|
|
ВОПРОС ВОЗВРАЩЕНИЯ II:
"ВЕЛИКИЙ ПЕРЕЛОМ" И ЗАПАД В БИОГРАФИИ И.Э. БАБЕЛЯ НАЧАЛА 1930-Х ГОДОВ1)
Стэнфордский университет Наст статья впервые опубликована в Stanford Slavic Studies 4-2, 1991 Copyright
© 1991 by Gregory Freidin
ПИСАТЕЛЬ ВОЗВРАЩАЕТСЯ
В СССР Бабель вернулся фактически через год -- в конце августа 1933 г. и, между прочим, не ранее того, как убедился в неперспективности своей работы во французском кино.68 68
См. письмо Бабеля сестре и матери от 10 июля 1933 г., отправленное из Парижа в
Брюссель --
The
Loneley
Years, стр. 238.
Он отчаялся заработать на жизнь во Франции писательским трудом, о чем с горечью,
но и не без гордости заявил с трибуны Первого Съезда советских писателей:
Надо сказать прямо, что в любой уважающей себя буржуазной стране я бы давно
подох с голоду, и никакому издателю не было бы дела до того, как говорит
Эренбург, кролик я или слониха. Произвел бы меня этот издатель, скажем в
зайцы и в этом качестве заставил бы меня прыгать, а не стал бы -- меня заставили
бы продавать галантерею. Находясь за рубежом, он быделяет похвальные отзывы о себе в советской прессе, а как писатель, близкий Горькому и высоко им ценимый, попадает в совершенно особый ряд советских литературных фигур.69 Однако, склоняло Бабеля к возвращению в СССР не только писательская гордость и не только то, что принято называть соображениями сугубо личного порядка, а именно, его знакомство с Антониной Пирожковой.70 Главным фактором, по-видимому, было его "серьезное отношение" к совесткой литературе, в частности, его дружба с Горьким, к которому Бабель испытывал искреннюю привязанность и защита которого сыграла немалую роль в его литературной судьбе,71 да и в житейском обустройстве.
Создавалась возможность жить, подобно
Горькому, как бы "на два дома" и регулярно курсировать между Парижем и
Москвой. В письме близким из Парижа в Брюссель 10 июля Бабель объясняет свое
решение в скором времени вернуться в Москву необходимостью повидаться с
Горьким именно там (до предполагавшегося отъезда последнего в Сорренто в
августе), чтобы на месте заручиться привилегией и впредь выезжать из СССР.72
Бабель, который в мае закончил пьесу "Мария" и передал
Горькому для готовящегося альманаха Год шестнадцатый три новых рассказа,73
дорожил своей репутацией лояльного советского писателя. Отдавал Бабель себе
отчет и в том, как он был нужен
Горькому в той напряженной борьбе, которую его щедрый и могущественный
патрон вел в Москве за новую политику в области культуры. Удрученный и
обеспокоенный, в отличие от большинства советской политической элиты,74
победой
Гитлера на выборах в апреле 1933 г.,
Горький, как это показал в своей книге Л. Флейшман,75 принимал в то
время самое активное участие в 15 Разговоры о возвращении Бабеля в Москву велись между ним и Горьким еще в мае 1933 г.76 перед тем, как сам Горький вернулся в СССР (19 мая). 8 мая Бабель выезжает из Сорренто в Париж, останавливаясь по дороге в Риме и во Флоренции, отчасти, надо полагать, собирая материал для заказанного Горьким очерка о своем путешествии по Европе. Какого очерка ждал Горький от Бабеля, можно судить по статье самого Горького "Воспитание правдой". В ней Горький поет отходную демократической форме правления и либерализму, а "буржуазной якобы 'гуманитарной' культуре" противопоставляет действительно гуманную воспитательную и просветительскую мощь ОГПУ.77 В Париж Бабель возвращается лишь 28 мая.78 Судя по письмам, Бабель собирался быть в Москве в июне, но плану этому, очевидно, помешали его обязательства перед парижской киностудией, где он работал над сценарием фильма "Азеф",79 а возможно, и желание оттянуть разлуку с дочерью и женой.80 Тем временем, давление из Москвы возрастало, первоначально лишь в форме "привлекательных предложений",81 а в дальнейшем -- в форме зловещих слухов о "невозвращенстве", о чем ему сообщали московские друзья, в том числе Антонина Николаевна Пирожкова. Обеспокоенная слухами, она обратилась к Бабелю с просьбой либо эти слухи подтвердить либо опровергнуть. Ответ Бабеля остался у нее в памяти: "Что могут Вам, знающей все, сказать люди, не знающие ничего?"82
И все же Бабель медлил. Судя по его письму от 10 июля 1933 г., адресованному
матери и сестре,83 дата отъезда все еще оставалась неопределенной.
Возвратился Бабель в самом конце августа 1933 года. 1-го сентября он сообщил
родным в Бельгии о своем благополучном прибытии в Москву и, намекая на
распространявшиеся о нем "зловещие слухи", с
макароническим вздохом заключил: "Es war
h_chste
Zeit мне вернуться".84
ВПЕЧАТЛЕНИЯ ОТ ПОЕЗДКИ В Москве Бабель тотчас же включается в предсъездовскую работу и привлекается к кампании по ознакомлению советских писателей с фашистской угрозой за пределами СССР.85 11 сентября была организована встреча Бабеля с группой писателей, с которыми он, если следовать названию сохранившейся в ИМЛИ стенограммы, поделился своими "Впечатлениями от поездки по Европе".86 Через несколько дней в Вечерней Москве (16 сентябрая) появляется небольшая заметка, "На Западе," основанная на этом выступлении.87 Однако, в отличие от крайне сжатой газетной публикации, в которой акценты расставлялись по советскому обличительному трафарету, стенограмма выступления богата нюансами и сохранила отчетливые следы сложной реакции Бабеля на положение в Европе -- следы едва заметанные полагавшимися в той аудитории официозными оговорками.
Знаменательно, что Литературная газета, которая обычно с щедростью предоставляла
свои страницы для подобного рода "путевых впечатлений",88 на этот раз
обошлась лишь небольшим сообщением о докладе Бабеля, хотя и поместила его под
значительным по размерам (что должно было соответсвовать неофициальному рангу)
дружеским шаржем писателя.89 Сейчас трудно определить, Так, например, Бабель говорит о Луи-Фердинанде Селине как о величине, неизвестной его аудитории, в то время, как журнал Интернациональная литература в 4-м номере за 1933 г. начал публиковать его Путешествие на край ночи, -- событие в культурной жизни года, на которое Литературная газета в конце августа откликнулась большой статьей.90
Что же касается, "обращения"
Андрэ Жида в коммунизм,91 то об этой сенсации читатели Литературной
газеты были осведомлены не хуже Бабеля.92 Можно также предположить, что
Бабель, по неизвестным нам причинам, не пожелал отредактировать стенограмму
должным образом, а о том, чтобы публиковать ее в сыром виде, как явствует из
самого текста, нельзя было и мечтать. 16
ИТАЛИЯ: ЧРЕЗВЫЧАЙНО ИНТЕРЕСНЫЙ ФАШИЗМ
Более всего поражает в стенограмме "Впечатлений" тон докладчика. Бабель надевает
маску обывателя, оказавшегося в двусмысленном положении -- не то свидетеля
преступления, не то сподручного обвиняемого, который явно не желает вмешиваться
в мировую и какую бы то ни было другую политику. Не исключено, что Бабель,
выступающий за границей как гражданин мира и советский писатель, а на родине
предпочитающий роль молоденовского затворника, был вовлечен в это
политпросветительское мероприятие не по своей воле. Либо из свойственного ему
духа противоречия,93 либо из нежелания останавливаться на "еврейском
вопросе", либо действительно из-за недостаточной осведомленности, а быть может,
и из-за особой осведомленности о советско-германских отношениях,94 Бабель
лишь мимоходом коснулся Германии, отослав собравшихся к репортажам о немецком
фашизме в советских газетах. Но зато он подробно остановился на Италии -- стране с "чрезвычайно интересным фашизмом", т.е. с фашизмом, если раскрыть смысл эпитета "интересный", у которого Советскому Союзу было чему поучиться, и тем более потому, что, il Duce, как заметил запомнившийся Бабелю итальянский аристократ, "своим способом, по секрету от всех проводит коммунистическую политику".
Сходство
большевизма и
фашизма,95 поражает писателя-путешественника, который с простодушной
гордостью советского гражданина 1933 г. заявляет, что митинги и манифестации
итальянских фашистов имеют своим источником парады советских комсомольцев.96
Бросающийся в глаза
эстетизм массовых политических действ,97 и отменный общественный
порядок, передовая техника, измеряемая скоростью локомотивов и парадами авиации,
и, конечно же, социальный прогресс, нашедший свое выражение в спортивных
рекордах и исчезновении нищих с городских площадей, скорее сочетались с
заманчивыми горизонтами первой пятилетки, чем с "предсмертной судорогой
буржуазии, именуемой 'фашизм'" (Горький).98
То, что Бабель говорит о культе вождя итальянского фашизма Муссолини, которого Ганди величал не иначе, как "сверхчеловеком", а Черчиль -- "человеческим воплощением гения",99 -- не могло не навести на мысль о сходстве между il Duce и Сталиным, этим "человеком железной воли" (Горький,100), "энергичной и железной фигуры", как Николай Бухарин назвал его в своей покаянной речи в январе 1933 г.101
А сходство такого рода беспокоило современников, в том числе и
Горького, который в своем "Докладе о советской литературе" на Съезде
писателей уделил особое внимание "существенному
17
Подмеченный Бабелем элемент эротизма в отношении между
Муссолини
и толпой (характерный для
фашизма
культ вирильности) интересным образом перекликается с аналогичным элементом в
культе советских вождей, и прежде всего одного вождя, по отношению к которому
Бабель, вслед за
Горьким, позволил себе рискованную иронию в своем выступлении на Первом
съезде писателей. Напомню его слова:
Невыносимо громко говорят у нас о любви. Товарищи, на месте женщин я бы впал в
панику: если так будет продолжаться, им перебьют все барабанные перепонки. Если
так будет продолжаться, у нас скоро будут объяснятсья в любви через рупор, как
судьи на футбольных матчах. И ведь дошло уже до того, что объекты любви начинают
протестовать, вот как
Горький
вчера.103
При таких совпадениях не только аристократы-итальянцы, но и советские писатели легко могли поверить, что Муссолини, "без тех трудностей, через которые мы должны проходить, без резких толчков, гладко ведет страну к своеобразному коммунизму."
Небезынтересно будет здесь отметить впечателния итальянских путешественников о
советской России начала 1930-х годов, которых увиденное также натолкнуло на
соответствующие аналогии.104 Такой наблюдатель, как П. Вита-Финци, автор
тома Grandezza e
servitu bolseviche
(Roma, 1934), вспоминанет,
как поездка его в СССР помогла ему до некоторой степени смириться с
"ограничениями общественного мнения, монотонностью печати и театральностью
манифестаций" при итальянском фашизме, ибо, как он убедился на советском
примере,
тоталитаризм
Муссолини требовал "куда меньше человеческих жертв" и приносил "куда меньше
бытовых неприятностей", чем "аналогичная программа," осуществляемая в Советском
Союзе.105
Бабель, конечно, не обошелся без обычных пропагандных общих мест о "трагическом
впечатлении", производимом многочисленностью одетых в форму итальянцев или о
том, что "нынешнее поколение отдано на растерзание католицизму". Расхожий стиль
этих формулировок противоречит сложности сопоставлений и ассоциаций, таких, как,
например, связь наблюдений по поводу государственного культа Муссолини с
поразительным вниманием со стороны правительства к археологическим древностям, в
частности к раскопкам в Помпее. В этом соединении национального исторического
наследия с новейшим политическим мифом il
Duce и фашистской Италии
можно увидеть отличительную черту, если воспользоваться предложенным Муссолини
термином, "тоталитарного режима",106 причем черту, которая к тому времени стала
неотъемлемой частью социализма в одной стране.107 Слова о постоянном
"наркотическом вспрыскивании", которому Муссолини и его обширный, хорошо
отработанный пропагандистский аппарат108 ежечасно подвергает население Италии,
показывает, что Бабель обладал редкой для современников проницательностью и
испытывал еще более редкое отвращение к самому эффективному оружию тоталитаризма
-- массированной идеологической обработке общественного сознания и мифологизации
государства. В этом, как известно, с ним расходился его покровитель, отец
социалистического реализма, Максим Горький.109 18
Привожу полный текст Бабелевских "впечатлений об Италии":
Дорогие [...]
В народном суде один свидетель говорит: "Я по этому делу ничего не знаю, но на
вопросы отвечать могу." Также и я. Я - не политик, но невооруженным взглядом
человека, путешествуя по Европе, развал и распадение старого мира видел. Ничего
кроме этого не видел. Был я в трех странах: Италии, Германии и Франции. В
Германии я был очень мало времени и кроме того, что известно всем по газетам,
ничего не знаю. Знаю только несколько очень страшных анекдотов. Например, евреям
запрещено доставлять почту на дом, и между шестью и восемью часами они должны
ходить за почтой в определенные места. Но чрезвычайно интересен фашизм в Италии.
Он достоин внимания.
Я разговаривал с туристами, которые приезжали в Италию и которые не бывали в ней
десять-двенадцать лет. Внешне перерождение громадное: железные дороги самые
лучшие в Европе, нищенства меньше, улицы чистые, обсажены деревьями. Они делают
опыты по электрификации железных дорог. Там есть и наши инженеры. Их опыту можно
поучиться. По альпийскому участку поезда уже ходят со скоростью до 100 км. в
час. Там очень тяжелый профиль.
Своими достижениями они хвастаются на каждом шагу. Вообще в мире нет сейчас
другого правительства, которое бы хвасталось так, как итальянское.
Муссолини изображен у них во всех видах. Во время сбора урожая косит, жнет.110
Археологические работы ведутся у них лучше, чем раньше, особенно в Помпее. Новые
раскопки ведутся по научным методам, причем все вещи, которые находят, остаются
в тех же домах.
Вообще все производит необыкновенно странное впечатление. Человек как будто бы
все время находится под наркозом. Этот наркоз ежедневно с большим умением
вспрыскивается
Муссолини. Коммунисты у них загнаны в подполье. Встреча с ними чрезвычайно
затруднена. Все разговоры там -- в чрезвычайно безобидной итальянской обстановке
-- сводятся к одному -- к
Муссолини. Один разговор с социал-демократом никогда не забуду. Основной
вопрос там -- здоровье
Муссолини. Один социал-демократ с сокрушением мне говорит, что брат
Муссолини, после смерти которого оказалось, что он был мошеником, умер от
апоплексического удара.111 И вот теперь боятся, что
Муссолини тоже этим кончит.
Этот человек наполняет собой политическую и общественную жизнь целиком. Выставки
построены, если не по его рисункам, то он во всяком случае одобрил эти рисунки.
Одному журналисту, который попробовал попенять на
Муссолини, что у него нет программы фашистской партии,
Муссолини ответил: "Программа партии устанавливается мной ежедневно после
прочтения утренних телеграмм и остается в 19
Причем этот человек в буржуазных и мелко-буржуазных кругах, и у ручных своих
противников пользуется несомненным уважением. Беспрерывно идут разговоры об
искусстве управления. Причем, он дает бесконечные интервью на эту тему. Для нас
звучит страшным анахронизмом беспрерывное его сопоставление народа с женщинами.
Он говорит: "Вожди должны быть мужчинами, а толпа остается женщиной,
впечатлительной, падкой на красивые зрелища."112 Из этих интервью
следует, что в Италии остался один мужчина --
Муссолини, да еще Бальбо,113 кандидат в мужчины.
Не говоря о бесконечных фотографиях
Муссолини, о показе его
в кино, там беспрерывно вспрыскивается какой-то возбудительный препарат. В
Италии страшно развит спорт, беспрерывные чествования национальных героев, и
результаты за эти десять лет достигнуты большие. Никто не может себе представить
себе празднеств в честь Карнеро, когда он получил там первенство по боксу. Париж
наводнен итальянскими чемпионами. Сейчас у них лушие футболисты, лучшие
велосипедисты. Они хороши в теннисе. Если взять итальянскую газету на восьми
страницах, то четыре в ней посвящены спорту. Причем, все эти спортивные
демонстрации устраиваются с необыкновеннын блеском. На новом стадионе во Флоренции в день объявления войны,114 устроен парад. Демонстрация была скопирована с наших пионерских и комсомольских демонстраций.115 Шестьдесят тысяч детей и юношей дефилировали под солнцем. Все это зрелище в смысле красоты незабываемое. Незабываемы все собрания в Венеции. Мне пришлось слышать на них речи Муссолини. Он вначале делает позы, подготавливается. Он -актер старой школы дипломатии. Он говорит: "Рим -- это центр мира, Пъяцца Венеции -- это центр мира. Ваши подошвы попирают самую священную землю, которую только знает мир." Рассказывают, что у себя в кабинете - а кабинет у него словно дом и когда входит человек, его не видно, причем надо десять минут идти до него -- у него на столе только книжка Маккиавелли. У себя в кабинете он отпускает штучки, принимает журналистов и начинает излюбленную теорию о толпе и гении.116 Вся эта совокупность внешнего успеха создала в мелкой буржуазии характер какого-то психоза. У итальянцев, мелких лавочников, которые стоят на пороге своих лавчонок и ждут покупателей, которых нет, все построено на фикции. Они с некоторым недоумением спрашивают: "Неужели все это правда происходит?"
Ему ежедневно в газетах говорится, что он -- первая нация в мире. Он не верит.
Десять-двенадцать лет тому назад они действительно погибали. Слово революция
Муссолини
совершенно необходимо. Не нужно никакой статистики о том, что население
приведено к такому состоянию, что и дальше 20
идти нельзя. Старые улицы Неаполя кишат карликовым племенем, зобатыми, тучными,
низкими. Теперь все это подчищено. Эти люди с удивлением смотрят на парады: при
том, все, что происходит, как-то убеждает их, что все в порядке.
На поклон к
Муссолини приезжают
министры. Авиация, гидроавиация в Италии считается лучшей в мире. Надавно с
Бальбо произошел грандиозный скандал. Французы на своих истребителях вылетели
навстречу Бальбо. Французы минут десять продержались с ним рядом, а потом
потеряли его из виду. Бальбо с триумфом проводили вокруг Капитолия, венчали его
венками.117 В газетах пишут, что
Муссолини - суперарбитр своего мира. После этого итальянцы обращаются к
своему обиходу, где нет никакого будущего. И вот в таком призрачном состоянии
живет итальянская мелкая буржуазия. Я раз случайно разговорился с одним итальянским аристократом. Аристократия в Италии восстановлена против Муссолини, так как им был издан приказ, что большие земли остаются за владельцем только в том случае, если он их сам обрабатывает. И вот такие люди уверены, что Муссолини своим способом, по секрету от всех проводит коммунистическую политику, так как единственное место, куда он ходит -- это советское посольство.
Первый из всех он завел Департамент по советским делам. Он -- единственный из
всех европейцев знает советские дела.118 И вот они верят, что без тех
трудностей, через которые мы должны проходить, без резких толчков, он гладко
ведет страну к своеобразному коммунизму.
Опровержений не нужно искать -- они на улицах. Итальянские улицы производят
трагическое впечатление. Одна треть нации одета в формы. Маршируют все. Это все
гремит в трубы, впереди всадники, во всем этом участвует солнце. Нынешнее поколение в Италии отдано на растерзание католицизму.119 В Неаполе, у социал-демократа, человека безбожного и очень радикального, все дети находятся в монастырях и иезуитских школах, так как там обучение бесплатное. Что такое иезуиты -- это видно только в Риме. Это -- необыкновенно мощная и большой гибкости организация, и до сих пор. Муссолини с большим искусством пользуется услугами католицизма. Достаточно пойти на фашистскую выставку в Риме.120 Не пойти туда невозможно потому, что итальнцы дают всем туристам, посетившим выставку, 70% скидки на железнодорожные билеты. Весь фашизм, все судороги его -- все вот на этой выставке.
В одном зале есть за стеклом коммунистические знамена, портреты Ленина. И вот
постепенно вы идете из одного зала в другой и начинаете задыхаться. Все надписи
там истерически кратки. Кончаете вы залом, где совершенно темно, но зато звучит
тихая музыка. [На] музыкальные 21
ФРАНЦИЯ: ПАРИЖ ПОМИРАЕТ С ШИКОМ Картина Франции -- страны, которую Бабель неплохо знал и понимал, -- сложнее и противоречивей: роскошь, точность и вместе с тем политическая неустойчивость и поляризация, страх перед Германией, а в литературе -- характерное мрачное виденье Луи-Фердинанда Селина.
Особое внимание Бабель уделяет тяжелому быту известных писателейэмигрантов.
Вопрос этот не мог не интересовать его советских коллег, многие из которых
годами испытывали острейшую нужду и возлагали надежду на улучшение своего быта
на новый Союз советских писателей.121 Трудно определить степень
искренности, с какой Бабель нарисовал картину русской литературы в эмиграции,
хотя и здесь, при всем ритуальном сгущении темных красок, обращает на себя
внимание не скрываемое восхищение перед искусством
Владимира Набокова. Не исключено, что Бабель мог присутствовать на публичном
чтении
Набокова в Париже в ноябре 1932 г., когда автор Защиты Лужина,
опубликованной в Современных записках в 1930-м г., пожинал плоды своей первой
славы.122 Хотя и достаточно рискованная, похвала эта мастерству
эмигрантского автора соответствовала горьковской линии в литературной политике,
а именно установке на повышение качества продукции советских авторов, их учебы у
политически не совсем благонадежных мастеров и классиков,123 -- учебы,
которая могла послужить и укреплению национальных корней социализма в одной,
сдавленной кольцом "капиталистического окружения", стране.
Исключение, которое Бабель сделал для
Владимира Набокова, вписывалось также и в достаточно справедливо очерченную
картину конфликта между "отцами" и "детьми" эмиграции (а Набоков принадлежал к
А тот факт, что упоминание Бабелем
Набокова как достойного серьезного внимания писателя русского зарубежья (в
отличие от "исписавшихся" стариков,
Бунина,
Куприна и "вечного"
Мережковского) попало в краткий пересказ выступления, опубликованный в
Вечерней Москве, позволяет с уверенностью предположить, что игра на антагонизме
поколений была частью официальной политики в отношении к русской эмиграции.
И все же,
лейтмотив впечатлений Бабеля от жизни русских писателей во Франции -- это
именно культурная изолированнось русских, их малая причастность большой
европейской культуре,126 -- ни Французской, но советской. Досталось от
Бабеля также и советским писателям. По словам Бабеля, французов, этих
законадателей европейской культуры, "интересует Советская Россия и мало
интересует советское искусство", а пишут они "здорово" -- в отличие от их
советстких коллег.127 В этом подчеркивании периферийности русской
зарубежной и даже русской советской литературы в культурном центре Европы
слышится напоминающее
Гоббса (Hobbs)
признание невозможности существования литературы 22
вне рамок национального государства. Как для
Гоббса жизнь человеческая в состоянии природы, так и для Бабеля жизнь
русского писателя в отрыве от левиафана Советской России была "одинокой, бедной,
мерзкой, жестокой и быстротечной."128 В такой характерной для своего времени
концепции литературы следует, как я полагаю, искать одну из главных причин
возвращения Бабеля в СССР как в 1933 г., так и в 1935 г., когда он выехал во
Францию для участия в Антифашистском конгрессе защитников культуры. Эта
гоббсианская "социология" литературы, которую исповедовал Бабель, должна
была казаться особенно здравой на фоне выхода СССР на арену большой дипломатии
-- процесс, который сопровождался усилением официальных нападок на русское
зарубежье. Известно, что как подготовка франко-советского договора 1933 г., о
котором упоминает Бабель, так и участие СССР в Лиге наций вызывали в
эмигрантских кругах серьезные опасения, хотя и не оправдавшиеся, о том, что
общественная деятельность русской эмиграции во Франции может быть объявлена вне
закона.129 Но коль скоро литература была делом государственной важности, управление литературой требовало политической смекалки и дальновидности, умения взвесить последствия действий не только внутри страны, но и за рубежом. Так, я думаю, следует толковать слова Бабеля об отталкивающем впечатлении, которое производили на французскую интеллигенцию "наши рывки в литературе". Здесь он, очевидно, подразумевал не только неожиданный массированный удар по РАППу в 1932 г., но и прежние кампании вроде его собственной истории 1930 г.
На фоне такого достижения советской дипломатии, как заключение франко-советского
пакта о ненападении,130 и заметного потепления в политической жизни
страны,131 эта критика резких поворотов в культурной жизни шла в
фарватере деятельности
Горького по организации Съезда писателей на новых началах и могла служить
очередным напоминанием как для писателей, так и для политического руководства,
что советская литература не внеположна государству и, следовательно, должно
отвечать запросам не только внутренней, но и внешней политики СССР.132 Историк тоталитаризма Джордж Л. Моссе назвал одну из своих книг о нацистской Германии "Национализация масс". Процесс реорганизации писательской общественности, достигший своей кульминационной точки в основании Союза советских писателей и особенно Первого съезда Союза в 1934 г., можно по аналогии рассматривать как процесс национализации литературы, причем в двояком смысле.
С одной стороны, русская литература как сложный общественный институт потеряла
характер многоукладности и превратилась в часть системы государственных ресурсов
наподобие добывающей или обрабатывающей промышленности ("инженеры человеческих
душ"). А как часть государственных ресурсов идеологической сферы, русская
литература, традиционно связанная с русским национальным самосознанием во всем
его многообразии, стала одним из главных составных элементов идеологии
национализма советского сталинского государства, ибо социализм в одной стране --
это непременно
национализм. Следовательно, выбор, стоявший перед Бабелем в 1933 г., был выбором между судьбой писателя-одиночки, -- неспособного по ряду причин на свободную коммерческую эксплуатацию своего таланта в условиях эмиграции и нежелающего зарабатывать на жизнь другой профессией ("продавать галантерею"), -- и судьбой знаменитого писателя, причастного огромному разрастающемуся государству, национализировавшему литературу.133
Глубокое разочарование в демократических институтах, свойственное европейской
интеллигенции после Первой мировой войны, экономический кризис, явные успехи
итальянского фашизма и, наконец, победа национал-социализма в Германии делали
возвращение в СССР, при всех "рывках" и "шероховатостях", если не
привлекательным, то, по крайней мере, меньшим из
Будь Бабель не писателем, а, как
Роман Якобсон, человеком науки со свойственным ей интернационализмом, жизнь
его могла бы сложиться по-другому. Но Бабель навсегда связал себя с литературой
судьбой, и третьего выбора, как ему должно было казаться, история писателю не
предоставляла.
23 *
* *
В заключение привожу оставшуюся часть стенограммы выступления Бабеля,
посвященную Франции:
Я поехал во Францию. На границе сменилась итальянская бригада. Вдали появился
французский железнодорожник. Показалось, что дальше мы никуда не поедем. Но мы
отлично доехали до Парижа, без опозданий. В вагоне были все люди, которым виза
не нужна; мне единственному нужна была виза. Моим паспортом страшно
заинтересовались итальянцы. Приходит француз, штемпелюет все паспорта и вместе
со всеми -- мой. Никакой реакции. Я подумал: франко-русские отношения! Я в
первый раз переехал границу, не предъявляя визы.
Переход из Италии во Францию разителен, в особенности в Париже. Париж тоже
помирает, но, как говорят французы, помирает с шиком. Роскошь нынешнего города
превосходит все, что было ранее видано. Этими самыми кадрами Парижа ужас зрелища
гораздо смягчается. Париж -не город, а произведение из хаоса. Эмиграция там
громадная. Теперь прибавилось еще шестьдесят тысяч немцев. Все они сидят на
Монпарнасе, ведут себя страшно бестактно. Даже выгнали
Эренбурга с его места в баре, где он сидел несколько лет.
Положение наших русских эмигрантов -ужасное. У этих людей в последние годы
обнаружилась трагедия отцов и детей. Мне рассказывали об эмигрантах, которые
хорошо устроились. У них подросли дети, и теперь эти дети предъвляют счета отцу:
почему мы здесь? почему мы говорим по-русски? Были даже самоубийства на этой
почве. Многие из подрастающего поколения русской эмиграции уезжают в Австралию и
другие места. Это -- самое трагичное в русской эмиграции, не говоря уже о
литературе.
Я высоко уважаю
Бунина. Он приехал в Париж за деньгами и с великим трудом добыл тысячу
франков (это 80 рублей). Но теперь ему лучше материально потому, что немецкие
богатые евреи играют в бридж и дают ему процент с каждой ставки.134
Ремизова ночью выбросили из квартиры оттого, что он долго не платил
квартирной платы. Он схватил рукописи, жену, вещи, и ночью они скитались по
городу.135
Появился новый писатель, Сирин. Это -сын
Набокова. Когда его читаешь, то чувствуешь, что в его словах только мускулы
и нервы; кожи нет. Он пишет ни о чем, действие 24
происходит нигде. Он показателен для эмиграции. Это -- единственное литературное
ощущение, которое я получил от эмигрантской литературы.
Париж сейчас лучше, чем когда бы то ни было. После Италии он производит явно
привлекательное впечатление. Особенно приятен французский откровенный стиль. Наш
посол,136 жалуется, что приемы у французов -- ужасны. Французы всегда
удивлялись, когда мы идем в палату депутатов. В парламенте у них страшный
беспорядок, и в этом есть прелесть. Порядок в парламенте только за кулисами. Это
почти -- в мелко-буржуазном смысле слова -- национальный порядок. Более
презираемого звания, чем депутат во Франции нет, но вся мелкая буржуазия
добивается этого звания.
Париж, теперь охваченный страшной боязнью переворота, стал даже лирическим. У
парижан чувствуется тревога, которая ощущается Вами постоянно. Я знаю одного
очень богатого человека, который из боязни, что все это очень скоро кончится,
старается с каким-то сладострастием ощутить могущество богатого человека. Все
это вырабатывает необыкновенную точность. На промежуточные действия времени
отпускается очень мало. Здесь нельзя было не признать неизмеримо высший стиль.
Немцы теперь отказываются от христианства потому, что это -- еврейское служение
и возвращаются к латинизму. Я писал сюда об этом,137 и была об этом у
Эренбурга
необыкновенно показательная статья.138
О
Золя и
Мопассане ничего не слышно. Национальные писатели там теперь -- это
Флобер и
Бальзак. Последний был самым великим авансистом нашей планеты. В музей
пришла старуха предъявлять его векселя. Она получила какое-то наследство и там
были векселя
Бальзака.
Появилась у них необыкновенно показательная книжка. Здесь, кажется, писали об
этом.139 Это -- "Путешествие на край мира."140 Стоит выучиться
французскому языку, чтобы прочитать ее. Она написана одним доктором, которому
пятый десяток пошел. В книге полторы тысячи страниц. Этот доктор отнес книгу
Леону Додэ, которого у нас незаслуженно не знают, и при помощи последнего эту
книгу выпустили, но, конечно, ее сократили на семьсот страниц. Когда вы читаете
эти семьсот страниц, у вас такое впечатление, что этот человек может написать и
четыре тысячи страниц. Эта книга о его жизни. У человека скопилось такое
количество злобы! В книге все изложено так злобно, что страшнее этого ничего
нет. Вы читаете эти восемьсот страниц, отрываясь, потому, что это очень
мучительно. Эта книга становится навождением. Там -- обвинительный акт
современной цивилизации. Эта книжка выйдет в скором времени и у нас. Ее нужно
получше перевести. Книжка очень архаична. Ее анонсировал Леон Додэ. 25 Он -- сын своего отца, роялист, французский Пуришкевич.141 Причем, пользуется уважением потому, что он прочно установил свою репутатцию. Француз же любит знать, с кем он имеет дело. Пишет он каждый день несколько статей. Романы он пишет отвратительно, но памфлетист он великолепный. Его биография построена просто: он начинает с того дома, где он родился, и описывает все свои квартиры. Нет писателя, который бы мог оскорбить человека страшнее, чем он. Мне кажется, что его книгу надо было бы перевести потому, что он по стилю представитель Раблэ. Я пошел на его лекцию.
Там собрались роялисты, аристократия, радикальная местная буржуазия. Он заставил
нас слушать завещание Людовика XVI,
по окончании он читал завещание
Клемансо.142 Эти шесть строчек забыть невозможно. 89-летний старик
написал шесть строчек завещания, где пишет: ....[oтточие
в стенограмме].143
Этого
Клемансо я слушал пять лет тому назад на митинге.144 Ему открывали
памятник в его деревне. Это было чрезвучайно трогательно. Он же с какой-то
яростью воспользовался этим для политической агитации. Прочтите книгу Селина о
конце Римской империи,145 и вы узнаете действительно страшные вещи. Эту
книгу переводит
Триоле.146
Французы от нашей литературы не в восторге. Пишут они здорово. Они могут
написать какой-нибудь пустой разговор на двадцати листах, который вы с интересом
будете читать. Мы во Франции имеем успех как советские граждане. Наши рывки в
литературе их немножко отшивают.147 И там в стране, где вещи делаются
хорошо, чувствуешь страшную свою ответственность. Чувствуешь, что каждая наша
плохая книга, которая доходит туда, -- контр-пропаганда. Об этом нам надо
думать, повышать качество, квалификацию. Их интересует содержание наших книг, их
интересует Советская Россия, и мало интересует советское искусство. Они любят
нас за факты, любят за то, что мы знаем, что делаем, чем живем. Люди там
опустошены. Там роман переживает большой кризис. Они больше теперь пишут
репортаж.
Там есть интересный писатель, человек, произведший на меня наибольшее
впечатление -
Андре Мальро, который пишет о китайской революции.148 Это -- один из
будущих столпов французской литературы. Он пользуется в работе всеми приемами,
знает все. Он переводится.149
Бунина
я читал только отрывки "Жизни Арсеньева." Это -- автобиографический роман.
Обращение
Андрэ Жида,150 возбуждает там громадный интерес и вызвало страшное
возмуще-ние.151 Там власть имеющие -- это люди, которые судьбы вершат. И
вот эти люди быстро перевели
Жида на полочку. Был организован там митинг с участием
Андрэ Жида, почему он перешел к коммунистам.152 На этом митинге был
Мережковский. Ему не дали говорить. 26
Вайян-Кутюрье
произнес речь.153 Вся публика чуть ли не изгнала их. Это было первое
публичное поражение. Этот митинг походил на митинг из Жореса. Это заседание
напомнило атмосферу
дела Дрейфуса.154
Мережковский
-- кандидат на Нобелевскую премию.155 Он пишет совершенно несусветные
вещи. Он отошел в доисторический век. Говорят, что он вечен.
Жизнь
Куприна кончается трагично. Он заведует какой-то библиотекой.156
Шаляпин
кончает страшно.157 Это -- возмездие.158 Я был во Флоренции на его
спектакле, и в первый раз во Флоренции не было сбора. Во Флоренции его
антрепренером был случайно один человек из Одессы. Он рассказывал, как, этот
одессит, потерял деньги благодаря Шаляпину и как он его провожал на вокзал. Я
познакомился с сыном Шаляпина, который рассказывает страшные вещи. Гениален он
по-прежнему. Только нажимать стал. Принимает пищу только в русских ресторанах.
Это действенное, вещественное доказательство родины. Он получил орден Почетного
легиона.159 Какой-то журналист пишет воспоминания о нем. Фильма "Дон
Кихот", в которой он поет, не имеет успеха.160
Там война продолжает быть актуальной. В особенности, эта тема актуальна во
Франции. Французская деревня представляет трагическое зрелище. Деревни там
небольшие. Каждый дом -крепость, ферма. Управление хозяйством там великолепное,
но там абсолютная тишина. Всюду пооставались старики со старухами. Наследников у
них нет. Франция держится тем, что было там накоплено. Был там в деревнях
миллион сельскохозяйственных польских и итальянских рабочих, но с усилением
безработицы они пошли в города.
Во Франции боятся
Гитлера. Во французском кабинете министров были голоса, что французская
армия полжна перейти Рейн и атаковать немцев, на что
Даладье,161 ответил: "Зачем все эти фразы -- давайте будем
откровенны: я не вижу сейчас возможности под каким бы то ни было предлогом
двинуть французский пролетариат на войну. Единственное, что может быть, это,
если немцы перейдут Рейн, вторгнутся во Францию. Тогда нужно будет воевать."
Отношение во Франции к советским гражданам переменилось. Отношение к русским
эмигрантам ухудшилось. Громадная тяга -- к франко-русскому соглашению.162
Французского кино не существует потому, что оно захвачено спекуляцией. Я видел
там один фильм, который надо купить во что бы то ни стало. После "Броненосца
Потемкина" это -лучший фильм. Американские фильмы неизмеримо улучшились в смысле
игры. Это -- Художественный театр, но более подтянутый, с громадным влиянием
русского. Там сюжеты 27
отвратительные, но группа актеров подобралась хорошая -- даже
снобистская публика аплодирует. Хороший американский фильм, который
называется "Кавалькада."163 Это -- история американской семьи с 1900
года. Картина разворачивается необыкновенно неторопливо. В этом фильме нет шума,
хотя он звуковой. Там только один раз прорезывается крик матери, когда она
падает в обморок. С точки зрения техники, кино сделано великолепно. Смотришь с
напряженным интересом. |