| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Дядя Эля | |
 Хотя
во многих отношениях я сильно похож на своих
родителей, сами они считали, что больше всего
я напоминаю маминого младшего брата Илью Моисеевича Перельмана, дядю Элю.В семье Моисея и Марии Перельман из белорусского местечка Воложин моя мать была предпоследним ребенком, а дядя Эля последним, поэтому она была для него как бы второй мамой. И когда в 1919 году ей, секретарю местечкового Совета, пришлось бежать из Воложина ввиду приближения легионеров Пилсудского, тринадцатилетний братишка умолял ее взять его с собой. Но как могла она сделать это, если сама не знала, удастся ли ей живой добраться до какой-нибудь красноармейской части? Когда военные бури улеглись, дядя Эля с помощью контрабандистов сумел переправиться через польско-советскую границу, с помощью чекистов отыскать в огромной России свою сестру, с помощью двух ее подруг – членов партии, поручившихся за него перед властями, остаться на воле. Правда, оставаться в Европейской части страны ему не разрешили, и он уехал в Сибирь, в город Омск. В Омске дядя Эля поступил учиться в медицинский институт. Учась, а затем и работая в Сибири, он каждое лето приезжал к нам Я любил его, пожалуй, не меньше, чем родного своего отца. Дядя Эля был мне как бы старшим братом – высокий, стройный, светловолосый, голубоглазый, никогда не унывавший парень, любивший похохотать и подурачиться. В то время, как папа своим роскошным оперным тенором чаще всего заводил «Утро туманное, утро седое» или «Средь шумного бала случайно», дядя Эля обычно с нарочитой хрипотцой напевал что-нибудь босяцкое, например: Щёлды, ёлды, расщеколды, расщелды, елды, колды, все бы ел бы, все бы спал бы, не работал никогды! И пропев, рассыпался негромким смешком. Но это, конечно, так, в шутку. А вообще-то, он почти все время читал какую-нибудь серьезную книгу, из числа привезенных с собой, или принесенных мамой из университетской библиотеки, или купленной у московских букинистов. Со мной дядя Эля разговаривал обычно во время долгих вечерних прогулок. Иногда пересказывал что-нибудь почерпнутое из книг, но чаще всего мы играли с ним в «Великих людей». Один из нас загадывал какую-нибудь известную личность, а другой отгадывал (или не отгадывал) загаданного человека с помощью десяти наводящих вопросов. Например. Загадываю я. Дядя Эля спрашивает: «Современник?» Я отвечаю: «Нет». Дядя Эля: «Девятнадцатый век?» Я: «Да». Дядя Эля: «Мужчина?» Я: «Да». Дядя Эля: «Соотечественник?» Я: «Нет». Дядя Эля: «Писатель?» Я: «Нет». Дядя Эля: «Композитор?» Я: «Нет». Дядя Эля: «Полководец?» Я: «Да». Дядя Эля: «Кончил свои дни на Святой Елене?» Я: «Да». Конечно, если бы я загадал не Наполеона, а скажем, Бернадота или Барклая де Толли, дяде Эле так просто, за восемь вопросов, расколоть орешек не удалось бы. Но до бернадотов и барклаев в мои детские годы я додумывался не часто. 2 Последний раз, до ареста, спасти от которого человека, нелегально перешедшего границу, в конце концов не смогли никакие поручительства, дядя Эля приехал к нам на лето вместе со своей женой Лизой и двумя дочками. Старшей, Дине было шесть лет. Младшую, Ирочку Лиза еще кормила грудью. Приехали они не из Омска, а из Ашхабада, куда перебрались после того, как дядя Эля сделал две кандидатские диссертации – одну для себя, другую для Лизы: самой ей тогда это было еще не под силу. В Омске многие знали, что дядя Эля когда-то нелегально перешел границу, и оставаться в этом городе было опасно – после убийства Кирова аресты стали приобретать все более массовый характер. Теперь их волна докатилась до Средней Азии, и дядя Эля перевез всех своих в подмосковную деревню (см. ПЕХОРКА), в которой наша семья обычно отдыхала летом. Из деревни он каждый день мотался в Москву договариваться о работе. Кандидатов медицинских, да и всех прочих наук, было в ту пору раз-два и обчелся. И довольно быстро дяде Эле предложили хорошую работу – в гремевшем тогда ВИЭМЕ, Всесоюзном Институте Экспериментальной Медицины, созданном и оборудованном на свои кровные знаменитой американкой Линой Штерн, попавшейся, как и некоторые другие западные светила, в сети Кремлевского паука. Впоследствии ВИЭМ был ликвидирован, его создательница посажена, а в построенном ею здании разместился Институт Атомной Энергии академика Курчатова. Но это так, к слову. Договорившись о работе, дядя Эля оставил свое семейство на попечении моих родителей, а сам сел на скорый поезд Москва – Ашхабад и отправился за оставленным в столице солнечной Туркмении имуществом – незадолго перед отъездом оттуда Лизе удалось осуществить свою заветную мечту, приобрести мебельный гарнитур. Но ни этого гарнитура, ни самого дяди Эли, Лиза никогда больше не увидела. В Москву он прибыл не так скоро, как предполагалось, притом под конвоем, и не к нам, а прямиком на Лубянку. В августе 1937 года в столице и ее окрестностях стояла тридцатиградусная жара, но, несмотря на эту жару, Лиза, покормив пятимесячную дочку рано утром и сцедив оставшееся молоко, бросала ее на руки моей маме, а сама одной из первых электричек мчалась в Москву. Проблемы, возникшие перед ней, на мой сегодняшний взгляд, были неразрешимыми. Спасти своих детей. Не сесть самой. Помочь мужу. Найти работу. Найти жилье. Прописаться на новом месте. Чтобы понять, как ей удалось все это сделать, надо было увидеть ее хотя бы один раз. 3 До первых конкурсов красоты оставалось еще полвека, но и безо всяких конкурсов, с общего согласия омичей обоего пола, природная сибирская казачка Елизавета Гурова, единственная дочь паровозного машиниста Корнея Гурова, считалась первой красавицей города. По слухам, к ней пытался свататься сам товарищ Эйхе, секретарь Западносибирского крайкома, и только огромная разница в возрасте спасла ее. Правда, когда дядя Эля привез ее к нам в первый раз, еще студенткой, ничего такого уж особенного в ее внешности не замечалось. Бледненькая худышка. Во всей Сибири было тогда очень голодно, и они с дядей Элей смели у нас все неподъеденные нами съестные припасы, скопившиеся, вероятно, за несколько лет. Особенно запомнилось мне почему-то, как они за раз опустошали огромную сковороду золотистой пшенки – отцу каждый месяц выдавали ее в военной академии, где он тогда учился, в качестве дополнительного пайка как семейному человеку, но у него была застарелая, еще с Гражданской войны, язва желудка, и пшена он есть не мог, остальные же члены нашей семьи всем крупам предпочитали картошку. Но к середине тридцатых годов голод начал отступать почти повсюду. И люди вокруг меня стали постепенно хорошеть. А когда Лиза приехала из Ашхабада, от нее вообще невозможно было отвести глаза. Невозможно никому – ни своим, ни чужим. Сложением и лицом она походила на Венеру Милосскую, притом была яркой зеленоглазой блондинкой с золотым южным загаром. И что случается не так уж часто у самых ослепительных красавиц, – она и делала все необыкновенно красиво. Красиво ходила и бегала, красиво ела и пила, красиво говорила и смеялась – зубы у нее были поистине жемчужные. Все это производило на всех, с кем она встречалась, ошеломляющее впечатление. Не стал исключением и сорокалетний энкавэдист, который вел на Лубянке дело «польского шпиона» Перельмана Ильи Моисеевича. Ежедневные Лизины поездки к дяди-элиному следователю закончились тем, что она стала его законной женой, поселилась с ним, Диной и немножко подросшей к тому времени Ирочкой в купленном на свои и моих родителей деньги в расположенном неподалеку от Пехорки большом поселке Малаховка маленьком домике и устроилась на работу в Малаховскую больницу. Заполучивший дяди-элину жену энкавэдист их девочек называл наши жиденята, но никогда не обижал. Единственное условие, которое он поставил Лизе перед тем, как они официально оформили свои супружеские отношения, – это прекратить какие бы то ни было связи с бывшим мужем, «врагом народа», и подписать соответствующую бумагу от своего имени и от имени своих дочерей. Жизнь – штука ужасная, но лучше ее ничего нет Лиза приняла поставленное перед ней условие, и с этого момента жизненные пути дяди Эли и первой его семьи разошлись навсегда. Но взамен Лиза тоже поставила своему новому мужу кое-какие условия. В результате, «враг народа» дядя Эля, получив свои десять лет, очнулся в лагере не на общих работах, а в лазарете. И притом не санитаром, а врачом. И притом, – врачом не рядового лагерного лазарета, а центрального, где пациентами были не столько зэки, сколько вольняшки и местное начальство. Оно ведь тоже стрессов хватало выше головы, особенно в периоды кадровых заварух, когда Дзержинского меняли на Менжинского, Менжинского на Ягоду, Ягоду на Ежова, Ежова на Берию, и вместе с наркомами шли под нож сотни, а может, и тысячи их замов, помов и рыбешки помельче. И все остававшиеся на этом свете чекисты просто не могли не страдать депрессиями, маниями, гипертонией, инфарктом, инсультом. А гражданин Перельман, осужденный за шпионаж в пользу вскоре переставшей существовать Польши, был отменным специалистом именно по таким заболеваниям. До конца войны оставалось еще полгода, когда я неожиданно получил командировку в Москву, не успев предупредить об этом своих, позвонил в нашу квартиру и в открывшем мне дверь немолодом мужчине вдруг узнал… дядю Элю! Постаревшего, похудевшего, но в хорошо отглаженном костюме, при галстуке и, главное, при своей всегдашней улыбке. Оказалось, что, хотя до конца срока ему оставалось еще больше двух лет, он был расконвоирован, жил не в зоне, а в частном доме, в Москве же находился по делам службы – привез на консультацию к столичным светилам высокое лагерное начальство. А еще оказалось, что в том частном доме дядя Эля жил не один, а с новой женой по имени Лёля. 2 В отличие от дяди Эли, который был осужден хоть и не бессмысленно – среди людей, переходивших через государственные границы нелегально, всегда имелось какое-то количество шпионов, – но безвинно, Лёля получила свой срок поделом. Она происходила из бакинской номенклатурной элиты и еще не успела окончить десятилетку, когда одного из ее троюродных братьев, тридцатилетнего комбрига решили назначить первым советником в Тегеран. Но возникло неожиданное препятствие – у комбрига скоропостижно скончалась жена, неженатых же мужчин посылать за кордон не полагалось. Короче, вчерашняя школьница вдруг очутилась хоть и не так уж далеко от родного Баку, но за пределами отчизны, а главное – в роли супруги второго по рангу ее представителя в иностранном государстве. К этой роли подготовлена она была слабовато, как, впрочем, и к роли жены вообще. Через некоторое время она стала замечать участившиеся вечерние отлучки супруга, в которого успела влюбиться со всем пылом страстного южного сердца. Она решила выследить изменщика. И вот однажды ей удалось это сделать. Она увидела собственными глазами, как его машина притормозила на одной из прилегавших к советскому полпредству улочек, как из ближайшей подворотни выскочила какая-то фигура, явно женская, как эта фигура проскользнула в приоткрывшуюся дверцу машины. Через считанные секунды улочка опустела. Прорыдав часа два или три, Лёля приняла решение никаких сцен мужу не устраивать, а поступить по-взрослому, с умом. На следующее утро, по дороге на базар, она заскочила в полицейский участок и попросила оградить свое семейное счастье от посягательств со стороны местных обольстительниц. Полицейское начальство отнеслось к ней весьма и весьма предупредительно, задало несколько вопросов о происшествии, коему она была свидетельницей, обещало оказать ей всю необходимую помощь и попросило ни к кому больше по этому вопросу не обращаться, а свое посещение полиции держать в тайне, особенно от мужа. Так была провалена советская резидентура в Иране. А в лагерной больнице близ Воркуты появилась молоденькая, чистенькая санитарка, можно сказать – девочка, с жгучими черными глазищами, которыми она, оглядевшись вокруг, принялась обожающе взирать на свое медицинское начальство, то есть на дядю Элю. Постепенно они сблизились. А когда влиятельная родня добилась досрочного освобождения Лёли, она наотрез отказалась возвращаться в Баку, осталась в больнице в качестве вольнонаемной лаборантки и заявила дяде Эле, что если когда-нибудь покинет Республику Коми, то только вместе с ним. Это покорило его окончательно. 3 В начале шестидесятых годов Заслуженный врач Коми АССР Илья Моисеевич Перельман, его жена Ольга Васильевна и их шестилетняя дочка Милочка покинули Север и переселились отогревать тела и души на Юг, в Кабардино-Балкарию, купив в ее столице Нальчике небольшой дом. Нальчик, и вообще Кабарду дядя Эля выбрал, скорее всего, по маминой наводке. Маму в этой небольшой северокавказской республике очень уважали за помощь в подготовке национальных научных и педагогических кадров и в налаживании производства редких металлов – молибдена и вольфрама, по которым она была ведущим специалистом страны. В Нальчике Милочка пошла в школу, Лёля быстро превратилась в солидную домохозяйку, а дядя Эля стал заведовать неврологической клиникой, преподавать в медицинском институте и был назначен главным невропатологом города. Через пятнадцать лет он вышел на пенсию, но медицины не бросил. На собственные сбережения устроил в горах маленькую лечебницу, в которой в течение нескольких лет успешно лечил, вернее долечивал по собственному методу, своих пациентов, страдавших болезнью Паркинсона. Время от времени ему приходили в голову и другие медицинские идеи – он пытался пробивать их в практику, публиковал в медицинских журналах, ездил в Москву с докладами на конференции. Но идей в СССР всегда было гораздо больше, чем денег на их реальное воплощение. Впрочем, полной уверенности в достаточной доброкачественности дяди-элиных идей этого периода его жизни у меня нет. Как-то, уже в семидесятые годы, Лёля позвонила мне в Москву и со слезами в голосе сообщила, что дядя Эля придумал perpetuum mobile (см. ВЕЧНЫЙ ДВИГАТЕЛЬ). Окончив десятилетку, Милочка поехала учиться в ближайший к Нальчику российский университет – Ростовский, в котором когда-то, в начале века, училась моя мама. В Ростове Милочка вышла замуж, родила сына, а по окончании университетского биофака осталась работать. Когда умерла Лёля, Милочка забрала дядю Элю к себе, потому что оставлять его одного было нельзя – к старости у него точно так же, как у его старшей сестры, моей матери, стал развиваться лютый склероз, переросший в полную потерю памяти. Думаю, что он давно уже осознавал свою неблагоприятную генетическую предрасположенность, потому и занимался так долго болезнью Паркинсона. Старшие дочери дяди Эли, от первой жены – красавицы Лизы, так и не увидели его живым Дина, пойдя по родительским стопам, окончила медицинский институт и стала эпидемиологом. После организации в Москве Университета Дружбы Народов имени Лумумбы, большинство студентов которого приезжало из стран, где эпидемии ежегодно косили миллионы людей, ее пригласили на кафедру эпидемиологии этого университета. Ира, выросши, по стопам отца-матери не пошла, в ней явно бродил мятежный дух дедушки Моисея. Она устремилась в авиацию, стала выдающейся вертолетчицей – ей удалось установить несколько мировых рекордов для этого вида летательных аппаратов. После войны Лизина семья возвратилась в Москву с Урала, где находилась в эвакуации, далеко не сразу, и мы потеряли друг друга из виду. Только где-то в начале восьмидесятых годов Дина разыскала меня по списку сотрудников редакции журнала «Химия и жизнь», печатавшемуся на его обложке, и мы с ней встретились. Лицом и статью она оказалась очень похожей на свою мать, но движениями и мимикой – на дядю Элю. Я рассказал ей все, что знал о нем, дал адрес Милы и телефон. А она рассказала мне об успехах своей младшей сестры и… мамы. Лиза, профессор-доктор, заведовала кафедрой во Втором Меде и как раз накануне нашей с Диной встречи в четвертый раз вышла замуж. А через несколько месяцев Дина снова позвонила мне и сообщила, что летит в Ростов к сестре Миле – на похороны отца. Как это ни странно, но бывает и так, что жизнь разъединяет людей, а соединяет – смерть. --------------- Щелды-ёлды-расщеколды, – как пел когда-то молодой и уже по одному тому веселый дядя Эля, бывший мне заместо старшего брата... Щёлды-ёлды-расщеколды-расщелды-елды-калды… Источник И только в небе чувствую свободу...
Это единственная в мире женщина-пилот,
налетавшая на вертолетах 11 тысяч часов, пилот первого класса, член
Международной ассоциации женщин-вертолетчиц, мастер спорта международного
класса, женщина-командир летных экипажей. Более двадцати лет она летала на
вертолетах Ми-1, Ми-8, Ми-26 авиакомпании "Тюменьавиатранс" в
Западной Сибири. На ее счету 15
мировых рекордов, десять из которых по сей день не побиты. Добрый день Валентин, вот телефон, но только не Дины, а ее дочери Людмилы, моей кузины - 007 495 429 6748. Ее мужа зовут Семен. Ваш рассказ произвел на меня большое впечатление еще и потому, что не видел ни одного своего деда (отец отца умер когда ему было 30 лет).И меня всегда интересовало все что связано с ними. Бабушка никогда не рассказывала про деда Илью, и было ощущение что существует некое табу на разговоры о нем. Я родился в 1967 году, и в конце 70-х, когда я стал задавать первые вопросы, - единственное, что мне говорили, это то, что дед сошел с ума и изобретает вечный двигатель и тем более живет не в Москве, а в Нальчике. Я так и не понимаю, почему ни мама Ира, ни Дина ни разу не съездили к нему, - ведь это был их отец, - допускаю лишь, чтобабушка Лиза каким-то образом отбила у них желание это делать. Также у нас в семье существовала версия, что деда посадили за анекдот, рассказанный в плохой компании и бабушка была настолько разгневана на деда, что не хотела о нем говорить. Но все равно мне непонятно, что могло произойти, чтобы два человека, любившие друг-друга и родившие двух детей, - не стали даже переписываться после того, как это стало возможно и полностью прекратили все контакты. Была ли обида на бабушку у деда или она обиделась на него - теперь это наверное уже не узнать. После смерти отца, когда я разбирал документы, оставшиеся в том числе от мамы, я нашел фотографию Ильи примерно в возрасте 25-30 лет, хотя могу и ошибаться. Любопытно почему вы написали что отца Лизы звали Корней? Бабушка по документам была Елизавета Васильевна, поменяла она отчество или это была ошибка? Бабушка Лиза, мой папа Владимир Пузырев и мама Ирина Гурова похоронены на химкинском кладбище. Если у вас есть фотографии Ильи, и может быть его родителей и родных, я был-бы счастлив их увидеть. Оглавление |
|
