Россия и Запад Советская интеллектуальная элита и Запад на рубеже 30-40-х гг. В отечественной литературе было высказано мнение, что сформировавшиеся к концу 30-х гг. в общественном сознании внешнеполитические стереотипы не соответствовали реальности, что и проявилось в кризисной ситуации 1939-1941 гг., когда СССР стоял на пороге большой войны. Сделана попытка раскрытия механизма подобной аберрации, причем определенное внимание было уделено специфике восприятия внешнего мира так называемой политической и интеллектуальной элитой255.   Но остается недостаточно изученным вопрос, в какой мере интеллектуальная часть советского общества (интеллигенция) сама являлась проводником взглядов на внешний мир, определявшихся идеологическими постулатами сталинского руководства, т.е., какова была вовлеченность ее в процесс формирования подобных стереотипов. Чтобы ответить на него, выбран насыщенный событиями огромной исторической значимости и в то же время ограниченный небольшими временными рамками период - конец 30-х - начало 40-х гг. Объектом исследования явилось функционирование государственных учреждений (НКИД, ТАСС, Государственные комитеты при СНК по делам искусств, по кинематографии), средств массовой информации, научных учреждений и так называемых общественных организаций (ВОКС, Союз советских писателей), участвовавших в условиях тоталитарного режима в организации пропаганды, в том числе внешнеполитической.   Именно в рамках подобных структур, находившихся под неусыпным контролем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), действовали те представители интеллигенции, которые прямо или косвенно влияли на формирование в общественном сознании образа внешнего мира и осуществляли пропагандистское обеспечение внешнеполитического курса СССР накануне Великой Отечественной войны.   2   В конце 30-х - начале 40-х гг. при активном участии Управления пропаганды и агитации было проведено несколько идеологических кампаний и "проработок" творческой интеллигенции256. На совещании в ЦК 9 сентября 1940  Сталин заявил: "Партия, литература, армия - все это организмы, у которых некоторые клетки надо обновлять, не дожидаясь того, когда отомрут старые"257. Термин "литература" трактовался в данном случае расширительно, ибо на упомянутом совещании рассматривались вопросы, связанные не только с деятельностью советских писателей, но, главным образом, с кинематографом как важным инструментом внедрения болшевистских идей в сознание масс. Использование мощных рычагов воздействия на интеллигенцию - карательного аппарата (НКВД) и разветвленной системы политико- идеологического контроля за ее деятельностью (УПА и разного рода государственные учреждения и общественные организации) сталинский режим сочетал с применением методов поощрения.   Проявившие, с точки зрения властей, наибольшую "благонадежность" (как правило, эти люди одновременно отличались талантом), имели хорошее материальное обеспечение и обладали рядом привилегий (становились "орденоносцами", лауреатами Сталинской премии, имели дачи, были социально защищены и т.д. и т.п.).   Вишневский записал в дневнике 07 мая 1940 г.: "Стимул заработка отсутствует, мы обеспечены, многие писатели, прочно, на годы"258. Действительно, ежегодные доходы некоторых деятелей литературы и искусства многократно превосходили денежное содержание тех, кто осуществлял идеологический контроль над ними. Например, в 1939  известный писатель и драматург Погодин, автор пьесы "Человек с ружьем", имел заработок 732 тыс. руб. Для сравнения, годовой доход назначенного начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Александрова составил в 1940  лишь 27 тыс. руб., т.е. в 28 раз (!) меньше259.   Постепенно в среде художественной интеллигенции, главным образом проживавшей в крупных городах страны и "приближенной" к большевистской власти, формировалась немногочисленная элита, которая так и самоидентифицировала себя. Вишневский, имея в виду "мир верхней интеллигенции" Москвы, подчеркивал, что она "скромно сохраняет свое положение "элиты"260.   На исходе 30-х гг. большевистское руководство оказалось перед выбором дальнейшего внешнеполитического курса. Мир или война - такие альтернативы имелись в распоряжении Сталина перед лицом агрессивных устремлений нацистской Германии, которая после Мюнхенского договора 1938  оккупировала большую часть территории Чехословакии и реально угрожала Польше, Сталин выбрал третий путь - с Германией   23 августа 1939  был подписан договор о ненападении, но, в соответствии с секретным протоколом к пакту, СССР был вовлечен в процесс раздела "сфер интересов". На практике это означало применение сил Красной Армии против сопредельных государств, прежде всего - Польши и Финляндии, т.е. участие СССР в локальных вооруженных конфликтах, несмотря на официально провозглашенный нейтралитет, и постоянную готовность к началу большой войны.   3   В данной связи целесообразно подробнее остановиться на анализе двух определяющих моментов, оказавших несомненное влияние на восприятие советской интеллигенцией внешнего мира на рубеже 30-х - 40-х гг. Первый из них - сближение СССР с Германией после пакта о ненападении и особенно - после договора о дружбе и границе от 28 сентября 1939  между двумя странами, ранее находившимися в состоянии настоящей идеологической войны друг против друга.   Второй - метаморфозы, проистекавшие из подобного сближения и официального отказа большевистского руководства от антифашистской пропаганды, которые относились к "ключевым" дефинициям: "капиталистическое окружение", "агрессия", "агрессор", "враги", "друзья", "союзники". Для большинства представителей советской интеллигенции, воспитанных (и воспитывавших других) в здоровом антифашистском духе, пакт Риббентропа-Молотова стал настоящим шоком261.   Эренбург, работавший тогда в Париже, узнал о подписании советско-германского соглашения по радио. Писатель был настолько поражен известием о пакте с нацистами, что, по его собственному свидетельству, "в течение восьми месяцев не мог есть, потерял около двадцати килограммов". В книге мемуаров Эренбурга "Люди, годы, жизнь" находим такое признание: "Умом я понимал, что случилось неизбежное. А сердцем не мог принять"262.   Сходным образом описывал на склоне лет свои впечатления от этого события Симонов: оно "психологически, особенно после всего, что произошло в Испании, после открытой схватки с фашизмом, которая была там, тряхануло меня так же, как и моих сверстников, - многих, наверное, довольно сильно. Что-то тут невозможно было понять чувствами. Может быть, умом - да, чувствами - нет. Что-то перевернулось и в окружающем нас мире, и в нас самих. Вроде бы мы стали кем-то не тем, чем были; вроде бы нам надо было продолжать жить с другим самоощущением после этого пакта"263.   Представители технической интеллигенции, инженерные работники Кемерова, узнав о подписании пакта, по словам одного из современников, "были совершенно потрясены и обескуражены и никак не могли в это поверить"264. Чувство недоумения и даже внутреннего протеста, связанное с данной дипломатической акцией сталинского руководства, присутствовало и в сознании представителей советской интеллектуальной элиты в те памятные дни конца августа 1939  Вишневский, в антифашистских настроениях которого сомневаться не приходится, узнал о советско-германском договоре, находясь в длительной командировке на Дальнем Востоке. Один из главных вопросов, которым он задавался уже 24 августа 1939 г., был следующий: "Как с общей идейно-философской и политической оценкой фашизма, блока агрессоров?"265   Подобного рода вопросы, ответ на которые искали тогда миллионы людей в СССР, свидетельствовали о сомнениях в истинности недавних внешнеполитических сталинских установок, прозвучавших, например, на XVIII съезде ВКП(б). Еще в конце августа в войсковой части, где находился Вишневский во время своей дальневосточной командировки, ему приходилось в ожидании новых газет довольствоваться устаревшими, за 15-17 августа. Тогда, до пакта, в них продолжали публиковаться, по его словам, "очерки о "каннибалах"266, т.е. о немецких фашистах.   31 августа Председатель Совета Народных Комиссаров и глава внешнеполитического ведомства СССР Молотов выступил на внеочередной сессии Верховного Совета Советского Союза. В своей речи он, в частности, дал некоторые "разъяснения" относительно мотивов большевистского руководства при подписании договора о ненападении с Германией. Он упомянул о непонимании некоторыми людьми "самых простых основ" начавшегося улучшения политических отношений СССР "с государством фашистского типа". Молотов "признал", что раньше в стране были "некоторые близорукие люди", якобы "увлекавшиеся" "упрощенной антифашистской агитацией", из чего следовало: теперь с этим покончено267. Действительно, вскоре антифашистская пропаганда в СССР начала сворачиваться.   Слова Молотова, прозвучавшие 31 августа 1939  как своеобразное предупреждение тем, кому было присуще "непонимание" сущности поворота в сторону сближения с нацистами, еще не воспринимались в качестве официальной установки советского руководства. Эренбург не без иронии писал по этому поводу в своих мемуарах: "Слова Молотова о "близоруких антифашистах" меня... резанули. В ту зиму [1939-1940] мне пришлось впервые обзавестись очками, но признать себя "близоруким" я не мог: свежи были картины испанской войны; фашизм оставался для меня главным врагом"268.   4   Германский посол Шуленбург, обобщая свои наблюдения относительно эффективности пропагандистского обеспечения курса большевистского руководства на сближение с Третьим рейхом, 6 сентября 1939  телеграфировал в МИД Германии: "Недоверие, проявляемое в отношении Германии в течение нескольких лет, несмотря на эффективную контрпропаганду, которая проводится на партийных и производственных собраниях, не может быть уничтожено так быстро"269. Аналогичный характер имеет свидетельство одного из очевидцев, который вспоминал впоследствии: "Наши политсобрания, на которых ораторы из столицы объясняли нам новое положение вещей, проходили сдержанно и беспокойно"270. Не случайно во время переговоров с И.Риббентропом 23 августа 1939  Сталин подчеркнул необходимость "считаться с общественным мнением" в обеих странах - СССР и Германии, не преувеличивая уровня только возникавших "дружественных" отношений.   Сталинская аргументация сводилась к следующему: в течение ряда лет большевики и нацисты "поливали грязью друг друга". "Подобные вещи не проходят так быстро", - заключил Сталин. По его мнению советское и германское правительства должны были с большой осмотрительностью информировать свои народы о перемене, происшедшей в отношениях между обеими государствами271.   Сталин был прав. В общественном мнении СССР присутствовала сильная неприязнь к Германии как к фашистской, т.е. враждебной стране. Год за годом советским людям внушали ненависть к нацистам. Ведущие военачальники Красной Армии (М.Тухачевский, В.Блюхер и др.) были репрессированы, потому что они, якобы, были связаны с Рейхсвером. На политических процессах 1937-1938 гг. многие обвиняемые проходили как "германские шпионы". Советские дети играли в фашистов-и-коммунистов, причем первые всегда носили немецкие имена и им приходилось страдать от побоев своих сверстников. Мишенями в советских тирах часто служили силуэты в национал-социалистских коричневых рубашках со свастикой. Поэтому, когда по воле большевистского руководства в августе 1939  самый ненавистный враг Советского Союза - Германия - вдруг превратилась в его "друга", потребовалось какое-то время, чтобы люди поняли: это не шутка. Действительно, фашизм, представлявшийся им с комсомольского и даже с пионерского возраста как явление враждебное, злое, опасное, вдруг оказался как бы "нейтральным". Cобытия 1939-1941 гг., связанные с пактом, оставались для большинства "странными, непонятными"272.   В упомянутой телеграмме Ф.Шуленбурга от 06 сентября 1939  говорилось, что неожиданное изменение политики советского правительства "после нескольких лет пропаганды, направленной именно против германских агрессоров, все-таки не очень хорошо понимается населением"273. На склоне лет Лотман изложил точку зрения очевидцев, к числу которых принадлежал и сам, на эти события: "Для нас союз с Гитлером был чем-то противоестественным, ощущением опасности в полной темноте"274.   В действиях большевистского руководства и в советской пропаганде тем временем все навязчивее проводилась мысль о новых, дружественных отношениях с прежними врагами - нацистами. Уже 24 августа 1939  в "Правде" появилась передовая статья, содержавшая следующее утверждение: "Дружба народов СССР и Германии... отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета". Спустя неделю данная мысль прозвучала в выступлении Молотова на внеочередной сессии Верховного Совета СССР: "Мы стояли и стоим за дружбу народов СССР и Германии, за развитие и расцвет дружбы между народами Советского Союза и германским народом"275.   28 сентября 1939  в Москве Риббентроп и Молотов подписали советско-германский договор о дружбе и границе. 23 декабря того же года Гитлер прислал Сталину поздравительную телеграмму по случаю шестидесятилетия. В ней были высказаны пожелания доброго здоровья большевистскому лидеру и "счастливого будущего народам дружественного Советского Союза". Сталин не остался в долгу и направил 25 декабря ответную телеграмму, адресованную Гитлеру и Риббентропу. Содержание ее по степени кощунства не уступало гитлеровской. Гитлер желал счастливого будущего народам СССР, против которых спустя год запланировал войну. В тексте, подписанном Сталиным, утверждалось: "Дружба народов Германии и Советского Союза, скрепленная кровью, имеет все основания быть длительной и прочной"276.   5   Подобного рода "дружественные" излияния большевистских лидеров и советской пропаганды, причем сделанные от имени всего народа, не вызывали у многих представителей интеллигенции ничего, кроме раздражения. Уже 24 августа 1939  в дневниковых записях Вишневского зафиксирован недоуменный вопрос: "Как рассматривать фразу передовой Правды [от 24 августа - авт.] о "расцвете дружбы" народов СССР и Германии?". Спустя три дня писатель и драматург анализировал сводки ТАСС. В них содержалась информация из германских и итальянских газет, в которых упоминалось о насчитывавшей сотни лет дружбе русских и немцев. Вишневскому подобного рода информация показалась сомнительной: "а 8 веков борьбы России и Германии на Востоке?"277.   Спустя месяц после пакта Вишневский все еще сохранял уверенность, что новые пропагандистские лозунги, взятые на вооружение большевистским руководством, - отнюдь не являлись руководством к действию. Он считал, что объявленная дружба с Германией никак не развивалась и не форсировалась "сверху". "Старые определения фашизма нигде не сняты" - с уверенностью констатировал в сентябре 1939  Вишневский278. Ю.П.Шарапов, автор исследования по истории  ИФЛИ, свидетельствует, что после советско-германских договоренностей 1939  разительного перелома в отношении к гитлеровской Германии, к новоявленным "друзьям" в его сознании не запечатлелось279. Этому способствовало привившееся в ИФЛИ, студентом которого Ю.П.Шарапов являлся в предвоенные годы, уважение к культуре всех народов, включая немецкий280.   В те осенние дни 1939  в сознании представителей советской интеллигенции возникали сомнения в перспективности "дружественных" отношений с нацистской Германией. 30 октября 1939  Вишневский записал в дневнике: "В прочность "дружбы" с Гитлером не верю"281. В дневниковой записи Пришвина от 05 октября 1939  читаем: "Откры-вается политика, похожая на борьбу двух зверей. Коварство необычайное, но дипломатические, военные и охотничьи хитрости - явление обычное между зверьми. Вот чего боится наш русский человек, когда слышит о "дружбе" с фашистами". Знаменателен вывод, сделанный писателем в другой дневниковой записи, от 15 ноября 1939 г.: "Теперь становится ясным, какую опасную игру затеял Гитлер"282.   Эренбург вспоминал, что был буквально потрясен, когда узнал о содержании телеграммы Сталина Риббентропу от 25 декабря 1939 г.: "Раз десять я перечитал эту телеграмму, и, хотя верил в государственный гений Сталина, все во мне кипело. Это ли не кощунство! Можно ли сопоставлять кровь красноармейцев с кровью гитлеровцев? Да и как забыть о реках крови, пролитых фашистами в Испании, в Чехословакии, в Польше, в самой Германии?"283   Конечно, внутреннее неприятие начавшейся пропагандистской кампании в духе "дружбы" с нацистской Германией далеко не всегда высказывалось открыто. 15 ноября 1939  Пришвин записал в дневнике: "По-прежнему у нас не говорят люди между собой о политике, но она так велика, что вошла внутрь каждого, и каждый про себя является политиком, живет внутри великих событий"284.   6   Быть "политиком про себя" вынуждала действительность сталинского тоталитарного режима, уроки репрессий. Атмосфера недоверия была настолько распространенной, что даже в разговорах с близкими и друзьями люди боялись высказываться слишком откровенно. Политика сближения с нацистской Германией и даже дружбы с ней была выбрана Сталиным, а, следовательно, открыто противопоставлять ей свое личное мнение было просто опасно. Господствовало убеждение в том, что вождь не может совершать ошибок. Выпускница ИФЛИ Орлова ( Либерзон) считала, что в 1939  большевистский режим имел крепкий, "очищенный страхом" тыл. Страх, в свою очередь, способствовал "очищению" от мыслей, сомнений, благородства285.   К этому времени "вождь", по словам Симонова, "обеспечил себе такое положение в партии и государстве, что если он твердо решал нечто, то на прямое сопротивление ему рассчитывать не приходилось, отстаивать свою правоту ему было не перед кем, он заведомо был прав, раз он принимал решение"286. Но достаточно [докажите!] обратиться к дневниковым записям Вишневского августа-ноября 1939 г., чтобы понять, насколько сложным был процесс восприятия происходившего процесса сближения с нацистской Германией. В конце августа 1939 г., как уже отмечалось выше, Вишневский находился в длительной командировке на Дальнем Востоке и фактически был лишен доступа к широкой информации о происходившем. "Я многого не знаю, т.к. не в Москве", - констатировал он тогда287.   Но как ни парадоксально, еще до первого официального выступления Молотова от 31 августа, где излагались мотивы большевистского руководства при подписании пакта о ненападении, Вишневский в своих размышлениях был весьма близок к аргументации главы советского правительства. Так, 24 августа Вишневский записал в дневнике: "Сколько было в нашей среде прямолинейных, "солдатских" соображений о Германии, фашистах и пр. Не все поняли места речи Сталина на XVIII партсъезде о СССР и Германии"288.   Сравнивая первую часть этой записи с рассуждениями о неких "близоруких людях", увлекавшихся "упрощенной антифашистской агитацией", которые прозвучали спустя неделю из уст Молотова, легко обнаружить, насколько верно уловил Вишневский настроения "верхов". Нашлось место в выступлении Молотова 31 августа 1939  и разъяснению "мест" сталинской речи на XVIII cъезде ВКП(б). Ближайший соратник Сталина задним числом трактовал ее таким образом, что уже в марте 1939  "вождь" поставил вопрос о возможности "невраждебных добрососедских отношений между Германией и СССР"289.   В сентябре 1939  (после официального выступления Молотова, появления многочисленных материалов о пакте с Германией в советских средствах массовой информации) Вишневский уже склонен к апологии этого соглашения. Он неоднократно характеризует его в своих дневниковых записях как несомненно позитивное во всех отношениях событие в истории страны: "СССР выиграл свободу рук, время. Полностью мы оценим пакт позже". Внешнеполитические акции Сталина, направленные на сближении с Германией, Вишневский приравнивает по значению не только к Октябрьской революции и Брестскому миру, но и к коллективизации (естественно, все перечисленные события воспринимаются писателем исключительно в позитивном плане). "Это новая глава в истории партии и страны", - с восторгом восклицал Вишневский290.   7   Другие современники событий из числа представителей интеллигенции, может быть, относились к пакту с меньшим восторгом, чем Вишневский, но, не принимая внутренне новый сталинский курс на сближение с Германией, находили в советско-германском договоре о ненападении позитивное начало. Ведь с его подписанием устранялась опасность удара в спину с запада в то время, как продолжались бои против Японии на р. Халхин-Гол в Монголии. Поскольку Япония была связана дипломатическим соглашением (Анти-коминтерновским пактом 1936 г.) с Германией, то последняя, как представлялось, могла нанести подобный удар. Но после 23 августа 1939 г., по словам Симонова, "вдруг наступила странная, неожиданная, оглушающая своею новизной эра предстоящего относительного спокойствия"291.   В телеграмме Шуленбурга от 06 сентября 1939  подобные настроения переданы следующим образом: "Так как страх перед войной, и прежде всего перед германским нападением оказал за последние годы глубокое воздействие на психологию заключение пакта о ненападении было встречено с большим облегчением и удовлетворением"292. В условиях начавшегося курса на сближение и даже на "дружбу" с нацистской Германией особенно двусмысленным было положение тех представителей интеллигенции, которые по долгу службы участвовали или должны были участвовать в его пропагандистском обеспечении.   Сотрудник иностранного отдела газеты Известия Д.Ф. Поспелов вспоминал, что "известинцы" восприняли пакт о ненападении как коренной поворот в германской и советской политике. Сам Поспелов, получивший задание на другой день после подписания пакта Риббентропа-Молотова подготовить первый вариант передовой статьи в газете об этом событии, не знал, что именно следует писать, ибо сохранял свои антифашистские настроения. Потребовалось вмешательство и.о. редактора Известий Я. Селиха, который, в свою очередь, обратился за разъяснениями к маршалу Ворошилову, члену Политбюро ЦК ВКП(б) и тогдашнему наркому обороны. Последний расценил договор о ненападении как некую передышку, подобную по значению Брестскому миру293   Вполне вероятно, подобного рода трактовка советско-германского соглашения 23 августа 1939  первоначально была "спущена сверху" (не исключено, что самим Сталиным), поскольку именно в таком ключе подавалась она и "по горячим следам" события (Вишневский, сентябрь 1939 294), и спустя десятилетия (запись под диктовку Симонова 02 марта 1979 г., хотя в последнем случае высказывалось лишь предположение, что Сталин накануне пакта с Германией ставил себя "мысленно на место Ленина в период Брестского мира"295).   Знаменательной была реакция советского дипломатического посланника в Париже Сурица на сталинскую телеграмму на имя Риббентропа от 25 декабря 1939  Когда Эренбург упомянул о ее содержании, Суриц вначале призвал писателя не придавать ей значения, поскольку "это - дипломатия". Но затем Сурица "прорвало". Он восклицал, обращаясь к Эренбургу: "Вся беда в том, что мы с вами люди старого поколения. Нас иначе воспитывали... Вот вы взволновались из-за телеграммы. Есть вещи и похуже"296. Что имел в виду советский дипломат, когда упоминал о существовании вещей "похуже" телеграммы Сталина Риббентропу, узнать, вероятно, уже невозможно.   Однако в его рассуждении о "людях старого поколения", которые были воспитаны "иначе", звучит, на наш взгляд, некий упрек "новому" поколению, привыкшему воспринимать как должное деяния своего руководства. Порой наличие такой "привычки" приводило к печальным последствиям.   8   В данной связи несомненный интерес представляет инцидент, который произошел после появления в газете Известия материалов, связанных с договором о дружбе и границе с Германией от 28 сентября 1939  В газете была помещена карта с обозначением демаркационной линии между двумя странами297. Поскольку Известия являлись официальным печатным органом Верховного Совета СССР, то многие другие газеты (начиная от "Пищевой индустрии" и кончая "Кино") именно оттуда перепечатали вышеупомянутую карту. Согласно разграничительной линии, нанесенной на карту, в частности, бывшие польские городки Крыстынополь и Остроленка были обозначены как находившиеся на советской территории. Но уже через день после публикации упомянутой карты заместитель начальника Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)  Поспелов сообщал своему "шефу", секретарю ЦК Жданову, что последняя "содержит две грубые ошибки". По утверждению Поспелова, города Остроленка и Крыстынополь обозначались на ней "на советской стороне", в то время как они, оказывается, входили... "в германскую территорию"!   Скандал был настолько велик, что уже 05 октября 1939  данный вопрос обсуждался на Оргбюро ЦК ВКП(б). Оргбюро постановило: за опубликование в газете Известия 29 сентября 1939  карты границы между СССР и Германией, "содержащей грубые ошибки", и.о. редактора газеты Я. Селиху был объявлен выговор. Последнему было предложено наложить взыскание и снять с работы картографа редакции М. Хомзор-Хомутова, "представившего неправильную копию карты границы между СССР и Германией". 07 октября 1939  картографу был объявлен выговор и он лишился работы298.   Почему же оказался возможным столь вопиющий случай, выходивший за рамки обыкновенного головотяпства и, на первый взгляд, грозивший дипломатическим скандалом? Трудно понять причину промаха Я. Селиха, любившего, по свидетельству Д.Ф. Краминова, "показать свою осведомленность". Степень его осведомленности была такой, что, он, например, уже 24 августа 1939  рассказывал подчиненным, как Риббентроп предлагал вписать в текст пакта о ненападении слова о советско-германской дружбе, которые были отвергнуты Сталиным299. Эта подробность, не зафиксированная советскими источниками, подтверждается германскими300. Более того, Я. Селих даже знал, какие тосты произносились во время ужина в Кремле после подписания пакта и какие рассказывались анекдоты!301   Причина "политических ошибок", допущенных газетой Известия при публикации карты с обозначением границы между СССР и Германией, на наш взгляд, заключалось в следующем. В ходе переговоров с Риббентропом Сталин в пользу Германии отказался от небольшой территории, куда, в частности, был включен и городок Остроленка (Крыстынополь оставался на советской стороне). Тут же были внесены соответствующие коррективы в немецкую карту, которые Сталин и Риббентроп подтвердили собственноручными подписями на ней302.   Советский вариант этой карты, очевидно, был скорректирован позднее. Известия пользовались при публикации неправленным ее вариантом, что и вызвало немедленную реакцию Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) и повлекло совершенно незаслуженное наказание редактора газеты и картографа. Данный случай лишний раз свидетельствует о сложностях, возникавших в ходе подготовки советскими средствами массовой информации материалов на внешнеполитические темы, а также о постоянной опасности, которой подвергались представители интеллигенции, работавшие в них.   9   Итак, вслед за заявлениями представителей большевистского руководства и советской пропаганды, в общественном сознании пакт Риббентропа-Молотова постепенно стал восприниматься как акция, в которой была своя необходимость. Но официальная трактовка его означала, что был как бы разрушен некий фундамент, на котором основывалось восприятие внешнего мира большинством советских людей, в том числе - представителями интеллигенции. Вместе с пактом и свертыванием антифашистской пропаганды в стране СССР уже терял свой прежний образ в мире как надежного гаранта продолжения борьбы с фашистской опасностью.   Симонов говорил по этому поводу: "С точки зрения самоощущения себя как человека той страны, которая была надеждой всего мира, вернее, не всего мира, а всех наших единомышленников в мире, главной надеждой в борьбе с мировым фашизмом - мы говорили тогда о мировом фашизме, он был для нас не только немецким, - было что-то не то. В этом прежнем самоощущении было что-то утрачено, потеряно. И я это чувствовал и знал, что это чувствуют другие"303.   Сталин уже 07 сентября 1939 г., после нападения Германии на Польшу, заявил своим ближайшим соратникам, что война идет между двумя группами капиталистических стран («бедные" и "богатые"). По его словам, неправильным в условиях начавшейся войны было противопоставление фашистских и демократических государств. В то же время он занял резко враждебную позицию в отношении Польши. Сталин охарактеризовал ее как фашистское государство, которое угнетало украинцев, белорусов и другие национальные меньшинства304.   Этот враждебный образ Польши создавался с целью подготовки общественного мнения к ее разделу, который должен был осуществиться совместно с Германией согласно секретного протокола к пакту о ненападении. 17 сентября 1939  Красная Армия вступила на территорию Польши. Большевистское руководство объявило данный практический шаг по освоению "сфер интересов" за счет территории этой страны "освободительным походом" на помощь украинцам и белорусам, проживавшим на территориях, отошедших от Советской республики к Польше в результате Рижского мира 1921    Благодаря этому "освободительному походу" удалось превратить демаркационную линию разделения советских и германских войск в границу между двумя государствами. Тем самым Польша как самостоятельное государство прекратила временно свое существование, что было закреплено советско-германским договором о дружбе и границе от 28 сентября 1939  После нападения Германии на Польшу некоторые представители советской интеллигенции внутренне симпатизировали ей. 02 сентября Пришвин записал в дневнике, что, находясь в метро, прочитал известие об этом нападении, "потрясенный, пораженный, поднял голову" и встретил горящие глаза незнакомых попутчиков, понимающие его настроение305.   Когда немцы начали войну против Польши, вспоминал Симонов, все его сочувствие, так же, как и сочувствие его товарищей по редакции военной газеты, где он работал, было на стороне поляков, во-первых, "потому что сильнейший напал на слабого", а во-вторых, поскольку даже несмотря на наличие пакта с Германией никто не желал победы гитлеровцам306. Орлова вспоминала, что в дни, когда Польша "была стерта с карты мира", перед ней не возникало вопроса о нравственности столь драматического события, совершившегося при "половинном участии" Советского Союза. Ее воспитывали в духе теории: "нравственно все то, что служит пролетариату". Захват западнопольских областей Красной Армией в сентябре 1939 г., рассуждала  Орлова в то время, "служит пролетариату, значит - это нравственно". При наличии "крепкого очищенного тыла", по ее мнению, "мало было возможностей сочувствия полякам - и по разуму, и по сердцу". В те дни вряд ли кто-либо даже "в стол" писал о растерзанной Польше, выражала сомнение  Орлова 307.   10   Советско-польская война 1920  и вся последующая почти двадцатилетняя история натянутых взаимоотношений СССР и Польши оставили отпечаток в общественном сознании. После ее раздела активизировалась работа по созданию фильмов на польскую тематику, авторами которых являлись видные советские режиссеры. Эти ленты являлись своеобразной демонстрацией печально известного тезиса Молотова, прозвучавшего в его докладе на заседании Верховного Совета СССР 31 октября 1939  (советский лидер назвал тогда Польшу "уродливым детищем Версальского договора, живущим за счет угнетения непольских национальностей"308.   Уже на другой день после упомянутого выступления Молотова, 01 ноября 1939 г., на заседании Комитета по делам кинематографии при СНК СССР рассматривался вопрос об улучшении качества звуковых фильмов. Было упомянуто и о недостатках в звукозаписи художественного фильма В.Пудовкина Минин и Пожарский. Председатель Комитета по делам кинематографии Большаков в данной связи подчеркнул в своем заключительном слове на заседании, что этой картине придавалось "большое значение и с точки зрения художественной, и с точки зрения идейной". Киноленту Минин и Пожарский было намечено демонстрировать в массовых копиях по всему Советскому Союзу, а главное - она, как сказал Большаков, - "перекликается с международными событиями"309   Этот фильм вышел в установленные сроки, а за ним последовали и другие ленты сходной тематики: "Ветер с Востока" А. Роома (1940 г.), "Голос Тараса" В. Файнберга (1940 г.), "Богдан Хмельницкий" И. Савченко (Комитет по кинематографии при СНК СССР приступил к производству картины в IV квартале 1939 г., выпуск 1941 г.) В контексте конкретных обстоятельств конца 30-х - начала 40-х гг., а также в соответствии со сложившимся на протяжении предыдущих десятилетий стереотипом враждебности по отношению к Польскому государству, подобные кинокартины имели совершенно определенную политико-пропагандистскую значимость, несмотря даже на первоначальный замысел их создателей311.   Вероятно, антипольские мотивы, звучавшие в них, проявлялись слишком навязчиво, бросались в глаза. На заседании комитета по делам кинематографии при СНК СССР, состоявшемся 11 ноября 1939 г., один из его сотрудников, Семенов, даже заявил, что Польша стала своеобразным козлом отпущения: какая бы тема ни бралась для экранизации, "все переносится" на нее. По его словам, некоторые советские режиссеры стали действовать по принципу: "давайте валить все на Польшу", но при этом "Германию брать нельзя"312.   Последняя фраза наряду с неприятием антипольской направленности советского кинематографа, активно начавшей проявляться осенью 1939 г., выявляет, на наш взгляд, глухое недовольство по поводу резкой смены враждебного образа Германии на "дружественный". Но подобного рода настроения вслух тогда высказывались крайне редко.   Основная часть представителей интеллигенции, которые были задействованы в работе политико-пропагандистского аппарата тоталитарного режима, должна была участвовать в обеспечении на своем участке курса на "дружбу" с нацистской Германией. С этой целью было прежде всего обращено внимание на развитие советско-германских культурных связей.   11   Не случайно уже 10 ноября 1939  во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей (ВОКС) состоялся большой прием, как указывал его участник, заведующий Литературным агентством объединения "Международная книга" А. Соловьев, "в честь установления дружеских отношений с Германией".   На этом приеме помимо "работников разных ведомств" присутствовали представители интеллигенции: писатели, артисты, композиторы, художники. Организован он был для того, чтобы продемонстрировать немецкой стороне искреннее желание расширить культурные связи313. 202 Исходя из указаний, спущенных "сверху", активизировало свою деятельность Главное управление по контролю за репертуаром и зрелищами (ГУРК) Комитета по делам искусств при СНК СССР . Его сотрудники, так называемые политические редакторы (писатель Булгаков, изрядно настрадавшийся от общения с ними, характеризовал их так: "люди с идеологическими глазами"), зорко следили за тем, чтобы проходившие через их руки произведения не омрачали начавшейся советско-германской "дружбы".   В июне 1939  в ГУРК был направлен после авторской доработки текст пьесы В. Азовского (Гавриша) "Двойным ударом". Заголовок пьесы был навеян высказыванием Сталина на XVIII съезде ВКП(б), где он утверждал, что СССР готов "ответить двойным ударом на удар поджигателей войны"314. Политический редактор ГУРК Л. Дирик так определил тему пьесы: будущая война СССР с фашистской Германией и героизм советских людей. Но за время, пока текст находился в Главреперткоме, внешнеполитическая обстановка изменилась, и произведение В. Азовского (Гавриша) не было одобрено. После авторской доработки пьеса была "улучшена": из текста оказались снятыми указания на то, что война будет вестись против Германии. Тем не менее ситуация не благоприятствовала постановке этой пьесы. Политический редактор ГУРК 29 августа 1939  дал следующее заключение о ней: "Сама тематика, рисующая будущую войну с Германией, в данное время политически нежелательна". После заявления Молотова, прозвучавшего в выступлении 31 октября 1939  о том, что "оказалось достаточно [докажите!] короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем - Красной Армии", чтобы от Польского государства "ничего не осталось"315, В. Азовский (Гавриш) попытался провести через ГУРК свое новое детище под названием "Коротким ударом". Однако по сути была предложена прежняя пьеса, и 14 февраля 1940  Главрепертком отверг и ее316.   Из Москвы в союзные республики были направлены соответствующие распоряжения ГУРК о контроле за театральным репертуаром на местах. Ряд спектаклей запретили на Украине, однако выявились разногласия относительно оперы "Щорс", где одним из действующих лиц был... немец. Из Москвы пришло распоряжение прекратить показ оперы. Однако на месте в ее либретто лишь внесли купюры, не оставив ни одного упоминания о злополучном немце. После этого опера продолжала идти в Киеве и Одессе317.   В архиве журнала Знамя сохранились письма, направлявшиеся редакцией авторам, чьи произведения не принимались, в том числе - исходя из качественно нового состояния взаимоотношений с Германией. Член редколлегии этого "оборонного" журнала Ан. Тарасенков 26 сентября 1939  сообщал писателю Е.Я. Хазину: "Я думаю, что Вы сами понимаете невозможность печатать в нынешнее время Вашу рукопись о русско-прусской войне. Это сейчас совсем неуместная тема". 10 октября аналогичный ответ был направлен  Кремлеву-Свэн, избравшему в качестве сюжета для своего рассказа "Дед" гипотетическую советско- германскую войну 1940  Ан.Тарасенков аргументировал свой отказ тем, что произведение не может быть опубликовано в Знамени "по внелитературным причинам"318.   12   В начале ноября 1939  в журнал Знамя обратился Пастернак. Он просил убедить Вишневского, являвшегося ответственным редактором журнала, опубликовать свой перевод драмы немецкого писателя XIX в. Клейста "Принц Гомбургский", осуществленный еще в 1936 г., но не вышедший в свет по политическим причинам. Как считал Пастернак, в связи с подписанием советско-германского договора о дружбе эти причины отпали сами собой. Примечательно, что основная идея пьесы "Принц Гомбургский" - необходимость беспрекословного повиновения приказам - активно использовалась нацистами: в 1939-1940 гг. она с успехом шла в берлинском театре. Пастернаковская же версия ее перевода так и не была опубликована в 1940  в Знамени, но тогда же вошла в книгу избранных переводов поэта319.   Синдром "дружбы с Германией" стал проникать в сознание людей. 13 ноября 1939  студенты ГИТИСа В. Королев и О. Левин, обратившись с письмом к главе советского правительства, сообщили об их присутствии на просмотре пьесы Маркиша "Пир" в Московском государственном еврейском театре. События, происходившие в ней, относились ко времени гражданской войны. Атаман "белобандитов", покусившийся на честь еврейской девушки, был убит ею, в ответ "белобандиты" хотели устроить погром в местечке, но "красные" предотвратили его.   Королев и Левин считали: пьеса "подставляет" Германию, что являлось "возмутительным преступлением" и писали Молотову: "В своей речи недавно [31 октября 1939] Вы указывали на необходимость отказаться от многих прежних установок, не соответствующих современной политической обстановке. Этот спектакль не может не вызвать ярость зрителя, в особенности еврейского, против национал-социалистской Германии". Оказывается, присутствовавшие на просмотре пьесы представители ГУРК заявили Королеву и Левину, что она является ответом театра на еврейские погромы 1938  в Германии.   Из секретариата Молотова поступило распоряжение проверить и доложить. Пьесу вторично просмотрела специально созданная комиссия. Выводы этой комиссии сводились к следующему: неизвестно, кто надоумил авторов письма выявить аналогию событий в пьесе с погромами в Германии, и председатель Комитета по делам искусств М.Б.Храпченко в ответе, направленном в секретариат Молотова, отметил, что обвинения Королева и Левина необоснованны320.   Описанный случай, конечно, является беспрецедентным, но дает представление о сумятице, царившей в умах интеллигенции на начальном этапе сближения СССР и Германии. В той ситуации особенно щекотливым оказалось положение немецких эмигрантов-антифашистов, проживавших в Москве.  Орлова вспоминала, насколько мучителен для нее был вставший после подписания договора о дружбе с нацистской Германией вопрос: если СССР - "за Гитлера", то "как же с антифашистами, с романами Бределя и Фейхтвангера"?321   Своеобразный ответ на него можно найти в отчете немецкой секции Союза советских писателей. В документе подчеркивалось, что с августа 1939  все ее члены "по независящим от них обстоятельствам должны перестроить свое творчество"322. Активно сотрудничавшие в журнале "Интернациональная литература" Бехер, Вайнерт, Бредель уже не могли свободно высказывать свои антифашистские настроения на страницах этого издания. Вайнерт сосредоточился на переводах на немецкий язык стихотворений М.Ю. Лермонтова и Т. Шевченко. Бредель взялся за написание романа о прошлом рабочего класса Германии323.   Их земляк и коллега А.Курелла расценил сложившуюся обстановку благоприятной для реализации своего замысла, изложенного в специальной записке, направленной в Союз советских писателей 04 сентября 1939  Он предлагал обширный план популяризации пропагандистского лозунга развития и расцвета дружбы между советским и германским народами, провозглашенного Молотовым. При воплощении в жизнь этого плана А.Курелла считал необходимым использовать прежде всего радиопередачи. При отборе материала для этих радиопередач он рекомендовал "одинаково решительно отбросить как всякие упрощенные антифашистские установки, так и уступки фашистскому толкованию культурного наследства германского народа". Он предлагал использовать в передачах советского радио не только произведения далекого прошлого, но и литературу Германии последних 30 лет. При этом А.Курелла указывал на необходимость "исключить открыто антифашистские произведения"324.   13   В новой атмосфере, наступившей в советско-германских отношениях, иным было отношение и к произведениям, искусственно трактовавшимся как антифашистские, но не являвшимся таковыми по сути. Еще в 1933  был опубликован перевод пьесы немецкого писателя Гауптмана "Перед заходом солнца", осуществленный под редакцией тогдашнего наркома просвещения Луначарского325.   При редактировании текста перевода Луначарский ввел в пьесу образ Кламрота - штурмовика и доверенного лица самого Гитлера. В 1938  в Ленинграде приступили к постановке спектакля по пьесе Гауптмана, однако она "не была осуществлена по причинам общеполитического порядка". В 1940  идея подобной постановки возникла вновь, причем за основу был взят текст, содержавший антифашистские мотивы. В отзыве на этот текст, подписанном Копелевым, отмечалась необходимость "снятия социологической редакции". Это относилось прежде всего к "явно неудачной - и не только в силу изменившихся обстоятельств" трактовке образа Кламрота. Копелев предлагал рекомендовать для сцены перевод пьесы, сделанный в 1933 г., при условии снятия всех добавлений к подлиннику, принадлежавших Луначарскому и имевших целью сделать драму Гауптмана "антифашистской"326.   Нельзя не отметить правильности рекомендаций Копелева, ибо хорошо известно, что сам Гауптман вряд ли имел антинацистские взгляды, поскольку смирился с гитлеровским режимом и пользовался покровительством самого министра пропаганды Третьего рейха. Геббельс же в пропагандистских целях не уставал напоминать, что крупнейший немецкий драматург не только остался при нацистах в Германии, но и продолжал писать свои пьесы, которые шли на немецкой сцене327.   В письме А.Куреллы на имя председателя Иностранной комиссии ССП Аплетина от 11 января 1940  отмечалось, что немецкие писатели-переводчики в Москве работают с целью ознакомления германской публики с русской и советской поэзией. При общей установке на "культурное сближение" СССР и Германии эта деятельность определялась им как очень важная. Он просил обратить внимание правления Союза советских писателей на политическое значение и необходимость привлечения членов немецкой секции к переводам такого рода произведений на язык Гете и Гегеля, на язык 80- миллионного "дружественного нам немецкого народа"328.   Аналогичные предложения выдвигались эмигрантами из Германии, сотрудничавшими в журнале "Интернациональ-ная литература". В октябре 1939  редакция его немецкого издания выступила с инициативой отражения лозунга дружбы между русским и германским народами, "как это нашло выражение в докладе тов. Молотова"329. Данная инициатива, однако, не имела практического воплощения. Директор экспортной конторы "Международной книги" Любарская 22 октября 1939  сообщала, что в Германии немецкое издание "Интернациональной литературы" в ближайшее время распространять нет возможности330.   Причина была весьма прозаической: нацистские цензоры из "дружественной" Германии с огромным подозрением относились к журналу, в названии которого содержалась прямая аналогия с Коммунистическим Интернационалом. Таким образом, некоторым немецким писателям удалось адаптироваться к новым условиям и даже "вписаться" в пропагандистскую кампанию, начавшуюся после речи Молотова 31 августа 1939  Другим везло гораздо меньше, поскольку специфика их творчества не позволяла проделывать подобную эволюцию.   Руководство немецкой секции Союза советских писателей в марте 1940  с тревогой сообщало в Литературный фонд, что эмигрант из Германии драматург Вангенгейм "оказался в совершенно безвыходном материальном положении". После пакта Риббентропа-Молотова его пьеса "Захватчики", которую ставили театры Москвы и Ростова-на-Дону, ряда других городов, была снята с репертуара. Вангенгейм зарекомендовал себя как драматург, режиссер и сценарист, автор сценария антифашистского фильма "Борцы", демонстрировавшегося в СССР331.   Определенные трудности в подборе материалов для публикации возникли перед редколлегией журнала "Интернациональная литература". Исполнявший обязанности ответственного редактора журнала Т. Рокотов сразу же после подписания пакта от 23 августа 1939  понял, насколько большая ответственность легла на него в новых внешнеполитических условиях. Он попытался найти поддержку в правлении ССП. На заседании президиума Союза советских писателей 08 сентября 1939  с повесткой дня "О литературно-художественных журналах" Т. Рокотов заявил, что для журнала "Интернациональная литература", связанного с зарубежной читательской аудиторией, наступил "очень острый и сложный период". Он пытался убедить руководство ССП в лице его Иностранной комиссии проявить инициативу и определить основные направления издательской политики журнала в новой обстановке, опасаясь "сделать ту или иную ошибку, тот или иной ляпсус", ибо не исключена была вероятность, что "потом позовут нас редакторов и, задним числом, будут греть"332.   Но и ССП не пожелал, очевидно, брать ответственность на себя. День спустя после речи Молотова, прозвучавшей 31 октября 1939 г., Т. Рокотов обратился за разъяснениями относительно характера деятельности "Интернациональной литературы" в более высокую инстанцию. Он направил письмо в Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), пытаясь там найти ответ на волновавший его вопрос о характере деятельности редактируемого им журнала, однако ответа не получил333. Действуя на свой страх и риск Т. Рокотов отказался после 23 августа 1939  от сотрудничества с активными корреспондентами из числа антифашистов, эмигрировавших на Запад334. Это привело к потере самой основы популярности "Интернациональной литературы" в СССР и за рубежом.   В советской историографии снижение активности издания в 1939-1941 гг. объяснялось исключительно тем, что началась вторая мировая война, в результате которой невозможно было поддерживать традиционные связи журнала с западной читательской аудиторией335. Думается, наряду с этой причиной следует учитывать и влияние советско- германской "дружбы", начавшейся после подписания пакта о ненападении.   14   Переключение внимания на пропагандистское обеспечение курса на сближение с нацистской Германией происходило одновременно с нагнетанием антианглийских и антифранцузских настроений, что также делалось, исходя из указаний Сталина и Молотова. Для начала они свалили всю вину за срыв советско-англо-французских переговоров в Москве в августе 1939 г., прерванных с приездом Риббентропа, на представителей Великобритании и Франции. Эти обвинения не были безосновательны, но и сам Сталин не проявлял особого желания заключать военный союз с западными державами, направленный против экспансии Германии в Европе, о чем свидетельствует его инструкция главе советской делегации на переговорах, наркому обороны Ворошилову от 7 августа 1939 336   После заключения пакта о ненападении с Германией большевистское руководство поспешило отмежеваться от западных держав. Молотов с присущим ему иезуитством в выступлении 31 августа 1939  назвал Англию и Францию "зарвавшимися поджигателями войны", уже заранее отводя удар от своих новых "друзей" - нацистов337. После того как обе западные державы оказались действительно в состоянии войны с Германией, Сталин в беседе с Димитровым, Молотовым и Ждановым 07 сентября 1939  цинично заявил: "Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга. Неплохо, если [бы] руками Германии было расшатано положение богатейших капиталистических стран (в особенности Англии)"338.   Возможно сам не зная того, Сталин почти дословно повторил высказывание премьер-министра Великобритании С.Болдуина, который в 1936  выражал сходную надежду на войну между русскими и немцами. Антибританская направленность советской пропаганды начала проявляться практически сразу после подписания пакта Риббентропа- Молотова. Ю.П. Шарапов вспоминал, что и визиты Риббентропа в Москву в 1939  и ответный визит Молотова в Берлин 1940 г., "события довольно странные, учитывая природу гитлеровского фашизма", подавались советской пропагандой в то время "под соусом сталинской дипломатии и нелестных слов по адресу Англии и Франции, отношение к которым было прежним, т.е. по меньшей мере настороженным"339.   Другой очевидец событий, инженер из Кемерова, подчеркивал: "На пропагандистских карикатурах толстяк Джон Булль и дядя Сэм по-прежнему восседали на толстых денежных мешках, но нацисты были избавлены от таких издевательств". Если и говорилось об "империализме", то с прямым указанием или косвенными намеками на "англо-французских империалистов"340. В дневнике Вишневского зафиксировано чувство глубокого удовлетворения, прямо-таки нескрываемого восторга, по поводу того, что благодаря пакту будет нанесен морально-политический удар Англии и Франции. Вот запись от 31 августа 1939 г.: "Франция рвет и мечет... Англия - в тяжелом положении. Мы опрокинем ей на голову, то что она сама собиралась опрокинуть на нас: германскую злобу, ярость"341.   15   В беседе со своими ближайшими соратниками 07 сентября 1939  Сталин заметил: "Гитлер, сам того не понимая, расшатывает, подрывает капиталистическую систему". При этом он имел в виду, что Германия, ведя войну, прежде всего наносит удары по Британской империи342. Данная сталинская мысль немедленно стала основой для новых пропагандистских установок. 10 ноября 1939  начальник Политического управления РККА Мехлис собрал совещание писателей, работавших в армии и на флоте, членов так называемой Оборонной комиссии ССП.   На совещании довольно откровенно говорилось о сложившейся международной ситуации и о перспективах развития событий. Исходя из этой информации, Мехлис поставил перед присутствовавшими конкретные задачи по освещению внешней политики СССР. На совещании начальник ПУРа прямо заявил: "Германия делает в общем полезное дело, расшатывая британскую Империю. Разрушение ее поведет к общему краху империализма - это ясно". И чтобы не оставалось уже никаких сомнений, Мехлис подчеркнул, что главный враг СССР, "конечно - Англия"343.   Вишневский адекватно воспринял подобные указания, исходившие "сверху", и постарался немедленно донести их до других. На следующий день после упомянутого совещания в ПУРе он присутствовал на заседании сценарного совета Комитета по делам кинематографии при СНК СССР, где обсуждалась тематика кинофильмов на 1940-1941 гг. Вишневский заявил там буквально следующее: "Очень остро встанет вопрос о британской империи, о разгроме этой гигантской колониальной империи и здесь, как это ни парадокс[ально]... Германия делает свое прогрессивное дело"344.   Представители интеллектуальной элиты не могли не учитывать новых сталинских установок об "агрессивности" Англии и Франции в начавшейся мировой войне. Зачастую это "понимание момента" принимало уродливые формы. Осенью-зимой 1939 г., в разгар дискуссии по проблемам художественной литературы, были пущены в ход внешнеполитические аргументы: один из ее участников обвинил оппонентов... "в пособничестве англо-французскому империализму"345.   Член редколлегии журнала "Знамя" Ан.Тарасенков 19 декабря 1939  писал Р.З. Миллер-Будницкой, рукопись статьи которой готовилась к публикации, что из текста была сделана "выкидка". Объясняя причину, по которой была произведена купюра, он, в частности, подчеркивал: "В сегодняшней международной ситуации было бы ошибочным делать акцент на французских революционных традициях... Франция сегодня агрессор, в ней сегодня хозяйничают реакционеры. Вы это сами знаете не хуже меня и потому, думаю, согласитесь с этой купюрой"346.   16   Неудача советского руководства, связанная с созданием Финляндской Демократической Республики и советизацией Финляндии, и то обстоятельство, что Англия и Франция поддержали финнов не только морально, но и помогли им вооружением, привели к еще большему ухудшению отношений СССР с западными державами. С началом финской войны, антианглийская и антифранцузская направленность советской пропаганды еще более обострилась. В этих условиях как никогда было необходимо наличие острого "политического чутья". Об этом, в частности, свидетельствует письмо и.о. ответственного редактора "Интернациональной литературы" Т.Рокотова в Управление пропаганды и агитации от 13 января 1940  Рокотов критически оценил опубликованную в Литературной газете статью Я. Семенова347, в которой автор, якобы, выступал "с защитой Киплинга, пресловутого певца английского империализма".   Редактор "Интернациональной литературы" подчеркивал в своем письме, что имя Киплинга было использовано "самыми реакционными кругами Англии и Франции в целях пропаганды и приукрашивания ведущейся этими странами империалистической войны". В подтверждение своей мысли Т. Рокотов ссылался на газету Известия, сообщавшую, что представители российской эмиграции во Франции («российские белогвардейцы") всячески подчеркивали заслуги английского поэта "перед англо-французским империализмом в период первой империалистической войны". Естественно, дело было вовсе не в Киплинге: руководивший редакцией "Интернациональной литературы" Т. Рокотов, посылая письмо в УПА ЦК ВКП(б), хотел лишь узнать: правильную ли позицию он занял и соответствовала ли эта позиция "международной литературной политике" и интересам СССР348.   К лету 1940  политические пристрастия большевистских руководителей оказались более-менее ясны. Мирный договор с Финляндией 12 марта 1940  трактовался советской пропагандой не только как дипломатический акт, закрепивший "передвижение" границы с этой страной на север от Ленинграда, но и как неудача англо-французских империалистов, стоявших за спиной Финляндии и замышлявших войну против СССР. Оккупация Германией Дании и Норвегии была воспринята в Москве с одобрением. Молотов 09 апреля 1940  поспешил заявить германскому послу Шуленбургу, что СССР желает своим партнерам полной победы в подобного рода "оборонительных мероприятиях", ибо, по его словам, англичане "зашли слишком далеко"349.   Жданова выразился еще более откровенно. Выступая на собрании актива Ленинградской партийной организации с докладом об итогах мартовского (1940 г.) Пленума ЦК ВКП(б) 13 апреля 1940 г., он остановился и на оценке событий в Норвегии и Дании. Оценивая их "с точки зрения СССР", Жданова подчеркнул, что гораздо "приятнее, полезнее и ценнее иметь под боком не антисоветских англо-французских союзников с намерением напасть либо на Германию, либо на Ленинград, а иметь под боком страну, которая с нами в дружественных отношениях"350. Несомненно, в качестве "дружественной" страны он рассматривал Германию.   17   Важной составляющей часть в процессе формирования внешнеполитических стереотипов на рубеже 30-х - 40-х гг. было определение позиций и ближайших задач Советского Союза. Осенью 1939  большевистское руководство пустило в ход безотказную идею об освободительной миссии СССР и расширении границ социализма и сокращения за этот счет сферы влияния капитализма. Еще до начала так называемого "освободительного похода" Красной Армии в Польшу, 07 сентября 1939  Сталин, наставляя своих соратников, подчеркивал, что уничтожение ее "означало бы одним буржуазным фашистским государством меньше". "Что плохого было бы, если бы в результате разгрома Польши мы распространили социалистическую систему на новые территории и население"351.   В общественном сознании идея "распространения социалистической системы на новые территории и население" нашла живой отклик. Раздел Польши даже воспринимался как "начало мировой революции"352. Жители Западной Украины и Западной Белоруссии представлялись как бедные, несчастные люди, которые "одну спичку делили на четыре части". Советские средства массовой информации восхваляли "освободительный поход" в западные области. День его начала - 17 сентября 1939  - подавался пропагандой как преддверие "величественного эпоса", в котором должна была выразиться вся современная история, "весь смысл передовых идей человечества"353.   Симонов рассказывал, что встретил известие о вступлении Красной Армии на новые территории "с чувством безоговорочной радости". Вспоминая напряженную атмосферу предшествовавших этому событию десятилетий напряженности в советско-польских отношениях, писатель спрашивал: почему же ему было тогда не радоваться, что СССР шел освобождать Западную Украину и Западную Белоруссию? Правота этого сталинского шага еще более подтверждалась тем обстоятельством, что ни Англия, ни Франция, объявив войну Германии, так и не пришли вопреки своим заверениям на помощь полякам354.   "Эпос освобождения" была призваны освещать советские кинооператоры-документалисты. Большая бригада кинохроникеров отправилась вместе с частями Красной Армии в Западную Белоруссию и в Западную Украину. Итоги ее работы обсуждались 11 ноября 1939  на совещании Комитета по делам кинематографии при СНК СССР. "Красная Армия - освободительница своих братьев украинцев - вот основная задача, поставленная перед нашей группой", - так охарактеризовал цели кинодокументалистов во время поездки один из ее участников. Эта задача, по его словам, была сформулирована в речи Молотова 17 сентября 1939    Во избежание недостатков и накладок, имевших место в освещении "освободительного похода", кинооператоры настаивали на том, чтобы их заранее информировали, "держали наготове на границе в узле будущих столкновений". Большаков, подытоживая результаты работы кинооператоров в западных областях, подчеркнул необходимость укрепления аппарата Комитета по делам кинематографии "авторитетными товарищами, которые были бы вхожи в ЦК партии и в ПУР"355.   Между тем в начале ноября 1939  Молотов уже во всеуслышание озвучил сталинский тезис о "распространении социалистической системы на новые территории и население". В своей речи по поводу очередной годовщины Октябрьской революции он заявил, что в результате "освободительного похода" Красной Армии границы социалистического мира расширились, а это заставило капиталистический мир "немного потесниться и отступить"356.   Таким образом, одно из основополагающих понятий мифологического сознания - понятие границы, как некоей магический линии, определяющей пределы освоенной территории, за пределами которой таилась опасность и действовали враждебные силы357, в конце 30-х гг. стало деформироваться. Эта граница начала двигаться, тем самым расширялась сфера советского влияния и сужался ареал капиталистического.   18   Большевистское руководство, готовясь к новым акциям по освоению "сфер интересов", заботилось о том, чтобы они воспринимались общественным сознанием как закономерный процесс дальнейшего "расширения границ социализма". На упоминавшемся совещании с писателями, работавшими в армии и на флоте, были даны соответствующие указания на сей счет. В частности, начальник ПУРа Мехлис подчеркнул, что нельзя упускать "исключительный случай на Балтике", имея в виду заинтересованность СССР в увеличении своих территорий за счет Прибалтийских республик и Финляндии.   По поводу последней Мехлис бросил реплику, что в конфликте с ней советская сторона добьется своего "не добром, так кровью". "Армия наша на границе, в готовности", - такое признание сделал начальник ПУРа присутствовавшим писателям, по существу раскрывая замысел войны, которую намеревался развязать Сталин против финнов358. 11 ноября 1939    Вишневский, усвоивший подобного рода наставления, поспешил выступить с соответствующей интерпретацией их на заседании Комитета по делам кинематографии. Среди других тем, которые, по его мнению, следовало освещать в кинематографе, Вишневский назвал следующую: "Наши бойцы за границей в капиталистическом окружении". Она, подчеркнул Вишневский, тесно связана с Прибалтикой, а, следовательно, - с темой "большой европейской войны", в которую готовился вступить и Советский Союз. Ссылаясь на прозвучавшую в речах Молотова уверенность о неизбежном превращении этой войны в мировую, писатель поставил перед присутствовавшими кинематографистами задачу - учитывать в тематике фильмов 1940-1941 гг. "вопросы выхода нашего в Атлантический океан, в Тихий океан"359.   30 ноября 1939  СССР напал на Финляндию. По словам Орловой, в советской пропаганде в период кампании 1939-1940гг. была произведена "простейшая филологическая операция": финны назывались белофиннами. Эта метаморфоза способствовала упрощению понятий и как бы расставляла все на свои места: "захватническая война превращалась в другую". К тому же, опять "отодвинулась граница" социализма360.   "Передвижение границы", связанное с "освободительным походом" 1939  и финской войной, способствовало тому, что представители советской интеллигенции (преимущественно работавшие в средствах массовой информации и участвовавшие в пропагандистском обеспечении этих внешнеполитических акций) смогли воочию познакомиться с "иным" миром. Это давало возможность сравнивать его со "своим" миром, видеть сходства и коренные различия. Порой подобного рода наблюдения наводили на грустные размышления, поскольку открывалась изнаночная сторона "освободительной миссии".   Вишневский писал в дневнике 02 января 1940  о своих впечатлениях после пребывания на фронте финской войны: "Мне до ужаса стыдно видеть как загадили наши многие дома в Финляндии, как растаскивали подряд все вещи"361. Дальнейший процесс "расширения границ социализма", теперь уже за счет Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины летом 1940 г., сопровождался разрастанием подобных негативных тенденций. Изобилие товаров, в частности, ширпотреба, на фоне хронического недостатка их в СССР, просто поражало. Естественно, трудно было удержаться от соблазна и не заразиться "приобретательством".   Так, писатель Авдеенко, получивший в подарок от Орджоникидзе "эмку", после командировок в Западную Украину и Северную Буковину в 1939-1940гг., где он находился в качестве специального корреспондента газеты Правда, уже имел новый "Бьюик"362. По злой иронии судьбы именно Авдеенко был избран в качестве объекта очередной идеологической проработки в 1940 363. Кульминацией ее стало совещание в ЦК ВКП(б) 09 сентября 1940  На этом совещании против Авдеенко был выдвинут ряд обвинений, но всего страшнее и обиднее прозвучало роковое сталинское: "барахольщик". Писатель жестоко пожалел о том, что приобрел для себя добротные вещи в Черновцах, когда находился там в командировке по заданию газеты Правда.   Именно с Черновцами было связано и другое обвинение, которое фигурировало во время совещания 9 сентября 1940  Ассистировавший Сталину Жданов вдруг завел речь о содержании заметки Авдеенко о Черновцах, опубликованной в "Правде". Жданову не понравилось, что в заметке этот город описывался как культурный центр со своим театром и рядом кинотеатров. Вступивший затем в разговор Сталин нашел, что у Авдеенко "хватило красок" на описание "старых Черновиц", которые противопоставлялись "нашим" городам явно не в пользу последних364.   Сталин счел необходимым подчеркнуть, что расширение "фронта социалистического строительства" благоприятно для всего человечества, ибо "счастливыми себя считают литовцы, западные белорусы, бессарабцы, которых мы избавили от гнета помещиков, капиталистов, полицейских и всякой другой сволочи"365. Между тем, процесс подобного рода "расширения" после того, как были исчерпаны секретные договоренности с нацистами от 23 августа 1939  о разделе "сфер интересов", становился проблематичным.   19   Гитлер весной-летом 1940  оккупировал, помимо двух скандинавских стран, также Бельгию и Голландию, нанес сокрушительное поражение Франции. Победы вермахта означали только одно: нацистский "новый порядок" стал распространяться более быстрыми темпами, чем "фронт социализма". Ноябрьский (1940 г.) визит Молотова в Берлин показал, что советско-германские отношения уже вступили в фазу ухудшения и могут привести к непосредственному военному столкновению двух держав, связанных договорами о ненападении и дружбе.   Падение Франции и последовавшие за этим события привели к переменам в настроениях, в том числе и в сознании интеллигенции. В тревожные дни германского наступления на Париж представители московской литературной элиты внимательно следили за событиями. Их симпатии были на стороне французского народа. Когда 17 мая 1940  стало известно, что немцам удалось преодолеть "линию Мажино", Вишневский записал в своем дневнике следующее суждение о жестокой и всесокрушающей силе фашизма: "Душа не принимает этой железной, чуждой, милитаризованной системы. Чванливой, расистской, нетерпимой, уничтожающей все, кроме немецкой национальной культуры". Естественно, он желал, как и многие другие представители советской интеллигенции, победы французам, ибо прекрасно понимал: в случае разгрома Франции нацисты неминуемо переключат свои усилия на подготовку войны против СССР.   В те дни, когда Франция стала терпеть военное поражение, вновь возникают серьезные сомнения относительно незыблемости пакта Риббентропа-Молотова. "Дружба с Германией, пакт и пр. - все это временный ход, это тактические приемы", - сделал для себя вывод Вишневский, ранее являвшийся явным апологетом договора о ненападении с Германией. "Выиграем ли мы? Или только дадим немцам время, передышку, снабжение?" Ответ на данный вопрос повисал в воздухе... "Не знаю", - честно отвечал на него писатель в мае 1940 366 Но для него было совершенно ясно: "На мирное сосуществование боевой, озлобленной и хитрой фашистской силы с СССР надеяться нельзя"367.   Обуреваемый жаждой схватки с ненавистными фашистами, Вишневский наталкивался на крайне неприятное для него обстоятельство: Советский Союз и Германия находились в дружественных отношениях (по крайней мере, именно такова была официальная их трактовка). Поэтому он просил, а порой даже требовал (как это было на совещании 25 июня 1940 г., где присутствовали члены оборонной комиссии Союза советских писателей и представитель Наркомата обороны, ответственный редактор Красной звезды  Болтин), чтобы "руководящие инстанции" довели "до каждого гражданина, бойца знание возможных врагов". По мнению Вишневского, высказанному на этом совещании, неизбежной была прежде всего война против немцев и это, отмечал он - "большая историческая перспектива".   Подобные суждения, а по сути высказанные вслух "несвоевременные мысли" вызвали неприятие со стороны присутствовавших на совещании "официальных лиц". Ответственный редактор "Красной звезды" Болтин резонно заметил, что советская цензура вряд ли станет пропускать материалы антигерманского характера. Кроме того, в Берлине внимательно следили за содержанием материалов советской прессы, почти ежедневно германским радио цитировались публиковавшиеся в СССР военные обзоры368. Подобная двойственность в восприятии Германии и немцев с лета 1940  стала характерна для общественного сознания. Она весьма озадачила Эренбурга, который после капитуляции Франции вернулся в Москву и намеревался публиковать статьи в советской прессе о трагедии французского народа. Но будучи убежденным противником нацизма (и не скрывая этого), Эренбург столкнулся в Москве с большими затруднениями.   На приеме у заместителя наркома иностранных дел Лозовского писатель пытался довести до него свои наблюдения об опасности гитлеровского "нового порядка", но в ответ услышал, что подобный рассказ сам по себе интересен, однако "у нас политика другая", т.е. антифранцузская, а не антигерманская. Обратившись в газету Известия с просьбой опубликовать свои статьи, Эренбург получил ответ от заведующего иностранным отделом газеты, что печататься они не будут. В "Труде" его вещи хотя и проходили, но с большими купюрами. Заведующий иностранным отделом "Труда" З.С. Шейнис объяснил И.Эренбургу, что тот "не должен писать о немцах", однако волен ругать "французских предателей"369.   20   В начале октября 1940  в советской прессе все чаще стали публиковаться материалы о бомбардировках немецкой авиацией английских городов. В общественном сознании однако стало проявляться сочувствие упорному сопротивлению англичан Гитлеру: в тот период Англия практически оказалась один на один с Германией. В письме Фрейденберг 15 ноября 1940  Пастернак, делясь своими впечатлениями от европейских событий, с восторгом восклицал: "молодцы англичане, что ты скажешь!"370 Сочувствие англичанам проявлялось, в частности, в поэзии Ахматовой и Тихонова371. Эренбург также написал тогда стихотворение - отклик на сообщения о бомбардировках германской авиацией столицы Англии. Он обратился к Вишневскому с просьбой опубликовать это стихотворение в журнале "Знамя". Вишневский, несмотря на его антифашистские настроения, не смог удовлетворить данную просьбу, ибо хорошо представлял позицию Главлита.   Он посоветовал Эренбургу никому не читать больше этого стихотворения. В сентябре 1940  Эренбург начал работу над романом "Падение Парижа". В феврале 1941  Вишневский сообщил, что первая часть романа будет опубликована в журнале "Знамя", но после основательной цензуры. Хотя в романе описывались события в Париже 1935-1937 гг., везде необходимо было снять из текста упоминания о "фашистах"372. Сам Вишневский был крайне раздражен тем, как освещались в советских средствах массовой информации европейские события. 31 декабря 1940  он записал в дневнике: "Хотелось бы говорить о враге, подымать ярость против того, что творится в распятой Европе. Надо пока молчать"373.   Между тем после ноябрьского 1940  визита Молотова в Берлин на фоне все нараставшего напряжения в советско-германских отношениях в пропагандистских документах, правда, пока еще закрытых, стали появляться антинемецкие нотки. В пространной докладной записке председателя правления ВОКС В.С. Кеменова на имя секретаря ЦК ВКП(б) М.Маленкова (26 декабря 1940 г.), в частности, говорилось, что в Германии вышли тысячи статей с критикой теории и практики английского империализма. Но эта критика, по словам Кеменова, "переходит в бесстыдную демагогию, как только немцы начинают излагать "социальные цели" войны, обещая земной рай в "перестроенной" Европе для трудящихся"374.   В конце 1940  объектом тщательной проверки со стороны Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) был избран журнал "Интернациональная литература". Специальная комиссия анализировала организацию его работы и содержания публикаций. В январе 1941  результаты проверки были изложены в письменном отчете. Членам комиссии представлялась излишне откровенной пропаганда Германии и ее культуры на страницах "Интернациональной литературы". Например, совершенно неуместной показалась им информация о праздновании в Германии 500-летия изобретения европейского книгопечатания. Был сделан вывод-рекомендация, что немецкоязычное издание журнала должно стать органом, пропагандирующим в "нейтрально"-художественной форме советскую культуру, используя для этой цели возможности, вытекавшие из наличия советско-германского договора о дружбе и границе375.   21   С весны 1941  напряженность во взаимоотношениях с Германией все нарастала. Вступление германских войск в Болгарию после присоединения ее к державам "оси" (март), нападение Германии на Югославию, подписавшую дружественное соглашение с СССР буквально за несколько часов до этого события, уже прямо затрагивали его внешнеполитические интересы. Хотя официальных заявлений с прямым осуждением германских акций на Балканах не последовало, был проведен, по словам А.Верта, "ряд маленьких и субтильных антигерманских демонстраций, среди которых было присуждение Сталинской премии явно антинемецкому фильму Эйзенштейна "Александр Невский"376.   Лауреатами Сталинской премии стали тогда и создатели фильма "Если завтра война", где в качестве вероятных противников СССР были прямо показаны немцы. Но обе эти ленты после пакта Риббентропа-Молотова не демонстрировались открыто в СССР (исключение составляли их "закрытые" просмотры среди красноармейцев). Балканские события имели значительный резонанс среди советской интеллигенции.   Вишневский зафиксировал в начале апреля 1941  "подъем, нервное возбуждение" окружающих. Они задавали друг другу недоуменные вопросы: как понимать договор с Югославией, как расценивать взаимоотношения с Германией в сложившихся условиях? Представители интеллектуальной элиты Москвы не отходили от радиоприемников, ловя передачи из Белграда, Лондона, Берлина и даже из Бейрута377.   В их среде, несмотря на наличие пакта и договора о дружбе и границе 1939 г., оставались довольно стойкими антигерманские настроения. 12 апреля 1941 г., во время приема группы кинематографистов заместителем Председателя СНК СССР, председателем Комитета обороны при СНК маршалом Ворошиловым участвовавший в нем Вишневский прямо заявил ему о наличии подобных настроений, привитых в прошлые годы378.   В этой обстановке малейшее проявление изменения сталинского отношения к немцам воспринималось как начало подлинного поворота к конфронтации с ними. Очевидно понимая это, Сталин 24 апреля 1941  позвонил Эренбургу и сказал, что одобряет его работу над третьей частью романа "Падение Парижа". До этого, 20 апреля 1941 г., писатель узнал, что цензура не пропустила рукопись второй части произведения. Эренбург выразил в телефонном разговоре со Сталиным опасение, что не будет опубликована и третья часть романа, поскольку в ней изображены первые недели нацистской оккупации Франции, а автору не позволялось даже в диалогах героев употреблять слово "фашист". Сталин пообещал содействие в публикации второй и третьей частей "Падения Парижа". Эренбург верно подметил, что дело вовсе не в литературе: о сталинском телефонном звонке будут говорить повсюду и поймут его как намек на приближающиеся перемены в отношении к Германии379.   Так и получилось, причем слух об этом событии распространился не только в столице, но и за ее пределами. Студент из Ярославля Ю.Баранов в мае 1941  записал в дневнике: "Сталину книга понравилась. Он предложил Эренбургу писать все, как он думает, т.е. попросту говоря, взял под покровительство эту антифашистскую книгу. Поворот, давно ожидаемый, начался"380.   22   Однако дело обстояло не так просто, как представлялось молодому человеку, не искушенному в делах "большой политики". Прямые указания Сталина о необходимости "поворота" в пропаганде последовали лишь в 1941 году. А в 20-х числах апреля большинство "ответственных товарищей" еще продолжало придерживаться прежних установок относительно взаимоотношений с немцами.   Как вспоминал Копелев, в те дни он готовился к защите своей кандидатской диссертации о драматургии Ф.Шиллера. За месяц до защиты Копелев был вызван в комитет комсомола  ИФЛИ, где она должна была состояться. Член бюро комсомольской организации института убеждал диссертанта, что надо "почистить" рукопись, поскольку в ней присутствовала полемика с немецкими учеными. Копелев так передавал слова своего собеседника: "Ну я тебе верю, что это реакционеры, нацисты, фашисты. Но надо же понимать, какой сейчас исторический момент. Ты знаешь, что говорил т. Молотов о примитивном антифашизме. Так что уж - почисть". Несмотря на несогласие с аргументацией, выдвинутой членом бюро, Копелев, по его собственному признанию, скрепя сердце удалил из автореферата один абзац как "примитивно антифашистский"381.   В данном случае приверженность пропагандистским установкам, выдвинутым после пакта Риббентропа-Молотова, была выражена в более-менее "мягкой" форме. Но бывали случаи, когда представителям интеллигенции приходилось расплачиваться, и порой очень дорого, за свои антигерманские и антифашистские убеждения. Осенью 1941  в Лефортовской тюрьме по решению "Особого совещания" были расстреляны два журналиста Всесоюзного радио за то, что они вслух усомнились в целесообразности заявлений ТАСС (от 8 мая и 14 июня 1941 г.) о приверженности Германии пакту о ненападении с СССР. Арестовали журналистов в середине июня, а осуждены они были за антинемецкие настроения. Ночной редактор Всесоюзного радиокомитета, узнавший о нападении Германии на СССР после телефонного звонка из Киева, тут же сообщил об этом своему начальнику. И услышал в ответ: "Не порите ерунды!.. У нас с немцами полная договоренность... Категорически запрещаю распространять вздорные и ложные слухи!"382   Таковы были трагические последствия слепой веры в правоту сталинских установок о "приверженности" Германии духу и букве пакта о ненападении и панического страха проявить какую-либо инициативу, идущую вразрез с подобными установками.   Подытоживая наблюдения, сделанные в данной главе, следует отметить следующие особенности восприятия внешнего мира советской интеллигенцией, которые проявились на рубеже 30-х - 40-х гг. Во-первых, он представлялся главным образом, как враждебное "капиталистическое окружение", которое постоянно угрожало СССР. Во-вторых, договор о ненападении и кратковременное сближение с нацистской Германией, приведшие к свертыванию антифашистской пропаганды в стране, оказали существенное влияние на общественное сознание и внесли некоторую сумятицу в умы интеллигенции.   В то же время благодаря советско-германской "дружбе" 1939-1941 гг. Сталину удалось осуществить приращение территорий СССР и отодвинуть на запад его границы под лозунгом "расширения фронта социализма". В-третьих, внешнеполитическая активность Советского Союза на рубеже 30-х - 40-х гг. поставила новые задачи перед культурной дипломатией, и в создавшейся ситуации представители интеллигенции, занимавшие ответственные посты в партийных, государственных и общественных структурах, причастных к ее осуществлению, продемонстрировали приверженность существующему режиму, понимание этих задач и умение предугадывать и даже опережать намерения сталинского руководства. Сноски и примечания Оглавление Информация и информирование   www.pseudology.org