1953 Александр Орлов Тайная история сталинских преступлений Часть 5 Разоблачение Когда Сталин узнал, что его жульническая выдумка о полётах Пятакова в Осло к Троцкому провалилась, ему стало ясно: его судебные спектакли безнадёжно дискредитированы и независимо от того, что он теперь станет говорить и какие средства использовать для демонстрации вины троцкистов, мир не поверит ни ему, ни аппарату НКВД. Тем не менее, Сталину показалось, что репутация московских процессов может быть в известной мере спасена, если полиция капиталистических стран тоже начнёт обнаруживать в этих странах троцкистов, завербованных фашистской Германией для ведения шпионажа. Не дожидаясь окончания второго московского процесса, на котором муссировалась фальшивка о полёте Пятакова к Троцкому, Сталин приказал Ежову уведомить начальника Иностранного управления НКВД Слуцкого (выполнявшего в то время некое задание в Чехословакии), что необходимо подбросить местным троцкистам несколько документов провокационного характера, и, когда это будет сделано, навести на них чехословацкую полицию для производства обысков. Изучив контакты, установленные с местными троцкистами резидентом НКВД в Праге, Слуцкий выбрал жертву предстоящей провокации. Это был один из руководителей немецких троцкистов, Антон Грилевич, бежавший в Чехословакию от Гитлера. С помощью его близкого знакомого - чехословацкого коммуниста - резиденту удалось подбросить в портфель Грилевичу несколько специально сфабрикованных документов. Среди них была фотокопия плана военного нападения Германии на Судетскую область с целью её оккупации, куча фальшивых паспортов и формулы симпатических чернил. Затем некое лицо, отказавшееся назвать себя, позвонило в чешское полицейское управление и сообщило, что Грилевич является опасным немецким шпионом. Слуцкий полагал, что чешская полиция отреагирует на эти измышления так же поспешно, как это делает в СССР аппарат НКВД. Поэтому он сразу же телеграфировал Ежову, что бумаги успешно подброшены немецкому троцкисту Грилевичу и вот-вот следует ожидать его ареста. Одновременно Слуцкий провёл необходимую подготовку для того, чтобы дать возможность "дружественной прессе" тотчас же раззвонить на весь мир о шпионской деятельности немецкого троцкиста. Каждое утро Слуцкий являлся в советское посольство в Праге и ждал, пока помощники резидента НКВД просмотрят свежие газеты в поисках столь желанного известия об аресте Грилевича. Однако такого сообщения всё не было. После нескольких дней бесплодного ожидания Слуцкий направил дополнительные "разоблачения" в Главный штаб чехословацкой армии и министру внутренних дел. Время шло, а Грилевич продолжал оставаться на свободе и даже не подозревал, какие злобные и могущественные силы пытаются играть его судьбой. Между тем вслед за нетерпеливыми запросами Ежов разразился срочной телеграммой. В ней он информировал Слуцкого, что "Иван Васильевич хочет знать результат операции". Во всём аппарате НКВД не более десятка руководителей были осведомлены о том, что это за Иван Васильевич. Таков был новый псевдоним, который Ежов выбрал для Сталина на случай особо секретных операций. Псевдоним был весьма прозрачен - так звали любезного сталинской душе царя, Ивана Грозного, с которым у Сталина были к тому же одинаковые инициалы. Слуцкому казалось диким, как это чешская полиция не реагирует на факт явного шпионажа, поднесённый ей "как на блюдце". Он был взбешён. Нервно меряя шагами кабинет резидента НКВД, он обзывал здешних полицейских офицеров разгильдяями, которых следовало бы немедленно разогнать. - Пьянчуги! - негодовал он. - Скажи им, что у Грилевича завелась контрабандная водка - тут же бы набежали, а когда тут серьёзное политическое дело, они спят, точно слепые котята! Подгоняемый новыми запросами из Москвы и, в частности, известием о том, что Сталин лично "взял это дело под контроль", Слуцкий приказал сообщить руководителю чехословацкой полиции по телефону, будто Антон Грилевич, германский шпион, "приготовился бежать из страны". Но и это не помогло. Взбешённый Слуцкий отбыл из Праги в Париж в сопровождении своего помощника Партина и резидента НКВД в Чехословакии Фурманова. Вся троица" остановилась в небольшом отеле на Рю дю Бак, неподалеку от советского посольства. Слуцкий зарегистрировался здесь под фамилией Черниговский (такая фамилия стояла у него в дипломатическом паспорте). Из Парижа он отправил письмо в Прагу, адресованное Антону Грилевичу "до востребования" и написанное по-немецки. Между строчками письма специально были оставлены грубые следы симпатических чернил: если письмо будет подвергнуто "проявлению", выступивший текст окажется инструкцией явно шпионского характера. Одновременно чехословацкая полиция была извещена, что германский шпион Антон Грилевич получает из-за границы подозрительные письма, адресуемые ему на почтамт до востребования. Полиция и на сей раз осталась безучастной. Не желая вернуться в Москву ни с чем и всё ещё надеясь, что чехи в конце концов произведут у Грилевича обыск, Слуцкий решил провести несколько дней в Испании. Возможно, он воображал, что поездка в Испанию, охваченную гражданской войной, придаст его неудавшейся миссии некий оттенок благородного риска. По возвращении из Валенсии в Париж он демонстрировал всем и каждому упавший в двух шагах от него осколок снаряда. В Париже он задержался на несколько дней, чтобы накупить подарков для большого начальства и трубочного табаку лично для Сталина, и отбыл в Москву в конце февраля. И до и после Испании он также заглянул проведать меня. Я лежал в те дни на обследовании в хирургической клинике профессора Бержере. Слуцкий рассказал, что новый нарком внутренних дел Ежов привёл с собой из ЦК партии около трёхсот сотрудников и что он создал подчинённые ему лично специальные подвижные группы, которые будут направляться за границу с фальшивыми иностранными паспортами. Им предполагается поручать ликвидацию видных зарубежных троцкистов и выполнение других тайных поручений, исходящих от Сталина. Чехословацкие власти несколько месяцев не беспокоили Грилевича. Наконец в июне 1937 года он был арестован. При обыске его квартиры полиция обнаружила документы, подброшенные агентурой НКВД. Позже мне стало известно, что для ускорения ареста Грилевича резидент НКВД в Чехословакии подкупил, с санкции Москвы, одного из высших чиновников пражской полиции. Чехи продержали Грилевича в тюрьме несколько месяцев, после чего он был освобождён. Жертва провокации отделалась сравнительно легко. Куда худшая судьба ждала тайного агента НКВД, который подбросил Грилевичу поддельные документы. Опасаясь, что Грилевич догадается, кто вложил в его портфель порочащие бумаги, и дело дойдет до разоблачения хозяев агента, резидент посоветовал ему на время покинуть Чехословакию и совершить поездку в СССР. Бедный чех прибыл в Москву в разгар кровавой сталинской "чистки", когда иностранных коммунистов арестовывали сотнями. Проведя некоторое время в СССР в качестве гостя, он надумал вернуться в Чехословакию и попросил разрешение на выезд. Его начальство, вместо того, чтобы удовлетворить просьбу, предложило ему остаться в СССР и принять советское гражданство. Это его напугало. Он явно не желал для себя участи, какая постигла массу других иностранных коммунистов, и надумал искать защиты... в чехословацком консульстве. Не успел он туда войти, как тут же, на пороге консульства, был арестован. Ликвидация чекистов В день, когда советские газеты объявили, что смертный приговор обвиняемым на втором московском процессе приведён в исполнение, один из следователей Секретного политического управления НКВД, принимавший участие в допросах, покончил с собой. Им было оставлено письмо, содержание которого скрыли от прочих сотрудников НКВД. Это породило слухи, что самоубийцу "замучила совесть". Не прошло и двух месяцев, как застрелился начальник Горьковского управления НКВД Погребинский. В ходе подготовки первого московского процесса он лично арестовывал преподавателей школ марксизма-ленинизма в Горьком и вымогал у них признания, будто они собирались убить Сталина во время первомайской демонстрации. Погребинский не был инквизитором по призванию. Хоть ему и пришлось исполнять сомнительные "задания партии", по природе это был мягкий и добродушный человек. Именно Погребинскому принадлежит идея специальных коммун для бывших уголовников, где им помогали начать новую, честную жизнь, и трудовых школ для бездомных детей. Обо всём этом было рассказано в широко известном фильме "Путёвка в жизнь", очень популярном в СССР и за рубежом. У Погребинского завязалось близкое знакомство, если не дружба, с А.М. Горьким, очень увлекавшимся одно время идеей "перековки" человека в СССР. Накануне самоубийства Погребинский оставил письмо, адресованное Сталину. Письмо, прежде чем попасть в Кремль, прошло через руки нескольких видных сотрудников НКВД. Погребинский писал в нём: "Одной рукой я превращал уголовников в честнейших людей, а другой был вынужден, подчиняясь партийной дисциплине, навешивать ярлык уголовников на благороднейших революционных деятелей нашей страны..." Самоубийство Погребинского не было единственным в своём роде. С начала тридцатых годов самоубийства среди сотрудников НКВД вообще участились. Особенно среди сотрудников Секретного политического управления, которые отвечали за "успешное" проведение репрессий против членов оппозиции. Наиболее характерным явилось самоубийство Козельского, начальника Секретного политического отдела украинского управления НКВД. Он покончил с собой ещё до начала московских процессов. Поляк по происхождению, Козельский воспитывался в религиозной католической семье. У него рос четырёхлетний сын, который был ему дороже всего на свете. Однажды мальчик тяжело заболел. Козельский мобилизовал для его спасения лучших врачей, каких только мог найти в СССР, Мальчик трижды подвергался трепанации черепа, но спасти его не удалось. Подавленный смертью сына, Козельский застрелился. В оставленном им письме он писал, что Бог покарал его ребёнка за грехи отца, арестовывавшего и отправлявшего в ссылку невинных людей. Хотя, с партийной точки зрения, письмо Козельского являлось еретическим и чрезвычайно постыдным документом, он не был посмертно объявлен "чуждым элементом, пробравшимся в партию". Власти нашли более выгодным объявить, что его психика расстроилась, и он "скатился к мистицизму". НКВД Украины устроил ему торжественные похороны, а его семье была назначена пенсия. Если бы в ходе подготовки московских процессов руководители НКВД сделали попытку проанализировать директивы, получаемые от Сталина (не только с узкопрофессиональной, следовательской точки зрения, а с целью изучить характер сталинского мышления и его тайные планы), то они сделали бы такое удивительное для себя открытие: Сталин наметил уничтожить также их самих - как нежелательных свидетелей его преступлений и как своих прямых соучастников в подготовке фальсификаций, направленных против старой ленинской гвардии. Вот они, эти штрихи юридического сценария, которые, будучи зафиксированы в документах, вполне могли быть расшифрованы как сталинский план уничтожения верхушки НКВД. Когда Миронов доложил Сталину показания Рейнгольда, направленные против Зиновьева и Каменева, Сталин приказал ему внести в эти признания такое дополнение: "Зиновьев к Каменев не исключали возможности, что ОГПУ держит в своих руках нити подготовляемого ими антигосударственного заговора. Поэтому они считали своей важнейшей задачей уничтожить (после захвата власти) все возможные следы совершённых преступлений. Для этого было решено назначить председателем ОГПУ Бакаева. На него предполагалось возложить обязанности по физическому уничтожению тех лиц, которые непосредственно осуществят террористические акты против Сталина и Кирова и равным образом по уничтожению тех сотрудников ОГПУ, кто был в курсе планируемых преступлений". Руководители НКВД и следователи отлично знали, что Зиновьев с Каменевым никого не убивали и не собирались убивать. Так что из сталинского добавления к показаниям Рейнгольда они должны были бы сделать исключительно важный вывод, имевший первостепенное значение для них самих: согласно сталинской логике политические лидеры, которые в борьбе за власть организуют убийства своих соперников, должны принимать меры к уничтожению всех следов этих преступлений, не останавливаясь перед ликвидацией тех, кто по их указаниям осуществлял эти убийства. Неужели, записывая дополнение Сталина к показаниям Рейнгольда, Миронов не понял, что Сталин (это бывало с ним крайне редко) выразил здесь свой собственный тайный принцип? Отлично зная, что не кто иной, как сам Сталин, организовал судебные спектакли, верхушка НКВД должна была уяснить себе, что после уничтожения своих политическим противников или соперников Сталин уничтожит также всех следователей НКВД, помогавших ему организовать московские процессы, да и вообще всех тех, кто знаком с кухней этих процессов. Но увы! Эти люди, подобно охотничьим собакам, были так заняты преследованием дичи, что не обращали внимание на самого охотника. Не будучи в состоянии распознать коварный сталинский план, они лишили себя возможности обратить огромную мощь своего аппарата на спасение собственных жизней. План физического уничтожения всех сотрудников НКВД, кто знал зловещую закулисную сторону московских процессов, был разработан Сталиным и Ежовым с тщательностью, достойной военной операции. Ещё в октябре 1936 года сталинский фаворит Ежов был назначен наркомом внутренних дел вместо смещённого Ягоды.   Те без малого три сотни "своих людей", что Ежов привёл за собой из ЦК, были назначены помощниками начальников управлений НКВД в Москве и на периферии. Приток новых кадров официально объяснялся желанием Политбюро "поднять работу НКВД на ещё более высокий (!) уровень". В действительности новые люди понадобились для того, чтобы в дальнейшем заменить прежних сотрудников НКВД, намеченных к ликвидации. Несколько месяцев Ежов и руководящие кадры, оставшиеся после Ягоды, работали в кажущемся согласии. Ежову они всё ещё были необходимы - шла подготовка ко второму московскому процессу, требовалось обучать новых людей искусству ведения следствия. К исполнению сталинского плана Ежов приступил уже после второго процесса. Перестраховываясь, уничтожали не только тех сотрудников НКВД, которые знали грязные сталинские секреты, но и тех, кто мог их знать.   Происходило это так Однажды мартовским вечером 1937 года Ежов созвал совещание своих заместителей, занимающих эти должности со времён Ягоды, а также начальников основных управлений НКВД. Он сообщил, что по распоряжению ЦК каждому из них поручается выехать в определённую область для проверки политической надёжности руководства соответствующих обкомов партии. Ежов снабдил их подробными инструкциями, роздал мандаты на бланках ЦК и приказал срочно отбыть к месту назначения. Только четыре руководителя управлений НКВД не получили таких заданий. Это были начальник Иностранного управления Слуцкий, начальник погранвойск Фриновский, начальник личной охраны Сталина Паукер и начальник московского областного управления НКВД Станислав Реденс, женатый на свояченице Сталина (Аллилуевой). На следующее утро все получившие мандаты отбыли из Москвы. Места назначения, указанного в этих мандатах, никто из них не достиг: все были тайно высажены из вагонов на первой же подмосковной станции и на машинах доставлены в одну из подмосковных тюрем. Через два дня Ежов проделал тот же трюк с заместителями "уехавших". Им перед отъездом сообщили, что они направляются для участия в выполнении того же задания. Прошло несколько недель, прежде чем сотрудники НКВД узнали о безвозвратном исчезновении начальства. За этот срок Ежов сменил в НКВД охрану, а также всех командиров в энкаведистских частях, размещённых в Москве и Подмосковье. Среди вновь назначенных командиров оказалось множество грузин, присланных из Закавказского НКВД. Чтобы старые сотрудники НКВД не могли бежать за границу, Ежов изъял из ведения Иностранного управления группу, ответственную за выдачу заграничных паспортов, и присоединил её к собственному секретариату. Одновременно он сместил командиров авиаэскадрилий НКВД, лишив тем самым потерявших голову чекистов всякой возможности побега за границу на боевом самолёте. Опасаясь со стороны сотрудников НКВД безрассудных действий, продиктованных отчаянием, Ежов забаррикадировался в отдалённом крыле здания НКВД и окружил себя мощным контингентом личной охраны. Каждый, кто хотел попасть в его кабинет, должен был сначала подняться на лифте на пятый этаж и пройти длинными коридорами до определённой лестничной площадки, затем спуститься по лестнице на первый этаж, опять пройти по коридору к вспомогательному лифту, который и доставлял его в приёмную Ежова, расположенную на третьем этаже. В этом лабиринте посетителю неоднократно преграждали путь охранники, проверявшие документы у любого посетителя, будь то сотрудник НКВД или посторонний, имеющий какое-либо дело к Ежову. Осуществив всё эти предупредительные мероприятия, Ежов начал действовать более энергично. Пошли массовые аресты следователей, принимавших участие в подготовке московских процессов, и всех прочих лиц, которые знали или могли знать тайны сталинских фальсификаций. Их арестовывали одного за другим, днём - на службе, а ночью - в их квартирах. Когда в предрассветный час опергруппа явилась в квартиру Чертока (прославившегося свирепыми допросами Каменева), он крикнул: "Меня вы взять не сумеете!" - выскочил на балкон и прыгнул с двенадцатого этажа, разбившись насмерть. Феликс Гурский, сотрудник Иностранного управления, за несколько недель перед этим награждённый орденом Красной звезды "за самоотверженную работу", выбросился из окна своего кабинета на девятом этаже. Также поступили двое следователей Секретного политического управления. Сотрудники Иностранного управления, прибывшие в Испанию и Францию, рассказывали жуткие истории о том, как вооружённые оперативники прочесывают дома, заселённые семьями энкаведистов, и как в ответ на звонок в дверь в квартире раздается выстрел - очередная жертва пускает себе пулю в лоб. Инквизиторы НКВД, не так давно внушавшие ужас несчастным сталинским пленникам, ныне сами оказались захлёстнутыми диким террором. Комплекс зданий НКВД расположен в самом центре Москвы, и случаи, когда сотрудники НКВД выбрасывались с верхних этажей, происходили на виду у многочисленных прохожих. Слухи о самоубийствах энкаведистов начали гулять по Москве.   Никто из населения не понимал, что происходит По делам арестованных сотрудников НКВД не велось никакого следствия, даже для видимости. Их целыми группами обвиняли в троцкизме и шпионаже и расстреливали без суда. Тем сотрудникам, кто был или считался польского происхождения, объявляли, что они польские шпионы, латышам, - что они шпионы Латвии, русским, - что они шпионы Германии, Англии или Франции. О том, что представляли собой эти обвинения, можно судить по делу Казимира Баранского, ветерана Иностранного управления НКВД, которому Ежов навесил ярлык "шпиона". Баранский был польского происхождения. Фанатичный коммунист, во время гражданской войны он сражался на западном фронте против польских войск и был награждён орденом за то, что вытащил раненого командира своего полка из-под пулемётного обстрела. При этом он сам был ранен. По окончании войны Баранского направили в Иностранное управление ГПУ. В 1922 году он был послан этим Управлением в Польшу для организации агентурной сети. В Варшаве он занял официальный пост второго секретаря советского полпредства, под именем Казимира Кобецкого. В 1923 году, когда советское правительство разрабатывало планы посылки войск через Польшу для оказания помощи немецким рабочим, Баранский получил приказ взорвать склады боеприпасов и амуниции, размещавшихся в варшавской цитадели. Это опасное задание ему удалось выполнить 12 октября 1923 года. Поляки каким-то образом узнали, что взрыв в варшавской цитадели - дело рук их земляка, второго секретаря советского посольства Казимира Кобецкого. Однако они не стали требовать его отзыва, а решили поймать его с поличным и тогда уж взять реванш за всё.   Такого случая им пришлось ждать почти год. Польская контрразведка сумела внедрить в агентурную сеть Баранского собственного агента, официальным местом работы которого было польское министерство иностранных дел. Чтобы разжечь аппетит Баранского, этот человек начал снабжать советское посольство подлинными (хотя и без подписей должностных лиц) документами своего министерства. Постепенно агент завоевал доверие Баранского, и тот начал лично встречаться с ним. Как-то летним днём 1925 года Баранскому предстояло встретиться с этим агентом, чтобы возвратить тому полученные на время бумаги. Среди них был, между прочим, доклад польского посла в Японии, некоего Патека. Придя на условленное место встречи, Баранский заметил поблизости подозрительных лиц, проявлявших к нему интерес. Он попытался ускользнуть, однако сыщики стали окружать его. Баранский вырвался из окружения, стремясь во что бы то ни стало избавиться от компрометирующих документов, которые лежали у него в кармане, - он бросился в боковую улицу и вбежал в костёл святой Екатерины. Там опустился на скамью для молящихся, сунул документы в какую-то щель и покинул костёл через другие двери, выходящие на Иерусалимские аллеи. Выбежав на улицу, он вновь наткнулся на сыщиков, уже было потерявших его из виду. Они схватили его, обыскали, но, не найдя нужных бумаг, стали избивать, топтать его ногами, несколько раз ударили по голове. Баранский боялся, что его убьют тут же на улице и советское полпредство так и не узнает, что с ним стряслось. Он начал кричать по-польски, обращаясь к прохожим: "Господа, смотрите, как польская полиция бьёт советского дипломата!" - и потерял сознание. Очнулся он в главном управлении полиции. Он отказался отвечать на вопросы руководителей польской контрразведки и, ссылаясь на свой дипломатический иммунитет, требовал, чтобы его освободили. Однако это произошло только после протестов со стороны советского правительства. Баранского доставили в советское полпредство с кровоподтёками на лице и с сочащейся кровью повязкой на голове. Пролежав с неделю в больнице, он вскоре по требованию польского правительства был отозван в Москву. По возвращении Баранского из Польши нарком иностранных дел Чичерин пожаловался на его поведение в Центральную контрольную комиссию, - высший орган, расследовавший поведение членов партии. Ведомство Чичерина жаловалось, что, находясь в Варшаве, Баранский ввязался в исключительно опасные и скандальные авантюры с участием поляков, что вызвало ухудшение отношений между Польшей и СССР, Зная вспыльчивый характер Баранского, помощник Ягоды Трилиссер посоветовал ему на заседании комиссии "вести себя смирно" и признать, что, действительно, в ряде случаев он зашёл в своих действиях слишком далеко. Во время слушания дела Баранского в помещение, где заседала комиссия, вошёл её председатель Арон Сольц. Присев, он некоторое время молча слушал, как обвиняет Баранского советский полпред в Польше Оболенский, и вдруг неожиданно вмешался: "Кого вы в этом обвиняете? Бойца Красной армии, раненного в стычке с врагом! Я предлагаю, товарищи, чтобы мы представили Баранского за его работу к ордену Красного знамени!" Кончилось тем, что Оболенскому объявили выговор за клевету на Баранского, а тот действительно получил орден - в то время знак высшего боевого отличия. Избиение Баранского польскими шпиками серьёзно отразилось на его здоровье. Вскоре после возвращения в Москву он оказался частично парализован, у него отнялась речь. Позже паралич прошёл, однако Баранский на всю жизнь остался инвалидом. И вот этого инвалида, потерявшего здоровье по милости польской контрразведки, Ежов в числе других объявил польским шпионом и приказал расстрелять без суда и следствия. Сталин с Ежовым прекрасно знали, что никакой он не шпион и никогда им не был. Они попросту считали его теперь "ненадёжным": у него было много друзей среди следователей НКВД, и от них он мог узнать - да наверняка и узнал!, - закулисную сторону московских процессов, в том числе и сталинские указания, полученные следователями. Постепенно волна арестов распространилась и на периферию. Только за один 1937 год было казнено более трёх тысяч оперативников НКВД. Среди исчезнувших в этой кровавой мясорубке были Молчанов, заместители Ягоды Агранов и Прокофьев, а также все начальники управлений НКВД в Москве и провинции. До расстрела самого Ягоды дело пока не дошло. Будь эти люди виновны в растрате крупных денежных сумм или даже а убийстве, совершённом по каким-нибудь личным мотивам, - им, вероятно, удалось бы отделаться несколькими годами заключения. Но они были "повинны" в гораздо более тяжком грехе - самом тяжком, какой существовал в Советском Союзе: они знали тайну сталинских преступлений. Этот грех влек за собой неизменно лишь одну кару - смертную казнь. Только одному человеку из числа руководителей НКВД удалось избежать такого конца.   Это был заместитель начальника Секретного политического управления НКВД Люшков, помогавший Молчанову в подготовке первого московского процесса. Благодаря дружеским отношениям с Ежовым Люшков продержался на своей должности до лета 1938 года, а затем получил назначение начальником Дальневосточного управления НКВД. Увидев из своего далёка, что Сталин как будто уже не оставил в живых никого из опасных свидетелей своих преступлений, Люшков использовал преимущества своей новой должности и тем же летом перелетел к японцам. Ему удалось это сделать без особого труда: дальневосточные войска погранохраны находились в его прямом подчинении. Высокопоставленные сотрудники НКВД, приезжавшие во Францию и Испанию, рассказывали о кошмарной судьбе детей расстрелянных чекистов. Когда родителей арестовывали и квартиры опечатывали, дети оказывались в буквальном смысле слова выброшенными на улицу. Друзья этих семей и даже близкие родственники не решались дать приют детям арестованных, опасаясь навлечь на себя серьёзные неприятности. В школах и пионерских отрядах они не находили ни малейшей моральной поддержки. Их сверстники всячески изводили и били их как детей предателей и шпионов. При этом нередко случалось, что ученики, издевавшиеся над ними, за одну ночь сами превращались в детей "врага народа", которым теперь предстояло хлебнуть горя. Отношения между детьми в это смутное время отражали, как в зеркале, отношения взрослых. Отравленные сталинистскими изречениями о "притаившихся врагах народа", наученные педагогами принимать резолюции с требованием смертной казни для старых большевиков, школьники утрачивали черты, присущие детям, да и вообще всякое представление о человечности. Чувство дружбы вытеснялось из их детских душ подозрительностью и страстью всеобщего разоблачения, то есть доносительства. В крупных городах появилось ещё одно страшное знамение времени: случаи самоубийства подростков 10-25 лет. Мне рассказывали, например, такой случай. После расстрела группы сотрудников НКВД четверо их детей, оставшиеся сиротами, украли из квартиры другого энкаведиста пистолет и отправились в Прозоровский лес под Москвой с намерением совершить самоубийство. Какому-то железнодорожнику, прибежавшему на пистолетные выстрелы и детские крики, удалось выбить пистолет из рук четырнадцатилетнего мальчика. Два других подростка лежали на земле, - как выяснилось, тяжело раненные. Тринадцатилетняя девочка, сестра одного из раненых, рыдала, лёжа ничком в траве. Рядом валялась записка, адресованная "дорогому вождю народа товарищу Сталину". В ней дети просили дорогого товарища Сталина найти и наказать тех, кто убил их отцов. "Наши родители были честными коммунистами, - следовало дальше. - Враги народа, подлые троцкисты, не могли им этого простить..." Откуда детям было знать, кто такие троцкисты! Сталинский секретариат получал десятки таких писем. Отсюда они направлялись в НКВД с требованием убрать маленьких жалобщиков из Москвы. Здесь не должно было быть места детским слезам! Иностранные журналисты и гости из-за рубежа не должны были видеть эти массы выброшенных на улицу сирот. Многие из осиротевших детей не ждали, когда их вышлют из Москвы. Столкнувшись в домах друзей своих родителей с равнодушием и страхом, они присоединились к тем, кто принял их в свою среду как равных - к бездомным подросткам, жертвам более ранней "жатвы", которую принесла сталинская коллективизация. Банда беспризорных обычно забирала у новичка, в качестве вступительного взноса, часть его одежды, часы и другие ценные вещи и быстро обучала его своему ремеслу - воровству. Хуже было осиротевшим девочкам   О судьбе одной из них я узнал от того же Шпигельгласа. Весной 1937 года были внезапно арестованы заместитель начальника разведуправления Красной армии Александр Карин и его жена. Обоих расстреляли. До начала службы в разведуправлении Карин несколько лет работал в Иностранном управлении НКВД, помогая Шпигельгласу при выполнении секретных и опасных заданий за границей. Карины и Шпигельглясы дружили семьями; единственная дочь Кариных, которой было к моменту ареста отца тринадцать лет, была лучшей подругой дочери Шпигельгласа. После ареста Кариных их дочь оказалась на улице, а их квартиру занял один из "людей Ежова". Девочка пришла к Шпигельглясам. "Ты должен меня понять, - втолковывал мне Шпигельглас, - Я люблю этого ребёнка не меньше собственной дочери. Она пришла ко мне со своим горем, как к родному отцу. Но мог ли я рисковать... и оставить её у себя? У меня язык не повернулся сказать ей, чтобы она уходила. Мы с женой постарались её утешить и уложили спать. Ночью она несколько раз вскакивала с постели с душераздирающими криками, не понимая, где она и что с нею. Утром я пошёл к ежовскому секретарю Шапиро и рассказал ему, в каком положении я очутился. "В самом деле, положение щекотливое, - заметил Шапиро. - Надо найти какой-то выход... Во всяком случае, тебе не стоит держать её у себя... Мой тебе совет: попробуй от неё избавиться!" "Совет Шапиро, - продолжал Шпигельглас, - был по существу приказом выгнать ребёнка на улицу. Моя жена вспомнила, что у Кариных были какие-то родственники в Саратове. Я дал девочке денег, купил ей билет на поезд и отправил её в Саратов. Мне было стыдно глядеть в глаза собственной дочери. Жена беспрестанно плакала. Я старался поменьше бывать дома... Через два месяца дочь Кариных вернулась в Москву и пришла к нам. Меня поразило, как она изменилась: бледная, худая, в глазах застыло горе. Ничего детского в её облике не осталось. "Я подала в прокуратуру заявление, - сказала она, - и прошу, чтобы люди, которые живут в нашей квартире, вернули мою одежду". Так посоветовал сделать человек, приютивший её в Саратове. "Я была в нашей пионерской дружине, - продолжала девочка, - и получила там удостоверение для прокуратуры, что меня два года назад приняли в пионеры. Но пионервожатый потребовал, чтобы я выступила на пионерском собрании и сказала, что одобряю расстрел моих родителей. Я выступила и сказала, что если они были шпионы, то это правильно, что их расстреляли. Но от меня потребовали сказать, что они на самом деле были шпионы и враги народа. Я сказала, что на самом деле... Но мне-то известно, что это неправда и они были честные люди. А те, кто их расстрелял, - вот они и есть настоящие шпионы!" - сердито закончила она. Девочка отказалась от еды и не пожелала взять денег..." В это же самое время на митингах и в газетах до небес превозносили "гуманизм сталинской эпохи". Крики обездоленных детей заглушались дифирамбами "сталинской заботе о людях" и "трогательной любви к детям". Уничтожение чекистских кадров в СССР было делом куда более лёгким, чем ликвидация тех же кадров за рубежом. Разумеется, с ними было бы легче расправиться, если бы удалось их заманить в Советский Союз. Отзыв сотрудников НКВД из-за границы был деликатной операцией, требовавшей особого такта. Массовые расстрелы в СССР заставили закордонных сотрудников серьёзно опасаться за свою собственную судьбу. С другой стороны, отказ сотрудника вернуться из-за границы был связан с опасностью, что он раскроет Западу тайны чекистских операций на территории иностранных государств. Сталин и Ежов не могли не принять во внимание эти обстоятельства.   Чтобы не вызывать паники среди иностранных сотрудников НКВД, они временно воздержались от "чистки" Иностранного управления, которое руководило работой резидентов. Вот почему, безжалостно ликвидировав руководителей всех управлений, Ежов почти год не трогал начальника Иностранного управления НКВД Слуцкого. У сотрудников, работавших за границей, следовало создать обманчивое впечатление, будто кровавая чистка к ним не относится. Не доверяя ветеранам Иностранного управления и разрабатывая секретный план их уничтожения, Ежов образовал в декабре 1936 года так называемое Управление специальных операций, подчинённое лично ему. В его задачи входило выполнение за рубежом личных поручений Сталина, которые не могли быть поручены кадровым энкаведистам. В состав Управления входили подвижные группы, укомплектованные террористами и разъезжающие по разным странам с целью убийства лидеров зарубежных троцкистских партий, а также сотрудников НКВД, отказавшихся вернуться на родину. К январю 1937 года это Управление создало нелегальные представительства в трёх европейских столицах и в Мексике.   Все его представители жили там с фальшивыми документами Отзыв сотрудников НКВД из-за рубежа начался летом 1937 года. Для начала отозвали тех, у кого в СССР оставались семьи. Это была наименее трудная часть операции: в сталинской системе жёны, и дети всегда считались надёжными заложниками. Отозванные сотрудники не были арестованы сразу по прибытии. Как правило, Слуцкий, выслушав их доклады, предоставлял им месячный отпуск и путёвку в южный дом отдыха или санаторий, предназначенный для видных советских чиновников. Оттуда они писали восторженные письма остающимся за границей товарищам.   По возвращении с юга следовало назначение этих людей на нелегальную работу в какую-нибудь страну, где раньше им не приходилось бывать. Их снабжали фальшивыми документами; в назначенный день они должны были выехать поездом на новое место назначения. Нередко на вокзале их провожали друзья. Однако путешествие кончалось тут же под Москвой. В дороге их высаживали из поезда и доставляли в секретную тюрьму. Проходило несколько месяцев, прежде чем становилось известно, что эти сотрудники так и не появились в стране назначения. Приблизительно в июле 1937 года резидент НКВД во Франции Николай Смирнов (его настоящая фамилия была Глинский) был вызван в Москву для доклада. Через неделю по прибытии в Москву он написал жене, остававшейся в Париже, что получил новое назначение - на подпольную работу в Китай и просит её срочно приехать и привезти с собой вещи. Смирнов проработал во Франции четыре года, так что его перевод в другую страну был вполне обычным делом. Парижские сотрудники НКВД ещё много лет оставались бы в неведении относительно судьбы Смирнова, если бы не произошло событие, которого люди Ежова не могли предвидеть. Недели через две после того, как Смирнов уехал на родину, в Париж вернулась супруга некоего Грозовского - чекиста, работавшего во Франции. Она по секрету поведала женам других сотрудников, что перед отъездом из СССР зашла в гостиницу "Москва", где остановился Смирнов, чтобы получить его, так сказать, благословение на дорогу. Только она собралась постучать в дверь его номера, как дверь распахнулась и вышел Смирнов, сопровождаемый двумя вооружёнными агентами. Ей ничего не оставалось, как скорее повернуться и уйти прочь. Жена Смирнова выехала в Москву в одном вагоне с советскими дипкурьерами. Вернувшись в Париж, дипкурьеры рассказали сотрудникам советского полпредства, что едва поезд подошёл к перрону Белорусского вокзала, в вагоне появился агент НКВД и попросил Смирнову следовать за ним. - А где же мой муж? - спросила она, удивлённая тем, что его нет на перроне. - Он ждёт вас в машине, - ответил агент. Явно обеспокоенная, она последовала за ним. Когда они вышли из здания вокзала, подъехал старенький открытый газик; агент жестом предложил ей сесть в машину. Смирнова там не было. Несчастная женщина лишилась чувств, и дипкурьерам пришлось помочь агенту уложить её на сиденье автомобиля. С тех пор она как в воду канула. Когда Ежов услышал, что парижские подчинённые Смирнова знают об его аресте, он велел распустить слух, будто Смирнов был французским и польским шпионом. Французским - потому, что работал во Франции; польским - потому что по происхождению был поляком. Сотрудники НКВД в Париже не могли в это поверить, ибо знали преданность Смирнова своей стране. С другой стороны, будь Смирнов агентом французской контрразведки, это означало бы, что он передавал французам секретную информацию, которая была в его распоряжении, и уж наверняка передал бы шифр, с помощью которого резиденты НКВД во Франции сносились с Москвой.   Если бы Ежов верил в измену Смирнова, первым долгом он должен был бы распорядиться сменить шифр и порвать все связи с тайными информаторами, которые при Смирнове поставляли резидентам французские секретные документы и сведения. Но Ежов не сделал ни того ни другого: резидентура продолжала пользоваться прежним шифром и услугами всё тех же информаторов. В течение лета 1937 года под разными предлогами в Москву были отозваны примерно сорок сотрудников. Только пятеро из них отказались вернуться и предпочли остаться за границей; остальные попались в ежовскую ловушку. Из тех, кто не вернулся, я знал Игнатия Рейсса, глубоко законспирированного резидента НКВД, Вальтера Кривицкого, возглавлявшего резидентуру в Голландии, и двух тайных агентов, известных мне под псевдонимами Пауль и Бруно. Раньше всех вышел из игры Игнатий Рейсс. В середине июля 1937 года он направил советскому полпредству в Париже письмо, предназначенное для ЦК партии. Рейсс информировал ЦК о том, что он порывает со сталинской контрреволюцией и "возвращается на свободу". Из того же письма следовало, что под свободой он понимает "возврат к Ленину, его учению и его делу". Разрыв Рейсса с НКВД и партией являлся опасным прецедентом, которому могли последовать и другие сотрудники, работавшие за рубежом. Это наверняка привело бы к целой серии разоблачений, касающихся энкаведистских преступлений и кремлёвских тайн. Когда Сталину доложили об "измене" Рейсса, он приказал Ежову уничтожить изменника, вместе с его женой и ребёнком. Это должно было стать наглядным предостережением всем потенциальным невозвращенцам. Подвижная группа Управления специальных операций немедленно выехала из Москвы в Швейцарию, где скрывался Рейсс. Агенты Ежова рассчитывали на помощь друга семьи Рейссов, некоей Гертруды Шильдбах. Рейсс доверял госпоже Шильдбах, и с её помощью, действительно, удалось напасть на след "изменника". На рассвете 4 сентября тело Рейсса, изрешечённое пулями, было найдено на шоссе под Лозанной. Гертруда Шильдбах и её сообщники бежали так поспешно, что в отеле, где они останавливались, остался их багаж. Среди вещей Шильдбах швейцарская полиция нашла коробку шоколадных конфет, отравленных стрихнином. Конфеты явно предназначались для ребёнка "изменника". У Шильдбах не хватило то ли времени, то ли совести, чтобы угостить ими ребёнка, привыкшего доверчиво играть с ней. Убийство Игнатия Рейсса было организовано с такой быстротой, что он не успел даже сделать разоблачения, касавшиеся Сталина, к которым так стремился. Не прошло, однако, и двух месяцев - и в СССР отказался вернуться ещё один резидент НКВД - Вальтер Кривицкий, до 1935 года работавший в Разведуправлении Красной армии. Он оставил свой пост в Гааге и приехал в Париж с женой и маленьким сыном. Ежов немедленно направил во Францию аналогичную подвижную группу, и Кривицкий не прожил бы и месяца, если б не решительная акция французского правительства, которое предоставило ему вооружённую охрану и, кроме того, сделало Кремлю соответствующее предупреждение. В министерство иностранных дел Франции был вызван советский поверенный в делах Гиршфельд. Его попросили довести до сведения советского правительства, что французская общественность так возмущена только что совершённым похищением бывшего царского генерала Миллера, что в случае повторения советскими агентами аналогичных действий - похищения или убийства неугодных СССР лиц на французской территории, - правительство Франции окажется вынужденным порвать дипломатические отношения с Советским Союзом. Похищение генерала Миллера, руководителя Российского общевоинского союза, средь бела дня, в самом центре Парижа, действительно ошеломило французов. Эта вылазка советской агентуры, совершённая 23 сентября 1937 года, фактически спасла Кривицкого. Но в конечном счёте он всё же не ушёл от Сталина. В 1941 году его нашли застреленным в одном из номеров вашингтонской гостиницы. Ряд заграничных сотрудников НКВД исчез, не привлекая в отличие от Рейсса и Кривицкого внимания иностранной печати. Часто их ликвидировали только из-за того, что подозревали в намерениях порвать со сталинским режимом и остаться за границей. В начале 1938 года в Бельгии был застрелен Агабеков, бывший резидент ОГПУ в Турции, порвавший со сталинским режимом ещё в 1929 году. Как видим, за ним охотились целых десять лет. Убийство Агабекова прошло почти незамеченным. Один только Бурцев, известный русский политэмигрант, регулярно встречавшийся с Агабековым, поднял тревогу после его таинственного исчезновения. Случай с Агабековым показал, что срок давности не имеет для "органов" никакого значения: сколько бы лет ни прошло после отказа резидента вернуться в СССР, люди Сталина рано или поздно нападут на его след и постараются его уничтожить. Иностранцам, слабо разбиравшимся в особенностях сталинского аппарата власти, трудно было понять, почему многие советские работники покорно возвращались из-за границы в СССР, где за немногим исключением их ждала верная смерть. Но если подробнее рассмотреть дилемму, стоявшую перед сотрудниками НКВД, оказавшимися за рубежом, мы увидим, что сталинская система террора и шантажа не оставляла им выбора. Решающим мотивом, удерживающим их от разрыва с режимом, была боязнь репрессий но отношению к членам их семей. Им всем был известен чрезвычайный закон, изданный Сталиным 8 июня 1934 года. Закон предусматривал в случае бегства военнослужащего за рубеж высылку его ближайших родственников в отдалённые районы Сибири, даже при условии, что они не знали о его намерениях. На энкаведистских "оперативках" было объявлено секретное дополнение к этому закону, которое гласило: если сотрудник НКВД откажется вернуться после заграничного задания, либо бежит из СССР, то его близкие подвергаются лишению свободы на срок до десяти лет. А в случае выдачи этим сотрудником государственной тайны, его близким грозила высшая мера наказания - смертная казнь. Отсюда становится понятным, что мало кто отваживался, переступая через трупы близких, порвать со сталинским режимом и обречь себя на вечно опасное существование в чужой стране. Сотрудники НКВД, работавшие за границей, знали, что едва ли не в каждой стране НКВД имеет платных информаторов среди правительственных чиновников, иногда очень высокого ранга и что с их помощью подвижные группы Ежова без труда могут получить адрес "изменника" и прикончить его. Особенно сложным было положение тех, у кого в семье были маленькие дети. Из Москвы мог поступить приказ попросту выкрасть их. Для бандитов вроде тех, что среди бела дня похитили в Париже двух русских генералов - Кутепова и Миллера, - не составило бы сложности завлечь в ловушку детей - обманом или силой. Мне думается, что большинство сотрудников НКВД воз вращалось в Москву, как только из СССР приходил приказ, ещё и по такой причине: они не знали за собой никаких грехов по отношению к Сталину и его режиму. Странным образом люди верили в то, что по отношению к ним не будет учинено явной несправедливости, хотя и знали, как часто принципы справедливости грубейшим образом попирались, когда дело касалось других людей. Многие сотрудники НКВД надеялись, что, если они добровольно вернутся в Советский Союз именно в то время, когда их товарищей арестовывают и расстреливают, они тем самым докажут Сталину свою беззаветную преданность и уже за одно это заслужат иного отношения. Среди сотрудников Иностранного управления НКВД, отозванных в 1937 году в СССР, был некто Малли (псевдоним - "Манн"), работавший в Европе в качестве нелегального резидента. Биография этого человека необычна. В годы первой мировой войны он служил капелланом одного из венгерских полков, входивших в австро-венгерскую армию, и попал в плен к русским. Октябрьская революция сделала Малли большевиком. После гражданской войны партия направила его в ГПУ, где он несколько лег проработал в Управлении контрразведки. В начале 30-х годов его перевели в Иностранное управление и послали в Западную Европу нелегальным резидентом. В НКВД Малли пользовался репутацией одного из лучших работников своего управления.   В то время как любому русскому сотруднику разведки приходилось скрывать свою национальность и усиленно работать над собой, чтобы сойти за гражданина какой-либо из европейских стран, Малли был прирождённым европейцем. Его с равной лёгкостью принимали за венгра, австрийца, немца или швейцарца. Он отличался смелостью и охотно брался в гитлеровской Германии за выполнение самых опасных заданий, каждое из которых могло кончиться для него смертью в гестаповском застенке. Слуцкий, очень ценивший Малли, приписывал его успехи внешнему обаянию этого человека и его внутреннему такту в общении с людьми. Внешне Малли, действительно, был очень привлекателен. Высокий, суровое мужественное лицо. Большие голубые глаза с почти детским выражением. Несмотря на свой солидный стаж в партии и заслуги перед "органами", Малли очень стеснялся своего "поповского" прошлого. Ему казалось, что все вокруг и даже его коллеги видят в нём прежде всего бывшего венгерского капеллана. Поэтому Малли даже не мог считать себя полноценным членом партии, хотя, как известно, сам Сталин учился в духовной семинарии и до двадцатилетнего возраста зубрил катехизис, собираясь стать священником. В дальнейшем оказалось, что это чувство неполноценности сыграло в жизни Малли роковую роль. И произошло это как раз в тот критический момент, когда следовало бы освободиться от подобных предрассудков и обрести полную ясность мышления. В июле 1937 года Малли был отозван в Москву. Возвращаясь в СССР, он встретил в Париже одного из своих коллег, они заговорили об арестах и расстрелах чекистов, что для тех дней было обычным. Малли был очень подавлен тем, что именно в такое время ему приходится возвращаться в Москву. К тому же он знал, что трое его старых друзей по НКВД - Штейнбрук, Сили и Бодеско, подобно ему взятые русскими в плен в первую мировую войну, уже арестованы. Всё это не предвещало лично Малли ничего хорошего. "Я знаю, - мрачно заметил он - у меня, бывшего попа, нет шансов на спасение. Но я решил ехать, чтобы никто потом не говорил: этот поп и вправду оказался-таки шпионом!" Я не очень понимал, что его заставляет ехать в Москву. Он не был связан по рукам и ногам, как многие из его русских коллег в Париже. Такие мотивы, как любовь к родине или страх за близких, тоже не играли для него никакой роли. Его родиной была Венгрия, а не Россия, и родных в СССР у него не было. Быть может, он решился на столь отчаянный шаг в силу профессиональной привычки к смертельной опасности? Или он полагал, что человеку, прошедшему путь от священника до атеиста и чекиста, нет больше места в буржуазном обществе? Итак, Малли вернулся в Москву. Месяца три он спокойно работал в Иностранном управлении НКВД. Многие решили было, что он перехитрил судьбу и каким-то чудом избежал верной гибели. Однако в ноябре 1937 года Малли внезапно исчез. С тех пор о нём ничего не было известно. В то время как разгром всех остальных управлений НКВД завершился очень быстро, аресты сотрудников Иностранного управления производились с большой осмотрительностью и были, так сказать, строго дозированными. До тех пор, пока начальник этого управления Слуцкий находился на своём посту, многим казалось, что Сталин решил не ослаблять это управление поголовными арестами, а, напротив, поберечь наиболее квалифицированные кадры, знающие заграницу и владеющие иностранными языками. К началу 1938 года в СССР вернулось большинство ветеранов НКВД, работавших за рубежом. Теперь Сталин уже более не нуждался в сохранении такой приманки, как всё не смещённый Слуцкий.. 17 февраля в рабочее время Слуцкого, вызвали в кабинет его старого друга Михаила Фриновского, которого Ежов сделал одним из своих заместителей. Спустя полчаса Фриновский позвонил заместителю Слуцкого Шпигельгласу: "Зайдите ко мне!" В просторном кабинете Фриновского Шпигельглас прежде всего увидел странную фигуру Слуцкого, бессильно сползшую с кресла. На столе перед ним стояли стакан чая и тарелка с печеньем. Слуцкий был мёртв. Шпигельглас сразу же подумал, что Слуцкого убили, но лучше было не задавать вопросов. Нервничая, он предложил позвать врача, однако Фриновский заметил, что врач только что был и "медицина тут не поможет". "Сердечный приступ", - небрежно добавил он с видом знатока. Фриновский назначил Шпигельгласа исполняющим обязанности начальника Иностранного управления и попросил его разослать во все зарубежные резидентуры циркулярное письмо, информирующее о смерти Слуцкого. По просьбе Фриновского Слуцкий был охарактеризован в этом письме как "верный сталинец, сгоревший на работе" и "крупный деятель, которого потерял НКВД". Эта фразеология должна была усыпить подозрения тех немногих ветеранов Иностранного управления, которые всё ещё находились за границей. Продолжая этот фарс, Ежов распорядился, чтобы гроб с телом Слуцкого был выставлен в главном клубе НКВД "для прощания с умершим" и чтобы вокруг гроба нёс дежурство почётный караул. Этот маскарад, однако, не достиг цели, скорее наоборот. Сотрудники НКВД кое-что смыслили в судебной медицине и сразу же заметили на лице покойного характерные пятна - признак цианистого отравления. Ежов не спешил рассылать циркулярное письмо о смерти Слуцкого, составленное Фриновским и Шпигельгласом: его не передали по телеграфу, а послали обычной дипломатической почтой, так что многие из работающих за границей узнали о смерти Слуцкого с трёхнедельным опозданием. Я, например, получил циркулярное письмо на двенадцатый день после смерти Слуцкого. За эти дни мне пришлось отправить несколько телеграмм на его имя и получить на них телеграфные ответы за его подписью. В "Правде", прибывшей к нам одновременно с циркулярным письмом, был опубликован короткий некролог, подписанный: "Группа товарищей". Ни нарком Ежов, ни его заместители не сочли нужным поставить свои подписи под некрологом. Армия обезглавлена После расстрела старых большевиков, фигурировавших на двух московских процессах, и массовой расправы с сотрудниками НКВД террор, развязанный Сталиным, казалось, пошёл на убыль. Даже самые большие пессимисты не могли представить себе, что этот кошмар ещё будет иметь продолжение. Но Сталин всегда имел в запасе сюрприз, который невозможно было предвидеть даже хорошо знавшим его людям. 11 июня 1937 года советские газеты поместили краткое правительственное сообщение, где было сказано, что маршал Тухачевский и семеро других крупных военных арестованы и предстанут перед военным трибуналом по обвинению в шпионаже в пользу "иностранного государства". Они были также обвинены в подготовке поражения Красной армии в войне, замышляемой капиталистическими государствами против Советского Союза. Наутро следующего дня было опубликовано новое официальное сообщение: суд состоялся, все обвиняемые приговорены к расстрелу, приговор приведён в исполнение. При этом правительство сочло уместным упомянуть, что в состав военного трибунала входил ряд крупных военных. Итак, 12 июня советский народ узнал, что уничтожены прославленный маршал Тухачевский и такие видные военные, как Якир, Уборевич, Корк, Путна, Эйдеман, Фельдман и Примаков, ещё вчера считавшиеся цветом армии и выдающимися стратегами. Даже члены ЦК и большинство членов Политбюро не подозревали, что Сталин пойдёт на то, чтобы расправиться с этими людьми. Только когда до расправы оставались считанные дни, Сталин созвал чрезвычайное заседание Политбюро, на котором нарком обороны Ворошилов сделал доклад о заговоре, раскрытом в Красной армии. Уже то обстоятельство, что среди этих военных, обвиняемых в шпионаже в пользу Гитлера, трое были евреи, делало подобные обвинения просто смешными.   К тому же члены Политбюро знали, что если бы Тухачевский и его товарищи действительно были гитлеровскими агентами, то и Ворошилову не пришлось бы делать этот доклад перед Политбюро: он сам оказался бы арестован за "преступную беспечность". Ведь получалось, что, являясь наркомом обороны, он окружил себя шпионами и изменниками и, доверив им важнейшие военные округи Советского Союза, подвёл страну к краю пропасти. На этом заседании члены Политбюро вели себя именно так, как предполагал Сталин. Каждый из них знал, что достаточно любого неосторожного вопроса и, выйдя отсюда, он попадёт не домой, а в тюрьму. Каждый помнил, что личный шофер и телохранитель приставлены к нему ни кем иным, как наркомом внутренних дел Ежовым. После расстрела Тухачевского и его товарищей по армии прокатилась волна арестов. Любой командир, назначенный на должность кем-либо из казнённых, автоматически попадал под подозрение. Если учесть, что Тухачевский многие годы был заместителем Ворошилова, - нетрудно представить, скольких командиров он назначил, сколько подписал бумаг! И все упомянутые в этих документах оказались внесенными в чёрные списки. Ежедневно во всех военных округах СССР исчезали сотни командиров Красной армии. Вместе с ними шли за решётку их ближайшие помощники и все те, кто считался их друзьями. Проходили недели и даже месяцы, прежде чем арестованным удавалось подыскать замену. Часто, впрочем, бывало, что и те тоже арестовывались, как только доходила до них очередь. Летом 1937 года Сталин восстановил в армии должности политическим комиссаров, упразднённые Лениным в конце гражданской войны. В гражданскую войну комиссары приставлялись к боевым командирам по той причине, что этим командирам - в недавнем прошлом офицерам царской армии - новая власть не могла полностью доверять. Теперь Сталин приставил комиссаров к иным командирам, выросшим и получившим военное образование уже в годы советской власти. Получалось, что им тоже не доверяют.   И действительно, Сталин начал относиться к командному составу армии, как к своим врагам; теперь уже трудно было понять, добивался ли он их ареста потому, что не доверял им, или, наоборот, полагал, что им больше нельзя доверять, так как они должны быть арестованы. Авторитет командного состава в армии резко упал, соответственно упала и дисциплина. Армия оказалась настолько деморализованной, что уже не могла считаться мощной боевой силой, и, несомненно, если бы Гитлер воспользовался этим для нападения на СССР, он одержал бы победу. На партийных собраниях и митингах в воинских частях люди постоянно задавали один и тот же вопрос: "Кому же можно верить?" Такой вопрос ставил вновь назначенных комиссаров в затруднительное положение, и они обращались в ЦК за разъяснениями. "Доверяйте своим командирам", - гласил демагогический ответ ЦК. К августу 1937 года аресты советских боевых командиров докатились и до Испании. Многие из советских военачальников, приданные в качестве, советников генеральному штабу испанской республиканской армии, были отозваны Ворошиловым в Москву и расстреляны без суда. Среди них были (я называю псевдонимы, под которыми их знали в Испании) Колев и Валуа - командиры бригад, помогавшие испанскому правительству создавать республиканскую армию; Горев, командир советской танковой бригады, работавший советником командующего Мадридским фронтом и вынесший на своих плечах всю тяжелейшую кампанию по защите Мадрида. Среди уничтоженных оказался даже близкий друг и собутыльник Ворошилова - Ян Берзин, который под псевдонимом "Гришин" работал главным военным советником при испанском правительстве. Любопытно, что Горева арестовали всего через два дня после того, как на специально устроенном торжестве в Кремле Калинин вручил ему орден Ленина за исключительные заслуги в испанской гражданской войне. Этот эпизод показывает, что даже члены Политбюро не знали, кто занесён в чёрные списки. Такие списки вели и такие дела решали двое: Сталин и Ежов (а в дальнейшем - Сталин и Берия). Если в уничтожении Сталиным старых большевиков ещё можно было усмотреть какую-то, пусть извращённую логику, то теперь все недоумевали: зачем Сталину понадобилось разрушать собственную военную машину, оплот его личной власти, и уничтожать наиболее выдающихся боевых командиров, которых он сам отбирал и назначал. Среди иностранных дипломатов в Москве получила распространение легенда о "больном человеке в Кремле". Полагали, что столь чудовищные действия мог предпринять лишь ненормальный, охваченный манией преследования. Но нет, всемогущий диктатор не был безумцем. Когда станут известны все факты, связанные с делом Тухачевского, мир поймёт: Сталин знал, что делает. Я сделал всё, что было в моих силах, чтобы узнать детали трагедии, происшедшей с Тухачевским. Больше всего меня интересовали показания маршала и его товарищей на суде. Мои друзья и знакомые по НКВД, наезжавшие в Испанию, по своему положению обязаны были знать то, что происходило на суде, несколько аппарату НКВД всегда поручались подготовка и охрана таких судилищ. Однако эти люди пожимали плечами: до того момента, как в газетах появилось сообщение о расстреле руководителей Красной армии, они и понятия не имели об этом судебном процессе. Подробности, интересовавшие меня, я узнал только в октябре 1937 года от Шпигельгласа. Оказывается, не было никакого трибунала, судившего Тухачевского и его семерых соратников: они просто были втайне расстреляны по приказу, исходившему от Сталина. - Это был настоящий заговор! - восклицал Шпигельглас. - Об этом можно судить по панике, охватившей руководство: все пропуска в Кремль были вдруг объявлены недействительными, наши части подняты по тревоге! Как говорил Фриновский, "всё правительство висело на волоске" невозможно было действовать как в обычное время - сначала трибунал, а потом уж расстрел. Их пришлось вначале расстрелять, потом оформить трибуналом! Как утверждал Шпигельглас, сразу же после казни Тухачевского и его соратников Ежов вызвал к себе на заседание маршала Будённого, маршала Блюхера и нескольких других высших военных, сообщил им о заговоре Тухачевского и дал подписать заранее приготовленный "приговор трибунала". Каждый из этих невольных "судей" вынужден был поставить свою подпись, зная, что в противном случае его просто арестуют и заклеймят как сообщника Тухачевского. Через некоторое время среди военных в Испании начал циркулировать слух, будто арестован Ворошилов. Это выглядело вполне правдоподобно, так как Ворошилов, будучи наркомом обороны, нёс персональную ответственность за кадры своего наркомата. слух произвёл большое впечатление на Н., одного из высших военных советников испанского правительства.   Однажды на каком-то военном совещании Н. отозвал меня в сторону и заговорщицким тоном спросил, известно ли мне об аресте Ворошилова и не знаю ли я, кто привёз такое сообщение из СССР. Н. имел серьёзные основания для беспокойства: в течение ряда лет он был одним из ближайших сотрудников наркома и теперь, зная сталинский "почерк", боялся, что ему придется разделить его судьбу. Даже? когда выяснилось, что слух не соответствует действительности, Н. не мог себя чувствовать в безопасности. Сегодня слух не подтвердился - может подтвердиться завтра: как-никак Ворошилов является наркомом обороны, и ведь именно в его ведомстве был раскрыт заговор, направленный против Сталина. Н. решил совершить непродолжительную поездку в Москву, якобы для того, чтобы доложить Ворошилову о ходе войны в Испании. В Москве он пробыл около двух недель. Ворошилов обещал взять его с собой к Сталину, тоже для краткого доклада об Испании, но Сталин его почему-то не принял. Просил Н. и о встрече с Ежовым, в ту пору самым влиятельным после Сталина человеком в СССР. Однако и Ежов уклонился от встречи. Ежов не только занимал тогда должность наркома внутренних дел, но и нёс ответственность за работу Главного разведывательного управления Красной армии, которое Сталин изъял из ведения Ворошилова после "дела Тухачевского". Н. вернулся в Испанию не таким нервным, но и далеко не успокоенным. С места в карьер он объявил мне, что Политбюро взяло "новую линию" по отношению Испании. До сих пор советская политика состояла в максимальной помощи республиканскому правительству вооружением, лётчиками, танковыми экипажами - и всё для того, чтобы обеспечить республиканцам быструю победу над Франко. Теперь же Политбюро пришло к выводу, что для Советского Союза более выгодно иметь в Испании "равновесие сил", при котором война должна продолжаться, "сковывая Гитлера", как можно дольше. Все указания, полученные Н. от Ворошилова, основывались именно на этом решении Политбюро. Я не меньше своего собеседника был поражён этими макиавеллиевскими расчётами: чтобы выиграть время для подготовки обороны против Гитлера, Политбюро пошло на то, чтобы испанский народ как можно дольше истекал кровью. Делясь со мной прочими московскими новостями, Н. коснулся и дела Тухачевского: - Клим Ефремович до сих пор не может прийти в себя. Только сталинская решительность и ежовская оперативность спасли положение. Ребята Ежова перестреляли их безо всяких церемоний... Клим говорит, нельзя было мешкать ни часу!.. В дальнейшем Н. ещё раз вернулся к тому же делу: - Клима больше всего потрясла измена Гамарника. Это было действительно невероятно: мы все смотрели на Гамарника как на святого... Гамарник был заместителем "Клима" по политической части. Советские газеты сообщали, что он покончил самоубийством за одиннадцать дней до расправы с Тухачевским. Могут спросить: как Сталин допустил, чтобы военные, поставившие свои подписи под фальшивым приговором, узнали, что Тухачевский и другие расстреляны без суда? Сталин сам ответил на этот вопрос: использовав авторитет имён этих видных военных для формального прикрытия убийства Тухачевского и других высших командиров Красной армии, он поспешил ликвидировать и самих "судей", оказавшихся свидетелями его грязного преступления. Не прошло и года, как один за другим были арестованы и уничтожены "судьи" маршала Тухачевского: командующий военно-воздушными силами Алкснис, командующий Дальневосточной армией маршал Блюхер, командующий войсками Ленинградского военного округа Дыбенко; командующий войсками Белорусского военного округа Белов и командующий войсками Северокавказского военного округа Каширин. Против них не было выдвинуто никаких обвинений, не было проведено ничего похожего на суд. Они были попросту "ликвидированы" в самом прямом и зловещем значении этого слова. Лишь двое "судей" Тухачевского выжили - маршал Будённый и будущий маршал Шапошников. Будённый, в прошлом унтер-офицер одного из казачьих полков царской армии, был приятелем, и собутыльником Сталина ещё со времён гражданской войны. Это был толстокожий тип, далёкий от "высоких материй", известный своими пьяными кутежами и охочий до женщин - сотрудниц своего "секретариата". Сталину нечего было стесняться или опасаться Будённого. Второй "судья" - Шапошников - до революции был полковником царской армии и по своим убеждениям монархистом. В первые месяцы революции он оказался свидетелем уничтожения многих своих друзей-офицеров. Он жил в постоянном страхе за собственную жизнь до тех пор, пока в один прекрасный момент Сталин не заметил его и не взял под свою опеку. Одним из пяти маршалов Советского Союза был Александр Егоров. Революцию он встретил подполковником царской армии, а в гражданскую войну командовал одной из армий, которые, будучи подчинены Тухачевскому, сражались на польском фронте. В те дни Сталин входил в состав егоровского штаба как политический комиссар (так называемый "член реввоенсовета") и привык с уважением относиться к военным способностям Егорова. Они подружились. Спустя многие годы, когда Сталин перекраивал историю гражданской войны, оплёвывая Троцкого и выпячивая свою персону, он неоднократно привлекал в помощь Егорова как "беспристрастного" свидетеля. Егоров оставался одним из четырёх сталинских компаньонов, неизменно приглашавшихся на попойки, которые Будённый устраивал для Сталина на своей даче. Став абсолютным диктатором, Сталин отказался от подобных подхалимских услуг со стороны почти всех прежних друзей. Тем не менее дружеские отношения с Егоровым сохранялись: Сталин и Егоров даже были друг с другом на "ты", как давние приятели. В общем, когда Сталин начал методично уничтожать верхушку Красной армии, никто из "хорошо информированных" людей не думал, что террор затронет Егорова. Летом 1937 года один из моих близких друзей, хорошо знавший Егорова и друживший с его дочерью, вернулся в Испанию из очередной поездки на родину. От него я услышал о следующем странном эпизоде. Вскоре после казни Тухачевского Сталин предложил Егорову занять его роскошную дачу. В ответ Егоров только покачал головой: - Нет, спасибо! Я человек суеверный... От Сталина не спаслись ни осторожные, ни суеверные. В конце февраля 1938 года маршал Егоров был неожиданно снят с поста заместителя наркома обороны и вскоре бесследно исчез. Хотя армейская верхушка уже изрядно поредела в результате "чисток", Сталин требовал от НКВД всё новых и новых арестов высших командиров армии. Это была своего рода профилактика. Сталин понимал, что высшие военные, пережившие террор, не забудут об уничтожении своих товарищей и не избавятся от опасений, что та же судьба может постичь и их. На сталинском жаргоне такое состояние умов называлось "нездоровыми настроениями". Избавить от "нездоровых настроений" могло, по мнению Сталина, лишь одно радикальное средство. Военными дело не ограничилось. В безудержной вакханалии террора, охватившей страну, самым страшным было то, что никто не мог хотя бы приблизительно объяснить себе смысл происходящего. Жертвами новой волны террора становились не бывшие оппозиционеры, а ближайшие соратники Сталина, помогавшие ему захватить власть. Легенда о "больном человеке, сидящем в Кремле", проникла уже в партию и народные массы. С каким бешенством Сталин набросился на своих самых преданных сподвижников, как основательно он разгромил собственную государственную машину, можно судить даже на основе простого перечня жертв. За вторую половину 1937 года и 1938 год были арестованы следующие члены советского правительства, никогда не участвовавшие ни в какой антисталинской оппозиции. Народные комиссары: тяжёлой промышленности - Межлаук; финансов - Гринько; земледелия - последовательно Чернов и Яковлев; торговли - Вейцер; связи - Халепский; военной промышленности - Рухимович; юстиции - Крыленко; совхозов - Калманович; просвещения - Бубнов; водного транспорта - Янсон. Председатели ВЦИК (Всесоюзного центрального исполнительного комитета) - последовательно Енукидзе, Акулов и Уншлихт; Председатель правления Госбанка - Марьясин; Заместитель председателя Совнаркома - Антипов; Заместитель наркома тяжёлой промышленности - Серебровский; Заместитель наркома внешней торговли - Элиава; Члены Политбюро - Косиор и Рудзутак. Эти люди все до одного были преданы Сталину. И я убеждён, что до последней минуты никто из них не знал, по какой причине его арестовали и зачем Сталину понадобилось лишать его жизни. Здесь перечислены только члены союзного правительства и союзного Политбюро. Но такая же резня была организована на Украине, в Белоруссии и других республиках. На Украине она сопровождалась самоубийством главы украинского правительства Любченко, в Белоруссии - самоубийством Червякова, председателя президиума Верховного совета республики. К концу 1937 года союзные наркоматы и другие общегосударственные учреждения остались без руководства. Все промышленные предприятия оказались в полупарализованном состояний. Всюду требовались новые администраторы, новые директора. Но Сталин опасался назначать их из оставшегося числа опытных кадров, имевшихся в распоряжении ЦК, так как эти люди были в той или иной степени связаны по прошлой работе с теми, кого он истребил. Поэтому он назначал руководить важными государственными учреждениями, и даже целыми наркоматами, совершенно случайных людей, притом с такой поспешностью, с какой в нормальные времена не набирают даже рядовых служащих. Для иллюстрации приведу такой случай, ставший мне известным, что называется, из первых рук. Однажды вечером в Московском институте внешней торговли появились два представителя ЦК партии. Они попросили директора института и членов партбюро назвать им двух политически проверенных студентов, которых можно было бы порекомендовать на "ответственные должности". Члены институтского партбюро, посовещавшись, назвали две фамилии: одна звучала Чвялев, другую я забыл. Гости просили директора института безотлагательно прислать обоих студентов в отдел кадров ЦК. Прошло дня два, преподаватели и студенты института, раскрыв свежие газеты, не поверили своим глазам: там были опубликованы официальные постановления о назначении Чвялева, ещё недавно работавшего скромным служащим советского торгпредства в Германии, ни много ни мало наркомом внешней торговли. Стал членом правительства и второй студент: он тоже получил какой-то наркомат. Насильственная смерть не обошла также и руководителей кавказских республик, то есть той части страны, где Сталин родился и вырос. Там он лично знал всех руководителей. Они относились к нему с особой неприязнью, так как слишком многое знали о его прошлом. Ему требовалось избавиться от них прежде, чем им придёт в голову писать свои мемуары. Эта задача была возложена на секретаря Закавказского ЦК партии Лаврентия Берия, который в прошлом был руководителем НКВД Закавказья. В июне 1938 года в Тбилиси закончился наконец поединок, годами продолжавшийся между Сталиным и одним из самых известных большевиков Закавказья - Буду Мдивани, бывшим руководителем грузинского правительства. Мдивани, знавший Сталина с юных лет, одним из первых разглядел за сталинскими интригами его диктаторские замашки. Дело происходило в 20-х годах, ещё при жизни Ленина. Мдивани и Сталин тогда поссорились, и Ленин принял сторону Мдивани. Когда инквизиторы из НКВД пытались уговорить Мдивани дать ложные показания, направленные против себя и других бывших руководителей Грузии, он ответил им классической фразой: - Вы убеждаете меня, что Сталин обещал сохранить старым большевикам жизнь? Я знаю Сталина тридцать лет. Он не успокоится, пока не перережет нас всех, начиная от грудного младенца и кончая слепой прабабушкой! Мдивани отказался оклеветать себя и был расстрелян.   Ягода в тюремной камере В кошмарной атмосфере бессудных расстрелов и безотчётного ужаса, охватившего всю страну, энергично шла подготовка третьего московского процесса, на который надлежало вывести последнюю группу старых большевиков, сподвижников Ленина. Сталинские инквизиторы орудовали теперь более уверенно. Во-первых, их методы прошли успешную проверку на двух первых процессах. Во-вторых, психоз всеобщего страха, порождённый массовым террором этих лет, вооружил следователей дополнительными средствами воздействия на обвиняемых. Теперь, когда требовалось сломить их волю, угрозы заметно преобладали над обещаниями. Если во время подготовки двух предыдущих процессов ещё не все арестованные верили, что Сталин может привести в исполнение дикие угрозы, относящиеся к их детям, то теперь никто из обвиняемых не сомневался в серьёзности таких угроз. Чтобы на этот счёт не оставалось иллюзий, Ежов распорядился подсаживать в каждую тюремную камеру под видом арестованных агентов НКВД. Эти агенты должны были рассказывать другим заключённым истории о том, как десяти- двенадцатилетних детей выводили на расстрел вместе с родителями. В садистской атмосфере моральных пыток, расстрелов и самоубийств можно было поверить всему. Здесь мне хотелось бы упомянуть несколько действительных фактов, относящихся к судьбе детей старых большевиков. Помню, осенью 1937 года до иностранных сотрудников НКВД дошёл слух, что Ежов приказал руководителям управлений НКВД в периферийных областях страны арестовывать детей расстрелянных партийцев и выносить им приговоры на основе тех же статей Уголовного кодекса, которые были применены к их родителям. слух представлялся настолько невероятным, что ни я, ни мои товарищи не принимали его всерьёз. Действительно, как можно было поверить тому, что Сталин сможет обвинить десяти- двенадцатилетних детей в заговоре с целью свержения советского правительства? Впрочем, слухи были очень упорными и доходили до нас вновь и вновь, притом через хорошо информированных людей. Мне не удалось тогда получить конкретные сведения о судьбе детей казнённых партийцев, а после моего разрыва со сталинщиной вообще было трудно рассчитывать, что когда-нибудь ко мне в руки попадут эти данные. Но жизнь полна неожиданностей - ситуация в какой-то степени прояснилась довольно скоро, притом вполне открыто, с помощью официальной советской печати. В конце февраля 1939 года в советских газетах появилось сообщение об аресте некоего Лунькова, начальника управления НКВД в Ленинске-Кузнецке, и его подчинённых за то, что они арестовывали малолетних детей и вымогали у них показания, будто те принимали участие в заговоре с целью свержения советского правительства. Согласно этому сообщению, детей держали в переполненных камерах, вместе с обычными уголовниками и политическими заключёнными. В газетах был описан случай, когда десятилетний мальчик, по имени Володя, в результате допроса, длившегося всю ночь, сознался, что в течение трёх лет состоял в фашистской организации. Один из свидетелей обвинения на суде показывал: - Мы спрашивали ребят, например, откуда им известно, что такое фашизм. Они отвечали примерно так: "Фашистов мы видели только в кино. Они носят белые фуражки". Когда мы спросили ребят о троцкистах и бухаринцах, они ответили: "Этих людей мы встречали в тюрьме, где нас держали". Раз дети встречались с троцкистами и бухаринцами в тюрьме, то, значит, троцкисты и бухаринцы в свою очередь видели там детей и, безусловно, знали, что они обвинены в антигосударственном заговоре и в других преступлениях, караемых смертью. Ничего удивительного, что обвиняемые, представшие перед судом на третьем из московских процессов, готовы были любой ценой сохранить жизнь собственным детям и уберечь их от сталинского пыточного следствия. Пусть никого не удивляет то обстоятельство, что Сталин решился вынести на открытый суд некоторые факты, порочащие его систему. Это была обычная для Сталина тактика: когда его преступления получали огласку, он спешил снять с себя всякую ответственность и переложить вину на своих чиновников, выводя их напоказ в открытых судебных процессах. Им тоже была дорога собственная жизнь, и на таких судах не прозвучало ни слова о том, что они совершали преступления, руководствуясь прямыми указаниями сверху. На третьем московском процессе, начавшемся в Москве в марте 1938 года, в качестве главных обвиняемых фигурировали: Николай Бухарин, бывший глава Коминтерна, член ленинского Политбюро и один из крупнейших теоретиков партии; Алексей Рыков, тоже бывший член Политбюро и заместитель Ленина в Совете народных комиссаров, после ленинской смерти возглавивший советское правительство; Николай Крестинский, бывший секретарь ЦК партии и заместитель Ленина по организационным вопросам; Христиан Раковский, один из самых уважаемых старых членов партии, имеющий огромные заслуги перед революцией и назначенный, по указанию Ленина, руководителем советской Украины. И вот рядом с этими прославленными деятелями партии на скамье подсудимых оказалась одиозная фигура, появление которой среди арестованных друзей и соратников Ленина было сенсацией мирового значения. Речь идёт о бывшем руководителе НКВД Генрихе Ягоде. Тот самый Ягода, который полтора года назад, роковой августовской ночью 1936 года, стоял с Ежовым в подвале здания НКВД, наблюдая, как происходит расстрел Зиновьева, Каменева и других осуждённых на первом процессе. А теперь сам Ягода, по приказу Сталина, посажен на скамью подсудимых как участник того же самого заговора и один из ближайших сообщников Зиновьева, Каменева, Смирнова и других старых большевиков, которых он же пытал и казнил. Более чудовищную нелепость трудно было себе представить. Казалось, что Сталин весь свой талант фальсификатора израсходовал на организацию первых двух процессов и его "творческое" воображение исчерпало себя... Подлинное же объяснение того, что поверхностному наблюдателю могло казаться просто нелепостью, составляет один из главнейших секретов всех трёх московских процессов. Дело в том, что Сталин применил такой "идиотский" ход отнюдь не по недомыслию. Напротив, он был чрезвычайно проницателен и дьявольски ловок, когда дело касалось политическим интриг. Просто он не смог избежать специфических трудностей, с какими сталкиваются все фальсификаторы, когда следы их подлогов становятся явными. Итак, выдумав чудовищную нелепость, будто Ягода был сообщником Зиновьева и Каменева, Сталин полностью снимал с себя ответственность за некое давнее преступление, следы которого оказались недостаточно затёрты и вели прямо к нему, Сталину. Этим преступлением было всё то же убийство Кирова. Я уже писал, что наутро после убийства Кирова Сталин, оставив все дела, прибыл в Ленинград - якобы для расследования обстоятельств убийства, а в действительности, чтобы проверить, соблюдены ли все необходимые предосторожности.   Обнаружив, что в деле отчётливо проступает "рука НКВД", он сделал всё для того, чтобы замести следы этого участия. Он поспешил отдать приказ о расстреле убийцы Кирова и распорядился ликвидировать без суда всех, кто знал о роли НКВД в этом деле. Однако напрасно Сталин думал, что тайна убийства Кирова так и останется навсегда тайной. Он явно просчитался, не придав значения, скажем, тому факту, что заместителей Кирова удивило таинственное исчезновение его охраны из злополучного коридора. Заместители Кирова знали также, что его убийца - Николаев - за две недели до того уже был задержан в Смольном, что при нём и тогда был заряженный револьвер, и тем не менее, спустя две недели ему снова выдали пропуск в Смольный. Но наиболее подозрительным, что подтверждало слухи, будто Киров был "ликвидирован" самими властями, выглядел сталинский приказ Агранову и Миронову: очистить Ленинград от "кировцев". В ленинградское управление НКВД были вызваны сотни видных деятелей, составлявших основу кировского политического и хозяйственного аппарата. Каждому из них было предписано в течение недели покинуть Ленинград и переехать на новое место работы, которое было подобрано, как правило, в отдалённых районах Урала и Сибири. Впервые в истории советского государства партийные чиновники получали новое назначение не от партии, а от НКВД. Срок, назначаемый для выезда, был столь кратким, что многие директора предприятий не успевали передать дела. Попытки опротестовать этот произвол или получить какие-то разъяснения наталкивались на стереотипный отвит: "Вы слишком засиделись в Ленинграде". В течение лета 1935 года таким образом было выслано из Ленинграда около 3500 человек. Вся эта кампания очень напоминала чистку городских организаций от "зиновьевцев" несколькими годами ранее, после поражения зиновьевской оппозиции . Неудивительно, что в партийных кругах ходил слух о том, что Киров возглавил новую оппозицию, но её удалось уничтожить в зародыше. Сотрудникам НКВД также было известно больше чем следовало, и, видимо, через них информация о том, что ленинградское управление НКВД приложило руку к убийству Кирова, просочилась в аппарат ЦК. В тех кругах партийцев, которые ориентировались в обстановке, было известно, что Ягода - лишь номинальный руководитель НКВД, а подлинный хозяин этого ведомства - Сталин. Эти круги прекрасно понимали (или догадывались), что раз НКВД замешан в убийстве Кирова, значит, убийство совершено по указанию Сталина. О том, что тайна убийства Кирова в общем-то перестала быть тайной, Сталин узнал с запозданием. Ягода, снабжавший его разнообразной информацией, в том числе и сводками различных слухов и настроений, боялся докладывать об этом. В ушах Ягоды всё ещё звучала бешеная сталинская реплика: "Мудак!", брошенная ему в Ленинграде. Видные члены ЦК, постепенно узнавшие тайну убийства Кирова, тоже не спешили сообщить об этом Сталину, поскольку этим они автоматически зачислили бы себя в категорию людей, знающих "слишком много". В общем, когда всё это стало известно Сталину, было уже поздно думать о более тщательном сокрытии истины. Оставалось только одно; объявить открыто, что убийство Кирова было делом рук НКВД, и отнести всё на счёт Ягоды. А поскольку на первых двух московских процессах ответственность за это убийство была возложена на Зиновьева и Каменева, то теперь Ягода должен был стать их сообщником. Таким образом, извилистые увёртки, обычно сопровождающие любое мошенничество, заставили Сталина свести воедино две взаимоисключающие версии. Так родилась эта абсурдная легенда, будто Ягода, возглавлявший подготовку первого московского процесса, а затем казнивший Зиновьева и Каменева, в действительности был их сообщником.   Появление всемогущего начальника сталинской тайной полиции на скамье подсудимых произвело в стране фурор. Тем более что Сталин, по своему обычаю, навесил на него множество невероятных грехов. Оказывается, Ягода, в течение пятнадцати лет возглавлявший советскую контрразведку, сам являлся иностранным шпионом. Уже одно это звучало фантастически. Но сверх того, Ягода, известный всей стране как свирепый палач троцкистов, сам оказался троцкистом и доверенным агентом Троцкого. Это Ягода опрыскивал стены ежовского кабинета ядом, чтобы умертвить Ежова. Это он набрал целую команду врачей, чтобы "залечить насмерть" тех, кого он не решался убить в открытую. При упоминании подобных приёмов в уме воскресали легенды об умерщвлении соперников ароматом ядовитых цветов и дымом отравленных свеч. Однако народ не мог расценивать всё происходящее как всего лишь кошмарную легенду. Прозаические стенограммы судебных заседаний, сообщения о расстрелах обвиняемых придавали этим кошмарам пугающую реальность. Из всего происходящего люди могли сделать единственно важный для себя вывод: уж если всемогущего Ягоду так бесцеремонно бросили в тюрьму, то никто в СССР не может чувствовать себя в безопасности. Коль скоро сам создатель инквизиторской машины не смог выстоять под её давлением, то уж никакой смертный не должен надеяться на поблажку. Если бы у Сталина не возникла насущная потребность обвинить Ягоду в убийстве Кирова, он, конечно, не посадил бы его на скамью подсудимых. Потерять Ягоду, отказаться от его бесценных услуг - было серьёзной жертвой для Сталина. За пятнадцать лет, что они проработали рука об руку, Ягода сделался чуть ли не "вторым я" Сталина. Никто так не понимал Сталина, как Ягода. Никто из приближённых не сделал для него так много. Никому Сталин не доверял в такой степени, как Ягоде. Обладая сталинскими чертами - той же изворотливостью и подозрительностью - и почти сталинской виртуозностью в искусстве политической интриги, именно Ягода оплетал потенциальных соперников Сталина предательской паутиной и тщательно подбирал ему беспринципных, но надёжных помощников. Когда Сталин начинал подозревать кого-то из наркомов или членов Политбюро, Ягода назначал в заместители подозреваемому одного из своих доверенных сотрудников.   Так, помощник Ягоды Прокофьев поочередно занимал посты заместителя наркома тяжёлой промышленности и наркома госконтроля. Начальники управлений НКВД Благонравов и Кишкин были назначены помощниками Лазаря Кагановича, наркома путей сообщения. Помощники Ягоды Мессинг и Логановский были направлены заместителями к наркому внешней торговли, а заместитель Ягоды Трилиссер назначен помощником Пятницкого, который в то время руководил Коминтерном. Я мог бы назвать и многих других, подобранных Ягодой для укрепления диктаторской власти Сталина в государственном и партийном аппарате. Ягода собирал для Сталина компрометирующую информацию, касающуюся высших руководителей государства. Когда в поведении такого руководителя начинали проявляться малейшие признаки независимости, Сталину достаточно было протянуть руку к досье, подобранному Ягодой. В таком досье наряду с серьёзными документами, например доказательствами былой принадлежности советского государственного деятеля к информаторам царской полиции, можно было встретить смехотворные донесения наподобие того, что жена этого деятеля колотит свою домработницу или что на Пасху она тайно ходила в церковь святить куличи. Самым распространенным прегрешением было такое: почти все сталинские соратники, заполняя партийные анкеты, приписывали себе дореволюционный партийный стаж, которого в действительности не имели. В досье были отражены также скандалы, связанные с половой распущенностью "вождей". Мне довелось видеть донесение такого рода, относившееся к Куйбышеву, который занимал должность заместителя председателя Совнаркома. Как-то он "похитил" с банкета жену председателя правления Госбанка и скрывался в её обществе три дня подряд, так что пришлось отменить все заседания Совнаркома, назначенные на эти дни.   Другое донесение относилось к 1932 году и было связано с похождениями члена Политбюро Рудзутака. На одном из приёмов тот усиленно угощал спиртным тринадцатилетнюю дочь второго секретаря Московского комитета партии и затем изнасиловал её. Ещё одно донесение, относящееся к тому же Рудзутаку: в 1927 году, прибыв в Париж, он пригласил группу сотрудников советского полпредства с жёнами пройтись по сомнительным заведениям и там раздавал проституткам чаевые крупными купюрами. Как правило, Сталин не использовал эти компрометирующие донесения, пока не считал необходимым специально призвать к порядку того или иного из своих сановников. Ягоду можно было назвать глазами и ушами Сталина. В квартирах и на дачах членов Политбюро и наркомов он установил замаскированные микрофоны и всю информацию, полученную таким путём, докладывал Сталину. Сталин знал всю подноготную своих соратников, нередко был в курсе их самых сокровенных мыслей, неосторожно высказанных в разговоре с женой, сыном, братом или другом. Всё это ограждало сталинскую единоличную власть от всяких неожиданных сюрпризов. Кстати, Сталин был чрезвычайно ревнив ко всем проявлениям дружбы среди своих приближённых, особенно членов Политбюро. Если двое или трое из них начинали встречаться в свободное время, Ягода должен был навострить уши и сделать Сталину соответствующий доклад. Ведь люди, связанные личной дружбой, склонны доверять друг другу. А это могло уже привести к возникновению группы или фракции, направленной, против Сталина. В подобных случаях он старался спровоцировать ссору, между новыми друзьями, а если они туго соображали, что от них требуется, то и разъединить их, переведя одного из них на работу вне Москвы или используя другие "организационные меры". Услуги, которые Ягода оказывал Сталину, были серьёзны и многообразны. Но главная ценность Ягоды состояла в том, что он преследовал политическим противников Сталина с беспримерной жестокостью, стёр с лица земли остатки оппозиции и старую ленинскую гвардию. При всём том Ягода был единственным, кого, несмотря на его громадную власть, Сталин мог не опасаться как соперника. Он знал, что, если Ягода и надумает сколотить политическую фракцию, направленную против его, сталинского, руководства, партия за ним не пойдёт. Путь к соглашению со старой гвардией был для него навсегда закрыт трупами старых большевиков, расстрелянных им по приказу Сталина. Не мог Ягода сколотить и новую оппозицию из тех, кто окружал Сталина, - члены Политбюро и правительства ненавидели его лютой ненавистью. Они не могли смириться с тем, что Сталин доверил Ягоде, человеку без революционного прошлого, столь широкую власть, что Ягода получил даже право вмешиваться в дела наркоматов, подчинённых им, старым революционерам. Ворошилов отважился на затяжную борьбу со спецотделами НКВД, созданными Ягодой во всех воинских частях и занимавшимися неустанной слежкой в армии. Каганович, нарком путей сообщения, был раздражён вмешательством Транспортного управления НКВД в его работу. Члены Политбюро, руководившие промышленностью и торговлей, были уязвлены тем, что Экономическое управление НКВД регулярно вскрывало скандальные случаи коррупции, растрат и хищений на их предприятиях. В подчинённых им ведомствах Ягода держал тысячи тайных информаторов, с помощью которых он в любой момент мог наскрести множество неприятных фактов, дискредитирующих их работу. Всеобщая неприязнь к Ягоде объяснялась ещё и тем, что все эти крупные шишки из сталинской свиты чувствовали себя постоянно, как под стеклянным колпаком, и не могли сделать шагу без "личной охраны", приставленной к ним всё тем же Ягодой. Всё это как раз очень устраивало Сталина: он знал, что Ягода никогда не вступит ни в какой сговор с членами Политбюро, а если среди членов ЦК и возникнет нелегальная группировка, для Ягоды и мощного аппарата НКВД не составит труда справиться с ней. Диктатору, вечно опасающемуся потерять власть, было крайне важно иметь такого начальника службы безопасности и личной охраны, на которого можно положиться. В общем Сталин и Ягода нуждались друг в друге. Это был союз, в котором не находилось места третьему партнеру. Их связывали жуткие тайны, преступления и ненависть, испытываемая народом к тому и другому. Ягода был верным сторожевым псом Сталина: охраняя его власть, он защищал и собственное благополучие. В 1930 году один из заместителей Ягоды - Трилиссер, старый член партии, отбывший десять лет на царской каторге, по собственной инициативе предпринял исследование биографии своего начальника. Автобиография Ягоды, написанная по требованию Оргбюро ЦК, оказалась лживой. Ягода писал, что он вступил в партию большевиков в 1907 году, в 1911 году был отправлен царским правительством в ссылку и в дальнейшем принимал активное участие в Октябрьской революции. Почти всё это было неправдой. На самом деле Ягода примкнул к партии только летом 1917 года, а до того не имел с большевиками ничего общего.   Трилиссер отправился к Сталину и продемонстрировал ему плоды своего труда. Однако это расследование имело неприятные последствия не для Ягоды, а для самого Трилиссера. Сталин его прогнал, а Ягода вскоре получил повышение в должности. Впрочем, было бы наивным думать, что Трилиссер действительно навлёк на себя сталинский гнев. Напротив, Сталин был рад получить информацию, компрометирующую Ягоду, притом такую, какую сам Ягода никогда не решился бы внести в своё досье. Сталин всегда предпочитал окружать себя не безупречно честными и независимыми революционерами, а людьми с тайными грехами, чтобы при случае можно было использовать их как инструмент шантажа. Члены Политбюро ещё помнили то время, когда они решались открыто выступать против Ягоды. Они пытались тогда уговорить Сталина убрать Ягоду, а на столь важный пост назначить кого-либо из них. Мне, например, известно, что в 1932 году занять этот пост жаждал Каганович. Однако Сталин отказался уступить членам Политбюро такой мощный рычаг своей единоличной диктатуры. Он хотел пользоваться им в одиночку. НКВД должен был оставаться в его руках слепым орудием, которое в критическую минуту можно было бы обратить против любой части ЦК и Политбюро. Настраивая Сталина против Ягоды, Каганович и некоторые другие члены Политбюро пытались внушить ему, что Ягода - это Фуше российской революции. Имелся в виду Жозеф Фуше, знаменитый министр полиции в эпоху Французской революции, который последовательно служил Революции, Директории, Наполеону, Людовику Восемнадцатому, не будучи лояльным ни к одному из этих режимов. Эта историческая параллель, по мнению Кагановича, должна была возбудить в Сталине нехорошие предчувствия и побудить его убрать Ягоду.   Кстати, именно Каганович коварно присвоил Ягоде кличку "Фуше". В Москве как раз был опубликован перевод талантливой книги Стефана Цвейга, посвящённой французскому министру полиции; книга была замечена в Кремле и произвела впечатление на Сталина. Ягода знал, что Каганович прозвал его "Фуше", и был этим изрядно раздосадован. Он предпринимал немало попыток задобрить Кагановича и установить с ним дружеские отношения, но не преуспел в этом. Припоминаю, каким забавным тщеславием дышала физиономия Ягоды всего за три-четыре месяца до его неожиданного смещения с поста наркома внутренних дел (он был назначен наркомом связи, а вскоре после этого арестован). Ягода не только не предвидел, что произойдет с ним в ближайшее время, напротив, он никогда не чувствовал себя так уверенно, как тогда, летом 1936 года. Ведь только что он оказал Сталину самую большую из всех услуг: подготовил суд над Зиновьевым и Каменевым и "подверстал" к ним других близких ленинских соратников.   В 1936 году карьера Ягоды достигла зенита. Весной он получил приравненное к маршальскому звание генерального комиссара государственной безопасности и новый военный мундир, придуманный специально для него. Сталин оказал Ягоде и вовсе небывалую честь: он пригласил его занять квартиру в Кремле. Это свидетельствует о том, что он ввёл Ягоду в тесный круг своих приближённых, к которому принадлежали только члены Политбюро. На территории Кремля расположено несколько дворцов, соборов и административных зданий, однако квартир в современном понимании этого слова там почти нет. Сталин и другие члены Политбюро занимали там очень скромные по размерам квартиры, в которых до революции жила прислуга. На ночь все разъезжались по загородным резиденциям. Однако иметь квартиру в Кремле, пусть самую крохотную, сталинские сановники считали несравненно более престижным, чем жить в великолепном особняке за пределами кремлёвских стен. Словно бы опасаясь, что Сталин возьмет своё приглашение назад, Ягода назавтра же перебрался в Кремль, впрочем, оставив за собой роскошный особняк, построенный специально для него в Милютинском переулке. Несмотря на то что стояли жаркие дни, Ягода приезжал отсюда в свою загородную резиденцию Озерки только раз в неделю. Очевидно, московская пыль и духота были ему больше по нраву, чем прохлада парка в Озерках. То, что Ягода стал обитателем Кремля, обсуждалось в высших сферах как большое политическое событие. Ни у кого не оставалось сомнений, что над Кремлем взошла новая звезда. В кругу сотрудников НКВД рассказывали такую историю. Сталин был будто бы так доволен капитуляцией Зиновьева с Каменевым, что сказал Ягоде: "Сегодня вы заслужили место в Политбюро". Это означало, что на ближайшем съезде Ягода станет кандидатом в члены Политбюро. Не знаю, как себя чувствовали в подобных ситуациях старые лисы Фуше или Макиавелли. Предвидели ли они грозу, которая сгущалась над их головами, чтобы смести их через немногие месяцы? Зато мне хорошо известно, что Ягода, встречавшийся со Сталиным каждый день, не мог прочесть в его глазах ничего такого, что давало бы основания для тревоги. Напротив, Ягоде казалось, что он как никогда близок к давней своей цели. Пока члены Политбюро смотрели на него сверху вниз и держались с ним отчужденно - теперь им придется потесниться и дать ему место рядом с собой как равному. Ягода был так воодушевлён, что начал работать с энергией, необычной даже для него, стремясь ещё больше усовершенствовать аппарат НКВД и придать ему ещё больший внешний блеск. Он распорядился ускорить работы по сооружению канала Москва-Волга, надеясь, что канал, построенный силами заключённых под руководством НКВД, назовут его именем. Тут было нечто большее чем просто тщеславие: Ягода рассчитывал "сравняться" с Кагановичем, именем которого был назван московский метрополитен. Легкомыслие, проявляемое Ягодой в эти месяцы, доходило до смешного. Он увлёкся переодеванием сотрудников НКВД в новую форму с золотыми и серебряными галунами и одновременно работал над уставом, регламентирующим, правила поведения и этикета энкаведистов. Только что введя в своём ведомстве новую форму, он не успокоился на этом и решил ввести суперформу для высших чинов НКВД: белый габардиновый китель с золотым шитьём, голубые брюки и лакированные ботинки. Поскольку лакированная кожа в СССР не изготовлялась, Ягода приказал выписать её из-за границы. Главным украшением этой суперформы должен был стать небольшой позолоченный кортик наподобие того, какой носили до революции офицеры военно-морского флота. Ягода далее распорядился, чтобы смена энкаведистских караулов происходила на виду у публики, с помпой, под музыку, как это было принято в царской лейб-гвардии. Он интересовался уставами царских гвардейских полков и, подражая им, издал ряд совершенно дурацких приказов, относящихся к правилам поведения сотрудников и взаимоотношениям между подчинёнными и вышестоящими. Люди, ещё вчера находившиеся в товарищеских отношениях, теперь должны были вытягиваться друг перед другом, как механические солдатики. Щёлканье каблуками, лихое отдавание чести, лаконичные и почтительные ответы на вопросы вышестоящих - вот что отныне почиталось за обязательные признаки образцового чекиста и коммуниста. Всё это было лишь началом целого ряда новшеств, вводимых в НКВД и, кстати, в Красной армии тоже. Цель была одна: дать понять трудящимся Советского Союза, что революция, со всеми её соблазнительными обещаниями, завершилась и что сталинский режим придавил страну так же основательно и прочно, как династия Романовых, продержавшаяся три столетия. Нетрудно представить себе, что почувствовал Ягода, когда рука неверной судьбы низвергла его с вершины власти и втолкнула в одну из бесчисленных тюремных камер, где годами томились тысячи ни в чём не повинных людей. Охраняя власть диктатора и скрупулёзно следуя сталинской карательной политике, Ягода подписывал приговоры этим людям, даже не считая нужным взглянуть на них. Теперь ему самому было суждено проделать путь своих бесчисленных жертв. Ягода был так потрясён арестом, что напоминал укрощённого зверя, который никак не может привыкнуть к клетке. Он безостановочно мерял шагами пол своей камеры, потерял способность спать и не мог есть. Когда же новому наркому внутренних дел Ежову донесли, что Ягода разговаривает сам с собой, тот встревожился и послал к нему врача. Опасаясь, что Ягода потеряет рассудок и будет непригоден для судебного спектакля, Ежов попросил Слуцкого (который тогда ещё оставался начальником Иностранного управления НКВД) время от времени навещать Ягоду в его камере.   Ягода обрадовался приходу Слуцкого. Тот обладал способностью имитировать любое человеческое чувство, но на этот раз он, похоже, действительно сочувствовал Ягоде и даже искренне пустил слезу, впрочем, не забывая фиксировать каждое слово арестованного, чтобы потом всё передать Ежову. Ягода, конечно, понимал, что Слуцкий пришёл не по собственной воле, но это, в сущности, ничего не меняло. Ягода мог быть уверен в одном: Слуцкий, сам опасавшийся за своё будущее, чувствовал бы себя гораздо счастливее, если бы начальником над ним был не Ежов, а по-прежнему он, Ягода. Лучше бы Слуцкому навещать здесь, в тюремной камере, Ежова... Ягода не таился перед Слуцким. Он откровенно обрисовал ему своё безвыходное положение и горько пожаловался, что Ежов за несколько месяцев развалит такую чудесную машину НКВД, над созданием которой ему пришлось трудиться целых пятнадцать лет. Во время одного из этих свиданий, как-то вечером, когда Слуцкий уже собирался уходить, Ягода сказал ему: - Можешь написать в своём докладе Ежову, что я говорю: "Наверное, Бог всё-таки существует!" - Что такое? - удивлённо переспросил Слуцкий, слегка растерявшись от бестактного упоминания о "докладе Ежову". - Очень просто, - ответил Ягода то ли серьёзно, то ли в шутку. - От Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу; от Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал его заповеди. Теперь погляди; где я нахожусь, и суди сам: есть Бог или нет... Оглавление   www.pseudology.org