Эдуард Анатольевич Хруцкий
Тайны уставшего города
Глава пятая. Прогулки в прошлое
Ночной трамвай
 
Когда-то эта улица казалось мне широкой, как река. По Большой Грузинской в то время лежали две трамвайные колеи и переходить её надо было крайне осторожно. В сорок третьем все казалось огромным, потому что я был маленьким. Над Москвой висит знойное марево. Воздух неподвижен и жарок. У перехода остановилась машина, и из открытого окна чуть приблатненный баритон пел: "Постой паровоз, не стучите колеса…" А много лет назад сюда ко входу в кинотеатр "Смена" каждое утро приходил одноногий баянист по кличке "Коля Артист", садился на табуретку, клал на землю черную кепку и начинал петь. Он пел песни, которым научился, когда строил Беломорско-Балтийский канал. Там он потерял ногу и, с той поры завязав с гоп-стопами, добывал себе деньги баяном.
 
Сегодня весь его репертуар можно услышать на "Радио Шансон" или "Русском Радио", но тогда это были запрещенные песенки. Все, кто шёл на Тишинку, подолгу стояли возле Коли, слушая лихую историю о том, что "деньги советские ровными пачками с полок глядели на нас" или как "…по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута-Ленинград". Когда начинало темнеть, Коля собирал деньги, отдавал табуретку уборщице из кинотеатра, щедро одаривая её за прокат мебели, и шёл в Большой Кондратьевский, в пивную.
 
Это было знаменитое место. Зеленое облупленное дощатое строение с надписью на фасаде "Пиво-Воды". Восемь столов, покрытых потерявшей цвет клеенкой, буфетная стойка, за которой царствовал мордатый белобилетник Витя Царь, в миру Виктор Константинович Царев, проживавший в нашем дворе. В этом замечательном месте, украшенном военными плакатами и портретом "всесоюзного старосты" дедушки Калинина, без продовольственных карточек можно было за приличные по тем временам деньги купить пиво, естественно "балованное" — Царь был хороший семьянин, — блюдечко ржавой селедки, обложенной вареной свеклой, воблу и бутерброды с маргарином. И, конечно, водку-сырец.
 
Пивная открывалась в девять утра. Там сразу же собирались на планерку воры-карманники и мордатые мужики, державшие на Тишинке предка нынешнего "лохотрона" — игру в три листика.
В соседнем с нами деревянном доме жил человек без возраста по кличке "Миша Бегунок". О нём говорили, что он был известным карманником. Несколько раз Миша просил меня отнести в пивную перевязанные бечевкой свертки.
 
— Отдашь Сашке Косому, мне сейчас там не с руки появляться, — улыбался он фиксатым ртом.
 
Я добросовестно прятал сверток под байковую лыжную курточку и шёл в пивную. В углу за двумя сдвинутыми столами сидел Сашка Косой, человек лет шестидесяти, и целая компания Мишкиных друзей.
 
— Здравствуйте, — говорил я вежливо, подходя к столу.
— Здорово, пацан, — так же вежливо отвечали мне герои карманной тяги.
 
Я протягивал Косому сверток.
 
— От Бегунка? — для проформы спрашивал он.
— Да.
— Показать фокус? — спрашивал Сашка.
— Да.
 
Он наклонялся ко мне, сжимал мышцы лица, бил ладонью по щеке и левый глаз вылетал в стакан с водкой. Все начинали весело ржать. Сашка доставал глаз из стакана, водружал его на место и говорил:
 
— Пошли, пацан.
 
Мы выходили из пивной, рядом у входа торговала божественным лакомством — петушками на палочке — здоровенная баба Нюра.
 
Косой покупал мне два петушка и отпускал с миром.
 
Ах, эти леденцы сорок третьего года!
 
Варили их в квартирах черт знает из чего, добавляя для сладости сахарин, стоили они красную тридцатку за штуку. Но не было для нас тогда слаще лакомства, чем ядовито-алая птица на плохо обструганной щепке.
 
Сашка Косой был сборщиком. Держал "общак". Карманники сдавали ему лихо нажитое, а потом честно делили, оставляя долю для больных и сидельцев. Каждое утро в пивной они делили территорию. Самые опытные шли "щипать" в трамваях, игроки второй лиги работали в толкучке на Тишинке.
 
Среди них были "ширмачи", они работали, прикрываясь вещами, якобы вынесенными на продажу, "выбивалы" — специалисты, толкающие клиента в толпе, выбивая из внутреннего кармана "лопатник", то бишь бумажник, сбивая "котлы", то есть часы.
 
Лихие писаки, которые специальной "пиской" — остро отточенным лезвием — резали женские сумки.
 
Кстати, этот вид промысла весьма популярен и в наши дни.
 
* * *
 
Я не любил школу. Детство мое, впрочем, как и более поздние годы, прошло под чудовищным девизом — "ты должен". И началось это в храме науки. Я должен был хорошо себя вести, отлично учиться, как маленький Володя Ульянов, чей портрет в детских кудряшках висел на стене класса, я должен был любить Сталина, впрочем, мы все его любили. И было ещё бесчисленное количество моих долгов.
Когда мне до озверения надоедали "кредиторы", я шёл к кинотеатру "Смена" на трамвайную остановку.
 
Я ждал, когда со стороны улицы Горького наползет на остановку, торжествующе звеня, вагон с белым кругом, на котором ярко выделялась черная буква "А". Другие маршруты я не любил. Я садился в прицепной вагон, платил тридцать копеек, и "аннушка" везла меня через всю Москву. Покровский бульвар, Покровские Ворота, Чистопрудный бульвар, Кировские Ворота, Сретенский бульвар, Сретенские Ворота. Я пересаживался и ехал в Сокольники. Ветви деревьев в роще били по бокам трамвая. Прицепной вагон трясло на стыках, и я все дальше и дальше уезжал от ненавистной школы и от дома, где меня ничего хорошего за очередной прогул не ждало.
 
Трамвай открывал для меня Москву. Вросшие в землю особнячки, арки проходных дворов, подернутые зеленой ряской пруды. На долгие годы трамвай останется для меня самым удобным и любимым городским транспортом. И став старше, я пытался уехать на нём от мелких и крупных бед, потому что слово "должен" преследовало меня практически всю жизнь. В вагонах трамвая я встречал своих знакомцев по Кондратьевскому переулку, завсегдатаев пивнушки Вити Царя. Они как сообщники подмигивали мне и, втискиваясь в толпу пассажиров, занимались своей ответственной работой.
 
* * *
 
Мой сосед Миша Бегунок работал исключительно в трамваях. Он был фартовым, удачливым вором, долгие годы не попадавшим на нары. Он виртуозно "щипал" и мастерски работал "пиской". Но пришло и его время. И заловил знаменитого карманника мой покойный друг генерал Эрик Абрамов. Правда, тогда он был всего-навсего старшим лейтенантом и начальником угрозыска отделения. Именно на его "земле" пролегала вполне солидная часть маршрута "аннушки".
 
В те времена сыщики скрепя сердце регистрировали все поданные заявления. В отделении накопилось огромное количество "висяков". Все "терпилы" пострадали от карманников. Над головой начальника угрозыска начали сгущаться тучи. Хороший сыщик должен быть талантлив. Талант его заключается не в умении увидеть в лупу чей-то волос, хотя и это нужно. Талант сыщика — умение работать с людьми, и прежде всего с агентами.
 
Миша Бегунок, фартовый вор, и я уже писал, что за всю свою карьеру "щипача" он ни разу не сел на нары. Агент рассказал Абрамову о Мише, но сложность заключалась в том, что по учетам Бегунок не проходил, и ни его фаса, ни профиля в картотеке не было. Тогда решили действовать иначе. Опера заняли позицию на лавочке в кустах недалеко от подъезда Миши. Агенту дано было четкое задание обняться с объектом. Через несколько часов засады в кустах появился во дворе Миша.
 
Агент, принявший четвертинку за милицейский счет, разыгрывая пьяного, обнял его и поволок в сторону пивной с предложением добавить ещё. Сыщики хорошо запомнили Мишу. И начались две недели поездок и пересадок с трамвая на трамвай. Надо сказать, что Бегунок любил работать именно в "аннушке". Маршрут пролегал через центр, и народ в трамвае ездил вполне зажиточный. И надо же такому случиться, что в этот день Эрик Абрамов сел в трамвай совсем по другому делу. Он ехал в управление на Петровку и решил выйти в Оружейном переулке.
 
Бегунка он срисовал сразу же. Однако взять его "на кармане" в одиночку просто нереально. Но я уже говорил, что мой друг был хорошим сыщиком. В кармане его желтой американской летной куртки, огромного дефицита в то время, лежал вещдок — толстенный бумажник, который он должен был отдать следователю. Эрик достал его, заранее приготовив в кулаке две монеты по пятнадцать копеек, и сделал вид, что достает мелочь из этого сафьянового чуда. Купил билет и демонстративно сунул бумажник в боковой, на языке щипачей "чужой", карман и вышел на площадку.
 
Конечно, такого Бегунок упустить не мог. Чистый фраер стоял на открытой площадке. Узкие стиляжные брюки, желтая кожанка, признак зажиточности, и толстенный сафьяновый бумажник, положенный в "чужой" карман. Когда бумажник перекочевал в карман Бегунка и он намеревался на ходу спрыгнуть с площадки трамвая, типичный фраер с силой сжал его локоть и сказал:
 
— Не дергайся, уголовный розыск.
 
Миша Бегунок рванулся, но мент держал его крепко. Тогда он пошёл на крайнюю меру: рванув за собой опера, вывалился из трамвая. Им повезло, в сквер напротив кинотеатра "Экран жизни" привезли чернозем для клумб, туда-то и свалились охотник и дичь.
 
— Ты понимаешь, — рассказывал мне Эрик через много лет, — у меня был коварный план: сдать вещдок следаку и поехать к своей девушке. Я надел новые серые брюки, у товарища выпросил американский галстук. И вдруг во всем великолепии зарыться по макушку в унавоженный чернозем!…
 
Мише Бегунку не удалось скинуть кошелек, уж больно крепко держал его мент. И пошёл он по первой ходке.
 
* * *
 
Каждый день в начале одиннадцатого я выходил из своего дома на улице Москвина и шёл к зданию Радиокомитета на Путинках. Там, рядом с Рождественским бульваром, была остановка пятнадцатого. Это был уже другой трамвай. Вагоны моего детства, с широкими площадками, снимали с маршрутов. На смену им приходили трамваи, похожие на вагоны метро, с пневматическими дверями. Я садился и ехал на Чистопрудный бульвар в редакцию. За окнами была все та же Москва. Но теперь я несколько иначе смотрел на дома, особнячки и арки проходных дворов. Трамвай вез меня сквозь иную Москву. Злую и опасную. Вот угловой дом на Трубной, в нём топором убили шестерых, семью татар, промышлявших золотом. Оперативники взяли убийц в Сандуновских банях, когда они, завернувшись в простыни, оттягивались водочкой и пивом.
 
А в знаменитом доме "Страхового общества Россия" в сорок втором году функционировал своеобразный дом свиданий. Хозяин его — журналист, впоследствии известный кинодраматург, лауреат Ленинской премии — зазывал сюда своих коллег-военкоров. Здесь было все: прекрасные дамы, карты, неограниченное количество выпивки и добрая закуска. Слава о сем гостеприимном убежище в тяжелые военные годы распространялась стремительно, и в дом на Сретенском бульваре, как на огонь, летели уставшие от окопов и боев люди. Водка и дамы развязывали языки. Что и надо было подразделению, которым командовал комиссар госбезопасности Герцовский.
 
Правда, потом квартиру эту прикрыли, когда выяснилось, что содержатель бардака отправил некоторое количество продуктов и водки на Тишинку. На этом же бульваре помещалась маленькая типография, где некто Смоленский печатал отрывные талоны к продуктовым карточкам блокадного Ленинграда. Эти талоны переправляли в умирающий от голода город, и магазинное ворье, отчитываясь ими, крало огромное количество продуктов, которые обменивались на ценности, переправляемые в Москву. Дело это начал раскручивать МУР, потом им занялись ленинградские опера.
 
Всех арестовали. Через много лет, изучая оперативные материалы по этому делу в Москве и Ленинграде, я ужаснулся нравственному падению ленинградских торгашей. Правда, если бы эти материалы попали ко мне сегодня, вряд ли меня что-нибудь удивило. Ещё одна занятная история произошла в 1916 году на маршруте "А", который и в те годы бежал мимо московских бульваров. На этой богатой трассе постоянно промышлял карманник по кличке "Чиновник". Кликуху свою он получил за то, что во время работы надевал форму Министерства двора, со знаком отличия надворного советника. И вот однажды он увел у некоего господина здоровенный бумажник-полупортфель.
 
Денег там не оказалось, но были весьма интересные документы. "Чиновник" являлся не только знаменитым вором, но ещё и агентом Московской сыскной полиции под псевдонимом "Разумный".
Вполне естественно, он отволок свою добычу в Большой Гнездниковский переулок, где помещалась сыскная полиция. Начальник сыскной, коллежский советник Маршалк, прочитав бумаги, пришёл в некоторое замешательство и передал их в соседний дом полковнику Мартынову, начальнику Московского охранного отделения, который немедленно начал разработку. Украденные документы стоили того. В них прослеживалась связь Царского Села с немецкой агентурой. Так Мартынов узнал, что знаменитое дело подполковника Мясоедова, обвиненного и казненного за шпионаж, было полной туфтой, операцией прикрытия связей дворцовых интриганов и Распутина с резидентом кайзеровской Германии в Швеции.
 
* * *
 
Его звали Олег, а её Алена. Они были старше меня лет на пять. Впервые я увидел их в знаменитом ресторане "Спорт", где был московский дансинг. Они танцевали фокстрот. Рослые, светловолосые, прекрасно одетые, по понятиям того времени. Я был тогда совсем молодым и не представлял никакого интереса для этой прекрасной пары. После знаменитого скандала с министром госбезопасности Виктором Абакумовым, случившегося на танцах в ресторане "Спорт", этот "притон разврата", как говорил незабвенный Никита Хрущёв, закрыли. Дело в том, что у всесильного министра была кличка, которую ему дали коллеги — "Витька Фокстротист". Гроза шпионов и врагов народа больше всего любил "сбацать" запрещенный, идеологически чуждый танец.
 
В ресторан "Спорт" он приходил инкогнито, как король из сказок, пожелавший узнать, как живут его подданные. Виктор Абакумов, несмотря на свой высокий пост, любил танцы, выпивки, женщин. Вот из-за них-то и случилась драка в ресторане, и министру прилично накостыляли. Расправа с обидчиками была немедленной, но, как мне говорили знающие люди, никого не посадили, просто ребята Абакумова весьма прилично отметелили виновных. Главную танцплощадку перевели в гостиницу "Москва", там я и познакомился ближе с Олегом и Аленой. В то время я уже стал заметным человеком на московском Бродвее, умел постоять за себя, был членом весьма крутой компании.
 
Мы встречались с Олегом и Аленой на Бродвее, в "Коктейль-холле", в ресторане "Аврора". Они всегда были вдвоем. Устоявшейся компании у них не было. В кабаках они подсаживались к нам, на халяву не гуляли, всегда платили за себя, а частенько просто угощали. Однажды я побывал у них дома. Жили они в старом, так называемом доходном доме в Банковском переулке. Маленькая двухкомнатная квартира. Фотографии в рамках на стене, мебель начала века, стиль ампир, кузнецовская посуда. В этой квартире жили родители Олега, эстрадные артисты, погибшие в первые годы войны, когда немецкие самолеты разбомбили поезд, в котором они возвращались после концертов из Западной Белоруссии.
 
В квартире было много книг. Именно у них я взял "Новый мир" с повестью Юрия Трифонова "Студенты", потрясшую в те годы читающую Москву. Работали Олег и Алена на "Мосфильме", были в штате актерского отдела как "актеры окружения", следующий этап после массовки. Но, что поражало, они никогда не хвастались своими отношениями со знаменитостями, хотя их лица мелькали в кадрах многих фильмов рядом с нашими кинозвездами. Они жили своей особой жизнью, никого не пуская в неё, держа людей на расстоянии.
 
Потом я уехал учиться воевать, потом сам учил этой жестокой науке, а когда вернулся, не было ни Бродвея, ни "Коктейль-холла", ни "Авроры". Да и знакомых моих разбросало. Как— то возвращаясь из редакции на любимом трамвае, я увидел Олега и Алену. Они были все так же хороши и элегантны. Я несколько раз встречал их на разных маршрутах в часы пик. Потом они надолго исчезли из моей жизни.
…Пять лет назад в мою палату в Первой Градской больнице вошел необыкновенно знакомый человек. Куда-то исчезла роскошная светлая шевелюра, появились морщины на лице, но даже в больничном тряпье он по-прежнему оставался элегантным.
 
— Олег! — узнал я его
 
Мы обнялись
 
Оказывается, Алена умерла, а он лежит в больнице с самым плохим диагнозом. Через несколько дней в курилке он сказал:
 
— Я тебя читаю. Если выйду отсюда, расскажу занятную историю.
 
Он, слава богу, вышел, позвонил и поведал действительно занятную историю. Мы встретились в летнем кафе на Рождественском бульваре. Выпили, и он начал рассказ. После смерти родителей его пригрел Аленин отец — фокусник-иллюзионист. Он взял их в номер и обучил массе интересных приемов, в том числе виртуозно работать руками. Однажды они с Аленой ехали в трамвае на выступление в клуб им. Зуева.
 
— Не знаю, как это случилось, я увидел, что женщина положила в карман деньги, и "снял" кошелек.
 
В кошельке было четыреста рублей и продовольственные карточки на целый месяц. Так они и начали свой промысел. Работали только в трамваях.
 
— Почему в трамваях? — удивился я.
— Трясет, легче работать.
 
Красивая, прекрасно одетая пара, кто мог их заподозрить? Так они промышляли до семидесятого года. Снимались в эпизодах и шли работать в трамваи. Но однажды на Покровке их подловили центровые карманники и пообещали "поставить на ножи", если застукают на своей территории. Они начали работать в курортной зоне. Сочи, Рижское взморье, Пярну. Потом умерла от инсульта Алена, у Олега нашли неизлечимую болезнь.
 
— Как же ты теперь живешь? — спросил я.
— Щиплю помаленьку, мне уже терять нечего.
 
Мы попрощались. Навсегда ушел из моей жизни человек из прошлого.
 
* * *
 
В ноябре шестидесятого года у кинотеатра "Колизей", где нынче театр "Современник", я, после тяжелого разговора, сел в трамвай, и он увез меня в другую жизнь. О чем по сей день ни капли не жалею…
 
…Однажды я вышел с друзьями из ресторана, который дислоцировался в Детском центре Ролана Быкова. Была осень, ветер тащил по тротуару пожухшие листья. Я шёл пешком и вдруг за спиной услышал забытый трамвайный звонок. Я обернулся. Меня догонял ночной трамвай моего детства с белым кругом над вагоном, на котором виднелась буква "А". Весело горели окна, на скамейках сидели люди, но светились софиты и стояла кинокамера.
 
Мое детство снимали в кино. Трамвай бежал в сторону метро, там развернулся и исчез. Звон его таял в ночном осеннем воздухе, становился все тише и тише. Уходил, как мое нелепое, но счастливое вчера.
 
"Кто не был — тот будет, кто был — не забудет"
 
Март 1953 года. На второй день всенародного траура мой дом был заблокирован работниками милиции и подразделениями внутренних войск, перекрывшими все подступы к Колонному залу Дома союзов, где лежал прах великого вождя. Жители микрорайона могли свободно передвигаться по улице Москвина до Петровки, на Пушкинской — до Столешникова и по Козицкому переулку — до второго входа в Елисеевский магазин. Все остальные улицы были перекрыты армейскими машинами и плотной цепью солдат и милиционеров.
 
Я сидел дома и перечитывал "Падение Парижа" Ильи Эренбурга, книгу достаточно модную в те дни борьбы за чистоту социалистического реализма. Радио слушать было невозможно. Траурная музыка наводила чудовищное уныние. В перерывах признанные поэты читали скорбные стихи, посвященные великой утрате. Правда, через несколько лет они станут двумя руками открещиваться от собственных сочинений, но все это будет после знаменитого съезда партии, на котором развенчали великого вождя.
 
К вечеру я решил пойти в Елисеевский для закупки фуража. Мороз был за двадцать градусов, да и ветер мало напоминал мартовский. У дома на Вахрушинке я встретил местного авторитетного вора Костю Лешего. Он, в расстегнутом пальто, волок из магазина полную авоську водки. Был весел, пьян и радушен.
 
— С праздником тебя, корешок мой дорогой! — Костя широко, как ворота, распахнул объятия. — С праздником и радостью великой.
 
Он обнял меня. Прохожие, надевшие на эти дни печальные лица, с ужасом смотрели на нас.
 
— Пошли, корешок, пошли, отметим.
 
Костя потащил меня в лабиринт дворов. Вахрушинка в центре Москвы была одной из самых криминогенных зон. Ещё до революции в подвалах и на верхних этажах домов купца Вахрушина селился отпетый московский народ. А при власти большевиков Вахрушинку ставили в один ряд с Марьиной Рощей, Тишинкой и Таганкой. Паренек с Вахрушинки был авторитетом в блатном мире Москвы.
Сквозным подъездом Костя довел меня до своего корпуса и мы поднялись на второй этаж. За столом сидел весь цвет вахрушинского блата. Народ мне знакомый.
 
— Ну, давай, корешок, выпьем за праздник. Надел усатый деревянный бушлат — значит, амнистия скоро. Братан мой и твой кореш Женька вернется, Золотой и Леня Лось придут. Много настоящих урок со шконок соскочит. Давай.
 
И мы выпили за праздник ожидаемой амнистии.
 
* * *
 
Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта 1953 года. Из тюрем, лагерей и спецпоселений освобождалось 1 181 264 человека. Новая власть отпускала на волю всех "социально близких", то бишь уголовников. Политические оставались достраивать дороги, возводить города на вечной мерзлоте, добывать уголь, уран и сланец.
 
Амнистия — дело серьезное. Просто так не выдернешь из строя почти миллион двести урок и бытовиков и не откроешь ворота зоны. В каждом лагпункте заседала специальная комиссия, она скоренько рассматривала зэковские формуляры и выносила свое решение. Вполне естественно, что лагерное начальство всеми силами освобождалось от вредных блатняков и воров, диктующих зоне свои законы. Короче, комиссия, оформление документов, выдача проездных требований и денег — и бывший зэк, прижимая к сердцу "Справку об освобождении", устремлялся с чистой совестью на волю.
 
Судя по милицейской статистике, тридцать процентов амнистированных урок в течение первых же дней свободы попадали обратно на нары. Губили их станционные буфеты и отсутствие денег. Но это была уголовная мелочь. Серьезные люди имели серьезные планы, а реализовать их можно было только в больших городах.
 
* * *
 
В начале пятидесятых с Украины в Москву вернулся Никита Сергеевич Хрущёв, чтобы вновь возглавить партийную организацию столицы. Криминогенная обстановка в Москве в те годы была весьма сложной. Война окончилась всего несколько лет назад. В 1947 году прошла денежная реформа, в один день спалившая все воровские денежные заначки. Мне рассказывали муровские опера, что на блатхате в Томилино зимой, десять лет спустя после денежной реформы, они нашли в подвале в рогожных мешках старые дензнаки на общую сумму миллион шестьсот тысяч рублей.
 
Большая часть из них — в банковских упаковках. Деньги должны были сдать на Гознак, но въедливый опер майор Чванов решил сверить номера ассигнаций с ориентировками, поступавшими в МУР после крупных ограблений инкассаторов и банковских спецмашин. Так, спустя много лет вышли на бандита Сергея Севостьянова, по кличке "Савося", продолжавшего бомбить сберкассы в Московской и Калининской областях. Только не подумайте, что у каждого урки хранились в заначке такие суммы. Но все-таки денежная реформа лишила их "трудовых накоплений", а блатники — народ простой: взял "перо" и пошёл по вечерней прохладе добывать лаве на пропитание и гулянку.
 
Итак, новый московский лидер Никита Хрущёв принял дела и отправился знакомиться с жизнью коммунистов в крупных партийных организациях. После партактива на Белорусской железной дороге к первому секретарю подошли рабочие-деповцы и пожаловались, что боятся идти в ночную смену, так как нет прохода от урок. В Москве тогда процветал "гоп-стоп", уличный разбой. Людей раздевали в проходных дворах, в собственных подъездах и прямо на улицах. Награбленное свозили перекупщикам, а те отдавали вещи подпольным скорнякам и портным. Милиция ищет на рынке драповое пальто с черным каракулевым воротником, а спекулянт продает драповую куртку с котиковым воротником. Дело было поставлено практически на поток.
 
Костюмы пятьдесят второго размера ушивались до пятидесятого, шубы перекраивались и спокойно сдавались в комиссионные магазины. Надо сказать, что в пятидесятых годах одежда была главным дефицитом. Хрущёв приехал в горком, вызвал начальника Московского УМГБ Головкова, начальника московской милиции комиссара Полукарова, начальника МУРа комиссара Кошелева и устроил им чудовищный разнос.
 
— Люди должны ходить по ночам по городу безбоязненно. Срок — три месяца.
 
Блатная Москва вздрогнула. Два раза в месяц начали проводиться общегородские операции, по-простому — облавы. В московских ресторанах появлялись вежливые молодые люди, проверяли документы и всех подозрительных отправляли на Петровку, задерживали скупщиков краденого, громили воровские малины. Были ликвидированы самые крупные и опасные банды: Пашки Америки, Довганя, Харитонова и Масленникова.
 
Высылка на сто первый километр считалась подарком судьбы. Дела лепились стремительно, и суд выписывал уголовникам путевки в солнечную лесотундру. Надо сказать, что Никита Сергеевич выполнил обещание, данное рабочим-деповцам: уличные разбои в Москве прекратились. Да и квартирные кражи тоже пошли на убыль. По городу можно было безбоязненно ходить в любое время.
 
И вдруг амнистия
 
* * *
Амнистию эту называют бериевской. Многие пишут о том, что лубянский маршал преследовал две цели: популярность в народе и дестабилизацию обстановки в стране. Указ об амнистии всегда санкционирует руководитель страны. А 27 марта 1953 годы первым человеком в партии и правительстве был Георгий Максимилианович Маленков, так что амнистию вполне можно было бы называть маленковской. Безусловно, аппарат Маленкова, скоропалительно готовивший такое опасное мероприятие, не мог не просчитать последствия этой безумной акции.
 
Многотысячная армия уголовников, вырвавшись на волю, займется любимым и привычным делом — грабежами и убийствами. Тем более что каждая кардинальная перемена власти в нашей стране в первую очередь отражалась на государственных институтах, призванных обеспечивать правопорядок. Как известно, в 1917 году бывший присяжный поверенный Александр Керенский, разгромив систему уголовного сыска и политохраны, объявил всеобщую амнистию. Долгие годы Россия содрогалась от уголовного террора.
 
В 1953 году Берия начал реформу правоохранительных органов и спецслужб как раз во время самой крупной амнистии уголовников за все время Советской власти. Пришедшие к власти люди, называвшие себя демократами, во главе с Ельциным тоже несколько раз объявляли амнистии, правда, далеко не такие широкомасштабные, но, разгромив уголовный розыск и госбезопасность, оставили людей один на один с бандитами и, что ещё более страшно, — с террористами.
 
Но вернемся в 1953 год. Так ли нужна была такая масштабная амнистия? Ну, помиловали бы бытовиков, несчастных колхозников, обвиненных в краже колосков с общественных полей, первосрочников, и хватит. Но нет, на свободу вышли миллион с лишним зэков, из которых половина была матерыми уголовниками. Объединив все правоохранительные структуры под одной крышей — МВД, Берия вполне мог воспользоваться тяжелой криминогенной ситуацией, чтобы уничтожить не только уголовников, но и своих политических противников.
 
Хотя эта версия кажется неубедительной. Ведь Берия, если бы захотел, мог арестовать весь Президиум ЦК на даче Сталина, когда соратники съехались делить власть у ещё не остывшего тела вождя.
Тем более что он прибыл на Ближнюю дачу со своей командой — братьями Кобуловыми, Гоглидзе, Деканозовым, Мешеком, а кроме того, у него был полковник Саркисов с охраной. Тогда он мог арестовать кого угодно и слепить дело об убийстве "отца народов", утром объявить об этом по радио — и оболваненный народ скушал бы и это.
 
Остается предположить, что готовили амнистию тупые чиновники, которые не сочли нужным даже посоветоваться с профессионалами из милиции и прокуратуры. С какой целью провели эту амнистию, для меня остается загадкой до сих пор. Последствия её Москва ощутила на себе уже в конце апреля 1953 года.
 
* * *
 
На садовой скамейке, неведомо как попавшей в дежурную часть отделения милиции в Сергиевском переулке на Сретенке, сидели три одинаково одетых, вернее, раздетых человека. На каждом были майка, трусы и носки. Через час милиционеры привели ещё четверых в таком же "прикиде". История у всех была одинаковой. Шли по Сретенке, подошли трое, приставили нож, завели в подъезд и раздели. Время было обеденное, два часа пополудни, так что раздевали при ясном солнце, в дневное время. Такого в Москве ещё не было. Людей раздевали средь бела дня.
 
О том, что творилось на улицах Москвы ночью, лучше не вспоминать
 
Но в городе была одна организация, готовая к любым неожиданностям, — МУР. И зашустрили по Сретенке хорошо одетые, явно денежные мужчины. Шустрили, шустрили — никто их раздевать не захотел. А тут в отделение на Сретенке позвонил начальник "полтинника", знаменитого 50-го отделения милиции, которое располагалось на Пушкинской улице, Иван Бугримов и сообщил, что у него в дежурке сидят в трусах четыре актера МХАТа, которых раздели в Столешниковом. Оперативники со Сретенки быстро перебрались в Столешников. Самый шикарный костюм из синей жатки был у опера Володи Корнеева, на него и клюнули у дома шесть рядом с аркой. Подошли трое, показали нож, завели под арку.
 
— Раздевайся.
— А может, не надо? — тянул время Корнеев.
— Надо, фраер, ох как надо, а то печень вырежем.
 
Володя снял пиджак, пистолет был сзади за ремнем. Он протянул пиджак главарю.
 
— Бери.
 
Тот опустил нож и взял пиджак.
 
Корнеев выдернул "ТТ".
 
— Руки в гору!
 
Один из грабителей дернулся, и Корнеев всадил ему пулю в бедро. В подворотню ворвались опера и скрутили налетчиков. Каково же было удивление сыщиков, когда они выяснили, что все четверо урок постоянно прописаны в Москве, более того, все до одного учатся в престижных институтах и родители у них весьма уважаемые люди. Подбила их на дело девица, старшая приемщица Пушкинского ломбарда. Молодые разбойники, наслушавшись страшных историй об амнистированных урках, решили немного подзаработать: днем они раздевали напуганных сограждан, костюмы сдавали в ломбард, где приемщица оценивала их по высшему пределу, а вечером замечательно гуляли в ресторане "Аврора".
 
* * *
 
Залетные урки работали так же нагло. Они сидели в подъезде и ждали, когда кто-нибудь из жильцов выйдет из дома. Как только открывалась дверь, они брали человека "на плечо" и вместе с ним врывались в квартиру. Переодевались, забирали деньги и ценности, вязали потерпевших бельевыми веревками и уходили. В Большом Кондратьевском ограбили знаменитую на всю Тишинку приблатненную буфетчицу из пивной Катьку Патефон. Трое зашли днем, закрыли двери, приставили ножи, забрали выручку, разгрузили Катьку на кольца и серьги, выпили на дорожку и ушли, прихватив с собой водку и папиросы.
 
* * *
 
А в Леонтьевском переулке, тогда ещё именовавшемся улицей Станиславского, украли пиджак у министра пищевой промышленности Зотова. Что он делал в квартире на первом этаже в доме № 4, осталось тайной. Но именно там министр снял прекрасно сшитый у лучшего московского портного пиджак, повесил его на спинку стула. Когда через некоторое время он вернулся в комнату, то пиджака серого габардина не было. Вместе с ним исчезло удостоверение Совета Министров СССР, тысяча шестьсот рублей сотенными бумажками и золотые дамские часы швейцарской фирмы "Лонжин" на золотом браслете.
 
Это жуткое дело досталось начальнику уголовного розыска 64-го отделения милиции капитану Пазнухову. Историю впоследствии изложил мне уже генерал-майор Коля Пазнухов. В тот день он пошёл в пельменную на улицу Герцена, чтобы спокойно пообедать, и именно там застигла его эта страшная весть. В течение часа в отделение позвонили замминистра внутренних дел, потом начальник московской милиции комиссар Полукаров, и каждый из них обещал Пазнухову чудовищное наказание. Потом его вызвал к себе начальник МУРа полковник Константин Гребнев:
 
— Слушай, Николай, дела у нас неважные. Пиджак у министра увели явно залетные по амнистии, наши сразу же подкинули бы документы. Давай, действуй, не то все мы дерьма накушаемся. Я твоим ребятам выделю в помощь двух наших оперов.
 
Гребнев говорил спокойно и устало. За эти дни ребятам из МУРа досталось по полной программе. У Пазнухова была одна твердая зацепка. Золотые дамские часики. По тем временам вещь особо редкая. Поэтому и начали отрабатывать версию "Лонжин". За несколько часов поставили на уши всех перекупщиков золота и часов, отработали барыг у скупок золота на Сретенке, на Петровке и Арбате. А к вечеру позвонил начальник розыска 50-го отделения и сообщил, что часики "засветились".
 
Пазнухов пришёл в Столешников в часовую мастерскую, которую держал знаменитый в Москве специалист Яков Борисович Шекман. Надо сказать, что при суровом сталинском режиме в Москве большинство часовых мастерских были частными.
 
— Мне их принес какой-то приблатненный в сером пиджаке с чужого плеча. Я знаю, чьи это часы, кто их купил и у кого. Более того, я их ремонтировал.
— Сколько он попросил? — спросил Пазнухов.
— Три куска.
— Не много.
— Так товар-то паленый. Он пообещал принести ещё часы и золотые коронки.
— Во сколько он должен прийти?
— В семь часов.
 
Золотые коронки были ниточкой к банде ночных грабителей, которые не только раздевали людей, но и лагерным методом, при помощи ложки и молотка, выбивали золотые зубы. Две недели сыщики разыскивали эту банду, о которой даже московские воры говорили как о беспредельщиках. Мастерская Шекмана была во дворе и располагалась так неудачно, что практически невозможно было незаметно устроить засаду. Поэтому решили отпустить домой двух часовщиков, работавших у Якова Борисовича, а вместо них синие халаты надели сыщики. Наглый парень лет двадцати двух, в сером габардиновом пиджаке, украденном у министра Зотова, появился в мастерской в начале восьмого. Пришел не один, на улице его ожидали трое мужиков.
 
— Ну что, Борисыч, — начал он с порога, — лаве приготовил?
— За деньгами дело не станет, где товар? — спокойно ответил Яков Борисович.
 
Он вёл себя так спокойно, будто всю жизнь скупал паленый товар у блатников. Парень усмехнулся и сказал:
 
— Предъяви хрусты.
 
Яков Борисович открыл сейф и вытащил толстую пачку сотенных.
 
— А вот и мой товар.
 
Парень высыпал на стол штук двадцать часов, золотые кольца и серьги, сорванные с зубов коронки.
 
— Сколько хочешь за все?
— Десять кусков.
— Состоялось. Только мы должны часы проверить. Может, ты нам одни корпуса втюхиваешь. Фима! — крикнул Яков Борисович.
 
В комнату вошли Пазнухов и муровский опер.
 
— Сиди тихо, огрызок, — Пазнухов толкнул наглого парня стволом в шею, — а то бушку снесу.
 
Он опустил занавесочку на окне.
 
Первое, что сделал Пазнухов, — стянул с вора министерский пиджак. В нём рядом со справкой об освобождении лежало сафьяновое удостоверение Совета Министров СССР за подписью Сталина.
А приблатненный оказался московским вором Юркой Солдатовым из Большого Кондратьевского переулка. Это был молодой представитель известной династии московских домушников. По квартирам "бегали" его дед и отец. Мать баловалась скупкой краденого. Тем же вечером в сарае рядом с Юркиным домом взяли всю шайку. Все они были с одной зоны, после освобождения решили "подковаться" в Москве, а потом разбежаться по разным городам.
 
* * *
 
С амнистированными урками покончили в конце мая 1953 года
 
Они обосновались в старых вагонах на Москве-Товарной. Там пили, делили добычу, оттуда ночью уходили на дело. Утром вагоны окружили автоматчики, на железнодорожной насыпи поставили пулеметы Дегтярева. Генерал-полковник, замминистра внутренних дел, подошел к вагону и постучал. Дверь отъехала.
 
— Чего тебе, начальник?
— Давайте миром, стволы и ножи сбрасываете и сдаетесь.
— Мы, начальник, на зону больше не пойдем.
— У меня приказ открывать огонь на поражение.
— Не бери на понт, начальник.
 
Генерал отошёл и махнул рукой. Пулеметы ударили под крыши вагонов.
 
— Все, сдаемся!
 
Бандитов разоружали и отправляли в Таганку, где следователи открыли на них новые уголовные дела.
 
* * *
 
Амнистия не дестабилизировала положение в стране, уж слишком силен был карательный аппарат. А мой кореш Женька, брат Кости Лешего, вернулся. Пришел домой, но не оправдал надежд Кости. Одной ходки на зону ему вполне хватило. Он пошёл в военкомат и написал заявление, что хочет уйти добровольцем в армию.
 
— Как же я тебя возьму? — сказал военком. — Ты же судимый.
— Судимость по амнистии снята.
— Это ты другим рассказывай. На Север, на флот пойдешь?
— Пойду.
 
Женька четко отслужил пять лет на Северном флоте. Потом в Игарке окончил речное училище. Ходил по заполярным рекам, затем вернулся в Москву и стал командиром речного трамвайчика. Хорошо погуляли мы на его плавединице. От прошлого у него осталась золотая фикса во рту да татуировка: "Кто не был — тот будет, кто был — не забудет". И только совсем недавно я понял великую правду, синей тушью наколотую на груди моего товарища. "Кто не был — тот будет…"
 
В те годы каждый, кем бы он ни был, мог в любой момент загреметь на этап. Слава богу, что нынче нам ближе вторая часть этой татуировки: "…кто был — не забудет". А может быть, я ошибаюсь? Время покажет.
 
Затерявшийся в Москве
 
Этого литератора давно забыли, он был современником Михаила Булгакова, Юрия Олеши, Валентина Катаева, Бориса Пильняка. И самое интересное, что в те времена у определенной, весьма значительной категории читателей он был гораздо популярнее. Звали его Глеб Алексеев. Он писал московские криминальные истории, тем более что развеселое время НЭПа давало ему для этого богатейшую почву. Его романы о тайнах библиотеки Ивана Грозного, о таинственных кубках Василия Шуйского, якобы найденных в двадцатые годы, вызывали у читателей острый интерес. Как я выяснил, Глеб Алексеев был знатоком преступного мира Москвы. Но интересовался он не просто налетчиками и взломщиками, его привлекали убийцы и грабители из так называемого столичного света. Он часто печатал романы с продолжением в тогдашних многочисленных газетах и журналах.
 
Как— то мне попался пожелтевший и затертый номер "Киножурнала", в котором Алексеев рассказывал о кровавых приключениях красавицы актрисы, нашедшей камни из самой шапки Мономаха.
В конце своей леденящей душу истории автор сделал небольшую ремарку. Он отметил, что хотя в основе романа лежат подлинные события, но частично история придуманная. Шапка Мономаха надежно хранится там, где ей и надлежит быть, а описанные им камни были извлечены из другого ювелирного изделия, которое носила на голове одна из жен эмира бухарского.
 
Когда доблестные воины легендарной Первой Конной настигли один из караванов уходящего в Персию эмира, многие ценности оказались в Москве. Алексеев в своем романе описывал, какие существуют пересечения подземных энергетических слоев, и доказывал, что Москва лежит в черном поясе, где может затеряться все, что угодно. Вот, значит, какая аура у города, в котором мы живем.
 
Я никогда не верил ни в какие черные пояса, но, давно занимаясь криминальной Москвой, могу сказать: несмотря на невероятную милицейскую и чекистскую бдительность, постоянные проверки документов в ресторанах, на танцплощадках, просто на улицах, в Москве исчезали от сурового ока властей люди весьма интересные для душевной беседы со следователем. Особенно сильно чувствовалось это в послевоенное десятилетие. По городам и весям ходило привезенное с фронта оружие, у некоторых людей оказывались огромные суммы денег, лихие ребята привозили в Москву кучи колец, браслетов, серег. На Тишинском и Перовском рынках можно было купить абсолютно все, были бы деньги.
 
После реформы сорок седьмого года московский черный рынок получил нокаутирующий удар и стал понемногу сходить на нет. Но оставалось главное, имевшее цену при любом изменении денежных отношений, — золото, камни и часы. Это всегда оставалось основой подпольного бизнеса. В пятидесятые наша компания заняла достаточно твердые позиции на московском Бродвее, потому что в любых сложных обстоятельствах мы могли дать отпор кому угодно. К тому же половина ребят из нашей компании были боксерами, и весьма неплохими. Мне и моим друзьям приходилось сталкиваться с "аристократией" столичного дна. Это были не воры и не налетчики. Они прекрасно одевались и вполне легально, как нам казалось, проживали в столице.
 
Не помню, кто написал, что война быстро старит людей. Писатель имел в виду, конечно, своих друзей-фронтовиков. Но и мы, военные мальчишки, взрослели значительно быстрее. Общее горе, смерть близких на фронте, постоянное недоедание и походы в кино, которые заканчивались кровавыми драками с тишинскими огольцами, делали нас злее, а потому и старше. Конечно, к нам сначала относились немного покровительственно, пока дело не доходило до драки.
 
За несколько месяцев своей "светской" жизни я познакомился со знаменитыми московскими картежниками, ездил в игорные притоны — "мельницы", которые потом стали называть катранами, чтобы прикрыть, если понадобится, знакомых катал. Оговорюсь сразу — делал я это не за мороженое и конфетные фантики. Передо мной чуть распахнулась дверь таинственного мира Столешникова переулка.
 
Входить туда дальше было небезопасно
 
Мы знали в лицо знаменитых золотишников, черных ювелиров, известных фармазонщиков и кидал. Знали, раскланивались при встрече, и не более того. Вся эта бражка обожала летними вечерами пройтись по аллеям сада "Эрмитаж", со времен НЭПа пользующегося в определенных московских кругах славой самого светского места. Однажды мы сидели на веранде ресторана вчетвером, к нам подошел весьма элегантный симпатичный парень лет двадцати пяти.
 
— Добрый вечер, — вежливо сказал он.
 
Мы не менее вежливо поздоровались, но все же напряглись. Правда, парень был совсем не похож на опера.
 
— Вы друг Бори Месхи? — обратился он ко мне.
— Предположим, — неопределенно ответил я.
 
У моего друга Бори, которого все в Москве знали под именем Бондо, всегда хватало проблем.
 
— Да нет, вы не подумайте ничего плохого. Мы с Бондо добрые приятели.
— Сколько не хватает? — сообразил сразу Володька Трынов, чемпион Москвы по боксу. Он решил, что у приятного парня нет денег заплатить за столик.
— Нет, ребята, с башлями все в порядке. Вон, видите?
 
Он показал на крайний у стены стол, за которым сидела компания из шести человек.
 
— Ну и что? — спросил Трынов.
— Начали клеить мою девушку, ну и на меня тянуть.
 
Я присмотрелся и увидел, что за столом у стены сидит компания лабухов, среди которых наш добрый знакомец Лешка Далматов по кличке "Рыжий". Лешка был не только неплохим музыкантом, но и перворазрядником по боксу, поэтому и мы с Трыновым его прекрасно знали. Мы с Володькой подсели к их столу, отозвали Лешку и сказали, что парень — наш знакомый.
 
— Что ж он, фраерюга, сразу не сказал, а мы хотели снять его чувиху. Все, ребята. Подойду извинюсь.
 
На этом мелкий инцидент был исчерпан "без обмена опытом при помощи жестов", как любил говорить наш тренер Николай Королёв. Выйдя из ресторана, мы познакомились и обменялись телефонами.
Он позвонил мне дня через четыре и пригласил к себе. Звали его Сева и жил он на Пречистенке в старом доме с неведомо как сохранившимся затейливым лифтом. У него была прекрасная двухкомнатная квартира.
 
— Родители на работе? — поинтересовался я.
— Нет, это квартира покойного деда, профессора. А родители живут на улице Чернышевского.
 
В его квартире меня поразила круглая комната. Вместо стен у неё был один круглый книжный шкаф.
 
— Ты любишь книги? — спросил Сева. — Бери что хочешь, я к ним равнодушен, это все от деда. Конечно, можно отволочь к букинистам, но в деньгах я не нуждаюсь.
 
Потом мы пили пиво. Стол стоял в огромном эркере, и мне казалось, что мы висим над улицей. Так Сева вошел в нашу компанию. Он был человеком щедрым и, что нас поражало, прекрасно одевался во все заграничное. Вещей у него было больше, чем в магазине средней руки. Он охотно одалживал ребятам свои пиджаки на выход, но никому ничего не продавал. Постепенно я узнал некоторые подробности жизни этого таинственного человека. В 1944 году он окончил школу, но на фронт не попал, папа отправил его в Серпухов в ШМАС (Школу младших авиаспециалистов), через три месяца он окончил её, получил старшинские погоны и, опять же по звонку папы, попал в АТП — Московский авиатранспортный полк.
 
Летали они в самые разные места, в том числе в Тегеран. С зимы сорок пятого начали летать в Германию. Всякое бывало, стрелку-радисту пришлось и пострелять, поэтому Сева очень гордился медалью "За боевые заслуги" и орденом Красной Звезды. Когда война окончилась, они начали летать в Германию каждую неделю. Начальство загружало "дуглас" продуктами и выменивало у немцев на ковры, мебель, мотоциклы. Сева тоже не отставал. Он нашел "камрада", который за водку, табак и консервы выменивал шмотки, и навез в Москву одежды на несколько лет вперед.
 
Севка любил рассказывать веселые истории из своей авиационной жизни, о немецком черном рынке, о наших начальниках, любителях красивых вещей. Однажды он рассказал, как его послали на аэродром за автомобилем "хорьх", который привезли для крупного авиационного чина. Сева находил любые предлоги, чтобы не ехать на аэродром под Москвой, а потом гнать машину в Ильинское, где была дача высокого начальства. И тут он сказал странную фразу, которую я понял только через много лет:
 
— Сачканул бы от этой поездки, всю бы жизнь в дерьме просидел
 
За выпивкой и весельем мы как-то не обратили внимания на его слова. Тем более он красочно описал нам бежевый "хорьх" с темно-вишневыми кожаными сиденьями, серебряными клаксонами на радиаторе, никелированными молдингами. Весело он поведал, как получил машину и уходил от бдительных орудовцев, так как начальство в приказном порядке запретило останавливаться на милицейские сигналы. Военачальник вышел в галифе с лампасами и тапочках на босу ногу, обошел машину, любовно её огладил и с барского стола пожаловал находчивому старшине бутылку водки-сырца и банку американской тушенки.
 
* * *
 
На летние мы уезжали в лагеря под "стольный" город Айзенах. Более поганого места в Германии я не видел. Казалось, все дождевые тучи толпятся именно над нашим расположением. Иногда нам везло, и мы отправлялись в Айзенах на усиление комендатуры. Суточное дежурство там было чрезвычайно приятным и необременительным — проходиться по заснувшим улицам уютного города и бдительно высматривать солдат-самовольщиков или поддатых офицеров. Правда, у старшего патруля были ещё некие "особые" задания в случае возникновения экстремальных ситуаций, но на моей памяти этого не случалось. Зато как приятно было потом сидеть в дежурке, пить чай и травить всевозможные истории. Особенно много знали офицеры комендатуры, командированные в ГДР по второму, а то и третьему разу.
 
Одна из историй была весьма любопытной. В 1945 году, когда наши войска вошли в город Вейсенфельс — кстати сказать, очень неплохой городок, я в нём служил семь месяцев, — то в первый день власти никакой не было. Комендатура только организовывалась. По городу ходили страшные слухи о "вервольфах" — фашистских диверсантах. Утром в комендатуру прибежал немец-шуцман, то бишь полицейский, охранявший местный банк. У него была разбита голова, и довольно сильно. Он рассказал, что ночью в банк ворвались четверо власовцев.
 
— Почему власовцев? — спросил комендант.
— Они между собой говорили по-русски и на рукавах френчей у них была нашивка РОА.
 
В банк немедленно выехала оперативная группа особого отдела. Служащие банка уже были на месте. оперативники крайне удивились, обнаружив в банке маленького городка огромную сумму в рейхсмарках, мешки иностранной валюты, золотые и серебряные кубки, церковную утварь, посуду. Все это добро сдало в банк на хранение некое подразделение инженерных войск. Кроме того, в двух выдвижных сейфах находились драгоценные камни, вынутые из изделий.
 
Дело в том, что немцы вынимали камни из ювелирных изделий, а золото подвергалось специальной обработке и сплав этот шёл для военных радиоприборов, ночных прицелов и снарядов ФАУ. Поиск по горячим следам сразу же дал результат. На окраине города, в парке, рядом с брошенными казармами танкового полка были обнаружены три трупа с огнестрельными ранениями в области головы, а в кустах четыре власовских мундира.
 
У всех убитых в карманах гимнастерок находились красноармейские книжки, а в сжатом кулаке одного из них — бриллиант в полтора карата. Выяснилось, что все трое проходили службу в одной части, все трое пришли в неё из штрафбата, куда были направлены за грабеж и мародерство. Двое из них были судимы до армии — в штрафбат попали из лагеря. По агентурным каналам удалось установить, что они давно хотели взять немецкий банк, считая, что в нём находятся деньги, вывезенные из СССР. Кто был четвертым, установлено не было. Вот такую занятную историю рассказал нам, салагам, битый-перебитый майор из комендатуры.
 
* * *
 
Надо сказать, за свою службу в ГДР и Польше я подобных историй наслушался предостаточно. Армия, обливаясь кровавым потом, шла на Запад, а за ней, сообразив подложные документы, шли бандиты и мародеры в военной форме. Безусловно, их отлавливали, расстреливали на месте, но кого из "зловредных" урок могло остановить наказание, когда впереди маячила Европа, набитая, как сказочный мешок Деда Мороза, дефицитным барахлом!…
 
Я однажды писал о самозваной инженерной бригаде Павленко, крупном воинском подразделении, не числившемся ни в одном списке военного министерства. Вполне естественно, что это развеселое подразделение состояло в основном из уголовников. Через пару лет после окончания войны особый отдел очухался и совместно с военной прокуратурой возбудил уголовное дело. Оказалось, в нём замешаны руководители Молдавской ССР, вплоть до её руководителя Брежнева.
 
Спасло Леонида Ильича только то, что дело сразу забрал к себе и.о. министра госбезопасности республики полковник Цвигун. Мне хотелось напомнить, что термин "полицейское государство" применительно к нашей стране придумали беспомощные, как ночные бабочки, интеллигенты. Лихие ребята не обращали никакого внимания на все усилия Смерша, МГБ, милиции и делали свое воровское дело. Из следственных материалов явствует, что бригада "инженеров" полковника Павленко вывезла на Родину из оккупированной Германии три эшелона барахла, антиквариата, автомашин.
 
* * *
 
Время соединяет и разъединяет людей. После своего увольнения из армии я встречал Севу редко, и в основном в кафе "Прага", которое в определенных московских кругах называли "клубом вольных каменщиков". Там, почти ежедневно, в двенадцать часов дня собирались крутые дельцы, прокручивающие сделки с камнями. Сева посолиднел, был, как и прежде, прекрасно одет и приветлив. Когда мы познакомились, он возглавлял какой-то радиоклуб в системе ДОСААФ. Не удивляйтесь, в пятидесятые годы каждый род войск имел свою организацию по подготовке кадров: ДОСАРМ, ДОСФЛОТ и ДОСА.
Теперь же Сева придуривался в районном комитете ДОСААФ и вёл жизнь вполне беспечальную.
 
Меня не удивило, что он стал "вольным каменщиком", в те годы многие мои знакомые выбрали занятия, близкие к криминалу. Но однажды, в разговоре с Игорем Скориным, бывшим в пятидесятых годах замначальника уголовного розыска Московской области, всплыл курьезный факт, как угрозыск и МГБ совместно занимались делом замкомандующего военно-транспортной авиацией, у которого прямо от дачи угнали новенький "хорьх", практически разобрали его, а кожаную обивку безжалостно порезали.
 
Я прочитал документы и понял, что речь идет о том самом автомобиле, который старшина Сева пригнал генералу. Но дальше произошло ещё более невероятное событие. Некие злоумышленники, споив охрану из солдат-срочников, проникли на дачу, перерыли все и, ничего не взяв, ушли. Через несколько дней то же случилось и в городской квартире генерала. Дело попахивало не столько уголовщиной, сколько политикой. Хочу напомнить, что это был генерал, подаривший моему приятелю за ударный труд бутылку водки и банку консервов. Что же искали злоумышленники в квартире авиационного начальника? Предполагаемый ответ я получил совершенно случайно в знаменитой "Яме".
 
Одним из её завсегдатаев был Володька Уськов, в свое время отсидевший по статье 58-10, но тщательно скрывавший это и выдававший себя за крупнейшего российского разбойника. Я знал его с 1950 года и, хотя он был из другой компании, поддерживал с ним прекрасные отношения. Ему очень хотелось, чтобы его считали не просто "вором в законе", а крупным уголовным авторитетом. У Володьки были обширнейшие связи с уголовниками, они, "откинувшись от хозяина", на нормальном языке — освободившись, кантовались на его московской квартире, и, думаю, следы целого ряда крупных квартирных краж вели на Лесную улицу в дом покойного адмирала, Володькиного отца. Уськов, кроме всего прочего, был неким уголовным Баяном, великим фольклористом преступного мира. Обычно, выпив или наглотавшись кодеина, он начинал свои истории с коронной фразы:
 
— Слушай, сука, я рассказывать буду
 
Особенно он любил посвящать меня в тайны преступного мира. И однажды рассказал занимательную историю. Второй раз Володька сел по хозяйственному делу. Работал где-то экспедитором, пустил налево какой-то дефицит, получил трояк, но всем говорил, что "парился за гоп-стоп с волыной", то есть за вооруженный налет. На зоне он подружился с вором Костей Вороном, рассказавшим страшную историю своей жизни. Надо сказать, я "пробил" эту кликуху и оказалось, что в Кунцеве, тогда ещё Московской области, действительно по учетам проходил Константин Сергеевич Воронцов, кличка "Костя Ворон", 1915 года рождения, дважды судимый.
 
Так вот, Ворон поведал, что в июле 1941 года его, естественно, забрали в армию. Под Минском он сбежал из своей части и отправился к корешам в столицу Белоруссии. Когда пришли немцы, он не пошёл наниматься к ним на работу, а сколотил банду и начал грабить возродившихся после оккупации частников. Хозяев ресторанов, комиссионок, бакалейных магазинов. Вспомогательная полиция, занимавшаяся уголовниками, была совершенно непрофессиональна и остановить ребят Ворона не могла.
 
Когда началось наше наступление, Костя Ворон, сообразив себе подложные документы, ушел на Запад, промышляя грабежами в Польше и Германии. А в сорок пятом, найдя себе подельников из бывших уголовников, он взял банк в небольшом немецком городке, думая, что там спрятаны советские деньги, а их не оказалось, и он взял драгоценные камни.
Ему удалось, естественно за энную сумму, у штабного писаря выправить подлинные документы, и он прилетел домой. На военном аэродроме под Москвой он сговорился с молоденьким шофером "хорьха", что тот довезет его в Фили, до знакомой блатхаты.
 
В самолете Ворон вместе с офицерами весьма серьезно отметил победу над фашизмом и продолжал пить в машине. В Филях он выгрузил четыре чемодана с добром, а портфель с камнями по пьяни забыл. Ему удалось узнать, кому пригнали "хорьх". Он с подельниками угнал и обшмонал машину, а потом квартиру и дачу генерала.
 
Вполне естественно, что в рассказе виновник шофер был найден и поставлен на ножи, а камни вернулись к Ворону. Возможно, так закончилась история, но какая-то другая. Я же иногда встречал Севу в Таллине, куда он перебрался из Москвы поправлять здоровье в курортном поселке Пирита.
 
* * *
 
Когда смотришь на Москву сверху, то видишь сумятицу домов, горбатые переулки центра, новые проспекты и одинаковые, как солдатский строй, дома. Сколько же маленьких и больших тайн хранят они…
История стрелка-радиста Севы и уголовника Ворона — одна из тысяч тайн, которые хранит наш город. Но иногда так складываются обстоятельства, что рождается вполне реальная версия происшедших событий. Глеб Алексеев писал о некоем "черном поясе", в котором может затеряться все, что угодно. До чего же прозорливым оказался он в двадцатые далекие годы!
 
Нынче в Москве исчезает все — люди, дома, драгоценности из государственного хранилища, миллиарды долларов, и занимаются этим не уголовник из Кунцева Костя Ворон и не бывший стрелок-радист Сева, а вполне респектабельные люди, потому что, видимо, черный пояс и эти энергетические слои создали в нашем городе зону зла и безнаказанности.
 
"Осадное положение"
 
Двадцать второе июня 1941 года. Война. Но она ещё не пришла в Москву. Ещё торгуют мороженым, и газировка, шипя, льется в стаканы. Ещё женщины не сменили пестрые летние платья, а в ресторанах вспоминают с эстрады утомленное солнце. Ещё молодые лейтенанты, герои дня, сверкают начищенными голенищами, милиционеры не сняли белых гимнастерок. И все, в том числе мы, мальчишки, верим, что через месяц, не больше, наши войска возьмут Берлин. И никто не знает, что танки фон Бока идут на Москву, разметая все на своем пути, а летчики легиона "Кондор" прогревают моторы, чтобы атаковать наш город.
 
* * *
 
…А музыка все громче и трагичнее. В ней стоны поверженных воинов, треск пожаров, степной злой ветер, плач девы Февронии. И, слушая её, словно видишь поле брани и победителей в меховых малахаях на маленьких косматых лошадях, слышишь звуки молитв в лесных скитах и голос непоколебимой веры.
 
— Б-о-м!
 
Ударил колокол на дне озера. Это невидимый град Китеж зовет сыновей. Он ушел под воду, чтобы не достаться победителям. Старая легенда, положенная на музыку Римского-Корсакова. опера, о которой сегодня редко вспоминают. И мой город, в котором я вырос, тоже должен был уйти под воду. Горбатые переулки Сретенки, элегантные арбатские улочки, деревянное Замоскворечье и росистые Сокольники. А Кремль предполагали взорвать.

"Солдаты!
Перед вами Москва. За два года войны все столицы континента склонились перед вами, вы прошли по улицам лучших городов. Вам осталась Москва. Заставьте её склониться, покажите ей силу вашего оружия, пройдите по её площадям. Москва — это конец войне. Москва — это отдых. Вперед!
6 июля 1941 г. Берлин. Адольф Гитлер"
* * *
 
Несколько лет назад появился мерзкий анекдот, над которым весело смеялись весьма продвинутые молодые люди, по-своему трактующие отечественную историю:
 
"Ветеран с наградами на пиджаке пьет наше поганое пиво "Золотой колос" и морщится.

— Хуже бы воевал, пил бы баварское, — говорит ему "конкретный" пацан".
Нет, никто не пил бы в Москве баварское пиво. К приказу от 6 июля 1941 года была приложена инструкция для командиров соединений группы армий "Центр". В ней черным по белому было написано, что необходимо вывезти из Москвы все оборудование заводов и фабрик. Кремль после парада победоносной армии уничтожить, а после использования города в оперативно-тактических целях взорвать шлюзы и затопить Москву. На карте Европы должно было появиться новое огромное озеро. Так что негде было бы пить баварское пиво продвинутым молодым людям.
 
* * *
 
Мы тогда были мальчишками, ничего не знали об этом и свято верили, что победим немцев. Так оно и случилось. Война, пришедшая в наши дома, ещё не стала горем. Она только началась, и похоронки ещё были в пути. Для нас тот месяц стал временем познания. Внезапно наш мальчишеский мир стал безграничным. Огромным и неведомым. В июле 1941 года приехала бригада МПВО и снесла все заборы. Исчезли ведомые только нам лазы и щели, больше не существовало границы, которая четко делила на ребят с этого двора и того. Доски от заборов аккуратно складывали на полуторки и увозили на дровяные склады. Город готовился к военной зиме. Ликвидировали не только заборы, но и приткнувшиеся к ним деревянные сарайчики, в которых у мужиков нашего дома стояли верстаки и лежали инструменты. Правда, хозяевам они больше не были нужны, они уже воевали. А голубятни не тронули. Высокий капитан, командовавший дружинниками МПВО, долго смотрел на курлыкающих голубей, а потом сказал:
 
— Пусть остаются, голубь птица нежная, ей дом нужен.
 
Москва готовилась к массированным авианалетам, деревянные заборы и сараи были отличной мишенью для зажигалок. Начиная с того двора все дома в Кондратьевских переулках были деревянные, и с этим Штаб обороны ничего не мог поделать — таких домов во всем городе было много. Но немцы старались бомбить центральную часть города, основательную и каменную.
 
* * *
 
Снесли заборы, и мы стали хозяевами целого города. Самым интересным для нас было, пока не хватились домашние, рвануть на улицу Горького посмотреть на постовых милиционеров с винтовками СВТ, помахать военным машинам, идущим к Белорусскому вокзалу, побежать вслед за марширующей колонной бойцов. Много позже я слышал рассказы о немецких мотоциклистах в Химках и о том, что Москва была беззащитна, что немцы могли без боя дойти до Кремля, но не поверили и испугались ловушки. Мало кто из живших в то время в Москве знал о плане обороны города. Мне повезло познакомиться с одним из командиров ОМСБОНа, полковником Орловым, одним из тех, кто готовил оборонительные рубежи в городе.
 
* * *
 
Мы сидим в его маленькой квартире в огромном "сталинском" доме на Садовом кольце. Зимой темнеет рано, в комнате полумрак, и тогда Михаил Федорович протягивает руку к письменному столу и нажимает кнопку. Загорается небольшая, искусно сделанная панорама — зимний вечерний лес, фигурки людей с автоматами, и вдруг возникает красный огонь взрыва. Возникает, гаснет и появляется вновь. Это подарок полковнику от бойцов, с которыми он защищал Москву. Я слушаю Орлова, и у меня появляется странное чувство причастности к его рассказу. Оно возникает потому, что все улицы, где создавались оборонительные рубежи подразделений НКВД, исхожены мною.
 
Там я провожал девушек, ходил на тренировки, ездил на трамвае. Гулял по ним, не зная, что именно здесь люди, с которыми я, кстати, был неплохо знаком, должны были отдать свою жизнь, чтобы я мог назначать свидания у памятника Пушкину. Подразделения ОМСБОНа заняли позицию у стадиона "Динамо". Они перекрывали Ленинградское шоссе. Бойцы дивизии Дзержинского организовали оборону в районе платформы "Первомайская". Им было поручено любой ценой остановить немецкие танки. Наверно, мало кто знает, что Ваганьковское кладбище в октябре сорок первого стало опорным пунктом, перекрывая возможность прорыва к Красной Пресне. А в самом центре Москвы Отдельная бригада особого назначения закрывала площади Маяковского и Пушкинскую.
 
Мне было не по себе слушать рассказ полковника Орлова. Город, который я знал, как собственную квартиру, в котором я так много написал, город, без которого я не представляю себе жизни, — должен был быть разрушен танковыми орудиями, разбит тяжелой артиллерией. Мне довелось увидеть последствия уличных боев в Калининграде, куда я приехал учиться через шесть лет после окончания войны.
Города не было, стояли отдельные дома и бесконечные кварталы развалин. Но, пробираясь сквозь развалины на танцы к Клубу рыбаков, я даже в страшном сне не мог представить, что мой город мог стать таким же.
 
* * *
 
Сорок первый. По улице Горького со стороны Ленинградского шоссе шли коровы. Их было много, они цокали копытами по брусчатке и отчаянно мычали. Одна подошла к тротуару и взяла теплыми губами у меня из рук кусок недоеденной булки. Ввалившиеся бока обтягивали ребра, добрые несчастные коровьи глаза. Я их запомнил на всю жизнь. Как ни странно, именно эта несчастная корова стала для меня символом военного горя. Вместе с коровами шли беженцы, казавшиеся нам тогда однообразной серой массой. А вместе с ними в город приходили страх и паника. Тем более что Москву готовили к эвакуации. На восток отправлялось оборудование крупных заводов, художественные ценности, бесчисленные архивы.
 
Двенадцатого октября 1941 года появилось совершенно секретное постановление ГКО №765 "Об охране Московской зоны":
 
"В связи с приближением линии фронта к Москве и необходимости наведения жесткого порядка на тыловых участках фронта, прилегающих к территории Москвы, Государственный Комитет Обороны постановляет:
 
1. Поручить НКВД взять под особую охрану зону, прилегающую к Москве с Запада и юга и по линии Калинин, Ржев, Можайск, Тула, Коломна, Кашира. Указанную зону разбить на семь секторов: Калининский, Волоколамский, Можайский, Малоярославский, Серпуховский, Коломенский, Каширский.
 
2. Начальником охраны Московской зоны обороны назначить заместителя народного комиссара внутренних дел СССР комиссара госбезопасности 3-го ранга тов. Серова…"
 
Позже генерал И.А. Серов описал несколько эпизодов, относящихся к тем суровым дням. Один из них, в авторской редакции, я привожу полностью: "Ночью раза два поднимали меня по тревоге: "Немцы идут!" В те времена страшно все боялись окружения. Дело доходило до того, что бросали оружие и сдавались без боя только от одной мысли об окружении. Но это было только в первое время.
Утром прилетел в Москву. Сразу вызвали и наркому. В кабинете у Берия был Щербаков.
 
Мне ещё утром, когда я ехал с аэродрома, рассказали, что вчера в Москве началась паника. Распространили слух, что немцы вот-вот будут в Москве. Это пошло в связи с тем, что было принято решение ГКО об эвакуации ряда заводов в тыл страны. Некоторые директора, вместо того чтобы как следует организовать выезд рабочих и эвакуацию заводов, бросили все, погрузили семьи и стали уезжать из Москвы. На окраинах их хватали рабочие, выкидывали из машин и не пускали.
 
Когда я вошел в кабинет, Щербаков ходил красный и взволнованно говорил: "Ой, что будет!" Берия прикрикнул на него: "Перестань хныкать". Когда я поздоровался, они мне начали наперебой рассказывать то, что я уже знал. Я сказал об этом. "Тогда сейчас же поезжай на арт. завод в Мытищи, там на дворе собралось тысяч пять рабочих, зажали Устинова (министра вооружения) и не дают эвакуировать завод. Возьми с собой 2-3 автомашины солдат и пулеметы. Надо заставить эвакуировать завод". Я поехал. Подъезжая к заводу, я увидел, что толпа не только запрудила территорию завода, но вылилась за ворота. Там уже было не 5 тысяч, а тысяч 10, не меньше. Я с шутками стал пробираться сквозь толпу. Мне тоже рабочие отвечали шутками "пустите начальство". Добрался до центра, а затем вошел в дирекцию завода. Там был Устинов, директор завода Гонор и др. руководители завода. Поздоровались. Устинов грустный, заявил мне, что ничего не выйдет. Я говорю, пойдем к рабочим. Он: "Я уже был, не хотят слушать". Ну все же пошли. Пробрались к центру. Там на грузовой машине стояли ораторы и кричали: "Не дадим, не пустим!" и т.д. Мы с Устиновым забрались на машину. Я попросил слова. Спрашивают: "А кто ты такой?" Говорю: зам. наркома. Молчат. Начал говорить.
 
Вопрос: "А откуда ты будешь сам-то?" Говорю — вологодский. Спросили также и фамилию. Назвал. Кто-то крикнул: "Наш мытищинский!" Оказывается, на этом заводе были потомственные рабочие Серовы. Стал говорить, слушают. Когда дошел до эвакуации, то говорят: "Будем Москву оборонять и пушки делать. Разминируйте завод. Не сдадим Москвы". Разъясняю, что не следует рисковать. Никакого результата. Вижу, дело плохо. Перешел к другому варианту. Начал спрашивать о зарплате. Кричат: "Не выдали деньги за октябрь!" "Не подвозят хлеба!" — кричат другие". У меня мелькнула мысль, что если я сейчас организую подвоз хлеба и выдачу денег, тогда с территории завода можно будет всех вывести. Говорю: "Вы стойте здесь, а я пойду разговаривать с МГК о деньгах и хлебе". И действительно договорился с Щербаковым, что он сейчас же направит деньги и хлеб. Вообще говоря, довольно глупо получилось: денег рабочим не дали, хлеб не дают, а хотят эвакуировать. Пошел опять митинговать. Залез и говорю: "Сейчас привезут деньги и хлеб, идите занимать очередь около клуба (он стоял вне территории), там выдают деньги и хлеб". Раздались голоса: "Обманываешь, не пойдем". Я спрыгнул с машины, подхватил под руки двух рабочих и говорю: "Пошли, первыми получите деньги и хлеб". Они пошли со мной, к нам присоединились ещё, а некоторые кричат: "Не пойдем, обман!" Я на ходу говорю: "Стойте тут, мы все получим".
 
Одним словом, за нами постепенно вышли почти все рабочие, и действительно быстро подъехали с хлебом и началась раздача. Я выставил посты на всех воротах. К вечеру завод очистили и оборудование вывезли, а рабочих с семьями следующим эшелоном. Я про себя подумал, рабочие хотят защищать свою Родину, столицу. Им надо было все разъяснить, они бы поняли, что для защиты Родины важнее организовать выпуск не в осажденном городе, а в тылу. Но этого не было сделано. Секр. обкома т. Щербаков растерялся, не сделал эту работу, вот и получилось недоразумение. Конечно, такие дела надо решать не солдатами и пулеметами.
 
Вечером я донес о событиях на Мытищинском заводе. Т. Сталин на моей записке написал "т. Щербакову — прочитайте записку. Было дело не так, как вы говорили". Щербаков на меня разозлился и долго помнил этот случай. Вообще нужно сказать, что многие деятели растерялись, когда немец подошел к Москве. Правда, в предвоенный период была занята явно неправильная линия, когда мы всему народу внушали, что если на нас нападут, то будем бить врага на его территории. Когда же эти иллюзии опрокинулись, то растерялись и, кстати сказать, долго не приходили в себя. Некоторые с большой скоростью мчались по сигналу тревоги в "бомбоубежище", которое мы прозвали братской могилой. Это были подвальные этажи 5-7-этажных домов. Конечно, если такой дом завалит бомбой, то оттуда вряд ли откопают, поэтому я сходил один раз и потом продолжал сидеть у себя в кабинете, когда бывал в Москве. Москвичи же, по моим наблюдениям, вели себя как настоящие патриоты. Все были собранные, подтянутые. В разговорах иногда только спрашивали "Как на фронте?" Находились и подлые трусы, особенно они себя проявили в трудные дни для Москвы октября 17-18 дня. Эти трусы из числа руководителей заводов бросили все и устремились в сторону г. Горького. В горкоме партии нашлись два идиота, которым было поручено отвезти в тыл партдокументы, а они вместо выполнения задания, сдали чемоданы с документами в багаж на ж/д станции, а сами подались в Куйбышев.
 
Положение под Москвой ужасное. Да и не только под Москвой, т.к. на других фронтах дело обстояло не лучше. 19 сентября нашими был оставлен Киев. 15 сентября немцы были уже под Ленинградом, пытаясь его окружить и взять с ходу или измором. 17 октября немцы заняли Брянск, 7 октября Вязьму. Проще говоря, весь Западный фронт, которым командовал генерал Павлов, быстро выдвинувшийся в Испании, потерял управление".
 
* * *
У кинотеатра "Смена" на трамвайной остановке комендантский патруль с трудом отбил у разъяренной толпы человека в потрепанной милицейской форме. Это был латышский оперативник, пробравшийся в Москву через фронт. Он по-русски говорил, вполне естественно, с прибалтийским акцентом, и бдительные жители моего района приняли его за немецкого шпиона. Слухи о них стихийно расползались по Москве, вызывая у одних повышенную бдительность, а у других панику. Немцы действительно засылали в Москву большое количество агентуры. Они брали не качеством, а количеством.
 
Агенты во время бомбежек указывали ракетами цели. В бесконечных очередях у продуктовых магазинов распускали слухи, инспирировали беспорядки и погромы. Среди них было немало уголовников, которых забрасывали в Москву для работы по "специальности" — грабить и воровать. В сентябре сорок первого в МУР пришло сообщение, что в районе Сокольников и Марьиной Рощи объявились "попрыгунчики". Подобную банду московские опера ликвидировали в восемнадцатом году, потом они появились в двадцать втором и нападали на подгулявших непманов. Метод "попрыгунчиков" был достаточно остроумным. Ночью в глухом переулке одинокого прохожего внезапно окружают несколько фигур в белых балахонах. Они не двигаются, как все нормальные люди, а прыгают. К обуви эти умельцы прикрепляли мощные пружины.
 
МУРом в сорок первом году руководил старший майор Рудин. Он приказал в трехдневный срок ликвидировать возродившихся "попрыгунчиков". Банда была замечена рядом с парком "Сокольники", потом в Черкизово и Марьиной Роще. Было создано три опергруппы. Для конспирации военные и милицейские патрули были отозваны из зоны оперативно-розыскных мероприятий. Несколько оперов должны были изображать припозднившихся прохожих, несущих тяжелые чемоданы. Первые сутки ничего не дали. опера-приманки матерно ругали оттянувшие руки чемоданы с кирпичами.
 
На второй день люди в белых балахонах перелезли через ограду Миусского кладбища и запрыгали навстречу оперу с чемоданом. Он немедленно открыл огонь. Из засады выскочили милиционеры с ППШ и служебными собаками. Двоих "попрыгунчиков" уложили на месте. Троих взяли. На допросе они рассказали, что немецкая разведка, тщательно изучая уголовную историю Москвы, посчитала, что появление "попрыгунчиков" будет не просто уголовной акцией, а неким символом конца советской власти.
 
* * *
 
То время с особой четкостью показало, кто есть кто на самом деле
 
Я расскажу историю обычного дворника, члена ОСОВИАХИМа, аккуратно платящего членские взносы МАПР, награжденного почетным знаком "Отличник коммунального хозяйства". Он был не просто работником метлы и совка, но и верным помощником карательных органов. В октябре сорок первого он понял, что настало его время. Он начал ходить по квартирам.
 
— У тебя сын — большевик, — говорил он, — придут немцы, узнают, тебе не поздоровится. Давай ценности и продукты, тогда я буду молчать.
 
Однажды он пришёл в квартиру военного и повёл свой душевный разговор. Но жена командира была дама решительная и набила ему морду. А тут брат военного пришёл с дружком. Они работали в уголовном розыске НКВД. Она им все и рассказала. Опера спустились в дворницкую, обыскали, нашли вещи и тетрадку, где были переписаны все жильцы с комментариями. После номеров квартир и фамилий стояли следующие разъяснения: жид, семья командира, сын большевик, дочь комсомолка и т.д.
 
За два дня до этого появилось постановление ГКО "О введении в Москве и пригородах осадного положения". Пункт 4 гласил: "Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте".
 
Оперативники так и поступили. Вывели дворника во двор и расстреляли у арки.
 
* * *
 
Как много лет прошло с тех страшных дней. Но мне кажется, что это было только вчера. И я беру старую пластинку Римского-Корсакова "Сказание о невидимом граде Китеже", ставлю на чудом уцелевшую радиолу, и комнату наполняет трагическая и мощная музыка.
 
— Б-о-м!
 
Разверзлись воды озера, и появляются кресты и колокольни не сдавшегося города…
 
…Самой счастливой минутой в моей жизни была та, когда тарелка репродуктора в нашей квартире передала сообщение "В последний час" о разгроме немцев под Москвой. А человеческая память устроена странно, она отметает все плохое и горькое, оставляя воспоминания о счастье и радости.
 
Словно вчера это было. Словно вчера.
Оглавление
 
www.pseudology.org