожелал. В феврале 1907 года в камере тюремной больницы, разбив окно, он крупным стекольным осколком перерезал себе горло. Это выдумка, что при его похоронах будто произошла "большая политическая демонстрация", о которой говорит "Большая Советская Энциклопедия". Ничего подобного не было, но в печати смерть Шмидта была отмечена. Это сделал в частности пишущий эти строки в еженедельнике "Дело Жизни" (1907, № 5): "На рассвете 26 февраля, - гласит сделанная мною заметка, - в каземате московских "бутырок" с перерезанной сонной артерией нашли труп товарища Николая Павловича Шмидта. Арестованный в декабрьские дни в связи с вооружённым восстанием, Шмидт в продолжение 14 месяцев находился в одиночном заключении, претерпевая все муки тюремного режима. Он умер, замученный жестокими преследованиями своих палачей, и на кладбище жертв российской революции выросла лишняя могила. В годовщину праздника освобождения пролетариат не забудет своих товарищей, павших в борьбе, и в их числе Николая Павловича Шмидта". Моя заметка составлена в стиле и духе того времени. Что произошло в тюрьме со Шмидтом, я никакого понятия тогда не имел, помню только, что, когда моя заметка появилась, Сорин и другой меньшевик, только что вышедший из Бутырской тюрьмы (фамилию его я забыл), мне сообщили, что никаких "физических мук" тюремного режима Шмидт не испытывал, "материально", например, относительно всякой еды, находился в исключительно благоприятных условиях, имел в тюремной больнице комнату даже с комфортом, но уже с половины 1906 года был явно ненормальным.   Тюремные сторожа, получавшие от родственников Шмидта весьма изрядную мзду, выполняли потихоньку по его поручению все сношения Шмидта с внешним миром, но говорили, что речи, которые им держит Шмидт, часто таковы, что ничего в них разобрать нельзя. Странным им казалось и его отношение к приходящим к нему на свидание сестрам. То он плакал, что их около него нет, то говорил сторожам: "Гоните их в шею, не допускайте ко мне". "Делом Шмидта" интересовался позднее Дорошевич - фельетонист "Русского Слова" и Боборыкин - бытописатель купеческой среды Москвы. Кроме них с делом Шмидта меня знакомили Сорнев, Бурышкин и Крицкий. Имущество Шмидта в долях, соответствующих закону, должны были наследовать - совершеннолетняя сестра Екатерина, несовершеннолетняя (18 лет) Елизавета и 15-летний брат. Для перехода наследуемого ими имущества в руки большевиков нужно было, чтобы все эти три лица (уже обеспеченные наследством от их отца) этого хотели и этому способствовали. Брат Шмидта, даже при желании исполнить волю покойного, мог это сделать лишь с согласия опекуна. Последний в эту историю не был затянут. Всё говорит за то, что она шла мимо него. Главными передатчиками капиталов Шмидта партии Ленина должны и могли быть только сестры покойного. Говоря о сестрах, нужно немедленно перейти к фигурам, стоящим за их спиной в этом деле Первая фигура - Таратута, лицо в советское время управлявшее различными банковскими учреждениями. В 1906 году некоторыми большевиками, в том числе известной своей ехидностью особой, носившей кличку "Землячка", по адресу Таратуты было брошено обвинение в доносительстве и провокации. Обвинение, тщательно и дважды рассматривавшееся, оказалось вздорным. Но во время распри между большевиками в 1909- 1911 годах Богданов, ставший врагом Ленина, снова поднял вопрос о провокаторе Таратуте, с целью указать из каких грязных, аморальных субъектов состоит окружение Ленина. На это обвинение Таратута ответил большим письмом, интересным для нас в том отношении, что в нём упоминаются факты, которые, дополняясь другими нам известными, позволяют очертить его роль в истории с наследством Шмидта.   Бежав из ссылки и побывав на Кавказе, Таратута приехал в Москву в ноябре 1905 года и, следовательно, имел возможность познакомиться с Николаем Шмидтом, арестованным лишь во второй половине декабря. Таратута сделался секретарём Московского Комитета большевиков, "ведал его кассой и издательством", а так как для сего нужны были деньги, Таратута, узнав, что доступ к кошельку Николая Шмидта очень лёгок, стал посещать дом богатого студента и с большим рвением ухаживать за Елизаветой Шмидт. Весной 1906 года Таратута уехал на партийный съезд в Стокгольм, а позднее, осенью того же года "по личным делам жил (вместе с Елизаветой Шмидт?) в Финляндии".   Весной 1907 года он уехал на партийный съезд в Лондон, где по распоряжению Ленина был избран кандидатом в члены Центрального Комитета. Возвратясь со съезда Таратута, заметив, что за ним весьма следит полиция, покинул Москву. В августе мы находим его среди тех, кто посещают дачу "Ваза" в Куоккала, где живут Ленин и Богданов. Исключая время, проведённое в Стокгольме, Лондоне, Финляндии и Ярославле (откуда он получил делегатский мандат на Лондонский съезд), - в Москве он пробыл немного более года, но и такого короткого времени для сего ловкого человека было достаточно, чтобы наладить поток денег в большевистскую кассу. Елизавета Шмидт стала его женой, принося ему и сердце, и деньги. Деньги большие, как можно судить по его письму - ответу Максимову, он же Богданов.   Считая, что провокаторство связано всегда с корыстными целями, Таратута бросил следующую фразу: "...Максимов знал другой факт не менее показательный, но известный лишь тесному кружку. Он знал, что я передал в партийную кассу сумму денег, превышающую во много раз плату самых крупных провокаторов. я не могу здесь называть цифры, но Максимов знал, что тут были единовременные передачи в сотни тысяч, что эти суммы приходилось лично мне выручать от всяческого полицейского риска. И все эти суммы (во много раз превышающие личное благосостояние не только моё, но и всех моих близких) хранились и передавались мной под контролем и под отчёт всей коллегии и самого Максимова, подпись которого имеется под большинством документов, относящихся к этим пожертвованиям. Максимов знал, что достаточно было мне упустить хотя бы одну предосторожность из тех, которые мы вместе с ним намечали, чтобы партия лишилась этих пожертвований". В этом заявлении многое для нас туманно, а оно большой важности   Таратута указывает, что передавал в партийную кассу "сотни тысяч". Так как он делал своё заявление в Париже, то, говоря о "сотнях тысяч", он, очевидно, имел в виду не рубли, а франки. И в этом случае обнаруживается огромность суммы, попавшей в руки большевиков, - она будет уточнена в дальнейшем. Из письма Таратуты выясняется, что в перекачивании к большевикам капитала Шмидта, кроме Ленина - горячее участие принимал Богданов-Максимов, что бросает неожиданный и особый свет на сего создателя "эмпириомонистической философии". Мне всегда казалось, что по самому складу и своей психики, и своего ума, интересующегося абстрактными вещами, он не может стоять близко к "операциям", проделывавшимися Таратутой.   Таратута указывает, что добываемые деньги ему пришлось выручать от "всяческого полицейского риска". Фраза безграмотная. Он, по-видимому, хотел сказать, что, "выручая" деньги, ему приходилось рисковать, чтобы не попасться полиции. Какой год тут имеет в виду Таратута? Очевидно, не 1908 год. Тогда он был уже за границей и мог не бояться царской полиции. Время, о котором он рассказывает, вне всякого сомнения - вторая половина 1907 года, когда Таратута приезжал в Куоккала на дачу "Ваза" и намечал с Богдановым (об этом, несомненно, знал Ленин) "предосторожности", которые нужно было принимать, чтобы партия не лишилась пожертвований. Можно таким образом установить, что деньги от наследства Шмидта начали поступать к большевикам уже в 1907 году, шесть-семь месяцев спустя после смерти Шмидта. Если это так, то Таратута не потерял много времени, ухаживая за сестрой Шмидта.   Он, как Цезарь, "пришёл, увидел, победил" - и Елизавета Шмидт стала его женой, принося большое приданое. Но она была несовершеннолетняя и не могла распоряжаться ни принадлежащим ей имуществом, ни доставшимся ей от брата наследством, а Таратута, живя на нелегальном положении и, будучи то Вильяминовым, то Сергеевым, то Грибовым, не мог вступить с ней в законный брак и в качестве мужа распоряжаться её деньгами. Для замещения Таратуты была кем-то придумана упоминаемая Крупской хитроумная комбинация с "т. Игнатьевым", а раз Крупская о ней знает, ещё лучше знал о ней Ленин. Роль этого таинственного человека в предоставлении Елизавете Шмидт права и юридической возможности распоряжаться деньгами - разумеется, очень велика.   Без его подписи, доверенности, она не имела бы денег, не имел бы их и Таратута. В своих воспоминаниях Войтинский [или Григорий Наумович Зархин] рассказывает, что Ленин смотрел на Таратуту, как на сутенёра, тем не менее, очень ценил его финансовый подвиг. Члену большевистского Центра Рожкову (Рожков одно время жил в Куоккала на той же даче "Ваза") Ленин сказал: "Тем-то он (Виктор Таратута. - Н.В.) и хорош, что ни перед чем не остановится. Вот вы, скажите прямо, могли бы вы за деньги пойти на содержание к богатой купчихе? Нет? И я не пошёл бы, не мог бы себя пересилить. А Виктор пошёл. Это человек незаменимый". В какой мере верно, что Таратута был на содержании у богатой купчихи? Средства Елизаветы Шмидт были двоякого рода. У неё были деньги, полученные ею в наследство от отца. На эти деньги жила она, и вместе с нею жил и деньгами пользовался Таратута. С другой стороны, были деньги, полученные в наследство от умершего брата, и они передавались партии, причём Таратута, зная, что его кое-кто называет сутенёром, стремился в своём ответе Богданову парировать это обвинение указанием, что суммы, им передаваемые партии, "во много раз превышают личное благосостояние не только его, но и всех его близких", то есть личные капиталы Елизаветы Шмидт. Обратимся к другой фигуре в этом деле - помощнику присяжного поверенного большевику Андриканису   В затеянной афере - переводу капитала Шмидта в руки партии, Андриканис и Таратута сначала, несомненно, действовали в полном согласии, практикуя разделение труда: один ухаживал за Екатериной, другой за Елизаветой. О сестрах Шмидт вот что мы знаем. Ухаживавшие за ними "партийцы" представлялись им большими героями таинственного, им неизвестного мира, гонимыми пророками какой-то новой религии, к которой, как они знали, склонялась и симпатия их трагически погибшего брата. Обе сестры были свободолюбивы, романтически настроены и, по-видимому, весьма влюбчивы. Екатерина Шмидт полюбила Андриканиса, он со своей стороны, стал весьма искренно ею увлекаться, а так как, в отличие от Таратуты, Андриканис не был человеком на "нелегальном положении", ничто не мешало ему сочетаться законным браком с богатой наследницей.   Это весьма устраивало партийные дела, вводя в семью Шмидтов ещё одного своего человека. Пользуясь своими законными правами и влиянием на жену, он должен был способствовать, чтобы достающееся обеим сестрам наследство от брата конспиративно, умело и без проволочек было передано партии. Андриканис должен был следить за реализацией имущества Шмидта (в наследстве, насколько нам известно, были значительные пакеты паев мануфактур Морозовых). По какому-то поводу Андриканис был арестован, но, благодаря связям, удалось добиться сравнительно скоро его освобождения, и в качестве наказания он подвергся высылке за границу. И вот в Париже оказались Андриканис со своей супругой и Таратута с Елизаветой Шмидт. Была ли тому виной "парижская атмосфера", со всеми её влияниями и соблазнами, или другие причины, но в психологии Андриканиса произошёл резкий перелом в сторону "буржуазного перерождения".   большевистская партия настолько утратила в его глазах всякий ореол и кредит, что он пришёл к убеждению, очевидно склоняя к тому и свою жену, что незачем передавать партии наследство Шмидта. С этого момента между Андриканисом и большевистским Центром начинаются столкновения, переходящие в свирепую борьбу. большевистский Центр, представленный в этом деле Таратутой, требует денег, Андриканис отказывает, - и Таратута грозит ему убийством. Попытка Андриканиса жаловаться в большевистский Центр на "недопустимые угрозы", вызывают следующий ответ, подписанный Лениным, Зиновьевым, Каменевым и Иннокентиевым: "Мы заявляем, что всё дело Z. (то есть Андриканиса. - Н.В.) тов. Виктор (Таратута. - Н.В.) вёл вместе с нами, по нашему поручению, под нашим контролем. Мы целиком отвечаем за это дело все и протестуем против попыток выделить по этому делу тов. Виктора". О ходе распри и её финале можно найти следующие строки в книге "Две партии" Каменева, в которой он обвиняет Мартова в неверном освещении этого дела. По конспиративным соображениям, следуя за Мартовым, Каменев тоже называет Андриканиса буквой Z. - нам, разумеется, этого делать не нужно. "Большевики поручили попечение о деньгах, которые они должны были получить, Андриканису. Когда же наступило время получения этих денег, то оказалось, что Андриканис настолько "сроднился" с этими деньгами, что нам, подпольной организации, получить их от него неимоверно трудно. В виду целого ряда условий, о которых немыслимо говорить в печати,6 Андриканис не мог отрицать прав большевистского Центра полностью. Но Андриканис заявил, что большевикам принадлежит лишь часть этого имущества (очень ничтожная), что эту часть он не отказывается уплатить, но ни сроков, ни суммы указать не может. А за вычетом этой части всё остальное принадлежит ему, Андриканису… большевистскому Центру осталось только отдать Андриканиса на суд общественного мнения, передав третейскому суду свой иск. И вот здесь-то и наступила труднейшая часть дела. Когда зашла речь о суде, Андриканис письменно заявил о своём выходе из партии и потребовал, чтобы в суде не было ни социал-демократов, ни бывших социал-демократов. Нам оставалось либо отказаться от всякой надежды получить что-либо, отказавшись от такого суда, либо согласиться на состав суда не из социал-демократов. Мы избрали последнее, оговорив только в виду конспиративного характера дела, что суд должен быть по составу "не правее беспартийных левых".(35) По приговору этого суда мы получили максимум того, чего вообще суд мог добиться от Андриканиса. Суду пришлось считаться с размерами тех юридических гарантий, которые удалось получить от Андриканиса до суда. Всё-таки за Андриканисом осталась львиная доля имущества". В отличие от Андриканиса, из захваченного им богатства, давшего партии очень немного и с запозданием, Таратута передал много, и деньги Николая Шмидта начали входить в партийный оборот уже во вторую половину 1907 года. Ленин, прибыв из Финляндии в Женеву, мог с помощью этих денег начать собирать около себя разбитую большевистскую гвардию и с февраля 1908 года - издавать газету "Пролетарий". Из его письма в Одессу к Воровскому можно понять, что большевистская касса была уже полна. Вызывая Воровского в Женеву, Ленин писал: "В августе нового стиля всё же непременно рассчитываем на Вас, как на участника конференции ... Деньги вышлем на поездку всем большевикам ... Убедительно просим писать для нашей газеты. Можем платить теперь за статьи и будем платить аккуратно".(36) Революционные газеты и журналы не имели обычая платить гонорар   Значит, "прочная материальная база", как назвала Крупская поступившие к большевикам капиталы, начинала приносить плоды. За два года в Женеве, а потом в Париже, было издано 30 номеров "Пролетария". В среднем каждый номер (редакция, гонорары, печать, экспедиция) требовал затрат около 4000 франков, следовательно, на одно только издание "Пролетария" пошло 116 тысяч франков. Учитывая другие расходы, - оплату членов большевистского Центра, Заграничного бюро Центрального Комитета, затраты на делегатов, приезжавших в конце 1909 года на пленум ЦК, и т.д., - нужно считать, что за 1908- 1909 годы из большевистской кассы ушло, минимум, 200-220 тысяч франков.   Но в январе 1910 года произошло событие с последствиями, сделавшие капитал московского самоубийцы предметом новой ожесточённой борьбы, которую тщетно и безнадёжно пытались смягчить и затушить представители немецкой социал-демократии и Международного Социалистического Бюро. Дело в том, что на бесконечных заседаниях, тянувшихся с 15 января по 5 февраля 1910 года, была сделана последняя попытка создать объединение формально объединённой, фактически глубоко разъединённой партии. Ленин, мы уже говорили, ни на минуту не верил в возможность такого объединения. Идя на него, он хотел лишь дать "примиренцам" предметный урок: пусть попробуют примирение, произведённый опыт раз навсегда отобьёт у них желание его повторять. Главным условием объединения Ленин ставил осуждение "ликвидаторства" и "отзовизма", признание "борьбы с этим течением за неотъемлемый элемент политической линии партии". Ленин шёл на прекращение большевистской газеты "Пролетарий" с тем, чтобы был закрыт и меньшевистский орган "Голос Социал-демократа".   Органом всей партии оставался "Социал-демократ", в редакцию коего должны были входить Ленин и Зиновьев, один большевиствующий представитель польских социал-демократов и два меньшевика (Мартов и Дан). Раз происходило объединение, должны были исчезнуть и кассы фракций, и потому капиталу Шмидта, находившемуся в руках большевистского Центра, предназначалось стать общепартийным достоянием, служить только общепартийным целям и назначениям. Такое признание подводило к острому практическому вопросу: кто будет хранить это общепартийное достояние, кто без фракционного пристрастия будет выдавать деньги? Ленин не доверял меньшевикам, меньшевики не доверяли ему.   Нужно было найти третьих лиц, пользующихся доверием обеих сторон. Таких, как их называли, "держателей" капитала Шмидта нашли в лице К. Каутского, Ф. Меринга, К. Цеткин, авторитетных и уважаемых представителей немецкой социал-демократии. Им было представлено право решать вопрос о выдаче и невыдаче денег и кому именно. В случае нарушений условий объединительного договора "держатели" были уполномочены решить вопрос о дальнейшей судьбе порученного им имущества, опираясь на постановление пленума Центрального Комитета, специально для сего созываемого. Какую же сумму большевики должны были передать "держателям"? Ленин настоял, чтобы за большевиками (в некотором роде компенсация за прекращение "Пролетария") было оставлено 30 тысяч франков на издание большевистской, но "не фракционной" литературы. Что же касается основного фонда, оставленного наследства Шмидта, из него передавались "держателям" немедленно 75 тысяч франков, а "остальные 400 тысяч франков намечались к передаче в два срока на протяжении двух лет". Точную сумму поступлений от реализации наследства Шмидта, кроме нескольких лиц, никто знать не мог   При перечислении передаваемых сумм верхушка большевистского Центра имела полную возможность кое о чём умолчать, и Мартов, на основании каких-то имеющихся у него сведений, категорически утверждал, что именно так и произошло. Но даже если бы не была скрыта часть капитала, показанная сумма 500 тысяч франков плюс около 220 тысяч франков, истраченных до попытки объединения, - всего 720 тысяч, достаточно говорит насколько был значителен этот подарок революции.   Ем. Ярославский в "Очерках по истории ВКП(б)" (Москва, 1937, т. I, стр. 204) называет несколько большую сумму - 280 тысяч золотых рублей или 756 тысяч золотых франков. С.Шестернин, принимавший участие по заданию Ленина в реализации наследства Шмидта, в статье "Реализация наследства после Н.П. Шмидта и мои встречи с В.И. Лениным" (Сборник "Старый большевик", 1933, № 5 (8), стр. 155) сообщает: "В 10 минут рысак доставил меня с Варварки (где помещалась контора Морозовых) на Кузнецкий мост в отделение Лионского кредита, где тотчас же и были сданы для перевода в Париж по телеграфу все причитающиеся на долю Елизаветы Павловны деньги. К сожалению, у меня нет копии определения окружного суда об утверждении Елизаветы Павловны в правах наследства (где точно указана сумма), но хорошо помнится мне, что было послано до 190 тысяч рублей золотом. Елизавета Павловна со своей стороны тоже припоминает, что в Париже было получено 510 тысяч франков, что по тогдашнему курсу составляет те же 190 тысяч рублей". В отношении части наследства, причитавшейся Екатерине Павловне, жене Андриканиса, С. Шестернин пишет: "После я слышал, что по решению этого (третейского) суда Андриканис выдал партии только половину или даже одну треть того, что получила Екатерина Павловна после покойного брата". Нужно думать, что все поступления по наследству Шмидта, включая непоказанный капитал (Ярославскому, как и нам, неизвестный), значительно превышали эту сумму. В наши намерения не входит ни описание начавшейся после "объединения" (вернее никогда не прекращавшейся) борьбы, ни разбор, кто в ней прав, кто виноват. С точки зрения чисто формальной - договор об объединении нарушили несомненно, меньшевики: в Париже они не прекратили свой журнал "Голос Социал-демократа", а в России их товарищи отказались войти в словесно общепартийный, фактически зависящий от Ленина Центральный Комитет. Но так как Ленин не верил в возможность объединения с меньшевиками и не хотел его, то даже и в том случае, если бы меньшевики не нарушили договор, он постарался бы создать положение, при котором они не могли бы избегнуть его нарушения. Свои агрессивные замыслы он скоро после объединения (в апреле) поведал Горькому: "Мы сейчас сидим в самой гуще этой склоки. Либо русский ЦК обкорнает голосовцев (меньшевиков, идущих за "Голосом Социал-демократа". - Н.В.), удалив их из важных учреждений (вроде Центрального Органа и т. п.), - либо придётся восстановлять фракцию".(37) Считая, что игра в объединение продолжалась слишком долго и её нужно прекратить, Ленин 5 декабря 1910 года объявил, что договор меньшевиками нарушен и деньги, переданные "держателям", должны быть немедленно возвращены большевикам. Вот здесь и обнаружилась большая ошибка Ленина, основанная на переоценке эффективности приёмов, всегда применяемых им в партийной борьбе. Он согласился на передачу денег "держателям" не только потому, что при формальном объединении иначе нельзя было поступить. Он был уверен, что при ультимативном напоре на "держателей", при представлении им аргументов, имеющих лично для него бесспорный и решающий характер, ему будет очень легко взять у них деньги обратно. И ошибся. "Держатели", и, прежде всего, Каутский, хотели добросовестно выполнить данное им поручение. Они не могли согласиться с Лениным, что истина только на его стороне.   Они считали необходимым выслушать и другую сторону Убедившись, что при невероятной склоке в русской партии, превратившейся в осиное гнездо, он честно не может выполнить возложенные на "держателей" задачи, Каутский отказался и от роли третейского судьи, и роли "держателя". За ним вслед отказался и Меринг. Единственной "держательницей" денег осталась К. Цеткин. Это тогда у Ленина зародилась, а после 1917 года перешла в ненависть, крайняя неприязнь к тому самому Каутскому, которого он долгие годы с великим почтением считал своим учителем и "самым замечательным последователем Маркса". Взгляд на Каутского как на "врага", "интригана", Ленин внушил своему парижскому окружению. О том можно судить по письму слушателя Лонжюмовской -Ленинской школы, не блиставшего умом грузина Орджоникидзе (при Сталине, который его впоследствии угробил, он руководил всей советской индустрией). Сообщая, что Каутский в Берлине якобы ставит препятствия возвращению большевикам денег, и, придавая этим деньгам огромное значение в "судьбе партии", Орджоникидзе в ноябре 1911 года безграмотно писал большевикам в Россию: "Если судьба партии до сих пор решалась в Париже, то теперь это решается в Берлине, только с той разницей, что она в руках самого бессовестного интригана, который, вместо того чтобы не вмешиваться своим рылом в русские дела, совсем захотел господствовать, но это не долго".(38) Развязный грузин забыл, что Каутскому давали именно полномочия "вмешиваться" в русские дела и объявили его "бессовестным интриганом" только потому, что он не подчинился ультиматуму Ленина. Ждать очередной антрепризы Ленина не пришлось "долго". В январе 1912 года в Праге состоялась инспирированная, организованная, дирижированная Лениным, так называемая VI "Всероссийская общепартийная конференция", на которой присутствовало 15 делегатов (13 большевиков и 2 меньшевика-партийца). Конференция приняла все политические резолюции Ленина, объявила себя единственной законной представительницей всей партии, признала давно расторгнутым договор 1910 года об объединении с меньшевиками. Она постановила объявить "меньшевиков-ликвидаторов" вне партии и избрала Центральный Комитет, а ему поручила принять все меры для немедленного возвращения денег, находящихся у К. Цеткин. "Наконец, - писал Ленин Горькому, - удалось, вопреки ликвидаторской сволочи, возродить партию и её Центральный Комитет. Надеюсь, Вы порадуетесь этому вместе с нами".(39) В Центральный Комитет были избраны Ленин, Зиновьев, Орджоникидзе и другие, в том числе Роман Малиновский, член Государственной Думы, одновременно агент полиции и провокатор. Кроме него, в числе делегатов конференции находился ещё другой агент полиции Романов (кличка Аля Алексинский), бывший слушатель социал-демократической школы на Капри у М. Горького. "Историческое решение" Пражской конференции, навсегда устранившее попытки объединиться с меньшевиками, таким образом, было принято при активнейшем участии двух крупнейших агентов царской полиции. Удивляться не приходится: ряды большевистской партии (см. о том "Воспоминания" Крупской) кишели провокаторами.(40) Заявления и решения Пражской конференции объявить себя единственным представителем партии вызвали негодование среди остальной части партии и всех оттенков. Состоявшееся 12 марта 1912 года совещание с участием меньшевиков из "Голоса Социал-демократа", представителей Бунда, троцкистов, плехановцев, примиренцев, группы "Вперёд" - обвинило Пражскую конференцию в "узурпации партийного знамени". "Впрочем, среди наших идёт здесь, - писал Ленин 24 марта 1912 года из Парижа сестре Анне, - грызня и поливание грязью, какой давно не было, да едва ли когда и было. Все группы, подгруппы ополчились против последней конференции и её устроителей, так что дело буквально до драки доходило на здешних собраниях". Считаясь с такой обстановкой, К.Цеткин ответила отказом на требование Ленина передать деньги организованному им Центральному Комитету, так как было ясно, что его нельзя считать законным представителем всей партии. Для выяснения положения дел в русской партии и распределения между её группировками денег в связи с избирательной кампанией в IV Государственную Думу, правление германской социал-демократической партии предложило созвать летом 1912 года совещание всех партийных фракций и течений. Ленин и большевики отказались участвовать в таком совещании, продолжая настойчиво требовать передачи им денег. В примечании к XIV тому сочинений Ленина (см. стр. 546-548) мы читаем, что "борьба вокруг большевистского имущества затянулась вплоть до империалистической войны (1914 года).   Как это понять?   В том ли смысле, что капитал, находившийся последнее время в руках К. Цеткин никому не был дан и пропал? Мы видели, что Ленин в 1910 году обещал передать "держателям" 475 тысяч франков, из них 75 тысяч франков немедленно в начале года, а остальные в "два срока на протяжении двух лет". Но так как уже в декабре 1910 года Ленин объявил договор с меньшевиками расторгнутым, ни о каких передачах после этого не было и речи.   "Держатели" могли до декабря 1910 года получить максимум 200 тысяч франков (меньшая цифра гораздо вернее), и эти деньги в подавляющей доле поступили в партию в течение 1910-1911 годов. Например, в 1911 году, несмотря на протесты меньшевиков, К. Цеткин выдала крупную сумму так называемой технической комиссии, организовывавшей Пражскую конференцию. Можно уверенно сказать, что после передачи "держателям" всё-таки какие-то большие суммы остались в руках большевистского Центра и остатки пригодились Ленину во время войны в 1914-1916 годах для его изданий.   Конечно, было бы нелепо думать, что борьба Ленина за удержание в руках большевистского Центра, а потом за возвращение ему капитала Шмидта, инспирировалось лишь корыстными намерениями личного характера. Сей капитал был нужен для организации революции, а такая цель пронизывала всё существо Ленина. Было бы вместе с тем детской наивностью утверждать, что этот капитал ни с какой стороны и ни в какой мере не имел отношения к личному материальному положению Ленина.   В 1902 году в брошюре "Что делать?" Ленин настаивал, что "профессиональный революционер", - и он мог бы сказать: "из них же первый семь аз", - отдающий свои силы революции, должен быть освобождён от обязанности думать о хлебе насущном. Он должен получать содержание от партии. Ленин и стал его получать с 1901 года в качестве одного из редакторов "Искры". К жалованью был добавок из "Ульяновского фонда", но, пользуясь выражением, которое Ленин часто употреблял, то была Privatsache, и ничьи заглядывания сюда он не допускал.   Жалованье от партии в период второй революции, начиная с 1908 года, Ленин получал с таким же правом и основанием, как и в период первый. В этом не может быть никакого сомнения: на этот счёт, как увидим, есть прямое указание самого Ленина. Более спорно, сколько он получал, причём попытки это узнать обычно в СССР встречают указание, что личные потребности Ленина были так малы, и он требовал лично для себя так мало, что вопрос сколько он получал никакого интереса и важности не представляет. Так ли это?   Из людей, которые могли бы точно указать размер жалованья Ленина, никого уже нет в живых. Одни умерли естественной смертью, другие - Каменев и Зиновьев, с 1909 года в течение лет близко стоявшие к Ленину, - погибли в подвалах НКВД. Бесполезно искать ответа в соответствующих денежных отчётах большевистской партии, - их не найти, они оставались лишь в узеньком кругу лиц и не подлежали публикации. После объединительного пленума, в январе 1910 года, открывшего "эру" мнимого объединения меньшевиков и большевиков, пришлось давать отчёт о расходах, производимых из капитала Шмидта, объявленного, согласно договору, общепартийным. В 1910 году появились печатные отчёты Заграничного Бюро Центрального Комитета - один за время с 1 февраля по 30 апреля с расходной суммой в 49,600 франков, другой - от 1 мая по 31 октября с расходом в 60,375 франков; всего за 9 месяцев - 110 тысяч франков. Вследствие соображений конспиративного и другого порядка, отчёты так кратки и маловразумительны, что вытянуть из них сведения кто и сколько получал - очень трудно. Вместо слова "жалованье", звучащего слишком по казённому, отчёты употребляют более благозвучный термин - "диета": "диета" членам редакции Центрального органа, "диета" представителям Центрального Комитета, "диета" экспедитору партийных изданий. В какой же рубрике искать "диету" Ленина? Только ли в рубрике вознаграждений редакторов Центрального органа? Но наряду с этими "диетами" - из общепартийного капитала у большевиков практиковались дополнительные выдачи из чисто фракционного фонда, не исчезнувшего при состоявшемся формальном объединении партии. Например, Л.Б. Каменев в качестве представителя Центрального Комитета в издававшейся в Вене газете Троцкого "Правда", что можно вывести из указанных отчётов, получал 200 франков в месяц, но его общая "диета" и в Вене, и тогда, когда он возвратился в Париж, нам достоверно известно, составляла 300 франков.(41) По какой статье и из какого фонда шло дополнение в 100 франков, - мы не знаем.   Цитированный нами наборщик Владимиров, по словам которого Ленин жил "впроголодь" и в тяжёлых жилищных условиях, писал, что "тов. Ленин всегда говорил, что наборщики должны получать жалованье больше редактора, и я лично получал на три франка больше, чем тов. Ленин".(42) Алин, заведовавший в 1911 году типографией и экспедицией партийного органа, вносит в это маленькую поправку: "члены Центрального Комитета получали жалованье 50 франков в неделю, а работники типографии 57 франков", то есть даже не на три, а на семь франков больше".(43) Плата партийных типографщиков-большевиков явно превышала средний заработок наборщиков французских типографий. Она была 228 франков в месяц, тогда как французы наборщики (хорошо оплачиваемая профессия) при 200 часах работы в месяц, и средней часовой платы в Париже в 80 сантимов, могли иметь лишь 160 франков. Но верно ли, что официально члены Центрального Комитета, Центрального органа, и Ленин в том числе, получали не более 200 франков в месяц?   Отчёт Заграничного Бюро Центрального Комитета указывает, что за шесть месяцев 1910 года с 1 мая по 31 октября редакции "Социал-демократа" уплачено 5,825 франков. Редакционная коллегия состояла тогда из пяти лиц (от большевиков - Ленин и Зиновьев, от меньшевиков - Мартов и Дан, от польской партии - Барский), следовательно, средний месячный заработок их действительно 200 франков (из отчёта выходит 194 франка, но расхождение объясняется просто тем, что один из редакторов - Дан вступил в редакцию почти на месяц позднее других). Вознаграждение Ленина и других редакторов было такое же, что получал Каменев в венской "Правде". Однако мы знаем, что вся "диета" Каменева была не 200 франков, а 300 франков.   Мы не видим никакого основания предполагать, что Ленин получал меньше, чем Каменев, то есть не получал из какой-то специальной части фонда того дополнения в 100 франков, которые имел Каменев. Кроме того, вряд ли Крупская, принимавшая энергичное участие в партийной работе и неустанно поддерживавшая с помощью шифрованных писем сношения Центрального Комитета с Россией, не получала никакого вознаграждения, даже 100 франков в месяц. Один из бывших членов большевистской группы "Вперёд" в Париже (1910-1914 годы), нам указал, что максимальной "диетой" установленной для руководящих членов большевистской фракции было 350 франков и, как он слышал, именно эту цифру и представляла "диета" Ленина.   Так как у нас нет никакого другого свидельства, подтверждающего эту цифру, и в наши руки не попал ни один отчёт, хотя бы намекающий о ней, - в качестве наиболее вероятной "диеты", получаемой Лениным из партийного фонда, нужно считать 300 франков в месяц, то есть то, что получал Каменев и, наверное, Зиновьев. А триста франков в месяц до первой войны представляли сумму, в два с лишком раза превышавшую среднюю месячную плату рабочих Франции. На эти деньги Ленину и Крупской можно было жить в Париже, конечно, без роскоши, но очень далеко от жизни "впроголодь". Наследство Шмидта, сына московского купца, племянника Морозова, оказалось весьма полезным Ленину. Много позднее вошло в его жизнь и кое-что другое из купеческих богатств Морозовых, имеем в виду загородный дворец, построенный одним из Морозовых в Горках, в 27 километрах от Москвы. С 1918 года Ленин проводил в нём дни своего отдыха, жил там во время болезни и там же умер.   В письме от 9 июля 1919 года к Крупской, которая в это время плавала по Волге на агитационном пароходе "Красная Звезда", - этот загородный дворец в Горках Ленин называет "нашей дачей". "Мы живём по-старому: отдыхаем на "нашей" даче по воскресеньям". Биографическая справка: Вольский-Валентинов Николай Владиславович Оглавление   www.pseudology.org