Иже еси в Марксе

	Глотов А.Л
Иже еси в Марксе Русская литература XX века в контексте культового сознания Глава 2. Раздел 6
Жития святых великомученников Амплитуда христианской литературы далеко не исчерпывается каноническим текстом Святого Писания. К числу весьма читабельных в православном мире жанров издавна относились, например, жития святых, издаваемых в Великих Четьи-Минеях, своеобразных житийных антологиях. По большому счету единственным стопроцентным святым в христианстве является только Бог и его земное воплощение — Христос. Однако святость, единожды зародившись, приобрела заразительную притягательность и со временем, как отмечает Библейский энциклопедический словарь, этим эпитетом стали пользоваться "также ангелы, пророки и апостолы"120. В каждой христианской конфессии — католической, протестантской, православной и т.д. — образовался свой пантеон святых, курирующих ту или иную область земного бытия. В православии вообще можно было чаще встретить в доме икону Николая-угодника или Параскевы-пятницы, чем изображение Спасителя. В.И. Ленин в статье "Памяти Герцена" обрисовал весьма подобную картину расходящейся кругами революционной святости: от "узкого круга" декабристов до Герцена, которого они "разбудили" и так далее и так далее. В общем, он создал настолько убедительную картину, что в результате первым официальным святым Советского Союза, чьи мощи до сих пор сохраняются и посещаются многотысячными толпами паломников со всего мира, с 1924 года был назначен именно сам Владимир Ильич Ленин. Впрочем, канонизация вождя мирового пролетариата усилиями новообращенных советских литераторов началась еще при его жизни Существует обширнейшая Лениниана, к созданию которой приложили руку не только придворные пролетарские одописцы, но и такие авторы, как С. Есенин и Б. Пастернак, не говоря уже о В. Маяковском и Демьяне Бедном. Особым, сразу опознаваемым признаком литературы этого направления стал дух революционной святости, витающий над челом основоположника государства. Особенно органично благостная идеализация Ленина проявилась в, может быть, не самом крупном и не самом популярном произведении Ленинианы, но по-своему гениальном стихотворении Александра Твардовского "Ленин и печник". Сюжет здесь совершенно лубочный: Ленин идет по лугу, печник, не узнав его, грозно накричал на нарушителя, а когда тот представился, чуть не помер от страху. После чего был вызван в Горки, где, думая, что приглашен на казнь, всего лишь отремонтировал печку. Затем благополучно вернулся домой и гордо хвастал близостью с Ильичом. Простенькая история, которая, в принципе, даже могла иметь место. Но характерен момент узнавания и следующего за ним Священного Ужаса от столкновения с Высшей Властью: Но печник — душа живая, — Знай меня, не лыком шит! — Припугнуть еще желая: - Как фамилия? — кричит. Тот вздохнул, пожал плечами, Лысый, ростом невелик. - Ленин, — просто отвечает. - Ленин! — тут и сел старик. Что, собственно, здесь происходит? Стоит добродушный незаметный человечек, но за спиной его незримо клубится страшная в своей мощи, но справедливая сила. Облик святого, находящегося в постоянном контакте со Всевышним и при необходимости прибегающего к его помощи, отчетливо вырисовывается в этом тексте. Вся эта история несколько даже напоминает ветхозаветный эпизод борьбы Иакова с не опознанным им Богом. Иаков, как известно, был награжден за смелость. Но как в Библии — это единственный благополучно завершившийся случай противостояния Господу, так и в Лениниане посягновения на авторитет вождя, освященный Высшим Знанием, практически никогда, кроме притчи с печником, не применялись как художественный прием. Дабы не подавать дурного примера. Твардовскому, который ко времени написания стихотворения был уже лауреатом и орденоносцем, это как-то сошло с рук. Знаменательно, что на печника как бы сошло ослепление, он не узнал Ленина, хотя, как неоднократно утверждает поэт с самого начала стихотворения, "знал его любой", "за версту — как шел пешком — мог его узнать бы каждый". А печник смотрит и не видит. Типичный притчевый прием усугубления контрастной ситуации для создания рельефности конфликта. Как в притче Христа о виноградаре и работниках, которые избивают одного за другим трех посланников, но не отдают хозяину урожая. Тогда тот начинает рассуждать, будто ослепнув, совершенно вопреки логике и здравому смыслу: "Пошлю сына моего возлюбленного; может быть, увидевши его, постыдятся" (Луки 20:13). Отнюдь, работники были людьми, с точки зрения владения логикой, обычными, терять им было уже нечего — они убили сына. Только тогда хозяин виноградника прозрел и применил власть. Подобно герою стихотворения Твардовского испытывает трепет священного потрясения от встречи с Лениным и Иван Шадрин, герой пьесы Николая Погодина "Человек с ружьем". Настолько силен (в изображении драматурга) ореол имени Ленина, что ошарашенный солдат, узнав, что он только что толковал с вождем революции, как угорелый мечется по Смольному с чайником в руках только для того, чтобы всем и каждому поведать о своей встрече. И ведь что главное — совсем не тупость и не деревенскую забитость своего героя хотел показать Погодин, вовсе нет В его понимании такое вселенское изумление — это совершенно нормальная реакция простого смертного на столкновение с Чудом. С Чудом во плоти, которое тем более Чудо, чем больше оно стремится походить на обычного человека: "лысый, ростом невелик", картавит, интересуется простыми житейскими делами, знает, где достать кипяточку. Аналогичное удивление испытывает и Максим Горький в очерке "В.И. Ленин". Горький, творец Павла Власова — пролетарского Мессии, не мог не причаститься к житийному жанру. "Для многих поколений советских писателей, — пишет исследовательница Ленинианы, — это художественное создание остается непревзойденным образцом, своеобразным эстетическим эталоном"121. Евангелист Максим был явно не в ладах с благостной житийной поэтикой и то и дело сбивался на патетический новозаветный строй речи, говоря о Ленине: "Весь он в такую минуту светился радостью, великое дитя окаянного мира сего, прекрасный человек, которому нужно было принести себя в жертву вражды и ненависти ради осуществления дела любви". Но тут же спохватывается и переходит на традиционные приемы: вот Ленин щупает простыни у Горького в гостинице, заботясь, не сырые ли — удивительно! Вот Ленин ловит с каприйскими рыбаками рыбу, а ведь мог бы и не ловить — чудеса! "Необычно и странно было видеть Ленина гуляющим", — это ж надо, сам Ленин — и гуляет! Неуклонно следовал поэтике жанра и Сергей Есенин, когда писал о Ленине. Здесь тоже царит дух воодушевленного изумления: "А он с сопливой детворой зимой катался на салазках!". Чем больше человеческих черт авторы обнаруживают в своем герое, тем больше их это поражает: "Эра эта проходила в двери, даже головой не задевая о косяк" (В. Маяковский). К святому отшельнику принято в христианском обычае ходить за советом и благословением Эта традиция не могла не найти свое отражение в литературе. Николай Заболоцкий в стихотворении "Ходоки", привычно изумившись обыденности внешнего облика вождя- "человек в потертом пиджаке"- изображает, как на крестьян, пришедших к Ленину, в ходе беседы изливается святость: Лишь тогда тяжелая тревога В трех сердцах растаяла, как сон, И внезапно видно стало много Из того, что видел только он. Кстати, эта вот черта — ленинская непритязательность в одежде, на которую постоянно делают упор авторы, тоже выдает принадлежность произведений Ленинианы к житийному жанру. Святые старцы, как правило, ходили в веригах и вретищах. И финал стихотворения Заболоцкого заставляет отчетливо вспомнить о традиционном образе жизни аскетов-пустынников, живших в отдаленных скитах и кормившихся подаянием тех, кто приходил к ним на поклон: И котомки сами развязались, Серой пылью в комнате пыля, И в руках стыдливо показались Черствые ржаные кренделя. Святому положено при жизни одарять верующих светом своей мудрости, после смерти же он должен обращаться в некий неизреченный феномен, который Маяковский выразил следующим образом: "Живее всех живых!". Эта мистическая убежденность настолько пропитала советскую литературу, что вполне атеистический советский поэт Андрей Вознесенский в поэме "Лонжюмо" исповедует идею не просто религиозную, а чисто клерикальную даже — идею о нетленности и чудодейственной силе мощей святого: "Однажды, став зрелей, из спешной повседневности мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский". Немаловажную роль, тоже подчас вполне чародейную, играют в христианском быту изображения святых, иконы Разумеется, вопрос об иконах, в связи со второй заповедью: "Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им" (Исход 20:4-5), в теологии очень запутанный, вопрос, который решался в христианстве столетиями и так до конца и не был решен. Современный православный богослов, утверждая, что "икона — это библия для неграмотных", разъясняет в конце ХХ века, для каких целей служат живописные иллюстрации Святого Писания: "Тем, кто не умеет читать, священные изображения дают краткое изложение истории нашего спасения"122. Видимо, научить читать — все же сложнее, чем нарисовать икону. Католицизм вообще делает вид, что такой заповеди не было, дабы не смущать прихожан. Однако явочным порядком иконы в большинстве христианских конфессий введены и принято считать, что некоторые из них обладают чудесной силой. Икона может плакать, иногда даже кровавыми слезами, икона может самостоятельно передвигаться по воздуху, указывая место, где строить монастырь, икона способна источать благовонные запахи и волшебные звуки, некоторые иконы могут исцелять. Всех дарований запрещенного Богом творения рук человеческих и не перечесть. Как обстояло дело с ленинской иконографией? "Портретов Ленина не видно, — отмечал поэт Николай Полетаев, — похожих не было и нет". Боязнь преступить вторую заповедь была еще сильна. Довольно долго не решались играть Ленина в театре. Когда Крупской первый раз показали актера, загримированного под Ленина, она потеряла сознание. Потом потихоньку перестали падать в обморок, встречая появление Ленина на сцене продолжительными аплодисментами. Маяковский в "Разговоре с товарищем Лениным" ведет продолжительную беседу с фотопортретом, не задумываясь о том, что по сути он общается с духом. Впрочем, для Маяковского, пристающего на улице с болтовней к памятнику Пушкина, этот эпизод не был чем-то из ряда вон выходящим. И косяком пошли тексты уже не о Ленине, а о каменных и бронзовых кумирах, исполненных чуть ли не большей боговдохновенной силы, чем их оригинал. В стихотворении Степана Щипачева "Из бронзы Ленин. Тополя в пыли..." памятник Ленину, разрушенный фашистами, доводит их до исступления своей чудесной неистребимостью. Илья Сельвинский в "Балладе о ленинизме" несколько видоизменил сюжет, поставив на цоколь, оставшийся от свергнутого немцами изваяния, пленного политрука, приготовленного к повешению. Политрук, выбрасывая в знаменитом ленинском жесте руку вперед, на глазах у изумленной публики бронзовеет. Чудеса громоздятся одно на другое. Для основоположников жанра ленинского жития эта тема была лишь одной из многих. Потому надо отметить, что в подавляющем большинстве случаев эти произведения отмечены печатью вдохновения. А вот когда автор исследования "Ленинская тема в современной советской прозе" Э. Морозова в начале соответствующего раздела берется перечислять "далеко не полный перечень произведений, в своей совокупности как бы создающих художественную биографию Владимира Ильича"123, то создается впечатление, что образовался целый отряд литераторов — узких специалистов по Ленину, своего рода представителей ремесленного цеха богомазов. Имена В. Канивца, М. Прилежаевой, А. Коптелова, З. Воскресенской, М. Шатрова и многих других ассоциируются только и исключительно с Ленинианой. Это, видимо, оказалось прибыльным делом. Разумеется, у писателя может быть какой-то сквозной персонаж, который появляется в разных произведениях. Например, Растиньяк у Бальзака. Но Лениниана напоминает скорее творения Э. Берроуза, сочинявшего нескончаемого Тарзана. Или Ю. Семенова с его бессмертным Штирлицем. Может быть, самый большой кирпич в пирамиду Ленинианы вложила Мариэтта Шагинян своей тетралогией, которая и название получила — "Лениниана". Эпически неторопливо шла она по житийной канве, то и дело наталкиваясь на ямы и рытвины, которых не должно быть в плавном жизнеописании святого. Но писателььница из довоенного энтузиазма вынесла неукротимую любознательность и, может быть — не желая того, подчас впадала в ересь. Одно из правил агиографического жанра — чистота происхождения святого Но оказалось, что у вождя русской революции, несмотря на чисто русскую номинацию, трудно найти русские корни. Со стороны отца — калмык, а со стороны матери — вообще сплошной кошмар: немцы, шведы. В опубликованном варианте первой части тетралогии — "Рождение сына" — все это с грехом пополам удалось сохранить. Но когда писательница докопалась, что деда Владимира Ульянова по матери при рождении назвали Израилем и только потом он стал Александром Дмитриевичем Бланком, то есть, что он — еврей-выкрест, тут-то и началось. После Троцкого в Советском Союзе быть евреем-политиком стало крайне неприлично. "Ленина мы вам не отдадим", — заявили армянке-писательнице русские хранители архивов. И этот факт остался лишь в послетекстовых комментариях. Михаил Шатров (который тоже, кстати, на самом деле — Маршак) написал ряд пьес о Ленине: "Именем революции", "Шестое июля", "Синие кони на красной траве", "Так победим!", "Дальше... дальше... дальше...". Ничего особенно нового после погодинской трилогии в драматургическую Лениниану автор по существу не внес. Кроме одного — он нарушил законы жанра. Это не было революционным нарушением, новаторством, которое органично преобразовало бы сам жанр, создав его новую модификацию. Нет, его нарушение можно сравнить с тем, как если бы кто-то в городской малогабаритной квартире поставил бы русскую печь, с полатями. Квартира от этого все равно избой не станет. Ленин в пьесах Шатрова — все тот же безгрешный и гениальный Ленин, который все знает лучше всех. Но Шатров попытался показать святого в состояниях, которые омрачают его отшельническую мудрость. Он окружен, как Христос — безграмотными рыбаками-апостолами, людьми, которые то и дело выводят его из равновесия. И добро бы это были враги, нет — это соратники. Ленин — в гневе, в отчаянии, в одиночестве. Этим шатровские пьесы, расшатав канон, привлекали к себе внимание, вызывали поначалу фурор. Но все это напоминает средневековую карнавальную традицию, когда канонические персонажи выполняли не присущую им функцию, чем и вызывали хохот у почтенной публики. Не случайно, например, актер А.Калягин, игравший в шатровских пьесах Ленина, впервые в истории советского театра делал это без ленинского грима. Выглядело это так, будто Ленин был загримирован под Калягина. И в этом была карнавальная буффонада, изначально заложенная в тексте пьесы Мало кто из верующих знает, чем именно заслужил, например, некто Николай из Мир Ликийских в Малой Азии причисление к когорте святых. Однако волею случая он перекочевал на европейский континент и стал одним из популярнейших святых, разносящим рождественские подарки, кое-где даже изменив имя на Санта-Клауса. Так и Ленин с легкой руки Николая Тихонова, который в поэме "Сами" отправил вождя мирового пролетариата в далекую Индию, где его стали называть "Ленни", пошел кочевать по градам и весям. И вот уже каждый народ хочет иметь своего Ленина. К. Кулиев пишет "Горскую поэму о Ленине", И. Варрава — "Казачий сказ о Ленине". Младописьменные народы тоже не хотят отставать. И поэт Элляй пишет стихотворение "Ленин в эвенкийской урасе", где портрет вождя, висящий в чуме, выполнен на оленьей коже. Еще дальше идет Л. Лапцуй в поэме "Едет Ильич на оленьей упряжке". Здесь "Ильич в одежде белоснежной" едет по Ямалу, "как ездок умелый, житель тундры", а приехав на стойбище, "с нарты соскочил молодцевато, сказал "Привет!" — на ненецком, на чистом". Такой ямальский вариант Санта-Клауса. Кроме Ленинианы существует достаточно обширная Марксиана, мэтром в которой принято считать Галину Серебрякову, менее известная Энгельсиана (например, произведения В. Бушина) и совсем уже забытая Сталиниана, знавшая свои добрые времена, когда она была обязательным компонентом в репертуаре каждого литератора. Без предъявления этого компонента, как без галстука — в ресторан, не впускали в Союз писателей. А после 1956 года все стали делать вид, что они всю жизнь проходили в косоворотках и галстука отродясь не видали Лишь А.Б. Чаковский сохранил в какой-то степени верность юношеским идеалам. Однако, как резонно заметил по поводу жизнеописаний вождя один из основоположников жанра Владимир Маяковский, "коротка и до последних мгновений нам известна жизнь Ульянова". Во-первых, право на написание и публикацию жития вождя еще надо было заслужить. А во-вторых, действительно довольно быстро агиографы исчерпали весь запас дозволенных к интерпретации эпизодов из биографии, а вольности так называемой творческой фантазии здесь отнюдь не поощрялись. Рано или поздно для многих литераторов, желающих приобщиться к основополагающему, магистральному жанру, вставал вопрос: о ком писать? Цеховики-"ленинцы" застолбили свою территорию, и пробиться в их избранный круг было не так просто. Тут опять-таки на помощь пришел Маяковский, который дал поистине безграничный рецепт: Юноше, обдумывающему житье, решающему — сделать бы жизнь с кого, скажу не задумываясь — "Делай ее с товарища Дзержинского" Ларчик открывался просто. Когорта тех, с кого необходимо было "делать жизнь", в истории КПСС оказалась настолько велика, что только успевай сюжеты закручивать. И волной пошли романы и повести, пьесы и поэмы о "верных ленинцах". В персонажах нехватки не было Тут и "грач, птица весенняя" — Николай Бауман, тут и "мальчик из Уржума" — Сергей Миронович Киров, тут и легендарный кавказский диверсант-экспроприатор Камо (Тер-Петросян), и сам "железный Феликс", и рабочий-большевик Иван Бабушкин. Сначала стихия разлилась спонтанно, творения возникали из необходимости срочной канонизации того или иного дорогого покойника, как поэма Н. Тихонова "Киров с нами". Позже литвласти спохватились и постановили ввести стихию в железное издательское русло. И возникла знаменитая серия — "Пламенные революционеры". Был не спеша составлен план охвата революционных святцев, и в соответствии с календарем стали по юбилейным годам выходить один за другим романы о практически всех положительно упомянутых в курсе истории КПСС деятелях. Причем не только принимавших участие в революции и гражданской войне, но и тех, кто по уважительным причинам не успел попасть в чреватый революциями ХХ век, однако предвидел наступление оного и своими деяниями заложил его основы. Само собой разумеется, что ни о Троцком, ни о Зиновьеве с Каменевым и Бухариным , ни о прочих отщепенцах в этой серии ничего не говорилось. Хотя пламеннее их трудно было бы сыскать революционеров в русской истории. Но тут уж ничего не попишешь. Не попал в канон — сам виноват Среди христианских святых особым ореолом покрыты великомученики Вообще сама идея мученичества во все времена особенно вдохновляла создателей мировой цивилизации. Примеры Муция Сцеволы, Жанны д'Арк, Джордано Бруно и тому подобного всегда были благодатным материалом для воссоздания необходимой для злобы дня актуальной духовной атмосферы. Не случайно любимой книгой Павки Корчагина (Мессии) был "Овод" Э.Л. Войнич, где герой-мученик вдохновенно рвет страсть в клочья, размазывая свою жизнь по твердокаменной стене идеи борьбы за справедливость. Пожалуй, ни один из американских писателей, не исключая Э. Хемингуэя и Дж. Стейнбека, не пользовался такой популярностью у советских издателей, как Войнич. Пафос мученичества, пусть даже несправедливого, за высокую идею был крайне актуален в Стране Советов, особенно в тридцатые годы. Умение безропотно умирать ценилось очень высоко. Но умение это надо было воспитывать. Что и делалось. Эпоха войн и революций дала столько благодатного материала для орошения слезами, что советская литература, собственно, с амплуа мученика и начала создание своего, специфического, положительного героя. Всеволод Вишневский, назвав свою пьесу "Оптимистической трагедией", сразу же определил особенность советского мученичества. В этом ряду стоит и "Разгром" Александра Фадеева, где вся суть повествования сводится к евангельской притче о зерне, которое, чтобы прорасти и дать плоды, должно именно погибнуть. Однако эти и подобные им произведения (например, "По ту сторону" В. Кина) не выдвигали до поры до времени личностного образа. Эти герои погибали все вместе, коллективно. А на миру и смерть красна. Как воздух нужен был яркий, рельефный образ мученика. Павка Корчагин в какой-то степени отвечал выдвигаемым требованиям, однако воплощению в необходимую ипостась несколько мешал награжденный орденом Ленина и окруженный правительственной заботой Николай Островский. И вот тут, получив личный заказ Сталина, за создание образа социалистического мученика эпохи "великого перелома", эпохи "второй революции" берется Михаил Шолохов. Отложив на время "Тихий Дон", главный герой которого, Григорий Мелехов, никак не вписывался ни в какую категорию большевистских святых, писатель осуществил парадоксальный, на первый взгляд, замысел: показать пример мученичества в период, когда, в соответствии с советской исторической концепцией, социализм был уже "в основном" построен. Логичным и естественным был бы мученик эпохи борьбы с царизмом. Но тут-то и таился далеко идущий замысел Сталина. По его мнению (которое тут же стало всеобщим) классовая борьба в процессе построения социализма не утихает, а наооборот — обостряется. Из каковой предпосылки и следовали объяснимые этим обострением миллионы "врагов народа", населившие ГУЛАГ. И в романе "Поднятая целина" (а именно о нем речь) разворачивается жизнеописание великомученика Симеона (Давыдова) Что ни эпизод, то изнурительные страдания балтийского моряка. Он мучается и духовно и физически. Как детально описаны кровавые его мозоли и заливающий лицо (лик?) пот на первой в его жизни пахоте. Как изнывает читатель в своем праведном гневе, когда "святой Симеон" безропотно терпит издевательства во время бабьего бунта, а затем великодушно, как и надлежит ему по его сану, прощает своих мучительниц. А как он страданул, закрутив изнуривший его до последней жилочки роман с Лушкой, отставной женой соратника по борьбе. И так далее, и так далее. В романе весьма вскользь (иначе тогда было просто невозможно) упомянуты действительные мученики коллективизации — высланные умирать "кулаки". А некоторые из них, например, Тимошка Рваный, представлены вообще как отъевшиеся на чужом горе заматерелые враги трудового крестьянства. Но вот изрешеченного пулями Давыдова, в ликовании положившего живот свой на алтарь коллективизации, отпевает в романе и лично автор, и персонажи под его пером, и даже сама донская природа. Вселенская скорбь по поводу смерти Давыдова и Нагульнова (заслужившего своей гибелью прощение за анархистские грехи) прямо-таки водружает святого Симеона-великомученика в соцреалистические святцы. Николай Бердяев, размышляя об особенностях коммунистического мировоззрения, обнаружил вполне логичную закономерность. "Лучший тип коммуниста, — писал он, — т.е. человека, целиком захваченного служением идее, способного на огромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм, возможен только вследствие христианского воспитания(!) человеческих душ, вследствие переработки натурального человека христианским духом"124. Бердяев по простоте душевной выводит, как видим, "натурального человека" за скобки, оставляя в идеологических рамках как христианство, так и коммунизм. С чем, надо полагать, никогда бы не согласились советские комментаторы "Поднятой целины". Иначе им пришлось бы искать в "дороманном" прошлом Семена Давыдова признаки "христианского воспитания". А Шолохов, как назло, ничего, кроме детских воспоминаний о вынужденной проституции матери да боевых реляций о том, как балтийский матрос давал жару казачкам на гражданской войне, не оставил. Как, впрочем, нет ничего и о том, где же и при каких обстоятельствах обратился Давыдов в большевистскую веру. Так что остается только гадать, с чего бы это Семен оказался готов "на огромные жертвы и на бескорыстный энтузиазм" Скорее всего, генеалогическое древо Давыдова по прямой происходит от моряков из Оптимистической трагедии Вс. Вишневского. Что опять-таки всего лишь облегчает поиски литературной родословной Шолоховского героя, но ничего не говорит о подоплеке, поскольку о ней умалчивает и драматург. А так как причинно-следственные связи должны быть в любом явлении, то вполне может подойти и бердяевское истолкование событий. Михаил Шолохов, что бы ни говорили те, кто подозревает его в плагиате "Тихого Дона", все же был талантливым писателем. Хотя бы потому, что ему удалось создать уникальный в советской литературе образ юродивого. Шекспировский шут, говорящий в лицо правду королю Лиру, пушкинский юродивый, обличающий неправедного царя Бориса — эта традиция, к которой можно добавить, скажем, и Ходжу Насреддина, нашла в Шолоховском деде Щукаре достойное продолжение. Не исключаю и того, что дед Щукарь, в продолжении всего романа пародирующий главного героя, возник в тексте как нравственный противовес сталинскому заказу. Так, что и заказ был выполнен, и честь, хоть какая-то, сохранена. Видимо, усилия, которые были при этом приложены, оказались чрезмерными, и, завершив роман, Шолохов исчерпал этим по сути свою творческую потенцию. Но именно благодаря присутствию в "Поднятой целине" деда Щукаря роман сохранил свою историческую и эстетическую ценность. Дед Щукарь долгое время, до появления солдата Ивана Чонкина из апокрифической, на грани ереси, но все равно советской книги Владимира Войновича был практически единственным шаржированным, карнавальным образом советской литературы. Однако, возвращаясь к предыдущей теме, надо сказать, что Семен Давыдов оказался в активе М. Шолохова не единственным мучеником. Литература о Великой Отечественной войне, созданная как во время, так и после нее, в значительной степени вообще озарена идеей мученичества, что совершенно естественно. Нет практически ни одного произведения, где бы в той или иной мере не был выражен трагический пафос времени. Трудно себе представить в советской литературе что-либо юмористическое о войне, наподобие знаменитого французского фильма "Большая прогулка". Когда Булат Окуджава в повести "Будь здоров, школяр!" позволил себе некоторые легкомысленные интонации в устах своего героя, то ему весьма непоздоровилось в критике. Я уже не говорю о том эффекте разорвавшейся среди ветеранов бомбы, который был вызван появлением на свет романа-анекдота В. Войновича. Трагизм довольно часто совмещался с романтической тенденцией, особенно в текстах, созданных в годы войны Герой страдающий и погибающий, как правило, был личностью реальной, как, например, в поэмах "Зоя" М. Алигер, "Александр Матросов" С. Кирсанова, "Сын" П. Антокольского. Герои вымышленные ("Василий Теркин" А. Твардовского, "Непокоренные" Б. Горбатова) могли испытывать какие угодно мытарства, поминутно смотреть смерти в глаза, но умирать права практически не имели. Это объясняется тем, что литература в годы войны несла в себе функцию прежде всего агитаторско-пропагандистскую, была таким же оружием, как танки и самолеты. И потому герой-воин должен был быть неуничтожим. Отчетливее всего эту тенденцию выразил названием своей повести В. Гроссман — "Народ бессмертен". В тех случаях, когда это правило нарушалось кем-либо и текст по недосмотру проходил, то подчас требовались экстренные меры для исправления. Так, например, в повести Эммануила Казакевича "Звезда" герои-разведчики в конце погибают. Однако тут же был поставлен фильм с одноименным названием, где сценарист ввел иной, вполне оптимистический финал. А поскольку кино — самый демократический вид искусства, то получалось, что предыдущая фильму повесть была как бы дезавуирована. Это уже послевоенная литература могла себе позволить роскошь быть собственно литературой, то есть исследовать психологию персонажа, в том числе — персонажа-врага, персонажа-предателя, персонажа-дезертира. И степень страданий героя все более отчетливо обозначалась. И миллионы реально погибших людей должны были рано или поздно найти свое воплощение в погибших литературных героях-мучениках. "Военная" проза в лице Ю. Бондарева, К. Симонова, В. Быкова, Г. Бакланова и многих других вылепила многогранный образ человека, способного, несмотря на самые разнообразные мытарства, сохранить достоинство и, если требовалось умереть — то умереть с честью. Акцент в этом случае, явно или скрыто, делался на моральном превосходстве советского человека над фашистом. Борис Полевой в "Повести о настоящем человеке" вывел эту установку в кульминационный момент Герой-летчик, преодолев множество препятствий, выживает, но, чтобы остаться именно летчиком, ему надо приложить некие сверхъестественные усилия. А он к ним морально не готов. Но тут на сцене появляется комиссар Воробьев и, как заклинание, многократно произносит магическую формулу: "Но ты же советский человек!" Что сразу же кардинально меняет дело. Одним из наиболее трагических эпизодов Великой Отечественной была защита Брестской крепости. Сергей Смирнов долгие годы собирал документальные материалы, опубликовал книгу "Брестская крепость", получил за нее Ленинскую премию — и книгу перестали издавать. Уж слишком трагическая получилась картина. Гарнизон героев-мучеников, брошенных Красной Армией на произвол судьбы. Позже другой писатель, Борис Васильев, получивший популярность после повести "А зори здесь тихие" вернулся к теме Брестской крепости. В отличие от С. Смирнова, создавшего коллективный и документальный портрет защитников крепости, он в повести "В списках не значился" создал некий собирательный и вымышленный образ лейтенанта Плужникова. Этот герой как раз и оказался одним из наиболее выразительных мучеников послевоенной "военной" литературы. Больше того, показав, как его герой, пройдя все этапы обороны крепости, оставшись в одиночестве, попутно чуть было не убив в самом начале войны Гитлера, переходит тем самым из своей земной ипостаси в некое зыбкое видение, жупел гитлеровцев, шарахающихся от каждого шороха в крепостных руинах, Б. Васильев вынужденно переходит на библейскую лексику Плужников торжественно выходит из развалин и, пройдя сквозь строй изумленных фашистов, "смертию смерть поправ", умирает не от того, что его одолели враги, а просто потому, что его мученическая функция оказалась выполненной, он доказал свое превосходство и тем завершил жизненный путь. Плужников здесь — не реалистический герой, а чистейшей воды функция. Функция мученической судьбы Брестской крепости, своего рода символ, эмблема. Вот и Шолохов дал своему знаменитому рассказу о войне вполне эмблематическое название — "Судьба человека". Рассказ хорошо известен, экранизирован, и судьба Андрея Соколова на первый взгляд может показаться не вполне мученической. Ведь он остался жить, несмотря на все то, что ему выпало на долю — и войну, и плен, и побеги из плена, и смерть близких. Однако мученическая судьба здесь некоторым образом скрыта, она как бы закамуфлирована, но есть некие, для посвященных, намеки. Рассказ выходит в свет на переломе 1956-1957 годов, то есть — после ХХ съезда КПСС, на весь мир объявившего о злодеяниях сталинского периода, в том числе — о многочисленных незаконных репрессиях и концлагерях. Но в тексте рассказа время как бы двоится. Андрей Соколов, идущий по стране со своим приемным сыном Ванюшей, с одной стороны, мог восприниматься читателем как находящимся в самом послевоенном периоде. А с другой стороны, тщательно выписанный внешний вид героя, плюс время появления рассказа, дают основания предполагать, что Соколов только что вышел из лагеря. И тогда он оказывается уже в другом времени, времени освобождения, времени послесъездовском. Следовательно, за рамками текста оказалась наиболее мученическая часть биографии героя, которую писатель в те годы, до Солженицына, еще не мог описать. Да и не было у него материалов. Получается, что самое горестное-то Шолохов и не рассказал (хотя и намекнул): как из фашистского концлагеря Соколов прямым ходом попал в концлагерь сталинский. А за что? А известно, за что: в плену был, а в плен попадать сталинским приказом запрещено было. Что Иосиф Виссарионович и личным примером подтвердил, отказавшись от собственного сына, которого постигла та же судьба, что и героя Шолоховского рассказа. Где-то на периферии, но попутно существовал в теме Великой Отечественной войны еще один образ мученика, мученика-отщепенца, мученика-изгоя и изверга, мученика-дезертира. В повести Бориса Горбатова "Непокоренные", написанной в годы войны, сын старого рабочего Тараса, попытавшийся было дезертировать, получает суровую отповедь отца. И только его отказ войти в родной дом, когда он вместе с Красной Армией приходит в город уже как освободитель, намеком показывает, что он страдает, оказавшись в такой позорной ситуации. Писатель-фронтовик Юрий Гончаров в послевоенные годы пишет повесть "Дезертир", полностью посвященную мучениям беглеца. Однако это мучения чисто физические. Гончаровский дезертир всю войну прячется в лесной землянке, теряет человеческий облик и погибает как зверь. В чем автор и видит справедливое возмездие Валентин Распутин ошарашил читателей романом "Живи и помни", в котором совершенно неожиданно впал в толстовский психоанализ душевных переживаний Андрея Гуськова, которому по всем правилам с самого начала надо было просто безропотно стать к стенке. Читатели несколько даже растерялись. Автор на полном серьезе заставлял их вдумываться в глубину мучений и страданий не героя-подпольщика, не разведчика в тылу врага и даже не рядового пехотинца под бомбежкой, а какого-то мерзкого дезертира, возводя его тем самым в ранг мученика, на который он ни по каким меркам не заслужил. Однако Распутин в своем "гуманизме без берегов" не отказывает в человеческих чувствах никому, в том числе и аморальному дезертиру. Больше того, он подвергает нравственные устои советского читателя еще одному испытанию. Спасая Гуськова от справедливой расплаты за дезертирство, погибает положительная героиня романа, его жена Настена. И что же из этого? А ничего. "Живи и помни", не моргнув глазом, говорит своему герою автор, оставляя читателя в полном недоумении. Добро бы еще Андрей Гуськов был идейным дезертиром. Ну, скажем, бывшим раскулаченным, или политическим ссыльным, или национальным спецпереселенцем. Нет, никаких особых претензий к Советской власти у Гуськова нет. Он сбежал с фронта просто потому, что сбежал. Надоело — и все тут. То ли это глубинный принципиальный замысел автора, который пока никто в современной критике не понял. То ли это некая вынужденная недомолвка, объяснить которую Распутину позже, вследствие его общественно-политической заангажированности, было просто недосуг. Так или иначе, образ мученика-дезертира, стоящий несколько особняком в советской литературе, также получил свое художественное воплощение. А что касается темы тюрем и лагерей, которую в советской литературе основал, как известно, Александр Солженицын своей повестью "Один день Ивана Денисовича", то надо сказать, что она, как никакая другая, оказалась наиболее благоприятной для выведения образа мученика, но уже мученика несколько иного содержания. Заглавный герой первой солженицынской повести явно не претендовал на вышеупомянутую роль. В этом и был замысел писателя. Для Ивана Денисовича практически не было принципиальной разницы между жизнью на свободе и жизнью в "зоне" И там, и тут он одинаково лишен свободы. Это глобальная идея Солженицына: ГУЛАГ — малая зона, Советский Союз — зона большая. И вся разница. Эту трактовку не сразу разглядели. А сам Солженицын к тому же пошел углублять тему в "Раковом корпусе", в "Круге первом", в "Архипелаге ГУЛАГе", и в результате оказался в Вермонте. Герои следующих за "Иваном Денисовичем" лагерных произведений Солженицына уже радикально отличались от него тем, что ощущали лагерь именно как несвободу, как мучение, как страдание. Советский Союз все-таки оставался государством классовым, и потому простой беспаспортный крестьянин Иван Денисович своим крепостным нутром лучше ощущал природу этого государства, чем интеллигентные и от праздности инакомыслящие герои поздних романов. Для них отсутствие комфорта и необходимость физического труда уже были непереносимым кошмаром. Плюс к этому — систематическое унижение их человеческого достоинства, которое в понимании их охранников было совершенно естественным: а как же не унижать "врага народа"? В принципе, несмотря на активно антисоветский характер "гулаговских" романов Солженицына, они, после обличения "культа личности", были вполне соцреалистическими. Был официально назван враг советского народа — некий мистический феномен, "культ личности" Он во всем этом и виноват. Вот его и изобличает Солженицын, все в порядке. Но когда в "Архипелаге ГУЛАГ" писатель пошел еще дальше и зацепил святая святых — Ленина, то тут уж, конечно, он вышел за рамки установленных правил игры. Чем временно и закрыл тему. Позже, уже в перестроечные времена, лагерная и тюремная тема обрушилась на литературу как волна. Из литературного небытия возникли "Реквием" Анны Ахматовой и "По праву памяти" Александра Твардовского, обозначив "мученическогенную" атмосферу тридцатых годов. Стали бестселлером "Дети Арбата" Анатолия Рыбакова. Но все это была своего рода грунтовка. Полновесное страдание проявилось в "Колымских рассказах" Варлама Шаламова. Тут действительно было продемонстрировано изнурение человека по всем параметрам, вплоть до того, что герой этих рассказов радовался, когда вспоминал какое-то слово. Рассказы Шаламова объективно, без политизированных акцентов, проявили всеохватность самой системы, стремящейся уничтожить человека в человеке. Вместе с тем необходимо сказать, что в своем генезисе будучи апокрифической по отношению к изначальному советскому канону, эта литература еще не нашла своего художественного типизированного воплощения. Большинство произведений на эту тему, которая стала с определенного момента литературной модой, ограничивается чисто мемуарным уровнем. Потому и затруднительно выявить здесь полноценный образ мученика советского режима. Ни Иван Денисович, ни рыбаковский Саша Панкратов явно не вытягивают на необходимую высоту. Хотя все предпосылки для возникновения такого образа соответствующей глубины есть. Литература Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. — С.129 Розанов В.В. Опавшие листья. — Берлин, 1930. — С.401 Наумов Е.И. Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха. — Л., 1973. — С.124 Нямцу А.Е. Новый завет и мировая литература. — Черновцы: Черновицкий госуниверситет, 1993. — С.150-151 Горький А.М. Собрание сочинений. В 16-ти тт. — М., 1979. — Т.16. — С.137 Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. — М., 1989. — С.49 Плеханов Г.В. Собр. соч. Т.14. — С.192 Горький А.М. Собрание сочинений. В 16-ти тт. — М., 1979. — Т.16. — С.137 Бялик Б.А. Судьба Максима Горького. — М., 1986. — С.231 Синявский А. Роман М. Горького "Мать" — как ранний образец социалистического реализма// С разных точек зрения: Избавление от миражей: Соцреализм сегодня. М., 1990, с. 80-92. — С.87 Митин Г. "Евангелие от Максима"// Литература в школе, 1989, № 4, с.48-65. — С.57 Митин.Указ.соч. — С.48 Митин. Указ. соч. — С.50 Митин. Указ. соч. — С.50 Митин. Указ. соч. — С.51 Митин. Указ. соч. — С.61 Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. — М., 1989. — С.47 Наумов Е.И. Сергей Есенин. Личность. Творчество. Эпоха. — Л., 1973. — С.123-124 Троцкий Л.Д. Литература и революция. — М., 1991. — С.45 Чернышевский Н.Г. Что делать? — Л., 1976. — С.376 Чернышевский Н.Г. Что делать? — Л., 1976. — С.382 История русской советской литературы. Под ред. А.И. Метченко и С.М. Петрова. — М., 1975. — С.16 Тюпа В.И. Соотношение каузального и имманентного в литературном развитии// Литературный процесс. М., 1981, с.53-87. — С.74 Тюпа В.И. Соотношение каузального и имманентного в литературном развитии// Литературный процесс. М., 1981, с.53-87. — С.74-75 Тюпа. Указ.соч. — С.77 Шри Шримад А.Ч. Бхактиведанта Свами Прабхунда. Введение.// Бхагавад-Гита как она есть. — М.-Л. — Калькутта — Бомбей — Нью-Дели: Бхактиведанта Бук Траст, 1986. — С.29 Шри Шримад А.Ч. Бхактиведанта Свами Прабхунда. Введение.// Бхагавад-Гита как она есть. — М.-Л. — Калькутта — Бомбей — Нью-Дели: Бхактиведанта Бук Траст, 1986. — С.29 Шри Шримад А.Ч. Бхактиведанта Свами Прабхунда. Введение.// Бхагавад-Гита как она есть. — М.-Л. — Калькутта — Бомбей — Нью-Дели: Бхактиведанта Бук Траст, 1986. — С.29 Шри Шримад А.Ч. Бхактиведанта Свами Прабхунда. Введение.// Бхагавад-Гита как она есть. — М.-Л. — Калькутта — Бомбей — Нью-Дели: Бхактиведанта Бук Траст, 1986. — С.29 Тюпа В.И. Соотношение каузального и имманентного в литературном развитии// Литературный процесс. М., 1981, с.53-87. — С.74 Жирмунский В.М. Эпическое творчество славянских народов и проблемы сравнительного изучения эпоса// Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике. М., 1966. — С.253 Ленин В.И. О литературе и искусстве. — М., 1986. — С.38 Ленин В.И. О литературе и искусстве. — М., 1986. — С.39 Луначарский А.В. Литература нового мира. — М., 1982. — С.55-56 Второй Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. — М., 1956. — С.378 Ницше Ф. Сочинения. В 2-х тт. — М., 1990. — Т.2. — С.424 Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт. — М., 1975-1977. — Т.2. — С.204 Каутский К. Происхождение христианства. — М., 1990. — С.303 Каутский. Указ.соч. — С.308 Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы. — М., 1979. — С.178 Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы. — М., 1979. — С.173 Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт. — М., 1975-1977. — Т.2. — С.211 Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт. — М., 1975-1977. — Т.2. — С.202 Тюпа В.И. Соотношение каузального и имманентного в литературном развитии// Литературный процесс. М., 1981, с.53-87. — С.75 Гегель Г.В.Ф. Философия религии. В 2-х тт. — М., 1975-1977. — Т.2. — С.211 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.401 Каутский К. Происхождение христианства. — М., 1990. — С.50 Осетров Е. На рубеже веков// Русская поэзия начала ХХ века. М., 1977, с.5-18. — С.5 История русского литературоведения. — М., 1980. — С.301 Там же История русского литературоведения. — М., 1980. — С.304 Воровский В.В. Литературная критика. — М., 1971. — С.286 Воровский. Указ.соч. — С.288 Воровский. Указ.соч. — С.288 Воровский В.В. Литературная критика. — М., 1971. — С.288 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.33 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.25 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.27 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.84 Там же Шешуков С. Неистовые ревнители. — М., 1984 Белая Г. Дон-Кихоты 20-х годов. — М., 1989 Селивановский А. В литературных боях. — М., 1959. — С.28 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.83 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.83 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.135 Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. — М., 1989. — С.187 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.134-135 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.165 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.150 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.165 Ленин В.И. О литературе и искусстве. — М., 1986. — С.39 Воровский В.В. Литературная критика. — М., 1971. — С.286 Кузнецов Ф. С веком наравне. — М., 1981. — С.22 Волков И.Ф. Творческие методы и художественные системы. — М., 1988. — С.214 Волков. Указ.соч. — С.211 Волков И.Ф. Творческие методы и художественные системы. — М., 1988. — С.211 Каутский К. Происхождение христианства. — М., 1990. — С.307 Кубланов М.М. Иисус Христос — бог, человек, миф? — М., 1964. — С.148 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.294 Петров С.М. Социалистический реализм. — М., 1977. — С.28 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.115 История русского литературоведения. — М., 1980. — С.355 Волков И.Ф. Творческие методы и художественные системы. — М., 1988. — С.213 Анисимов И.И. Современные проблемы реализма. — М., 1977. — С.134 Кузьменко Ю.Б. Советская литература вчера, сегодня, завтра. — М., 1981. — С.415 Кузьменко Ю.Б. Советская литература вчера, сегодня, завтра. — М., 1981. — С.415 Волков И.Ф. Творческие методы и художественные системы. — М., 1988. — С.209 Недошивин Г. К методологии изучения социалистического реализма// Реализм и художественные искания ХХ века. — М., 1969, с. 5-43. — С.21 Бушмин А.С. Преемственность в развитии литературы. — Л., 1978. — С.72-74 Синявский А. Что такое социалистический реализм// С разных точек зрения... с.54-79. — С.79 Солженицын А.И. Ответное слово на присуждение литературной награды Американского национального клуба искусств// Новый мир, 1993, № 4, с. 3-6. — С.4 Каутский К. Происхождение христианства. — М., 1990. — С.338 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.186 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.185 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.185 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.185 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.186 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.185 Русская советская литературная критика. — С.187 Русская советская литературная критика. — С.188 Горький А.М. Собрание сочинений. В 30-ти тт.- М., 1953. — Т.25. — С.254 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.189 Русская советская литературная критика. — С.190 Русская советская литературная критика. — С.187 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.276 Русская советская литературная критика (1935-1955). Хрестоматия. — М., 1983. — С.145 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.274 Цит.: Крестинский Ю.А. А.Н.Толстой. Жизнь и творчество. — М., 1960. — С.212 Цит.: Баранов В.И. Революция и судьба художника. А.Толстой и его путь к социалистическому реализму. — М., 1983. — С.454 Кино: Энциклопедический словарь. — М., 1987. — С.509 Русская советская литературная критика (1935-1955). Хрестоматия. — М., 1983. — С.132 Русская советская литературная критика (1935-1955). Хрестоматия. — М., 1983. — С.135 Русская советская литературная критика (1935-1955). Хрестоматия. — М., 1983. — С.132 Ершов Л.Ф. История русской советской литературы. — М., 1989. — С.214 Доступова Т.Г. Вторая жизнь Павла Корчагина. — М., 1978 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.256 Трегуб С. Николай Алексеевич Островский. — М., 1950. — С.224 Русская советская литературная критика (1917-1934). Хрестоматия. — М., 1981. — С.245 Библейский энциклопедический словарь. — Торонто, 1982. — С.395 Чернова И.И. Литературная Лениниана в школе. — М., 1986. — С.73 Камло П. Иоанн Дамаскин — защитник святых икон// Православие и культура. 1994, N 1, с.24-37. — С.35-36 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. — С.138 Бердяев Н. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. — С.138 Оглавление www.pseudology.org