Вадим Старк

Стихи

Возможно, что не следовало писать и этих строк и давать вторую жизнь сборнику, стихов из которого сам Набоков никогда впоследствии не печатал. Но может быть именно для того, чтобы до конца постичь путь набоковского дара, следует заглянуть в его начало, переиздав книжку, ставшую библиографической редкостью.

Сборник был издан за собственный счет автора, на деньги, доставшиеся ему от умершего в тот год дядюшки Рукавишникова. Когда И.В. Гессен, друг семьи Набоковых, высказал сомнение относительно необходимости этого издания, отец Набокова заметил, что у сына свое состояние. Тому же  Гессену Набоков-отец заметил, что “Володя пишет стихи, и недурные”. Он даже послал книжку сына Корнею Чуковскому, который прислал вежливый отзыв, но, как бы по забывчивости, приложил разносный черновик.

Спустя десятилетия, описав в “Других берегах” историю создания сборника, Набоков оговаривается: “Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие рецензенты, которые ее заметили”.

Первым из них был Владимир Васильевич Гиппиус, поэт, прозаик, критик и педагог. Он преподавал в Тенишевском училище, где среди его учеников оказались Осип Мандельштам и Владимир Набоков.

Сюжет с “растерзанием” так преподнесен его жертвой:

“В.В.Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной поэме о сыне), принес как-то экземпляр моего сборничка в класс и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе.

Был он большой хищник, этот рыжебородый огненный господин...” Каким он был преподавателем, замечательно описал Мандельштам, посвятив ему в “Шуме времени” отдельную главу “В не по чину барственной шубе”. По словам его ученика, “В.В.Гиппиус, учитель словесности, преподававший детям вместо литературы гораздо более интересную науку — литературную злость”,

науку, усвоенную вполне двумя его гениальными питомцами

Если ядовитый Владимир Гиппиус по долгу наставника подвергнул первые опыты своего ученика пусть и разгромному, но разбору, то его, по определению Набокова, “значительно более знаменитая, но менее талантливая кузина Зинаида”, встретившись с отцом будущего писателя В.Д.Набоковым, сказала ему: “Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет”.

Приведя этот отзыв, Набоков замечает, что “своего пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть”, то есть до самой своей смерти в 1945 году. Представляется отнюдь не случайным совпадением то, что из уст другой Зинаиды герой романа “Дар” поэт Годунов-Чердынцев услышит слова иного пророчества: “Я думаю, ты будешь таким писателем, какого еще не было, и Россия будет прямо изнывать по тебе, — когда слишком поздно спохватится...”

Если отнести эти слова к их автору, то они действительно оказались пророческими — спустя шестьдесят лет после того, как они были написаны, Набоков-писатель триумфально вернулся в Россию. Войдя в русскую литературу на излете серебряного века, Набоков показал себя в стихах приверженцем классической традиции, заслужив у критиков прозвище “поэтического старовера”.

Сборник стихотворений 1916 года весь настоен на его первой любви

к Валентине Шульгиной, прототипу Машеньки в одноименном романе и Тамары в “Других берегах”. “Я впервые увидел Тамару — выбираю ей псевдоним, окрашенный в цветочные тона ее настоящего имени, — вспоминает Набоков, — когда ей было пятнадцать, а мне шестнадцать”. Это случилось в Рождествено под Петербургом летом 1915 года.

Вглядимся внимательно в черты Валентины и вспомним описание внешности Тамары: “Сквозь тщательно протертые стекла времени ее красота все так же близко и жарко горит, как горела бывало. Она была небольшого роста, с легкой склонностью к полноте, что, благодаря гибкости стана да тонким щиколоткам, не только не нарушало, но, напротив, подчеркивало ее живость и грацию. Примесью татарской или черкесской крови объяснялся, вероятно, особый разрез ее веселых черных глаз и рдяная смуглота щек. Ее профиль на свет был обрисован тем драгоценным пушком, которым подернуты плоды фруктовых деревьев миндальной группы. Ее очаровательная шея была всегда обнажена, даже зимой...”

Герой же романа “Машенька” Алферов доверительно говорит Ганину: “Моя жена — прелесть. Брюнетка, знаете, глаза этакие живые...” Стихотворение “Весна”, открывающее первый набоковский сборник, заканчивается стихом — “Какие у тебя красивые глаза!” В целом же сборник представляет собою один любовный цикл, состоящий из шестидесяти восьми стихотворений, которым предпосланы два эпиграфа: 

Un souvenir heureux est peut etre sur terre 
Plus vrai que le bonheur... 
(Alfred de Musset) 

Then fill the bowl! Away with gloom; 
Our joys shall always last; 
For hope will brighten days to come 
And memory gild the past. 
(Wordsworth) 

Крупнейший французский лирик XIX века Мюссе был любим Набоковым с отрочества

Первый эпиграф взят из его стихотворения “Воспоминания” (1841). Самый отбор эпиграфов симптоматичен не только в плане их отражения в сборнике, где мотив неразделенной любви, терзаний лирического героя, всех перипетий чувств вполне укладывается в рамки любовной поэзии ХIХ-го столетия. Эти эпиграфы как бы предвещают будущего Набокова, у которого тема памяти и ощущения утраты, возврата к минувшему и преображение его явится ведущей во всем последующем творчестве.

Н.К.Рерих когда-то сказал: “Человек, изучающий водохранилище, прежде всего заботится узнать об истоках”. Точно так же, желая познать великого писателя, мы обращаемся к его истокам, в данном случае к первому сборнику стихов. В них так мало на первый взгляд от будущего Набокова, но его предсказывает, если вчитаться, не только эпиграф, но и внимание к детали, погруженность в мир природы, разновидности которой цветут, порхают и поют в положенном месте и в назначенное им время года.

Можно в связи с этим вспомнить Набокова-критика, издевавшегося над поэтами и переводчиками, ничего не смыслящими в природе, частью которой они являются. Цветы, птицы, колокольные звоны — все это составляющие того рая, ощущение грядущей утраты которого уже предчувствовалась автором.

Оглядываясь в прошлое, Набоков вспоминал пору первой любви: “В течение всех тех месяцев я не переставал писать стихи к ней, о ней — по две-три “пьески” в неделю; в 1916 году я напечатал сборник и был поражен, когда она мне указала, что большинство из этих стихотворений — о разлуках и утратах...” Заключительные строки стихотворения “Я стремлюсь всеми силами к счастью...” уже в полной мере выявляют будущего Набокова, разрешая в знакомых нам образах ведущие мотивы его творчества: 

Ты пойми... Разглядеть я стараюсь 
Очертания рая во мгле, 
Но к заветным цветам устремляюсь, 
Как пчела на оконном стекле

Тридцать лет спустя сестра Набокова Елена Владимировна Сикорская,

найдя в Праге этот сборник, писала ему в Америку 01 октября 1945 г.: “Представь себе: в библиотеке я нашла твою первую книжку стихов “Стихи” В.В.Набоков, 1916 год. Если хочешь, когда-нибудь тебе их все перепишу. Они очаровательны”. Она начинает переписывать для него весь сборник, ощущая при этом, как она пишет, что “вернулась, как будто бы просто вошла в прошлое”. По детским воспоминаниям ей особенно запомнилось одно — “Милая, хочешь за темными опушками...” 

Набоков откликается на получение своих отроческих стихов: “Очень было занятно их перечитать. Я их совсем забыл! Недалеко я ходил за эпитетами в те дни”. Набоков пишет: “Ужасно хорошо и трогательно «ущелье» и «фонарик»”. Речь идет о стихотворении “Осеннее” в котором “фонарик” играет главную роль: 

Мой фонарик по бокам 
В молочном свете липы округляет. 
Дорога медленно спускается к мосту, 
За ним — гора, а там над купами сирени — 
Большой балкон в заброшенном саду. 
Фонарь глядит сперва на мокрые ступени, 
Потом скользит по стареньким колоннам 
И гаснет, наконец, исполнив свой завет

Стихотворение это самое приметливое в буквальном смысле слова, в нем явственны реалии старого рождественского дома, на балконе которого встречались Владимир Набоков и Валентина Шульгина.

В “Других берегах” есть описание, знакомое по стихам, хотя и оснащенное прозаическими подробностями: “В темноте журчал дождь. Я заряжал велосипедный фонарь магическими кусками карбида, защищал спичку от ветра и, заключив белое пламя в стекло, осторожно углублялся в мрак. Круг света выбирал влажный выглаженный край дороги между ртутным блеском луж посредине и сединой трав вдоль нее. Шатким призраком мой бледный луч вспрыгивал на глинистый скат у поворота и опять нащупывал дорогу, по которой, чуть слышно стрекоча, я съезжал к реке. За мостом тропинка, отороченная мокрым жасмином, круто шла вверх; приходилось слезать с велосипеда и толкать его в гору, и капало на руку. Наверху мертвенный свет карбида мелькал по лоснящимся колоннам, образующим портик с задней стороны дядиного дома. Там, в приютном углу у закрытых ставень окна, под аркадой, ждала меня Тамара. Я гасил фонарик и ощупью поднимался по скользким ступеням”.

Из этого позднего текста впорхнуло вдруг по ассоциации в письмо к сестре слово-образ, которого в стихах нет вовсе — “ущелье”: “Из сточной трубы, сбоку от благосклонных колонн, суетливо и неутомимо бежала вода, как в горном ущелье”. 

Не только в прозе и письмах отзовутся эти первые стихи, но и в последующих стихотворных сборниках Набокова — “Горний путь”, “Гроздь” — прозвучат отклики на первую любовь, на первый поэтический опыт.

В стихотворении “Поэт” (1918), открывающем “Горний путь”, провозглашен подчеркнуто программно новый поэтический путь: “...я слышу новый звук, я вижу новый край...”

По воле Набокова и вышедший посмертно в 1979 году сборник его поэтического наследия, хотя и не отразил его раннего творчества, но назван был, как бы в память первого сборника, — “Стихи”. 

Источник

www.pseudology.org