М. : Издательство Российского общества медиков-литераторов , 1999 .- 251 с. - ISB№  5-89256-0115-5 .- 25 руб. - 500 экз. Майя Михайловна Король Одиссея разведчика: Польша-США-Китай-ГУЛАГ Патка освобождением ... Папа жил в полустационаре, в инвалидном бараке, на работу не ходил. Вся его жизнь была в переписке с нами, в радостных мечтах о будущем. Он с нетерпением ожидал освобождения, но встреча все отодвигалась, несмотря на то, что Берия и его подручные давно уже были расстреляны... В 1954 году отец написал заявление Генеральному Прокурору СССР. Примерно в это же время Бруша обратилась с заявлением в Генеральную Прокуратуру: Жалоба Умоляю Вас лично рассмотреть дело моего отца Короля Михаила Давыдовича, невинно осужденного и отбывающего наказание в лагере П/О Спасск, п/я 419/9-Е в Казахской ССР. Я неоднократно обращалась в Главную Военную Прокуратуру с этой просьбой и получила от нее извещение, что отец освобождён. Прошло полгода, а его продолжают содержать в заключении. Все мои последующие заявления по этому вопросу пересылаются Главной Военной Прокуратурой в Прокуратуру Казахской ССР. Последний раз я обращалась к Вам с жалобой на действия прокурора Казахской ССР, и эта моя жалоба, согласно, полученному мною извещению, направлена Прокурору Казахской ССР, который должен (сам!) рассматривать жалобу на его же незаконные действия. 12 октября 1954-тода Главная военная Прокуратура ответила Бруше, что дело по обвинению Михаила Давыдовича Короля пересмотрено, наказание ему снижено до пяти лет ИТЛ и что, следовательно, он подлежит амнистии со снятием с него судимости. Такое решение означало немедленное освобождение. Но в Спасский лагерь, где находился папа, это решение почему-то не доходило. Так прошло В конце 1954 года Бруше неожиданно сообщили решение Верховного Суда Казахской ССР (но, почему Казахской ССР, когда вопрос уже был решен в Москве?!) о снятии с Короля М. Д. обвинения в групповой агитации и снижении десятилетнего срока до шести лет! Не до пяти, а – до шести! Это означало, что он не подлежит амнистии, и ему остается отбывать наказание еще более года. А потом что? Опять ссылка? Опять Явленка? * * * 7 января 1955 г. Бруше. ... Ты не успокаивай меня и не утешай. Я к этому делу отнесся без потрясений, а как к маленькому, забавному эпизоду. Меня такими делами не удивишь! В моей памяти хранятся не такие анекдоты, а огромные россыпи подлинного горя и зла. Это событие кажется мне не больше булавочного укола. Единственно, чего мне жалко, – это отсрочки свидания с вами... Но есть и другие пути освобождения. Актировка! Еще 10 января папа писал Бруше: Дорогие мои! Спешу поделиться новостью – я сактирован!* ---------------- * “Актировка” – досрочное освобождение по болезни   Врачебная комиссия признала меня негодным для дальнейшего несения службы в рядах славной лагерной гвардии. И случилось это на рождество и вот почему: в сочельник мои кубанские друзья угостили меня кутьей и грушевым узваром. И должно быть потому, что я – нехристь – наелся вкусной православной кутьи, меня в рождественский праздник сактировали. А может, по другой причине! Теперь мое дальнейшее продвижение рисуется в следующем виде: перво-наперво будем ждать приезда начальства для подписания акта. После чего я вступлю в предсудебный период. Это может длиться неделю – месяц, но – не больше двух месяцев. Наконец появится областной суд, который вынесет свое постановление: немедленно освободить. После этого решительного приговора я вступлю в послесудебный период – самый туманный, загадочный и глубоко мистический. Тут можно ждать месяц-два-три и больше. Так учит опыт. В этот период мое начальство запросит через милицию или МВД моих родственников, не желают ли они взять освобожденного родственника под свою опеку, продолжающего развлекаться в обители. И если родня согласится, тогда она даст подписку, которую перешлют моему начальству. В этот же период я буду задавать вопросы каждому начальнику: как это меня держат в заключении, когда суд освободил? Ответы будут самые художественные, с богатой выдумкой, которую не найдешь ни в одном соннике. Может быть, только у индийских йогов найдешь что-нибудь подобное. Как бы занимательны ни были ответы, но я все же буду продолжать сидеть в своей келье, сидеть безответно. Наконец начальство поставит вопрос, выдвинет вопрос или подымет вопрос, куда-то напишет, с кем-то свяжется, и – я буду скромно выведен за ворота монастыря и поеду не к вам, а в ваши края. Это может быть тогда, когда яблоня покроется белым цветом или когда поспеет зимняя антоновка, а может быть, тогда, когда уже начнут ходить на лыжах в Сокольниках в конце этого года. Разобраться я не могу: я не йог и не факир. Когда я был маленьким мальчиком, я очень любил карусель, но в моих карманах не часто звенела медь, нужная для этого дела. Когда я подрос, то вместе с такими же мальчиками Шулявки нанимался вертеть карусель за занавесом, и за этот получасовой труд три – четыре минуты лихо вертелся на деревянной лошадке, вставив ступни ног в неподвижное стремя. Ныне я, убеленный сединами, опять верчусь на карусели, но не верхом на лошади, а держась за хвост какого-то загадочного существа, и чорт его знает, до каких пор буду вертеться! У меня уже два освобождения, а я верчусь на карусели. Кто ее крутит и зачем? Нет горше роли, по которой ты должен не понимать того, что прекрасно понимаешь. Но теперь я не испытываю горечи по этому поводу: наблюдать жизнь, вникать в ее странные шаги – большое удовольствие. И я спокоен. Помните, это было три месяца назад, когда я нарядился в костюм “свободного”? Я смыл грим, и хитон сдал в костюмерную. Но я опять на сцене в новой роли, но уже не в тунике свободного древнего грека, а на костылях вполне современного инвалида. Костыли, понятно, аллегорические. Ноги у меня продолжают быть умными и проворными без костылей. Целую. А. P.S. С актировкой затихло. Многих актированных и “осужденных” на досрочное освобождение задержали, их вновь осматривают, пишут акты по новой. Что это за аттракцион? – не знаю. Но один старик не выдержал и благополучно повесился... 1 февраля 1955 г. Дорогая Майя! Спасибо за посылку, которую еще не получил. Спасибо за утешение, которое я уже получил, но оно мне не нужно, так как я не был огорчен. Мало ли забавных и грустных историй я видел? Одной больше, одной меньше – не важно. И еще скажу: мне такая воля, где такие фокусы еще продолжаются, не мила. Я предпочитаю лагерь и тюрьму. Я привык к обществу людей, а в таком обществе я не уживусь. Жду реабилитации, чтобы никто не смог упражняться надо мной... Да, ты права! Дуэт твой с Брушей получается очень неплохой! Милые мои, я никогда не думал, что вы такие адвокаты. Мне не так важно освобождение, не так дорога воля, как ваша сердечная забота! При такой заботе легко живется, даже в монастыре. Я понимаю, что Бруша, как старшая сестра, является моим старшим адвокатом, а ты – младшим. В остальном вы у меня сливаетесь в единый образ, в образ нашей Фени. Я хотел бы скорее видеть вас и побывать на Ваганьковском у Фени. Хватит, расчувствовался. Целую. Папа. * * * 1 февр. 1955 г. Дорогая Бруша! Ты стала моим адвокатом, и я обязан говорить тебе чистую правду, дабы ты правильно ориентировалась. Из копии моего заявления, которое рассматривалось в Верховном Суде Казахской ССР, я называл вещи своими именами, т.е. говорил, что все дело – неумная смесь лжи и прямой провокации. Я это доказывал весьма убедительными доводами. Ко мне все хорошо относились и следователь, и начальник Управления Сев.-Казахстанского МГБ – полковник, и областной суд, и все же... На суде я разоблачал свидетелей, произнес четыре речи, а пятая речь – последнее слово подсудимого, - и за каждую речь получил по два года, а в общей сложности - десять лет. Это – гонорар за мои ораторские способности. Странно, почему все так напустились на меня? что же, все сговорились против меня? Я один – паинька, а все плохие? Нет, дело в том, что здесь не инициатива местных работников, а циркуляр Берии и Абакумова. Это они, миляги, начали проверять лояльность потенциальных врагов. Как же обойти меня? Вся тюрьма была забита такими повторниками, как я. Да, конечно, я – враг таких господ, я враг страшной Системы, когда разложившиеся подонки издевались над правосудием, советской конституцией и советской родиной, но они – почтенные владельцы дворцов и гаремов – считали таких-то “врагов” врагами народа и страны. Это они себя считали народом и страной! Партия и правительство разгромили эту шайку, но не уничтожили ее. Легковерно думать, что можно одним ударом уничтожить это. Заметьте, что Казахстанский Суд тоже снизил мне наказание. Я им ясно написал в 1950 году, что все дело – ложь и провокация, а они мне ответили, что в огороде бузина, а в Киеве дядько. Я им писал тогда, что я свидетелей в глаза не видел, а они мне ответили, что. приговор правильный потому, что я не сказал на суде, что у меня плохие отношения со свидетелями. Куда метнули! Я не знал и в глаза не видел свидетелей, а они – служители правосудия – ответили мне такой несусветной галиматьей. В сентябре прошлого года я ясно написал, что все дело - ложь, подлая стряпня, а они делают вид, что не заметили этого, и на всякий случай сбрасывают мне четыре года. Какие добрые! Я бы презирал себя, если бы согласился на милость этих представителей правосудия. Ведь, если то, что я написал правда, а это легко проверить, тогда я – жертва произвола, тогда я должен быть реабилитирован, а подлецы должны быть наказаны. А если я наврал и оклеветал честных советских людей, то чего-чего, а снижать мне срока не следовало! А они выбрали ту середину, которой можно ввести в заблуждение. Логики тут нет, а только своеволие людей, которые пока еще имеют кнут в руках и могут им хлестать. Я совершенно спокоен: больше, чем торможение на пару месяцев, не получится, и правда будет вскрыта. Должен тебе сказать, мой милый адвокат, что пока я переписывал мое заявление для тебя, я испытывал чувство гадливости. Поверь, я написал не один десяток заявлений по просьбе моих друзей, а себе не мог писать. Очень мерзко все. Один мой друг выжал из меня материалы и написал для меня. Я опустил много деталей, но одну написал: Когда вызвали в суд моего директора Тимофеева, он по простоте своей давал честные показания, по которым выходило, что я не мог быть в столовой для специальной антисоветской беседы с моим соквартирантом, Тогда прокурор заинтересовался моей работой в клубе и получил еще более неутешительные ответы: работал очень хорошо, а во время объезда с труппой по колхозам – еще лучше. Тимофеев привел справку, что из двадцати отзывов колхозов о нашей труппе мое имя на первом месте, как лучшее из лучших. Тут прокурор не выдержал: “Вы кто, коммунист?” – спросил он бедного Тимофеева. “Да”, - виновато ответил несчастный. – Мы проверим, что Вы за коммунист! – сказал прокурор. И прокурор, не стесняясь ничем, привел справку, ссылаясь на некий авторитет, что враг всегда хорошо работает. Мой директор сразу окосел на оба глаза и потерял дар речи. Он, возможно, пошел бы навстречу прокурору и сказал бы все, что хотелось прокурору, но страх сковал язык бедного директора. Вообще суд был веселенький! Я хотел бы еще раз написать заявление Генеральному Прокурору, но считаю, что не надо. Я ведь еще не получил сообщения ни из Алма-Аты, ни из Москвы. А ты, мой защитник, ведешь всю переписку. Поэтому, если понадобится, напиши о постановлении Верховного Суда Казахской ССР и используй мою мотивировку. Ох, как хочу всех вас обнять, а потом хоть куда! И еще жалко, что я не смогу заявиться к вам зимой в моей неподражаемой шапке из пыжика и в ботах. Летом не тот фасон. А возможно, что оно раньше лета и не выйдет. Ничего, подождем. И ты не огорчайся. Но мне думается, что первое постановление должно восторжествовать, а реабилитация неизбежно придет! Спасибо, дочка, за хлопоты. Целую тебя и всех твоих. Твой папа. * * * 4 февраля 1955 года. Неужели это было в стране, где миллионы людей шли на гибель во время Гражданской войны, чтобы уничтожить неправду и создать человеческое общество?.. Чего они не выдумывали! Чем не развлекались! Они заклеймили нас, выжгли хлоркой на наших бушлатах, куртках, шапках огромные цифры, а у бедных женщин на юбках. Приезжали генералы в лампасах и принимали парад этих зачумленных людей... Я прервал писать потому, что сердце заболело... Я пережил свою ненависть. Тут нужно понимать, а не ненавидеть. Каждый раз, когда вспоминаю об этих годах до прошлого года, меня. охватывает лихорадка, и сердце начинает болеть. Но я сохранил все черты человека, способного мыслить, и ненавижу зло, и это меня держит на ногах. Как много я понял из истории Древних веков и Средних! Но, Бруша, я убежден, что освобожусь. Не беспокойся. Я написал это тебе не для того, чтобы разжалобить твое женское сердце. Знаю, что ты, и твоя семья, и твой сын никогда не будут знать этого, и не желаю быть мрачной тенью прошлого, напоминающей о несчастье. Живите и радуйтесь жизни. ... И забудь все. Прости, что у меня вдруг все так вылилось из моего сердца и памяти. Стало легче. Целую тебя, твою семью. Твой папа. Письмо посылаю тебе со случайной оказией. * * * 15 марта... Мне трудно определить координаты, я не знаю, на какой широте и долготе нахожусь. Нет твердых ориентиров, а имеющиеся – полярны. С одной стороны, необычайный размах “освободительного движения” – один ориентир. Почти ежедневно освобождают десятки людей – актированных (по болезни) и освобожденных прокуратурой. Начальство проявляет большую заботу. Больных сопровождают, выделяют продукты, берут билеты, заботятся доктора. А на днях проводы носили высокоторжественный характер. Начальство сказало прочувствованную речь, и музыка (гармонь) сыграла нечто вроде туша. Правда, мне это напомнило эпизод из картины “Веселые ребята”, когда веселый джаз-банд пристроился к катафалку и лихо отплясывал какой-то разухабистый танец. Но как бы ни выглядела эта постановка, она приятна и радостна. А рядом с этим наблюдается сокращение актировки. Уже раз актированные возвращаются на повторные испытания. И через месяц все были разогнаны по баракам. Как увязать это с освобождением? Еще раз возвращаюсь к вопросу о Жигалове. Это большой ориентир. Если он и подобные ему на местах – добра не жди! До тех пор, пока хищник возле меня и даже не в клетке, я знаю о грозящей мне опасности, о том, что он в любое время возьмется за привычное дело – терзать, пытать и резать. Не подумай, что я в панике. Мне бояться нечего. Какую казнь еще может придумать Жигалов? Убить? Они это почти уже сделали. Мне тяжело за вас. Я хочу вас предупредить об опасности. Не доверяйте волку, даже, когда он надевает чепчик бабушки. Они хищники и всегда жаждут крови... Не возитесь больше с моим делом. Волк может снять чепчик бабушки. Оттепель – не весна... * * * 28 марта Бруше ... Почему вы обе не отвечаете на мой вопрос? Что стало с прежним решением, о котором вам сообщила главная Военная Прокуратура 12 октября 1954 года? Кто пересмотрел мое дело? ... Ты ошибаешься, что мои хлопоты о пенсии в 1949 году содействовали моему аресту... Ты не права, что этим я напомнил о себе. Нет, дочка, твой отец записан, сфотографирован и отмечен в разных картотеках так много раз, и на моем деле (как на всех делах 58 статьи) напечатано “хранить вечно”. Людей, занятых хранением и наблюдением, так много, что меня забыть не могли. Пока была установка следить за такими, как я, – следили. Когда был приказ взять, взяли. Система, а не рывки по поводу моих хлопот о пенсии. Поверь, если бы ты в 1950 году зашла в кабинет начальника управления МГБ в Петропавловске, когда он меня вызвал для беседы, ты подумала бы, что встретились два хороших знакомых, которые спокойно беседуют между собой, а – не грозный начальник областного МГБ и его арестант. Со мной были корректны, вежливы, беседовали по-хорошему, но у них был циркуляр посадить таких, как я. Они и посадили. Я это говорил полковнику, он отрицал, понятно... Мой следователь говорил, что он бы меня не держал, если бы... Но время было такое, что они обязаны были это делать. Я у них был крепко прописан. * * * 30 марта Майе ... Никуда больше не пиши! Пусть этим кончится твоя и Брушина адвокатская деятельность! Довольно. Вы сделали больше, чем надо. Но все же я не имею ответа ни от тебя, ни от Бруши: 1. Что с моим освобождением? 2. Что с Певзнером? Как мне нехорошо! Как тяжело! При чем тут Верховный Совет Казахской ССР? Уж лучше бы написала в аптекоуправление или в ветеринарный институт! * * * 14 апреля 1955 года Агнессе. ... Моя ситуация чрезвычайно напоминает ситуацию челюскинцев. Их посадили на льдину, и они сидели героически, пока их не сняли. И я. Посадили. Сижу. Я все сижу на своей льдине и жду – когда же меня снимут? Семь месяцев прошло, как из Москвы вышел ледокол, чтобы снять меня. Но он никак не может добраться. Не повернул ли он обратно?... Позавчера я услышал далекий гудок ледокола. Может быть это коснется нас? Мне предложили на совершенно добровольных началах подписать обращение Всемирного Совета Мира вместе со всеми людьми “доброй воли”. Я, конечно, подписал, так как имел основания ненавидеть войну. Я – арестант, лишенный прав, а “Шемякин суд” предусмотрел еще пять лет поражения в правах после отбытия срока заключения. И вдруг меня привлекают к такому делу!.. Здесь нет обмана. Это дело решили не лагерные деятели, а ЦК, Партия и Правительство. Именно поэтому мне послышался гудок ледокола. * * * 18 апреля Бруша! Наконец-то ты мне ответила. Стрелка на компасе перестала танцевать и стала на свое место. Болтовня о консультативности* – глупость, заменяющая бессилие юриста ответить вразумительно. ---------------------- * Бруше “разъяснили”, что решение об освобождении было дано. Москвой “консультативно” для Верховного Суда Казахстана.   Если написано, что дело пересмотрено, и “наказание снижено до пяти лет с применением амнистии”, то это факт совершенный, и тот, кто его писал, знал об этом факте, и никакая консультативность ничего не объяснит. Это значит, что Главная Военная Прокуратура бьет отбой, исправляет свои ошибки. Видимо, более сильная организация указала ей, что такого-то надо держать, а не выпускать со снятием судимости. А что касается престижа Главной Военной Прокуратуры, то он вуалируется в консультативность. Мне все понятно: и почему такой ответ и для чего. Оттепель кончилась. Я заклинаю тебя и Майю больше никуда не писать. Я настаиваю, чтобы вы выполнили это требование. Примите горячую ванну, смойте с себя скверну моих писем, бесед с прокурором, забудьте все. ... Майе передай, что никакие Довженко, Александровы и другой народ мне не нужны. Не унижайте меня... Не ищите знатных покровителей и фаворитов, не стойте у парадных подъездов, не опускайтесь до роли несчастных просительниц... Скажу вам о своем самочувствии и чувстве собственного достоинства: я не поменялся бы положением с любым из этих прославленных, трижды награжденных лауреатов. Мое самочувствие чище, радостнее и лучше их. А вы хотите меня унизить перед ними, просить помочь “несчастненькому”. ... Я готов сидеть без надлома до июня будущего года, до конца нового срока. Но Жигаловы могут и этот срок продлить. Они хозяева. У меня даже приступа не было от твоей информации. Я себя не обманывал раньше. На днях напишу в ЦК партии и Руденко. Вы никуда не пишите! Забавная ты, Бруша. Ты утешаешь меня и советуешь не падать духом. Я настолько перерос все, что это на меня влияет так же, как то, что у нас холодно. Я просто покрываюсь теплее. * * * 4 мая Майе ... Я был бы рад, если бы в Москве кто-нибудь заглянул в мое дело, в невежественную стряпню, названную “делом”. Только при этом условии я был бы реабилитирован. Но они не хотят опорочивать провокаторов и надеются, что я все же умру, и дело прекратится. Вот уже неделя, как сердце меня сильно мотает. “Дело” вызывает у меня такое бешенство, от которого я уже давно отошел. Бесит не дело, а те господа, которые врут и пугают, замазывая преступления, совершенные над миллионами замученных и убитых людей. Они лежат в могилах, но я слышу их голоса, вижу их страдания... Вчера меня вызвали подписывать бумагу, что я подхожу под актировку по новой инструкции. Зачем им понадобилась моя подпись? ... Умилительная картина, когда человеку с кровяным давлением 280/120 начальник с большим сочувствием сказал “Если бы у Вас было кровоизлияние в мозг, мы бы Вас актировали”. Это достойно врача и представителя власти для проведения Указа, который все начальники называют гуманным. Бог его знает, как я выдержу еще год. Если бы я мог вырваться в дом инвалидов, куда стремлюсь, я бы лучше себя. чувствовал Год, один год, и я выберусь из этой ямы и поеду к вам на свидание из дома инвалидов. Я к вам не поеду ни на какую опеку! Думаю, что выдержу и приеду к вам свободным человеком с правами и трудоспособностью. Убежден, что освобожусь. Я чувствую себя уверенно и благодушно. И даже актировочные фокусы не смущают. Все любопытно, все интересно. Помню завет Древнего Востока: “Все пройдет”. Это приписывают царю Соломону. Я буду ему следовать. Вспоминается рассказ из чтеца-декламатора: Китайский император однажды вышел во время дождя погулять по городу в сопровождении свиты и министров. Добрый император заметил, что некоторые китайцы ходят под дождем без зонтиков. Он это сказал своему премьеру. Премьер тут же передал министру внутренних дел замечание императора без комментариев. Тот в свою очередь уже указал градоначальнику в иной интерпретации: император гуляет по столице, а тут какие-то нечестивцы ходят под дождем без зонтиков. Градоначальник сразу принял меры: приказал приставам обратить внимание: – Какие-то мерзавцы ходят под дождем без зонтиков! Взять их! Пристава издали приказ своим подчиненным, и началась ловля всех, кто не имел зонтиков. А к концу прогулки донесения снизу вверх дошли до премьера, и он доложил императору: – Ваше Величество, в Вашей столице теперь нет ни одного человека, который бы ходил по дождю без зонтика! И император был доволен. Он не знал, что эти несчастные бедняки без зонтиков были уже обезглавлены. Не так ли выглядит и актировка? ... Я сохранил все черты человека, способного мыслить, и это меня держит на ногах. Я убежден, что освобожусь! * * * 20 июня Бруше. ... Моя январская актировка аннулирована, и я признан здоровым. Я не подлежу досрочному освобождению и никуда не поеду, и никуда меня не пошлют до конца срока. Это делается по какой-то новой инструкции, которая, по-видимому, предусматривает освобождение умирающих и мертвецов. Это альтруистическое мероприятие проводится с большим подъемом и энтузиазмом, не то что освобождение!... Поехать в дом инвалидов. Иметь отца с такой прелестной репутацией, как моя, крайне не эстетично и даже вредно. Поэтому – бывайте здоровы, живите богато, как поется в белорусской песенке... * * * Майе ... На днях получил письмо от приятеля – освободившегося крестьянина Киевской области. Я ему позавидовал: он поехал до своей хаты, там его жинка, дочка... Закололи кабанчика к его приезду и “три дня пили и гуляли”. Тут дядько немножко согрешил насчет встречи: что “губы заболели от поцелуев”, но он имеет хату, а в ней жена и дочка, и даже – порося! А у меня нет хаты. Есть жинка, но – бездомная, как и я, и закалывать поросенка тоже некому, да и поросенка нет! Позавидуешь крестьянину, его правильной собственнической натуре, сложившейся тысячелетиями. Человек должен иметь собственность: избу, жилище, хату, а не зависеть от жилотдела и ордеров на квартиру. Хата – база семьи. Возле хаты – двор, огород, сарай, гумно, свинарник, курятник. А у кого “ни кола, ни двора”, у того ничего и не может быть. А если у него еще и коровенка, и пара овец, и кабанчик - чего ему бояться! А я по мелкобуржуазной своей натуре хотел иметь квартиру собственную в кооперативе, чтобы передать ее наследникам. Я думал создать крепкую базу, но все полетело к чорту. И вот я теперь ничего не оставляю в наследство, кроме... чуть не написал “доброго имени”, но спохватился, что и это отобрано. Так что будут стесняться родства со мной. В моем возрасте такая свобода от всего – роскошь недоступная. Нет, кое-что оставлю своим внукам. Надо только выдержать. Они не будут стесняться своего деда. Целую крепко Твой папа. ... Читал в газете, что было совещание прокуроров, на котором выступил Н.С. Хрущев. Что они там решили – не наше собачье дело. Мой “друг Жигалов”, конечно, был там и по-прежнему функционирует. Разве может Жигалов меня выпустить? * * * 4 августа Майе ... Слава Богу, что моя актировка отклонена. Она свела в могилу немало людей. Представь себе: в прошлом году один мой знакомый был актирован. Он почти слепой. Его преступление состояло в том, что 25 лет назад он голосовал и выступал за резолюцию, которая была антипартийной. Ему тогда было 18 лет, он был комсомольцем, сапожником. Через 25 лет вспомнили и дали ему десять лет. И вот этот несчастный малый сактирован в прошлом году. Более полугода он ждал суда. Суд его освободил. Он опять ждал, наконец, в марте этого года его вывели за зону, т.е. за проволоку на положение освобожденного. А вчера, через пять месяцев, вернули опять в зону. Сколько мук и страданий принял этот человек! Я в лучшем положении. Меня хоть не беспокоят. Буду ждать и не удивляться. Через неделю у меня большой праздник – ровно одиннадцать лет, как меня приобщили к новой жизни. Не думай, что я иронизирую. Я очистился так, как никакая чистка не в состоянии сделать. Я много учился и много думал. Жаль, что не смогу применить свои знания на опыте. А может? * * * 15 сентября Агнессе ... Ты, по-видимому, считаешь, что я одичал и боюсь общества. Я в своем уме, и не одичал, и приобрел многое, и стал чище и честнее. А вот к обществу, в котором жил, не стремлюсь. Я его не боюсь, но оно мне несимпатично. Я не хотел бы встречаться с большинством своих знакомых по работе и по партии. Но это не от одичалости, а по другим причинам. Я ненавижу лагерь, ненавижу все лагеря и очень люблю свободу и все, что связано со свободой. Но что делать, если люди, имеющие власть, держат меня в клетке? Я не хочу на ту свободу, которая была у меня в Явленке, эту свободу я презираю. Ты также не права, что все происходит от неразберихи. Неразбериха – составная часть того насилия, которое открыто совершается в лагере. Малые насильники тоже берут право проявлять инициативу в деле насилия. Я не верю в возможность добрых намерений у тех, кто много лет занимался злом. И как раз этим людям поручено заниматься и разбираться в том зле, которое они же и натворили. Лицемерие, прямая ложь заняли место гавканья. Гуманизм стал сезонной маскировкой у некоторых миляг. Все идёт по-прежнему, изменилась упаковка. В отношении одних смягчение большое, в отношении других - все по-прежнему. Я вхожу в категорию “других”. Говорят, что опять предстоит актировка, но я в этой комедии больше не участвую! * * * 22 сентября Агнессе ... У нас столпотворение. Новая амнистия, неожиданная и своеобразная, смутила нас и начальство. Тех кто воевало с оружием в руках против нас: полицейских, белых, шпионов освобождают, а не воевавших – держат. Эта амнистия, неожиданная и труднообъяснимая, все же большая радость. Но я не подхожу под нее: 1. Я не воевал против СССР 2. В гитлеровских формированиях не был 3. Не был шпионом Ты советуешь мне идти под опеку, но как я могу верить, что добьюсь реабилитации там, где нет элементарного представления о справедливости и морали? Меня могут завтра освободить и произвести в большие генералы, если это будет целесообразным для государства, и завтра же убить, опозорить по тем же причинам. Я – ничто, только средство. * * * 2 октября Дорогая Майя! Несмотря на твою телеграмму, я провел ночь без сердечного приступа. А все же зря ты мне бьешь телеграммой в башку. Но знай: даже если сам Ворошилов тебя вызовет и скажет, что твой драгоценный папаша освобожден и одновременно произведен в маршалы, не телеграфируй мне!... Ты смешна своим напоминанием, что обязана содержать меня. Но ведь надо учесть и желание опекаемого - хочет ли он? Я, например, не хочу и не пойду на это житье * * * 4 октября Из дневника. Мне не хочется на волю, И цепи рвать я не хочу. Странно выглядит это двустишье, только что пришедшее мне на ум. А я действительно не хочу на волю. Что меня отталкивает от воли? Мне кажется, что там (так ли это– не знаю) ложь, лицемерие, бессмыслица. Там – фантастическая нереальность, а здесь реально все. Я привык жить своими личными ощущениями, а не объективной жизнью. Мои субъективные ощущения – реальный мир. Я не представляю себя в отношениях с людьми воли, даже с женой. Я болен. Унизительно чувствовать заботу о себе. Опека – самое оскорбительное! Если считать, что все кончено, то лучше здесь приходить к концу... В 1914 году я кончал срок службы в армии. Я считал дни. Правда, я не знал, что буду делать – без определенных занятий, без образования и с сильной жаждой учиться. Но я ждал освобождения от казармы, командиров и тупости. А теперь я ничего не жду от воли. Она мне противна, она унизительна. Да, признаться, здесь я себя чувствую не рядовым человеком. с анкетой и серым укладом жизни, а человеком зрелым, умеющим самостоятельно мыслить. Мое презрение к той жизни даёт уверенность в моем превосходстве. А там я сразу теряю свою исключительность и превращаюсь в больного старика, находящегося под опекой. Перечитываю написанное, и мне стыдно. Да, я действительно научился многому и безусловно – выше тех, кто за эти годы протирал штаны на службе. Им некогда было, и ничто их не наталкивало столько думать о самом главном. Я достиг большего, чем любой умный практический деятель, но это там не нужно. Поэтому мне не хочется туда, чтобы из уважающего себя человека стать просителем, ходатаем, искать реабилитации у людей, которых я считаю ниже себя, несмотря на их высокий сан... Были указы освобождать тех, кто отсидел две трети срока. Освобождают по частям. Может этого освободительного движения хватит до двадцать первого века. А с актировкой получилось нагляднее: Москва выработала новые инструкции для актировки. Эти инструкции садистские: – У вас не хватает одной ноги? – Да – Жаль. Если бы и вторая была ампутирована, мы бы Вас актировали! – У Вас мало каверн, вот если бы... или: – У Вас был инсульт, но вы сейчас поправились, вот если бы Вы были парализованы!.. Это запись – дословная! А теперь другая игра: – Вы ведь болели долго? - Да – Тогда нельзя актировать Одному западному украинцу – молодому парню, парализованному после "гуманного" допроса в 1946 году, отказали на том основании, что он уже был, мол, парализован до ареста. Но он поднял голос: Ведь меня обвинили, что я партизанил, ходил по лесам, как же я был паралитиком? Для инвалидов построили дом в Ухте на Крайнем Севере в Коми ССР. Как ты думаешь: больным и парализованным, гипертоникам и инфарктникам подходит Крайний Север? О чем говорят эти факты? Оттепель? Она под носом у некоторых доверчивых слюнтяев. Я узнаю по походке молодца, я этого молодца знаю много лет. Знаю его натуру и его намерения: волк капусту не ест, не уважает! Сколько народу погибло от этого освобождения! А те, кого отпускают, приезжают домой и сразу умирают. Почему я должен верить сказителям? Волк в чепчике бабушки остается хищником. Я склоняюсь к тому, чтобы за зону не идти, там хуже. Правда, там я буду без конвоя и собак, но и без белья, без медицинской помощи и с плохими нарами. Потом, там дорого. Можно ездить в Караганду питаться в ресторане, закупать продукты. А здесь дешевле. Что из того, что я номинально буду считаться свободным, когда цепь на мне, и я никуда не могу двинуться... Вот простой факт: В прошлом году иностранных подданных возили для отправки, а через два месяца вернули обратно. Русские, ставшие иностранными подданными, и не имеющие подданства, мотаются между небом и землей. Месяц назад опять собрали иностранных подданных и повезли для освобождения. Немцы уехали (в том числе – и работники душегубок!). Одного я знал лично, он имел пожизненное заключение. А русских вчера опять вернули обратно... Никого из досрочников по указу от 3 сентября не освободили, за исключением трех сектантов, которые молились Христу без помощи церкви. И этих-то людей, основательно помучив, отпустили. А таких, как я, и говорить нечего... Дудки! Меня не изведут освобождением! Но если меня позовут к дверям клетки и спросят, хочу ли я домой, я внятно отвечу: – Да, хочу! И как только двери моей клетки раскроются, я побегу из зоопарка в Караганду, сразу залезу на крышу отходящего поезда и понесусь к вам. Я понесусь через леса и горы, моря и океаны... Днем и ночью я буду нестись к вам и, когда доберусь до заставы златоглавой первопрестольной Москвы, ко мне выйдет навстречу будочник с алебардой и высокой шапкой и спросит: - Кто ты есть? Откуда и куда путь держишь? Я ему отвечу: – Человек я служивый, сорок пять лет служил святой Руси, бродил по свету, полмира обошел, искал жар-птицу и попал к жестокому Черномору, который заточил меня. Двенадцать лет я жил в подводном царстве, где злые псы Черномора охраняли меня. А теперь я вольный человек и еду к семье в Москву. – А почему в Москву? Ты ведь не москвич? - Как так, – отвечу я ему, – я еще сорок три года назад охранял Москву с пищалью в руках. Я охранял царь-пушку, царь-колокол, патриаршую ризницу, Ивана Великого, собор и дворец. Я бился за Москву в первую войну, я бился за нее в Гражданскую войну, я стоял за нее в Отечественную Войну, как же - не москвич? И двенадцать лет плена у жестокого Черномора не вытравили у меня любви к моей Москве.   Будочник снимет алебарду с плеча и скажет: – Иди, служивый, ступай к своей бабе, крепче держись за ее юбку и больше жар-птицы не ищи! И я предстану перед вами. Это будет, когда меня выпустят из клетки. А пока я крепко сижу. По-прежнему вокруг меня колючая проволока в три ряда, как на фронте… Ждите меня терпеливо. * * * 30 сентября Агнессе Я и тебе перестал писать задушевные письма, как прежде. Это от освободительной пытки. Я уверен, что стоит мне только сойтись с тобой, и я найду опять душевный покой, обрету работоспособность и радость, которая меня всегда поддерживала... * * * 9 ноября Агнессе ... Вспомнил октябрь прошлого года, когда Главная Военная Прокуратура написала официально, что дело пересмотрено, и я подлежу освобождению. А ведь это – высший государственный орган, а не частное письмо! И видишь, прошло двенадцать месяцев, и невозможно добиться ответа, кто и почему так поступил со мной. ... Вольнонаёмный врач в обществе с другим врачом вызвал меня и других, подлежащих освобождению, и сразу накинулся на меня: – Вы что, думаете, если есть Указ об освобождении, то сразу надо ехать домой? (Видно, знают меня по отзыву компетентных лиц). Я серьезно ответил: – Именно так и думаю. Тогда они возразили: – Нет, не так, а... Я перебил: – К сожалению! Потом смягчились и объяснили мне, что это не так просто и что надо оформить. – Меня посадили легко и просто, а освобождают год и это не просто, а сложно! (Не беспокойся, я этого не сказал, а только подумал). Короче, они установили, что милый акт на меня уже написан, что справка об опеке уже имеется и единственное, что надо теперь – это ждать. Я сказал, что прошу меня направить в Москву, так как только там у меня семья. Ответили, что Москва – неподходящее место для таких прославленных деятелей, как я. Тогда я попросил отправить меня без промедления в дом инвалидов. Знаю, что переписка с Москвой на эту тему займет но менее полугода. Еще говорят, что мы будем проходить суд для фильтрации. Я не верю в это. Они все могут сделать заочно, без этого ритуала. Иногда спрашивают на суде, осознал ли человек свою вину. Если мне зададут этот вопрос, я никуда не поеду. Я буду дожидаться первого июня, когда без милостей кончится срок. Я не верю в пересмотр, не верю в реабилитацию, не верю во все обещания, верю только в Указ Правительства... Если бы не ты и дети, я бы бежал от этой свободы в пустыню, в скит, где никого нет. Только для встречи с вами желаю освободиться, несмотря на то, что вижу много тяжелого потом. ... У нас тут усиленно говорят, что Гамарник реабилитирован посмертно. Это очень важно для меня.   Я зачислен милостью бериевской сволочи в участники контрреволюционной организации Гамарника и главным его, Гамарника, деятелем. По его поручению я занимался подпольной деятельностью: готовил террористические акты. Не думай, что эти мерзавцы не знали, что все – галиматья! Но меня мучили бессонницей и четыре месяца одиночкой и голодом. И все – за Гамарника. Если верно, что он посмертно реабилитирован, то это не может не коснуться и меня. Дело ЗИСа – предтеча дел “кремлевских врачей”, - тоже пересмотрено, и оставшихся в живых реабилитировали. Двое со мной тут. Один уже уехал в Москву. Поэтому я верю в реабилитацию Гамарника. * * * 5 ноября Из дневника Канун праздника и годовщина пятого года. Поют песни того времени. Я слушал их без вздоха, хотя я - современник и не чужд романтики. “Сбейте оковы, дайте мне волю, Я научу вас свободу любить...” Когда-то это было очень красиво и волновало, – а сегодня это кажется неумно: “Я научу вас свободу любить” – наивно! Сбейте оковы! Да какие там были оковы? Сидели в тюрьмах на правах политических страдальцев и учились. А мне теперь и воля не нужна и свободу не ценю. Я ее не люблю, она хуже неволи, конечно, для меня. * * * 8 ноября Агнессе ... Вот и праздник. Второй день праздника. У нас уже зима. Сегодня ветер и холод. Снега мало. слушал концерт и доклад Кагановича... У меня здесь приятель – участник штурма Зимнего Дворца. Мы с ним поделились воспоминаниями. Мне кажется, что души грешников в аду, прошедшие все муки ада, очищаются и просветляются до степени моральной чистоты и мыслят правдиво и честно. Мы спокойно. беседовали о делах и событиях, в которых принимали участие и были свидетелями... Беседовали спокойно и объективно. Я о себе говорил в третьем лице, как будто мы уже не существуем. Я рад, что спокоен, способен видеть все объективно и понимать. А раньше, в первые годы заключения мучительно переносил праздники. Я изведал тюрьму у врага.* --------------------- * Михаил Давыдович, будучи советским разведчиком, в начале двадцатых годов находился в польской тюрьме. Она переносится, если не легко, то – с гордостью и самоуважением. Но сидеть в своей тюрьме, подвергаться пытке от людей, с которыми ты был вместе, – просто мучительно. Теперь, слава Богу, все не так. И праздники не так справляются, как три года назад, и начальства не видно, и надзиратели не беспокоят. А раньше? За несколько дней до праздника - обыск, не меньше двух. Перероют, порасшвыряют, разденут донага. Издевались с удовольствием. Нам давали чувствовать праздник наибольшим издевательством и надругательством. А теперь мы ощущаем праздник наравне со всей страной. “Какой обед нам подавали, каким вином нас угощали”. Вина не было, а обед был прекрасный. Замечательная свинина и много, вкусный борщ, рисовая каша, мясной пирог. А вчера днем – доклад. Это – полный разрыв с прошлой практикой. Он открывает какую-то перспективу на многое. ... Я не обижаюсь на историю. Это не умно. Я принимал участие в большой игре, как и другие. Одни выиграли, другие проиграли. Это нормально и законно. Понимать, а не злиться. Оглавление ГУЛАГ   www.pseudology.org