Научно-издательский центр "Ладомир". 103617, г. Москва, Зеленоград, кор. 1435 Никита Сапов Девичья игрушка, или Сочинения господина Баркова Иван Барков: Биографический очерк Реальная Биография Ивана Баркова в той степени, в какой она может быть сейчас реконструирована, не способна дать многое для истории "Девичьей игрушки": с Биографией академического переводчика соотносимы вполне серьезные литературные работы, а непристойная поэзия проецируется на мифологический образ, подпитываемый апокрифическими анекдотами. Общим местом практически у всех, писавших ранее о Баркове, было сетование на слабую документированность его реальной Биографии и сожаление о том, что вместо достоверных фактов предание сохранило множество забавных, но фактографически сомнительных анекдотов. Неизвестный автор свидетельствовал в середине XIX в.: "Про Баркова ходит много устных анекдотов, отличающихся, впрочем, не меньшею деликатностью, чем и его сочинения…"[22] Сходная констатация — и в анонимной статье, предпосланной изданному в 1872 г. сборнику переводов Баркова: "Самые несообразные анегдоты рассказывают про него"[23]. Об известности Баркова, "главным образом по апокрифическим непристойным стихам и анекдотам", писали исследователи и в конце 1920-х гг., призывая сделать поэта "предметом, серьезного научного исследования"[24]. Аналогичные призывы звучали и ранее. Так, казанский библиограф П.Е. Васильев, рецензируя издание 1872 г., охарактеризовал биографический очерк в этой книге как "весьма неудовлетворительный, ибо наполнен одними скандалезными анекдотами о Баркове и о той несчастной слабости, которая свела его в преждевременную могилу. Как ни скудны данные для Биографии Баркова, все же по этим данным можно лучше и обстоятельнее составить очерк жизни этого писателя, не ограничиваясь скандалезными анекдотами и сомнительными о нем преданиями"[25].   На анекдоты вынужден был опираться даже весьма академичный С.А. Венгеров; в своей статье о Баркове он пытается использовать эти анекдоты "позитивно", извлекая из них материал для характеристики личности поэта. Начиная с традиционного сетования: "Имеющиеся биографические сведения о нем скудны", Венгеров сообщает о распространенности "многочисленных устных анекдотов, рассказываемых о нем", и приводит два из них (один, записанный А.С. Пушкиным, и другой, приведенный в издании 1872 г)., после чего резюмирует: "В таком же роде все другие анекдоты о Баркове, курсирующие в литературных и иных сферах. И хотя это не более как анекдоты, но полное совпадение основного их содержания несомненно устанавливает тот факт, что был Барков всю свою жизнь Пьяница горчайший, весьма редко протрезвлявшийся"[26]. В наше время положение изменилось. С одной стороны, со второй половины XIX в. постепенно в распоряжении исследователей стали накапливаться данные об учебе и служебной деятельности Баркова, извлекаемые главным образом из различных фондов архива Академии наук. Особенно большую и планомерную работу в этом отношении провела Е.С. Кулябко, выступившая и как один из авторов наиболее документированной Биографии Баркова[27]. С другой же стороны, если в XIX в. в литературных и близких к ним кругах и бытовало большое количество анекдотов о Баркове (особо большое их число и разнообразие вообще сомнительно), то сейчас их известно не так-то много. По крайней мере, сколь бы то ни было яркую картину мифологизированно-анекдотической жизни поэта нарисовать затруднительно. Можно сказать, что сейчас в сведениях о Баркове анекдот оказался явно оттесненным на второй план документом. Почти все документы о Баркове связаны с его деятельностью в Академии наук. Из списков и реестров академических студентов можно заключить, что Барков родился в 1732 г. в Петербурге или близ него. Отец его был священником. Фамилия поэта писалась двояко: в ранних документах преимущественно как Борков, позже все чаще Барков, что и было закреплено традицией. Нет полной ясности и с отчеством, так как ни в одном официальном документе оно не упоминается, не приводят его и наиболее ранние биографы. Сводку данных по этому вопросу включил в свою статью С.А. Венгеров: "Новиков в своем словаре зовет его просто Барков, Иван. Это же обозначение имеется и на заглавных листах отдельных сочинений академического переводчика. В бекетовском "Пантеоне русских авторов" под портретом Баркова подписано Иван Степанович, под гравюрою начала нынешнего столетия К. Афанасьева — Иван Семенович, Евгений и вслед за ним Геннади говорят об Иване Ивановиче Баркове, Греч и лексикон Плюшара называют Нашего автора — Иваном Семеновичем"[28].   Вероятно, именно авторитетность "Опыта краткой истории русской Литературы" (СПб., 1822, см. с. 189-190) Н.И. Греча, ставшего основой для разнообразных работ по русской Литературе на протяжении полувека, обусловила приоритетность варианта "Иван Семенович", хотя вопрос этот так до конца и не прояснен. Укажем для справки, что в собрании С. Д. Полторацкого имеется вырезка словарной статьи о Баркове из "Энциклопедического Словаря, напечат<анного> у Селива<новского>, но не изданного", как значится в приписке Полторацкого[29]. Здесь Барков тоже именуется Иваном Семеновичем. В 1744 г. Барков был определен в духовную семинарию при Александро-Невском монастыре в Петербурге[30], где окончил грамматические классы и перешел в класс пиитики. Семинария заложила основы его образования, прежде всего знание латинского языка. В 1747 г. при Академии наук был основан университет, где планировалось обучать 30 студентов на казенном содержании и некоторое число вольнослушателей. Профессора занялись отбором студентов из числа способных семинаристов. В начале 1748 г. с этой целью в Москву поехал В. К. Тредиаковский, а М. В. Ломоносов и И.А. Браун проводили собеседования и отборочные испытания в Александро-Невской семинарии. Списки отобранных в студенты были представлены в академическую канцелярию. Когда до начала занятий (16 мая 1748 г). оставалось менее месяца, Барков пришел сам проситься в студенты. 26 апреля Ломоносов подал в академическую канцелярию следующее "Доношение": 1. Сего Апреля 24 дня приходил ко мне из Александровской Семинарии ученик Иван Борков и объявил, что он во время учиненнаго с гди-ном Профессором Брауном екзамена в Семинарии не был, и что весьма желает быть студентом при Академии Наук, и для того просил меня, чтоб я его екзаменовал. 2. И по его желанию говорил я с ним по латине и задавал переводить с латинскаго на российской язык, из чего я усмотрел, что он имеет острое понятие и латинской язык столько знает, что профессорския лекции разуметь может. При екзамене сказан был от учителей больным. 3. При том объявил он, что учится в школе Пиитике, и что он попов сын, от роду имеет 16 лет, а от вступления в Семинарию пятой год, и в стихарь не посвящен. И ежели Канцелярия А. Н. заблагорассудит его с протчими семинаристами в Академию потребовать, то я уповаю, что он в науках от других отменить себя может. 1749 года Апреля 26 дня, о сем доносит Профессор Михаила Ломоносов[31]. На основании этого представления Барков был зачислен в студенты и 10 мая 1748 г. прислан в Академию наук; 27-м мая датирован указ о его принятии в университет со студенческим жалованьем, но одновременно последовало распоряжение о направлении Баркова в академическую гимназию для "доучивания" (Барков на несколько лет был моложе остальных студентов этого набора). Практически все современники и исследователи Биографии Баркова отмечали его бесспорные способности, главным образом в словесности. "По всем вероятиям, его ожидала громкая известность, когда бы несчастная страсть к вину и распущенная жизнь не погубила этого человека"[32]. Впрочем, бражнические и буйственные наклонности отличали почти всех соучеников Баркова по университету. Студенты "по утрам 5 часов в неделю слушали у академиков: Брауна — руководство во всю философию, "употребляя за основание сокращенную Тиммигом вольфианскую философию"; у Рихмана-2 часа все части математики <…> Крузий — 5 часов в неделю "толковал древних римских авторов, при чем и знание древностей, также и правила о чистоте штиля изъяснять. Он же покажет, когда потребно рассудится, и литературную историю по печатному Гейманову руководству…". После обеда Фишер читал "универсальную историю, с присовокуплением всегда хронологии". Струбе де-Пирмон толковал "новейшую историю всех государств в Европе, и потом их внутреннее состояние и каждого с прочими союзы и политическое связание". Тредиаковский — "Целляриеву орфографию" и "Гейнекциевы основания чистого штиля". По окончании этих лекций предполагалось занять студентов науками, к которым у них окажется более склонности, как-то астрономиею, химиею, ботаникою и механикою"[33]. Ломоносов вел в университете курс "Истинной физической химии" и читал студентам лекции по российскому стихотворству; Барков был одним из слушателей этого курса по теории словесности[34]. В течение первого года Барков отличался своими успехами у X. Г. Крузиуса, не блистал у В. К. Тредиаковского, И. Э. Фишером был отнесен к тем студентам, которые "либо не годны к историческим наукам, либо рано к оным допущены"; Г. В. Рихман свидетельствовал, что он имеет плохие знания даже в арифметике[35]. На экзаменах в январе — феврале 1750 г. Г.Ф. Миллер представил о Баркове такой аттестат: "Иван Барков несколько показал успехов в арифметике, а в других математических науках не столько, также и в философии не много учился. Он объявляет, что по большей части трудился в чтении латинских авторов, и между оными Саллюстия, которого перевел по русски войну Катилинову. Понятия не худова, но долго лежал болен, и кажется, что острота его от оной болезни ещё нечто претерпевает". 17 февраля 1750 г. Фишер дал оценку поведению Баркова: "Ив. Барков средних обычаев, но больше склонен к худым делам"[36]. В материалах академической канцелярии сохранились сведения о разгульном быте соучеников Баркова, среди которых были и такие известные позже деятели русской Литературы и науки, как А.А. Барсов, А. И. Дубровский, Н. Н. Поповский, С. Я. Румовский и др.: "…новые студенты часто и сильно кутили; драки у них между собою и с посторонними были не редкость; в студентских комнатах находили Женщин; начальству не раз приходилось выслушивать грубости и даже угрозы. Академик Фишер, которому был поручен надзор за студентами, однажды просил академическую канцелярию, для удержания студентов от своевольств, назначить в его распоряжение особую команду из восьми солдат и двух "кустосов"[37]". В этих проделках Барков отличался более других. Известно, что 23 марта 1750 г. по приказу президента Академии наук К.Г. Разумовского "велено студента Ивана Баркова за его из университета самовольную отлучку и другие мерзкие проступки в страх другим высечь, что и учинено"[38]. В 1751 г. С. П. Крашенинников доносил, что после кутежа Барков "ушел из университета без дозволения, пришел к нему, Крашенинникову, в дом, с крайнею наглостию и невежеством учинил ему прегрубые и предосадные выговоры с угрозами…"[39]. "1 апреля 1751 года, отлучившись из Академии, он возвратился в нетрезвом виде и произвел такой шум, что для усмирения его товарищи принуждены были позвать состоявшего в Академии для охранения порядка прапорщика Галла. Барков, сопротивляясь ему, "сказал за собою слово и дело", почему взят был "под караул" и отправлен в Тайную Канцелярию розыскных дел.   15 апреля он был возвращен оттуда и снова принят в академический университет "с таким объявлением, что хотя он Барков за то подлежал жестокому наказанию, но в рассуждении его молодых лет и в чаянии, что те свои худые поступки он добрыми в науках успехами заслуживать будет, от того наказания освобожден; а ежели впредь он Барков явится в Пьянстве или в худых каких поступках, тогда жестоко наказан и отослан будет в матросскую службу вечно".   С 25 мая 1751 года он был уже исключен из числа студентов и состоял в типографии учеником наборного дела, с содержанием по два рубля на месяцу; но Канцелярия, "усмотря его молодые лета и ожидая, не будет ли от него впредь какого плода", назначила ему обучаться российскому штилю у проф. Крашенинникова и языкам французскому и немецкому, и только по окончании учебных часов приходить в типографию, причем корректору Барсову поручено было наблюдать, чтобы он не впал в прежние непорядки, и доносить о его занятиях и поведении ежемесячно"[40]. Окончательно "исправиться" Баркову было трудно; если в июле 1751 г. Барсов доносил, что Барков находится "в трезвом уме и состоянии и о прежних своих продерзостях сильно сожалеет", то 10 ноября 1752 г. он вместе с двумя академическими мастеровыми был наказан розгами "за Пьянство и за ссору в ночное время"[41]. Неопределенное положение "ученика" при Академии наук и должность типографского помощника с мизерным жалованьем было для Баркова тяжелым испытанием, и 2 марта 1753 г. он подал в академическую канцелярию прошение: В Канцелярию Академии Наук Всепокорное прошение. Просит тоя ж Академии Наук ученик Иван Борков, а о чем мое прошение, тому следуют пункты: 1. Прошлого, 1752 года, Майя 29 числа определен я нижайший к находящемуся в типографии корректору Алексею Барсову для вспоможения ему в поправлении корректур и для записки у него бумаги и прочих материалов, понеже за множеством положенных на него Барсова дел, а имянно, что надлежит до приходу и расходу бумаги и прочих материалов, такожде и для посторонних его случающихся дел, как то переводу ведомостей и иных, без вспоможения оному одному исправиться было трудно. 2. А минувшаго февраля м<еся>ца 5 числа сего 1753 года по резолюции Канцелярии Академии Наук помянутый корректор Алексей Барсов от должности, касающейся до приходу и расходу бумаги и прочих материалов, уволен, и оная препоручена определенным для тех дел особым людям г<оспо>д<и>ну инспектору Томилину и наборщику Ивану Ильину, и следовательно он ныне оставлен токмо при исправлении корректорской должности и над типографскими служительми смотрение имеет, что он без труда и без помощи моей исправлять может. 3. И тако я нижайший в типографии впредь имею находиться праздно, ибо как объявлено мною, для помянутых обстоятельств и умаления дел лехко может и без помощи моей оной корректор Барсов справляться. 4. А желаю я нижайший принять на себя должность бывшего при асессоре и унтер библиотекаре гдне Тауберте канцеляриста Ульяна Калмыкова, которую я свободно отправлять могу, хотя от типографии освобожден и не буду. 5. А понеже в убогом моем нынешнем состоянии определенным мне жалованьем, которого годовой оклад состоит токмо в тритцати шести рублях, содержать себя никоим образом почти не можно, ибо как пищею и платьем, так и квартиры нанять чем не имею. Того ради прошу Канцелярию Академии Наук, дабы соблаговолено было меня нижайшего на помянутого бывшего канцеляриста Калмыкова место определить и притом к окладу моего жалованья прибавить по благоизобретению Канцелярии Академии Наук, и о сем моем прошении решение учинить. 1753 года, Марта дня. К сему прошению ученик Иван Борков руку приложил[42]. В тот же день, 2 марта, академической Канцелярией было определено "оному ученику Баркову быть впредь до усмотрения в Канцелярии Академии Наук для переписки на бело случающихся дел, нежели он худые свои поступки оставит и в порученном ему деле явится прилежен, то без прибавки жалованья оставлен не будет…"[43]. Баркову пошли навстречу. П.С. Билярский замечал по этому поводу: "Видимо, что академическое начальство ценило его дарования и старалось исправить его поведение. Впоследствии встречаются ещё попытки поддержать его угрозами и обещаниями, — попытки напрасные. При всем том его по крайней мере терпели"[44]. Очередной пример благорасположения к Баркову был продемонстрирован очень скоро. Не успел Барков перейти в академическую Канцелярию, как сразу же попал в очередную неприятную историю и даже содержался под стражей. Но вновь начальство снизошло к нему, хотя в случае повторения подобного Баркову опять пригрозили списанием из Академии в матросы.   На этот счет вышло следующее предписание: Понеже ученик Иван Борков за продерзости ево содержится при Канцелярии под караулом, а ныне он в виностях своих признавается и впредь обещает поступать добропорядочно, да и Канцеляриею он усмотрен против прежнего исправнее, того ради, да и для наступающего праздника С < вя > тыя Пасхи, из под караула его свободить, однако быть ему при делах в Канцелярии и для переписки ученых пиэс в звании копииста и к производимому ево нынешнему жалованью к 36-ти рублям прибавить ему ещё четырнатцать рублей и тако имеет он получать в год по пятидесяти рублев; и оное прибавочное жалованье начать производить будущаго апреля с перваго числа; а ежели он Борков впредь наилучшим образом себя в делах и поступках окажет, то имеет ожидать как прибавки жалованья, так и произвождения; а в противном случае непременно отослан будет в матрозскую вечную службу; чего ради ему объявить сие с подпискою. / Подлинной за подписанием Советника гд-на Шумахера за скрепою Секретаря Ханина. Марта 30 дня 1753 года.[45] С этого времени на ближайшие годы главной обязанностью Баркова стала переписка (копирование) различных академических документов и рукописей. Поручалась ему и редактура отдельных текстов. Очень быстро Барков приобрел хорошую квалификацию, как сказали бы сейчас, редакционно-издательского работника. Именно в области книжного дела и литературного труда он намеревался зарабатывать себе на жизнь, ибо мизерного жалованья академического копииста (как стал он теперь именоваться вместо "ученика") могло хватить разве что на водку, при тогдашней её баснословной дешевизне. Для сравнения с окладом Баркова (36 р. плюс добавленные 14 р). укажем, что за двадцать лет до этого (в 1735 г)., при более низком уровне цен, жалованье "портомойницы" в штате академической семинарии (открывшейся потом как гимназия и университет) было определено в 36 р. годовых, а на каждого ученика по плану ассигновывалось (с учетом одежды, питания и т. п). по 146 р. 60 и 76 коп[46]. Кроме профессиональных навыков, Барков, по всей видимости, умел ладить с людьми и, несмотря на свои известные пороки, внушал доверие как способный и перспективный работник. Известно несколько его попыток найти себе подходящую службу. Так, уже через год после определения копиистом он просил академическую Канцелярию отпустить его справщиком на вакансию в типографии Морского кадетского корпуса, 15 апреля 1754 г. он подал слезный рапорт с этой просьбой: В Канцелярию Академии Наук Всепокорное доношение Доносит оной же Академии Копеист Иван Барков о нижеследующем: 1. Уведомился я именованный, что полученною сего апреля из г<осу>д-<а>р<с>твенной Адмиралтейской Коллегии промемориею требуется в типографию морского шляхетного кадетского корпуса справщик, который бы знал российскую грамматику и по латине; 2. А понеже я в рассуждении знания объявленных в той промемории грамматики и латинского языка особливую имею к оной должности способность, тако ж и к типографскому поведению нарочито уже приобык, упражнявшись в касающихся к тому делах, наиначе же во исправлении корректур более, нежели полтора года; 3. Того ради, да и для претерпенной мною веема немалой бедности, в коей почти целые три года обращался, всепокорнейше Канцелярию Академии Наук прошу, дабы в порадование мое и во облегчение от оной не лишить меня в сем случае высокой милости, удостоить к определению в помянутую должность, а паче что сим способом малые труды мои в науках втуне остаться не могут, но и сверх того чувствуя толь чрезвычайную милость и пользуясь, елико возможно, приобретенными от Академии плодами учения с непременною благодарностию, по все-подданнической моей рабской должности, о многолетном здравии ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА с ИХ ИМПЕРАТОРСКИМИ ВЫ-СОЧЕСТВЫ молить Бога неусыпно буду, к тому ж и высокую честь и славу Академии ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА по всей моей возможности наблюдать и прославлять долженствую; 4. Что ж касается до моего исправления в житии, то не довольно ещё кажется, чтоб нынешнее мое гораздо исправнейшее против прежнего состояние могло быть о честных моих поступках доказательством, но непременно во всю мою жизнь стараться не премину, дабы и всегда оказывать себя таким, какому надлежит быть трезвому, честному и постоянному человеку. Апреля < > дня 1754 год<у>. К сему доношению копеист Иван Барков руку приложил[47]. Но в просьбе Баркову было отказано и определено "быть ему впредь об нем до усмотрения при писме всяких дел, а чтоб он таковыми доношениями часто Канцелярию не утруждал, сию резолюцию объявить ему с подпискою"[48]. Вместо этого Баркова ждало поручение другого рода. М. В. Ломоносов, трудясь на нивах самых различных наук, в 1754 г. работал над сочинением "Российской истории" и в марте обратился в академическую Канцелярию с просьбой отрядить ему в помощь способного студента для употребления по бумажным делам. В феврале следующего, 1755 г., для этих целей к нему был прикомандирован Барков, который, ещё будучи студентом университета, переписывал ломоносовские бумаги. Весной — летом 1755 г. Барков переписывает набело "Опыт описания владения первых великих князей российских", осенью — "Российскую грамматику" и рукопись второго тома "Сочинений" Ломоносова. Перебелял, а иногда, возможно, и записывал под диктовку Барков и другие труды Ломоносова, его письма и официальные бумаги[49].   За этими занятиями он проводил целые дни. Между тем в Академии были и другие желающие иметь Баркова своим сотрудником. В частности, историк Г.Ф. Миллер, который, судя по отдельным имеющимся данным, вообще благоволил к нему. Миллер являлся секретарем академической Конференции; 29 января 1756 г. на заседании Конференции он доложил, что Барков "находится беспрестанно для письма у <…> Ломоносова, а при Конференции ежедневно случаются дела, для которых российский копеист необходимо надобен", и требовал Баркова от Ломоносова отозвать; однако Конференция решила оставить его при прежнем поручении, а для текущих дел привлечь копииста Семена Корелина[50]. Вероятно, вскоре Миллер обратился к самому Баркову, чтобы просьба о переводе его от Ломоносова исходила непосредственно от Баркова.   В мае он подал следующее доношение: 1. По резолюции Канцелярии Академии Наук велено мне быть в доме коллежского советника и профессора господина Ломоносова для переписки Российской грамматики, которая мною и переписана уже двоекратно; да сверьх того разных его сочинений в стихах и в прозе том вторый, також и других его дел немалое число. 2. А ныне оной господин советник и профессор приказал мне переписывать набело взятую им из академической библиотеки книгу, называемую Нестера Печерскаго летописец, коего уже близ половины мною и переписано, токмо продолжать впредь оную без особливаго Канцелярии Академии Наук повеления опасаюсь, особливож, имея от оной Канцелярии порученное мне от давнаго времени другое дело, а именно Малороссийские права, которая книга мною токмо начата, но за отлучкою моею от Академии в дом его господина Ломоносова продолжаема поныне не была, и ныне находится у меня в целости. Того ради Канцелярию Академии Наук всепокорно прошу, дабы по-велено было в рассуждении многих имеющихся у меня разных дел, а особливо для беспрерывных и крайних повсядневных моих трудов, ныне быть мне при Академии попрежнему, да и впредь от Академии не отлучать; а ежели Канцелярия Академии Наук за благо рассудить соизволит оныя его господина советника Ломоносова впредь мне отправлять, тоб повелено было при Академии ж, а не у него господина советника, дабы Канцелярии Академии Наук об означенных моих трудах всегда известно было. И на то сие мое прошение ожидаю милостивой резолюций. 1756 года мая 2 дня. К сему доношению копеист Иван Барков руку приложил[51]. Данное доношение чрезвычайно любопытно. Его мотивы, как Нам кажется, могут быть истолкованы двояко: с одной стороны, в доношении явно выражено желание Баркова покинуть дом Ломоносова: он согласен продолжать переписку его бумаг, но только "при Академии ж, а не у него". Напрашивается мысль о несложившихся отношениях у Баркова с Ломоносовым, причем "страдающей стороной" при этом выступал копиист, иначе Ломоносову ничего не стоило отослать от себя неугодного помощника, и так имеющего дурную репутацию. Другой мотив допускает относительное взаимопонимание между Ломоносовым и Барковым, но предполагает вмешательство какой-то третьей силы, например, Миллера, оказывавшего давление на Баркова с целью вернуть его в распоряжение Канцелярии. Уговоры Миллера, возможно, подкреплялись определенными обещаниями, и, кроме того, сам Барков находил мало удовольствия в бесконечном механическом переписывании ломоносовских бумаг, не оставлявшем ему времени и сил для самостоятельных литературных занятий, на что он жаловался Канцелярии. Вопрос о взаимоотношениях Баркова с Ломоносовым был ключевым в освещении его Биографии. В работах советских исследователей он все более последовательно интерпретировался в общественно-политическом плане, в контексте противостояния Ломоносова партии академиков-немцев в борьбе за национальную русскую науку и просвещение. Собственно, такой подход со всей определенностью был сформулирован ещё в анонимном очерке для несостоявшегося издания "Вакханалический певец Иван Семенович Барков" (ЦГАЛИ). Если дореволюционные биографы, указывая на зависимость Баркова от Ломоносова, пользовались терминами "протеже", "пюпиль", то затем эти отношения стали определять понятиями "ученик", "последователь", "соратник". Действительно, общение Баркова с Ломоносовым было самым длительным (с 1748 г. до Смерти последнего в 1765 г). и интенсивным; бесспорно, под влиянием Ломоносова отчасти определялись литературные интересы и замыслы Баркова. Предание (но, может быть, уже как чистое мифотворчество) фиксирует и их близкие личные отношения, причем сближение мыслилось на характерной почве. Ссылаясь на утраченную рукопись XVIII в., неизвестный автор упоминавшегося очерка рассказывал: "Барков был хорошо знаком с Ломоносовым и даже под конец его жизни сдружился с ним. Ломоносов любил его за постоянную веселость, резкость мнений и неистощимое остроумие, которым он так и сыпал в разговоре, тонко задевал смешные стороны тогдашних членов Академии и писателей… Незадолго до своей Смерти, как известно, Ломоносов стал сильно пить, и в подобных возлияниях Бахусу непременно уж ему аккомпанировал Барков. Ломоносов ценил Баркова, признавая в нем богатые способности; часто он говаривал ему: — "Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь!"[52]". Так же и Сумароков называл вместе имена Ломоносова и Баркова, как двух известных академических Пьяниц[53]. Работа у Ломоносова вывела Баркова на поле занятий русской историей. В 1756-1757 гг. он сделал для Ломоносова копию Кенигсбергского (Радзивилловского) списка летописи Нестора, в 1759 г. "ежедневно после полудня" ходил к Ломоносову для переписывания его "Древней Российской истории", тогда же сверял изготовленную летописную копию с подлинным Кенигсбергским списком. Позже им были осуществлены две самостоятельные исторические работы: написан очерк русской истории от Рюрика до Петра I, вошедший в книгу "Гилмара Кураса. Сокращенная универсальная история <…> с приобщением Краткой российской истории вопросами и ответами в пользу учащегося юношества" (СПб., 1762)[54], и осуществлено издание Несторовой летописи по списку, обрабатывавшемуся им под руководством Ломоносова. Это издание вышло в 1767 г. как первая часть "Библиотеки российской исторической, содержащей древние летописи и всякие записки…" (подготовка велась с 1759 г).   Руководил печатанием советник академической Канцелярии И.И. Тауберт. Издание этого важнейшего памятника русской историографии подверглось уничтожающей критике известного немецкого ученого А.-Л. Шлецера, много десятилетий занимавшегося историей России, в частности, летописью Нестора. Суровый приговор Шлецера на долгие годы определил отношение к редакторско-издательскому труду Баркова. Шлецер назвал Баркова "подделывателем" и утверждал, что подллинной летописи читатель так и не получил, ибо "не русский летописец XI столетия лежал перед ним, а русский канцелярист XVIII столетия Барков".   Причины неудачи с изданием Шлецер объяснял как тем, что был избран далеко не лучший список Нестора (Кенигсбергский), так и тем, что работали над ним непрофессионалы: руководил "Тауберт, не истинный ученый по профессии", "Печатание, корректуру и все дело он передал не ученому (однако знающему по-латыне) академическому канцеляристу Баркову. Несчастный выбор, потому что этот человек, сверх недостатка учености, имел ещё и ту слабость, что часто бывал нетрезв. И — что ещё более увеличило зло — Тауберт позволил, или лучше сказать, приказал этому издателю 1) изменять старую орфографию или подновлять её; 2) пропускать целые отрывки не исторического содержания <…> 3) непонятные места изменять по догадкам и делать их понятными; старые, обветшалые слова заменять новыми по соображению; 4) пробелы пополнять из других списков. Такого издания древних, важных летописей XVIII столетие не видало ни у одного просвещенного народа!"[55] Суровый приговор Шлецера был на долгое время канонизирован в России в авторитетном "Опыте краткой истории русской Литературы" Н.И. Греча (СПб., 1822)[56], но в советское время эта оценка во многом пересмотрена; не отрицая допущенных просчетов, за изданием признают ценность приоритетной публикации важнейшего исторического источника[57]. Кроме этого, Баркову принадлежит перевод с латинского "Сокращения универсальной истории" Л. Гольберга (СПб., 1766), он же редактировал перевод "Натуральной истории" Ж. Бюффона и по поручению Тауберта правил "Скифскую историю". А. Лызлова. Но это уже были труды 1760-х гг. В мае 1756 г. академическая Канцелярия удовлетворила просьбу Баркова и "ему приказано было данные от сов<етника> и проф<ессора> гд-на Ломоносова дела переписывать в Канцелярии, а не у него на дому, и от Академии бы его никуда не отлучать"[58]. Однако перепиской ломоносовских бумаг Барков занимался и далее. Пожалуй, самое красноречивое свидетельство доверия, оказываемого ему Ломоносовым, это привлечение Баркова к переписке сочинявшейся Ломоносовым в июле — августе 1764 г. "Краткой Истории Академической Канцелярии", документа злободневного и острого, раскрывающего академические интриги и подводные течения. С 1756 г. Барков стал вести письменные дела президента Академии наук К.Г. Разумовского, но уже в январе следующего года "за Пьянство и неправильность" был от них уволен. "Срывы" Баркова продолжались и позднее: в 1758 г. он на несколько недель исчез из Академии и не появлялся на службе, так что его даже пришлось разыскивать через полицию[59]. Но при этом постепенно расширяется объем литературной деятельности Баркова, больше он занимается редактированием и переводами. Так, в том же 1758 г. он готовит "Переводы с латинского и шведского языков, случившиеся во время имп. Марка Аврелия римского и Каролуса XII шведского" (издано было лишь в 1786 г). Важной вехой в жизни Баркова стал 1762 г. Вероятно, к началу года уже была достигнута договоренность о служебном повышении Баркова, для чего ему и посоветовали подготовить официальную оду. 10 февраля был день рождения только что вступившего на престол Петра III. К этому дню Барков выступил с "Одой на всерадостный день рождения… Петра Феодоровича"[60], а уже 13 февраля вышел указ Разумовского о производстве Баркова в академические переводчики, учитывая, что он "своими трудами в исправлении разных переводов оказал изрядные опыты своего знания в словесных науках и к делам способность, а притом обещался в поступках совершенно себя исправить"[61]. К апрелю того же года для постановки в дни торжеств Барков перевел (с немецкого перевода-посредника) небольшую пьесу "Мир героев… Италианское сочинение доктора Лудовика Лазарони, венецианина". Тогда же по поручению Тауберта он приступил к подготовке издания "Сатир" Антиоха Кантемира. Вероятно, к этому времени, если не раньше, круг связей Баркова выходит за пределы Академии. Уже служебное повышение, возможно, было санкционировано из более высоких сфер. По крайней мере, известно, что кто-то из придворных старался поощрять его переводческие и редакторские занятия, свидетельство чему — факт выдачи Баркову 63 рублей "за переправку книги "Валериева Минерология"" 16 сентября 1763 г. из Кабинета Её Величества[62]. Перевод этой книги был выполнен президентом Бергколлегии Иваном Шлаттером. В качестве возможного мецената предание (источник которого, правда, весьма мало достоверен) называло молодого фаворита Григория Орлова. М.Н. Макаров, рассказывая о 1763 г., писал: "В это же время Граф Орлов (Григорий Григорьевич) заботился о распространении у Нас писателей-классиков. По его убеждению, Барков (Иван) перевел и напечатал "Флакковы Сатиры". Говорили, что Граф Орлов этими трудами хотел облагородить Баркова"[63]. Книга, о которой идет речь у Макарова, вышла в 1763 г.: "Квинта Горация Флакка Сатиры, или Беседы, с примечаниями, с латинского языка преложенные российскими стихами Академии Наук переводчиком Иваном Барковым"; она была посвящена "Его сиятельству Графу Григорью Григорьевичу Орлову, Её Императорского Величества генерал-адъютанту, действительному камергеру, Канцелярии опекунства иностранных президенту и орденов Св. Александра и Св. Анны кавалеру милостивому государю нижайшее приношение".   Книгу открывало пространное стихотворное обращение к высокому покровителю[64]. Уже в наше время было обнаружено непубликовавшееся ещё одно стихотворение Баркова "Его сиятельству Графу Григорью Григорьевичу Орлову", целиком выдержанное в дежурно-льстивом тоне[65]. Вопрос о возможных взаимоотношениях Баркова с Г. Орловым является частью почти не исследованной проблемы окололитературного быта XVIII в. Чисто писательские кружки и дружеские объединения в 1750-1760-е гг. имели гораздо меньшее распространение и значение, чем в последующие десятилетия, тем более начиная с 1810-х гг. В середине XVIII в. функцию художественно-литературного кружка отчасти выполняли "домашние" группировки, объединявшиеся, как правило, вокруг какого-либо знатного, богатого и влиятельного лица; наряду с ними, конечно, существовали и чисто профессиональные объединения переводчиков, граверов, артистов и т. п.; эти типы кружков могли и смешиваться (таковым, вероятно, являлся кружок И. П. Елагина).   Главные принципы формирования подобных группировок были личностные и бытовые, причем, в духе времени, обычно в качестве объединяющих начал выступали темпераментные свойства участников, в первую очередь их взаиморасположенность к обильным виновозлияниям и бакхи-ческим оргиям. Такие пропойно-богемные компании могли включать людей совершенно разных социальных полюсов и культурных склонностей. Бытовое неофициальное поведение в то время было ещё слабо дифференцировано (тот же "его сиятельство Граф…" "Орлов — ещё любил кулачные бои"[66]) и допускало однотипность развлечений социальных верхов и низов, совместное участие в них. Эти-то богемные кружки, как Нам кажется, и были той средой, в которой активно продуцировалось похабное стихотворство, в том числе составившее корпус Барковианы второй половины XVIII в. Объединение большого числа текстов Барковианы в сборники типа "Девичьей игрушки" было уже их вторичной циклизацией, построением композиции более крупного порядка, которой предшествовали меньшие циклы, плод творчества одного автора или тесного авторского кружка. "Девичья игрушка" же — это своеобразная антология продукции нескольких творческих коллективов. Эти процессы могут быть — хотя тоже чисто гипотетически — рассмотрены на примере включения цикла текстов об Иване Даниловиче Осипове в состав "барковианских" сборников. Можно достаточно уверенно говорить о том, что иваноданиловичевскии цикл вышел из круга статс-секретаря Екатерины II, сенатора и управляющего Кабинетом её императорского величества (из которого, как Мы помним, в 1763 г. Баркову было пожаловано 63 руб). Адама Васильевича Олсуфьева. В печати сам Олсуфьев выступал лишь как переводчик итальянских опер, и исследователь XIX в. уже полагал, что "нет повода приписывать ему сатирическое сочинение"[67], тем более он не мог подозревать Олсуфьева в авторстве сочинений фривольных и "кабацких".   Однако такое мнение было явно ошибочным; ему противоречили сведения, сообщенные в "Опыте исторического словаря о российских писателях" Н.И. Новикова, где сказано, что Олсуфьев "писал много забавных и сатирических сочинений, но печатных нет; однакож они у многих хранятся рукописными и весьма много за остроту похваляются"[68]. Опыт бытовой забавной поэзии Олсуфьева (его шуточное послание к Г. Г.Орлову) был уже напечатан, и он любопытен близостью слога и даже отдельных специфических стилистических приемов к текстам про Ивана Даниловича[69]. Известный своим умом, Олсуфьев славился и любовью к буйному Пьянству в совершенно не аристократических компаниях. Французский дипломат Сабатье де Кабр весной 1772 г. дал ему такую характеристику: "Олсуфьев <…> едва ли не самый умный человек в России. <…> Но дружась с людьми худого общества и будучи охотником пображничать, он никогда не будет играть первых ролей, хотя для них создан"[70]. По всей видимости, и Иван Осипов, и другие лица, упомянутые в стихотворениях данного цикла, составляли бражнический кружок Олсуфьева, участники которого, в первую очередь сам Олсуфьев, развлекались переложением кружковых происшествий на язык поэзии. Кружковое стихотворство всегда обнаруживает тенденцию к тематическому объединению текстов; в цикле про Ивана Даниловича эта особенность выразилась с большой силой: около десяти произведений строятся вокруг одного персонажа, разрабатывая отдельные эпизоды его "Биографии" (многие из которых, надо полагать, жизненно реальны), между ними намечаются даже сюжетные связи[71]. В истории русской "барковианской" поэзии XVIII в. известно несколько более или менее развитых циклов, в действительности их было гораздо больше, и именно подобного типа стихотворные комплексы послужили первоосновой для обширных сборников типа "Девичьей игрушки", связанных традицией с именем Баркова. Вопрос об истории литературной репутации Баркова как главного творца русской непристойной поэзии, закрепившего за этим родом стихотворства свое собственное имя, достаточно сложен и может быть решен не столько путем "эстетического", культурологического истолкования[72], сколько анализом разнообразных (в значительной степени ещё не известных) исторических данных. Если эту проблему упростить и сформулировать как вопрос о том, почему с конца XVIII в. практически любой похабный стихотворный текст ассоциируется с именем Баркова, что выражается, в частности, в атрибуции ему множества стихов в массовых "любительских" сборниках[73], то можно высказать следующее предположение.   Вероятно, одной из — причин были случаи достаточно раннего (по крайней мере, уже с 1770-х гг). появления заглавий подобных сборников типа "Сочинения г-на Баркова". Первоначально же эти заглавия исходили не из (не только из) литературной мифологии, а были обусловлены принципами комплектования больших антологий из уже оформленных циклов, о чем Мы говорили выше. По всей видимости, промежуточным звеном циклизации было объединение ряда произведений Баркова, и эта (эти) подборка расходилась под его именем; затем, при слиянии с текстами других авторов, атрибуция подборки распространялась на весь сборник. Наиболее раннее свидетельство бытования непечатных (что, конечно, необязательно означает "похабных") стихотворений Баркова принадлежит Якобу Штелину, так охарактеризовавшему Баркова: "Барков, переводчик с латинского при Академии, который, в следствие своего беспорядочного поведения, был то адъюнктом, то студентом, то писцом, сделался известным своими острыми сатирами на необразованных новых стихотворцев". И тут же: "Около этого времени, именно в 1753 г., являлись в Москве различные остроумные и колкие сатиры, написанные прекрасными стихами, на глупости новейших русских поэтов под вымышленными именами (Autore Barcovio, satyro nato)"[74]. Определения Штелина скорее соотносятся с текстами, включенными в обширный корпус литературно-полемических произведений, во множестве появившихся в 1750-е гг.[75]. Параллельно с ними Барковым создавались и сочинения "приапические", которые тоже несли определенную полемическую нагрузку, т. к. являли собой пародийные перелицовки произведений современных русских авторов, в первую очередь А.П. Сумарокова, что отмечалось практически всеми исследователями Барковианы. Как бытовой факт отношения Баркова и Сумарокова отразились в ряде анекдотов, передающих негодование русского Расина на неуважение к нему и шутовские выходки Баркова. Таким же образом моделировались и их литературные отношения: пародия со стороны Баркова и раздраженная брань Сумарокова в ответ. П.Н. Берковым была обнародована сумароковская эпиграмма на Баркова, хорошо выражающая дух этих перепалок: НА СОЧИНЕНИЕ ТРАГЕДИИ ДУРАКОВ Латынская языка источник и знаток, Российской грамоты исправный молоток, С изрядным знанием студент наук словесных, Составщик сатир злых, писец стихов бесчестных, Неблагодарный дух, язвительный злодей, Не могши<й> никогда сего порока стерти, Предатель истинный и Пьяница до Смерти — <Вот> кто был сей творец трагедии таков. Узнал? В ответ скажу: конечно, то Барков[76]. Большинство исследователей сходятся на том, что и в комедии Сумарокова "Ядовитый" (не позднее 1768 г). задевается Барков, хотя главным объектом сатиры тут является Ф.Эмин. Персонаж "Ядовитого" Герострат заявляет о себе: "Я автор сатир, комедий и пародий. Комедии мои на кабаках читаются; трагические сцены, представляемые при дворе, я во сквернословие и в ругательство автора превращаю, а сатиры мои прибиваются на заборах"[77]. По всей вероятности, на самом деле в словах о "превращении" благородных трагедий в ругательное сквернословие сквозит раздражение по поводу барковских "трагических безделок". Датировки "приапических" произведений Баркова точно установлены быть не могут. По ряду данных тексты, которые атрибутируются Баркову, писались с середины 1750-х по середину 1760-х гг., возможно, до самой Смерти поэта. Получившее некоторое распространение, основанное отчасти на недоразумении, построение хронологии творчества Баркова, предложенное во вступительном очерке к изданию 1872 г., выделяло два этапа: "молодого, академического" Баркова и "позднего", "опустившегося"[78]. На самом деле, "официальные" литературные занятия и творчество в "свободных" формах и выражениях шли у Баркова параллельно, будучи разграничены не хронологически, а функционально: первое было связано со служебной академической деятельностью, второе — с неофициальной Культурой кружковых объединений. Кроме перечислявшихся исторических работ, Барков как переводчик Академии наук, осуществил подготовку трех значительных литературных изданий. Во-первых, это были "Сатиры и другие стихотворческие сочинения князя Антиоха Кантемира"[79], текст которых Барков отредактировал и предпослал им Биографию автора (основанную на материалах очерка друга Кантемира О. Гуаско). Кроме того, он перевел два памятника классической античной Литературы: сатиры Горация и басни Федра[80]. Оба перевода осуществлены в стихах. Я. Штелин в уже цитировавшейся "записке" указывал на ещё одну работу Баркова: "Он почти совсем переделал и издал в 1761 г., в 4-ку, перевод "Телемака", напечатанный Хрущовым, в 8-ку, ещё в царствование императрицы Анны Иоанновны. Кроме того он давно уже начал сам переводить "Телемака" стихами"[81].   В этом сообщении, вероятно, что-то не совсем точно, т. к. ещё задолго до указанного времени Академия наук издала переработку старого хрущовского перевода (в его "подновлении" принимал участие и Ломоносов), а о стихотворном переложении Баркова больше никаких сведений нет, хотя известно, что в 1755 г. за эту работу принялся соученик Баркова по академическому университету Андриан Дубровский (известен фрагмент из его неоконченного перевода). Переводы классиков демонстрируют хороший уровень владения стихом и языком; бесспорно, достоинства Баркова, названные в первых строках приведенной Нами эпиграммы Сумарокова, были ему на самом деле присущи. В научной Литературе распространены самые высокие оценки этих трудов Баркова; принято говорить, что лишь беспутная жизнь помешала ему стать одним из первых поэтов "большой" словесности. Действительно, обличая высокий профессионализм Баркова, эти переводы, однако, не являются какой-то вершиной русского стихотворства того времени, и традиционного в них, пожалуй, значительно больше, чем новаторского. Не может быть выделен некий "литературный стиль Баркова", общий для его "официальной" и "приапической" поэзии, эти две стороны в его творчестве так же соотносились друг с другом, как они были вообще противопоставлены в литературной иерархии эпохи. После Горация и Федра Барков если и предпринимал другие переводы классиков, то изданы они не были, а в середине 1760-х гг. его отношения с академическим начальством вновь резко ухудшились. 4 апреля 1765 г. скончался Ломоносов, а через год, 22 мая 1766 г., Барков был окончательно уволен из Академии. Трудно сказать, насколько справедливо мнение, что это увольнение "явилось отголоском репрессии, обрушившейся после Смерти Ломоносова на его учеников и последователей"[82]. Н.И. Новиков в "Опыте… словаря" годом Смерти Баркова назвал 1768; существует версия самоубийства Баркова[83], хотя в России того времени этот способ сводить счеты с жизнью не был популярен. Анекдоты, рассказывающие о Смерти Баркова, приписывают ему стихотворную автоэпитафию: "В 1768 году в С.-Петербурге умер Барков; незадолго до своей Смерти он написал следующее двустишие, чрезвычайно верно изобразившее всю его жизнь и Смерть: Жил Барков — грешно, А умер — смешно! И в самом деле Смерть Баркова оригинальная и достойная посмеяния: он умер под хмельком и в объятиях Женщины…"[84] Оглавление   www.pseudology.org