Станислав Васильевич Вторушин Золотые годы Часть 7 Заканчивался четвертый год моего пребывания на Севере. Я ехал туда с одной целью - набраться впечатлений, чтобы написать новую книгу стихов. Книга была написана. Мало того, на Всероссийском совещании молодых писателей, которое проходило в Москве в марте 1969 года и участником которого я был, её рекомендовали к изданию. Но новой книге стихов так и не суждено было встретиться с читателями.   В Томске не было своего издательства, я отправил рукопись в Барнаул, откуда через пару месяцев получил дипломатичный ответ. В нём говорилось, что рукопись заслуживает издания, но в виду перегруженности плана в Алтайском книжном издательстве она не может быть напечатана. Это письмо за подписью редактора Каролины Саранчи, которую, кстати, я хорошо знал и к которой относился с большим уважением, до сих хранится в моем архиве. Надо было определять свою судьбу. Я сказал самому себе: если твою книгу не издали, значит она того не стоит. Значит, выбирай себе новую стезю. В глубине души я её уже выбрал. Мне понравилась работа собственного корреспондента газеты. Понравилось, что я ни от кого не зависел. Что у меня было время на выбор темы, сбор фактов и обдумывание материала. Что я сам себе планировал всю свою работу. Мне понравились великая стройка и встречи с людьми, от которых зависело будущее огромного края. Я чувствовал, что когда оказывался в их среде, они принимали меня за равного.   У меня были прекрасные отношения и с первым секретарем райкома Партии Михаилом Андреевичем Матвеевым, и с начальником нефтегазодобывающего управления "Томскнефть" Николаем Филипповичем Мержой, и с управляющим трестом "Томскгазстрой Геннадием Федоровичем Муравьевым, и с начальником Александровской нефтеразведочной экспедиции Николаем Ивановичем Воронковым, и многими, многими другими. Мне хотелось и дальше писать о таких стройках и таких людях.   Кроме того, я мог потихоньку заниматься прозой, о которой мечтал. Я уже написал несколько рассказов и набросал первые страницы повести "Последняя пристань". Прототипом её главного героя был отец чарышского бакенщика Миши Иконникова, с которым мы много лет дружили, пока я жил в Барнауле. Я постоянно ездил к нему на рыбалку и охоту. Ловить стерлядь научил меня именно он. В те годы в Чарыше её было много. Повесть "Последняя пристань" я закончил в конце семидесятых, но опубликовал её в журнале "Сибирские огни" в 1983 году. Писалась она долго, потому что для работы над ней недоставало времени. Все силы отнимала газета. В начале 1972 года мне позвонил из Томска Евгений Вострухов. Поздоровавшись и задав обычный в таких случаях вопрос о том, как идут дела, он спросил: - У тебя нет никакой интересной Информации? В редакции её требуют каждый день, а в Томске заметных событий происходит не так много. В тот день энергетики как раз подключали Стрежевой к ЛЭП, которую провели от Нижневартовска. Это, наконец-то, снимало зависимость нефтяников и строителей от многочисленных маленьких и не всегда надежных дизельных электростанций, действовавших в поселке и на промысле. С приходом постоянного энергоснабжения на Севере Томской области начиналась совершенно другая жизнь. Я сказал об этом Вострухову. - Напиши строчек пятьдесят, - попросил он. - Через час я тебе перезвоню. Я написал. На следующий день моя заметка появилась в "Известиях". Потом я опубликовал в них еще несколько заметок. И только после этого решился на очерк. Тем было много, но в те времена в "Известиях" более всего ценились материалы на моральные темы. Я написал очерк об отношении людей, живущих на Севере, к природе, которая их окружает. Отослал его Вострухову. Тот, прочитав, сообщил, что очерк понравился. Примерно через месяц его опубликовали в "Известиях". Сначала я не поверил этому, потом почувствовал, что у меня за спиной прорезаются крылышки. Походив несколько дней в восторженном настроении, засел за следующий очерк.   И вдруг раздается телефонный звонок из Москвы - Это Вторушин? - спросил незнакомый мужской голос. - Да, - ответил я. - С вами говорит заведующий отделом корреспондентской сети "Известий" Виктор Кондратьевич Плешевеня. Станислав Васильевич, вы не могли бы прилететь в Москву? Я хочу познакомиться с вами. - Когда? - еще не понимая случившегося, спросил я. - На следующей неделе. Но было бы лучше, если бы о вашей поездке знало как можно меньше людей. - Хорошо, - ответил я. - Я постараюсь сегодня же заказать билет. Вострухов сообщит, когда я вылечу. О том, что стало причиной для этого звонка, я узнал позже от Геннадия Комракова, который к тому времени работал корреспондентом "Известий" по Ярославской области. Приехав в Москву, он пригласил Плешевеню пообедать в ресторане. В углу ресторана стоял огромный аквариум, в котором плавали карпы. Комраков все время поглядывал на них, а Плешевеня, между тем, рассказывал ему о своих проблемах. - Ты понимаешь, - говорил он. - ЦК заставляет нас открыть корреспондентский пункт в Тюмени. Своего человека на должность корреспондента там нет. Я перебрал всех наших внештатников и ни на одном не смог остановиться. Тюменская область не похожа ни на какую другую. Там нужен особый человек. Комраков оторвал взгляд от карпов и сказал: - У меня есть такой человек. Он, кстати, активно печатается в нашей газете. - Кто? - спросил Плешевеня. - Вторушин. Собкор томской областной газеты "Красное знамя". - Ты можешь за него поручиться? - спросил Плешевеня. - Как за самого себя, - ответил Комраков. Он не зря все время смотрел на карпов. Как потом рассказал мне Геннадий, глядя на них, он вспомнил мой рассказ о том, как мы с Андреем Васильевичем поймали осетра. Об этом я поведал ему во время своего приезда в отпуск в Барнаул. На мое счастье Комраков тоже оказался там. И вот теперь, глядя на карпов, он вспомнил обо мне. Воистину человек никогда не знает того, что может с ним случиться завтра. Настроение было, конечно, радостное, потому что догадывался: если в "Известиях" хотят познакомиться со мной, значит я заинтересовал их. Значит, если буду упорно работать, со временем могу оказаться в числе их сотрудников. В то время в стране было две главных, не похожих одна на другую и постоянно соперничающих между собой газеты. Правда, являющаяся главным печатным органом ЦК КПСС, и "Известия" - орган Верховного Совета СССР. Правда считалась официальной газетой, потому что была близка к руководству Партии, в ней печатались все постановления ЦК, ни один её материал не проходил мимо внимания всевидящего ока ЦК КПСС. Собственные корреспонденты Правды считались представителями ЦК на местах, многие из них не боялись вступать в открытые конфликты с секретарями обкомов. Другим газетам такое не позволялось. Правду в то время читала вся страна, её тираж составлял более десяти миллионов экземпляров. Газету "Известия", имевшую тоже огромный тираж, читала в основном интеллигенция. Её материалы отличались очень высоким литературным уровнем, многие журналисты газеты были кумирами читающей публики. Если основными темами Правды были государственная и партийная жизнь, великие стройки, проблемы дальнейшего развития страны, то главным героем "Известий" являлся человек с его повседневными заботами и душевными исканиями. Любимыми жанрами "Известий" были очерк и статья на моральную тему. Такие материалы делать всегда трудно, поэтому считалось, что если человека взяли в "Известия", значит его квалификация не нуждается ни в какой дополнительной рекламе. Плохих журналистов в эту газету не брали. Я не чувствовал себя способным конкурировать с лучшими журналистами "Известий", но был убежден, что чем выше требования, тем больше шансов для творческого роста. Одно смущало - почему Плешевеня сказал, чтобы о моей поездке в Москву знало как можно меньше людей? Эта мысль не давала покоя и вселяла в душе тревогу. Но если заведующий корреспондентской сетью "Известий" предупредил об этом, значит на то имеются какие-то причины. Самолет прилетел в Москву утром. Прямо с аэродрома я направился на главную улицу столицы, где находилась редакция и уже через десять минут был в кабинете Виктора Кондратьевича Плешевени. Мы познакомились. Он расспросил откуда я родом, где учился, как давно работаю в газете. Узнав, что я закончил политехнический институт, даже обрадовался. - Техническое образование - серьезная вещь, - заметил он. - Оно дает человеку основательность. А если к тому же у него есть литературные способности, из такого человека может выйти лучший журналист, чем из того, кто окончил журфак. Я промолчал, потому что мне казалось, что образование необходимо, но главное, конечно, способности. Если их нет, никакое образование не поможет. Виктор Кондратьевич рассказал мне, что до переезда в столицу работал корреспондентом "Известий" в Белоруссии. Когда предложили должность в Москве, согласился на неё сразу, но по родине до сих пор скучает и при каждом возможном случае старается побывать в Минске. - А как у вас в Сибири? - спросил он. - Сибирь - моя родина, - ответил я. - Её тоже есть за что любить. - Я вызвал вас сюда, чтобы познакомиться самому и познакомить кое с кем из наших сотрудников, - сказал Плешевеня. - Вы начали у нас активно печататься, поэтому надо, чтобы вас знали в газете. Я пробыл у Плешевени почти целый день. Он сводил меня в отдел Информации, затем в отдел права и морали. Я познакомился с Константином Севриковым, Анатолием Друзенко, Александром Васинским, Василием Давыдченковым и другими журналистами, чьи фамилии часто мелькали на страницах газеты. На следующий день Плешевеня представил меня ответственному секретарю "Известий" Дмитрию Федоровичу Мамлееву. Я много слышал о нём от Комракова, поэтому внимательно разглядывал этого умного, элегантного человека. Мамлеев тоже попросил меня рассказать о себе. А когда я закончил, сказал, глядя в глаза: - Вы нам нравитесь. Но вы пока мало печатались в нашей газете. Поработайте на "Известия". Сделайте несколько заметных публикаций и мы возьмем вас к себе. - Он сделал паузу, потом спросил: - Может быть вы привезли что-то с собой? В моем портфеле лежал очерк, который я закончил перед самым отлетом в Москву. Он еще не отлежался и я хотел показать его кому-нибудь из сотрудников "Известий". Хотел выслушать их замечания, чтобы, если нужно, доработать. Но одно дело рядовой сотрудник и совсем другое - ответственный секретарь, являющийся, по сути дела, последней инстанцией при определении судьбы материала корреспондента. Ведь если он забракует его, это надолго отразится на репутации автора. Я посмотрел на Плешевеню, тот опустил глаза. - Давайте ваш материал, - сказал Мамлеев, понявший, что я приехал в "Известия" не с пустыми руками. Я достал очерк. Дмитрий Федорович положил его на стол и, чтобы ободрить меня, чуть заметно улыбнулся. Я понял, что аудиенция закончилась, попрощался и вышел из кабинета. Плешевеня остался. Я подождал его в коридоре. Мне показалось, что они с Мамлеевым обсуждают мою дальнейшую судьбу. Так оно и было. Когда Плешевеня вышел из кабинета ответственного секретаря, сказал мне: - Думаю, вы все поняли. Вы у нас один из главных кандидатов на должность собственного корреспондента. Если придется расставаться с Томской областью, не будете жалеть? - В России много прекрасных мест, - ответил я. - Работа в "Известиях" компенсирует любую потерю. - Ну вот и договорились. Возвращайтесь домой и пишите нам. Чем больше напишете, тем быстрее возьмем к себе. На следующий день я вылетел в Томск. Было это за день или два до первомайских праздников. Аэродром в Александровском, как всегда случалось в эту пору, развезло, поэтому праздники мне пришлось встретить в колпашевской гостинице. Но сразу после них я добрался в Александровское первым самолетом, который отправился туда из Колпашево. Когда приземлились в аэропорту, там уже сидел самолет, прилетевший из Томска. Он привез почту. Из аэропорта я позвонил жене. Она с нетерпением ждала результатов моей поездки в Москву, но по телефону ни о чем расспрашивать не стала, побежала с работы домой. - Ну и как? - спросила она, едва я появился на пороге. - Сказали, что я им понравился. Но для того, чтобы взять на работу, этого мало. Надо напечатать несколько заметных материалов. - А это ты видел? - Жена кивнула на стол, где лежало несколько свежих номеров "Известий", которые она принесла с работы. - Что это? - спросил я. - Твой материал. Я взял в руки газету, развернул её. На третьей полосе почти на четверть страницы под рубрикой "Человек. Коллектив. Общество" красовался мой очерк. Я сел на стул и начал читать его. В нём не было поправлено ни одной строки. Прочитав, я поднял глаза на жену. - Когда поедем в Москву? - спросила она. - Теперь не знаю, - ответил я. Вскоре мне позвонил Плешевеня. - Как вы смотрите на то, чтобы переехать в Тюмень? - спросил он. - Мы открываем там новый корреспондентский пункт. - Смотрю с большой радостью, - ответил я. - Ну вот и хорошо. В начале июня мы вас вызовем в Москву. Плешевеня положил трубку. А у меня бешено застучало сердце. Я вдруг до того разволновался, что не мог найти себе места. Мне почему-то стало страшно. В голову все время лез один и тот же вопрос: справлюсь ли? Ведь в "Известиях" работают такие киты журналистики, как Анатолий Аграновский, Татьяна Тэсс и многие другие. Я никак не мог представить себя в их компании. Одно дело время от времени выступать с отдельными материалами и совсем другое стать штатным сотрудником ведущей газеты страны. Но вскоре мои мысли обрели стройный ход. Зоя Александрова справляется, Комраков стал одним из лучших собкоров, Бог даст, не затеряюсь в "Известиях" и я. Тем более, что работать придется в Тюмени, в которой те же проблемы, что и на Севере Томской области. Только еще масштабнее. Ну что ж, значит будет интереснее о них писать. Плешевеня, как и обещал, вызвал меня в Москву в июне. На этот раз вызов был официальным и я сообщил о нём редактору "Красного знамени" Александру Николаевичу Новоселову. Прежде чем ответить, он немного помедлил, потом сказал: - Я рад за тебя, Слава. Дай Бог тебе удачи. Я никогда не стоял поперек дороги ни одному своему сотруднику, идущему на повышение. Лети в Москву, я тебя благословляю. В начале июня на Севере Томской области стояло дикое весеннее половодье, а по Москве уже давно гуляло полноценное лето. Редакция заранее заказала мне номер в гостинице "Москва, где любили останавливаться её корреспонденты. После дальнего перелета я привел себя в порядок, надел галстук и направился на Пушкинскую площадь. В то время на улице Горького, ныне Тверской, было много армян - чистильщиков ботинок. Я прошел мимо одного из них, мимо другого, потом посмотрел на свои туфли и мне показалось, что вакса и сапожная щетка им бы не помешали. Пыль Севера не должна смущать столицу. Я присел на стульчик около чистильщика и через минуту мои туфли блестели настолько, что в них можно было смотреться, как в зеркало. В "Известиях" я появился с радостным настроением. Плешевеня встретил меня как старого друга. - Мы решили взять вас на работу собкором, - без предисловия начал он. - По заведенному порядку нам с вами нужно будет обойти всех членов редакционной коллегии. Это может занять несколько дней, но тут уж ничего не поделаешь. Потом члены редколлегии на своем заседании будут утверждать вашу кандидатуру. Если не возникнет серьезных возражений, вас утвердят. В ответ я только пожал плечами. Если принята такая процедура, значит надо пройти через неё. За три дня я побывал в кабинетах всех членов редакционной коллегии "Известий". Поскольку встречи были формальными, все они выветрились из памяти. Запомнилась только одна - с Анатолием Аграновским. В то время это был один из самых известных журналистов страны. Каждая его публикация встречалась с особым вниманием читателей газеты. Аграновский был довольно высоким сухощавым человеком с гладко зачесанными назад волосами. На нём был тонкий черный свитер, почему-то называвшийся в те времена водолазкой, и темно-серый костюм в еле заметную полосочку.   Я буквально впился в него взглядом, потому что мне еще ни разу не приходилось пожимать руку столь известному журналисту. И сразу же у сердца снова возник легкий холодок: не рано ли я рвусь в компанию таких людей? Не опозорюсь ли, не справившись с работой собственного корреспондента "Известий"? Но я попытался тут же подавить все сомнения: жребий брошен, отступать поздно. С уважением относясь к знаменитым, надо не расшаркиваться перед чужим авторитетом, а всеми силами завоевывать свой. Беседа у Аграновского была короткой. Он спросил о Сибири, о том, как живут люди на Севере, нравится ли мне там и почему нравится? Чем привлекает Север людей? Ведь многие едут туда не только из-за денег. А когда я сказал, что кроме денег человеку важно ощущать причастность к великим делам, иметь работу, которая возвышает тебя, является общественно значимой, Аграновский заметил: - Куда ни ткнись, все упирается в душу человека. Гармония наступает тогда, когда действия людей совпадают с их душевными порывами. В этот день я уходил из "Известий" окрыленным. Ни один из членов редколлегии не высказался против моей кандидатуры. Правда, остался главный редактор Лев Николаевич Толкунов, одно слово которого могло в корне изменить ситуацию. Встреча с ним была назначена на следующее утро. Но я понимал, что если бы он возражал против того, чтобы взять меня на работу, никогда не стал назначать такую встречу. Зачем ему тратить время на человека, которого он не намерен делать своим сотрудником? Вечером я позвонил из гостиницы жене и сказал, что ей надо прощаться с Алексадровским. Моя судьба практически решена и переходу в "Известия" уже ничто не в силах помешать. Встреча с Толкуновым была назначена на десять утра. В девять я был у Плешевени. Мне показалось, что он не заметил меня, когда я вошел к нему в кабинет. Виктор Кондратьевич сначала перебрал на столе какие-то бумаги, потом кому-то позвонил и только после этого кивнул в мою сторону и предложил сесть. Мне сразу не понравилось его поведение. Почему-то подумалось, что встреча с Толкуновым не состоится. Но, честно говоря, ничего трагического в этом я не видел. Главного редактора "Известий" могли вызвать в ЦК, Совет Министров, на встречу с каким-нибудь иностранным государственным деятелем, прибывшим накануне в Москву. Но почему тогда таким растерянным выглядит заведующий отделом корреспондентской сети? Плешевеня понимал, что мне будет непросто перенести то, что он скажет. Поэтому оттягивал, как мог, главную для меня Новость. Я уже почувствовал неладное и с тревогой смотрел на него. Наконец, он повернулся ко мне и глухо, словно нехотя, произнес: - Неприятная Новость, Станислав. Вчера вечером Толкунов звонил в Томск Лигачеву. У нас так принято. Когда мы берем на работу человека из областной газеты, Толкунов всегда звонит в обком и сообщает первому секретарю. Как правило, на это никогда не бывает никаких возражений. Но Лигачев не отпустил тебя. Сказал, что у обкома на Вторушина свои виды. Я почувствовал, что у меня останавливается сердце. Ведь судьба может не предоставить второго случая попасть в центральную газету. Растерянно глядя на Плешевеню, я спросил: - Ну и что же мне теперь делать? - Лететь в Томск, - сказал он. - И попытаться спокойно, без скандала уволиться из "Красного знамени". - А если на это потребуется время? Ведь Тюмень ждать не будет. - У нас может освободиться другое место. Я понял, что если возвращусь в Томск, путь в "Известия" будет для меня закрыт еще, как минимум, на год. А, может, и больше. - Не отчаивайся, - подбадривал меня Плешевеня. - Возвращайся к себе на Север и пиши для нас. Главное, не давай о себе забыть. Покажи характер. И я ручаюсь, ты будешь работать в "Известиях". Ты нам нравишься. Мы попрощались и у меня возникло предчувствие, что это навсегда. Я пытался понять логику Томского обкома Партии и не мог. Зачем я ему? Какие виды могут быть у партийного комитета на собственного корреспондента областной газеты? В памяти сразу всплыла история управляющего трестом "Томскгазстрой Геннадия Муравьева. Трест подчинялся Главтюменнефтегазстрою, в котором Муравьев был на очень хорошем счету. Главного инженера главка Юрия Петровича Баталина взяли из Тюмени в Москву на должность заместителя министра строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Вместо себя Баталин порекомендовал взять в главк Муравьева. Но Лигачев не отпустил его. Мне было жаль Муравьева, с которым у меня были дружеские отношения. Но в глубине души я считал, что Лигачев поступил правильно. Зачем отдавать хорошие кадры в другую область, если они нужны у себя? И вот теперь то же самое коснулось меня. Но я не претендовал ни на какую аппаратную должность в Томской области. Я считал себя творческим человеком и главную свою задачу видел в том, чтобы писать в газету хорошие материалы. И совершенно естественно, что чем выше уровень газеты, тем должен быть выше уровень этих материалов. Творчески расти, можно только поднимаясь со ступеньки на ступеньку. В областной газете возможности для такого роста имеют свой предел. Почему же мне не разрешили сделать следующий шаг? Эти мысли не давали покоя, с ними я, попрощавшись с Плешевеней, направился в гостиницу. Надо было заказать билет на самолет до Томска и позвонить жене. Она ждет-не дождется моего звонка. Я так задумался, что у дверей гостиницы чуть не налетел на собкора ТАСС по Томской области Костю Мирошниченко, с которым мы были знакомы весьма поверхностно. Но когда в дальнем городе встречаются два даже малознакомых земляка, их нередко охватывают чуть ли не родственные чувства. Костя уже где-то прослышал, что меня берут в "Известия" и поэтому сразу признал за новоиспеченного коллегу. - Старик, это дело надо обмыть, - решительно сказал Костя. - Давай возьмем бутылку и пойдем на Красную площадь. Костя уже был под хмельком и ему требовался компаньон Я находился в таком нервном напряжении, что хороший глоток водки мне может быть и не помешал бы. Но для этих целей Костя был самым неподходящим человеком. Все, с кем он начинал пить, обязательно попадали в скверную историю. Когда его из сотрудников областной молодежной газеты назначили собкором ТАСС, он пришел обмывать свою новую должность к собкору "Комсомолки" по Томской области Владимиру Копылову. Был поздний зимний вечер. Они выпили и Копылов пошел провожать Костю на троллейбусную остановку. На улице стоял жуткий холод, а троллейбуса все не было и не было. Остановка располагалась рядом с гастрономом. Костя предложил сбегать туда и взять бутылку красного. Копылов согласился. Они купили большую бутылку вермута, зашли за угол и начали пить вино прямо из горлышка. Первым приложился Костя. Опорожнив бутылку наполовину, он передал её Копылову. Но едва тот успел приложить горлышко к губам, как услышал над самым ухом пронзительный милицейский свисток. Находиться пьяным в общественном месте, да еще на глазах у всех распивать спиртные напитки в то время не разрешалось. Копылова забрали и отвезли в вытрезвитель. Мирошниченко тем временем словно сквозь землю провалился. Милиция сколько не искала, так и не смогла найти его. Утром Лигачеву доложили, что в вытрезвитель попал собственный корреспондент Комсомольской Правды по Томской области Владимир Копылов. На следующий день Мирошниченко пришел обмывать свое назначение в газету "Красное знамя". Был уже поздний вечер, в редакции находился только дежурный по номеру. Им оказался заведующий отделом партийной жизни Володя Якушев. Номер уже был готов и Якушев ждал, когда его принесут из типографии, чтобы подписать в печать. Костя вытащил из кармана бутылку коньяка и положил на стол две конфетки. Якушев попытался отказаться, но Костя был так настойчив, что бутылку пришлось распить. А газету все не несли. Мирошниченко сбегал в гастроном за другой бутылкой. выпили и её и снова закусили двумя конфетками. В это время принесли газету. Якушев поставил на ней свою подпись и они вместе с Костей направились домой. На улице начался буран и друзья решили остановить попутную машину, чтобы побыстрее добраться до дому. Но машины мчались не останавливаясь. Наконец, одна затормозила. Машина оказалась милицейской. Якушева тут же посадили в неё и, как и Копылова, отвезли в вытрезвитель. Мирошниченко перескочил ближайший забор, упал в глубокий снег и милиция опять не нашла его. А на утро на стол Лигачева легло новое донесение, в котором сообщалось, что в вытрезвитель попал заведующий отделом партийной жизни "Красного знамени". Этого было уже через край. Все собкоры стояли на учете в партийной организации "Красного знамени". Рассерженный Лигачев вызвал к себе его редактора Новоселова, велел собрать партийное собрание и исключить запивших журналистов из Партии в назидание остальным. Александру Николаевичу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Хотя понимал, что исключение сразу же будет означать для обоих одновременное увольнение с работы. В любом коллективе всегда есть люди, готовые услужить начальству. Нашлись такие и в "Красном знамени". Едва началось собрание, они стали клеймить своих товарищей по перу, с которыми, между прочим, до этого бывали на многих застольях и выпили не одну бутылку, самыми нехорошими словами и внесли предложение исключить их из Партии. Другие жалели попавших в беду, но предложение об исключении поддержали. Новоселов сидел в стороне и угрюмо молчал. Когда высказались все, он поднялся со своего места и сказал, что полностью согласен с выступавшими: оба журналиста совершили недостойный поступок и потому заслуживают самой суровой кары. Но почему речь должна идти сразу об исключении из Партии, спросил он, обводя всех своим строгим взглядом. Есть ведь и другие меры наказания. Например, строгий выговор с занесением в учетную карточку. Но здесь опять встает вопрос, почему именно с занесением? Ведь всем известно, что до этого ни тот, ни другой не совершили ни одного проступка. Может быть, стоит ограничиться просто выговором без всяких занесений? Он снова обвел взглядом всех, кто пришел на собрание. И те, кто минуту назад ратовал за исключение, закивали головами. Ребята были спасены. Выговор без занесения в учетную карточку увольнением не грозил. Когда Лигачеву доложили о результатах собрания, он только пожал плечами: - Если партийная организация решила ограничиться такими мерами, значит на это есть причины. У нас нет никаких поводов пересматривать решение собрания. Я думаю, что в глубине души он не хотел самого сурового наказания для журналистов. Ему надо было дать им понять, что вести себя следует более осмотрительно. журналист на виду, за каждым его движением следят многие люди и любой недостойный шаг отражается как на нём самом, так и на авторитете печатного органа, в котором тот работает. Глядя на Костю Мирошниченко, я тут же вспомнил все истории, связанные с ним, и идти на Красную площадь отказался. Зато подумал, что надо быстрее возвращаться в Томск и обращаться за помощью к Александру Николаевичу Новоселову. Может быть, он что-то посоветует мне в моей ситуации. Он человек мудрый, к тому же член бюро обкома и там, где дело касается журналистов, Лигачев всегда прислушивается к его мнению. Но едва я вошел в свой гостиничный номер, как раздался телефонный звонок. Я взял трубку. Звонил заведующий организационным отделом Томского обкома Партии Вологдин. - Вы что это ходите по Москве и нанимаетесь на работу? - безо всяких предисловий строго спросил он. - Вы пока еще на учете в нашей партийной организации. Вологдин был и старше меня, и опытнее, да и говорил безо всякого зла, но меня его слова полосонули по сердцу. - В "Известия" не нанимаются, - сухо сказал я. - В "Известия" приглашают. - Не уезжайте никуда из Москвы, - уже мягче произнес Вологдин. - Ваши документы сегодня направлены в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Через пару дней позвоните туда. Если с ними все в порядке, сходите на собеседование. Обком решил послать вас на учебу на отделение журналистики. На этом разговор закончился. Я посидел немного, стараясь осмыслить перемены, случившиеся в моей судьбе, потом снял телефонную трубку и позвонил жене. - Когда уезжаем в Тюмень? - услышав мой голос, спросила она. - Уезжаем скоро, но не в Тюмень, - ответил я. - А куда? - жене не терпелось поскорее расстаться с Александровском. Север уже начал выматывать её. - В Москву, - ответил я. - Почему в Москву? - спросила жена дрогнувшим голосом. - Меня направляют учиться в Высшую партийную школу. Жена заплакала. Все, к чему стремилась она в последнее время, рухнуло в один момент. Я попытался её успокоить, начал говорить, что пожить два года в Москве многие посчитали бы за счастье, но на неё не действовали никакие утешения. С тяжелым сердцем я положил трубку. Через два дня я позвонил в Высшую партийную школу при ЦК КПСС. Мне сказали, что мои документы уже находятся у них и назначили время для собеседования. В назначенный час я приехал на Миусскую площадь, где находилась партийная школа, прошел в здание главного корпуса, которое выглядело весьма основательно и сразу понравилось мне. Собеседование носило формальный характер. Меня расспросили о работе, о том, где и что закончил и почему надумал учиться в ВПШ. Я не стал говорить, что об этом-то как раз и не думал. Вместо этого сказал, что поскольку имею техническое образование, в моей журналистской практике не хватает гуманитарных знаний. После этого меня зачислили на первый курс отделения журналистики. Выходя из здания, я подумал: а, может, учеба это благо? Может, надо не ворчать на Лигачева, а поблагодарить его за то, что предоставил такую возможность? Но ответа на этот вопрос в тот момент у меня не было.   Он пришел через два года, после того, как я получил второй диплом о высшем образовании. Оглавление www.pseudology.org