Из рассказов Андрею 1 июня 1984, 3 декабря 1985, бесед с режиссерами Мосфильма 10.12.1988, бесед со Старковым, 1989, рассказов Алеше, 1989 Шатуновская, Ольга Григорьевна Об ушедшем веке рассказывает Ольга Григорьевна Шатуновская Из ссылки в ЦК Из ссылки в ЦК [Джана: — Когда мама приехала, у неё было два инфаркта, один за другим. Врачи говорили, надо отвлечься. А как отвлечься? Приезжали все новые реабилитированные, и приходили все, чьей жизненной задачей теперь стало разоблачить Сталина . Алексей Снегов, Некрич, Юсуф Касимов. Они приходили на Короленко, а потом приезжали в Кунцево. И когда они собирались за круглым столом на даче в Заречье и говорили о лагерях, тюрьмах, пересылках, рудниках, лесоразработках, следователях, подвалах Лубянки, Берия и Сталине , мне хотелось исчезнуть из этой комнаты, так густо и черно было облако воспоминаний. В нём нечем было дышать, казалось, оно раздавит меня своею тяжестью. И я думала, хоть бы они перестали! ведь теперь все это кончилось! хоть бы они поговорили о чем-нибудь другом! Олины друзья и знакомые любили нас, и мы любили их. Мне только казалось, что зря они растравляют все пережитое, зря вызывают его духов снова и снова. Но мама сердилась на меня за это. Оле в КПК была поручена проверка работы парторганов в Закавказье и на северном Кавказе. Её помощником был Алексей Ильич Кузнецов. Сектором Украины руководила тоже реабилитированная — Валентина Пикина. Как единственную надежду на справедливость передавали люди их имена друг другу — Шатуновская, Пикина. Они помогут, иди к ним, они разберутся. Со всех сторон шли письма. Со всех сторон просили люди о защите и помощи. Письма с просьбами разобраться в их личной судьбе, письма о бюрократизме и произволе, письма, обличавшие взяточничество и самоуправство. Письма шли беспрерывно. В КПК они подшивались помощниками в бесконечные папки. Не было дня, чтобы почта не приносила их также домой. Люди звонили, приходили — жаловаться или советоваться, просить или просто рассказать. Оля всегда пересказывала нам их истории, они жили в ней так, как если бы произошли с ней самой]. Письма от друзей Лена Лебецкая пишет Оле и Марусе Давидович. "11.3.55. Марусенька! Правда ли это, не сон ли? Это ты. Твое письмо. Вижу на конверте Олину фамилию, но почерк не её. Читаю, но кто же пишет? не верится своим глазам. Да, вот и чудеса в наше время могут быть. Когда же ты приехала в Москву? Как это получилось? Родная такая, любимая, хорошая, как хочется тебя видеть!" "Марусенька, ведь другой всю жизнь проживет и одного такого раза не переживет с такой глубиной, таким трагизмом, какое нам пришлось переживать так много раз. Эта встреча в прачечной, которую я все время вижу ярче какой-либо сцены в театре! А эта встреча, такая необыкновенная в вагоне, где я тебя узнала только по твоему искристому заливчатому смеху. Сидит как маркиза с белой головой, такая прекрасная, обаятельная, и в такой обстановке! Она, говорю себе, а ты говоришь — нет. И я опять украдкой на тебя смотрю, она, она... И ещё так помнится, когда ты получила письмо, и узнали, что Веру освободили, что она уехала домой, как мы все трое обнялись и рыдали безудержно. Даже теперь не могу совладать с собой от одних воспоминаний. А я всегда старалась ни о чем подобном не думать, не только что говорить. Какая же ты теперь? Такая ли энергичная, умная, коминтерновская голова, как мы тебя называли, так ли заразительно смеешься как некогда, когда мальчишки, слушая твой смех с третьего этажа Фордона, подхватывали и сами смеялись, такая ли красивая с головкой и шевелюрой маркизы? Или годы и жизнь наложили свой отпечаток, что мне тебя не узнать? Милая, хорошая! как я тебе благодарна, что ты, вы все не забыли меня. Помните. И милая, милая Виктория Борисовна, она мне светит всегда в моих глазах как идеал преклонных лет, всегда бодрая, подтянутая, всегда выдержанная и улыбающаяся, а ведь и ей немало выпало на долю выстрадать! Не верится, что Джаночка уже мать, хочется это видеть, ведь я её помню, такую тоненькую девочку с умной головкой! Годы прошли... Все изменилось. А дружба наша, выкованная в страданиях, не только не изменилась, а окрепла и похорошела от множества воспоминаний и пройденных путей..". Пишет Дуся Трунина из Магадана "24.1.56. Получили от тебя письмо с фотокарточками. Теперь я имею о тебе лучшее представление. Передо мной много лет стояло лицо полное страха — это фото, дело Ванюши 1947 года. Ты помнишь, поваром работал в Армани Василий Васильевич с белыми усами, он живет где-то недалеко от поселка Новые Гаражи в своем домике, сегодня пойду поищу его по указанным приметам, быть может, он знает что про Корчакова. Иван Иванович тоже собирает бумаги. Ответ из Армани придет наверно не так скоро, да и другие сведения к этому времени должны собраться". Пишет член комиссии по делам Верховного Совета СССР, А.Андреев "6.03.56. Узнал в середине июня, что ты, надорвавшись на своей работе, тяжело заболела. Доступ к тебе закрыт. У нас здесь в Унженском лагере (Горьковская область) работа комиссии протекает успешно, но сложно. В составе комиссии два юриста — областной горьковский прокурор и заместитель министра юстиции РСФСР. На девяносто пять процентов решения принимаются единогласно, а все прения носят сугубо партийный характер. Вероятно, в начале июля закончим политические дела и в полтора месяца кончим дела малолеток. На одном лагпункте освободили из-под ареста Владимира Львовича Глебова, сына Каменева и Татьяны Глебовой". Из Карагандинской области, Джезказган, пишет Адров Капитон. "10.05.56. Сюда прибыла комиссия с большими правами. Ежедневно пропускают человек пятьдесят и всех освобождают, окромя убийц, шпионов и диверсантов. По всему ходу дела я буду освобожден. Моя очередь будет в первой половине июня или в июле. Как мне быть — ждать решения Военной коллегии, или решение местной комиссии равносильно решению Военной Коллегии для передачи в партийный контроль? По-моему, местная комиссия имеет право только досрочно освобождать, но не реабилитировать". Член комиссии Георгий Петросян пишет из Архангельской области, Плесецкий район, п/о Пуксозеро. "12.05.56. Оля, я хочу рассказать тебе о наших делах. В день мы пропускаем двадцать пять человек. Работу начинаем с девяти утра, час обед, с двух до трех, затем до шести или семи вечера, в зависимости от дел. Если так пойдет, думаем к июлю закончить и приехать в Москву, но все мы настроены, что нас пошлют куда-либо на помощь, и к этому готовы, работа очень интересная, ответственная и благородная, решается жизнь, участь живого человека, тем более невинно страдающего. По пути из Москвы мы ехали в одном вагоне с Ксеней Чудиновой, она рассказывала об опыте их комиссии, и я по приезде рассказал своим товарищам. Теперь у нас тоже процент уходящих домой большой. Контингент здешний в основном полицейские, работавшие в период оккупации, и националисты из прибалтийских стран. Завтра кончаем с полицейской группой. Не ясно, как быть с подростками — когда они судились, были подростками, а теперь они взрослые дядьки с бородками. Запросили ЦК. Состав комиссии серьезный, бывают серьезные споры, решаем вопросы по большинству голосов. Но хочу тебе рассказать о председателе, он из вашего учреждения. Наше мнение — страховщик, без своего мнения, представитель старого мышления. И вот мне думается, как тяжело тем товарищам, дела которых попадают к таким людям. Такое пренебрежение к людям. Я устроил скандал. Люди не знали решения комиссии в течение трех недель, а их жалобы и заявления не рассматривались, а передавались спецотделу. Ксения говорила, что они свои решения тут же объявляют, кого это касается. Я добился у себя только один день. Говорят, не было руководящих указаний во время инструктирования. Они боятся, что если будет отказ, тогда будут неприятные инциденты со стороны тех, кому откажем. Но все же добился, что на второй день стали объявлять через спецотдел". Член комиссии Алексахин Иван Павлович пишет из Воркуты. "3.6.56. Узнал, что болеешь. Прошло полтора месяца нашей деятельности — при самой организованной работе при двенадцатичасовом рабочем дне больше пятидесяти дел не рассмотришь. На днях к нам приезжают ещё две комиссии, в одной из них Халевин будет председателем. В практике работы встречаем такие состряпанные дела, что изумляешься человеческой фантазии. Возникает для всякого здравомыслящего человека вопрос, кто и когда будет привлекать к суду этих преступников, которые годами уничтожали невинных советских людей? Почему мы держим в ИТЛ полицаев и карателей, как исполнителей чужой воли, а почему теперь после закрытого доклада Хрущёва на съезде мы обходим молчанием вопиющие факты? Надо по конкретным делам, то есть по приговорам явно сфабрикованным, нашим комиссиям направлять в прокуратуру дела на преступников, губивших невинных людей. Где же партийность наших комиссий, если мы за отсутствием директивы формально и бюрократически имеем дело только с производным, то есть с пострадавшими, которых освобождаем и реабилитируем, и стыдливо замалчиваем виновников совершенного преступления. Посоветуйся там и напиши мне. И не потому, что равнодушие всегда было чуждо мне, а во имя марксистско-ленинской справедливости". "24.6.56. Здесь на местах многие болеют политическим недомыслием. На днях горком отказал в восстановлении в партии начальнику стройконторы Гиндельману Он полностью реабилитирован Верховным судом. Здесь отработал девятнадцать лет. Горком рекомендовал заново вступать, "так как он отстал от жизни"". "13.8.56. В ответ на мое тревожное письмо Аристову прислали сюда Болдырева, который собирается по-чиновничьи замазать ошибки в работе комиссии Аксюты, которая в июле допустила формальный подход: — у них освобождение со снижением составило пятьдесят три процента и ни одного реабилитированного, в то время как в других комиссиях восемьдесят пять-девяносто процентов. Наша деятельность здесь будет закончена в 20-х числах августа. Работаем и сейчас, когда уже виден конец, по десять-двенадцать часов в сутки. Привет тебе от Петросяна". Член комиссии Георгий Петросян пишет из Воркуты. "29.6.56. Здесь работают несколько комиссий. Работы в два раза более, чем в Архангельске, и производительность наша в два раза более. Хочется скорее кончить. По приезде мучили комары, кругом болото, даже наш дом, где мы живем, стоит на болоте, а теперь дожди и холода, ветра не дают хотя бы после работы немного погулять. Тебе известно, куда загоняют в лагеря и в ссылку людей. Во всяком случае мы с собой привезли радость им. Те, кого не касается наша работа, недовольны, хотя среди них имеются многие, которые должны быть на свободе. Об этом мы, да и другие комиссии, написали при отчетах". Адров Капитон освобожден и приехал. Жалуется, что его не пускают к Оле во время её болезни. "6.09.56. Мне запретили приходить, да и всем сказали, чтоб не ходили. Твой помощник Кузнецов прямо стыдил меня — вы своими посещениями загоняете её в гроб". Из Еревана Алексей Снегов пересылает письмо от Р. Кочара, в котором тот жалуется, что "гости" из столицы (по-видимому, партийная комиссия) не стали глубоко разбираться. Оба письма, его и Алексея Снегова, написаны эзоповым языком. "10.09.56. Они не стали вникать во все подробности, выяснять истинные обстоятельства, почему-то спешили вернуться и не приняли сотни членов партии, которые ежедневно наполняли коридоры здания, где работали они. После отъезда гостей прибегают ко всем средствам очернения людей, которые критиковали их, собирают газетные и архивные материалы о всех периодах жизни этих людей. ... Скрывая свои преступления, они спекулируют ошибками других и дискредитируют их. Словом, создавалась атмосфера на самом деле напоминающая 1937 год". "О Сталине . Упорно искал грузинскую легенду и не мог найти. Перелистывал десятки газетных комплектов и вот дошел до источника. Он был исключен из Месами-Даси как неисправимый интриган, а не за то, что возглавлял левое крыло этой организации. Второй факт — его отношения с Шаумяном и подозрения, что только он мог известить полицию о конспиративной квартире Шаумяна. В этой же статье рассказывается, что после реакции, когда в Тифлисе объявилось военное положение, созывалось заседание объединенного комитета социал-демократов. На этом заседании против предложения продолжать активную борьбу против самодержавия Сосо возражал. Игра проиграна, говорил он, мы должны скрываться и спасти себя. Народ и без нас может сохранить себя. Начались острые споры, и он оставил заседание, ушел. ("Последние новости", Париж, 1936 г., 16 декабря, № 5745)" Письмо из Железноводска от Юсуфа Касимова, он тревожится, что Оля больна. "1.07.56. Оля, сделай все, чтобы отвлечься от всего прошлого". "19.10.56. Я принял предложение возглавить партийную организацию в Кировабаде (бывшая Гянджа). Там все очень сложно и запутано". Автобиография (в отдел кадров ЦК) "Я родилась 1 марта 1901 года в городе Баку в семье служащего. Отец мой до революции служил юристом в нефтепромышленных фирмах, а после революции в юридическом отделе Бакинского Совета рабочих депутатов. Он умер в 1922 году. Мать — домашняя хозяйка. Единственная сестра, врач по профессии, умерла в 1928 году. До революции я училась и кончила Бакинскую первую женскую Гимназию с золотой медалью, одновременно работала репетитором, давая частные уроки. С 1915 года я участвовала в городе Баку в юношеских кружках, в частности в кружке, группировавшемся около покойного Александра Митрофановича Стопани. В январе 1916 года я вступила в бакинскую организацию РСДРП Большевиков. С тех пор моя жизнь неразрывно связана с жизнью и борьбой нашей партии. В 1916 году мы выпускали рукописную юношескую газету "Вперед" и журнал "Товарищ", для чего был приобретен гектограф. Газета и журнал распространялись среди учащейся молодежи. После революции 1917 года я работала при бакинском комитете партии, а затем личным секретарем товарища Степана Шаумяна — чрезвычайного комиссара Закавказья, председателя первого Бакинского Совета народных комиссаров. Я участвовала в завоевании советской власти в Азербайджане в качестве дружинника Боевой дружины Большевиков. После падения советской власти в Баку в августе 1918 года я была в группе других товарищей оставлена для подпольной работы. Зная хорошо бакинские типографии, участвовала в захвате типографии Куинджи для напечатания прощального номера нашей большевистской газеты "Бакинский рабочий" и в создании, путем экспроприации, подпольной типографии. В сентябре 1918 года после оккупации Баку турками я была арестована и приговорена к повешению турецким главнокомандующим — вместе с товарищами Суреном Агамировым и Александром Барановым. Выбравшись из турецкой Охранки, я скрылась в Грузию, где участвовала в подпольной Закавказской партийной конференции. До июня 1919 года я вела подпольную партийную работу во Владикавказе, захваченном белыми, и в Тифлисе — при Меньшевиках. Потом вернулась на нелегальную работу в Баку, где установилось мусаватское правительство. Мы восстановили вновь после разгрома нашу партийную организацию. Я работала при Кавказском бюро партии, а также участвовала в создании нелегального Союза рабочей молодежи, была секретарем Кавказского Бюро Союза молодежи, редактором газеты "Молодой рабочий". В ноябре-декабре 1919 года по поручению Кавказского Бюро партии и Кавказского Бюро Союза молодежи пробралась через фронты гражданской войны на территорию Деникина в Ростов в подпольный Донской комитет партии и затем в Москву в ЦК партии и ЦК ВЛКСМ. Здесь я впервые встретила товарища В.И.Ленина. Потом вернулась обратно через Закаспий, участвовала в нелегальной доставке оружия и ценностей в Баку для подготовления восстания. После создания советской власти в Баку в 1920 году я работала первое время секретарем Бакинского комитета Комсомола и секретарем Совета молодежи Востока. Затем меня перевели на партийную работу — секретарем Черногородского райкома партии. Здесь я участвовала в национализации нефтеперегонных заводов города Баку. В профсоюзной дискуссии 1921 года я отстаивала и голосовала за ленинскую платформу. В 1920-21 годах я участвовала в борьбе бакинской организации против буржуазного националиста Наримана Нариманова — председателя Азербайджанского совнаркома. Не осуждая нашей политической линии, Центральный Комитет партии по тактическим соображениям отозвал на время из Азербайджана ряд работников, в том числе и меня, послав на партийную работу в Брянский губком. После снятия Н. Нариманова ЦК вернул меня в бакинскую организацию, так же, как и других товарищей. В Брянске я работала заместителем заведующего агитпропом Бежицкого укома и Брянского губкома, читала лекции в Губернской Совпартшколе, проводила активную борьбу против медведевщины и троцкистской оппозиции 1923 года. В 1924 году Центральный Комитет направил меня в Сиббюро ЦК, где я работала заместителем заведующего агитпропом Сиббюро в городе Новосибирске. С 1925 по 1929 годы я вновь была направлена и работала в Бакинской организации — заведующей орготделом и секретарем райкомов рабочих районов Баку. Здесь я принимала участие в коренной технической реконструкции нефтяной промышленности города Баку. В этот период в 1926-27 годах я вела ожесточенную борьбу против троцкистов и Саркиса, специально приезжавшего из Ленинграда, чтобы возглавить оппозицию в Баку. Наша борьба увенчалась успехом, мы не дали троцкистам завоевать ни одной ячейки. В 28-29 годах я была одним из инициаторов раскрытия ошибок азербайджанского партийного руководства — так называемой атаманщины, зажима самокритики и пр. Эта борьба получила одобрение Центрального Комитета в его постановлении, опубликованном 28 июля 1925 года в "Правде" и сопровождавшемся передовой "Правды" и статьями товарища Емельяна Ярославского. Работая в Баку я всегда избиралась членом Бакинского Комитета партии. С конца 1929 по апрель 1931 года я училась на курсах марксизма при ЦК партии в Москве. А затем — с апреля 1931 года в течение семи лет работала почти беспрерывно в Московском Комитете партии: — заведующим сектором районов топлива и энергетики Московской области, участвуя в реконструкции Подмосковного угольного бассейна; парторгом МК и МГК по действующим и строящимся электростанциям Москвы и области — при МОГЭСе; заместителем заведующего отделом руководящих парторганов МК. Короткий период, с апреля по август 1935 года, я работала заведующим промышленно-транспортным отделом Калининского обкома партии, выделившегося в это время из Московской области. С 1935 по 1937 годы я одновременно со своей работой в отделе руководящих партийных органов МК была избрана секретарем парткома первичной парторганизации МК и МГК партии и Комсомола. Работая в московской организации, я постоянно избиралась в состав МК. В августе 1937 года я была освобождена от работы в МК. Решением Оргбюро ЦК меня направили на работу заместителем заведующего издательством "Академия" по редакционно-издательским делам. Там успела проработать всего несколько месяцев. 5 ноября 1937 года вражеская рука Берия-Багирова вырвала меня из жизни — я была арестована органами НКВД и осуждена Особым совещанием на восемь лет исправительно-трудовых лагерей по обвинению в контрреволюционной деятельности. После тяжких девяти лет, проведенных в тюрьмах и лагере в Магадане на Колыме, я осенью 1946 года вернулась в Москву. Пыталась остаться тут, чтобы жить с своими детьми, брала на дом корректуры для заработка. Но милиция не давала жить в Москве, летом 1948 года пришлось уехать в Среднюю Азию в город Кзыл-Орду, где я работала плановиком в Сыр-Дарьинском маслопроме. В 1949 году я была там вновь арестована органами НКВД и осуждена Особым совещанием в ссылку на бессрочное поселение. Пять лет ссылки провела в городе Енисейске Красноярского края. Возможности устроиться на работу не было. Я изучила медицинский массаж и зарабатывала на жизнь этим трудом. В течение всех семнадцати лет заключения и ссылки я не переставая добивалась своего оправдания и разоблачала провокационную роль Багирова. В начале 1954 года по указанию ЦК КПСС дело мое было пересмотрено, и 24 мая 1954 года Центральная правительственная комиссия отменила оба приговора Особого совещания и полностью реабилитировала меня. После освобождения из ссылки я в июле приехала в Москву и в августе была восстановлена в партии Комитетом Партийного Контроля при ЦК КПСС. И января 1955 года постановлением Секретариата ЦК КПСС я назначена на работу ответственного партконтролера Комитета Партийного Контроля при ЦК КПСС. Личная моя жизнь всегда неотделимо переплеталась с революционной борьбой и партийной работой. Вступив в партию пятнадцати лет, я уже в Шестнадцатилетнем возрасте покинула отцовский дом. Своим трудом начала жить с тринадцати лет. Замуж я вышла в 1923 году в городе Брянске за Кутьина Юрия Николаевича, который, будучи членом партии с 1918 года, тоже являлся активным партийным работником. Я имела с ним четверых детей, из которых живы трое. К несчастью они выросли без меня. За долгие годы моего отсутствия бывший муж мой создал себе другую семью. Я в настоящее время живу со своей старушкой-матерью, дочерью и младшим сыном. О. Шатуновская 12 января 1955 года г. Москва". Работа в ЦК в пятидесятых годах В марте 1954 года я послала из ссылки заявление Хрущёву, на клочке бумаги. Как только он получил, сразу дал указание в МГБ. В мае я получаю телеграмму от родных — состоялась твоя реабилитация. Когда я приехала, мне позвонил помощник Хрущёва, что назначен прием. Но я отказалась, у меня уже билеты, я должна ехать за мамой. Поехала в Баку. Мама сразу не могла ехать из-за Вари, и сама она болела. Я оставила в Москве доверенность на обмен квартир, но без меня не разрешили. Когда вернулась, снова позвонил помощник Хрущёва, и вскоре я стала работать. Во всяком случае в январе, когда родился Андрюша, я уже располагала машиной. Ходила к военному прокурору, генералу Китаеву, насчет Бори. После этого, в октябре, он приехал. Не дождавшись реабилитации. Тогда в пятьдесят пятом году Китаев много помог. Например, это он сказал, что в уголовном кодексе нет ссылки на вечное поселение. Постановление ЦК отменило ссылку. И тогда все ехали, а потом реабилитировались. Юсуфа Касимова привели ко мне в кабинет прямо в тюремной одежде. Его вызвали на перерасследование. В ЦК окружение было жуткое, они говорили: — — Почему они все сюда едут, эти реабилитированные? Что там работы нет для них, в Сибири? Пусть там восстанавливаются и работают в местных партячейках. Надо не пускать их в здание ЦК, а выходить к ним в бюро пропусков. Обедали в столовой. Наберешь на поднос и идешь за столик. Ни один не сядет за этот столик. Алексей Ильич Кузнецов устроил демонстрацию. Идет с полным подносом и громко на весь зал: — — А я вот сейчас к Ольге Григорьевне Шатуновской сяду... Ко мне были прикреплены два шофера:   — Аня и Виктор. Аня однажды сказала мне: — Ольга Григорьевна, мы оба агенты НКВД. Но я не очень стараюсь, а Витька старается. Когда я передаю ему смену, он расспрашивает обо всем, что было в его отсутствие. В бюро пропусков списки всех, кому выписывали пропуска ко мне, передавались на Лубянку. Об этом управляющему делами ЦК Пивоварову сказал сотрудник НКВД. Телефоны тоже прослушивались. Однажды иду я по коридору второго этажа, а мой кабинет был на третьем. Встречает меня инструктор Грачев. Он работал не в моем отделе, но я знала, что он пришел с Лубянки — берет под руку и подводит к концу коридора, где стоят железные шкафы. Шкафы в это время были распахнуты, и было видно, что там аппаратура. — Ольга Григорьевна, как вы думаете, что это? Я говорю: — Видимо, это ремонтируют телефонную аппаратуру. — Вы знаете, где я раньше работал? Я говорю: — Да. — Так вот, здесь подключены на прослушивание телефоны. Если хотите, чтобы не слышали, что вы говорите, то отходите от телефонов и стола к другому концу кабинета, — а кабинет был огромный, больше, чем вся эта квартира, — где стоят стальные шкафы, и там негромко разговаривайте. Все-таки добрые люди тоже там были. Молодой сотрудник органов, направленный к нам для помощи, спросил: — — Ольга Григорьевна, как вы не боитесь? с вами может случиться автомобильная авария. — А как же в семнадцатом году мы шли на фронт, мы же не боялись умереть? Дома тоже в телефоне был жучок, чтобы подслушивать что говорится в комнатах. Степа нашел и вынул. Почтовый ящик взламывали семь раз, каждый раз вызывали мастера для починки, ему надоело, он сказал — к вам лазят, поставьте другой замок. Что же мне, амбарный замок на почтовый ящик вешать? Реабилитации Меня реабилитировали в пятьдесят четвертом, тогда была создана правительственная комиссия. Политбюро постановило создать правительственную комиссию — одну! по реабилитации. Во главе был Серов, КГБ. Я послала заявление после ареста Берия, ещё через некоторое время арестовали Багирова, секретаря ЦК Азербайджана. А Багиров, когда я ещё была на воле, из Баку послал письмо, что вот Шатуновская в Баку работала и всегда вела антиленинскую работу. Это было ещё летом тридцать седьмого года. Меня вызвал Хрущёв. — Ты в каких отношениях с Багировым? — В нормальных. Обычные товарищеские отношения. — А между вами нет никакой ссоры? — Нет. — На, читай. Я прочитала: "Вела в Баку все годы антиленинскую работу". Хрущёв говорит: — Не обращай внимания. Иди работай. И я пошла работать. А вот когда меня арестовали 5-го ноября 37-го года, примерно через полгода после этого письма, это письмо было уже у них, уже в КГБ. "Ты не обращай внимания..". Ну мне предъявили, главным образом, вот что. Все лето тридцать седьмого года, ещё даже весной, шли районные конференции по Московской области. И я исполняла обязанности заведующего отделом партийных органов МК вместе с секретарем МК, который курировал этот отдел — Коротченко, Демьян, и мы занимались всеми этими конференциями. Руководили ими. Ну а потом, конечно, всех секретарей райкомов арестовали. Всех. И расстреляли всех. Так вот мне предъявили, что я расставила врагов народа по всей области, по всем районам. Маленков? Нет, не Маленков их выращивал. Они росли, были замечательные люди, были участники гражданской войны. Маленков тут совершенно ни при чем. Он и был-то всего года два, потом был Крымский. Эти люди были старые Большевики, участники гражданской войны. Что Маленков? Маленков сам из себя ничего не представлял. Недоросль в партийном отношении. Вырос потом в палача. И вот когда арестовали Берия и Багирова, мне мои друзья, там в ссылке, в Енисейске, говорят: — — На тебя же Багиров написал. Ты работала с Хрущёвым. Напиши ему. Я говорю: — Не буду я никуда писать, не умею. Я не верю им никому и ничему. Приставали, приставали, пришли с бумагой и ручкой, и прямо чуть ли не силком — напиши Хрущёву. И вот я на маленькой такой четвертушке бумаги, написала ему несколько строк, что мы работали с вами вместе, и вы, конечно, знаете, что я никаким врагом народа не являюсь. Больше не стала ничего писать. Никаких этих объяснений. И отослала по почте. И представьте себе, что он так взялся. Немедленно дал поручение, и мне говорил следователь, который занимался моим делом, Рублев, что каждый день звонил помощник Хрущёва Шуйский и спрашивал: — Ну когда вы кончите дело Шатуновской? Они закончили и вот в эту комиссию, которая была создана, передали. И эта комиссия меня реабилитировала. Одна была тогда единственная. И ещё хуже, что одна — под председательством Серова. Ну а потом он, конечно, меня вызывал к себе. Долго со мной Хрущёв беседовал, три с половиной часа мы беседовали. Предложил идти работать в Комитет партийного контроля. А потом мы уже стали говорить, что надо создать много комиссий, а иначе это растянется на года. Серов старался поменьше реабилитировать. Вот, например, в КПК приходит заявление заключенной Иваницкой. Я Иваницкую прекрасно знала, она работала у нас в Баку завагитпропом Сураханского райкома партии. Она пишет из лагеря. У меня были связи со всеми прокурорами: — и военными, и в прокуратуре СССР. Я звоню тому прокурору, который занимается Закавказьем — я тоже курировала Кавказ и Закавказье, и прошу его рассмотреть дело Иваницкой. Они рассмотрели, дали заключение реабилитировать. И подали в комиссию Серова. А там её обвинили, что она во время борьбы с троцкистской оппозицией была на стороне оппозиции. Значит, отказать — троцкистка. Я знаю, что она никогда не была троцкисткой. Приходят прокуроры и говорят — он отказал. Я говорю — принесите мне её дело.   Я смотрю её дело, там на неё два человека показали, что она была в троцкистской оппозиции, и они оба отказались от своих показаний. И пишут, что они поддались физическим воздействиям. А на самом деле она была завагитпропом райкома и возглавила борьбу против троцкистов. — Где заключение прокурора, который вёл её дело? — Он этого не написал. — Ну как же вы просмотрели? В деле отказ. А смотрите, что пишут. Пишут, что "где она и работала". — Ах да, мы просмотрели. — Делайте второе заключение и обратно на комиссию. Через какое-то время они выносят дело опять на комиссию. Серов говорит: — Почему второй раз? — Открылись новые обстоятельства. — А кто распорядился? — Это из КПК. — Кто именно? — Шатуновская. — А-аа, Шатуновская. Ей там совершенно не место. Она сама контрреволюционерка, да ещё реабилитированная, нечего ей в ЦК делать. Это сказано при всей комиссии. Там человек сорок сидит. Они зачитали отказ этих людей от обвинения, и он был вынужден на этот раз её реабилитировать. Они прямо с комиссии пришли ко мне и рассказали. Почему он сразу стал против меня, с первых шагов моей работы? Да потому, что я поставила перед Хрущёвым вопрос о том, что надо же этих палачей выявлять и привлекать к ответственности. Но Хрущёв мне ответил, что мы не можем этого сделать, потому что их тысячи и тысячи, и тогда у нас получится новый тридцать седьмой год. И я как-то в разговоре с Комаровым, он был зампред КПК, все это высказала. А Комаров пошел и доложил Серову. Вот почему он на меня и озлился, что я сама контрреволюционерка. И мне не место в ЦК. Ну и ещё, когда я только пришла, и мне однажды принесли конверт с деньгами, я подняла перед Хрущёвым вопрос об отмене привилегий. Каждый месяц это было — и в обкомах и в министерствах. Помимо зарплаты. Из государственной казны. Что это у нас в стране за порядки, что высшие государственные чиновники получают деньги не по ведомости, а в конвертах? Вот так же я ставила вопросы о ликвидации дач, персональных автомашин, пайков. Конверты Хрущёв отменил, все остальное оставил. Партийное чиновничество меня возненавидело. Ну а потом мы стали говорить Хрущёву, что надо создать комиссии и чтобы они ехали на места. Он это поручил Микояну. Комиссии по освобождению Я не руководила работой комиссий. Я только подавала мысли Никите Сергеевичу и Анастасу Ивановичу, что надо экстренно все делать. Иначе люди умирают, погибают. Если все будет тянуться годами, то они не выживут. И в конце концов собрали юристов и оформили комиссии законно. Комиссии были задуманы так, что в них войдут люди от КГБ и представители местной власти, по месту нахождения лагеря. Этим занимался помощник Хрущёва Лебедев. Он должен был сформировать весь состав комиссий, а я ему дала список реабилитированных, их каждого по одному надо было включать в эти комиссии. Ну и я была уверена, что конечно это будет. И вот эти восемьдесят четыре комиссии, их состав, пустили на голосование членам Политбюро, уже не на заседании Политбюро, а просто. Часто там голосуют так, просто пускают на голосование. Опросом. Что значит опросом? Вам приносят, мне приносят. Это не заседание, а опросы. Я пошла, мне сказали, что Швернику принесли. Я пошла посмотреть. Смотрю, ни в одной комиссии нет ни одного реабилитированного. Тогда я пошла к Миронову, заведующему административным отделом, и говорю: — Как же так, почему не включили? — А они все отказались. — Как? Все сто двадцать отказались? — Да. Все, кого ни вызовем, все отказываются. — Неправда, ни один не отказался, когда я их вызывала и составляла список. Вы просто неправду говорите. И я настояла на том, чтоб остановили голосование. И вернули все списки обратно Миронову. Для включения реабилитированных. Ну он все-таки включил только в пятьдесят четыре, кажется, комиссии. А тридцать комиссий поехали без реабилитированных. А раз там не было реабилитированных товарищей, то они действовали, конечно, очень скупо. Надо же было тысячи людей освобождать. Лагерей было, конечно, больше, чем восемьдесят четыре. На некоторые комиссии падал не один лагерь, а несколько лагерей. Но не во всех же лагерях политических содержали. Ну вот это подсчитали тогда с МВД, у них брали списки лагерей, это все проделывалось. Они полгода работали, эти комиссии. Это была очень большая работа, потому что там было оговорено, что с вызовом каждого на комиссию, каждого заключенного. Вот недавно один из членов комиссии, который в Воркуте работал, приходил ко мне со своими записками. Он написал записки о том, как они работали, и попросил меня редактировать, и я ему сидела полдня редактировала. Он описывал там весь ход этой работы, какой саботаж был со стороны других членов комиссии, как они не хотели многих реабилитировать. Указ об отмене ссылки на вечное поселение После этого прокуроры — некоторые были очень настроены хорошо и очень довольны тем, что их включили в работу по реабилитации, не все же там негодяи, которые под Берия ходили, — мне подсказали, что Указ, который был издан в сорок восьмом году, о ссылке на "вечное поселение" всех бывших политических, что этот указ незаконный. Что ни в одном уголовном кодексе ни одной республики нет параграфа о ссылке на вечное поселение. И что надо его просто отменить — издать другой указ, который тот как противозаконный отменяет. Я написала об этом письмо Хрущёву. Они мне дали, так сказать, все координаты, как это написать, юридически обосновать и так далее. И состоялось постановление Политбюро об отмене этого указа. О том, что ссылка на вечное поселение является незаконной и что все сосланные по тому указу должны быть немедленно освобождены. Без всякой реабилитации, просто освобождены и все. Потом, дальше уже, каждый будет заниматься своей реабилитацией. А у них есть такой порядок, они, если издают — издать такой-то указ, Президиуму поручается — то они и прилагают к постановлению Политбюро проект указа. И высылают туда, в Президиум Верховного Совета, такая у них практика в Политбюро. Они отсылают в Президиум постановление, и к нему приложен уже проект указа. Им там остается только его выпустить. И они обязаны реализовать постановление Политбюро в течение одних суток. Ну вот они вынесли это решение и отослали туда. Ну я думаю, что вот со дня на день. Я пригласила из МВД того начальника, который ведал этим вечным поселением, и они составили инструкцию на места о том, как проводить этот указ, то есть как освобождать всех. Вот проходит неделя, вторая, третья. Ничего. Никакого движения. Я его опять пригласила. Я говорю: — Ну как, вы инструкцию спустили? Почему их не освобождают? А у меня же остались в ссылке в Енисейске друзья, я с ними переписывалась, они мне пишут, что ничего нет. И не слыхать даже. Он говорит мне, этот работник МВД, какой-то большой начальник: — — Вы знаете, у нас инструкция готова, но мы её не спускаем, потому что указ не вышел. — Как указ не вышел? — Не вышел. — Этого не может быть! Он говорит: — Я вас уверяю. Указ не вышел. Я позвонила туда, в Президиум Верховного Совета, и узнаю, что указ не вышел. Тогда я вечером позвонила домой Анастасу Ивановичу. И говорю, что вот указ не вышел. А он радовался, что они вынесли такое постановление, что вся ссылка на вечное поселение будет отменена. Он даже рассердился, когда я ему это сказала. — Ну что ты мелешь? Этого не может быть! У нас существует твердый порядок — мы им отослали проект указа, они обязаны в течение суток его выпустить. — Ну я вот тебе говорю, что указ не вышел. Если не веришь мне, проверь сам. Я проверила Он позвонил, а там круглосуточное дежурство в Президиуме Верховного Совета. Дежурный говорит: "Сейчас проверю". И сообщает ему: "Да, указ не вышел". Тогда он звонит Хрущёву. И ему сообщает, что указ не вышел. Хрущёв тоже на него обозлился и тоже ему говорит: — — Что ты мелешь? Так не бывает, так не может быть. У нас существует твердый порядок, они обязаны в течение суток его выпустить. Хрущёв сам стал звонить в Президиум. И ему тоже ответили, что указ не вышел. Вот я не могу вспомнить, по-моему, был секретарь Президиума тогда Пегов. Их было три брата — это все родственники Суслова. Один сидел секретарем Моссовета, другой сидел секретарем Пролетарского райкома, а один вот был, по-моему, секретарем Президиума. Все они были родственниками Суслова, и все они были люди Маленкова. По его директивам работали. По его подсказкам. Они долго держались. Куда они делись, я уже не помню. Знаю, что того сняли. Конечно, их опять куда-то на хорошие места ставили. Они же не утепляемые. Эти все люди не потопляемые. Ну, конечно, гром и молния. Их заставили на другой день этот указ выпустить. И оказалось, что это рука Маленкова. Что он им подсказал: "Кладите под сукно. Как отменять? Этих врагов распускать по всей стране?" Так что этот указ вышел с большим опозданием. Я переписывалась со своими друзьями. Я им написала ликующее письмо. Что вы скоро будете на свободе! А они мне отвечали, что ничего подобного, никаких признаков... Политбюро при Хрущёве Ведь 30 июня 1956 года было опубликовано пресловутое сусловское постановление ЦК о культе личности. Это он старался погасить доклад Хрущёва. Притушить. И вот после этого постановления сразу пошла пробуксовка. Комиссии закончили работать в сентябре — к первому октября должны были. Никто их не собирал. Никто итогов не подводил. Совершенно некому было это делать. Никому это не было интересно. Аристов должен был. Ему поручили руководство. Мы сдали свой отчет какому-то третьему секретарю в отделе Миронова, и на этом все закончилось. Хрущёв и Микоян с охотой к этому относились. Были ли возражающие? Наверное были, раз они дали установку спрятать. На Политбюро перед двадцатым съездом Каганович, Маленков, Молотов возражали. И Суслов возражал против того, чтобы в отчете ЦК был раздел о Сталине . И в результате получился отдельный доклад по этому вопросу, который, уже согласно постановлению президиума самого съезда, Хрущёв сделал отдельно на съезде. И мало этого. Ведь съезд проголосовал доклад Хрущёва как резолюцию съезда. А в стенограммах и в бюллетене съезда доклада нет. Только недавно опубликовали в первом номере "Известий ЦК". Как-то умудрились в бюллетень не включить. Каганович, Молотов и Маленков, эта антипартийная группа, они же устроились с помощью Суслова и других. Там был Игнатов ещё, Кириленко. Они имели большинство в Политбюро, и они постановили выгнать из секретарей Хрущёва. Это было в пятьдесят седьмом году, после двадцатого съезда. Но в это время быстро удалось Хрущёву, с помощью Фурцевой, вызвать по телеграфу, по прямому проводу членов ЦК, пленума. К этому времени постановление уже состоялось, и они имели большинство, чтобы Хрущёва выгнать. За Хрущёва были только Микоян, Фурцева, в общем, меньшинство. Но очень быстро, на другой же день съехался пленум ЦК, отменили это постановление, Хрущёва оставили, а их выгнали. Суслов, Шелепин, Кириленко, Игнатов остались и сыграли в дальнейшем очень отрицательную роль. Почему не удалось их убрать? Они были большинство, и на пленуме они уже сманеврировали. Антипартийную группу исключили из партии: — Молотова, Кагановича, Маленкова, — а потом Черненко Молотова втихую восстановил. А Молотов это же страшная фигура. Черненко и компания тогда имели перевес в Политбюро. После Смерти Андропова был же Черненко. И Громыко сумел это сделать. Он выкормыш Молотова. Не думайте, что там было единогласие. Он провел постановление Политбюро, хотя оно нигде не было опубликовано. Мы узнали из голосов — этого кровавого палача восстановили в партии. Его жена сидела, Полина Жемчужина. Потом, пока Хрущёв был у власти, она все время делала вид, что она за Хрущёва и не согласна со своим мужем Молотовым. Она даже мне говорила, что вот давай, приходи к нам домой, и ты Вячеслава должна переубедить. Я сказала: — Я к вам не пойду, и ни о каком переубеждении его не может быть и речи. Он участник всех этих кровавых расправ. На тысячи людей он подписывал списки. Ему дали список на несколько сот Женщин, жён расстрелянных, и там на этом списке была заготовлена не то Ежова, не то Берия резолюция: "Восемь лет лагерей". Он зачеркнул, я своими глазами видела эти списки, и сверху написал "Первая категория". И их всех расстреляли. Первая категория — это расстрел. Жуткий негодяй! Мейерхольда он же постарался угробить. Я видела дело Мейерхольда. Вот знаете, заключенным выдавали крошечные тетрадочки из папиросной бумаги и махорку. И вот отрывали листочек и крутили цигарки. Так вот, на такой книжечке Мейерхольд кусочком карандаша написал Молотову, что меня вынудили подписать на четыреста с лишним виднейших деятелей нашей культуры, режиссеров, актеров и драматургов, что они составляют из себя контрреволюционную организацию. Я это подписал, лежа в луже крови. И умоляю вас, я не хочу сам жить, я только умоляю вас — спасите цвет нашей культуры, потому что то, что я подписал, это клевета и ложь вымученная. И вот эту книжечку маленькую с препроводиловкой, это уже Берия посылает Молотову: "Посылаю вам письмо заключенного Мейерхольда". И на этой препроводиловке Берия Молотов пишет: "НКВД, Берия". Обратно отфутболил. Тот умоляет его о спасении четырехсот с лишним человек, цвета нашей культуры. А он отсылает обратно. И они это вшили в дело. Я брала дело Мейерхольда, и там и эта тетрадочка и эта препроводиловка. И резолюция Молотова. Он этим показал себя Сталину , какой он преданный человек. Что он даже жён и тех предлагает расстрелять. А он их лично знал, это были жены наркомов. Хрущёв и Микоян рассказывали, что перед убийством Михоэлса Сталин сам после Политбюро — фактически на Политбюро, инструктировал Ежова, как обернуть лом мешковиной, чтоб не было следов, предварительно напоить немного, бросить на дорогу и проехать грузовиком. Потом изобразили, что пьяный Михоэлс попал в аварию. Вот так же, на Политбюро, Сталин обсуждал вопросы выселения украинцев в Сибирь. А когда обсуждали, как быть с Евреями, во время процесса врачей, с иронией заметил: — Ну что, дескать, посадить на баржи и утопить всех вместе с командой, — предлагал варианты сценария. Хрущёв (беседа со Старковым) Я ушла в 1962 году. В 1964-ом они его выгнали, Суслов и компания. В приемной Хрущёва сидели НКВДшники, они старались не соединять меня с Хрущёвым. Один его помощник, Лебедев, так и сказал: — Вы очень плохо влияете на Никиту Сергеевича, и мы вас постараемся изолировать. В экстренных случаях я звонила домой Нине Петровне и просила её передать, чтобы он мне позвонил. Но сколько можно так звонить? Я работала над процессами Бухарина и других. По всем процессам были составлены докладные записки. Но они уговорили его не публиковать. Он вызвал меня. — Знаешь, если сейчас это опубликовать, это нас дискредитирует, мы к этому вернемся лет через пятнадцать. Я ему сказала: — Никита Сергеевич, в Политике такими категориями не мыслят. Вы сами роете себе яму. Через пятнадцать лет нас с вами здесь не будет. И я как в воду глядела. Потом на пенсии он несколько раз передавал, просил прийти. И Нина Петровна звонила. Теперь она умерла, бедная. Но я не пришла. Когда была возможность, он этого не сделал, а теперь что мне с ним — перемывать кости? Были ли люди, с которыми он мог бы реально работать? Нет. Его поддерживал искренне Микоян. А вот, например, Подгорный, который считался его самым близким другом и выдвиженцем, он же его продал. Он перед отъездом в отпуск, свой последний отпуск, говорил с Подгорным, что я слышал, что у вас заговор. Вы хотите меня снять. Так Подгорный бросился к нему со слезами на шею. Что ты? Что ты? Зачем ты веришь таким сплетням? Вот так они двурушничали. Я говорю — это банда, они на все способны. Микоян Микоян подарил мне свою книжку с первой частью мемуаров. А вторую часть Брежнев не разрешил, она вышла в Италии, а в России не вышла. Неправильно ставить Микояна на одну доску со всеми этими палачами. Все же он избегал. Там одиннадцать томов переплетено списков, и в них сорок четыре тысячи человек на расстрелы подписал лично Сталин и Молотов. Иногда Каганович. А так Сталин , Молотов. Сталин , Молотов. Микоян ни одного списка не подписал, во-первых. А во-вторых, неправильно пишет Рой Медведев, что он якобы ездил вместе с Маленковым в Армению истреблять актив. Это неправда. Он с Маленковым не ездил. Он ездил один, никого там не истребил и просто занимался тем, что он там читал лекции, ходил в университет. А когда Сталину стало известно, что он не истребляет их там, тогда он со своим письмом послал Маленкова и Берия. А Микояна отозвали. Я в Армении была сама и расследовала все обстоятельства истребления армянского актива. Игнатов. Кириленко Вы их называете бандой. А что вы имеете в виду? Ведь банда это люди, которые преступными методами действуют. Но это ж и есть преступные методы. Например, я с Сердюком беседовала. Я говорю: — Вы же выступали на двадцать втором съезде и поддерживали разоблачение Сталина . Он отвечает: — Нам так надо было. Надо было подыграться Хрущёву, а мы вообще-то против всего этого. С глазу на глаз открыто мне это сказал. Когда я это сказала Хрущёву, он мне не поверил: — Не может этого быть. Сердюк это мой человек. Вот тебе и пожалуйста — мой человек. И он приспособился. Первое время делал вид, что поддерживает всю эту работу по разоблачению убийства Кирова и по всем процессам. Каждый вечер вызывал меня к себе, чтобы я ему доложила, что за сутки ещё было, какие данные поступили. Оперативно руководил. А на самом деле он тоже двурушничал. Потом он перекинулся на сторону сталинистов. Выпытывал у меня все, что удалось сделать и узнать. Я думала, что он искренен. В гостях у Анастаса Ивановича [Джана: — После возвращения мамы в пятьдесят четвертом году и начала её работы в КПК восстановились её дружеские отношения с Анастасом Ивановичем. Помню наши первые поездки к нему. Андрюше не было ещё года. Деревянные полированные двери, деревянные панели на стенах. Непохожесть на наши привычные московские квартиры ставила в тупик, когда надо было найти простое местечко, чтобы перепеленать и помыть маленького. У меня не было коляски, я принесла его из машины в большом свертке. Боясь прервать беседу, я стояла в затруднении. А потом смущенно думала, как вести себя в комнате, которую мне показали. Можно в ней помыть ножки сыну, закрыть дверь и — в этой просторной розовой комнате, использовать для себя туалет? В большой столовой сидели большие люди, моего светского воспитания не хватало, чтобы заговорить с ними или после того, как я, молоденькая мама, привлекла чье-либо внимание, удержать его. Я не умела вести разговор на общие темы, а мой взгляд на большие темы был слишком наивен. Иногда в беседе принимали участие сыновья Анастаса Ивановича. Думаю, что они были людьми совсем другого направления, чем то, в котором выросли мы. Несмотря на все бедствия, случившиеся с нашей семьей, понимание мира у нас всегда оставалось идеально-демократическим, декабристским. У папы было для нас мало времени, но сквозь дымку воспоминаний я вижу, как мы гуляем далеко в Сокольниках, где в конце пути всегда лабиринт из больших камней. Напрасно потом, после войны, я пыталась найти в Сокольниках что-то, что можно было бы отождествить с той детской картинкой. И только много позже, гуляя уже со своими детьми, нашла однажды каменный грот вблизи полуразрушенного деревянного дома и поразилась, как мал он был, мой лабиринт, и как близко он был. Однажды — мне наверняка было уже лет тринадцать, так как я уже снова жила в Москве и к тому же на Короленко — папа дал мне прочитать один рассказ и сказал, что потом он его со мной обсудит. Рассказ был итальянского писателя, про отца и сына, которые были в партизанах. Отец спрашивает мальчика, откуда у него часы, и мальчик говорит, что он получил часы от тех, с кем они борются. Тогда отец объясняет мальчику, что он сделал, и говорит ему, что он должен умереть. Встань там, говорит он и поднимает ружье. Я помню, как папа спрашивает меня снова и снова — ты поняла? расскажи, что ты поняла. И свое внутреннее сопротивление пересказать и удивление, за кого же он меня принимает, если думает, что я нуждаюсь в растолковании. Но отец настаивает, и я говорю — да, он предал. Взгляд моих родителей на мир, глобальная оценка места человека в мире, шкала ценностей не менялись никогда: — полная отдача работе и дружбе, цельность в отношениях, вера в идеалы молодости, получение для себя только самого необходимого. И все случившееся считать виной отдельных людей. Мир в их сознании никогда не разделялся на русских, Евреев, азербайджанцев, грузин... мир состоял из людей. Красные кирпичные особняки в высоком сосновом лесу. Деревянная лестница на второй этаж. Мы подъезжали на черной машине к высоким воротам. У Микояна была большая семья: — сыновья, их молодые жены, их дети. У меня не было с ними личного контакта, я смотрела на них издали. Беседы за столом в скромно убранной комнате-гостиной. Помню сидящую за этим круглым столом молодую Женщину с рыжеватыми волосами — Светлана Аллилуева. Как и о чем заговорить мне с ней? Длинный стол под большой люстрой, занимающий всю столовую, человек на тридцать, всегда покрытый белой скатертью и уставленный южной зеленью, закусками, рыбой, колбасой, пирогами. Не думаю, что я могла бы там много есть, а тем более пить. Громкие тосты. Приходят и уходят люди. Внимательная и бесшумная прислуга в белых кружевных фартуках. Потом шли в специальную комнату смотреть кино. Иногда долго обсуждали, какое. Меня удивляло — как дети. Деревянная балюстрада на втором этаже, внимательные глаза Ашхен Лазаревны и нежное дружеское прощание. — Ты хочешь поехать к Анастасу Ивановичу? — спрашивает мама. Я не знаю, что ответить. Почему не поехать. А с другой стороны чувство ложности своего положения. Мама гордилась нами как своими детьми, но мы ведь были уже не дети. Она вернулась к нам через время, которое выпало для неё, и вместе с ним выпал этап нашего взросления. Утверждать себя как личность в мамином присутствии мне было трудно. Может быть, это лучше удавалось братьям. Обо мне мама говорила, что вот я инженер, или что вот организует вычислительный центр, или — вот пишет диссертацию... и я сразу оказывалась за этой проведенной чертой. В более поздние годы, когда мама уславливалась с Анастасом Ивановичем, когда лучше приехать, чтобы с ним поговорить, он отвечал — я всегда раз в день гуляю по часу, в это время приезжай, поговорим во время прогулки. Мы шли по каменистым дорожкам среди высоких сосен. За стволами деревьев всегда были видны люди в черной офицерской одежде, переходившие, по-видимому, там за деревьями соразмерно нашему шагу. Сначала я удивлялась и не понимала, что это за люди? Однажды мы вышли на пристань, берег от реки вверх был огорожен. Я вспомнила тогда, как мы с друзьями, бродя по берегам этой реки, не раз наталкивались на похожие заграждения и, бывало, с досадой обходили их по воде. К пристани пришел Никита Сергеевич с женой Ниной Петровной и Маленковым, позвал нас к себе. Наверное, это у него во всю стену было кино. В большой оборудованной под кинозал комнате показывали какие-то недоступные обществу кинофильмы. Я не понимала разговоров — оказывается, обсуждали, что раньше смотрели и что выбрать на сегодня. Экран во всю стену был слишком велик, при моей близорукости. Мама говорила: "Не носи очки, я никогда не носила очков, это так уродует". Иногда я думаю, что может быть, я не помню мир, в котором жила, просто потому, что я плохо его видела? Про одну из первых поездок мама рассказывала: "Мы с Епископосовым пошли к лодочной пристани, там Маленков пришел к пристани, как он меня обнимал и целовал! Анастас потом говорит — вот Иуда!" В совсем поздние годы, когда Анастас Иванович, так же, как сначала мама, был отставлен от дел, он фактически находился под домашним арестом. Ашхен Лазаревна умерла, он чувствовал себя одиноким, просил маму звонить ему, но трубку всегда брала опекавшая его Женщина. В один из последних звонков Оля ей сказала: — Мне хотелось бы его навестить. — Вы же с Анастас Ивановичем привыкли в лес ходить, а он теперь не может, — ответила она и передала трубку Анастасу Ивановичу. — Ну, Анастас, — сказала Оля, — мы с тобой на этом свете встретимся или на том? Анастас ответил: — Я полностью доверяю Вере Семеновне. Мама поняла его, он был под неусыпным наблюдением и ничего больше сказать ей не мог. Вскоре он умер]. -------------------------- Примечание К рассказу 20 Из ссылки в ЦК Из архива Ольги Шатуновской: — Работа в ЦК в пятидесятых годах Записка Хрущёву: — "Глубоко, безгранично благодарна Вам за мое возвращение к жизни. Очень хотела бы повидать Вас, чтобы рассказать, что узнала и увидела за 17 лет. Если это возможно, вызовите меня к себе. Я сильно хочу видеть Вас, Никита Сергеевич". Реабилитации Карандашные записки: — "11-12 июня 1937 г. Тухачевский, Ян Берзин, Якир, Уборевич, Гамарник, Корк, Путна, Эйдеман, Фридман, Примаков. Алкснис, Блюхер, Дыбенко, Белов, Каширин, Шапошников" "I. Россман Илья Данилович, член партии с 1918 г., начальник Киевского Арт. Училища, начальник Московского Арт. Училища. Его лично знают: — — ген. Казаков (герой Сов. Союза), зам. ком-щего артиллерией Сов. Армии, — ген. Хмельницкий (воспитанник Ворошилова). II. Тодорский — в ссылке в Енисейске, б. нач. Упр. Военно-уч. заведений, III. Лисовский Ник. Вас., б. зам. к-щего войсками Забайк. Военного округа". Курилов Саша, секретарь РК Баку — Б.Улуй, Красноярский кр., ссылка, освоб. Касимов Юсуф, секретарь Новосибирского обкома, секретарь РК в л-де — Красноярский лагерь (центр в Канске), 25 лет. Сафаров Гасан, зав. Сельхозотделом ЦК АКП —15 лет. Везиров Гейдар, наркомзем АССР. Кировобадский процесс — всего 14 человек. Палат-Заде, зам. Наркомзема. Султанов Сулейман, Нахичеван. Обком. Комиссии по освобождению Набросок письма Анастасу Микояну: — "Уважаемый Анастас Иванович! Пользуюсь Вашим разрешением, чтоб поставить перед Вами несколько вопросов о судьбе людей, пострадавших в 37-38 годах. 1) Постановление о ликвидации ссылки на вечное поселение лиц, ранее осужденных по 58 ст. УК, до сего времени распространено лишь на так называемых "повторников", т.е. на тех, кто успели в 46-47 гг. освободиться из лагерей, а затем [повторно] были арестованы и сосланы в 48-49 г.г. Этих лиц освободили в августе 54 г., выдав им паспорта с ограничением. Однако, кроме этих "повторников", в ссылке на вечное поселение находится большое количество людей, арестованных уже при Берия в конце 38 г., в 39 г. и позже, а также лиц, арестованных ещё в 37 г. и осужденных на большие сроки. Т.к. конец сроков этих заключенных пришелся на 48-49 г.г. и позже, т.е. когда уже действовало положение о ссылке на вечное поселение, то их из лагерей по отбытии ими сроков не освобождали, а сразу этапом препровождали в ссылку. Там они по сие время и находятся, никого из них не освобождают и им официально разъясняют, что постановление об освобождении от ссылки на вечное поселение касается только "повторников", а на них не распространяется. (Как пример, приведу из числа лично мне известных, все ещё находящихся в ссылке на вечное поселение в г. Енисейске: — Волков Яков Васильевич, бывший командующий Тихоокеанским флотом, в прошлом начальник Военно-Морской Академии; Карцивадзе Александра Федоровна, бывший секретарь Союза советских писателей Грузии, лично известная многим нашим писателям, и т.д). Таким образом, постановление о ликвидации ссылки на вечное поселение реализовано ещё только наполовину. 2) Как известно, во всех прокуратурах и КГБ скопилось большое количество жалоб от заключенных, ссыльных и освобожденных, настаивающих на своей реабилитации. Приемные этих органов ежедневно наполнены типами жалобщиков и их родных. Хотя Президиум ЦК вынес решение о пересмотре всех дел 37-38 г.г., необходимо организовать быстрейшее исполнение этого решения. Аппараты соответствующих органов не перестроились в духе этого решения, в значительной своей части сопротивляются ему; ведь это в основном все те же люди, которые ещё недавно проводили совершенно противоположную линию. Мне представляется необходимым: — а) командировать в эти органы группу сильных работников из числа реабилитированных и восстановленных Центральным Комитетом нашей партии — с поручением в ближайшие год-два произвести пересмотр всех этих дел. Эти товарищи, как испытавшие на себе самих вредительскую деятельность следственных и судебных органов, руководившихся Берия и его сообщниками, и доподлинно знающие, как создавались клубки фальсифицированных дел, сумеют лучше и быстрее все это распутать. б) В помощь им направить во все эти органы молодежь из юридических ВУЗов и курсов. в) Всю работу по разбору дел 37-38 г.г. перестроить так, чтоб дела разбирались комплексно, т.е., например, всех бывших комсомольских работников разбирает одна бригада, всех военных — другая бригада и т.д., а не в разбивку, как это происходит сейчас, когда жалоба попадает к первому попавшемуся работнику и каждый из них начинает изучать и ворошить одно и то же заново и, фактически, дублировать друг друга. г) Из числа привлеченных товарищей послать на места сильных работников с соответствующими полномочиями. Дела лиц, арестованных не в Москве, Разбирать по месту их следствия 37-38 г.г. в краевых и областных центрах. д) Провести глубокую разъяснительную работу среди всех работников аппаратов прокуратуры и КГБ с тем, чтоб добиться их Перестройки в духе решений ЦК". Политбюро при Хрущёве Наброски к 20 съезду партии: — "Объявлен пленум ЦК, созыв ХХ-го Съезда Партии. Страной и партией пережита длительная тяжелая полоса, когда враги орудовали во внутренней и международной жизни и Политике. Вот уже 2 года Партия, её ЦК, шаг за шагом исправляют зло, ликвидируют последствия деятельности этой банды. Прошлый пленум решал вопросы сель. хоз., которое враги путем извращений ленинской линии старались разрушить. На нынешнем пленуме решались вопросы промышленности, новой техники науки и её связи с жизнью — в этой области тоже под видом борьбы с космополитизмом враги причинили много вреда и старались затормозить наше развитие. Решен также вопрос отношений с Югославией, в котором также ярко проявилась вероломная подлая роль бериевской банды. Не так легко выкорчевать грязное наследие многолетней подрывной работы. Старое ещё живуче и хватает за ноги новое. Вот факты: — дело Борьяна — отказ КГБ, дело Сорокина — отказ КГБ. После вызова следователей в КПК и разбора с ними все изменилось. А вот работа органов МВД: — 1) по указанию ЦК — Касимова Юсуфа везут самолетом из тюрьмы в Москву — так конвой на него наручники одел. 2) пом. Кирова Андреев был реабилитирован 16 мая, а его повезли этапом в ссылку и уж в Новосибирске перехватили, освободили 9 июля. 3) б. партработник Армении, член партии с 1920 г., Цовьян ещё 18 июня — телеграмма от Пред. Верх. Суда Казахстана — реабилитирован; вместо освобождения повезли в ссылку этапом, и до сих пор ещё он не освобожден — а сегодня 28 июля. 4) Из всего сказанного вытекает, что роль парт, органов исключительно ответственная, мы должны работать остро, инициативно, мы должны бороться за линию ЦК". КПК "За бумагой надо видеть живого человека. Мы можем и должны говорить свое слово о жертвах бериевской банды, в каждом отдельном случае помогать коммунисту действенно в реабилитации, помогать прокуратуре разобраться. Ведь старые Большевики умирают там: — Минкин. Иоанесян. Шига. И ещё одно. Здесь в КПК коммунисты должны чувствовать, что они пришли в свой ЦК. Надо уметь говорить с этими измученными окровавленными людьми. Надо помогать им входить в жизнь, а не отмахиваться от них. Вопрос о коммунистах, имевших в прошлом политические ошибки, колебания, участие в оппозиции. Надо брать человека в целом, посмотреть, что для него характерно, а не подходить формально. Это будет за вами ходить до самой могилы и останется в наследство вашим детям и внукам. Объявлять надо людям, что о них решено Комитетом. Когда перед нами дело коммуниста, уничтоженного этой шайкой — не должны ли мы посмотреть — кто конкретно был повинен в его терзаниях, в его гибели. Может ли эта личность оставаться в партии?" Оглавление   www.pseudology.org