Однажды на моем письменном столе зазвонил телефон

 

Я снял трубку — мало ли всяких телефонных звонков бывает за день.

 

— Штаб Советской Военной Администрации? — слышу я незнакомый голос в трубке.

— Да.

— Майор Климов?

— Я самый.

— Здравствуйте, Климов, — после минутной паузы. — Говорит Главное Управление МВД в Потсдаме.

— Да. Кого Вам нужно?

— Вас, — звучит короткий ответ.

— По какому вопросу?

— Тут Вами интересуется один майор Госбезопасности.

— Да. По какому вопросу?

— По сугубо личному вопросу, — доносится слегка иронический ответ. И подчеркнуто вежливо: — Когда Вас можно видеть?

— В любое время.

— Мы хотели бы видеть Вас в неслужебное время. Будьте сегодня дома после окончания работы. Ваш адрес? Да, впрочем, у нас есть Ваши координаты. Пока — всего хорошего!

— До свиданья.

 

Откровенно говоря, я принял это за глупую шутку кого-либо из моих знакомых. Надо же разыгрывать такую идиотскую комедию, да ещё по телефону. Не нашел другого пути застать меня дома.

Вечером я лежал на диване и читал газету, совершенно забыв об обещанном визите. Когда раздался звонок, я даже не вспомнил об этом. Держа газету в руке, я открыл дверь.

 

В коридоре передо мной молча стояла фигура офицера. Падающий сверху свет лампы ясно освещал ярко-синюю фуражку с малиновым околышем и погоны с синими кантами. Форма МВД. Работники МВД в Германии, как правило, носят общевойсковую форму или ходят в гражданском платье. В первый раз после окончания войны я встречаюсь с малиновым околышем и... у себя в квартире. У меня неприятно опустилось сердце. Я только подумал:

 

— Он один. Значит ещё не так плохо. Один на один аресты не производят.

— Разрешите? — мой посетитель уверенно входит в переднюю.

 

Я даже не гляжу на его лицо, ошеломленный неожиданным визитом и соображая что это может означать. Не ожидая моего приглашения, офицер снимает шинель и фуражку, потом повернувшись ко мне, произносит:

 

— Э, дружище, если бы я тебя встретил на улице, то тоже не узнал бы. Ну, принимай гостей!

 

Я ошеломленно смотрю в лицо майору Государственной Безопасности. Он явно доволен произведенным эффектом. Передо мной стоит мой школьный одноклассник и приятель студенческих лет Андрей Ковтун, которого я уже давно вычеркнул из списка живых.

 

В жаркий июльский день 1941 года мы стояли с Андреем Ковтуном на улице. Мимо нас маршировали колонны солдат. Вчера ещё они были мирными людьми. Сегодня их строем отвели в баню, остригли наголо, переодели в солдатское обмундирование, и теперь нестройная молчаливая колонна двигалась навстречу неизвестности. Солдаты не пели песен, на их лицах нельзя было прочесть ничего, кроме покорности судьбе. Одеты они были в старое выцветшее до бела обмундирование, сохранившееся от прежних призывных возрастов.

 

— Как ты думаешь — чем все это кончится? — опросил меня Андрей.

— Поживем — увидим, — ответил я просто чтобы сказать что-нибудь.

— А я думаю, что немцы здесь скоро будут, — произнес он загадочным тоном и испытывающе посмотрел на меня.

 

Андрей был забавный парень — и внешне и внутренне

 

Неладно скроен, но крепко сшит. Большого роста, со слегка кривыми ногами, с чересчур длинными руками. На непропорционально длинной шее сидела приплюснутая с боков голова. Он страшно гордился своими густыми и жесткими, как щетка, волосами и даже отпустил себе чуб, напоминавший казаков николаевских времен. Во всей его внешности было что-то ассиметричное и одновременно диковатое: слишком черные глаза, слишком смуглый цвет лица, слишком много веснушек для взрослого человека.

 

Иногда я говорил ему в шутку:

 

— Андрей, если ученые когда-нибудь позже откопают твой скелет — то обрадуются. Подумают пещерного человека нашли

 

В то же время от него дышало девственной энергией, черноземом и простором степей. Самой выдающейся особенностью характера Андрея было неукротимое честолюбие. Когда мы были ещё школьниками в одном и том же классе, мы часто ходили вдвоем на озера, расположенные в двадцати километрах от города. Андрей тащил с собой удочки и сети, я брал старое охотничье ружье. По пути он всегда устраивал соревнование — кто может быстрее ходить. Он определял условия состязания до мелочей, затем махал изо всех сил своими нескладными ногами и поминутно поглядывал на меня — не выдохся ли я ещё и не попрошу ли я у него пардона. После нескольких часов гонки он, запыхавшись как загнанная лошадь, снисходительно говорил мне:

 

— Да, ты тоже немножко можешь ходить. Давай передохнем, а то я боюсь, что с тобой удар сделается.

 

Растянувшись в придорожной траве он, с трудом переводя дыхание, пыхтел:

 

— Конечно, твой самопал легче, чем мои удочки... А то бы я тебя перегнал... Давай теперь поменяемся...

 

Будучи уже студентом, Андрей нашел новое поле деятельности для своего честолюбия. Теперь он с упоением изучал историю великих людей. Он просто рылся по каталогам библиотек и выискивал книги, начинающиеся словом — Великие..., вплоть до трехтомного труда Великие куртизанки мира. Придя ко мне, он усаживался верхом на стул, некоторое время молча барабанил пальцами по столу, затем, вытянув вперед свою плоскую как у ящерицы физиономию, тоном инквизитора спрашивал:

 

— О Клеопатре ты, возможно, кое-что знаешь. А скажи-ка мне — кто была Мессалина? Э!

 

Если я не мог ответить на его вопрос, то он был чрезвычайно горд.

 

Я обычно не шел на его ловушки, а применял тактику контрвопросов. Если он спрашивал меня каким камнем пользовался Нерон вместо очков, то я с презрительным видом говорил:

 

— Это чепуха. Скажи мне лучше — какая разница между когортой и фалангой? Вот вопрос для мужчин.

 

Андрей смущенно ерзал по стулу, чувствуя, что ему ещё далеко до Нерона. Он мог безошибочно показать на карте место, где находился Карфаген, исчезнувший с лица земли две тысячи лет тому назад, но когда я спрашивал его, где Мурманск, то он попадал в затруднительное положение.

 

Нужно принять во внимание, что у нас в школе изучение истории начиналось с Парижской коммуны. То, что творилось на свете до этого, по мнению советских педагогов, вполне можно отнести к теории Дарвина — происходила эволюция от обезьяны к человеку, а собственно человек появился только со времени первого коммунистического восстания Парижской коммуны. Это считалось достаточным для просвещения советской молодежи в области истории. По закону действия и противодействия мы питали органическое отвращение к — шарманке, так мы называли уроки истории, — и во время уроков истории предпочитали игру в футбол.

 

Поэтому знание древней и средней истории было явлением исключительным в нашей среде

 

Для этого нужно было изучать эти вещи самостоятельно по книгам, достать которые стоило большого труда. Я читал старые учебники по древней истории уже будучи студентом университета в порядке отдыха от скучных дифференциалов и интегралов. Не знаю что заставило Андрея заинтересоваться прахом Александра Македонского, наверное тоже честолюбие. Он полагал, что только он один мог додуматься до столь оригинальной вещи, и чрезвычайно удивлялся, когда я отвечал на его каверзные вопросы.

 

Второй необычайной чертой характера Андрея была животная ненависть к советской власти — он ненавидел её как собака кошку. Мне это часто было непонятно и просто неприятно. Я был более либерален. Отец Андрея был сапожником-кустарем, по советской классификации он принадлежал к разряду ликвидируемого класса собственников, хотя вся его собственность заключалась в мозолистых руках да согнутой спине. Андрей наверное с колыбели слышал немало горьких проклятий по адресу Сталина и всей коммунистической шатии. Я не находил себе другого объяснения, когда ещё в школе он оттаскивал меня в угол и шептал мне на ухо антисоветские частушки, которые обычно пишут в уборных. Потом он испытывающе смотрел на меня своими черными глазами и спрашивал:

 

— Ну, как? Здорово — не Правда ли?

 

Я обычно не пускался на дискуссии и ограничивался молчанием. Нам было тогда по шестнадцать лет, но я не забывал, что в соседней школе недавно арестовали трех школьников по обвинению в антисоветской деятельности. Когда мы уже были студентами, Андрей часто заходил ко мне. Мы не были закадычными приятелями. Я думаю у него вообще не было близких друзей. Его дружба выражалась главным образом в одностороннем соперничестве по всем вопросам. Он постоянно хотел перещеголять меня в экзаменах, в общих гуманитарных знаниях, даже в области успеха среди девушек. Я же только посмеивался над его чудаковатыми манерами, спускал его с облаков на землю и доказывал необходимость совершенствоваться. Для меня он был не столько товарищем, как любопытным типом. Он едва ли мог быть хорошим другом, в его душе было что-то неприятное. Хотя он никогда не сделал мне никакой гадости, но я подсознательно сохранял в наших отношениях некоторую дистанцию. Он же слегка снисходительно удостаивал меня своей дружбой-соперничеством, говоря что я хоть немного разбираюсь в — высоких материях.

 

Андрей считал себя непревзойденным и неотразимым. В нашей кампании это служило источником веселых шуток по его адресу. Достоинством Андрея было, что он, несмотря на честолюбие, никогда не обижался. Если и обижался, то никогда не подавал вида. Просто исчезал на некоторое время, а затем, переварив обиду, снова появлялся в моей комнате как ни в чем не бывало. Однажды в начале учебного года, когда мы были уже на третьем курсе Индустриального института, Андрей пришел ко мне и по привычке оседлал стул. Я, согнувшись над столом, чертил курсовой проект, и не обращал на него никакого внимания — он был у меня слишком частым гостем. На этот раз у Андрея была особенно важная новость. Он напустил на себя чрезвычайно таинственный вид и вертелся как уж. В то же время он старательно молчал, пытаясь разжечь этим мое любопытство. Я чувствовал, что он почти лопается от потребности поразить меня своей тайной, но не подавал вида.

 

— Ты ничего не знаешь? — наконец не выдержал он.

 

Я продолжал чертить.

 

— Ну, конечно, ты ничего не знаешь, — Андрей понизил голос до шепота. — В этом году на первом курсе исключительно интересные девушки. Я специально интересовался проблемой нового набора.

— Я был вчера в общежитии Химфака (химический факультет). Ах, какие девочки. А одну я там нашел — настоящая принцесса, в полном смысле слова принцесса. Я даже её имя узнал — Галина! Я разработал детальный план и пришел теперь посоветоваться с тобой. Да брось ты свои чертовы чертежи. Слушай сюда!

 

Андрей говорил так, как будто сердце принцессы уже лежало в его кармане.

 

— Я чертовски умно придумал. Посмотрел в какой комнате Галина живет — это раз. Посмотрел кто с ней ещё в комнате живет, их там четверо, — это два. Выбрал самую уродливую изо всех и очаровывал её целый вечер, как Мефистофель. Теперь эта жаба воображает, что я в нее по уши влюблен, даже пригласила меня к себе в комнату. Понимаешь? А в комнате-то Галина. А-ах! Видишь как дела делаются. Андрей подскочил на стуле и издал какой-то нечленораздельный звук в восторге от своего собственного острого ума. Потом он снова зашептал:

 

— Дело наполовину сделано. Мне только неудобно ходить туда одному. Нужен компаньон. Пойдем со мной!

— Ты все равно конкурент не опасный, — добавил он с чувством собственного превосходства.

 

Слова Андрея меня удивили — он считался среди студентов самым отъявленным женоненавистником

 

Благодаря своей угловатой внешности он не пользовался успехом у студенток. За неимением других доказательств он с апломбом говорил:

 

— Женщины все равно ни черта не понимают. Им нужна внешняя оболочка, а не душа.

 

Затем, видимо, чтобы утешить себя, он бормотал:

 

— К тому же все великие люди до самой смерти были холостяками

 

Итак что-то случилось, если Андрей заговорил о женских прелестях. До сего времени его интересовали женщины не моложе Екатерины Великой. Вскоре я сам встретил принцессу, вокруг которой Андрей плел свои хитроумные сети. Остается ещё добавить, что в результате наша с Андреем дружба-соперничество распространилась также и на Галину.

 

Весной 1941 года мы с Андреем защитили перед Государственной Экзаменационной Комиссией наши дипломные работы и стали молодыми инженерами, перед которыми раскрывался мир.

Студенческая жизнь, несмотря на все её прелести, была не легкой. Больше половины выпускников нашего курса заплатили за высшее образование дорогой ценой — туберкулез, катар желудка, неврастения. Но мы боролись за наше будущее. Теперь оно раскрывало перед нами свои заманчивые дали. Теперь мы имели солидную профессию, перспективы на лучшее материальное обеспечение, возможность осуществить свои планы в жизни. Путевка в жизнь лежала в нашем кармане.

 

22 июня 1941 года... Многие из нас никогда не забудут эту дату. Война пришла как гром среди ясного неба. Она разрушала все наши планы на будущее. На долгие годы мы должны были отказаться от личной жизни, шагнуть в неизвестность. Несмотря на это, мы восприняли войну до странности спокойно. Германия олицетворяла для нас Европу, а Европа была для большинства молодой мыслящей интеллигенции запретным идеалом. Абсолютный запрет всякого контакта с внешним миром имеет свои отрицательные стороны — многие из советской молодежи видели в Европе преувеличенное до абсурда воплощение своих духовных и материальных стремлений.

 

Многие в первую минуту полагали, что это означает начало коммунистической мировой революции, что война инсценирована Сталиным, что это очередной эволюционный маневр Коминтерна и они испугались. Но когда через несколько дней пришли первые известия об ошеломляющих успехах немецких войск, о катастрофических поражениях Красной Армии — люди успокоились. Многие в принципе, в глубине души, даже радовались войне. Именно такой войне. Они внутренне воспринимали эту войну, как крестовый поход Европы против большевизма. Это парадокс, о котором мало кто подозревает в Европе, а русские люди стараются не вспоминать об этом — слишком горько было разочарование потом. Гитлер сыграл в руки Сталина крупнейший козырь — доверие народа. Если до войны большинство молодой интеллигенции принципиально не хотело верить советской пропаганде или относилось к ней очень критически, то в годы войны эти люди получили кровавый урок, который они никогда не забудут.

 

Встретив меня где-нибудь, Андрей взволнованно тащил меня в сторону и сообщал последние сводки с фронта. Немецкие сводки. С немецкого фронта, где он был душой. Когда немецкие войска были ещё далеко от Киева, он клялся что Киев уже пал. Каждое поражение советских войск он воспринимал не только с радостью, но прямо-таки с животным злорадством. В своем воображении он уже командовал какой-то террористической бандой и в уме подсчитывал количество повешенных его рукой коммунистов.

 

Вскоре война разбросала нас с Андреем в разные стороны

 

В конце 1941 года я получил от него первое письмо. Написанное на грязном обрывке бумаги, оно было пронизано безысходной тоской. Это было не письмо, а волчий вой на луну. Он находился где-то в тылу, в какой-то учебной части. В довершение всего это была часть специального назначения — по окончании обучения их должны были перебросить в немецкий тыл в качестве партизан. Он был инженером-строителем, теперь стал офицером-сапером. Это определяло его будущую специальность — диверсионная работа в тылу неприятеля. Прочитав письмо, я был уверен, что на следующий день Андрей перебежит к немцам.

 

Второе письмо я получил от него не скоро, почти через год. Диковинный конверт, бумага носила гриф немецкого штаба, крест-накрест перечеркнутый рукой Андрея. Когда я прочел письмо, то был немало удивлен до чего человек может лицемерить. Письмо было написано в напыщенном стиле гомилетики, это был сплошной хвалебный гимн Родине, партии и правительству. Написать имя Сталина у Андрея все-таки рука не повернулась. Он писал:

 

— Только здесь, в тылу врага, я понял что такое Родина — Родина с большой буквы. Теперь это для меня не отвлеченное понятие, а живое существо, родное существо, Родина-Мать. Я нашел то, что тщетно искал — смысл в жизни. Или грудь в крестах, или голова в кустах. Если уж жить, так жить с лапстосом (мастерской удар в бильярде). Теперь я член Коммунистической партии, награжден тремя орденами и представлен к повышению. Командую партизанским отрядом по численности равным полку, а по его боевому балансу ещё больше. Я сделал глупость, когда пошел учиться на инженера. Теперь я твердо решил — после победного окончания войны пойду работать в органы НКВД, переменю фамилию на Орлов.

 

Маленький Нерон уже не сомневался в исходе войны. Он хотел переквалифицироваться в работника НКВД, поскольку считал это учреждение квинтэссенцией советской власти. Он подробно перечислял в письме количество взорванных мостов, пущенных под откос поездов и уничтоженной живой силы противника. Я не поверил перерождению Андрея. Я просто подумал, что он пишет, учитывая наличие военной цензуры. Морально-политическая характеристика и повышение офицеров во многом зависит от их писем. Я подумал, что честолюбие и жажда карьеры взяли верх надо всеми другими чувствами его горячей души. Я порядком обозлился и написал в ответ:

 

— Боюсь как бы мы не очутились с Вами по разные стороны стола, гражданин Орлов.

 

Это было по адресу будущего следователя НКВД. Последнее письмо я получил от Андрея ещё через год. Это были уравновешенные строки взрослого человека. Он сообщал, что командует соединением регулярных партизанских отрядов, что равняется по численности армейской дивизии. Деятельность его подразделений охватывала по карте район, равный по величине среднему европейскому государству. О боевых делах его частей сообщалось в сводках Совинформбюро. Он уже не перечислял своих орденов, а только коротко упомянул, что ему присвоено звание Героя Советского Союза.

Мой друг-соперник действительно сделал карьеру. Андрей любил похвастаться, но никогда не врал. К тому времени в русской душе произошли большие перемены и я искренне гордился подвигами Андрея. В конце письма он сообщал, что передвигается вместе с наступающим фронтом на Запад в район Прибалтики, что работа там трудная и возможен перерыв в нашей переписке. С тех пор я ничего не слышал об Андрее Ковтуне. Я с грустью подумал, что его голова все-таки оказалась в кустах, и мысленно поставил крест над его именем.

 

И вот теперь Андрей снова передо мной живой и невредимый, воскресший из мертвых. В моем представлении умер чудаковатый парень, мечтавший о великих подвигах. Сейчас передо мной стоит мужчина в расцвете лет. На его груди поверх несколько рядов орденских лент поблескивает золотом пятиконечная граненая звезда — высший знак воинской доблести Советского Союза. Его фигура дышит спокойной уверенностью человека, привыкшего командовать, черты лица потеряли юношескую угловатость и приобрели своеобразную мужественную красоту. Только характер у Андрея не изменился.

 

Выдумал сюрприз, от которого у меня сердце в пятки опустилось

 

— Давно мы с тобой, братик, не видались. Принимай дорогого гостя! — говорит Андрей незнакомым для меня голосом.

 

В его тоне налет покровительственности, как будто он привык говорить с людьми сверху вниз. Злые годы мчатся вскачь, так и не видишь как летит время. Только вот встретившись со старым приятелем, чувствуешь сколько воды утекло с тех беззаботных студенческих лет.

 

— Гость ты действительно редкий, — говорю я. — Только чего ты меня раньше не предупредил. Сейчас я даже и не соображу как нам отпраздновать твое воскресение из мертвых. Почему ты не писал?

— Знаешь что такое спецзадание? Я два года даже матери писать не мог. Ну, а ты как живешь? Женился — или все ещё на подножном корму.

 

Андрей ходит по комнате, твердо ступая сапогами по ковру и засунув руки в карманы синих галифе. Жизнь научила маленького утенка крепко стоять на собственных ногах. Раньше на стуле рядом с моим чертежным столом он чувствовал себя не так уверенно.

 

— Ну, а теперь рассказывай все по порядку, — говорит Андрей, усаживаясь в кресло между письменным столом и книжным шкафом.

— Как воевал?

— Как и все, — отвечаю я.

 

Я ещё не пришел в себя от неожиданности и чувствую некоторую неловкость. Андрей так изменился за эти годы, найдем ли мы теперь общий язык.

 

— Люди воевали по разному, — звучит голос Андрея, — Знаешь — умный наживается, а дурак навоюется. Впрочем, это уже дело прошлого. Какие у тебя планы на будущее?

— Завтра встаю к десяти часам на работу, — говорю я.

— Это похвально. Значит ты по-прежнему реалист.

 

Наш разговор натянут и неестественен. Странно как время стирает былую задушевность и близость юношеских лет.

 

— Эх, хорошее было время — студенческие годы. Кажется тысячу лет с того времени прошло, — говорит задумчиво Андрей, как бы угадывая мои мысли. — Скажи — чем кончилось дело с Галиной? Я был уверен, что встречу её твоей женой.

 

Андрей не забыл нашу принцессу студенческих лет. Да и мне приятно это воспоминание безоблачных дней. Так полузаметенные ветром следы маленькой ножки на прибрежном песке будят в нашем сердце милые расплывчатые образы. След на песке дарит нам сладкий, как дым опиума, сон улетевшей мечты. След на песке, далекое море, солнечный ветер. Лечь бы на этом песке и смотреть в голубое ничто. Некоторое время мы сидим молча. Я предлагаю Андрею сигарету, он отказывается.

 

— Ты что — так и не научился курить? — спрашиваю я.

— Нет, пробовал в лесах со скуки, но не прививается, — отвечает он.

 

Я знаю, что раньше Андрей органически не переносил спиртных напитков.

 

Когда я поставил перед ним бутылку с яркой этикеткой, он

начал изучать её со всех сторон, как будто это было лекарство

 

— Мой главный недостаток — не могу пить, — говорит он. — Дома у меня лежат коллекционные вина из подвалов Геринга — так и не трогаю. А часто трудно приходится. Другие пососут бутылку и забываются, мне же это не помогает.

— Что у тебя — угрызения совести начинаются? — спрашиваю я — Ведь ты же сам, если не ошибаюсь, в Робеспьеры лез. Да, кстати, как твоя фамилия — Орлов? Я напоминаю ему о письмах из партизанского тыла.

— Нет. То было просто опьянение... Своеобразное опьянение, — отвечает Андрей, и мне слышится неуверенность в его голосе.

— Скажи, Андрей, зачем ты мне писал всякие глупости в письмах. Просто учитывал цензуру?

— Возможно ты не поверишь этому, — отвечает он. — но эта была Правда. Сейчас мне это самому кажется глупым. Если сказать тебе по совести, годы войны были и наверное останутся самыми счастливыми в моей жизни. В них я нашел себя. Тогда я купался в крови, но до последнего фибра моей души был убежден, что я прав, что я делаю великое и нужное дело. Тогда все казалось мне ясным и чистым, как безбрежное снежное поле. Я чувствовал себя хозяином русской земли и готов был умереть за нее. Вот просто так — раскинув руки в снегу. Слова Андрея выходят с трудом, он говорит их с каким-то едва уловимым колебанием, в них нет его обычной самоуверенности и героического пафоса.

 

— Ну так в чем же дело? — спрашиваю я.

— Теперь же у меня иногда нет такой уверенности, — продолжает он, как будто не слыша моего вопроса и глядя в одну точку. — Раньше я убивал немцев. Смотри! — он протягивает вперед свои узловатые загорелые руки. — Этими руками я перебил столько немцев. Просто убивал, ведь партизаны в плен не берут. Убивал и чувствовал себя хорошо. Потому что был уверен в своей правоте.

— А знаешь, что я сейчас делаю? — Лицо Андрея передергивает нервная судорога, в его голосе слышится затаенная злоба. Странная злоба — как будто он сердится на самого себя. — Теперь я убиваю немецкую душу и мозг. Геббельс когда-то сказал: — Если хочешь покорить нацию, то нужно вырвать у нее мозги. Вот этим я сейчас и занимаюсь. Плохо только что своя голова трещит.

— Мы должны быть заинтересованы в Германии постольку, поскольку это необходимо для обеспечения наших интересов. Правильно! Но дело заходит слишком далеко. Да это и не главное. Как тебе это сказать...

 

Некоторое время он молчит. Потом говорит медленно, подбирая слова:

 

— У меня проклятое сомнение. Мне кажется... то, что мы здесь убиваем... это лучше того, что за нашей собственной спиной. Мне не жалко немцев, но мне жалко самого себя, нас самих. Вот в этом суть вопроса. Мы разрушаем стройную систему культуры, реорганизуем по нашему образцу, а этот образец — плюнуть хочется. Помнишь нашу жизнь там?

— Послушайте, майор Госбезопасности, чем Вы сейчас, собственно, занимаетесь? — спрашиваю я. — Потом говорите немного потише. В немецких домах стены тонкие.

 

Вот тебе и эволюция! Майор МВД начинает говорить интересные вещи.

 

— Что я делаю? — повторяет мой вопрос Андрей. Затем говорит уклончиво: — Разные я дела делаю. Помимо тех задач, которые обычно приписывают МВД, у нас много других, о которых никто не догадывается. Например, у нас есть точная копия вашего СВА, только в миниатюре. Мы контролируем вашу работу, одновременно помогаем, там где требуется радикальное вмешательство — быстро и без шума. Москва не столько доверяет отчетам Соколовского, как нашим параллельным докладам.

— Ты уж наверное знаешь по опыту, — продолжает он. — Лейтенант МВД может приказывать вашему полковнику, а слово майора МВД — это закон для ваших генералов. Во всяком случае неписаный закон, — генерал задним умом понимает что это приказ, нарушение которого может иметь очень неприятные последствия.

— Ты знаешь Политсоветника Семенова и полковника Тюльпанова? — спрашивает Андрей и не дожидаясь моего ответа продолжает. — Мы редко встречаемся с ними, но они повседневно чувствуют нашу отеческую заботу. Начиная с таких мелочей как создание соответствующей аудитории и морального духа в Доме Культуры Советского Союза.

— Мы очень часто приглашаем для дружеского собеседования Вильгельма Пика и прочих вождей, — слова "дружеское собеседование и вожди" Андрей произносит подчеркнуто ироническим тоном. — Мы с ними даже за руку не здороваемся — чтобы им в голову не пришли всякие вольтерьянские мысли. Мы с ними не цацкаемся как ваш Тюльпанов.

— Только поработав в нашем аппарате, можно познать глубину человеческой подлости. Вообще никому руки подавать не хочется. — презрительная усмешка кривит губы Андрея. — Все наши дорогие гости ходят на цыпочках. Если не нравится — до Бухенвальда не далеко. Пик и братия это хорошо знают — там уже коптятся некоторые его коллеги.

— Демократизация Германии... Ха... Всех булочников и колбасников — на Колыму. Ликвидация собственников, как класса. Из ихних локалей построим красные уголки имени Пика или ещё какой-нибудь сволочи, — последние слова Андрея это смесь холодного презрения и гадливости. — Знаешь как мы производили чистку Берлина после капитуляции? В одну ночь! Тридцать тысяч человек из постели курсом на Сибирь. Мы имели все списки ещё тогда, когда войска стояли за Одером. Получили все от местных коммунистов.

 

Андрей молчит некоторое время, закидывает ногу за ногу, смотрит на собственное колено

 

— От старательных подлецов отбою нет. Знаешь, после капитуляции у нас буквально стояли очереди добровольных доносчиков и информаторов. Один раз я приказал прикладами разогнать целую толпу этой человеческой мрази из моей приемной — не выдержал. Слова Андрея напоминают мне о характерном отношении советских солдат к нашим немецким — единомышленникам. Незадолго до соединения советских и американских войск группе русских солдат повстречался одинокий немец. На спине его был рюкзак, рядом он вел велосипед, на котором было нагружено все его остальное имущество. Он шел на восток. Увидев советских солдат немец пришел в дикий восторг: — Stalin-gut... Ich Kommunist... Kamerad...

 

Он попытался объяснить солдатам, что он идет в Советскую Россию, что он вместе с ними хочет строить коммунизм. Солдаты, молча переглянулись, повернули его лицом на Запад и добродушно дали подзатыльник. Когда немец попытался упорствовать в своем желании итги на восток, то солдаты обозлились, отобрали у него велосипед и рюкзак. Избитый паладин в Кремль после коммунистического крещения еле унес ноги назад под напутственные слова солдат:

 

— Теперь камрад настоящий коммунист. Твое — мое. Сталин — гут. Солдаты были глубоко убеждены, что они сделали доброе дело — спасли человеку жизнь.

 

В первые месяцы после капитуляции, в период междуцарствия, солдаты иногда занимались охотой на немцев с автомашинами — просто чтобы покататься. Если — Фриц пытался доказать что он — свой, коммунист, то солдаты с удивлением спрашивали партдокументы:

 

— Смотри, Петя — видал дурака! Если уж у нас коммунизм — так это понятно. Но чего этим идиотам нужно? Наверное какая-нибудь сволочь! И — идеологический Фриц получал дополнительную санобработку (санитарная обработка — жаргон), после которой, лежа в госпитале, имел время пересмотреть свои взгляды на коммунизм. Машина после прогулки, если оставалась цела, просто отдавалась очередному — Фрицу, показавшемуся солдатам симпатичным. Русская душа живет импульсами.

 

Функционеры КПД-СЕД, водрузив на радиаторах автомашин красные флажки и чувствуя себя хозяевами, гоняли по Берлину как на пожар, превышая все границы дозволенной скорости. Тут уж каждый советский офицер или солдат за рулем считал своим кровным долгом заняться идеологической перековкой зазнавшегося — камрада. Чем выше по партийному чину был — камрад, тем большей честью считалось разбить ему радиатор и физиономию. — Чтобы не так торопился к коммунизму! — говорилось в таких случаях.

 

Сам комендант берлинского Кремля — Карлсхорста полковник Максимов только посмеивался, когда ему докладывали о подобных проделках. Это не были просто акты варварства. Пожив в Германии, советские солдаты отзывались о немцах с уважением и даже некоторой завистью. По адресу же немецких коммунистов слышались выражения:

 

— Подлецы и продажные шкуры. Советский человек, увидав Европу, глубоко убежден, что коммунистом может быть только дегенерат, состоящий на жаловании у Москвы.

— Да, кстати, — что ты делал недавно на Петерсбургерштрассе? — неожиданно спрашивает Андрей.

 

Я удивленно смотрю на его неподвижную фигуру. Неделю тому назад я действительно был на Петербургерштрассе. Одна из моих московских знакомых Ирина пригласила меня к себе. Она окончила в Москве Институт Иностранных Языков и теперь работала в Берлине в должности преподавательницы немецкого языка. Когда я нашел нужный мне дом, то он мало чем отличался от остальных. Снаружи не было никакой надписи, не было даже красного флага, указывающего что дом занят оккупационным учреждением. Проходя по улице, можно было подумать что это обычный немецкий дом. Но когда я открыл дверь, то очутился нос к носу с часовым в форме войск погранохраны МВД. Моя офицерская форма и удостоверение личности помогли мало. Ирина должна была сойти вниз и подтвердить мою личность, только тогда я получил пропуск. В этом здании была школа цензоров МВД, здесь же они и жили на казарменном положении. Условия были очень строгие, как и во всех учреждениях под опекой МВД. Даже в воскресенье, уходя куда-либо, Ирина, хотя она и была вольнонаемной, должна была получить разрешение у своего начальника, затем отметить в регистрационной книге время ухода и цель, возвращаясь она ставила время прихода и опять свою роспись. Жили они все, по её собственным словам, на правах полузаключенных.

 

— Откуда ты знаешь, что я был на Петербургерштрассе? — спрашиваю я.

— Откуда? Очень просто — предварительно я поинтересовался твоим личным делом. Не подумай что это то личное дело, которое ты имеешь здесь, в Отделе Кадров. Ведь я не ошибусь, если буду утверждать, что недавно ты слушал — Евгения Онегина в Адмирал-Паласте, смотрел балет — Петрушка. Могу даже напомнить с кем ты там был.

 

Андрей искоса смотрит на меня, интересуясь как я буду реагировать на его слова

 

Он попрежнему любит дешевые эффекты

 

— Впрочем это пока не считается грехом, Адмирал-Паласт в советском секторе, — говорит он — Но рекомендую тебе воздержаться от посещения театров в других секторах — такие вещи идут по статье дебет. Понял?! Мы имеем свою бухгалтерию на каждого офицера СВА вплоть до маршала Соколовского. Твое личное дело пока в полном порядке — с чем тебя и поздравляю.

— Да, о Петерсбургштрассе! — продолжает Андрей. — Там есть ещё несколько интересных заведений. Например специальный питомник немецких инструкторов — кадры будущего немецкого МВД. Некоторые вещи удобнее делать немецкими руками.

— Меня поражает одно — то чего эти люди стараются, — говорит Андрей. — Мне иногда кажется, что некоторые из них искренне верят, что они строят лучшую Германию. Вся эта мелочь даже не получает доппайков как спецтройка.

— Знаешь что это такое — спецтройка? — Андрей опять смотрит на меня. — Немцы называют трио Гротеволь-Пик-Ульбрихт сокращенно ГПУ. А мы сами окрестили их для краткости — спецтройкой.

Андрей снова начал рассказывать лозунги со стен уборных. Видно ему доставляет удовольствие делиться со мной литературными перлами из архивов МВД.

— А знаешь ты что такое СЕД? — звучит голос майора Госбезопасности. — Немцы говорят — So endet deutschland. Может быть они и не подозревают насколько они правы. Это станет ясно когда Германия обернется Германской ССР, а теперешняя СЕД будет переименована в КП(б)Г. Конечно дело не в названиях, а в сущности.

 

У Андрея странное выражение лица. В нём остатки наигранной таинственности — эта свойственная его душе потребность удовлетворения ярко выраженного чувства собственного Я. С другой стороны — в нём неприкрытая горечь. Ещё в студенческие годы у Андрея были сильно развиты какие-то темные подсознательные инстинкты. Может быть и здесь он не просто Андрей Ковтун, а только майор Госбезопасности при исполнении служебных обязанностей? Может быть этот разговор просто провокация с целью выяснить мою реакцию? Для нашей общей пользы я говорю Андрею:

 

— Ты болтаешь довольно странные вещи. Будь на твоем месте кто другой, то я безусловно поставил бы об этом в известность соответствующие органы. Но поскольку предо мной майор Госбезопасности, да ещё в полной форме, то я принимаю все эти штучки как заведомую провокацию. Исходя из этого я считаю излишним давать ход делу. Крой пока не надоест. Андрей смотрит на меня и смеется:

 

— Однако ты предусмотрительный человек. Застраховаться никогда не мешает. Кто это сказал — Не полководец тот, кто не обеспечивает путь для отступления. Мольтке что ли? Для успокоения собственной совести можешь принимать все за провокацию. С такой предпосылкой я даже могу говорить откровеннее.

 

Андрей встает и начинает ходить по комнате. Остановившись у книжного шкафа, он рассматривает корешки книг.

 

— Посмотри вот, — он вытащил книгу о Голландии, листает её и показывает мне. — Голландцы моют мылом даже тротуары перед домами. Все сыты и одеты. Мне эти маленькие страны особенно жалко. За каким им чертом коммунизм? А достаточно двух десятков подлецов — и они тоже будут маршировать с красными флагами. А мытье тротуаров... Они тогда и сами мыться перестанут.

 

Андрей бесцельно перебирает книги на полках. Стоя ко мне спиной он говорит:

 

— Забавно только — как легко целые нации суют голову в эту петлю. Возьми Германию. Если бы Сталин имел всю Германию в своих руках — немцы бы уже сегодня плясали все как один под его дудку. Знаешь как у них — Befehl ist Befehl. Конечно сначала предпосылка — будет создана форма самостоятельного немецкого государства, с премьерами и прочими марионетками. Пощекочут немецкое чувство национализма. А потом, когда возьмут вожжи в руки, немцы единогласно проголосуют за создание Германской ССР. Какая она там будет по счету — двадцатая или двадцать первая.

 

Шагая по комнате, Андрей продолжает свои созерцательные размышления. Видимо ему давно не представлялось возможности высказывать свои мысли вслух.

 

— Форма и содержание, — говорит он, как будто ни к кому не обращаясь. — Возьми к примеру социализм и коммунизм. По Марксу социализм — это первичная стадия коммунизма. Социалистические тенденции очень сильны в мире. Прогресс современного общества естественно требует каких-то новых форм. Социал-демократические партии, социализация при Гитлере, сегодняшние социалистические течения в Англии. Это видишь на каждом шагу. Так что — действительно все дороги ведут к Коммунизму?

 

Андрей молчит некоторое время, как будто он не может выразить то, что хочет сказать

 

— Теперь посмотри на то, что мы сегодня имеем в России, говорит он — Это называется социализмом. По форме это как будто действительно социализм — все принадлежит обществу в лице государства. А по содержанию? По содержанию это государственный капитализм или социалистическое рабовладение. Народ вытягивает последние жилы ради будущего коммунистического рая. Больше всего это похоже на осла, перед которым на оглобле привязан пучок сена — осел тянет, а сено все на том же месте. А наивные идеалисты на Западе путают понятия социализм и коммунизм и добровольно суют голову в тот же хомут.

 

— Помнишь сказку Андерсена — Новое платье короля — продолжает Андрей — Чудесная вещичка! Помнишь как голого короля вели по улицам, а все кругом расхваливали какое у него чудесное платье. Невидимое, но чудесное. Коммунизм играет роль такого платья в современном обществе. Одни расхваливают его потому что зарабатывают на этом, другие надеются заработать, третьи из боязни, что их примут за реакционных дураков. И все хором повторяют:

 

— Ах, какое хорошее платье! А никто, кроме нас не знает что это за платье. Не даром кремлевские ткачи берегут свою стряпню за семью замками.

— Есть твердые законы человеческой психики. Если человеку изо дня в день повторять одно и то же — то он в конце концов начинает верить этому. Здесь можно вспомнить заповедь Геббельса: "Чем ложь невероятнее, тем ей больше верят". Из гитлеровской компании я больше всех уважаю Геббельса, он был умный человек и откровенный циник.

 

После ужина мы сидим ещё некоторое время за столом. Я задумался над словами Андрея. На эти темы не часто приходится говорить, стараешься даже не думать. Нужно признать, что коммунистическое учение — это действительно сильная вещь. Ещё не существовало в мире другого мировоззрения, которое бы служило таким универсальным оружием в руках держащего его. Гитлер имел базой расовую доктрину, теорию национального превосходства германской расы. Слабость национальной доктрины была в её региональной ограниченности. Чем больше расширялась Гитлеровская Империя, тем труднее было применять эту доктрину. В оккупированных странах она служила больше во вред Гитлеру, чем на пользу. Преимущество коммунистической доктрины — в её интернационализме.

 

Муссолини хотел построить Новую Италию по образцу Римской Империи. Его идея была стара, как пыль веков. Вместе с тем история говорит нам, что только те политические доктрины прошлого имели успех, которые корнями уходили в будущее. Коммунистическая доктрина сильна именно своими рецептами исцеления всех болезней современного общества — в будущем. В демократическом мире пролетарии надеются улучшить свое существование, хватаясь за коммунизм, — для человека вполне естественно стремиться к лучшему. Мы уже потеряли все иллюзии, но не видим другого пути, не имеем возможностей. Часто мы тщетно пытаемся убедить себя в том, чему мы уже не верим, пытаемся найти какой-то компромисс.

 

— Как это ни странно, но с коммунистическим ученьем можно провести только одну историческую параллель — это христианское ученье, — говорит Андрей. —  Только оно было так же ортодоксально. Благодаря этому оно и распространилось по всему свету. Христианское ученье говорило душе человека:

 

— Отдай твоему ближнему, — не так ли? История шагнула к материализму. Коммунизм бьет по инстинктам человека. Вульгарный примат коммунизма — возьми у твоего ближнего. Новое общество по примеру пауков в яме. Это принцип. А все остальное — только мелочи оформления. Пестрые тряпки чтобы прикрыть наготу.

— Человек должен верить во что-то, — продолжает он — Почему люди поклонялись солнцу или языческим идолам и богам? — По той же причине. Сталин преследует религию потому, что она является его конкурентом в борьбе за душу человека. Убив веру в Бога, Сталин поставил на его место идола — самого себя. Производное от амебы поставило себя на место Бога.

— Знаешь, меня ещё до войны приводила в ярость страсть Сталина к лицемерию и преклонению со всех сторон. Умный и морально чистый человек сам бы положил этому конец. Больше того, эта грязная черта его характера дает мне повод к беспокойству, — Андрей пощелкивает пальцами подбирая подходящее выражение. — Ему определенно было бы приятно, чтобы весь мир... Нет сомнения, если бы он мог проделать этот эксперимент безнаказанно, то он не колебался бы ни минуты. Эта цель стара, как и всякая диктатура. Есть много примеров чем все эти затеи кончаются. А ведь на карту поставлена судьба нашего народа.

 

Андрей медленно опускается в кресло, вытягивает ноги вперед, кладет голову на плюшевую спинку:

 

— После капитуляции я полагал, что мы возьмем у Европы все лучшее, — ведь мы в конце концов победители, — и наведем порядок у себя дома. Вместо этого мы насаждаем здесь свой бардак, а из нашего народа последние жилы тянем. Перманентная революция! Я здесь строю коммунизм во всегерманском масштабе, Вильгельм Пик бегает у меня на побегушках, а дома у нас что творится?

В глазах Андрея вспыхивает злобный огонек. Он вскакивает и снова начинает мерить ковер шагами. Голос его сдавлен от бешенства:

 

— Ради этого я воевал?!

— Послушай, Андрей, — говорю я. — Допустим на момент, что твои слова не провокация, а твои действительные мысли. Как можно совместить все это с работой в МВД?

 

Андрей на одно мгновение смотрит мне в глаза, затем снова устремляет взор в несуществующую точку в полутьме комнаты.

 

— Ты думаешь я для чего красную шапку таскаю? — говорит он — Просто для смеха. Чтобы позабавиться как от меня люди шарахаются. Это теперь единственное удовлетворение во всей моей работе. Если пусто внутри, то поневоле ищешь что-то внешнее.

— У тебя эта жилка и раньше была — a la Neron, — говорю я. — Но на этом далеко не уедешь.

— Да, ты прав. Между прочим — знаешь ты профессиональные болезни работников МВД?, — криво усмехнувшись, Андрей продолжает. — Алкоголизм считается самой безобидной. Большинство наркоманы — морфий, кокаин. Статистикой установлено, что три года работы в оперативных органах достаточны для хронической неврастении.

 

Андрей смотрит на меня с непонятной усмешкой:

 

— В Крыму есть даже специальный санаторий МВД с первоклассным оборудованием для лечения наркоманов и импотентов. Только это мало помогает. Нервную систему трудно восстановить. Люди с нормальной психикой не выдерживают этой работы. Интеллигентность для нашей профессии вообще противопоказана. Интеллигенты выдерживают меньше, чем другие.

— Для того, чтобы сделать карьеру в МВД, нужно быть профессиональным подлецом, — продолжает он. — Идеалисты уже давно сложили свои головы, старая гвардия отошла в область истории ВКП(б). Осталось в основном две категории: или безмолвные исполнители, которым безразлично каким путем они зарабатывают свой хлеб, или люди готовые продать свою мать во имя карьеры. Ты знаешь советскую заповедь — спереди будь рабом твоего начальника, а сзади копай ему могилу, тогда сядешь на его место. То же самое в МВД, только в геометрической прогрессии. Как она там — парабола в квадрате, а гипербола по третьей степени — так что ли? Все забыл. Раньше рассчитывал одноконсольные балки и жесткие рамы. Теперь аналогия — виселица да решетка. Применение сопромата в политическом аспекте.

— Недаром следователи за кокаин хватаются. Ты обращал внимание, что у всех оперативников восковые лица? Это от ночной работы. — Живут как совы. Днем спят, а ночью работают.

 

Андрей ещё больше сползает в кресле, закидывает назад голову:

 

— Когда уж больно тошно станет, сажусь среди ночи в машину и гоняю как чумовой по Берлину. На всю педаль по Ост-Вест-Аксе. Английские патрули пробовали гоняться, но куда там — у меня восьмицилиндровая Татра. Разгоню на сто с гаком и ж-ж-ить сквозь Бранденбургские ворота. Один миллиметр поворота руля — и разлетишься на атомы. Меня даже иногда искушение берет... Так просто... Всего один миллиметр...

— Хорошо тебе — ты инженер. Пахнет маслом и дымом, — говорит Андрей тихо, как будто отвечая своим собственным мыслям. — А кругом меня пахнет кровью.

— Когда я шел в университет, карьера инженера представлялась мне чем-то солидным. Как в песне поется — Дощечка медная и штора синяя его окна... Потом как побывал на практике, как посмотрел на этих инженеров. Кончал университет просто по инерции. Хотел чего-то другого. А сейчас сам не знаю — чего я хочу. Знаю только одно — погибну от пули... своей или чужой.

 

Мне становится жалко Андрея

 

В дверь вошел мужчина в полном расцвете жизненных сил, уверенно смотрящий вперед и казалось бы достигший своей цели в жизни. Теперь же в его голосе звучали нотки обреченности. Спокойствие, с каким он произносил эти слова, только усиливали впечатление.

 

— Но ведь ты тоже инженер, — говорю я. — К тому же ты член партии, заслуженный герой войны. Можешь переключиться на старое.

— Это исключено, — отвечает Андрей. — Из органов МВД нет пути назад. Даже для нас самих нет. Много ты встречал таких людей? Раньше работа в ЧК по анкетным данным была положительным фактором. Теперь мы прогрессировали также в этой области. Вопрос рассматривается из обратного, ab adversum — как говорил профессор Лузин. Теперь тебя спрашивают: "А почему Вы ушли из органов МВД?" Теперь это не заслуга, а преступление — дезертирство с самого ответственного участка коммунистического фронта. Меня никогда не отпустят, разве что сам попаду за решетку. Потом кто однажды попробовал вкус власти, чувства силы над людьми — тому трудно ловить бабочек и разводить герань на окнах, — говорит Андрей с нехорошей усмешкой — Это пикантное блюдо. Это блюдо отрывают от человека вместе с головой. Снова в словах Андрея звучит двойственность его дикой души.

 

Однажды я встретил в прифронтовом госпитале солдата штрафной роты. До войны он был авиаинженером. Когда он был призван в Армию, то его как партийца направили работать в органы НКВД. Он попал в секретную часть Центрального Аэрогидродинамического Института ЦАГИ в Москве. В то время в ЦАГИ производились особо секретные работы по конструированию высотных самолетов с турбокомпрессорами. Никто из москвичей не подозревал, что почти всю войну изо дня в день над Москвой висел в воздухе одинокий немецкий самолет Хеншель. Он кружил над Москвой на огромной высоте и был невидим для невооруженного глаза. Только посвященные в эту тайну специалисты понимали значение белых зигзагообразных полос, медленно расплывавшихся в небе, — это был морозный след, оставляемый таинственным самолетом. Самолет никогда не бомбил, он только производил аэрофотосъемку с помощью инфракрасной камеры. Иметь регулярные аэро-фотоснимки московского ж.-д. узла, через который проходил основной поток грузов с востока на Запад, было чрезвычайно важно для немцев. Инфракрасная камера позволяла даже ночную съемку в темноте. Самолет-призрак висел над Москвой день и ночь. Когда он улетал — на смену прилетал другой. Это действовало на нервы Кремлю.

 

Когда советские истребители, поднявшись выше десяти километров, задыхаясь, судорожно карабкались вверх, Хеншель спокойно забирался ещё выше, делал вираж, это означало, что он ещё не достиг своего потолка — и обстреливал ЯК-и и МИГ-и (типы советских истребителей) из турельного пулемета. Обычно же он не удостаивал их этой честью, просто посмеиваясь с недоступной высоты над беспомощными советскими истребителями.

 

ЦАГИ было дано специальное поручение Совета Обороны — спешно разработать методы борьбы с высотными самолетами. Новоиспеченному лейтенанту НКВД, бывшему авиаинженеру, была поручена почетная задача внутреннего контроля за работой ЦАГИ. По даваемому из Главного Управления НКВД плану он был обязан ежемесячно сдавать в НКВД определенный процент шпионов и диверсантов. План был твердый, каждый месяц столько то процентов шпионов, столько то диверсантов и прочих врагов народа. Иногда давался спешный заказ на десять шпионов фрезеровщиков VI-го разряда или пять вредителей лаборантов-металлургов. В зависимости от внутренних потребностей НКВД, — где-то на спецстройку НКВД требовались люди таких специальностей. После нескольких месяцев работы нервы лейтенанта НКВД не выдержали. Не будучи хорошо знаком с порядками в НКВД, он подал рапорт с просьбой перевести его на другую работу. На другой день он был отправлен рядовым солдатом в штрафную роту. Встретились мы с ним в госпитале, где он лежал после ампутации обеих ног.

 

Да...., Андрею не уйти из МВД

 

— Где сейчас Галина? — неожиданно спрашивает он.

— Где-то в Москве, — отвечаю я.

— Теперь у меня единственная надежда, — оговорит Андрей задумчиво. — Может быть если я встречусь с Галиной...

 

В это время раздается звонок в дверь. Я иду открывать и возвращаюсь с Михаилом Зыковым, который живет неподалеку от меня. Зыков сопровождает свое появление обычной тирадой:

 

— Шел мимо, вижу у тебя свет горит, дай думаю заcк...

 

Он замечает сидящего в глубине комнаты Андрея и обрывает свою речь на полуслове

 

Лица Андрея не видно в полутьме, яркий свет настольной лампы под абажуром освещает только синие с золотом погоны МВД и густо украшенную орденскими лентами грудь кителя. Михаил Зыков здоровается с Андреем, тот не поднимаясь с Кресла отвечает ему молчаливым кивком головы. Зыков чувствует, что попал некстати. С майором МВД нельзя разговаривать так запросто, как с другими. Потом неизвестно по какому поводу он здесь, может быть это визит служебного характера. В таких случаях лучше всего незаметно испариться. К тому же молчаливый майор не проявляет особой охоты завязывать новое знакомство.

 

Отказавшись от предложенного мною стула, Зыков говорит:

 

— Ну, я наверное побегу дальше. Посмотрю, что в клубе делается

 

Он исчезает так же внезапно, как и появляется. Завтра на работе он безусловно разгласит, что я в приятельских отношениях с МВД, определенно приукрасит факты. Мои акции в официальных кругах СВА пойдут в гору — близкое знакомство с МВД что-то да значит.

 

Андрей сидит некоторое время молча, потом поднимается и говорит:

 

— Ну, пора и мне домой. Если будешь когда в Потсдаме — заезжай ко мне.