1993 Александр Маркович Эткинд Эрос невозможного Глава 3. Случай Невроза в поколении революционеров: Сергей Панкеев, он же - Человек-Волк По свидетельству официального биографа Фрейда, Эрнста Джонса, большинство венских пациентов Фрейда приезжали к нему из Восточной Европы и в первую очередь из России. Поэтому естественно, что самая знаменитая из написанных Фрейдом историй болезни рассказывает о нашем соотечественнике. Джонс назвал её "бесспорно лучшей в своем роде" (1). Современный историк тоже называет её "захватывающе богатой" (2). "Самым знаменитым случаем Фрейда" называл себя и сам пациент (3). Лучшая История в своем роде Судьба русского пациента Фрейда сложилась так, что он сохранял свою связь с Психоанализом (или свою зависимость от него) в течение всей своей долгой жизни. После Фрейда с "Сергеем П." работали ещё несколько аналитиков, и в результате Литература о нём, вероятно, оказалась большей, чем о каком-либо другом пациенте в Истории анализа. Все это вместе взятое дает интересный материал для понимания того, как именно воспринимался этот русский пациент своими западными аналитиками; что в его необычной клинической Истории может быть связано с его ролью Другого — принадлежностью к иной, экзотической Культуре; и, может быть, даже то, почему для написания своего хрестоматийного "случая" Фрейду понадобился именно Русский пациент. Готовя читателя к восприятию клинической Истории Сергея П., Джонс не жалел восторженных эмоции: "Фрейд был тогда на высшей точке своих возможностей как уверенный в себе мастер созданного им метода. Техника, которую он применял в Интерпретации и синтезе невероятно сложного материала, не можег не вызвать восхищения у каждого читателя" (4).   Читателю судить, так это или нет. Сама по себе жизнь Человека, прошедшего через бури столетия и сохранившего в них, благодаря Психоанализу и самому себе, свою человеческую целостность, продолжает оставаться интересной и не только как, по выражению Фрейда, "кусок Психоанализа". Живой материал, с которым знакомит нас анализ, обладает ценностью и для того, кто верит в его Интерпретации, и для того, кто относится к ним критически. На судьбу пациента накладываются взгляды и действия его аналитиков, и все вместе взятое, действительно, "не может не вызвать восхищения" как удивительный образчик человеческой Истории. "Личные особенности, чуждый нашему пониманию, национальный характер ставили большие трудности перед необходимостью вчувствоваться в характер больного", — так характеризовал этот случай Фрейд в посвященной ему "Из Истории одного детского Невроза". И продолжал: "пропасть между милой, идущей навстречу личностью больного, его острым интеллектом, благородным образом мыслей и совершенно неукротимыми порывами влечений..." (5).   Чему же присуща в глазах Фрейда эта столь знакомая "пропасть" — личным особенностям или национальному характеру? Родившийся в имении на Днепре, Сергей Панкеев (1887-1979) принадлежал к тому же кругу и тому же поколению, что и Николай Бердяев, Михаил Булгаков или, например, террорист и талантливый Писатель Б. Савинков. Но особенно близко напоминает он многими деталями своей молодости Александра Блока. Была ли в нём блоковская "музыка"? Во всяком случае, он не был чужд ни искусства, ни Политики. Панкеев всю жизнь писал пейзажи, интересовался Литературой, оставил легко написанные мемуары. Перед нами обычный русский интеллигент начала века. Панкеев чуть моложе автора "Сексуальной исповеди неизвестного русского" — эротической рукописи, написанной на французском языке в 1912 году, опубликованной Хавелоком Эллисом в его "Сексуальной Психологии" и высоко оцененной Набоковым (6). Но во многом они оказываются похожими друг на друга. В коротком предисловии Эллис писал об авторе её как о "выходце с юга России, из хорошей семьи, образованном и одаренном, как и многие его соотечественники, способностью к психологическому анализу".   Потому, возможно, и выбрал Фрейд Панкеева для написания своего главного "case study", что этот яркий случай был типичным для его пациентов тех лет. Жизнь и Переживания Панкеева ни в коей мере не являются исключительными для этого поколения, сыгравшего трагическую роль в русской Истории, а если чем-то и отклоняются от общей его судьбы, то разве только тем, что Панкееву повезло дожить до старости. Отец Сергея, Константин Панкеев, богатый херсонский помещик, был деятелем конституционно-демократической партии, одним из лидеров её влиятельного южнорусского крыла и издателем либеральной газеты "Южные записки". В важнейший для русской Истории период после революции 1905 года Кадеты, партия профессоров и промышленников, была главной политической силой, оппозиционной царскому режиму. После февральской революции 1917 года Кадеты пришли к Власти, и тут стала ясна их роковая слабость. В 1917 году Панкеев-младший тоже вступил в конституционно-демократическую партию. Но всерьез Политика его не трогала. Лишь одно, но зато всеохватывающее Чувство вдыхает в него жизнь и делает его действия подлинно эффективными: это Любовь, превращающаяся в зависимость. "Прорыв к Женщине" — назовет эту форму невротического поведения Панкеева Фрейд. На высоте своей страсти Панкеев иногда походит на Юрия Живаго. Но, честный с другими и постоянно обманывающий себя, использующий свою изысканную Культуру как защиту от столкновений с реальной жизнью, бунтующий против абстрактной Власти и стремящийся к личной зависимости, Панкеев более всего напомнит русскому читателю Клима Самгина, героя неоконченного романа М. Горького, в котором тот рисовал "типический образ" интеллигентного современника. Примерно таким же, незрелым и склонным к зависимости интеллектуалом, Эрик Эриксон воспринимал и самого молодого Горького в своем известном эссе о нём, написанном через 40 лет после встречи Фрейда с Панкеевым. "Ни Лютер, ни Кальвин не показали ему новых духовных пространств; и не было пионеров и отцов-основателей, которые открыли бы перед ним неизведанные континенты, на которых он смог бы преодолеть свое внутреннее и внешнее рабство". Но с точки зрения выдающегося американского психоаналитика дело не было безнадежным.   Эриксон находил в жизни Горького "узловые станции в формировании нового русского мировоззрения, русского индивидуализма", а в целом русская История представлялась ему как "отсроченное становление восточного протестантства", в котором тоже победят универсальные ценности индивидуальной ответственности и инициативы: "Мы должны добиться того, чтобы убедить всех Алеш на свете, что в самой долгосрочной перспективе их Протестантство и наше — это одно и то же" (7). Наследник братьев Карамазовых Среди родственников Сергея Панкеева было немало случаев меланхолии, самоубийств и разнообразного помещичьего сумасбродства. Когда, например, дядя Николай решил жениться, обнаружилось, что его отец не менее серьезно претендует на руку избранницы своего сына. Девушка предпочла более молодого Панкеева, а дед Сергея, оскорбленный в лучших Чувствах, лишил своего сына наследства. Дядя Николай, несмотря на это, впоследствии стал членом Государственной Думы.   Более грустная История произошла с дядей Петром, которого Сергей любил больше остальных родственников. Славившийся своей эксцентричностью богач доживал свои дни отшельником, допуская в свой крымский дом только коров, свиней и прочую живность. О его Смерти газеты сообщили заголовками вроде "Миллионер съеден крысами" (при иных, но тоже удивительных обстоятельствах умер отец Блока). Мать Сергея называла своих родственников со стороны мужа "Братьями Карамазовыми". Несмотря на свою наследственность, Сергей рос физически здоровым, хотя и нервным ребенком. В 4 года он боялся Волков; позже он, бывало, мучил домашних животных, а иногда впадал в беспричинную ярость; Мастурбировал в присутствии своей няни и вел Сексуальные Игры со старшей сестрой; позднее частенько заигрывал со служанками и крестьянскими девушками; очень любил Лермонтова; в 18 или 19 лет подхватил гонорею (и такой эпизод был в молодости Блока)... Об особенностях его детства и юношества нам известно немного, хотя рассказывающая о нём работа Фрейда и называется "Из Истории одного детского Невроза". Ход умозаключений Фрейда, развертывающихся в особом пространстве, не имеющем прямых соответствий в биографии пациента, нам ещё придется воспроизвести. Пока же рассмотрим немногие оставшиеся факты. В 1905 году Сергей с отличием закончил гимназию и поступил в Одесский университет [Императорский Новороссийский университет - FV]. Вместе с матерью и сестрой Анной, которая была на два года старше него, он совершил летнее путешествие по Европе. В Одессе в это время было неспокойно: шли забастовки, которым суждено будет войти в Историю под именем Первой русской революции. По возвращении из Европы Анна поехала на Кавказ. Как и все в семье, она любила Лермонтова. Она и сама писала стихи, которые отец часто сравнивал с лермонтовскими. Посетив место гибели Поэта, она приняла яд и через две недели скончалась в мучениях. Для Сергея наступили времена, которые сам он много позже описал как состояние "Бессознательного горя". Узнав о самоубийстве сестры, он совсем не почувствовал грусти, но несколько месяцев спустя поехал в Пятигорск и облил слезами место гибели Поэта. Он пытался отвлечься занятиями в Университете, но дела шли плохо. По рекомендации отца Сергей обращается к Бехтереву с жалобами на "Депрессию". Тот как раз в это время был занят поиском средств для своего будущего института. Отец же Сергея в память о дочери собирался финансировать строительство больницы для душевнобольных в Одессе.   Бехтерев, которого ожидали в приемной множество важных Дам и господ, принял Сергея вне очереди. Погрузив студента в Гипноз, Бехтерев внушал: "Завтра Вы проснетесь бодрым и здоровым. Вы будете с интересом учиться и с успехом сдадите экзамен... Убедите своих родителей пожертвовать средства на строительство Неврологического института". Сергей отлично запомнил слова Бехтерева и был так удивлен сменой темы, что поделился с отцом. Больше на сеансы Гипноза он не ходил (8).   Родители посылают его к знаменитому Крепелину, которого в современных учебниках зовут "отцом современной Психиатрии". В свое время он лечил и отца Сергея. Прорыв к Женщине Надо признать, что из разных вариантов Истории этой болезни, изложенных Фрейдом, Джонсом и другими аналитиками, мы так и не знаем, чем же именно страдал в тот период Сергей П. По его собственным воспоминаниям, жизнь казалась ему пустой, все происходящее нереальным, а окружающие — восковыми фигурами или рисованными марионетками. В общем сходные ощущения можно встретить во множестве документов той эпохи.   Блок, несколькими годами старше Панкеева, писал своей невесте в 1903 году: "Теперь у нас такое время, когда всюду чувствуется неловкость, все отношения запутываются до досадности и до мелочей, соображениям нет числа..; если хочешь, даже марьонетки, дергающиеся на веревочках, могут приходить на ум и болезненно тревожить" (9). Зато мы хорошо знаем, чем занимался Панкеев в баварском санатории, куда поместил его Крепелин. На карнавале в стенах заведения Сергей увидел одетую турчанкой Женщину, которая оказалась медсестрой по имени Тереза. Состояние больного резко изменилось, теперь жизнь показалась ему прекрасной. "Но только при условии, что Тереза захочет дать мне свою Любовь" (10). Едва поступившему в санаторий больному познакомиться с медсестрой не так-то просто. Сергей узнает, где живет Тереза, врывается к ней в комнату и назначает свидание, на которое она не сразу, но приходит. Любовь богатого пациента и красивой медсестры чередуется с ссорами. После каждой ссоры Сергей пытается уехать из санатория. Крепелин трактует его состояния как смену фаз маниакально-депрессивного психоза и категорически отказывает в выписке. В конце концов, через 4 месяца Лечения в санатории Сергей настаивает на своем освобождении. Побывав в Париже, где дядя водит его по ночным клубам, считая это наилучшим средством от воспоминаний, Сергей возвращается в одно из отцовских имений под Одессой. Наконец он чувствует себя хорошо. Идёт лето 1908 года — время, известное в русской Истории как "годы реакции". В Москве неожиданно умирает отец Сергея. Константину Панкееву было 49 лет, он ничем не болел и, как считал его сын, умер от излишней дозы веронала, который он принимал как снотворное. У любого клинициста в такой ситуации, конечно, возникнет гипотеза о самоубийстве. Фрейд позднее соглашался с диагнозом Депрессии, который дал Константину Панкееву Крепелин (11). Подобно тому как это было после гибели сестры, Сергей мечется — и не чувствует горя. Он едет в Мюнхен, чтобы проконсультироваться у Крепелина, а заодно увидеться с Терезой. Крепелин категорически отказывает ему в продолжении Лечения, признав, если верить Сергею, что ранее поставленный диагноз маниакально-депрессивного психоза был ошибочным. Проведя ночь с Терезой, Сергей просыпается в состоянии невыносимой тоски.   Крепелин все же дает ему новое направление в санаторий. Особенностью заведения в Гейдельберге оказывается то, что к каждому пациенту-Мужчине была приставлена юная Дама, и все они, как вспоминал Сергей, из хороших семей. Но Чувства русского больного принадлежали Терезе. Новые встречи с любовницей кончаются бурными расставаниями, после которых Сергей всякий раз возвращается к ней. Тереза Келлер была почти на десять лет старше Сергея, и у неё была дочь. В своем санатории она имела репутацию добросовестной медсестры. Но странный русский, всю жизнь, кстати, пользовавшийся успехом у Женщин, ломал выстроенные ею рамки. На время Панкеев вернулся в Одессу. Мать Сергея, встревоженная намечавшимся мезальянсом, все пыталась его лечить. Среди прочих докторов в имение приезжает молодой одесский врач Леонид Дрознес. Увлеченный новыми направлениями Психиатрии, о котором он узнал из книг Дюбуа и Фрейда, Дрознес пытается применить их к молодому, умному и богатому пациенту. Сергей впервые за все время хождения к психиатрам чувствует интерес к своим Переживаниям. Их встречи под Одессой продолжаются недолго.   У Дрознеса возникает идея везти больного к европейским знаменитостям. Путь в Женеву, к Дюбуа, лежит через Вену. Они выезжают втроем: Панкеев, Дрознес и некий студент, который был необходим как третий партнер для карточной Игры. Основной капитал Сергея, оставшийся ему от отца и дяди, контролировала мать. На Лечение она денег не жалела. Четыре года по часу в день Фрейд произвел на Сергея Панкеева такое впечатление, которое не стерлось и спустя 40 с лишним лет, когда он описывал встречу с ним. Более всего его поразили "умные темные глаза, смотревшие проницательно, но не вызывавшие ни малейшего дискомфорта. В общем, Фрейд в восприятии Сергея довольно полно соответствует тому, что мы знаем из множества других источников. Панкеев подчеркивает его корректность, простые и уверенные манеры, выдержанность одежды, внутреннюю упорядоченность. В целом "все отношение Фрейда и то, как он слушал меня, поразительнo отличалось от тех его знаменитых коллег, которых Я знал" (12). Разумеется, адекватность этих воспоминаний — весьма косвенное свидетельство состояния пациента в момент начала анализа. Фрейд характеризовал это состояние как несостоятельное и полностью зависимое от других людей (13).   Джонс, сообщая о том, что поведение Сергея на первых сеансах было абсолютно неадекватным, в качестве примера приводит шокирующе грубо выраженное желание Гомосексуальных контактов с аналитиком (14).   Сам Панкеев в конце жизни отрицал достоверность этих сведений. В общем, они кажутся расходящимися и с тем, что рассказывает о своем пациенте Фрейд: вряд ли он стал бы смягчать Информацию о расстроенном состоянии психики пациента в начале работы, закончившейся, с его точки зрения, довольно успешно. Они провели друг с другом невероятно много времени. Четыре года подряд Фрейд принимал Панкеева каждый день, если не считать воскресений и летних отпусков. Фрейд писал, что при менее благоприятных обстоятельствах анализ скорее всего прервался бы гораздо раньше и закончился бы безрезультатно. В случаях подобного рода терапевт, по выражению Фрейда, должен быть "вне времени" подобно тому, как вне времени существует само Бессознательное. Первые годы анализа не вызывали в пациенте почти никаких изменений. Он, по словам Фрейда, "слушал, понимал и оставался недоступен". Его стремление избежать самодостаточного существования "было столь велико, что перевешивало все неприятности, происходившие от его болезни". Едва почувствовав некоторое облегчение, пациент немедленно переставал работать, чтобы избежать любых других изменений. В конце концов Фрейд преодолел сопротивление пациента, назначив все же срок окончания анализа. Именно теперь, на исходе четырех лет и в ожидании неизбежного конца "в течение непропорционально короткого отрезка времени анализ дал весь материал, который был необходим для... устранения симптомов".   В целом, считал Фрейд, результаты анализа весьма удовлетворительны. Многие обнаруженные им факты, однако, казались ему самому столь невероятными, что он испытывал колебания по поводу того, стоит ли просить верить в них других людей (15).   Он возвращается к этим своим сомнениям трижды на протяжении своей "Истории". Волки на грецком орехе В самом начале анализа пациент рассказал Сон, который помнил с детства. Для Интерпретации его понадобились годы. Этот Сон имеет ключевое значение для всей Истории болезни; на него опирается Фрейд почти в каждом своем суждении о пациенте; и от этого Сна Сергей Панкеев получил свою странную, ничем другим не заслуженную кличку, под которой он и вошел в Историю Психоанализа — Человек-Волк. Вот он: "Мне снилось, что сейчас ночь и Я лежу в своей постели. (Моя постель стояла ногами к окну; перед окном была аллея деревьев грецкого ореха. Я помню, что видел этот Сон зимой и была ночь). Неожиданно окно открылось само по себе, и Я испугался, потому что увидел, что несколько белых Волков сидят на большом ореховом дереве прямо перед окном. Их было шесть или семь. Волки были почти белые и больше были похожи на лисиц или овчарок, потому что у них были большие хвосты, как у лисиц, а уши они навострили, как у собак, когда они к чему-то прислушиваются. В ужасе, что Волки могут меня съесть, Я закричал и проснулся" (16). Сергей связывал этот Сон с воспоминаниями о том, как сестра, чтобы его попугать, показывала ему Волка в книжке сказок. Вероятно, считал он, это была картина к сказке Красная Шапочка из столь популярного в России сборника сказок братьев Гримм. Впрочем, он согласился с Фрейдом, что это могла быть иллюстрация к другой сказке — "Волк и семеро козлят". Тогда, например, понятно, почему Волков на дереве было семь. По поводу обеих сказок Фрейд замечает, что они имеют между собой много общего: поедание Волком, разрезание живота, выход из него съеденной девочки или козлят... Однако Волки на дереве просто сидели и смотрели, и именно это так испугало пациента. Шли годы ежедневных встреч, и пациент все полнее толковал свой страшный Сон, добавляя к нему разные новые подробности. Так, однажды он решил, что окно, которое открылось во Сне, — это его собственные глаза; Фрейд добавил, что, значит, это не Волки смотрели так внимательно на пациента, а он, мальчик внимательно смотрел на что-то страшное... Работая с Сергеем, Фрейд сформулировал ключевое для Психоанализа понятие "первичной сцены", под которой понимается наблюдение ребенком Полового акта своих родителей, что вызывает в нём страх Кастрации. В те годы Фрейд считал, что именно наблюдение первичной сцены оказывает определяющее влияние на дальнейшее развитие Невротика. Волки были белыми, потому что белым было белье его матери и отца, когда они занимались при нём Любовью. Волк в картинке из книжки сказок, которым пугала Сергея сестра, был страшен потому, что стоял в той же позе, в которой находился тогда отец — выпрямившись во весь рост и выдвинув вперед лапу.   По этим весьма косвенным признакам аналитик, подобно детективу, выводит и позицию Коитуса, которая стала объектом фиксации и затем оказалась любимой позицией взрослого Панкеева; и время, когда произошла "первичная сцена", — Сергею было полтора года; и обстоятельства, благодаря которым малыш стал наблюдателем Половой жизни родителей... Вывод, по поводу которого Фрейд высказывает опасения, что читатель откажется ему верить, таков: увиденный в 4 года Сон с Волками на ореховом дереве — это Бессознательное воспоминание об увиденной в полтора года сцене Полового акта родителей. Картина становится совсем уж неправдоподобной, когда читатель со ссылкой на не приведенную в тексте ассоциацию пациента узнает, что тем летним днем 1908 года супруги Панкеевы в присутствии своего малыша произвели... три Половых акта подряд. Странное отсутствие здравого смысла, с которым утверждается эта последняя деталь, приводит в замешательство. Пожалуй, в допущении подобной вероятности самим Фрейдом, а также в том, что и позднейшие исследователи не отмечали странности этого предположения, сказалась неадекватность "русских Стереотипов" (17) — разделяемых людьми Запада представлений об экзотической России, в которой возможны самые невероятные эксцессы, Сексуальные и политические. Как писал Фрейд, "никоим образом не исключено", что маленький ребенок, становится свидетелем Полового акта родителей, и это случается "не только в пролетарских семьях" (18). Легко также представить себе, что супруги, в спальне которых случайно или вследствие болезни спит полуторагодовалый ребенок, захваченные внезапным желанием, занимаются Любовью. Но чтобы они в присутствии ребенка позволили бы себе столь обильное, многочасовое Сексуальное пиршество в огромном помещичьем доме, полном нянек и слуг... Можно допустить, что воспринятые в полтора года образы, отложившись в Бессознательном, в четыре года реализуются в пугающем Сне и, превратившись в симптомы, преследуют пациента всю жизнь. Но нельзя поверить в то, чтобы полуторагодовалый ребенок отследил всю бесконечную Сексуальную сцену, пока, наконец, не прервал её своим криком, и чтобы его Бессознательное расчленило бы её на акты и отсчитало бы до трех. Запасные варианты Это не единственные несообразности, которые видны в Истории детского Невроза "Человека-Волка"; но они доводят до предела искусственность других элементов картины. Видимо, самого Фрейда это продолжало беспокоить и тогда, когда он писал "Из Истории одного детского Невроза", и какое-то время после публикации. Во время работы над этой Историей Фрейд безусловно верит в то, что полуторагодовалый Сережа действительно видел первичную сцену, а потом в искаженном и зашифрованном виде "вспомнил" её в Сновидении. Но несколько позже, в не менее знаменитых лекциях по "Введению в Психоанализ", Фрейд признает, что такое сильное допущение необязательно. Детские воспоминания типа первичной сцены "в большинстве случаев не верны.., а в отдельных случаях находятся в прямой противоположности к исторической Правде". Это дополнение, которое пришлось привнести в теорию Психоанализа, Фрейд называет поразительным и смущающим. Действительно, оно радикально путает картину, которая, если бы она находила фактическое подтверждение, выглядела бы столь же убедительной, как физический закон. На деле же "сконструированные или восстановленные в воспоминаниях при анализе детские Переживания один раз бесспорно лживы, другой раз столь же несомненно правильны, а в большинстве случаев представляют собой смесь истины и Лжи" (там же). Первичная сцена иногда представляет собой действительно увиденный когда-то пациентом Половой акт родителей, а иногда — фантазию пациента, которая отложилась в его Бессознательном и много позднее, в особой ситуации анализа, вспоминается как Реальность. После этого Фрейду пришлось сделать ещё один, вывод, который совсем далеко увел его от той картины мира, с которой он начинал свои исследования. Фантазии тоже обладают психической Реальностью. "Мы постепенно начинаем понимать, что в мире Неврозов решающей является психическая Реальность, и потому фантазию по своему значению надо приравнять к действительным событиям" (19). Фрейд считает теперь, что такие события, как наблюдение Полового сношения Родителей, совращение ребенка взрослым и угроза Кастрацией, либо происходят на самом деле, либо "составляются из намеков и дополняются фантазией", а результат — один и тот же: Невроз. Нам не удалось, считает основатель Психоанализа, показать различия в последствиях того, участвует ли "в этих детских событиях фантазия или Реальность".   Человеку свойствен врожденный механизм Переживания подобных событий, и если Реальность не предоставляет их, приходится обходиться фантазией. Вновь вернувшись к своей "Истории одного детского Невроза", Фрейд вынужден внести в неё добавления, которые довольно сильно ей противоречат. Теперь он допускает, что образ Полового акта между родителями (он по-прежнему не сомневается, что именно родительский Коитус был сюжетом Сна с Волками) является следствием того, что Сергей когда-то увидел сношения овец в отцовской отаре. Может быть ещё, что не овец, а овчарок. Тогда понятно, откуда белые Волки. Итак, маленький Сергей трижды видел Коитус пастушеских собак... Все это вызывает уважение к интеллектуальной настойчивости автора, но не добавляет доверия к его Интерпретации. Она окончательно лишается здесь той классической ясности и чистоты, которую приписывал ей Джонс, но вряд ли видел в ней сам Фрейд. К тому же сама идея насчет овец показывает, что Фрейд так и не мог примириться с тем компромиссом, на который он пошёл в "Лекциях"... В самом деле, если действительно все равно, видел ли пациент первичную сцену в Реальности или в фантазиях, то вся История его личности, которую выстраивает психоаналитик, лишается возможностей верификации. Её уже нельзя подтвердить или опровергнуть с помощью того "детективного" метода, присматривающегося к каждому достоверному факту и выводящему из него непротиворечивое целое, который был так дорог Фрейду: не зря он, как сообщает в своих воспоминаниях Панкеев, любил Конан Дойля. Свою знаменитую коллекцию античных статуэток Фрейд объяснял Сергею похоже: психоаналитик как археолог, который восстанавливает целое по мельчайшей детали...   Но эта деталь должна быть фактом, а не фантазией. Фантазия тем и отличается от Реальности, что её достоверность нельзя проверить. Когда Фрейд говорит об овцах, он подробно доказывает, что Сергей как раз в те годы действительно видел овечьи стада, принадлежавшие его отцу. Но утверждения, что Сергей попросту воображал в раннем детстве Половые отношения своих родителей, проверить невозможно: об этом некого спросить, кроме самого Сергея. Эти его фантазии не с чем сопоставить и никак нельзя решить с достоверностью, к какому времени и возрасту они относятся. Получишь на орехи! Фрейд с его интересом к Достоевскому мог знать сюжет его детского страха, под пером Писателя ставший знаменитым — кошмарное видение Волка, которое мужик Марей прогоняет словами о Христе и прикосновением пальца к губам ребенка. Сусальным золотом горят В лесах рождественские елки; В кустах игрушечные Волки Глазами страшными глядят, — писал в 1908 году Осип Мандельштам.   Сходство со Сном Панкеева немалое: в Сне Панкеева Фрейд готов был увидеть рождественскую елку с игрушечными Волками, и у обоих, Мандельштама и Панкеева, Волки из леса страшно смотрят на ребенка (и больше ничего не делают). Почему Волки и елки были так важны для девятнадцатилетнего Поэта, что он открыл ими свою первую книгу стихотворений? Как и Сон, стихи не содержат в себе своей Интерпретации. "Мы Смерти ждем, как сказочного Волка", — писал юный Мандельштам; "но не Волк Я по крови своей", скажет он Смерти много лет спустя... Не одни ли и те же образы рождаются в рифмованных строчках Поэтов и в свободных ассоциациях пациентов? Рождественская елка — особый случай взаимодействия природы и Культуры, и символическое его значение понятно любому русскому ребенку: она перенесена из леса в дом, она скрывает подарки и почти уже не таит угрозы, она отмечает своим перемещением, как Дед Мороз — переодеванием, карнавальный смысл главного праздника года. Нервные дети, из которых вырастают пациенты и Поэты, не принимают привычную для взрослых метафору, возвращая ей буквальный смысл: лес есть лес, и Волки на елке есть страшные Волки, хоть они и игрушечные. В коротком стихе Мандельштама особенно ясен этот инфантильный отказ соглашаться с противопоставлением природы и Культуры, леса и дома. Но Панкеев увидел своих Волков не на елке и даже не просто на дереве. Он увидел их "на орехе". Кажется, это единственная деталь Сна, которую Фрейд оставил без Интерпретации. В противоречие с собственным своим методическим принципом, по которому наиболее важны для Интерпретации Сновидении как раз те их элементы, которые кажутся бессмысленными и не связаны с его сюжетом или с либидинозными Переживаниями сновидца, как раз такую деталь Сна Панкеева — то, что дерево было именно ореховым, — Фрейд, упомянув, далее игнорирует. Трудно дать новую Интерпретацию Сновидению, имевшему место сто лет назад. Ещё более бессмысленны попытки дополнять или поправлять анализ Фрейда, имеющий значение только в его целом. Одна такая попытка применительно к Сну Панкеева получила известность. В 1926 году, сразу после своего конфликта с Фрейдом, Отто Ранк предложил свою Интерпретацию этого Сна. Волки на дереве — это отражение во Сне шести фотографий ближайших учеников Фрейда, членов так называемого Комитета (включая самого Ранка). Пациент видел их в приемной Фрейда, а потом увидел Сон с Волками, который вовсе не является его детским Сном. Фрейду пришлось обратиться к Панкееву за новым подтверждением того, что свой Сон тот увидел в детстве (20). Все же есть один момент, который хочется отметить, тем более что он мог остаться недоступен Фрейду в силу очевидных технических причин. Мы знаем, что немецкому Сергей выучился у некоего герра Риделя, который приезжал на летние месяцы в южное поместье Панкеевых несколько лет подряд. Уроки закончились тем, что он влюбился в сестру Сергея, которой было 15-16 лет, и получил отказ. Это значит, что Сергей стал учиться немецкому, начиная с 10 лет. Даже через 60 с лишним лет после встречи с Фрейдом, которые почти все были прожиты им в Вене, он говорил по-немецки с легким русским акцентом В Психоанализе существуют разные мнения относительно того, можно ли вести его на языке, не являющимся родным для пациента. Теоретически ответ должен быть отрицательным. Если принять знаменитую формулировку Ж. Лакана, согласно которой Бессознательное структурировано как язык, то надо уточнить: Бессознательное структурировано как родной язык. Весь символический материал, относящийся к событиям детства, хранится в оболочке родного языка. Извлекается ли он из памяти, как сказал бы психолог, или из Бессознательного, как скажет психоаналитик, — каждому ясно, что этот столь трудный, когда речь идёт о раннем детстве, процесс ещё больше затрудняется, когда пациенту приходится переводить материал со своего "детского" языка на один из "взрослых", усвоенных им гораздо позднее. У каждого языка свои законы, и прихотливый ряд идиом, пословиц или звуковых ассоциаций, имеющих столь большое значение для анализа, попросту непереводим с одного языка на другой. Этот процесс сродни переводу стихов, который, часто с большими трудностями и неизбежными потерями, доступен только профессионалам. Было бы странно ожидать этого от пациента. Но Психоанализ — дело практическое, и если бы, скажем, Фрейд действительно придерживался подобного принципа, его учение никогда не вышло бы за пределы немецкого языка. На деле решение подобного вопроса принимается исходя из чисто прагматических соображений. И вместе с тем никогда нельзя исключить, что некоторый материал, представленный пациентом в переводе с родного языка на язык аналитика и допускающий теперь исключительно содержательную Интерпретацию, на родном языке пациента располагал бы к иным трактовкам. В русском языке существует чрезвычайно распространенная идиома, её знает каждый ребенок: "Получишь на орехи!" (или ещё: "Вот сейчас Дам тебе на орехи!"). Это говорит мать, отец, бабушка или няня, когда сердятся на ребенка и хотят пригрозить ему наказанием. Происхождение этого простонародного выражения не известно; его особенностью является то, что это говорят обычно совсем маленьким детям. Выражение алогично: буквально его можно трактовать скорее как "получишь деньги, чтобы купить орехи", но его угрожающий смысл идиоматичен и совершенно непереводим.   Более чем вероятно, что двух-трехлетний Сергей, нежно любивший, как считал Фрейд, свою няню и мстивший ей непослушанием за отвержение его порывов, слышал от неё то и дело: "Сейчас получишь на орехи!" В устной речи это выражение неотличимо от другого падежного варианта — "Получишь на орехе!". Аллея грецких орехов росла, по воспоминаниям Сергея, прямо за окном его спальни. Фрейд пишет, что примерно в эти годы Сергей играл со своим Пенисом в присутствии няни, "что, как и многие случаи, когда дети не скрывают своей Мастурбации, должно рассматриваться как попытка соблазнения". В ответ, насколько было известно Фрейду, няня заявила мальчику, что у детей, которые так делают, на этом месте возникает "рана". Куда живее и натуральней кажется сцена, в которой няня, видя, что малыш забавляется со своим членом, грозит дать ему "на орехи". Справляясь с возникшим страхом и Чувством вины, мальчик гадает, что же это ужасное происходит там, на орехе, и видит Сон, в котором получает самый понятный ответ. Сон Панкеева, понятый в свете этой идиомы, может быть интерпретирован как реализация страха наказания, развертывающая обычную угрозу "Получишь на орехи!" простым зрительным символом: Волки — самое страшное, что он знает из жизни и из сказок — сидят на орехе. С учетом всего того, что мы знаем о его, детстве от Фрейда, этот Сон может быть понят как отражение страха Кастрации, исходящего от няни, на которой было сосредоточено его Либидо. Детство с няней Русская Культура переполнена нянями и бабушками, начиная, по крайней мере, с Арины Родионовны, знаменитой няни Пушкина. Абсурдный её образ как истинной музы, вдохновительницы и наставницы великого Поэта настойчиво внедрялся в массовое Сознание русских гимназистов и советских школьников. Институт няни, как и особая привязанность к поколению прародителей, глубоко укоренен в русской национальной Традиции. Лежащая за этой Традицией и формируемая ею психологическая структура, столь отличающаяся от общеевропейской и, особенно, американской, привлекала внимание психоаналитиков сразу, как только они задумывались о России. Два классических исследования, написанных психоаналитиками о русских — монография Фрейда о Панкееве и эссе Эриксона о Горьком, — останавливаются на этой теме как на одной из главных. Героями ранних воспоминаний Сергея являются русская няня и череда французских и английских гувернанток. У Фрейда няня — основной объект Сексуальных влечений маленького Сергея. Няня не только сосредоточивает на себе его Либидо, но и обладает Властью над его проявлениями: после её угрозы Сергей сразу перестал Мастурбаровать, что, по схеме Фрейда, отбросило его назад, на более раннюю анально-садистическую фазу. У Эриксона бабушка — доминирующий образ в окружении маленького Алеши. Он видит в ней образ утерянного рая, существования вне времени, которое считает характерным для русских. Бабушка — символ политической апатии России, сущность её неподвижности, причина детской доверчивости её народа (22). "Возможно, она — то благо, которое позволяет Кремлю ждать, а русским людям — ждать ещё дольше", — саркастически замечал Эриксон в 1950 году. По его мнению, для крестьянской России была характерна "диффузия материнства", так что ребенок предохранялся от "исключительности материнской фиксации" и получал "целый репертуар дающих и фрустрирующих материнских образов" — бабушек, нянь, теток, соседок и пр. Это делает мир "более надежным домом, так как материнство не зависит в этом случае от уязвимых человеческих отношений, но разлито в самой атмосфере" (23). Няня — профессионал в деле воспитания, подобно Проститутке в деле Секса. В ней должно быть умение, Любовь же не является обязательной . Её профессиональный и монопольный контроль куда более эффективен, чем контроль занятых своими делами и несогласных друг с другом родителей. Старчески бесполая, она лишена как эротической привлекательности матери, так и отцовского Либидо, стимулирующего рост и вызывающего к соревнованию.   Она может дать ребенку одно, но это она делает надежно и эффективно: приобщение его к ценностям традиционной крестьянской Культуры. В межпоколенной трансляции традиционной Культуры и состоит функция нянь. Смягчая и заглушая культурные девиации интеллигентных родителей, няня заставляет каждое поколение начинать свой поиск сначала — с нулевой точки замороженной крестьянской Традиции. "Вовсе не университеты вырастили настоящего русского Человека, а добрые безграмотные няни", — с удовольствием констатировал Розанов. А в другом настроении обращался к ним же за спасением: "Старые, милые бабушки, берегите Правду русскую. Берегите; её некому больше беречь" (25).   А. Белый так вспоминал о том, как он в 4-летнем возрасте на время остался без няни: "Я уже без всякой защиты: нет няни, нет бонны; есть родители; и они разрывают меня пополам; страх и страдание переполняют меня" (26).   Сошлемся, как на ещё одно документальное свидетельство, на портрет Дягилева работы Л. Бакста, великолепный образ этого поколения. Знаменитый импрессарио, космополит и гомосексуалист изображен не на фоне рукоплещущего зала или порхающих танцовщиков. Рядом с ним, мощным и парадно одетым, в углу его сморщенная няня. По Логике вещей, если материнство не индивидуализировано, то отцовства просто не существует; если степени материнства разлиты в атмосфере, то отцовство — не более чем символ. Согласно описанию Фрейда, Сережино Либидо перешло от няни к отцу тогда, когда того давно не было в доме (27).   В другом месте Фрейд рассказывает о шестилетнем Панкееве, что тот не видел своего отца много месяцев, когда мать однажды пообещала взять детей в город и показать им что-то, что их обрадует. Она взяла детей в санаторий, где они увиделись с отцом; "он плохо выглядел, и сыну было его очень жалко" (28). Эдип вряд ли узнал бы себя в такой ситуации, когда материнское начало распределено между бабушками и нянями, а отцовское выглядит жалко. Кого хотеть, от кого освобождаться, за кого и с кем бороться мальчику, окруженному лишь вязким и неотступным няниным контролем и её же старческой плотью?   Дионис куда лучше чувствовал бы себя на месте маленьких Сережи и Алеши. Как ни странно, это именно его мир, мир бабушкиных сказок о вечном возрождении и бесполой Любви. Разнообразные формы отрицания мужского начала в творчестве таких современников Панкеева, как А. Белый, В. Иванов, Н. Бердяев, легче понять, если увидеть за ними влечение в потерянный рай не женской материнской Эротики, а бабушкиной асексуальности.   Возможно, те Истории детства, которые нашли свое воплощение и оправдание в Дионисийстве русских Символистов и Андрогинии русских неоплатоников, по своей структуре были не так уж отличны от "Истории одного детского Невроза". Россия — Сфинкс! Фрейд считал Амбивалентность самой характерной чертой своего русского пациента и не жалел здесь сильных эпитетов. Амбивалентность Панкеева представлялась Фрейду "необычайно ясной, интенсивной и длительной" и даже "невероятной" (29). Его русская коллега Сабина Шпильрейн тоже казалась Фрейду "ненормально амбивалентной" (30).   Здесь, безусловно, присутствует влияние культурного Стереотипа. В октябре 1920 года Фрейд делился с А. Цвейгом: "даже те русские, которые не являются Невротиками, весьма заметно амбивалентны, как герои многих романов Достоевского". И в том же письме: "Амбивалентность Чувств есть наследие душевной жизни первобытного Человека, сохранившееся у русских лучше и в более доступном Сознанию виде, чем у других народов. Я показал это несколько лет назад в детальной Истории болезни русского пациента" (31).   В своей работе о Достоевском Фрейд повторяет примерно то же: "Кто попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственнные цели... напоминает варваров... Так же поступал Иван Грозный; эта сделка с Совестью — характерная русская черта" (32). Другой чертой Панкеева являлся "огромной силы" Нарциссизм. Третью Фрейд тоже обнаружил у обоих русских, Панкеева и Достоевского. У последнего Фрейд находил "ярко выраженную бисексуальную склонность", у первого "Гомосексуальная установка... с такой настойчивостью проявлялась как бессознательная сила" (33).   Более того, Фрейд упоминает, что с самого начала анализа Панкеева "вся работа направилась на то, чтобы открыть ему его Бессознательное отношение к Мужчине". Вытеснение Сергеем его гомосексуальности объясняло, в частности, такие мучившие Сергея проявления, как невозможность долго оставаться верным Женщине (34). С латентной гомосексуальностью Панкеева Фрейд связывает и обнаруженные у него фантазии возрождения. Как раз в это время Юнг, возвращавшийся от Фрейда к Ницше, стал говорить о фантазиях возрождения как об основном содержании бессознательной жизни Невротика. Фрейд использовал случай Панкеева для теоретического спора: фантазии возрождения тоже происходят от "первичной сцены". Но те, кто одержим ими, идентифицирует себя не с активным, а с пассивным началом этой сцены — не с отцом, а с матерью. Так и у Панкеева: смысл фантазии в том, чтобы стать в положение Женщины, заменив собой мать, получить удовлетворение от отца и родить ему ребенка. "Фантазия возрождения была здесь только исковерканным, подвергшимся Цензуре переизданием Гомосексуальной фантазии-желания" (35). Немалое место в своей Истории Фрейд уделяет и первым религиозным впечатлениям 4-5-летнего Панкеева, оговаривая, что ему показалось сначала невероятным, чтобы выводы, по остроте ума достойные взрослого Человека, были отнесены Сергеем в его детство. Тем не менее Фрейд принимает такую датировку за Истину. Мальчик сразу, как только узнал о страстях Христовых, был возмущен поведением Бога-отца. "Если он, мол, так всемогущ, то это его вина, что люди так дурны и мучают других... Ему бы следовало сделать их хорошими; он сам ответствен за все зло и все мучения" (36).   В это время развивается Садизм Сережи по отношению к животным. В своем Садизме он чувствовал себя Богом-отцом; в своем Мазохизме — самим Христом. Мальчик богохульстововал, а потом крестным знамением искуплял свою вину. В этот момент он должен был глубоко вдыхать или выдыхать, вводя, таким образом, в Игру и Святой Дух. Однако все это закончилось (в 10-летнем возрасте) полным равнодушием к Богу; тогда к мальчику был приглашен молодой немец-гувернер: "набожность исчезла вместе с зависимостью от отца, которого сменил другой, более общительный отец" (37). Набожность Панкеева вообще развивалась под влиянием женских фигур (мать, няня), а мужское влияние способствовало освобождению от неё, замечает Фрейд (38) и делает вывод, что его борьба против Религии была прямо связана с вытесненным и неадекватно сублимированным Гомосексуализмом. Вытеснение сильной гомосексуальности отправило эту важнейшую часть душевной жизни слишком глубоко в Бессознательное. "У пациента поэтому не было тех социальных интересов, которые дают содержание жизни. Только тогда, когда в Лечении удалось освободить эту скованность гомосексуальности,.. всякая освобожденная часть Гомосексуального Либидо стремилась найти себе место в жизни и приобщиться к большой общественной жизни человечества", — заканчивает Фрейд этот раздел с неожиданным пафосом (39). Этому тексту назначено было быть сухим клиническим описанием. В нём, однако, то и дело прорываются эмоционально окрашенные моменты. Перед нами случай, выбранный Фрейдом из множества других, чем-то тоже интересных и важных. Почему основатель Психоанализа выбрал Историю Сергея П. для своей монографии? Случайно ли то, что его любимым пациентом, как и его любимым Писателем, был русский? Не свидетельствуют ли упоминания о "характерных русских чертах , рассеянные в текстах Фрейда, о том, что, подобно тому, как Панкеев "отдавал предпочтение немецкому элементу" (и это, по словам Фрейда, "создало большие преимущества Переносу в Лечении"), — Фрейд имел тяготение к "русскому элементу", и русский материал мог давать ему определенные преимущества в понимании и изложении? В конце концов, характерные черты русских, на которые указывает здесь Фрейд — Амбивалентность, сделки с Совестью, Бисексуальность, — являются характерными чертами всех Невротиков. Возможно, Фрейд полюбил Панкеева и Достоевского потому, что у них, в силу неких известных ему русских особенностей, универсальные механизмы Бессознательного оказались более доступны Сознанию. Подобное представление о русских как о существах, необычно близких к Бессознательному, было распространено в восприятии русской Культуры как извне, так и изнутри неё. Вспомним, как Рильке считал, что "настоящие русские — это люди, которые в сумерках говорят то, что другие отрицают при свете", и видел в России страну вещих Снов (40).   Александр Блок, в стихах которого Сны встречаются не реже, чем в анализах Фрейда, в 1911 году писал Андрею Белому: "В этих глубоких и тревожных Снах мы живем и должны постоянно вскакивать среди ночи и отгонять Сны" (41). В том же 1918 году, когда Фрейд приступал ко второму анализу Панкеева, Блок пишет свое знаменитое стихотворение "Скифы", которое сегодня кажется столь же талантливым, сколь и странным. Блок сравнивает Россию со Сфинксом, а европейский Запад — с Эдипом. Бесполый и вечный, как всякий Сфинкс, этот ужасен более всего своей Любовью. Обращаясь к Западу-Эдипу, Блок пишет: Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя, И обливаясь черной кровью, Она глядит, глядит, глядит в тебя И с ненавистью, и с Любовью. Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит! Забыли вы, что в мире есть Любовь, Которая и жжёт, и губит! (42) Метафора, обратная привычной фрейдовской, в которой активен и амбивалентен Эдип; здесь его качества приписываются Сфинксу. Образ Сфинкса был популярен, и русским нравилось именно так интерпретировать классическую ситуацию, идентифицируя себя не с Эдипом, а со Сфинксом. Вяч. Иванов писал о том же: "Себе самим мы Сфинкс единый оба".   Но Блок идёт гораздо дальше. Блоковская Россия соотносится с Западом подобно тому, как фрейдовское Бессознательное соотносится с Сознанием: не знает времени ("Для вас — века, для нас — единый час"); нечувствительна к противоречиям ("ликуя и скорбя" и т.д).; не имеет меры и предела ("Мильоны — вас, Нас — тьмы"); не знает различения, забывания, вытеснения ("Мы любим все... Мы помним все... Мы любим плоть"); и нарцисстически смешивает "Я" с "мы".   Более всего, несколько раз подряд, акцентирована Амбивалентность Чувств: ненависть и Любовь, ликование и скорбь сливаются воедино. Такая Любовь, которая "давно" забыта западным Человеком, ведет к Смерти: Мы любим плоть — и вкус её, и цвет, И душный, смертный плоти запах... Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжелых, нежных наших лапах? Итак, главная загадка русского Сфинкса — Амбивалентность в Любви, присущая диким скифам и непонятная западному Человеку. По сути дела Блок, как это ни удивительно, имеет в виду практически то же, о чем Фрейд писал Цвейгу, говоря, что Амбивалентность Чувств есть наследие первобытности, сохранившееся у русских больше, чем у других народов. Правда, утверждение Фрейда о том, что Амбивалентность свойственна даже тем из русских, которые не являются Невротиками, здесь неприменимо. Идея "Скифов" зрела у Блока как раз тогда, когда Ю. Каннабих обнаружил у него неврастению и Поэт лечился бромом. Пятнадцатью годами раньше, на заре своих отношений с будущей женой, которые складывались у, него вряд ли легче, чем у Панкеева, Блок уже чувствовал в себе и вокруг себя, как "в крайне резких и беспощадных чертах просыпается двойственность каждой человеческой Души, которую надо побеждать".   Блок подчеркивал здесь слово "каждой", подразумевая не болезненный, а общераспространенный характер тревожившей его двойственности. Но тогда ещё (в противоположность своему позднему, революционному периоду) Блок все же был далек от того, чтобы гордиться ею; наоборот, её "надо побеждать", и "всему этому нет иного исхода, как только постоянная борьба", в результате которой к счастью "нужно прийти так или иначе сознательно" (43). В те же месяцы между двумя революциями страдал от тяжелого нервного расстройства Михаил Чехов. Его лечили психиатры, гипнотизеры и психоаналитики, но в конце концов выдающийся актер сумел помочь себе сам (см. гл. 4). Он так описывает свое самоощущение, с помощью которого, по его мнению, он вышел из кризиса: "Я воспринимал доброе и злое, правое и неправое, красивое и некрасивое, сильное и слабое, больное и здоровое, великое и малое как некие единства... Я не верил прямым и простым психологиям... Они не знали, что быть Человеком — это значит примирять противоположности". Этому поистине "скифскому" определению Человека научила Чехова, как он считал, сама русская жизнь с её контрастами. Например, когда он был школьником, семья контролировала каждый его шаг, но отец-алкоголик, писавший книги о вреде пьянства, давал ему три рубля на Проститутку. Полезным было и чтение Достоевского. А. Белый очень похоже выводил свою "Диалектику" из детской своей потребности преодолеть "ножницы" между собой и родителями, между отцом и матерью, между разными авторитетами (44).   Такая "Диалектика", примиряющая и смешивающая противоположности жизни, будто они не существуют — это и есть Амбивалентность Чувств, так удивлявшая Фрейда в русских. Пройдет не так уж много времени, и именно "Диалектика" станет логической основой и оправданием того интеллектуального произвола, который примет формы советской государственности. Вообще, специфические мотивы, которые Фрейд внес в описание случая Панкеева, ощутимо перекликаются с основными мотивами "русской идеи", которые звучат в романах, поэмах и философских трактатах, написанных соотечественниками Панкеева как раз в годы его детства и молодости (см. гл. 2).   Это и рационалистическая Критика Религии, уживающаяся с неопределенным мистицизмом; и фиксация на проблемах Смерти и возрождения; и необычная сосредоточенность на проблемах Гомосексуализма, Содомии, Андрогинии; и удивляющая наблюдателей интенсивность духовной жизни одновременно с жалобами на недостаток реальных социальных интересов... Мы не знаем и никогда не узнаем, что на самом деле происходило в Душе Панкеева, описанной Фрейдом, так же, как вообще в русской Душе, описанной философами и Поэтами "серебряного века". Все, что мы имеем, — это только портреты и автопотреты; но когда разные образы сходятся, за ними угадывается Реальность. К какому этажу принадлежат эти совпадения — к Стереотипам восприятия и, в частности, самовосприятия данной Культуры или же речь идёт о глубокой, одинаково проявляющейся на разных уровнях общности? Действительно ли образы Человека, представленные фрейдовским Психоанализом одного детского Невроза, поэзией русского Символизма и русской религиозной Философией, формировали единый и реальный синдром? Были ли людям того времени свойственны особенные черты этого синдрома в том смысле, в каком о них говорили бы Социология и статистика? Соотнесение Сергея Панкеева и Александра Блока в этой связи поучительно как параллелями между ними, так и их различиями. Панкеев дает нам образ русского Эдипа, смиряющегося перед ситуацией, в которую ставит его западный Сфинкс, и всю свою долгую жизнь не очень успешно разгадывающего его рационалистическую загадку. Блок показывает судьбу русского Сфинкса, таинственного и двойственного, блестящего и нелепого, угрожающего, но страшного более всего самому себе. Звавший к революции "всем телом, всем сердцем, всем Сознанием", написавший её Евангелие и занявший пост в Наркомпросе, Блок скоро умер в психотическом кризисе, сравнимом только с ужасным концом Ницше. Как из Психоанализа, так и из Истории Культуры мы знаем, что совпадения не бывают случайными. Эти темы действительно были близки и важны для русских интеллигентных людей того времени, а Фрейд хорошо знал этот круг своих пациентов и выбрал в нём достаточно репрезентативную фигуру. Попадание оказалось точным. Психоанализ одного детского Невроза обнаружил те же ключевые проблемы и характерные черты, что и итоги развития богатейшего пласта Культуры. В Бессознательном маленького Панкеева обнаружились те же мотивы, что и на верхних, профессионально сублимированных уровнях его родной Культуры. Русские философы не отказывались от подобных соотнесений, которые сегодня кажутся, возможно, излишне прямолинейными. По словам Федора Степуна, "наши личные Чувства неожиданно приводили нас к постановке последних нравственных и даже богословских вопросов" (45). Но возможно, что соображения о специфических чертах "даже тех русских, которые не являются Невротиками", — не более чем иллюзии восприятия и самовосприятия, порожденные исторической ситуацией, а также этнокультурными Стереотипами, под действие которых подпадают даже самые тонкие наблюдатели. Впрочем, идеи Фрейда о русских, верные или ошибочные, не имели, насколько известно, никаких внеинтеллектуальных последствий. А вот "Скифы" сыграли свою роль в популярности евразийства, кинувшего в тридцатых годах русскую эмиграцию в "тяжелые, нежные лапы" НКВД. Может быть, стоит обратить к России сказанные по другому поводу слова Тютчева, от которых наверняка отталкивался Блок: Природа — Сфинкс. И тем она верней Своим искусом губит Человека, Что, может статься, никакой от века Загадки нет и не было у ней. Конечно, и в этой трактовке есть все те же русские неясность, Диалектика, Амбивалентность. Чем, каким искусом и обманом привлекает и губит русский Сфинкс, у которого нет загадки? Например, чем в таком случае русские интересовали Фрейда? И все же конец нашего столетия, столь отличный от его начала, подсказывает именно такую трактовку "русской идеи". Если мы с ней соглашаемся, тогда остается ещё одно, более прагматическое объяснение "тяготения" Фрейда к русскому "элементу". Сложные и неправдоподобные конструкции легче воспринимаются — в частности, и самим их автором — на экзотической почве, тем более на такой, которая подготовлена априорно существующими Стереотипами. "Русский материал" для Фрейда представлял определенную ценность и давал некоторые преимущества.   История Панкеева писалась в большой степени как решающий аргумент против той критики, которой подвергли теорию "первичной сцены" отходящие от Фрейда его ученики. Локализация действия в экзотической стране, о которой мало что известно и потому все кажется возможным, не раз помогала радикально мыслящим интеллектуалам придавать повествованию некую степень правдоподобия. Так, — беря нарочито далекие примеры, — русские романтики отправляли своих героев к цыганам или на Кавказ; Монтескье изображал свои идеи осуществленными в Персии; Ницше примерно туда же поместил своего Сверхчеловека; Богданову пришлось отправить свой социальный идеал дальше, на Марс; а Леви-Стросс находил свои идеи среди диких индейцев.   Фрейда интересовали не социальные Утопии, а психологические теории и конкретные человеческие судьбы, которые могли бы их подтвердить; но функции экзотического материала оставались теми же. Экзотика требовалась тогда, когда развитие идеи грозило выйти за пределы правдоподобия. Воспоминания о Психоанализе Впоследствии "Человек-Волк" станет знаменитостью. Все больше психоаналитиков Старого и особенно Нового Света будет искать встреч с ним, доступным для общения пациентом Фрейда. Две части его воспоминаний выйдут под одной обложкой с фрейдовской "Историей одного детского Невроза" и посвященными Сергею статьями двух других психоаналитиков. Под самый конец жизни, в середине 70-х годов, его разыщет венская журналистка, которая после его Смерти выпустит книгу, состоящую из интервью с "Человеком-Волком".   Панкеев рассказывает в них то о Фрейде, то о последней своей любовнице... Мы слышим голос Человека со странной и изломанной жизнью, но в его культурном мире нет ничего особенного: прожив большую часть своей длинной жизни в эмиграции, он рассказывает молодой и любопытной жительнице Вены о Керенском и Ленине, об Обломове и Ставрогине, о Пастернаке и Солженицыне. Некоторые из его рассуждений интересны сами по себе: например, он отмечает сходство между уходом из дома и Смертью Толстого и сходными обстоятельствами бегства и Смерти Верховенского из "Бесов"... Но нас, конечно, интересует другое — как оценивал Панкеев в конце своей жизни то влияние, которое имел на него Психоанализ. В общем он был скептичен. "Что нехорошо в Психоанализе, это то, что Человек начинает жить в соответствии с указаниями другого Человека. Я бы сказал, что Психоанализ ослабляет Эго. Он может, вероятно, освободить, но Эго страдает, потому что подчиняется авторитету" (46). В другом месте он формулирует свое недовольство иначе. Психоаналитики "всегда одинаковы. Они делают только то, что открыл Фрейд. Те же принципы и методы, и ничего сверх этого. Я читал о Ленине, что его успех был основан на том, что он всегда шёл в ногу со временем. Например, он говорил "Вся Власть Советам". А через два месяца он говорил "Это больше не важно, времена изменились. Мы ничего не достигнем, если будем придерживаться старых принципов". А психоаналитики всегда делают одно и то же без всякого прогресса. Сегодня Я более критичен к Психоанализу" (47).   Все это было бы только забавно, если бы звучало не из уст Человека, проведшего столько времени с самим Фрейдом... Человека, которого Фрейд называл в шутку "кусок Психоанализа" и в излечении которого он, кажется, не сомневался. Сам Панкеев выделял два фактора, которые считал для себя полезными: позитивное отношение Фрейда к Терезе и сразу сформировавшийся отцовский Перенос — его Чувство к Фрейду, подобное его Чувству к своему отцу. Из воспоминаний Панкеева мы узнаем, что первым вопросом, с которым он обратился к Фрейду, был вопрос о Терезе: жениться или не жениться? "Если бы профессор Фрейд, как другие доктора, к которым Я обращался, ответил "нет", Я бы с ним не остался". Но Фрейд ответил иначе: возможно, да, но мы рассмотрим это через несколько месяцев, когда закончим анализ. Анализ закончился, как мы уже знаем, через четыре года. Все это время Сергей переписывался и периодически встречался с Терезой. "Я поженился бы на ней тотчас, если бы это не шло против правила профессора Фрейда" (48).   В конце концов профессор сделал необычный шаг — согласился повидать Терезу, которая ему понравилась. Много позже, в 1970 году, Панкеев будет считать, что именно в этом обещанном и напряженно ожидаемом разрешении содержался основной фактор, благодаря которому Лечение было успешным. В отличие от Терезы, отец Сергея и обсуждение его отношений с ним были, вероятно, в центре внимания и самого Фрейда. Панкеев несколько раз повторяет в своих воспоминаниях слова Фрейда, которые действительно, невозможно забыть: "Вам повезло, что Ваш отец умер. В противном случае у Вас не было бы шанса выздороветь" (49). Панкеев понимал Фрейда довольно плоско: "Он имел в виду, что если бы мой отец не умер, мне не удалось бы образовать Перенос".   Перенос был интенсивным, и русскому пациенту пришлось испытать на себе и благотворные, и отрицательные стороны этого открытого Психоанализом явления. До конца своей жизни он испытывал глубокую благодарность к Фрейду и одновременно винил его во многих своих бедах. От анализа до анализа Близился к концу обусловленный Фрейдом срок окончания четырехлетнего анализа. Пациент стал продуктивен в воспоминаниях своих травм раннего детства. Аналитик познакомился с любовницей пациента и благословил их Брак. Они были довольны друг другом. Последний сеанс пришелся на 29 июня 1914 года. Накануне в Сараево были убиты австрийский наследный принц Фердинанд и его жена. Прощаясь с пациентом, Фрейд заметил, что если бы Фердинанд пришёл к Власти, Австрию ждала бы война с Россией (50). Все произошло, как известно, ровно наоборот. Возможности понимания даже у очень умных людей ограничены. В кратком послесловии к "Из Истории одного детского Невроза" Фрейд писал о завершении анализа Сергея: "Я расстался с ним, считая его излеченным, за несколько недель до начала Великой войны 1914 года; Я не видел его до тех пор, пока превратности войны не предоставили Центрально-европейским державам доступ к Южной России" (51). Война началась через несколько часов после того, как Сергей пересек русскую границу. Тереза Келлер со своей дочерью Эльзой пока оставалась в Мюнхене. Когда Панкеев вернулся домой, мать его заказала службу в честь успешного излечения сына. Одесский батюшка пропел здравицу во славу Сергея и его врача "Сигизмунда". Между тем жениха и невесту разделила линия фронта. Молодой Панкеев не был мобилизован как единственный сын в семье. В своем одесском поместье он чувствовал себя отлично. Несмотря на сопротивление матери, начались хлопоты по предоставлению российской визы Терезе, гражданке враждебного Государства. Сергей преуспел и в этом. Тереза приехала через Румынию, оставив дочь в Мюнхене. Они поженились. В это же время Сергей сумел экстерном сдать выпускные экзамены на юридическом факультете Одесского университета [Императорский Новороссийский университет - FV]. Все шло нормально, если не считать конфликтов между Терезой и её новой свекровью. В 1918 году в Одессу вошли германо-австрийские войска. Украина была объявлена гетманской республикой. Эльза заболевает туберкулезом. Терезе необходимо срочно ехать к ней. В сентябре она получает визу и уезжает через Киев. В ноябре союз Центральных держав терпит полное поражение. Одессу занимают англичане, французы и поляки. Рубль катастрофически обесценивается. Сгорает одесское отделение Российского банка, в котором Панкеевы хранили свой капитал. Остатки денег уходят на получение денег и отъезд. 29 мая 1918 года Фрейд пишет Лу Андреас-Саломе, что ему с оказией (продолжалась война!) пришло письмо из Одессы. "Молодой Человек, которого Я отправил домой 14 июля 1914 года исцеленным, не зная, что всего две недели спустя он станет моим врагом и сможет убить моего старшего сына", просил о новой встрече. Не делясь с Лу своими мотивами, Фрейд "от лица Ваших шестерых старших братьев, которые всегда были добры к Вам", просит её приехать в Вену, чтобы заняться вместо него с его старым пациентом (52). Лу, однако, не приехала. Подобная ситуация, когда аналитик воспринимает пациента в контексте острой личной (а в данном случае и значимой для него политической) ситуации, проецируя на него свой страх без реальных к тому оснований, является неклассическим, но весьма характерным случаем контрпереноса. Естественно, он должен был иметь некое терапевтическое значение. Фрейд, однако, никогда более не упоминал о своих Переживаниях, в которых "исцеленный" им русский пациент оказался зловеще связанным с его сыном, сражавшимся на русском фронте.   Правда, в одной метафоре из "Из Истории одного детского Невроза" трудный и медленный анализ Панкеева уподобляется наступлению армии, тратящей недели и месяцы, чтобы преодолеть расстояние, которое в мирное время можно проехать за несколько часов, а враждебная армия только что прошла его за несколько дней (53). В том, что мы знаем об этом случае, непроанализированные Чувства самого Фрейда проявились только в последовательных попытках отослать пациента другому аналитику. В этом контексте любопытно ещё, что эти попытки были адресованы, во-первых, Женщинам, то есть существам невоеннообязанным и, во-вторых, по национальности принадлежавшим к "враждебным" державам: к русской Лу Андреас-Саломе, американке Рут Мак Брунсвик... В апреле 1919 года Панкеев добирается до Вены; Фрейд дарит ему том с "Из Истории одного детского Невроза" и дружеской надписью. Он обнаруживает у Панкеева "маленький остаток непроанализированного материала" и сам продолжает Лечение. На этот раз оно продолжается с сентября 1919 до пасхи 1920 года. Теперь уже Фрейду время от времени приходится давать деньги своему пациенту. Потом Сергею удастся найти работу скромным клерком в страховой кампании, где ему предстояло работать до австрийской пенсии. Поводом для нового анализа были некие проблемы с пищеварением. Сам Сергей объяснял их неудачным Лечением, которое он получил в Одессе от того же доктора Дрознеса, пользовавшего его теперь ветеринарными средствами. Фрейд понимал эти симптомы иначе: "он приехал в Вену и сообщил, что сразу после окончания Лечения он был захвачен страстным желанием освободиться от моего влияния. После нескольких месяцев работы тот элемент Переноса, который не был до сих пор преодолен, был успешно проработан. После этого пациент чувствовал себя нормально и его поведение не имело каких-либо особенностей, несмотря на то что война лишила его дома, собственности и всех семейных отношений. Возможно, что именно это несчастье, удовлетворяя его Чувство вины, внесло свой вклад в укрепление его выздоровления" (54). Позднее Панкеев будет считать, что если бы тогда, когда Одесса была занята англичанами, он съездил домой, то мог бы спасти остатки своего состояния. Фрейд не отпускал его, объясняя его желание ехать домой невротическим сопротивлением. Когда же, с точки зрения Фрейда, проблемы Сергея с трансфером и перистальтикой были решены, в Одессе были уже красные. В 1926 году полунищий Панкеев вновь — в третий раз — обращается к Фрейду с ипохондрическими жалобами, граничащими с паранояльным бредом. После небольшой операции в носовой полости он почувствовал, что его носу грозит опасность разрушения — шрамы, трещины или что-то в этом роде. Дерматологи помочь не могли, все было нормально. На этот раз Фрейд все же переправляет его к коллеге — жившей в то время в Вене Рут Мак Брунсвик. Трудно сказать, что сыграло в этом решении большую роль — контрперенос и связанное с ним Чувство вины, разочарование Фрейда в столь успешном терапевтическом случае, к тому же уже опубликованном, его занятость другими пациентами или финансовые трудности. Семидесятилетний профессор как раз в 1926 году сократил количество своих пациентов с шести до пяти, одновременно повысив плату с 20 до 25 долларов за сеанс.   С другой стороны, Панкеев вспоминает, что Фрейд требовал от своих последователей принимать хотя бы одного пациента бесплатно. Брунсвик, видимо, принимала его именно на этих основаниях. Что касается Фрейда, то он, сам немало пострадавший от послевоенной инфляции австрийской кроны, много лет подряд помогал своему бывшему пациенту, передавая ему несколько фунтов или долларов, заработанных им у иностранных пациентов. П. Роазен полагает, что в этом могло проявляться испытываемое Фрейдом Чувство вины за потерю Панкеевым его состояния. Анализ у Брунсвик продолжался пять месяцев. Она не сомневалась в диагнозе: ипохондрический бред преследования. Надо сказать, что её клинический отчет об этом случае содержит в себе куда меньше уважения к пациенту, чем "Из Истории одного детского Невроза" Фрейда. Она сама признается в том, что первое время ей с трудом верилось, что перед нею описанный Фрейдом умный и честный Человек-Волк. Она видела психотика, основными чертами которого считала лицемерие, Нарциссизм и скупость. Что это — изменение личности или иллюзии контрпереноса? Роазен, подробно рассматривавший клиническую Историю самой Брунсвик, склоняется к последнему: Брунсвик, которая сама долгое время была пациенткой Фрейда, рассматривала бывшего его фаворита как своего соперника (55). Сам Панкеев вспоминал, что он был так возмущен диагнозом паранойи, а также тем, что на этот раз его лечил не сам Фрейд, что предпочел вылечиться как можно быстрее. М. Гардинер, психоаналитик, периодически встречавшаяся с Панкеевым и помогавшая ему на протяжении десятилетий, познакомилась с ним в 1927 году: он давал ей уроки русского языка. Она характеризует его как отличного собеседника, производившего впечатление здорового и вполне упорядоченного Человека. Загадка Терезы Келлер Тереза гордилась своими испанскими корнями. В России 1914 года, среди антинемецких настроений, ей, не знавшей ни русского, ни французского, было тяжело: выручало, как вспоминал Панкеев, только то, что она была совсем не похожа на немку, а похожа на испанку или итальянку. Фрейд считал её красивой и даже сказал, что она "настоящая царица". После возвращения из России и Смерти дочери Тереза изменилась. У неё появились странности, она была скуповата и нелюдима. Сергей так и не узнал, на сколько лет она была старше него: документы она потеряла ещё перед приездом в Россию. Она жаловалась, что быстро стареет, хотя для Панкеева она оставалась привлекательной. Впрочем, он постоянно изменял ей. После аншлюса 1938 года, когда немецкие нацисты силой присоединили Австрию, венцы реагировали по-разному. Хуже всех было Евреям. Как всегда, меньшинству удалось эмигрировать; среди остальных шла эпидемия самоубийств. Панкеев был под подозрением. К нему заявился наци и стал расспрашивать о его жизни, семье... Сергей показал ему фотографию своего отца. Тот сказал, что теперь он спокоен — отец Сергея выглядит словно царь. И признался, что приходил выяснить, не Еврей ли этот русский эмигрант. Со своей стороны Панкеев предложил жене запросить из её родного Вюрцбурга документы, свидетельствующие о её арийском происхождении. Тереза ответила "странным взглядом", который он запомнил навсегда. В эти дни Тереза предложила Сергею вместе покончить с собой. "Ты с ума сошла, — ответил он ей. — Мы не Евреи". 31 марта 1938 года Сергей Панкеев нашел свою жену дома мертвой. Она отравилась газом. Почему-то ни Панкеев, ни работавшие с ним аналитики, ни историки так и не высказали довольно очевидного предположения: Тереза Келлер была, вероятно, еврейкой.   Она скрывала это всю жизнь, и неспроста. Именно это, вероятно, было одной из причин того, что мать Сергея или, например, Крепелин были настроены в такой крайней степени против их Брака, считая его мезальянсом. Это было и причиной легенды об испанском её происхождении, которую она сумела внушить романтичному Сергею (который даже в своих мемуарах описывает Любовь к Терезе в главе под названием "Испанские замки"). Конечно, еврейство Терезы, а не желание сохранить красивую испанскую легенду было причиной "странного взгляда", когда даже муж стал справляться о её происхождении... Год спустя после её самоубийства Сергей, движимый, как всегда бывало с ним после потерь, своим неосознанным горем, разыскал в Мюнхене брата Терезы. "Ваша бабушка была испанкой?" — зачем-то спросил он. "Никогда, — ответил тот и добавил: — но у бабушки была Любовь с одним баварским дворянином" (56). Психоз и Реальность И этот удар Панкеев пережил с помощью психоаналитиков. Он бежит к Гардинер, та отправляет его, достав нансеновский паспорт, из оккупированной Вены в Лондон к Рут Брунсвик... Следуют новые часы и месяцы анализа, во время которых он без конца спрашивает: "Почему это случилось со мной?"   Потом Панкеев возвращается в Вену. До своей Смерти в 1979 году он ведет тихую и по видимости здоровую жизнь венского клерка, а потом пенсионера, периодически увязая в странные и довольно тягостные отношения с Женщинами. Какие-то деньги он зарабатывает мемуарами, а также своими этюдами, продавая их через Американское психоаналитическое общество как "тот самый" знаменитый пациент Фрейда. Единственный рецидив его предполагаемой "паранойи" настиг его летом 1951 года. Панкеев забредает с этюдником в Советскую оккупационную зону Вены. Советские солдаты его арестовывают и сажают в камеру. Следуют многочасовые допросы, в которых его обвиняют, что он зарисовывал военный объект и вообще является белоэмигрантом, предателем Родины. Он пытается оправдаться женой-немкой и чувствует бессмысленность любых оправданий. Подобно миллионам своих вполне нормальных соотечественников, оказавшихся в сходных обстоятельствах, он тщетно борется с парализующим Чувством вины и страха. На четвертый день его освобождают, обязав ровно через три недели явиться со всеми его рисунками. У него начинается психоз, "как тогда, когда Я ходил к доктору Брунсвик, но только тогда Я чувствовал физический порок, а теперь моральный". Понимая, что он может никогда не вернуться домой, ровно на 21 день Панкеев является в Советскую зону. Того офицера, который допрашивал его, нет в штабе, а больше Панкеев никому не нужен. Когда он рассказывал об этом Гардинер, то закончил вопросом, столь характерным для всей его Истории: "Что Вы об этом думаете, фрау Доктор? Это моя душевная болезнь заставила меня так серьезно отреагировать на этот инцидент?" (57). Литература к Главе 3 1. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 274. 2. P. Roazen. Freud and his Followers. London: Alien Lane, 1975, p. 170. 3. К. Obholzer. The Wolf-man Sixty Years Later. London: Routledge, 1980, p. 167. 4. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, 274. 5. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, с. 195. Основными источниками о случае Панкеева являются: монографическое описание случая Фрейдом, написанное зимой 1914-1915 гг. и позднее дополненное и прокомментированное им же (русский перевод: 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза — "Психоаналитические этюды". Минск: Беларусь, 1991, 179-268); мемуары самого "Человека-Волка", написанные в 1938; и несколько клинических описании, сделанных работавшими с этим пациентом после Фрейда психоаналитиками. Большая часть этих материалов собрана в книге М. Gardiner. The Wolf-Man and Sigmund Freud. London: Karnac Books, 1989. Важна также книга интервью, взятых у Панкеева уже в конце 70-х годов: К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later. London: Routledge, 1980. 6. Confession sexuelle d'un anonyme russe. Paris: Usher, 1990. 7. E. H. Erikson. Childhood and Society. New York: Norton, 1950, p. 323. 8. The Memoirs of the Wolf-Man. — In: М. Cardiner. The Wolf-Man .and Sigmund Freud. 9. А. Блок. Письма к жене. — Литературное наследство, т. 89. Москва: Наука, 178, с. 112. 10. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 50. 11. Можно вспомнить в этой связи одну из ранних концепций Фрейда, позднее им оставленную: "более чем в половине серьезных случаев истерии, обсессивных Неврозов и т.д., которые Я лечил психотерапевтически, Я был в состоянии показать с определенностью, что отец пациента болел сифилисом". — Отрывок из "Трех очерков по теории Сексуальности", написанный Фрейдом в 1905 г. и изъятый им из последующих изданий, цит. по: Р. Roazen. Freud and his Followers, p. 127. 12. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 137. 13. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза. 14. E. Jones. The Life and Work of Sigmund Freud, vol. 2, p. 274. 15. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, с. 181. 16. Там же, с. 196; в оригинале разрядка. 17. J. L. Rice. Russian Stereotypes in the Freud-Jung Correspondence. — "Slavic Review", v. 41, n 1, Spring 1982, p. 13-35. 18. 3. Фрейд. Введение в Психоанализ. Лекции. Москва: Наука, 1989,с.234-235. 19. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, с. 219 и далее. 20. К сожалению, уже после завершения работы над этим текстом мне стала известна важная работа Николаев Абрахама и Марии Торок: N. Abraham, М. Torok. Cryptonimie: Le verbier de L'Homme аuх loups. Paris: Flammarion, 1976; английское издание с предисловием Ж. Деррида: N. Abraham, М. Torok. The Wolf Man's Magic Words. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1986. История Человека-Волка трактуется здесь совершенно необычно, в чем-то совпадая с нашим анализом по своим предпосылкам, но в целом приходя к совершенно иным выводам. Авторы рассматривают многоязычие Панкеева как отправную точку для расшифровки его Снов и, вообще, всей его жизни. Оставленный им словесный материал, известный по изложению Фрейда на немецком, "прослушивается" по-русски и по-английски (одна из гувернанток была англичанкой) и "переводится" по созвучию. Например, немецкое звучание слова "Волк" по-русски, считают авторы, воспринимается как "гульфик". Раз так, то это значит, считают авторы, что воспринятое в детстве слово "гульфик" со всей его символикой было вытеснено в Бессознательное, откуда прорывалось в искаженном и "переведенном" (на немецкий язык, а потом ещё и на язык образов) виде Сна с Волками. "Орех" из того же Сна авторы читают как "грех", и аллея старых орехов видится ими как ряд давних грехов... Содержанием Сна с Волками, с точки зрения авторов, является не подсмотренный акт родителей, а подслушанный скандал между русскоязычной мамой Сергея и англоязычной гувернанткой по поводу эротических Игр Сергея с его сестрой. Довольно сложный, анализ этот грешит рядом натяжек и очевидных для русского слуха несообразностей. Так, слово "гульфик", хоть оно и есть в словарях русского языка, является чрезвычайно редким и принадлежит к тому лексическому слою, знакомство с которым ребенка представляется почти невероятным; слово "шестеро" (Волков) авторы считают созвучным слову "сестра", хотя слова эти звучат куда менее сходно, чем можно подумать по словарной транскрипции. В увлечении новым методом чтения авторы даже в фамилии Сергея видят написанную кириллицей фамилию Rank, хотя из этого уже должен бы следовать вывод, что сам Панкеев — плод фантазии Фрейда в момент его конфликта с Ранком. Вообще, создается впечатление, что Игра словами трех языков предлагает комбинаторные возможности для движения в любом направлении. Однако вывод авторов интересен. Он касается табуирования Сергеем русского слова тереть, которое обозначало Игры с сестрой, было вытеснено в Бессознательное как ничего не обозначающее слово-вещь или, по терминологии авторов, "крипт", Я потом определяло множество образов, симптомов и поступков Сергея: его влечение к Женщинам, моющим (трущим) Пол, восхождение на Терек после отравления его сестры ртутью, выбор объекта Любви по имени Тереза и параноид по поводу шрама (потертости., как трактуют это авторы) на носу. 21. К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later, p. 5. 22. Erikson. Childhood and Society, p. 353. 23. Ibid, p. 325. 24. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, С. 184. 25. В.В. Розанов. Опавшие листья — Уединенное. Москва: Политиздат, 1990, с. 184 и 351. 26. А. Белый. На рубеже двух столетий. Москва: Художественная Литература, 1989, с. 184. 27. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, с. 195. 28. Там же, с. 226. 29. Там же, с. 194 и 267. 30. Freud-Jung Letters, p. 494. 31. По-русски опубликовано в: Фрейд. "Я" и "Оно", т. I.c. 395. 32. 3. Фрейд. Достоевский и отцеубийство — Фрейд. "Я" и "Оно", т. 2, с. 408. 33. 3. Фрейд. Из Истории одного детского Невроза, с: 267. 34. Там же,с. 266. 35. Там же, с. 252. 36. Там же, с. 222. 37. Там же, с. 226 и 228. 38. Там же, с. 266. 39. Там же, с. 229. 40. Р. М. Рильке. Ворпсведе. с. 360. 41. А. Блок. Сочинения в 2-томах. Москва: ГИХЛ, 1955, т. 2, С. 653. 42. А. Блок. Сочинения, т. 2, с. 716. 43. А. Блок. Письма к жене, с. 112. 44. А. Белый. На рубеже двух столетий, с. 194 и далее. 45. Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1956, т. 1, с. 319 — Ср.: Е. В. Барабанов. Русская Философия и кризис идентичности — "Вопросы Философии, 8, 1991, с. 102— 116. 46. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later, p. 139. 47. Ibid, p. 137, 48. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 75, 89. 49. Ibid, p, 32. 50. К. Obholzer. The Wolf-Man Sixty Years Later. 51. Это послесловие отсутствует в русском издании. См.: Freud. From the History of Infantile Neuroses. — In: M. Cardiner. The Wolf-Man and Sigmund Freud. London: Karnac Books, 1989, p. 262.  Документы (фрагменты писем и дневников) цитируются с сокращениями, которые специально не указываются. 52. L. Andreas-Salome. Correspondance avec Sigmund Freud. Paris: Gallimard, 1970, p. 104. 53. 3. Фрейд. Из историк одного детского Невроза, с. 1S3. 54. Freud. From the History of Infantile Neuroses, p. 262. 55. P. Roazen. Freud and his Followers, p. 172. 56. The Memoirs of the Wolf-Man, p. 119. 57. M. Gardiner. The Wolf-Man in Later Life. In: M. Gardiner. The Wolf-Man and Sigmund Freud, p. 328 Оглавление   www.pseudology.org