М.:  2006. – 464 с. Тираж - 300 экз Юрий Викторович Шапиро Воспоминания о прожитой жизни Часть десятая Со Среднеканским районом я простился в ноябре 1955 года. Родители ещё не вернулись из отпуска. Сборы мои были недолгими, я собрал свои пожитки, простился с сеймчанцами и на санитарной машине, которую мне предоставила больница отправился в путь. Знакомой дорогой-зимником до Среднекана, где перекусили в столовой и выпили по стакану чёрного пива, которым славился Среднекан, затем по грунтовой дороге до Оротукана, где мы свернули на колымскую трассу протянувшуюся от Магадана до Хатанги.   Трасса эта сродни египетским пирамидам - её строили рабы, вручную, погоняемые надсмоторщиками вооруженными винтовками, а не кнутами. Оба сооружения величественны, стоят на костях своих строителей, при строительстве их с людскими затратами не считались. Содержалась трасса в идеальном порядке, была создана мощная дорожная служба, через каждые 25 километров были дорожные командировки оснащённые техникой, бульдозерами, снегоочистителями.   Любопытная деталь - на трассу выпускались машины снабжённые металлическими печурками и запасом угля - в противном случае любая поломка сопряжённая с остановкой двигателя приводила к неминуемой гибели - с пятидесяти градусным морозом шутить не следовало.. Исключений не делалось ни для кого - очень смешно выглядел единственный в области ЗИС-110 с торчащей из салона металлической трубой. Была такая печурка и в нашей санитарной машине.   К вечеру мы добрались до Дебина, посёлка на левом берегу Колымы, на котором стояло большое трехэтажное здание Центральной лагерной больницы Дальстроя. Мы заехали в приёмный покой, я представился дежурному врачу, и нас гостеприимно приняли, накормили ужином и уложили спать в пустом кабинете. Кстати гостеприимство - отличительная черта большинства колымчан. Люди жившие в экстремальных условиях были приучены помогать друг другу, и это делалось так естественно и ненавязчиво, что никому в голову не могло прийти, что может быть по другому. Утром нас накормили завтраком и мы отправились дальше. Путь наш лежал через Ягодное, Сусуман - районный центр откуда до Нексикана было 28 километров.   Такая странная дислокация районной больницы объяснялась большой протяженностью района - золотые прииски и шахты находились на значительном удалении от районного центра и поэтому было выгодно вынести больницу поближе к ним. Нексикан был небольшим посёлком, в нём размещалось Западное геологоразведочное управление, районная больница, школа интернат, столовая, почта и отделение милиции. По сравнению с Сеймчаном посёлок выглядел неважно, старые дома, котельные, лишь здание клуба было новым и добротным. Больница располагалась на окраине посёлка в двухэтажном здании школьного типа - точно в таком же здании напротив помещалась школа интернат.   Я сгрузил свои вещи, попрощался с водителем, который торопился в обратный путь и пошёл представляться Якову Соломоновичу. Он встретил меня очень радушно и отправил в приготовленную для меня комнату в расположенном неподалёку бараке. Придя туда я загрустил - комнатка отапливалась углем, и на всём был налёт копоти. Утром Яков Соломонович увидев меня распорядился немедленно переселить меня, и меня переселили в небольшую комнату на территории роддома, метрах в 800 от основного здания больницы: в комнате было паровое отопление и телефон. Роддом и больницу соединяла теплотрасса, проложенные над землёй в специальной укладке трубы. Последнее обстоятельство было важным для меня - меня вызывали к каждому поступающему хирургическому больному.   В дни, когда задувала метель, и снег заметал дорогу между больницей и роддомом добраться можно было только по теплотрассе, часто на ощупь передвигаясь по трубам. Иногда этот путь занимал у меня не меньше часа и в больнице начиналась паника - сгинуть в этой чудовищной круговерти при пронизывающем ледяном ветре не составляло особого труда. Прожил в этой комнате я месяцев пять, до отъезда на материк Юры Яшанина с семьёй, я въехал в его комнату, и путь от дома до больницы занимал у меня не более 10 минут.   На следующий день Яков Соломонович повёз меня в Сусуман, оформляться на работу в райздравотдел, становиться на учёт в райкоме партии - в Сеймчане меня приняли в кандидаты. В райздраве мне милостиво кивнула важная дама Печеняк после чего меня быстро оформили в отделе кадров. Яков Соломонович занялся своими делами, а я отправился в райком партии. Меня поставили на учёт и попросили зайти к первому секретарю райкома комсомола. Я зашёл, благо оба райкома помещались в одном здании. Меня провели в кабинет первого секретаря, тот познакомился со мной и предложил стать секретарём комсомольской организации больницы. Я сказал ему, что из комсомола выбыл и сдал свой комсомольский билет в Сеймчане, когда получал кандидатскую карточку.   "Это не проблема"ответил мне он, вызвал к себе зав. сектором учёта и распорядился выдать мне комсомольский билет. "Кстати, это будет твоим партийным поручением, сказал он мне, вопрос с райкомом партии согласован". Только через год, встретившись с Николаем Чурбаковым я узнал, что после моего отъезда Николай позвонил в Сусуман первому секретарю райкома комсомола и сказал ему, что в Сусуманский район едет работать бывший член бюро Среднеканского райкома комсомола Юра Шапиро, которого он советует использовать на комсомольской работе. Должен сказать, что комсомольская работа в Магаданской области была поставлена в лучших традициях комсомола времён Лазаря Шацкина и Александра Косарева.   В ней не было элементов бюрократизированности отличавших комсомольскую работу на материке. Живущая в трудных колымских условиях молодёжь тянулась друг к другу и очень неглупое комсомольское начальство всех уровней умело направляло эту естественную тягу в нужное русло. На ближайшей комсомольской конференции меня избрали членом райкома комсомола.   Поездка в Сусуман чуть было не окончилась для меня плохо. В Сеймчане я купил себе американские армейские ботинки, на толстой подошве, тёплые, в них я ходил зимой. Представляться новому начальству я поехал при полном параде и пренебрёг валенками -традиционной зимней обувью колымчан. 28 километров до районного центра не бог весть что, но на дворе было минус 52 градуса, и я едва не отморозил себе ноги. Я долго растирал ноги перед раскалённой печью в райздраве, при этом меня ругал Яков Соломонович, не на шутку перепугавшийся. Впрочем он ругал меня все три года которые я у него проработал.   К работе я приступил на следующий день. Больница функционировала с большой нагрузкой. Высоким был промышленный травматизм, ещё большим бытовой. Огромный промышленный район равный по территории иной республике с большим количеством золотых приисков и угольных шахт, население состоящее процентов на семьдесят из отбывших срок уголовников - 58 статья ещё досиживала своё, бесконечные разборки между ворами и суками, чеченцами и уголовниками всех мастей - чеченцы уголовных законов не признавали и на любую обиду отвечали ударом ножа. Хирургическое отделение было постоянно перегружено, травма лежала рядом с чистой хирургией, несколько палат было выделено для ожогов и отморожений. Вся оперативная гинекология и оперативное акушерство также относились к нам. Мне предстояло научиться многому.   Первой моей операцией с Яковом Соломоновичем была аппендэктомия по поводу острого аппендицита. Подобных операций я сделал не менее сотни в Сеймчане и Магадане и поэтому чувствовал себя уверенно. Шеф был недоволен - не так делаешь анестезию, не так рассекаешь ткани, не так шьёшь, не так разбираешься в тканях. После операции с ним я почувствовал себя полным ничтожеством, тем более, что в выражениях он не стеснялся. Дальше - больше, с каждым днём я убеждался в том, что я мало знаю и почти ничего не умею. Я много помогал на операциях Юре Яшанину, он знал и умел много. Видя моё огорчение и понимая его причину он мне сказал:"Не отчаивайся, я прошёл через всё это. Главное - запоминай всё, что делает шеф, старайся делать всё, как делает он, а на остальное не обращай внимание". Легко сказать, не обращай внимание - несколько раз в день тебе дают понять, что ты полное дерьмо и что надежды на твоё приобщение к миру избранных весьма проблематичны.   На мои плечи лёг огромный объём работы. Рано утром, до начала рабочего дня я приходил в больницу, делал обход всех хирургических больных и готовился к операциям, которые делались ежедневно, причём объём их был велик - резекции желудка, холецистэктомии, операции на костях и суставах - всё это делал шеф при моей ассистенции, я делал грыжесечения и более мелкие операции. После ухода Якова Соломоновича домой я шёл в столовую обедать, затем на приём в поликлинику. После приёма, если удавалось, ужинал и шёл в больницу на вечерний обход. График этот постоянно нарушался поступлением экстренных больных, которых должен был принимать я.   Приняв больного, я должен был в любое время дня и ночи звонить шефу и коротко докладывать ему клинику, диагноз и план моих действий. Если он был согласен, то говорил мне - оперируйте: я вызывал операционную сестру и в качестве ассистента приехавшую к нам из Северо-Эвенска врача - гинеколога Аллочку Савину, она была моей помощницей все годы работы в Нексикане. Если случай был сложный шеф приходил сам. Проходя эту школу я постепенно усваивал то, чему учил меня Яков Соломонович. Учёба сопровождалась рассказами - рассказчик он был превосходный.   Воспитательная работа не прекращалась ни на минуту. Порой по форме она была обидной, но когда я получше разобрался в характере Якова Соломоновича я понял, что он ничто не делал неосознанно. Обиделся - значит запомнишь на всю жизнь и не допустишь повторения своей ошибки. Спустя полтора года он дал мне полную свободу действий, Правда под своим жёстким контролем. Как-то в разговоре со мной он сказал, что считал своей первостепенной задачей избавить меня от хирургического провинциализма, которым я заразился за время самостоятельной работы. В этом он преуспел, проработав с ним год я убедился в том, что оперировать я не умею. После того, как он убедился в этом он начал меня учить хирургической технике - поставил мне руки, диагностике, хирургической тактике, причём всё это сопровождалось лекцией на избранную тему. Обладая неплохой памятью я запомнил каждое слово шефа на всю жизнь.   За полтора года работы я научился многому и хотя воспитательная работа не прекращалась ни на одну минуту Яков Соломонович заметно помягчал. Вскоре он уехал в полугодовой отпуск на материк и я остался на хирургии за старшего. В первый же день после своего возвращения из отпуска Яков Соломонович принял мой отчёт о проделанной работе и разнёс меня за тактическую ошибку допущенную мной и стоившую больному жизни. За несколько дней до его возвращения, из Аркагалы привезли шахтёра рука которого попала в ленту транспортёра и была оторвана. Пока его подымали на поверхность, везли 70 километров до Нексикана прошло много времени. Я сразу же взял его в операционную, произвёл ему экзартикуляцию в плечевом суставе и зашил рану наглухо. Услышав это Яков Соломонович изменился в лице и закричал на меня так, как никогда не кричал до этого. "Немедленно возьмите больного в перевязочную и распустите края раны" - приказал он мне.   Увы, у больного уже началась газовая флегмона. От неё его удалось вылечить, но у него развился сепсис с септическим очагом в головном мозгу от которого больной погиб. Этого случая шеф не простил мне, да я и сам себе его не прощаю. Спустя некоторое время в больницу привезли раненого в грудь, у которого мы диагностировали ранение сердца и Яков Соломонович при моей ассистенции успешно прооперировал его. В то время операции на сердце были большой редкостью, и каждый такой случай опубликовывался в хирургических журналах.   Во время отпуска Яков Соломонович посетил в Москве А. Н. Бакулева с которым он работал вместе в клинике Спасокукоцкого, и тот продемонстрировал ему несколько операций на сердце которые в то время начала осваивать клиника. Шеф был весьма впечатлён. О его успешной операции написали в областной газете, а Павел Елагин написал приличествующие случаю стихи которые он опубликовал в "Сусуманской Правде". В одну из ночей меня вызвали в больницу - из Сусумана привезли молодого парня по фамилии Захцер с ножевым ранением левой половины грудной клетки. Я осмотрел его и поставил диагноз ранения сердца - границы сердца были расширены, тоны глухие, артериальное давление падало. Я вызвал операционную сестру, Аллочку и позвонил шефу. Доложил ему клинику, диагноз - он сказал, что сейчас придёт и повесил трубку. Всё было готово, но он не шёл. Я начал операцию, сделал торакотомию и увидел рану перикарда. Как за несколько дней до этого сделал Яков Соломонович я взял перикард на держалки и вскрыл его. На передней стенке левого желудочка была рана из которой пульсировала кровь. Как показывал шеф я закрыл рану пальцем и наложил три шёлковых шва. Кровотечение остановилось. Освободив перикард от сгустков крови я наложил на него два направляющих шва, дренировал плевральную полость и ушил рану. Дело было сделано.   Мы с Аллочкой не отходили от больного ни на шаг. Шеф явился в 8 часов утра. "Как больной?" - осведомился он. Я доложил. Подойдя к больному он выслушал у него тоны сердца и поздравил меня. "Отныне можете не докладывать мне о ургентных больных, принимайте решение сами и оперируйте не испрашивая моего разрешения" - сказал он мне. Это было признание и самая большая награда для меня. За годы работы в Нексикане я сделал около 900 операций, самых разнообразных. Однажды я попросил шефа разрешить мне выполнить холецистэктомию - удаление желчного пузыря. Он не разрешил, сказал, что я к этой операции ещё не готов. Он был прав.   Только пройдя через клиническую ординатуру в клинике Розанова, я понял, что хирургическая техника - не самое главное в хирургии, до всего нужно дозреть, дойти умом, выстрадать. Яков Соломонович знал это, но считал, что додуматься до этого я должен сам. Я додумался, по прошествии времени. Быт был сложным. Посёлок отапливался котельной которая подавала по трубам пар в дома. Мощность её была невелика и поэтому пар подавался в квартиру в течение 20 минут и на 40 минут отключался.   За 20 минут от раскалённых батарей в комнате становилось жарко, и я обливался потом, через 40 минут зуб на зуб не попадал из-за холода. Меня вызывали в больницу практически каждую ночь и я предпочитал оставаться после операций там, а не идти домой. Тёплые туалеты в посёлке были только в больнице, школе и управлении - ещё одна не решаемая проблема на Колыме, большинство заболеваний мочевыводящих путей, прямой кишки и гинекологических заболеваний возникало там именно по этой причине. В столовой не было свежего мяса, кормили котлетами из говяжей тушёнки, а вкус сушённого картофеля я не забыл до сих пор.   В магазине в большом количестве были консервированные крабы и опоздав в столовую я ужинал крабами, без аппетита. С тех пор я их видеть не могу. В посёлке была прачечная куда я сдавал в стирку бельё, в комнате старался поддерживать чистоту. Обстановка в ней была более чем скромная - стол, пара стульев, кровать, полка на которой размещались книги. На столе стояла Женькина фотография и радиоприёмник, который я, находясь дома, не выключал - он принимал Японию, несколько радиостанций которой транслировали прекрасную японскую эстрадную музыку.   Я очень много читал, в клубе была прекрасная библиотека где мне разрешали брать книги с полок по своему выбору. В клубе ежевечерне демонстрировались новые кинофильмы, которые попадали туда на месяц раньше, чем их показывали в Москве. Правда, мне редко удавалось досмотреть фильм до половины т.к. во время сеанса открывалась дверь и вахтёр кричал: "Доктор Шапиро! На выход"   Я уходил провожаемый пожеланиями ни пуха, ни пера. В посёлке было много молодёжи - в геологоразведочном управлении, в больнице и в школе. Мы часто собирались все вместе в клубе, где устраивали капустники, приезжали артисты из Магадана - я помню прекрасный концерт Вадима Козина с которым меня после концерта познакомил Яков Соломонович. В больнице работали опытные врачи у которых было чему поучиться. Через год меня приняли в члены партии и райком в обход устава сразу после этого рекомендовал меня секретарём партийной организации. Эту должность я исполнял до своего отъезда на материк.   Я должен написать о моём отношении к партии в те годы. Я был октябрёнком, пионером, в комсомол вступил в летом 1942 года. Как и большинство советских людей я безоглядно любил Сталина и обожествление его казалось мне естественным и закономерным. В годы репрессий я был ребёнком, и в моём присутствии взрослые не заикались о тех сомнениях, которые возникали у них. Арест родителей был страшным ударом для такого правоверного, каким был я. В институте я пережил антисемитскую компанию в разгар дела врачей, но как и большинство из нас считал, что от Сталина скрывают разгул Антисемитизма. Обсуждая в своей студенческой среде аресты врачей мы верили в то, что в нашем Государстве не может быть государственного Антисемитизма.   Финал "дела врачей" казался нам закономерным результатом вмешательства партии положившей конец гнусной кампании развязанной авантюристами из МГБ. Я допускаю, что и в то время были люди понимавшие суть происходившего так, как понимаем её мы сегодня, но я не принадлежал к их числу. Как Еврей и сын репрессированных родителей я чувствовал себя человеком третьего сорта и очень страдал от этого. Кстати, Евреем я себя почувствовал, вернее меня заставили себя почувствовать, именно в это время. Амнистия родителей, их реабилитация расценивались мной, как восстановление справедливости. В 1955 году, когда я вступил в КПСС на закрытых партийных собраниях зачитывались документы о ликвидации перегибов, демократизации партийной жизни. Как и для большинства советских людей доклад Хрущёва на ХХ съезде был для меня потрясением, но он многое объяснял и делал понятным.   Я ни на секунду не сомневался в правильности теоретических положений партийной программы, этому меня учили в школе и в институте. Став секретарём партийной организации я был горд оказанным мне доверием и всегда употреблял его во благо. Я пользовался уважением людей мнением которых я дорожил. Провёл я в партии 34 года и 7 сентября 1990 года в 34 годовщину моего приёма в её ряды, за год до её официального роспуска сдал свой партийный билет. С господами Полозковым, Тюлькиным и прочей сволочью мне было не по пути. Я стыжусь того, что у меня не хватило ума и проницательности для того, что бы понять преступную сущность этой организации - но не я один должен стыдиться этого - имя нам миллионы.   Но я не стыжусь ни одного своего действия на посту функционера этой партии - я был секретарем партийной организации на Колыме, в течение 12 лет был секретарём партийной организации в больнице Баумана, и ни один человек не может упрекнуть меня в том, что я сделал что-то низкое и аморальное. Я много работал, не был карьеристом, не использовал своё положение для достижения корыстных целей, люди с которыми я работал меня уважали. Таких как я в партии было много.   Мой отец, человек честный и порядочный, дважды переживший ужас сталинских репрессий говорил мне, что идея была прекрасной, исполнение её - преступным. Он, прекрасно разбиравшийся в философии, преподававший диамат в ВУЗе не разобрался в том, что и идея была преступной, противоречащей человеческой природе. Он умер в 1986 году так и не узнав всей Правды, как и не узнали её большинство его сверстников. Не нам их судить.   Я сам был свидетелем того, как в середине 50 годов люди освободившиеся из лагерей первым делом шли в райком - восстанавливаться в партии. И делали они это отнюдь не из карьеристских соображений. На протяжении всей советской истории только партии принадлежала абсолютная власть, централизованная до такой степени, что без ведома и благословения партийных органов не могло произойти ни одно событие от государственного до районного масштаба. Теперь, когда содержание "Особых папок" Полибюро стало достоянием Гласности, это лежит на поверхности, и сомнения всех мыслящих людей по поводу вины и причастности тех или иных структур нашего ненормального общества кажутся наивными, если не сказать большего.   Но они были, и это факт нашей истории от которого не отмахнёшься и не откажешься. Парадокс общественной мысли нашего века состоит в том, что большинство порядочных людей не могло представить себе, что властью распоряжаются уголовники, очень далёкие от морали и нравственности, с лёгкостью распоряжающиеся судьбами миллионов людей, находящихся под их пятой, ставящие интересы своей банды выше любых других интересов. Так было в Германии, так было и у нас.   Эта мысль впервые была сформулирована в романе В. Гроссмана "Жизнь и судьба". Реакция одного из главных бандитов - Суслова была естественной - запретить, арестовать, не допустить. Когда Павел Елагин рассказывал мне, что лютой зимой 1942 года один из лагерей вывели на лёд Колымы, заключённых положили на лёд и поставили пулемёты, которые начинали стрелять, когда кто либо поднимал голову я этому не верил - это могли сделать фашисты, но не наши, пусть и малограмотные, вохровцы. Теперь верю, не вижу никакой разницы между теми и другими.   Чем Берия был лучше Гимлера? Чем тот, кто отдавал и исполнял приказ о расстреле польских офицеров в Катыни отличался от Олендорфа и Глобочника? Чем отличается одна идеология исповедующая тоталитаризм от другой идеологии исповедующей то же самое? Ничем. Трагедия наша заключается в том, что для признания этих очевидных Истин потребовалась целая жизнь и миллионы жертв. И далеко не все признали их. Истерические вопли неандертальца Анпилова, наукообразные заклинания Зюганова и толпы жадно внимающих им,свидетельствуют о том, что ностальгия по прошлому жива и, что судя по итогам президентских выборов, почти половина населения страны подвержена ей.   В середине пятидесятых годов реактивной гражданской авиации не было, вертолёты были уделом фантастов, винтовые самолёты летали с невысокой скоростью и садились только на аэродромы, которые были далеко не везде. В связи с этим меня часто отправляли в командировки по санзаданиям - и Сеймчан и Нексикан находились почти в центре Колымы и добираться оттуда было удобнее и быстрее нежели из Магадана. Я побывал на Чукотке, на побережье Охотского моря, проехал на автомашинах, лошадях, собаках, проплавал на катерах, прошагал пешком многие сотни километров.   В Сеймчане я летал вместе с командиром авиаотряда Героем Советского Союза Дёмой. Он был прекрасным лётчиком и летая с ним я чувствовал себя спокойно. Этого я не могу сказать о других пилотах. Однажды прилетев в очередной раз в Северо-Эвенск я закончив свои дела ожидал самолёт, что бы улететь в Сеймчан. На аэродроме я познакомился с ленинградскими геофизиками которыми руководил Герой Социалистического Труда Рождественский, молодой интеллигентный человек. Ребята были весёлые, остроумные, мы быстро нашли общий язык.   Делать мне было нечего и они предложили мне слетать с ними в зону. Я согласился. Летали они на АН-2 переоборудованные под их нужды. Судя по стоящим на стеллажах счётчикам Гейгера искали они уран. Счётчики были соединены с самописцами и самолёт выходя в зону начинал утюжить горы и долины. Занятие это довольно нудное, мне быстро наскучившее. Полетав часа три ребята решили подкрепиться, Самолёт поднялся на высоту тысячи метров и начал описывать большой круг. Были извлечены два ящика - один с консервами, другой с коньяком. Консервы были вскрыты, бутылки откупорены и начали опустошаться с пугающей меня быстротой, причём оба пилота пили на равных со всеми. После этого дело пошло веселее и полёт стал напоминать катание на американских горах.   По завершении работы самолёт заложил глубокий вираж и лихо сел на полосу. Я был счастлив тем, что это приключение закончилось для всех нас благополучно. Кстати именно этот экипаж угробил машину пытаясь взлететь с неснятыми струбцинами. Находившаяся на земле свободная от полёта часть экспедиции занялась браконьерством. Они закинули в реку сеть и вытащили за один замет килограмм 200 нерестящейся кеты. Прямо на берегу кету потрошили, икру очищали от плёнок и засаливали - опускали её в ведро с солёной водой на три и на пять минут и она была готова к употреблению. На костре закипал котёл с ухой, на другом костре на огромной сковороде жарилась выпотрошенная рыба, в реке охлаждался спирт и коньяк.   Началась грандиозная Пьянка, продолжавшаяся до утра. В Пьянке я участия не принимал, но икры и рыбы поел вдоволь. Наутро мы улетели: геофизики по пути в Магадан высадили меня в Сеймчане, мы простились на лётной полосе в Сеймчане. Они дали мне с собой две самых больших наполненных икрой рыбины. Я принёс их Чурбаковым и Ангелина устроила нам пир горой.   В Сусуманском районе командировки не были связаны с авиацией. Чаще всего мне приходилось выезжать в Салколях, одну из стационарных поисковых полевых партий, километрах в 200 от Нексикана. Оттуда приходила радиограмма и я собирался в путь. 60 километров на попутном транспорте в сторону Мяунджи были наиболее удобным отрезком пути. В машину мы усаживались с операционной сестрой, в неё же загружали тюк с стерильным операционным набором и медикаментами. Довозили нас до дорожной командировки. В деревянном срубе жили вечно пьяные муж и жена которые должны были круглые сутки топить печь и кипятить чайники. На командировке всегда находились 10-12 человек ожидавших отправки в Салколях.   Шла никогда не прекращающаяся Пьянка, выбывшие заменялись вновь прибывшими. Хозяева, муж и жена никогда не просыхали. Зимой (а первая моя поездка туда состоялась зимой) за нами с конбазы присылали лошадь запряжённую в сани, возчика и два огромных тулупа одеваемых поверх пальто. Мы одевали тулупы, укладывали вещи, усаживались в сани, возчик трогал и мы отправлялись в путь. Мороз достигал минус 50 градусов. Проехав некоторое время мы промерзали до костей, спрыгивали с саней и шли за ними пешком. Пройдя несколько сот метров мы начинали обливаться потом и сбрасывали тулупы в сани и шли за ними в пальто. Очень быстро цикл повторялся. На конбазу мы приходили чуть живые. Там нас поили чаем, и мы переходили в ведение проводника.   Поклажу грузили вьюком на лошадь и мы выходили в дальнейший путь с четырьмя верховыми лошадьми. Через некоторое время приходилось слезать с лошади и подыматься в гору по тропе, чаще всего держась за хвост карабкающейся впереди тебя лошади. Выбравшись на верховину мы усаживались верхом на лошадь и подгоняемые морозом тряслись на ней километров десять. Тем же способом спускались в долину, где нас ждали сани и с ветерком часа через три оказывались в Салколяхе. На основной базе стояли три утеплённых дома, было электричество, радиостанция. Поисковая группа занимавшаяся золоторазведкой находилась от основной базы в десяти километрах.   В первый мой приезд мне пришлось оперировать по поводу внематочной беременности бухгалтера полевой партии. Мы оббили чистыми простынями потолок и стены в одной из комнат, два сдвинутых стола использовали, как операционный стол. Наркоз давал после инструктажа начальник полевой партии, ассистировала операционная сестра Клава Уварова. Мы успешно прооперировали после чего, установив график дежурств около больной, уснули мёртвым сном после всех переживаний. А они были - на конбазе на Клаву попёр бандюга сопровождавший свои намерения виртуозным матом. Спас нас мой бывший больной работавший на конбазе - он заорал на бандюгу и перемежая информацию о том, что мы в законе, красный крест, спасители. не менее виртуозным матом заставил того отказаться того от его намерения. Бандюга проскрипел: "Извините, не признал" и ретировался. Клава была близка к обмороку.   На следующий день начальник попросил меня съездить в поисковую партию. Я поехал и не жалею о этом. В большом деревянном срубе жили рабочие, человек 20. Быт их был ужасным, но ещё более ужасными были условия их работы. При 50 градусном морозе они били шурфы и промывали породу. Шурфы углубляли взрывами. Рядом с шурфом - дырой в вечной мерзлоте глубиной 10-12 метров, диаметром около двух метров стоял металлический промывочный стол под которым был разведён костёр. Рядом стояли промывщики которые в горячей воде промывали породы. Золотой песок оставшийся на дне лотка ссыпался в бумажные кульки и сдавался технику. Работа эта была адова.   Моя задача заключалась в проведении диспансерного осмотра. Такого собрания татуировок различного содержания и исполнения мне видеть не приходилось. Покончив с диспансеризацией мы отправились в обратный путь. Тишина стояла такая, что был слышен скрип снега под ногами человека находящегося от нас на расстоянии нескольких километров. Между прочим в тайгу не выпускали без оружия, не разрешалось подпускать к себе незнакомых людей ближе, чем на 10 метров. Я отправлялся в командировки с охотничьим ружьём, которое я брал у знакомых геологов. Ружьё заряжалось жаканом - патроном с куском свинца, которым можно было снести голову медведю. К счастью мне ни разу не пришлось пустить в ход оружие.   Пробыв в Салколяхе неделю, мы с Клавой вернулись в цивилизованный мир. Летом мы дважды повторили это путешествие. От зимнего оно отличалось тем, что почти весь путь мы проделали верхом, закутанные в накомарники, несмотря на которые мы приезжали к месту назначения с распухшими искусанными комарами и мошкой физиономиями. Мы были так счастливы, что командировка завершилась, что не дожидаясь машины из Нексикана и не навестив непросыхающих супругов остановили первую же попутную машину, забрались в кузов, сели на какие-то ящики и поехали в Нексикан. Прощаясь с водителем у отделения милиции в Нексикане я спросил у него, что он везёт. "Динамит на Мальдяк", - ответил он мне. Только после этого я заметил красный флажок прибитый к кузову его "Татры"   Во время командировки в другую полевую партию Смерть ходила за моими плечами. Переправляясь через Берелёх, реку с сильным течением лошадь на которой я сидел верхом налетела на цепь протянутую между берегами. Она перевернулась, я оказался в воде, нас понесло, но узду не выпустил и вытащил лошадь на берег. Мы переоделись, из моего фотоаппарата лилась вода. Обсохнув и взяв других лошадей мы тронулись в дальнейший путь. Проводник переживавший из за чуть не погубленной лошади сбился с пути и вывел нас на цепочку старых отработанных шурфов, их обычно метят вехами и объезжают или обходят их. Моя лошадь провалилась в шурф передними ногами, я вылетел из седла. Мы с трудом вытащили лошадь и весь остальной путь я проделал пешком.   Поездка эта была с самого начала обречена на неудачу и окончилась трагически. Обратно мы добирались на санях прицепленных к трактору. С нами в Нексикан ехали двое рабочих из полевой партии - помыться в бане, сходить на почту и в клуб. Сделав всё это они вышли на трассу ловить попутную машину и были сбиты грузовиком шедшим с большой скоростью. Один из них погиб на месте, второй скончался на операционным столе во время операции. У меня в альбоме хранится фотография на которой мы запечатлены втроём на санях.   Приходилось заниматься и акушерской патологией. Случилось так, что заведующая акушерско-гинекологическим отделением уехала в отпуск в одно время с Яковом Соломоновичем. Как назло пошла такая патология в которой ни я, ни Аллочка разобраться не могли. Интуитивно мы пришли к верному решению, которое сейчас принято повсеместно - в сомнительных случаях выполняли кесарское сечение. Всех родившихся с нашей помощью мальчиков назвали Юрами, девочек Аллами. Слава богу мы не потеряли ни одной матери и ни одного ребёнка. Я очень полюбил эту операцию, когда извлечённый из матки ребёнок начинал кричать у меня слёзы наворачивались на глазах. Как-то в минуту откровенности Яков Соломонович признался мне в том же.   Много времени занимала у меня общественная работа. В комсомольской организации было 35 девушек живших в общежитии, и их быт и досуг нужно было организовать. Мы совершили несколько экскурсий на работающие драги и воочию увидели, как добывается золото. Зрелище это незабываемое - драга огромный корабль, который плавает в водоёме, который роет сам при помощи землечерпалки. Грунт подаётся на вращающийся металлический цилиндр с отверстиями определённой величины в стенках его где он дробится струёй воды из водяной пушки. Измельчённый грунт проходит вместе с водой через отверстия в стенке цилиндра и стекает по резиновым золотоулавливателям - золото имеющее тяжёлый удельный вес задерживается в них, а порода вместе с самородками выбрасывается в отвалы. В то время ещё не было электронных самородкоулавливателей, они появились позднее, после чего начали перемывать старые отвалы.   Нам показали сменный съём драги - он помещался в большой зелёной кастрюле, наполненной золотым песком. Мне предложили поднять её, я не смог оторвать её от стола. Мы побывали на промприборе, уменьшенном варианте драги, спускались в угольную шахту на Аркагале. Мы устраивали комсомольские свадьбы, проводили фестивали молодёжи в клубе. Новый год почти всё население посёлка встречало в клубе - кроме меня - я неизменно оказывался в операционной. Став секретарём партийной организации я часто выезжал в Сусуман на партактивы, пленумы, часто выступал на них. Однажды я нарвался на крупную неприятность. Аркагалинский угольный комбинат снабжавший углём почти всю область начал давать сбои, устарело оборудование, стали закрываться лагеря, и комбинат лишился дармовой рабочей силы. В нашей больничной котельной угля осталось на сутки и звонки в райисполком и в райком не помогали. Я подговорил ребят из милиции и мы завернули с трассы пару машин с углём и сгрузили их у нашей котельной. Меня вызвали в Сусуман на правёж, где ругали, но не чрезмерно.   После обсуждения и порицания Смирнов, первый секретарь райкома прощаясь сказал мне "молодец" и отпустил с миром. Весной 1956 года я побывал в Сеймчане, ездил туда за рекомендациями в партию. Поездка эта чуть не окончилась для меня печально. Больной лежавший у меня в больнице услышав, что я собираюсь в Сеймчан предложил мне поехать с ним на его машине до Среднекана, а оттуда я доберусь до места назначения пароходом. Хорошо, что я позвонил отцу, он категорически запретил мне ехать с ним и сказал мне, что пароходов на Колыме никогда не было. Больной исчез, а я избавился от переспективы быть ограбленным или убитым. И такое случалось на Колыме.   Меня выручил Раковский, начальник управления предложивший воспользоваться его машиной шедшей в Магадан. Утром следующего дня я был в Магадане, откуда сразу же вылетел в Сеймчан. В самолёте рядом со мной сидела исполнительница русских народных песен Антонина Сметанкина. Над её головой помещалась сумка в которой было несколько бутылок шампанского. Надо сказать, что путь в Сеймчан пролегал над хребтом Черского и самолёт поднимался на большую высоту. В самой высокой точке пробки из бутылок выбило и потоки пены обрушились на пассажиров. В Нексикан из Сеймчана я возвращался на грузовом самолёте прямым рейсом. Якутский колхоз запродал Сусуманскому району десяток бочек сметаны. Плохо знакомые с физикой якуты заполнили сметаной бочки, что называется, под завязку. Мы разместились в грузовом отсеке рядом с бочками и самолёт поднялся в воздух. Набрав высоту он взял курс на Сусуман. Внезапно вылетело днище у одной бочки и сметана начала разливаться по отсеку. Мы кинулись в кабину пилотов. Второй пилот вышел, посмотрел на взрывающиеся бочки, покрутил пальцем у виска и не говоря ни слова ушёл в кабину. Председатель колхоза плакал. В Сусумане мы выбирались на лётное поле через запасной люк. На аэродром приехала комиссия из райисполкома составлять акт. Сметану из самолёта вымывали брандсбойтом....   Карта Магаданской области пестрит всевозможными, не всегда понятными непосвящённым, названиями. Перевал Рио-Рита назван так потому, что в домике на перевале был патефон с единственной пластинкой - фокстротом Рио-Рита, весьма популярным в то время. Название перевала "Пронеси Господи" не нуждается в объяснении. Капрановский перевал в Омсукчанском районе назван по имени погибшего там начальника полевой партии. Дунькин пуп обязан своим названием некоей любвеобильной Дуньке с которой за любовь расплачивались золотым песком насыпаемым ей в пупок. Есть названия поэтические - Озеро танцующих хариусов, озеро Джека Лондона.....   И есть названия страшные - Мальдяк, Каньон, Эльген, Серпантинка, Пятилетка - там располагались огромные лагеря, в которых погибли сотни тысяч людей. Когда едешь по благоустроенной колымской трассе ни на минуту не забываешь о том, что построена она на костях людей. "Имя их Господи Ты еси". Золото! Ему было подчинено всё. В Нексикане выстроили школу -интернат, не успели открыть её, как геологи выяснили, что под ней проходит золотоносный пласт. Школу немедленно снесли. Во время Войны Колыму посетил вице-президент США Уоллес. За поставки по ленд-лизу платили колымским золотом, в Магадан приплывал крейсер на который грузили металл № 1 - его так называли в местной печати, и он уплывал в Сан-Франциско.   Уоллесу показали работающий промприбор, он попросил открыть накопитель в который собирали золотой песок. Картина была настолько впечатляющей, что Уоллес не выдержал и запустил руки в накопитель - и ласкал, перебирал крупинки золота. Не один раз я видел в геологоразведочном управлении золотые самородки, которые привозили из полевых партий и коллекцию муляжей всех самородков добытых разведкой. Среди них были и крупные, весом в несколько сот грамм.   В 1956 году была разрешена старательская добыча золота и все рабочие обслуживающие больницу с утра и до поздней ночи на берегу Берелёха мыли золото. Больничный шофёр показал мне свою дневную добычу - доверху наполненный золотым песком пузырёк из под пенициллина. По правилам добытое старателем золото в тот же день должно было быть сдано в золотую кассу. За этот пузырёк он получил 700 рублей. Как только заканчивался полевой сезон и полевые партии возвращались в Нексикан рабочие получали расчёт, и милиция выставляла их из посёлка в 24 часа.   Весной оборванные, без денег они появлялись в посёлке, нанимались на работу, и всё начиналось сначала. Всё пропивалось и прогуливалось, мало кто из них увозил на материк заработанные тяжёлым трудом деньги. Бывали и хищения. При мне с автобуса шедшего в Магадан милиция сняла человека у которого при обыске обнаружили несколько килограмм золотого песка. Путь похитителей лежал в Иркутск, где был аффинажный завод, где песок переплавлялся в золотые диски. Рабочие завода организовали подпольное производство которое снабжало стоматологов золотом, последние тоже подпольно ставили золотые коронки.   В январе 1958 года я полетел в Магадан на областную партийную конференцию, делегатом которой я был избран. Я зашёл в облздравотдел к М. Д. Вольбергу посоветоваться насчёт устройства на работу в институт имени Склифасовского, о котором я мечтал с студенческих лет. Макс Давидович не советовал мне подавать документы туда, сказав, что институт всегда отличался антисемитскими настроениями и что на работу меня туда не возьмут. В облздраве мне дали рекомендацию для поступления в клиническую ординатуру, которая мне очень помогла в Москве.   Конференция была интересная, я повидал многих знакомых с которыми встречался во время своих поездок по области. Произошла у меня встреча в фойе Магаданского театра. В антракте я поздоровался с знакомой мне Женщиной, она мне ответила, но я никак не мог вспомнить кто она и где я с ней встречался. Она находилась в аналогичной ситуации и прогуливаясь под руку с немолодым мужчиной вопросительно на меня поглядывала. И только в самолёте на котором мы летели в Сусуман я вспомнил кто она - это была Галочка Рудина, жена моего школьного товарища Володи Новлянского. Мужчина с которым она была в театре был явно не Володька. Я был заинтригован. Через две недели я встретил её в нашей поселковой столовой, она приехала инспектировать школу-интернат. Встреча была очень радостной, пообедав мы пошли в школу где ей выделили комнату и несколько часов проговорили, вспоминали школу, Любовь Рафаиловну, школьных учителей, Москву. Галочка давно разошлась с Володей, вышла замуж и с мужем уехала на Колыму. Работала она инспектором Облоно. Встречаясь с ней у Любовь Рафаиловны мы с большой теплотой вспоминаем эту нашу встречу.   Заканчивался четвёртый год моего пребывания на Колыме и я должен был уйти в девятимесячный отпуск. Заранее было решено, что я приеду в Сеймчан, дождусь отца, который был так же идти в отпуск, и мы вместе улетим в Москву, где будем пытаться устроиться. Отец к этому времени был реабилитирован и поэтому имел право на получение жилья в Москве. Он чуть ли не силой заставил маму написать заявление о реабилитации и отослать его в Москву. Комнату, в которой родители были прописаны в Москве на Якиманке, забрали после ареста, я потерял московскую прописку после отъезда в Сталинабад, бабушкину комнату забрали после её Смерти и поскольку она в ней оставалась прописанной одна, мы потеряли на неё право.   В общем ситуация у нас была достаточно сложная, но папа был настроен оптимистично, в отличие от мамы, которая боялась и не хотела возвращаться в Москву, опасаясь рецидивов в нашей непредсказуемой стране. В начале апреля простившись с друзьями, я уехал из Нексикана. С Яковом Соломоновичем я простился в Берелёхе, где был Сусуманский аэропорт, я должен был лететь в Магадан самолётом, на котором прилетел он из командировки. Простились мы очень тепло. Неожиданно для меня он сказал, что бы я не сердился на него на издержки воспитательной работы. "Я хотел, что бы из Вас получился хирург, поэтому я воспитывал Вас так, как в своё время меня воспитывал Сергей Иванович Спасокукоцкий".   Он сказал мне, что начал уважать меня после того, как я в течение одного дня бросил курить. Курил я с 12 лет, помногу и Яков Соломонович решил отучить меня от этой привычки, тем более, что-только что бросил курить сам и страдал от табачного дыма, который стоял коромыслом в ординаторской. "С Вашей силой воли Вы никогда, по-видимому, не сможете бросить курить", - как-то сказал он мне будучи сильно раздражённым. "Отчего же, ответил я ему, считайте, что я уже бросил", - ответил я ему. Курить я бросил, и Яков Соломонович проникся. Были и смешные эпизоды. Самым страшным грехом являлось нагноение раны, за ним следовали репрессии в виде отстранения от операций. Однажды Яков Соломонович вызвал меня в свой кабинет в котором с ним находился наш бывший пациент. "Юрий Викторович, у больного оперированного у нас по поводу грыжи возник рецидив. Я полагаю, что это Вы приложили к этому руки".   Я промолчал, тем более, что не помнил, кто оперировал больного. Между тем шеф всё более накалялся. "Принесите мне операционный журнал", - потребовал он. Я пошёл в ординаторскую, нашёл журнал, открыл его - и батюшки - светы - больного оперировал сам шеф. Мне не хотелось позорить старика и, придя в его кабинет, сказал, что не могу найти журнал. Тут он совсем разбушевался. "Разыскать и принести!" Что было делать? Я разыскал и принёс. Шеф открыл журнал, нашёл описание операции - дальше немая сцена.   Яков Соломонович много рассказывал о своём учителе, которого он любил и почитал. Однажды Ефиму Щаденко, заместителю наркома обороны, бывшему красному коннику сделали инъекцию акрихина в ягодицу и медсестра попала иглой в область седалищного нерва. Щаденко был большой сволочью и мог пересажать всю клинику. К нему вызвали Спасокукоцкого бывшего тогда Главным хирургом Лечсанупра Кремля. Он осмотрел больного и спросил его: "Вы триппером болели?" Какой красный конник не болел триппером?. Щаденко ответил утвердительно. "Ну так что Вы хотите", - ответил ему на это Спасокукоцкий. И Щаденко замолчал. Яков Соломонович заставлял нас, своих учеников затвердить и неуклонно руководствоваться пятью принципами Спасокукоцкого. Вот они.   - Первый. Дежурство должно начинаться в постели. Разумно. Готовь себя к работе, расслабься, отдохни. - Второй. Путь в операционную лежит через уборную. Многочасовые бдения за операционным столом требуют того, что бы хирург не отвлекался от основной работы - Третий. Больше аршина разреза не делай и - Четвёртый. Ддальше локтя руку не засовывай в комментариях не нуждаются - Пятый принцип. Если хочешь спать спокойно, спи с своей операционной сестрой. Шеф это отрицал категорически "Во первых, говорил он ты не успеешь переспать с ней, как она своим внешним видом и поведением будет демонстрировать окружающим свою причастность к твоему глубокому внутреннему миру. Во вторых - это не самое главное.   У Якова Соломоновича в лагере был роман с вольнонаёмной операционной сестрой. Она приревновала его и решила отомстить. У оперированных им больных в нескольких случаях подряд возникло самое страшное осложнение - бронзовая рожа.. Дело происходило в лагере, Яков Соломонович был заключённым по 58 статье и ему могли припаять новое дело и расстрелять за террор, например. Спас его приятель бактериолог. Узнав о происходящем он незаметно взял посевы с шовного материала, инструментов и операционного стерильного материала - шариков, салфеток. Из последних вырос гемолитический стрептококк, возбудитель бронзовой рожи. Оказалось, что операционная сестра брала налёт с зубов и смазывала им шарики и салфетки. Сестру убрали, а Яков Соломонович навсегда усвоил этот урок.   У Сергея Ивановича была красавица жена, Софья Васильевна, которую он с двумя детьми увёл у Смоленского вице-губернатора. Мальчиком я видел Сергея Ивановича и Софью Васильевну в Москве на Сивцевом Вражке, они дружили с Богомольцами ещё с Саратовских времён, когда Александр Александрович и Сергей Иванович заведовали кафедрами в Университете и, переехав в Москву, встречались домами. У Софьи Васильевны были изумительные волосы.   Однажды на утренней конференции Сергей Иванович обращаясь к аудитории спросил - нравится ли ей его жена? Аудитория ответила утвердительно. "А что в ней нравится больше всего?", - спросил Сергей Иванович. Аудитория была ошарашена и зная крутой нрав шефа предпочла отмолчаться. "Мне больше всего нравятся в Софье Васильевне её волосы. Лишь вчера я узнал, что всю свою жизнь она споласкивает их после мытья слабым раствором нашатырного спирта. Создаётся группа по изучению нового способа мытья рук перед операцией 0, 25 % раствором нашатыря. Возглавлю группу я, войдёт в неё доктор Кочергин". Так возник способ мытья рук по Спасокукоцкому - Кочергину который мы используем и поныне.   Множество историй рассказывал мне мой Учитель. Пожалуй самое ценное, помимо профессиональных знаний, из того, что я извлёк от общения с ним - это само общение с этим замечательным человеком и то влияние, которое оно оказывало на формирование моего характера, создание критериев жизненных ценностей, отношения к работе и жизни. Нет предела чувству благодарности испытываемому мной по отношению к нему. Мы простились, он обнял меня, и я улетел. На следующий день я прилетел в Сеймчан, и мы с отцом стали собираться в дорогу. Мама оставалась в Сеймчане ещё на год, зарабатывала себе пенсию. Летом мы должны были встретиться с ней на юге, провести там часть отпуска, после чего она должна была вернуться на Колыму, а мы, если повезёт, остаться в Москве.   Мы вылетели в Магадан и каким-то чудом в тот же день улетели оттуда в Хабаровск. Почти половина пути проходила над замёрзшим Охотским морем. Папа дремал, а я думал о том, что я оставил позади. Раздумья подобного рода характерны для молодых людей, мне в ту пору ещё не исполнилось 28 лет. Хотелось понять чего я стою, что смог достичь, что я должен сделать для того, что бы чувствовать себя спокойно и уверенно. Как-то я спросил у Якова Соломоновича, когда я смогу считать себя хирургом? Ответ его был для меня обескураживающим, но, как я понял потом, точным. "Лет 10 такой работы, как сейчас, и в один прекрасный день Вы почувствуете себя спокойным и уверенным. Это чувство продлится годы, затем по мере накопления опыта и знаний появятся сомнения в своих силах и знаниях, но сомнения эти закономерны"   Так оно и оказалось. "Могу ли я в полной мере назвать себя хирургом?" - размышлял я сидя в удобном кресле самолёта с каждой минутой приближавшего меня к материку и к Москве, по которой я тосковал, к родным и любимым, к друзьям. "Нет, не могу, честно отвечал я сам себе - несмотря на более, чем тысячу сделанных мной за эти четыре года операций. Я овладел хирургической техникой, но не проникся врачебным мышлением до конца. Я могу выполнить резекцию желудка, убрать желчный пузырь, выполню практически любую операцию в брюшной полости при неотложных состояниях, но я не могу ответить на вопрос в каких случаях нужно резецировать желудок тем или иным способом, почему в одних случаях желчный пузырь нужно убирать, а в других этого делать не следует"   Я понял, что мне нужно получить высшее хирургическое образование и хирургическая техника к нему не имеет отношения. Самолёт заправился в Комсомольске и поздней ночью приземлился в Хабаровске. Нас встретил Николай Чурбаков учившийся в Высшей партийной школе. Из колымской зимы мы перенеслись в весенний Хабаровск. Чурбаковы купили небольшой домик неподалёку от центра города. Девочки подросли. Наташка простила мне нанесённую ей обиду - операцию по поводу подчелюстной флегмоны и была со мной мила и ласкова. Она и Лиля не отходили от меня.   Хабаровск произвёл на меня большое впечатление, особенно красивы были парк и стадион на высоком берегу Амура, оттуда открывался потрясающий вид на безбрежное море тайги. После Колымских посёлков оказаться в европейском городе, перенестись из зимы в весну было приятно, я часами бродил по городу и набирался впечатлений. В Хабаровске я впервые ощутил симптомы гипертонической болезни, у меня начались сильнейшие головные боли. Зайдя в городскую больницу, что бы навестить Лёню Мозжухина уехавшего с Колымы на год раньше меня я измерил кровяное давление и понял в чём дело. Пока я работал всё было в порядке, стоило мне расслабиться, поменять климат, и я заболел.   В Хабаровске у меня произошла интересная встреча. Гуляя по городу я зашёл в медицинский институт, просто так, от нечего делать. Заглянув в расписание лекций я прочитал, что лекцию по инфекционным болезням читает профессор С. Е. Шапиро - наш бывший зав. кафедрой в Сталинабаде, изгнанный из института во время"дела врачей. " Я решил дождаться окончания лекции. Прозвенел звонок, из аудитории повалила толпа студентов, за ними шёл Самуил Ефремович. Он взглянул на меня, поздоровался, прошёл мимо, затем остановился и подошёл ко мне. "Юра, какими судьбами?"   Я рассказал ему о том, какие судьбы занесли меня в Хабаровск, и он пригласил меня вместе с отцом к себе в гости. Он очень тепло принял нас, предложил отцу подать документы на вакантную кафедру патологической физиологии, но у нас были другие планы. В Хабаровске мы пробыли несколько дней и утром 10 апреля на ТУ-104 вылетели в Москву, От Хабаровска и до Москвы небо было безоблачным и я, сидевший у иллюминатора, не мог оторвать глаз от потрясающей картины - безбрежной тайги, могучего Байкала, величественных сибирских рек.   С посадками в Иркутске, Красноярске, Новосибирске, Свердловске мы поздним вечером прилетели в Москву и, взяв такси, отправились на Щемиловский, к Бадановым. Приняли они нас прекрасно. Я познакомился с маленькой Леночкой, дочерью моей сестры Жени. У нас с ней возникла любовь с первого взгляда, обоюдная и на всю жизнь. Когда к Бадановым приходили гости Павел не чаявший в Леночке души спрашивал:"Леночка, кого ты любишь больше - папу, маму или бабулю Дорочку?". "Моего любимого дядю Юру", - отвечала она и родители начинали смотреть на меня не с любовью. На следующий день я отправился на улицу Мархлевского, где меня ждала встреча с Юрой и Женькой Оглавление   www. pseudology. org