Киев, Дух і Літера, 2001. – 240 с. ISBN 966-72-73-12-1 Вадим Скуратовский Проблема авторства "Протоколов сионских мудрецов" IV. Чёрная Книга германских зверств “Черная Книга германских зверств. Под редакцией и со вступительной статьей д-ра М.В.Головинского. 9-ая тысяча. Цена 60 коп. С.Петербург. 1914. 56 с.” - в высшей степени типичное пропагандистское производное от шовинистической истерии-1914, охватившей решительно все воюющие стороны (а подчас и некоторые нейтральные страны). То была эпоха ранее в мировой истории невиданной по своей агрессивности ксенофобии, обрушившейся решительно на всех участников тогдашней европейской драмы, что, впрочем, было обусловлено не столько иррациональными вспышками межнациональной ненависти, - явление в той истории весьма известное, сколько также вполне целенаправленными действиями тех или иных институтов, действиями, на самом деле впервые в истории помноженными в той своей неизбывной иррациональности - на новые коммуникативные возможности современной технологии, на язык больших демографических и других чисел, язык массового тиража, то есть на внешне рационалистические тенденции индустриальной эпохи. Брошюра М.В.Головинского - не лучше и не хуже мириадов других сходных текстов во “вселенной” тогдашней пропаганды, создаваемых всеми участниками мирового конфликта - без особенных различий в национальных подразделениях той “вселенной”, развертывающихся в поразительно сходном, бесконечно монотонном режиме их “поэтики” и “стилистики”. Но “Черная Книга германских зверств” в исполнении Головинского зловеще интересна как несколько пародийное превращение Протоколов сионских мудрецов”: вместо тех “мудрецов” здесь появляются “германцы”, действующие куда более безжалостно и уже не в подполье кризисной цивилизации, а откровенно-брутально, при полном “свете” тогдашнего, столь сумеречного исторического “дня”. Вместе с тем основная схема Протоколов” в “Черной Книге” вполне сохраняется, лишь переменив свои национальные адреса и представления о способе действий мирового зла: в этом историческом случае оно развертывается уже в режиме не конспирации, а ужасающей псевдолегитимности. “Черная Книга германских зверств” - это как бы действия “сионских мудрецов”, мгновенно, в несколько июльских дней 1914 года, вышедших на историческую поверхность (брошюра посвящена “зверствам” немецких властей и обывателей при насильственной депортации российских подданных в те дни - первый раздел, а также “черным дням Калиша, Ченстохова, Андреева и Вержболова” - название второго раздела - в первые дни и даже часы военных действий). Разумеется, брошюра Головинского с её чудовищными гиперболами, бестиализирующая целый народ, как уже отмечалось, ничем не отличается от соответствующей прикладной словесности, непрестанно сходившей с пропагандистского конвейера, с совершенно обезумевшего в те дни европейского печатного станка. Единственно интересно в ней именно то, что здесь резонирует Протоколами”, продолжает их - идеологически, композиционно и даже стилистически. “Черная Книга” по самому своему жанру - “протокольное” собрание “фактов”, равных некоему идеологическо-историческому откровению. В обращении к “русскому читателю”, открывающем “Книгу”, об этом говорится так: “Действительность иногда бывает неожиданнее всякой фантазии и ужаснее всякого кошмара. Нам не нужно ни сильных выражений, ни красочных сравнений для того, чтобы изобразить весь ужас передаваемых нами фактов, которые всякого беспристрастного историка заставят записать современных немцев в “Черную Книгу” варваров и дикарей. Бесконечный вопль страданий несчастной Туган-Барановской, у которой сдирают кожу с черепа, плач детей героя долга казначея Соколова, искалеченные жизни изнасилованных в Ченстохове, крики несчастных, сошедших с ума во время ужасного обратного путешествия из Германии, все эти картины так живо стоят перед глазами каждого русского, что не нуждаются в особом художественном таланте для их изложения” (“Черная Книга”, с. 3). Завершается же “Книга” следующим жанровым самоопределением: “... В эту книгу вошел лишь безыскуственный рассказ о первомучениках нашего крестового похода за освобождение народов от германского ига. Это - отчет о страданиях и пролитой крови беззащитных”. (с.56). Очевидно, что “все эти картины”, при всех их неимоверных пропагандистских преувеличениях, стремятся предстать именно “действительностью”, “отчетом”, что необходимо возвращает нас к Протоколам”. Но если “кошмары” и “фантазии” последних достаточно абстрактны, то на этот раз они в самых крайних и безапелляционных жанровых формах заявляют о себе в виде строго “документированного” “отчета”. “Черная Книга” - это поспешный монтаж “фактов”, упавших на голову русского читателя в самые первые дни войны со страниц тогдашних газет, работавших в яростном пропагандистском режиме, иногда уже совершенно фантастической направленности.. “Факты” эти Головинский выбирает в направлении прежде всего пессимистической антропологии Протоколов”, заявленных уже в первых их параграфах, пронизанных мотивом бестиальности человека, животного в нём начала как ведущего и непрестанно вырывающегося на поверхность и частной и общественной жизни. “... люди с дурными инстинктами многочисленнее добрых, поэтому лучшие результаты в управлении ими достигаются насилием и устрашением... каждому хотелось бы сделаться диктатором...” (“Протокол 1-й”; с. 57). “Что сдерживало хищных животных, которых зовут людьми? Что ими руководило до сего времени? ... по закону естества Право - в силе” (“Протокол 1-й”; с. 58). “Черная Книга” в изобилии иллюстрирует разгул “дурных инстинктов”, поведение “хищных животных, которых зовут людьми” - да ещё в массовом, подчеркнуто стадном, “общенациональном” их проявлении. “толпа - варвар, проявляющий свое варварство при каждом случае” (“Протокол 1-й”; с. 61) - “факты”, собранные Головинским, ставят своей целью “записать современных немцев в “Черную книгу” варваров и дикарей” (“Черная книга”, с.3), убедить читателя, что “немецкий духоносец” “упал до состояния грабителя, дикаря и насильника” (там же). “Черная книга” продолжает Протоколы” подчас даже стилистически, едва ли не “цитируя” их (в частности, специально русские их “тропы”). В начале Протоколов” говорится о засилии “сионских мудрецов” в прессе, долженствующей “передавать жалобы народного голоса” - и так как “государства не умели воспользоваться этой силой”, то “мудрецы”, по их признанию, “благодаря ей... собрали в свои руки золото, не взирая на то, что нам его приходилось брать из потоков крови и слез...” (“Протокол 2-й”; с. 65). Эта скрытая аллюзия на образ в монологе Барона из пушкинского “Скупого рыцаря” возникает на первой же странице “Черной Книги” - в диатрибе, адресованной (собственно, здесь пере-адресованной!) “народу”, который “задохнется в слезах и крови невинных”. (“Черная Книга”, с. 3). Наряду с указанной аллюзией этот пассаж в его “германофобии” совершенно восходит к “юдофобии”, столь неожиданно завершающей брошюру Головинского “Опыт критики буржуазной морали”, вообще-то совершенно не касающейся “еврейского вопроса”, “юдофобии”, странно сочетающейся там с ... апологией Иуды. Последний, по совершенно парадоксальному мнению Головинского, предал Иисуса, “чтобы поднять негодующий народ на защиту символа своей национальности, на защиту своего идеала” - “для того, чтобы восстановить коллективную личность (национальность) великого Израильского народа” (“Опыт критики буржуазной морали”, с. 37) Но - “Великий народ... К несчастью для Иуды и его сторонников, этот народ перестал быть великим” (там же). В том же духе - и в тех же выражениях - во вступлении к “Черной Книге” говорится о немецком народе: “Тяжелая прусская каска оказалась гасильником немецкого духа... У такого народа нет алтаря, дух его покинул...” (“Черная Книга”, с. 3). Вообще-то в том вступлении переадресовка “еврейского” “немецкому” мимоходом отдает комизмом - в связи с немецкой “травестией” традиционно-расхожего еврейского “образа”: “Немецкий духоносец постепенно превратился в юркого и хвастливого, бессердечного коми-вояжера” (“Черная Книга”, с.3). Автор “Черной Книги” в своем монтаже “германофобских” “фактов” как бы непроизвольно, в русле некоей жанровой инерции, останавливается на том, что уже отмечалось в Протоколах”. Таков возникающий там мотив “дальневосточной” интервенции в европейские дела. “Сионские мудрецы” в их “системе обуздания гоевских правительств в Европе” грозятся: “... всем, если допустить их восстание против нас мы ответим Американскими или Китайскими, или Японскими пушками.” (“Протокол № 7-й”; с. 80). “Черная Книга” же грозится немецкому народу: “...никакие пушки не могут защитить его от распадения”, при этом, как бы в продолжение Протоколов”, цитирует “свидетеля” - русского подданного, брутально депортируемого из Германии: “На одной из станций я прочитал немецкую газету, в которой сообщалось, что Япония объявила войну России и что полмиллиона японцев находятся на нашей земле. Это известие и всевозможные толки породили среди русских путешественников немалое смущение.” (“Черная Книга”, с. 3, с. 18). Указанное общеантропологическое “наблюдение” Протоколов” - “Что сдерживало хищных животных, которых зовут людьми?” - в “Черной Книге”, в своем переходе от “евреев” к “германцам” и даже “японцам”, с той же пропагандистской легкостью соотносится - с союзными главному врагу “австрийцами”. В одном из “интервью” говорится об “австрийских пьяных резервистах”: “Для меня было ясно, что эти звери, потерявшие всякий человеческий образ, способны нас растерзать” (“Черная Книга”, с. 28). В Протоколах сионских мудрецов” крайне пессимистический образ человека расслаивается на расчетливо-безжалостных интеллектуалов-”мудрецов” и захваченных своими низменными инстинктами “скотов-гоев”, т.е. европейских масс. В “Черной Книге” оба варианта исконной человеческой агрессивности уже нераздельно перемешаны - в действиях германского правительства и тамошней “толпы”. “Немцы доказали, что обучение маршировке и совершенствование в машинном производстве, индустриализация жизни и развитие промышленности могут быть совершенно чужды культуре духа.” (“Черная Книга”, с. 3). Вообще “Черная Книга” некоторые постулаты Протоколов” смещает, в соответствии с новыми историческими условиями, в сторону известной “модернизации” этих постулатов: “Наше государство, шествуя путем мирного завоевания, имеет Право заменить ужасы войны менее заметными и более целесообразными казнями, которыми надобно поддерживать террор, располагающий к слепому послушанию.” (“Протокол 1-й”; с. 62). “Черная Книга”, понятно, отказывается в военных условиях от специфического “пацифизма” “мудрецов”, в условиях “действительности”, которая “неожиданнее всякой фантазии и ужаснее всякого кошмара” (поразительная строчка, открывающая “Черную Книгу” и как бы инстинктивно-мнемонически тут же “закрывающая” фантазию” Протоколов” с их ирреальным “кошмаром”, жанрово исчерпывающая те условные Протоколы” в пользу якобы “безусловных”). Характерно, что “Черная Книга” состоит из “фактов”, заимствованных преимущественно из респектабельных либеральных газет (“Биржевые ведомости”, “Речь”, “русское слово” и т.п.), что необходимо должно было усилить степень информационной достоверности тех “фактов”. Столь же характерно, что брошюра Головинского во втором её разделе - “Черные дни Калиша, Ченстохова, Андреева и Вержболова” - выступает с самой “горячей” защитой еврейского и польского населения пограничья империи, первым павшего жертвой германской агрессии и германской же разнузданности (“Черная Книга”, с. 46–54). То есть этносы, положенные в становой хребет обличительного “протокольного” мифа (еврейский - откровенно, польский - прикровенно), здесь становятся предметом публицистической защиты столь же пропагандистско-прагматической, как и обвинения, в этой брошюре содержащиеся. Итак, “Черная Книга” выделяется из всего необъятного пропагандистского космоса-1914 единственно своими авторскими резонаторами, обращенными в сторону Протоколов”, как бы продолжая последние - в условиях уже нового социально-исторического заказа. Вместе с тем “Черная Книга германских зверств” содержит несколько неожиданный, если можно так выразиться, экзистенциально-прогностический аспект: бесконечно преувеличенные, едва ли не фантомные “германские зверства”, здесь описанные, по своей страшной бестиальной структуре вполне предвосхищают немецкую и другую историческую реальность Второй мировой войны, переходя из статуса пропагандистской гиперболы в “действительность”, которая, по слову автора “Черной Книги” подчас “неожиданнее всякой фантазии и ужаснее всякого кошмара”. Всё то, о чем так вдохновенно лгала брошюра М.В.Головинского в 1914-ом году, вполне произошло в 1939–1945-м годах, да ещё в режиме куда более сокрушительных “фактов” и чисел. Дело, разумеется, не в провидческих свойствах автора массового (“9-я тысяча”) издания “ценой в 60 копеек”, а именно в жанровой и другой связи этого издания с тоталитарными “фантазиями” и соответственно сконструированными “кошмарами” Протоколов сионских мудрецов”. Эти “фантазии” и “кошмары” - “все эти картины” - сюжетно вращаются вокруг кризиса либеральной демократии, её возможной стремительной инволюции в сторону некоей гипотетической диктатуры. сюжет Протоколов сионских мудрецов” вращается именно вокруг этого угрожающе универсального сюжета Нового, а особенно Новейшего времени, вокруг его опасной “переменной”. Некогда советский критик В.В.Ермилов, известный своей агрессивностью, смешанной с самой крайней сервильностью, заметил о Достоевском, что тот в своих обличениях современного ему кризиса, “путал социальные адреса”. Протоколы”, как уже говорилось, возникшие среди прочего, на самой отдаленной периферии романного мира Достоевского, скажем так, “путали национальные адреса” мирового кризиса, констатируя его и одновременно мистифицируя. “Черная Книга германских зверств”, по-своему продолжая “фантазии” и “кошмары” Протоколов”, вполне угадала те зверства, но уж очень “перепутав” предшествующие “национальные” “адреса” предполагаемого автора... Тайные субъекты европейского кризиса, вопреки прогностике Протоколов” в конечном историческом счете оказались его неоспоримой явной жертвой, - не в последнюю казуально-историческую очередь, благодаря Протоколам”... Пропагандистскую сумму той эпохи - ещё в разгаре Первой мировой войны - начала обобщать так называемая. “сигнифика”, возникшая тогда наука о знаках, среди прочего, о наиболее элементарных лозунгах и паролях военного времени.1 Брошюру Головинского завершают, среди прочего, слова о том, что она - “лишь безыскуственный рассказ о первомучениках нашего крестового похода за освобождение народов от германского ига”. (“Черная Книга”, с. 56). “Германское иго” здесь - “национальная” “метатеза” “еврейского ига”.2 Оглавление Литература   www.pseudology.org