Москва, Время, 2008 Игорь Семёнович Кон 80 лет одиночества Часть 2. Темы и проблемы Социология личности Разве жизнь отдельного человека не столь же ценна, как и жизнь целого поколения? Ведь каждый отдельный человек - целый мир, рождающийся и умирающий вместе с ним, под каждым могильным камнем - история целого мира. Генрих Гейне Моим центральным научным проектом много лет была теория личности. Этот интерес имел как личные, так и социальные истоки. Уже в ранней юности я понял, точнее - чувствовал, что создан из вещества, которое не растворяется ни в какой среде. Это избавляет от заботы о сохранении своей идентичности, но затрудняет психологическое слияние с другими, растворение в Мы. Отсюда - теоретический интерес к проблеме Я, личности или идентичности. В советское время, когда всюду, во всяком случае - на словах, царствовал сплошной коллективизм, это было, мягко говоря, немодно, но именно поэтому - социально значимо. Как это часто бывает, интерес к проблеме начинается с её отрицания. Мои первые публикации на эту тему начались самым постыдным образом, заказной статьей о всестороннем развитии личности при социализме в журнале "Коммунист" (1954, № 8), в которой не было ни единого живого слова, сплошной пропагандистский вздор. В то время мне даже не приходило в голову, что систему фраз можно как-то сопоставлять с действительностью. К обоюдному удовольствию обеих, они существовали как бы в разных измерениях. Между прочим, при обсуждении статьи один из членов редколлегии, А.Д. Никонов неожиданно сказал, что преимущества социализма показаны в ней неубедительно. В статье говорилось, что в СССР идет технический Прогресс, а на Западе что, землю лопатами копают? И чем наш восьмичасовой рабочий день лучше французской 40-часовой недели? - спрашивал Никонов. Я открыл рот от удивления, казалось, что от моей статьи осталось мокрое место. Тем не менее её приняли в номер, предложив автору “учесть критические замечания”.   Но когда я попытался что-то сделать, заведующий философским отделом М.Д. Каммари все мое "творчество" выкинул, сказав: "На редколлегии говорить легко, а на самом деле, чем подробнее об этих вещах пишешь, тем менее убедительно они выглядят. Оставьте все, как было". Когда журнал вышел в свет, оказалось, что из статьи убрали даже те робкие указания на трудности бытия, которые в ней были, например, на нехватку мяса. Старшие коллеги-философы мне завидовали - шутка ли, орган ЦК КПСС! - а знакомый студент Анатолий Вершик (ныне известный профессор-математик) наедине сказал: "Ну, конечно, я понимаю, если жрать нечего, можно писать и так. Но вы-то зачем это делаете?" Разумеется, говорить правду, только правду и всю правду преподаватель общественных наук, если он не хотел лишиться работы, не мог. Но некоторая свобода выбора в хрущевские и в брежневские времена, в отличие от сталинских, все-таки существовала. Если ты чего-то не хотел писать, можно было промолчать. И если сегодня мне стыдно перечитывать некоторые свои старые статьи и брошюры, я виню только самого себя. Однако даже в рамках заведомо несерьезной, казённой темы голова подспудно продолжала работать. Личность как субъект, 1966 Моя самая известная книга "Социология личности" (1967) была написана на основе факультативного курса лекций, прочитанных в Ленинградском Университете на изломе хрущевских реформ. Первый раз я прочитал его в 1964 г. на физическом факультете, просто чтобы проверить, могут ли высокомерные физики, интеллектуальная элита университета, заинтересоваться гуманитарными сюжетами. Не было ни агитации, ни даже большого объявления, просто листок с перечнем тем. Аудитория на 200 человек была полна, но без столпотворения. Когда после лекции ребята обступили меня, я попросил их предсказать, что будет дальше. Одни говорили, что народу станет больше, другие - что произойдет отсев.   Действительность не предугадал никто. Количество слушателей на протяжении всего курса оставалось прежним - полная аудитория, но мест всем хватает, - зато изменился их состав: любопытных первокурсников, готовых пробовать что угодно, сменили более основательные и требовательные студенты старших курсов и аспиранты. Контакт с аудиторией был сказочным, каждая лекция была для меня, как любовное свидание, я старался даже выглядеть красивым. В октябре 1964 г. сняли Хрущева, я понимал, что грядет бюрократическая реакция, но решил не менять принятого тона, а в 1966 г. рискнул повторить этот опыт в общеуниверситетском масштабе. Эти лекции в огромной аудитории, куда вместо пятисот человек набивалось свыше тысячи, так что комендант здания официально предупреждал партком ЛГУ, что не отвечает за прочность ветхого амфитеатра, где места занимали за два часа до начала лекций, а слушатели, среди которых были и известные профессора, которым место заранее занимали их студенты, стояли в духоте, плотно прижавшись друг к другу и при этом соблюдая абсолютную тишину, так как зал не был радиофицирован, - одно из самых сильных впечатлений моей жизни. Конечно, это не было только моей личной заслугой. Студенческая молодежь середины 1960-х страстно жаждала информации о себе и о своём обществе. Для неё все было внове. Как писал об этом времени писатель Николай Крыщук, "мы тогда стремились к универсальным ответам, потому как и вопросы наши были универсальны... Многие вопросы, прочно вошедшие сегодня в общественный и научный обиход, тогда поднимались впервые. Вот почему слова "социология" и "личность" имели в конце 60-х годов особое обаяние", а “Социология личности" "была для многих из нас настольной". Между прочим, название книги родилось случайно. Когда я в очередной раз рекомендовал Политиздату способного молодого автора, заведующий философской редакцией А.А. Судариков (кстати сказать, прекрасный логик, ученик Асмуса), ответил: "Что вы все время рекомендуете других? Напишите нам что-то свое". Я предложил тему “Личность в обществе” - так назывался мой курс у физиков, - но это название резонно отклонили, потому что оно практически не отличалось от многочисленных брошюр “Личность и общество”. Тогда я придумал “Социологию личности”. Насколько я знаю, такое словосочетание тогда нигде не встречалось, по серьезному теоретическому счету оно даже сомнительно. Сегодняшний читатель, если ему попадется в руки "Социология личности" (из большинства библиотек она сразу же была украдена) не сможет понять, почему эта небольшая и, в общем-то, поверхностная книжка имела такой читательский успех и повлияла на профессиональный выбор и даже личную судьбу некоторых людей. Секрет в том, что личность, которая в сталинские времена трактовалась в казённо-охранительном духе как винтик государственной машины или член коллектива, была представлена в этой книге как положительное, творческое начало.   Впервые в советской литературе после 1920-х годов была прямо и жестко поставлена проблема конформизма (психологи боялись её трогать, растворяя в проблеме коллективистского самоопределения) и личной социальной ответственности. Индивидуальное самосознание, которое многие, даже хорошие, психологи считали сомнительным и опасным "ячеством" и "копанием в себе", оказалось необходимым элементом самореализации. В книге была позитивно изложена ролевая теория личности, фрейдовское учение о защитных механизмах и многие другие "западные" идеи, считавшиеся запретными и буржуазными, или просто малоизвестные. Это было интересно и понятно всем. Социология личности, 1967 "Ролевой язык казался непривычным вначале. Снижение уровня рассмотрения c понятия личности вообще до её отдельных социальных компонентов - социальных ролей - требовало перемен во многих других разделах науки. Психологи и историки, социологи и педагоги надрывали голоса до хрипоты. Общение между разными специалистами было трудным - каждый привык к своему языку, каждый защищал решения своей науки, свое видение сгустка противоречий под названием "личность". Мучительно медленно в общественных и гуманитарных науках складывалось характерное для сегодняшней атмосферы движение к междисциплинарности, комплексному подходу к важнейшим явлениям жизни. Ко всему прочему, проблема личности все более остро переживалась как социальная драма, как поле столкновения различных сил, как участок социальной борьбы, от которого зависит будущее общества". "Социология личности" имела большой успех как в нашей стране, так и за рубежом. Сразу же появилось шесть её переводов, а вышедшее в 1971 г. параллельно в обеих Германиях (в ГДР книгу издавать опасались, она вышла лишь под нажимом западных немцев, пригрозивших, что в противном случае они опубликуют её самостоятельно) немецкое издание, было вдвое расширено за счет рассмотрения новых теоретических вопросов, уточнения концептуального аппарата и т.п. На неё было много положительных рецензий, она была удостоена первой премии Советской Социологической Ассоциации, разделив её с работой Б.А. Грушина и коллективным трудом "Человек и его работа", которым руководил В.А.Ядов. Я до сих пор встречаю людей, которые рассказывают, что эта книга сильно повлияла на их профессиональный выбор и жизненную позицию. Издание книги обошлось без политического скандала только потому, что она вышла в Политиздате (не могу не упомянуть добрым словом заведующего философской редакцией, а позже - главного редактора и директора издательства А.П.Полякова и своего постоянного редактора Марину Александровну Лебедеву). На философском факультете МГУ подготовили зубодробительную рецензию, которую хотели опубликовать в "Вестнике МГУ", но редактор журнала решил подстраховаться, позвонил заместителю заведующего отделом пропаганды ЦК Г.Л.Смирнову и спросил, можно ли критиковать книги, вышедшие в партийном издательстве. Смирнов, который сам занимался проблемами личности и положительно относился к моей работе, ответил: "Конечно, можно, сколько угодно. Но автор и издательство имеют право на критику ответить". Редактор подумал и воздержался от публикации разносной статьи. Мутные волны вокруг моей книги продолжались долго. В 1968 г., когда я уже работал в ИКСИ, приехав однажды в Москву, я узнал, что в столице распространяются слухи, будто нас с Ядовым не то посадили, не то исключили из партии. В Ленинграде все было спокойно, но подобные слухи действуют как самореализующийся прогноз: одни пугаются, другие радуются, те и другие старательно пересказывают слухи и, на всякий случай, подстраховываются, в результате чего слух обретает видимость реальности. В это время в "Литературной газете" готовилась моя большая статья о вкусах и причудах американской молодежи. Опасаясь, что очередная волна слухов может побудить редакцию снять этот материал и тем самым подтвердить опасные слухи, я приехал в ЦК к Смирнову и спросил: - Георгий Лукич, вы слышали, что меня исключили из партии? - Пока нет. - Так вот, вы не обязаны ручаться за мою благонадежность, но отметьте, пожалуйста, у себя в календаре, что такого-то числа вы видели меня живым, здоровым и с партбилетом. И если вам позвонят из "Литгазеты", подтвердите этот факт. Не знаю, наводила ли газета такие справки или слух до них просто не дошел, но статья была благополучно напечатана. А на следующий день в "Вопросы философии" пришёл сотрудник журнала "Политическое самообразование" и сказал: "Ребята, мне очень стыдно, но у нас идет обзор работ по личности, где дается положительная оценка книги Кона, а на его счет ходят всякие слухи. Вы что-нибудь знаете?" "Ребята" засмеялись и сказали: "Нужно читать газеты. Во вчерашней "Литературке" у Кона статья на целую полосу". Много лет спустя, когда разыгрывался скандал вокруг альманаха "Метрополь", один коллега, вполне приличный человек, сказал мне, что страшно огорчен тем, что ему придется снять ссылку на какую-то работу Л.М.Баткина - Почему? - спросил я. - Но вы же знаете, он напечатался в "Метрополе". - А вы тут при чем? Где вы это читали? Вы что, обязаны слушать все передачи Би-би-си? А если нет, не нужно нагнетать страхи, пусть списком запрещенных имен занимается цензура. Но вернусь к "Социологии личности". Разумеется, никакой социальной программы освобождения личности и преодоления отчуждения в ней не было, эти вопросы были только обозначены. Ни по цензурным условиям, ни, что гораздо важнее, по уровню своего собственного мышления, я не мог пойти дальше теоретического обоснования хрущевских реформ и абстрактной критики казарменного коммунизма, в котором легко узнавалась советская действительность. Развивая идеи "гуманного социализма", я не знал, как их можно осуществить и реальны ли они вообще. Трагические социально-политические коллизии переводились в более гладкую и безопасную плоскость социальной психологии и этики. Книга стимулировала критическое размышление, но не указывала, что делать. Я сам этого не знал, а если бы знал, побоялся бы сказать. Моим нравственным идеалом стал Андрей Дмитриевич Сахаров, однако его социальные идеи, когда я в 1968 г. в Вене познакомился с его книгой, показались мне теоретически правильными, но политически утопическими, а следовать его человеческому примеру - не хватало мужества. Сегодня я понимаю, что Сахаров был прав в своём рационалистическом максимализме, у него не было нашей идеологической зашоренности, он не приспосабливал конечные цели к наличным возможностям и поэтому видел дальше. Впрочем, того, что произошло в 1990-е годы, не предвидел никто, а "социализм с человеческим лицом" оказался очередной утопией. После разгрома "Пражской весны" последние иллюзии относительно возможности прогрессивного саморазвития советского "реального социализма", если таковые ещё были, окончательно рассеялись. Чтобы не лгать и по возможности избежать обсуждения советских реалий, я сознательно пошёл по пути психологизации личностной проблематики, сконцентрировав внимание на внутренних механизмах человеческого Я и на том, как процессы самосознания модифицируются в сравнительно-исторической и кросс-культурной перспективе, а также в процессе индивидуального развития личности. Этому посвящены книги "Открытие Я" (1978) и "В поисках себя" (1984) и ряд журнальных статей. Открытие Я, 1978 В поисках себя, 1984 В профессиональном отношении эти книги, особенно вторая, значительно лучше и содержательнее "Социологии личности". Это самые настоящие междисциплинарные cultural studies, с выходами в историческую психологию, историю автобиографии, языкознание и т.д. Личностно-нравственные акценты также расставлены в них точнее. Известный американский социолог М. Янович определил идейный стержень моих работ как "настоящее прославление личной независимости или автономии", утверждение "высшей ценности независимости мысли и действия".   В абстрактной форме и на "нейтральном" материале я обсуждал наболевшие вопросы о том, что делать индивиду в исторически тупиковой ситуации и какова мера личной ответственности каждого за социальные процессы. В то время как советская пресса трубила, что основа свободы личности - право на труд, я доказывал, что "логическая предпосылка и необходимое историческое условие всех других свобод” - свобода перемещения. “Ограничение её инстинктивно воспринимается и животными, и человеком как несвобода. Тюрьма определяется не столько наличием решеток или недостатком комфорта, сколько тем, что это место, в котором человека держат помимо его воли". Читатели понимали смысл сказанного, но демонстративный уход от рассмотрения реальных проблем советской жизни, о которых можно было говорить только намеками, существенно обеднял эти книги. Советский читатель 1980-х уже вырос из иносказаний. Нарочито сухие, формальные ссылки на очередной "исторический" съезд или пленум, без которых книга не могла бы выйти в свет и которые раньше воспринимались просто как досадные помехи, вроде глушилок при слушании Би-би-си, теперь становились той ложкой дегтя, которая безнадежно портит всю бочку меда. Если автор лукавит в очевидном, можно ли доверять ему в остальном? Мои книги по-прежнему было трудно купить, рецензенты их хвалили, но я все чаще чувствовал себя вороной в павлиньих перьях. Пример Сахарова и Солженицына (разница между ними ещё до конца не осознавалась), обязывал жить и работать иначе, но нравственных сил на это не хватало. При всех этих ограничениях, обоснование права человека на собственное Я в обществе, в котором решительно преобладало Мы, имело важный, и не только идеологический, смысл. Я исследовал не только социальные факторы самореализации, но и психологические и культурно-исторические предпосылки само-стояния, возможности дистанцирования личности от общества и поиска себя. Это не был абстрактный философский трактат и споры о дефинициях ("особь", "индивид", "личность" и т.д.)   Вслед за А.Я. Гуревичем - пройдясь по его сноскам и выписав книги, на которые он опирался, я нашел много такого, чего он не заметил, - я пытался построить нечто вроде популярного очерка исторической социологии личности, включая конкретные данные из истории языка, портретной живописи и автобиографии. Вот когда мне пригодилось старое знакомство со школой "Анналов"! Опыт работы в Институте этнографии и знакомство с зарубежной наукой (особенно ценными для меня были работы Жана Стетзеля и французской школы психологии личности) позволил использовать новейшие кросс-культурные и антропологические исследования, касающиеся народов Азии и Африки. Ещё важнее был психологический материал. Вместо того, чтобы рассматривать развитие личности как аспект онтогенеза, как это делали, вопреки теоретическим постулатам собственной теории деятельности, многие советские психологи, я опирался на парадигму жизненного пути и конкретные данные больших лонгитюдных исследований, которых в то время в СССР никто не читал. Из моих книг советский читатель впервые узнал о тюремном эксперименте Филиппа Зимбардо и сенсационных экспериментах Стэнли Милгрэма с электрошоком.   Иногда я не просто излагал опубликованные результаты, но и уточнял их у авторов. Например, переписку с Эриком Эриксоном я начал для того, чтобы узнать, подтвердился ли кросс-культурно, на индийском материале, его эксперимент с детскими играми, в ходе которого обнаружилось, что мальчики сооружают преимущественно фаллические объекты, а девочки - открытое пространство (к сожалению, нет, хотя модель была очень красивая). Делать это было не так просто. Для Политиздата любая иностранная сноска была проблемой. Если автор писал от собственного имени, все его мысли были по определению правильными, марксистско-ленинскими ("плохих" авторов Политиздат не печатал), тогда как ссылка на любого иностранного ученого вызывала вопрос: а кто он такой? Если марксист и коммунист - все в порядке, но если это "буржуазный ученый", надо было обязательно раскритиковать его ошибки или хотя бы сказать, что он упустил из виду. Чтобы сделать цензурно-приемлемыми страницы о Зимбардо и Милгрэме, мне пришлось переписать их четыре раза. Важные для психологов "технические" детали (как именно получены приводимые результаты) в философский текст вообще не влезали. Чтобы сделать достоянием советских психологов не только теорию Эриксона, но и данные о её эмпирической проверке, я написал в отечественный журнал специальную обзорную статью, но редакция сочла, что из неё неясно, "как к этим исследованиям относиться". Видимо, я чего-то "недокритиковал" (на идеологическом языке это называлось "объективизмом). Не желая подчиняться редакторской перестраховке, я ответил, что к классическим работам следует относиться почтительно, а единственным способом проверки чужих теорий являются собственные исследования. Чтобы мой труд не пропал, я позвонил директору венгерского Института психологии Ференцу Патаки, и тот официально заказал мне две обзорные статьи (венгры были знакомы с западной наукой лучше нас, но этой литературы они не знали).   Это была большая дополнительная морока (две внутренние рецензии, заключение комиссии, что в статье нет ничего секретного, получение разрешения Главлита и т.д.), но все это были пустые формальности. В 1984-85 гг. обе мои обзорные статьи благополучно вышли в Будапеште, венгерские коллеги были за них благодарны; в оборот отечественной психологии эти данные вошли из третьих рук лет через 10, после того, как в русском переводе появилась популярная книга Ремшмидта (1994). Короче говоря, мне не стыдно за эти книги. "Открытие Я" было переведено на семь языков, причем западногерманское издание было, как обычно, сильно расширено и дополнено, а "В поисках себя" - на пять языков, включая испанский и португальский. Открытие Я, аргентинское издание, 1984 Когда в 1999 г. возник вопрос о переиздании "В поисках себя" ( к сожалению, я не довел это дело до конца), просмотрев свои старые сноски, я испытал чувство гордости тем, что безошибочно определил наиболее перспективные направления исследований личности, превратившиеся с тех пор в международные научные школы (Эд Динер, Мелвин Кон, Пол Коста и Роберт МакКрэ и т.д). В 1980-х гг. никто из советских психологов этих работ не читал. "В поисках себя", уругвайское издание, 1988 Интерес к теории личности способствовал установлению тесных контактов с психологами. На личном уровне они были и раньше. До создания отдельного факультета, психология существовала в ЛГУ в качестве отделения философского факультета, мои отношения с Б.Г.Ананьевым, В.Н.Мясищевым, Л.М. Веккером, И.М. Палеем всегда были уважительными и дружественными. Из пяти человек, которым выражена благодарность в "Социологии личности", трое - Б.Г.Ананьев, А.А. Бодалев и Ю.А. Самарин - психологи. Именно Ананьев посоветовал "Советской педагогике" заказать мне статью о социологии половой морали (1966), во всяком случае, свое письмо они передали через него, а моя статья "Психология половых различий" (1981) посвящена его памяти, потому что он первым в советской психологии поставил эти вопросы. О дружбе с А.В.Петровским я уже говорил. На почве общего интереса к исторической психологии и теории Эриксона сложились хорошие отношения с Л.И.Анцыферовой. Что касается собственно социальной психологии, то ощутимый вклад в неё внесли мои друзья-социологи В.А. Ядов и Г.М. Андреева, которая основала на психфаке МГУ лучшую в стране кафедру социальной психологии. Никаких дисциплинарных распрей, где кончается одна наука и начинается другая, не возникало. Близкой мне тематикой занимались и некоторые молодые психологи. В.С.Магун в дальнейшем стал выдающимся специалистом по психологии личности и социологии молодежи. А.П. Сопиков написал первую экспериментальную диссертацию о конформизме, проверив методику Соломона Аша на ребятах из "Орленка". Куаныш Муздыбаев опубликовал превосходную книгу по психологии ответственности, которая могла служить примером социально-психологического исследования нравственных категорий. Интересны мне были и психологические исследования Александра Эткинда, который позже стал всемирно известным культурологом и сейчас преподает в Кембридже. Весьма плодотворными были и связи с психиатрами. Андрей Евгеньевич Личко (1926-1996), крупнейший специалист по подростковой психиатрии и человек исключительно ясного ума, инициировал мой лекционный курс по проблемам сексуальности в Институте имени Бехтерева, из которого выросла в дальнейшем моя сексологическая тематика, а с Виктором Ефимовичем Каганом и Юрием Львовичем Нуллером (1929-2003) нас связывала личная дружба. Однажды мне даже довелось поучаствовать в психиатрической экспертизе. В книге "Открытие Я" (1978), объясняя феноменологию самосознания, я довольно подробно, опираясь на психиатрическую литературу, описал феномен и синдром деперсонализации. И вдруг приходит письмо из Самарканда. Студент-пятикурсник физического факультета по имени Фуркат, которого я упоминал в другом контексте, написал, что страдает в точности теми симтомами, которые описаны в моей книге, а местные врачи утверждают, что у него должны быть также галлюцинации, которых у него нет, и лечат его электрошоком, не могу ли ему помочь? Поскольку Нуллер занимался именно этим синдромом, я сразу позвонил ему, он сказал, что заочно обсуждать это бессмысленно, но если парень приедет в Ленинград, можно будет разобраться. Я немедленно послал телеграмму в Самарканд и через несколько дней Фуркат с матерью прилетели (оказалось, что семья врачебная, поэтому болезнью сына озаботились раньше, чем если бы это была крестьянская среда), Дом молодежи по моей просьбе предоставил им номер в гостинице (это была трудная задача). Нуллер их принял, мне пришлось их предупреждать, чтобы не вздумали совать ему деньги (бесплатность советской медицины вообще была фикцией, а с приезжих из Средней Азии и с Кавказа деньги тянули вовсе нещадно, но Юра был безусловным бессребреником), дал какие-то лекарства и сказал, что придется несколько месяцев ждать. Если деперсонализация у Фурката - самостоятельный синдром, дело поправимо, если же это - симптом начинающейся шизофрении, дальше будет хуже. Самаркандские врачи знали только второй вариант, потому и применили электрошок, но эта терапия сама по себе может дать необратимые тяжелые последствия. В общем, Фуркату повезло. Из 100.000 тиража моей книги, в Самарканд попало 2 экземпляра, один из которых купил его друг-однокурсник, стал читать и сказал: "Слушай, ведь тут написано про тебя!" Так это закрутилось. Сначала письма от Фурката были грустными, что ничего не меняется, потом его мама написала, что ему становится лучше (сам он так не думал), а затем пришло ликующее письмо, что все наладилось. Поскольку практическая польза философской литературы всегда проблематична, я этим случаем очень горжусь. Дружба Первое чувство, к которому восприимчив заботливо воспитанный юноша, это не любовь, а дружба. Жан-Жак Руссо С проблемами личности тесно связан другой мой любимый глобальный сюжет - дружба. Сейчас эта тема в мировом научном мире очень популярна, но в начале 1970-х годов её мало кто принимал всерьез, она казалась частной, пригодной скорее для назидательных сочинений, чем для науки. Когда в 1970 г. на первой Всесоюзной конференции по психологии общения я впервые изложил общие контуры своей программы изучения дружбы и самосознания, кто-то прислал мне анонимную записку: "Я всегда с интересом читал ваши работы. Жаль, что вы так рано уходите из настоящей науки". Через несколько лет история повторилась. Студентам физического факультета ЛГУ сказали, что они могут прослушать факультативный курс по психологии общения. "О!" - обрадовались физики. "Речь пойдет о психологии дружбы", - уточнил преподаватель. "А...", - разочарованно протянули студенты, вспомнив школьные лекции о дружбе Маркса и Энгельса и тому подобном. Между тем дружба чрезвычайно интересна как с точки зрения теории личности и психологии общения, так и в социокультурном контексте: действительно ли межличностные отношения оскудевают с развитием цивилизации или это лишь одна из распространенных романтических иллюзий? Я решил подойти к теме одновременно с обеих сторон. С одной стороны, я занялся сравнительно-историческим анализом феномена дружбы и, как теперь сказали бы, дружеского дискурса у разных народов мира и в разные периоды истории, включая античную Грецию, посвятив этому несколько статей в научных журналах и сборниках. С другой стороны, вместе с аспирантом Владимиром Лосенковым и группой студентов психологического факультета ЛГУ (Л.Я.Гозманом, В.П.Гордеевой, С.Н. Богдановой, О.Б.Годлинник и М.А Раевым), мы провели в 1970 г., эмпирическое исследование представлений о дружбе и реальных дружеских отношений большой группы подростков-школьников с 5 по 10 класс и группы студентов. Автономный блок исследований был проведен в Москве А.В.Мудриком. Результаты этого исследования были опубликованы в нескольких научных статьях и брошюрах. Психология юношеской дружбы, 1973 Для меня самым интересным был психологический блок: чем общение с друзьями отличается от общения с другими значимыми лицами (отец, мать, учителя, школьные товарищи) и как оно коррелирует с образом Я и свойствами самосознания? Чтобы выяснить это, кроме большой анкеты, был использован 16 факторный тест Кеттелла и собственная самооценочная методика, основанная на сравнении самооценок подростка и ожидаемых им оценок со стороны разных значимых лиц. Применение тестов в советской психологии - это целая эпопея. Долгие годы никакой психометрики не было вовсе, все "буржуазные" методы отрицались в принципе. Затем психологи постепенно стали пользоваться тестами. Но сразу же возникла трудности. Во-первых, где взять серьезные тесты, в западных магазинах их кому попало не продавали, а ведь нужен ещё и ключ? Во-вторых, как их адаптировать к нашим условиям? Мне тесты присылали зарубежные друзья-психологи, вроде Юрия Бронфенбреннера, и я тут же их передавал психологам. Но применять их без адаптации и валидизации было невозможно, а разные адаптации часто изменяли тест до неузнаваемости. Психологи из Института им. Бехтерева рассказывали мне, что сначала они получили тест MMPI без ключа. Перевели, попробовали - вроде бы и так хорошо работает. А когда получили ключ, выяснилось, что шкалы, с которыми они работали, меряют совсем не то, что им казалось. Кеттелл и Айзенк, конечно, проще, чем MMPI, но если по стране гуляет несколько разных вариантов одного и того же теста, сравнивать ничего уже невозможно, а сравнимость - главное, а то и единственное достоинство тестовых методик. На каком-то психологическом совещании я тогда говорил, что если бы в Англии 18 -19 веков существовала наша система, человечество до сих не имело бы автомобиля. Почему? Чтобы запустить двигатель в производство, необходим ГОСТ, а для этого нужно как-то измерить мощность двигателя. Наивные англичане стали измерять её в лошадиных силах. Но что такое "лошадиная сила"? Разве она одинакова у арабского скакуна, племенного тяжеловоза и колхозной клячи? Конечно, нет. Если бы парадом командовали мы, философский спор продолжался бы до сих пор. А если нет единицы измерения, не может быть ГОСТа, а следовательно - и двигателя. С тестами в нашей психологии и сейчас не все гладко. Конечно, есть формально утвержденные международные тесты. Но на покупку и отработку нового инструментария денег зачастую нет. В результате начинается самодеятельность, которая сама по себе может быть даже талантлива, но только сравнивать полученные результаты будет не с чем. Недавно мне попалась на глаза интересная статья с применением теста маскулинности, данные в целом были правдоподобны, но все специальные термины имели какой-то странный, непривычный смысл. Спросил специалистов - говорят, что автор использовал плохую адаптацию устаревшего теста, каким никто в мире не пользуется. Но вернемся к дружбе. Не будучи уверен в надежности вербальных методов, я лично проверял их в крымской Малой академии наук "Искатель", причем ребята сами вручную обсчитывали весь материал. Оказалось, что тема их очень волнует и в условиях анонимности они готовы отвечать на вопросы вполне правдиво. Единственная просьба была - нельзя ли повторить опрос, потому что, произведя "инвентаризацию" своих дружеских отношений, некоторые подростки хотели изменить данные ими в начале анкеты определения дружбы. Позже один мальчик, почувствовав себя одиноким в армии, даже просил меня прислать ему анкету, чтобы заново обдумать и оценить круг своего общения. Основное исследование проходило в Ленинграде. Это был недолгий период, когда у меня были хорошие отношения с обкомом партии, они предложили мне позвонить в школы, чтобы там не боялись, но сведущие люди сказали: "Ни в коем случае! После звонка из обкома ни один директор не поверит, что это не официальное обследование, и вам будут всячески мешать". В конечном счете, школы отобрали с помощью педагогической части ТЮЗа, директора даже снимали ребят с уроков. Зато в первом же вузе начались придирки - нет ли в анкете крамолы, так что обкомовский звонок все-таки потребовался. Много проблем было с обработкой данных, которой занимался Володя Лосенков. Ни Министерство просвещения, ни ЦК ВЛКСМ денег на эту работу (нужны были сущие гроши) не нашли. Их дала "Литературная газета", в том числе 500 наличных рублей. Что это значит, я вначале не понимал. Оказалось, что разница между безналичным и наличным рублем - даже больше, чем между рублем и долларом. Безналичные деньги были вообще никому не нужны. Кроме того, ещё раз подтвердилось, что советские люди неохотно и плохо выполняют обязательную работу, зато готовы бесплатно и с энтузиазмом делать что-то постороннее, если понимают, зачем это нужно.   Когда выяснилась, что нужный нам факторный анализ лучше всего делают в Агробиологическом институте, я пришёл на поклон к замдиректора и сказал ему, что мою просьбу может поддержать обком. Тот ответил: "Лично для вас - все, что угодно, мы вас читаем и уважаем, а их не подключайте, они нам и так надоели. Ваших безналичных нам тоже не надо - своих девать некуда, а вот наличные для девушек, которые будут набивать анкеты, нужны". Впрочем, обошлось и без этого. Лосенков нашел какого-то парня с необходимой программой, и все было в лучшем виде обсчитано за 200 рублей. Кроме совместных с Лосенковым научных статей, на основе этого исследования отчасти написана моя книга "дружба", впервые опубликованная в Венгрии (1977) и в Западной Германии (1979). Дружба, венгерское издание, 1977 Дружба. немецкое издание, 1979 Затем последовали три русских издания (1980, 1987 и 1989), из которых второе было радикально переработано, потому что в начале 1980-х годов в мировой психологии появилась новая парадигма изучения личных взаимоотношений. Достаточно живо написанная книга сразу стала бестселлером, несмотря на огромные тиражи (100 + 200 + 200 тысяч экземпляров), купить её было очень трудно. Она вошла в списки рекомендательной литературы по курсу социальной психологии и по некоторым историческим дисциплинам и переведена на несколько иностранных языков (болгарский, латышский, словацкий, испанский, молдавский, китайский, Итальянский, литовский и др.). Особенно теплым был отзыв заведующего кафедрой этики МГУ проф. А.И. Титаренко, оценившего "этико-моралеведческий" аспект книги как "целое творческое событие, которое ещё предстоит осмысливать и осмысливать в этике". Дружба, 1980 Поскольку эта книга и некоторые мои статьи о дружбе были опубликованы также на немецком, английском и испанском языках, на них обратили внимание западные социологи (Алан Силвер, Урсула Нетцольд-Линден). Нидерландский психолог Франс ван дер Линден использовал нашу схему мотивов юношеской дружбы при исследовании дружеских отношений голландских школьников, и получил вполне сравнимые результаты. Самым приятным для меня было то, что книгу читали не только взрослые, но и подростки. Я до сих встречаю людей, которые рассказывают, что когда-то, в студенческие годы, эта книга помогла им разобраться в своих личных отношениях. В 2005 г. вышло новое, четвертое издание "дружбы", дополненное новейшими историко-антропологическими и социально-психологическими данными, включая довольно интересный, как мне кажется, очерк исторических судеб "русской дружбы" и её трансформации в постсоветском обществе. Дружба. 4 изд (2005) Кроме разных других соображений, я включил в неё размышления о зависти, изложенные в докладе "Кризис идентичности и постсоветская психология" на конференции в Лас Вегасе, опубликованном в журнале Symbolic Interaction ( 1993, vol. 16, N 4). Для понимания природы зависти очень важен феномен общинности. Льюис Козер образно назвал общину (Gemeinschaft) "жадным институтом", а его жена, Роза Козер, подробно раскрыла, в чем именно состоит эта "жадность". Полюбить "дальнего", о котором мы ничего не знаем, гораздо легче, чем "ближнего". По старому восточному анекдоту, однажды Аллах увидел праведника, решил вознаградить его и сказал: "В награду за твое благочестие, я выполню любое твое желание, но с одним условием - твой сосед получит вдвое больше того же самого". Праведник долго думал, а потом сказал: "О, Аллах, вынь у меня один глаз!" Доказать свое превосходство над соседом можно двумя путями. Первый, положительный путь, - конкуренция: "Я лучше моего ближнего, и докажу это тем, что буду лучше работать и опережу его!". Второй, негативный путь, основан на зависти: "Я лучше моего ближнего, и я не позволю ему жить лучше, чем я!". Соотношение этих стратегий связано не только с индивидуальными чертами, но и с социально-историческими условиями. В доиндустриальных, крестьянских обществах (Gemeinschaft) индивиды очень терпимы к межгрупповым неравенствам, основанным на различиях в происхождении или статусе, потому что эти различия считаются естественными, неизменными и бесспорными. Уровень индивидуальных притязаний в традиционном обществе тесно связан с социальным происхождением и статусом лица. Поскольку разные сословия принадлежат к разным социальным и культурных мирам, крестьяне обычно не сравнивают себя с дворянами и не пытаются сравниться с ними. Зато они чрезвычайно чувствительны, нетерпимы и завистливы к любым успехам и достижениям лиц собственного круга (внутригрупповое соперничество и общинная зависть). Этот факт имеет несколько взаимодополнительных объяснений 1. В доиндустриальных обществах и вообще в культуре бедности, как показал ещё в 1965 году Джордж Фостер, люди склонны считать, что выигрыш одного человека неизбежно означает проигрыш другого: поскольку количество желаемых благ и вещей ограничено, один может выиграть только за счет другого, путем перераспределения, это считается социально и морально предосудительным и несправедливым. Сходные установки Илья Утехин нашел в советских коммуналках: "Ограниченных ресурсов не хватает, чтобы вполне удовлетворить всех и каждого. Поэтому люди крайне чувствительны к справедливости распределения. Это значит, что каждый участник сообщества следит не только за тем, чтобы его индивидуальная доля была выделена справедливо (не меньше, чем нормально), но и чтобы доли всех остальных участников коллектива были справедливыми (не больше, чем нормально). Такое внимание к долям благ, достающихся соседям, интенсивно окрашено эмоционально - завистью, пропитывающей отношения жильцов и стоящей за многими их побуждениями. Самими людьми это осознается не как зависть, а как чувство справедливости" 2. Люди боятся социального расслоения. Потребность в достижении (достижительность) воспринимается как угроза социальной стабильности и равновесию, подрывающая существующие отношения власти, престижа и авторитета. Из-за относительного слабой дифференцированности общественных и личных отношений, изменение имущественного или социального статуса хотя бы одного человека подрывает не только структуру власти, но и всю сеть межличностных отношений общины как целого. Люди не хотят этих изменений, отсюда - сильная зависть, которую они выдают и сами принимают за социальную справедливость. 3. В отличие от большого и равнодушного "общества", Gemeinschaft "требует полной вовлеченности индивида, стабильности социальных отношений и отсутствия дифференциации как личности, так и выполняемой ею работы". Это делает её враждебной всякой соревновательности и порождает сильную зависть к чужому успеху. Рыночная экономика и городской образ жизни, для которых характерны высокая мобильность и анонимность, постепенно изменяют эти условия. По мере того, как социальная стратификация перестает восприниматься как естественная и постоянная, уровень личных притязаний каждого человека больше не ограничивается, по крайней мере, в принципе, его социальным происхождением. Каждый может сравнивать себя и соревноваться с каждым, это порождает острые межгрупповые и классовые конфликты и статусную зависть. Но эти конфликты и чувства не обязательно персонализированы. Я соперничаю не с конкретным богачом или чиновником, а с богатством и властью как таковыми. Кроме того, люди, живущие в системе рыночной экономики, знают или догадываются, что социальный и финансовый успех может быть достигнут не только с помощью грабежа и передела собственности, но и в результате честной конкуренции, индивидуальной инициативы и предприимчивости, которые в этом обществе считаются положительными качествами. Внутригрупповое соперничество и зависть от этого не исчезают, но становятся менее видимыми и менее эффективными в качестве средств социального контроля на макросоциальном уровне. Это сказывается и на характере дружеских отношений и ассоциируемых с ними ценностей. Я считал общинную зависть, вкупе с традиционализмом, псевдо-коллективизмом ("соборность") и подростковым синдромом, одной из социально-психологических особенностей России, оказавших фатальное воздействие на судьбы горбачевской перестройки. Эти синдромы имеют прямое отношение и к эволюции понятий дружбы и товарищества, а также к гендерным проблемам. К сожалению, книга прошла незамеченной. Единственная рецензия появилась в журнале "Семья и школа". То ли я стал хуже писать, то ли тема утратила актуальность, то ли книги не доходят до читателей… А возможно, я перегрузил книгу фактическим материалом, так что есть смысл вернуться к более популярному варианту. Социология молодежи Молодежь - это тысячеликое божество: автор любого опроса получит именно те ответы, на которые рассчитывал. Франсуа Мориак Мой интерес к молодежной проблематике первоначально был абстрактно-теоретическим. Меня почти одновременно заинтересовали два ряда универсальных, социальных и биологических, категорий - пол и возраст. Что стоит за этими понятиями, как они формируются, изменяются и структурируются в ходе истории? Категория "поколения", особенно в плане периодизации истории, занимала важное место уже в моих философско-исторических работах. Вместе с тем меня не могли не волновать проблемы молодежного движения на Западе, а также советская социология молодежи, прежде всего классические работы В.Н.Шубкина и многочисленные исследования жизненных планов молодежи, которыми занимались, в числе других, некоторые ленинградские социологи, в первую очередь Владимир Тимофеевич Лисовский и моя аспирантка Светлана Николаевна Иконникова. До поры до времени мой интерес к молодежной тематике оставался платоническим, но в 1964 г. меня уговорили выступить на большой конференции в Ленинграде с докладом "Юность как социальная проблема" (название я предложил сам). Поскольку я собирался говорить о проблеме отцов и детей, наличие которой в СССР в то время все дружно и яростно отрицали, это могло кончиться большим скандалом, я заранее предупредил об опасности организаторов (одним из них был Лисовский). Но скандала не произошло. Наоборот, представители центральной прессы ухватились за мой доклад, почти полный текст его был напечатан в "Молодом коммунисте", а сокращенный вариант, даже без моего ведома ( я был в "Орленке", и редакция меня не нашла) - в двух номерах "Известий" (статьи с продолжениями печатались в центральных газетах исключительно редко). Скандал произошел годом позже, на организованной ЦК ВЛКСМ в Москве огромной конференции по проблемам воспитания молодежи. Все было, как всегда, помпезно и нелепо, одиннадцать секций, причем "патриотическое воспитание" рассматривалось отдельно от "идейного", да ещё отдельная секция была посвящена воспитанию на примере биографии Ленина. Мой доклад был одним из пленарных на третий день конференции. Поскольку я был чем-то занят и только что вернулся из "Орленка", с согласия организаторов я приехал только на этот день. Посадили в президиум, кругом сплошное партийно-комсомольское начальство. Текстов выступлений я, как правило, не пишу, говорю свободно, не обращая внимания на микрофон и стенограмму. На сей раз я был в ударе, четко говорил о необходимости социологического реализма, закончил под гром аплодисментов, а когда вернулся на место - почувствовал себя как в вакууме, соседи как-то сторонятся.   Потом, хотя полемика на пленарных заседаниях не принята, все высшее комсомольское руководство и тогдашний президент Академии педагогических наук И.А.Каиров, к полному недоумению публики, стали лихорадочно от меня "отмежевываться". Ничего определенного не говорят, но ясно, что профессор Кон сказал что-то идейно ошибочное, да и вообще социология молодежи - дело сомнительное. Публика - 1500 рядовых комсомольских и школьных работников - начала шуметь и громко смеяться, на мое имя в президиум поступило множество записок в поддержку (мне их даже не передали, хотя, по идее, отвечать на вопросы я был обязан). Короче, грандиозный скандал, а почему - неизвестно. Как мне потом рассказали, на двух предыдущих пленарных заседаниях все выступавшие, кроме академика Колмогорова, который говорил о другом, начинали с утверждения, что проблемы поколений в СССР нет, и когда сидевший в президиуме зав. сектором школ ЦК партии (позже его сплавили в Академию педнаук) услышал из моих уст обратное, он сразу же стал спрашивать соседей: "Что это такое?! Откуда он это взял?!" Видимо, мою статью в "Известиях", которая эту проблему легитимировала (к этому времени главный редактор "Известий" уже стал завотделом пропаганды ЦК КПСС, так что статус моей публикации ещё больше повысился) партийный чиновник просто не читал, а вслед за ним перепугались и все остальные. В перерыве комсомольские боссы мне ничего объяснить не могли, кроме того, что я "что-то" не так акцентировал. Зато секретарь по школам Ленинградского обкома комсомола Тамара Куценко (позже она стала секретарем ЦК ВЛКСМ), которая уговорила меня приехать на это действо, подошла и сказала прилюдно: - Игорь Семенович, извините нас, пожалуйста, и не думайте, что все комсомольские работники такие глупые! - Я не думаю, Тамара, что они глупые. Я думаю, что они трусливые. Как правило, такие скандалы имели административное продолжение. Года полтора слухи о нём ходили по всей стране, коллеги спрашивали: "Что у вас вышло с комсомолом?". Но, видимо, после расшифровки стенограммы ничего крамольного в ней не нашли. Замминистра просвещения Б. передо мною потом даже извинилась за свое тогдашнее выступление. Методологически мой первый "юношеский" доклад был детски-наивен, я просто написал то, что думал. Но элементарные человеческие слова о юношеском самоопределении, поисках себя и тому подобном, утонувшие в барабанном бое тридцатых и последующих годов и затем прочно забытые, показались людям свежими и интересными. Что же касается "проблемы отцов и детей", то я только много лет спустя понял, что - не из перестраховки, а по недомыслию - дал ей весьма одностороннюю и консервативную трактовку как извечного социально-возрастного противоречия, практически не связанного с идеологией и требующего от старших только понимания и терпимости. Такая постановка вопроса открывала новые возможности для педагогов и психологов и вместе с тем не представляла никакой опасности для режима. Интересно, что почти никто, за исключением американского социолога Льюиса Фойера, этой односторонности не заметил, хотя статья многократно перепечатывалась и у нас, и за рубежом. Сборник "Общество и молодежь" (1968) После этого меня стали усиленно приглашать на разные молодежные и подростково-юношеские мероприятия. По этому поводу у ленинградских социологов появилась частушка: Кон профессор, Кон гигант, Кон - талант оратора, А Лисовский из него Сделал агитатора. Я начал интенсивно читать профессиональную литературу, общаться с подростками и постепенно действительно стал в этой области специалистом. Важным стимулом для развития советской социологии молодежи стала студенческая революция 1968 г., способствовавшая появлению серьезной, и не только идеологической, рефлексии о социальном статусе молодежи, возрастных категориях, молодежной культуре и т.п. Когда начались студенческие волнения в Париже, первая официальная советская реакция на них, выраженная в статье известного журналиста Юрия Жукова в "Правде", была резко отрицательной. Я не был согласен с этой точкой зрения, и в статье "Буржуазное общество и молодежь" (журнал "Новое время", 1968, № 25) предложил другую, более позитивную и нюансированную позицию. В принципе, расходиться с "Правдой" было небезопасно. Но международное коммунистическое движение и наши собственные специалисты-международники быстро поняли, что студенческое движение нужно принимать всерьез, а бранные высказывания на его счет вызывают эффект бумеранга. В результате моя скромная статья не только не была раскритикована, но удостоилась редакционной премии и была замечена за рубежом. Летом 1968 г. меня вызвали в Москву, чтобы подготовить записку для члена Политбюро К.Т. Мазурова, курировавшего проблемы образования. Однако, когда я попросил дать мне хотя бы минимальные фактические сведения, выяснилось, что правительство таковыми не располагает. На вопрос о социальном составе, точнее - происхождении советских студентов, принесли подробные данные, распределенные по трем священным категориям: рабочие, крестьяне и служащие. Позвольте, - сказал я помощнику Мазурова Михайлову - Председатель Совета министров, академик и секретарь-машинистка - одинаково служащие, что можно извлечь из этих данных для понимания социального равенства? - Правильно, - ответил этот умный и дельный человек. - Машинист, который ведет машину по горизонтали, - рабочий, а лифтер, ведущий машину по вертикали, - служащий. Но других данных у нас нет. Сведений о реальном студенческом бюджете в ЦСУ тоже не оказалось. А из отчетов двенадцати социологических лабораторий, занимавшихся проблемами студенчества, следовало, что все они изучают ценностные ориентации студентов, и все эти ориентации - лучше не бывает. Что же касается молодежного движения на Западе, то после третьего строгого напоминания Комитет молодежных организаций (КМО) прислал аккуратно перепечатанные переводы статей из западной прессы, которые мне были доступны в оригинале.   Сначала я рассердился, но сведущие люди объяснили, что зря: комсомольско-кагебешные (эти организации тесно переплетались) чиновники могли подробно рассказать, что пьют и с кем спят иностранные молодежные функционеры, но теоретический анализ социальных проблем им не по силам, да и времени у них на это нет. В общем, единственным практическим результатом этой работы было решение повысить нашим студентам стипендию и расширить научный центр в Высшей комсомольской школе, в результате она скоро превратилась в крупный центр по социологии молодежи. Студенческой революции на Западе я посвятил несколько статей ("Студенческие волнения и теория конфликта поколений", "Студенчество на Западе как социальная группа" и другие) и книгу "Социологи и студенты", которая была опубликована в Финляндии (1973) и в Италии (1975); выпустить её на русском и других языках (переводы были уже сделаны) Агентство печати "Новости" побоялось из-за того, что в те годы называли "неконтролируемым подтекстом", - ведь наше собственное студенчество тоже начинало бурлить. "Студенческий протест". Итальянское издание, 1975 Кстати, работая над этой темой, я заранее, на основе личного опыта, высчитывал, что где печатать. В "Вопросах философии" теоретические рассуждения о студенчестве как социальной группе пройдут беспрепятственно, зато сведения, что средний американец учится дольше своего советского ровесника, неизбежно вызовут скандал: этого не может быть, автор идет на поводу у буржуазной пропаганды! В журнале "США: экономика, политика, идеология" подобные цифры не только не вызовут нареканий, но кто-то из членов редколлегии подскажет, что они устарели, разница стала больше. Зато там не поймут, что такое "маргинальная группа" (или, ещё хуже, увяжут это понятие с марджинальной теорией стоимости). Включению советской социологии молодежи в международный контекст немало способствовал Всемирный социологический конгресс в Варне (1970), где я был сопредседателем секции "Молодежь как фактор изменения" и представил доклад в соавторстве с С.Н. Иконниковой. Там я познакомился с крупнейшими западными социологами молодежи, что очень помогло моей дальнейшей работе в этой области. С Гленом Элдером, которого можно считать настоящим классиком социологии, мы переписываемся до сих. Взаимосвязь способов социализации молодежи с научно-технической революцией и другими социальными процессами, без учета которых невозможно сформулировать реалистическую стратегию воспитания и обучения, обсуждалась в ряде моих статей и брошюр. НТР и проблемы социализации молодежи, 1987 Все это было очень непросто. Уже в начале 1970-х годов я увидел, что многие британские исследования детей и молодежи интереснее американских. У англичан не было денег на гигантские массовые опросы, результатом коих нередко оказывается масса цифр, из которых потом никто не может извлечь никакого смысла, это побуждало британских социологов лучше думать. Они работали более тонкими качественными методами, рассчитанными на понимание. Но как достать малотиражные ротапринтные университетские издания? Поехать в Англию я не мог, просить американцев о таких пустяках было неловко (другая научная школа, да ещё надо выписывать книги из Англии).   Однажды мне попался какой-то бирмингемский список публикаций, я написал коллегам письмо с просьбой прислать пару копеечных брошюр и получил вежливый ответ, куда и как перевести деньги. По сути дело, это была насмешка: сделать это в СССР, независимо от суммы денег, было абсолютно невозможно. Через некоторое время в Ленинград приехал известный манчестерский социолог Теодор Шанин (после перестройки он основал Московскую высшую школу социальных и экономических наук), я показал ему этот ответ. Он сказал, что молодые англичане, вероятно, просто не представляют себе советскую жизнь, и пообещал поговорить с их шефом. Вскоре брошюры мне прислали. Ещё больше были идеологические трудности. Особенно сложно было внедрить понятие юношеской субкультуры. О существовании, наряду с возрастными и поколенческими различиями, особых молодежных субкультур я писал уже с середины 1960-х годов, причем с каждой новой публикацией это понятие становилось все более содержательным: "Социологи недаром говорят о существовании специфической "юношеской субкультуры".   Эта субкультура обнаруживается в наличии у молодых людей своих собственных, относительно уникальных (или принимаемых за таковые) ценностей и норм, своеобразного языка или жаргона, не употребляемого окружающими, и специфических, закрытых для "посторонних" каналов коммуникаций между членами группы, особого стиля и манер (включая внешний вид, одежду, жесты и поведение, чувства солидарности и "группового духа, отличающего их от "других"; юношеские группы обладают определенной структурой взаимоотношений и социальных позиций, с характерной для каждой из них мерой престижа, лидерством и т.д.". Упаси Бог, я не претендую на приоритет. Формула "социологи говорят" позволяла мне, не присваивая чужих открытий и без нежелательных лишних иностранных сносок (в более специальных публикациях я их давал ), вводить в оборот отечественной науки новые, более совершенные понятия и термины. Молодые ученые постепенно эти слова усваивали, а за словами скрывались реальные проблемы. По мировому счету, если не считать дорогих сердцу автора нюансов, я не столько генерировал новые идеи, сколько обобщал, популяризировал и систематизировал известное, точнее - мало кому известное.   В книге "Ребенок и общество" я даже говорил о себе словами Лихтенберга: "Он был не столько собственником, сколько арендатором наук, которые преподавал, так как в них ему не принадлежало и клочка". Однако эта работа была крайне необходимой и, в отличие от многих других моих занятий, - социально востребованной. Вот как оценивает её автор современного обзора отечественной социологии молодежи: "В социологии молодежи И.С.Кон занимает особое место… Во-первых, занимаясь критикой зарубежных теорий и обладая энциклопедическими знаниями, И.Кон блестяще выполнял просветительскую функцию, привнося в "заидеологизированную" область социологии и социальной психологии новые идеи и имена, широко известные на Западе (С.Эйзенштадт, Дж.Колеман, Э.Эриксон, Г.Салливан, М.Мид). В молодежной проблематике это способствовало углублению понимания проблем социализации поколений, введению в научный обиход возрастных и когортных категорий и понятия жизненного цикла. Во-вторых, его работы о западном студенчестве и "студенческой революции" 60-х гг. позволяли полнее представить это явление, ставшего вехой в современной западной истории и проводить параллели с состоянием студенческого движения в нашей стране. В-третьих, исследования И.Кона по психологии юношеского возраста позволили уточнить специфику юности как особой фазы жизненного цикла и понять её отличия от других возрастов. Он восполнил пробел в области социологического представления о самосознании личности, юношеской идентификации, возрастных кризисах, юношеском общении и юношеской субкультуре… В отличие от других исследователей, И.Кон, опираясь на теоретические обоснования юности как особой фазы жизни, настаивал на закономерности появления собственной молодежной субкультуры, отличной от общепринятой во взрослом обществе. Теперь сам факт существования молодежной культуры ни у кого не вызывает сомнения, но в середине 1980-х гг. вокруг проблемы существования этого феномена постоянно разворачивалась борьба. Большинство исследователей рассматривали молодежную культуру только как форму девиантного поведения, криминогенную по своей сути". Сорок лет спустя, в своей текущей работе о мальчишестве я снова вышел на эту проблематику, но на сей раз я мог опереться не только на западные, но и на отечественные исследования, включая теоретические разработки. Оглавление   www.pseudology.org