М.:  2006. – 464 с. Тираж - 300 экз Юрий Викторович Шапиро Воспоминания о прожитой жизни Часть восьмая В Москву я приехал 11 июля и с вокзала поехал к Юре Голубчину. Юра, защитивший диплом ещё в феврале месяце, был на работе, Женька, окончившая институт на год раньше меня, тоже. Я поехал в Мамонтовку к Бадановым. На даче меня встретили известием, что моя сестра Женя в этот день выходит замуж, и молодожёны должны из ЗАГСа приехать в Мамонтовку. На даче собрались Женины подруги. Вечером прибыли нагруженные продуктами новобрачные, встреченные поцелуями и объятиями. Мы засиделись за столом заполночь и улеглись спать на террасе. Павел должен был на следующий день уезжать в Ленинград, на работу. Все были счастливы - молодожёны, родители, друзья, я.   Наутро мы простились и я поехал в Москву. Ада Львовна сказала мне, что Юра просил меня сходить в нотариальную контору и снять копию с его диплома, мне нужно было сделать то же самое, и я взяв дипломы вышел на улицу. Первым, кого я встретил был Наум Борисович Шепер, наш школьный учитель математики, попортивший мне много крови в своё время. Он остановил меня и начал расспрашивать. Я сказал, что окончил Медицинский институт и еду работать на Колыму. Наум недоверчиво посмотрел на меня, взял у меня из рук дипломы, открыл мой, прочитал "Диплом с отличием", страшно возмутился и пробормотав, что на восточных базарах можно купить всё, что угодно, негодуя удалился. После работы пришёл Юра, и рассказам не было конца. Видя, что я сижу, как на иголках и зная куда я тороплюсь, имея по этому поводу вполне определённое мнение, он спросил: "Пойдёшь? Ну и дурак!"   Я пошёл. Женька была не в духе и встретила меня так же, как и простилась со мной шесть лет тому назад. Простившись с ней я понял, что в Москве меня больше ничего не удерживает и решил уехать, как можно быстрее. На решения я был всегда скор. Юре я сказал, что на днях улетаю, и он всё понял. Утром на почтамте я получил телеграмму из Минздрава Таджикистана о том, что Магаданский облздравотдел отказал в высылке подъёмных. Это была серьёзная проблема, т.к. билет на самолёт до Магадана стоил 1,800 рублей, и у меня таких денег не было.   Я телеграфировал отцу и через день получил от него перевод, в тот же день купил билет на ближайший рейс в Магадан, поехал в Мамонтовку, простился с Бадановыми, съездил в крематорий на могилу бабушки, позвонил Женьке и попрощался с ней. Вечером Юра проводил меня до гостиницы "Москва" где была остановка автобуса идущего в Внуково, мы обнялись, и я уехал. Автобус проехал по Якиманке, мимо нашего бывшего дома, по Ленинскому проспекту....   Самолёт вылетал в 4 часа утра. У меня оказался лишний вес, я вёз с собой книги по хирургии, анатомические атласы, весившие много. Нужно было доплачивать, деньги у меня были в обрез. Ко мне подошёл молодой человек и отведя меня в сторону взял несколько книг и сунул их себе за пазуху, я поступил аналогичным образом, после чего взвешивание прошло нормально и на чемодан повесили бирку. Отойдя в сторону, мы открыли чемодан, положили в него книги и пошли на посадку. Летели мы на ЛИ-2, медленно, с посадками в Казани и Свердловске и ночёвкой в Новосибирске. Попутчик, выручивший меня во Внуково оказался Секретарём Кемеровского обкома комсомола. В Новосибирске, переночевав, мы распрощались, и я полетел дальше. В Красноярске нас пересадили на грузовой самолёт, и я спал, лёжа на чехлах от моторов. Самолёт летел на высоте полутора тысяч метров, я любовался безбрежной тайгой, великими сибирскими реками.   Несколько часов мы просидели в прелестном деревянном городке Киренске, когда-то туда были сосланы декабристы. Потом нас посадили всё в тот же грузовой самолёт и поздно ночью (хотя было светло, как днём, и я вспомнил Архангельск и белые ночи) прилетели в Якутск. В Якутске выяснилось, что Магадан не принимает из-за нелётной погоды, что в аэровокзале несколько суток ожидают вылета несколько магаданских рейсов и никто не знает, когда мы полетим дальше. Это было плохо т.к. денег у меня почти не было, а мне ещё предстояло лететь из Магадана в Сеймчан, куда нужно было покупать билет, стоимости которого я не знал. В Якутске мы провели трое суток, питался я один раз в день, причём очень скромно.   Два случая поразили моё воображение. В буфет аэропорта вошли три здоровенных мужика и один из них, обращаясь к буфетчику произнёс: "Три по сорок". Буфетчик налил в стаканчики по сорок грамм, они выпили не закусывая, крякнули и ушли. Лишь по прошествии времени я понял, что пили они спирт и что сорок грамм спирта соответствуют ста граммам водки. На Севере водку не пили. Второй случай произошёл на следующий день. Один из пассажиров, дожидающийся вылета в Магадан, начал орать на начальника аэровокзала: "Начальник, отправляй в Магадан, или я тебя так отделаю, что сам Меерзон тебе не поможет". Тогда я не придал значения этому заявлению, лишь спустя год я понял, что впервые услышал фамилию Учителя.   Наконец нас выпустили. Посадка на полюсе холода, в Оймяконе, памятна жарой, которая там стояла, тучами комаров и мошки. Кабина пилотов и крылья самолёта были чёрными от разбившихся комаров 131, а наши физиономии багровыми от их укусов. От Оймякона мы летели часов пять. Наконец самолёт начал снижаться, развернулся над морем, сверху был виден залив, бухта Ногаево, с стоящими в ней кораблями, раскинувшийся на сопках Магадан. Попетляв между сопками, самолёт сел на полосу Магаданского аэропорта. Он подрулил к аэровокзалу, его окружили солдаты и началась проверка документов. Я сел в автобус и поехал в Магадан. На почтамте я позвонил в Сеймчан, но отец в это время ушёл из больницы.   Я разыскал сестру Людмилы Петровны Александрович, мать Лалы Тер-Вокалян, передал ей посылочку, и она пригласила меня к себе. Жила она с мужем, в небольшом домике в бухте Ногаево. Я одолжил у неё деньги на билет и переночевав, утром отправился в аэропорт. В центре Магадана, на улице Ленина, около почтамта стояла группа людей в милицейской форме, они ловили попутную машину в аэропорт. Я подошёл к ним и попросил их взять меня с собой. Они согласились и спросили куда я должен лететь и когда услышали, что в Сеймчан, их начальник, майор, пристально посмотрел на меня и сказал: "Я знаю, кто Вы - Вы сын Виктора Михайловича Шапиро". Оказалось, что он начальник Среднеканского Райотдела МВД Соломонов, хорошо знавший моего отца и информированный о моём предполагаемом приезде. Я перезнакомился со всеми его сотрудниками, они остановили машину, мы погрузились и поехали.   По левую сторону Колымской трассы ощетинился колючей проволокой огромный транзитный лагерь - через него проходили все заключённые доставлявшиеся пароходами в бухту Ногаево. Из этого лагеря начинался их путь в лагеря Колымы и Чукотки. Прошли через него и мои родители. Решением Особого Совещания при министре госбезопасности (про ОСО говорили: "На нет и суда нет, а есть особое совещание") им была определена Ссылка на пять лет в районы Крайнего Севера - срок по тем временам минимальный.   Школьный друг моего отца, писатель Абель Исаакович Старцев, арестованный спустя полгода после моих родителей по такому же "делу", решением Особого Совещания был осуждён на 10 лет лагерей, был отправлен в Печлаг, где пробыл до 1956 года, когда он был освобождён и реабилитирован. Путь от Москвы до Магадана мои родители проделали многими видами транспорта - в кузове автофургона, в столыпинском вагоне, в теплушках, в трюме парохода "Джурма", пройдя через добрый десяток пересыльных тюрем и транзитных зон. В аэропорте выяснилось, что самолётов в Сеймчан нет, но есть какой-то спецрейс на Чукотку с посадкой в Сеймчане, на который не продают билеты. Майор Соломонов зашёл в отделение милиции при аэровокзале, после чего билеты нам продали, и мы улетели.   Летели мы часа два с половиной и приземлились в Сеймчане. Рядом с аккуратным деревянным аэровокзалом была единственная на Колыме берёзовая роща, доходившая до берега могучей реки - контраст между суровой, с скалистыми берегами рекой и нежной берёзовой рощей был поразительный. Из райотдела милиции подошла машина, мы забрались в кузов и поехали в посёлок. В центре посёлка машина остановилась и Соломонов показав мне на стоящий невдалеке барак сказал мне, что в нём живут мои родители. Я подхватил чемодан, простился с попутчиками и вошёл в дом, постучался в первую же дверь, и мне открыла мама. Папа был дома. Было много слёз, но это были слёзы радости. Рассказам, расспросам не было конца.   Первым вопросом заданным мной отцу был вопрос - за что? В 1927 году отец, студент мединститута, принял участие в студенческой демонстрации в поддержку Троцкого. Его арестовали. Дед пошёл к Сольцу, своему другу, бывшему в то время председателем комиссии партийного контроля и попросил за сына. Сольц отказал. На слова деда о том, что Виктор ещё мальчик, Сольц посоветовал ему вспомнить о том, в каком возрасте они пошли в революцию. Отца сослали в Шадринск.   По дороге в Ссылку, в Астрахани он познакомился с Машей Черниной, красивой девушкой, арестованной за то, что она на своей пишущей машинке (она работала машинисткой) перепечатала листовку не ортодоксального содержания. Отец влюбился в неё, в Ссылку они поехали вместе, там они поженились. Их вскоре освободили и разрешили вернуться в Москву, где родился я. Отец продолжил учёбу в институте, мама работала в Наркомфине. Затем все мы переехали в Киев. В тридцатые годы отцу пришлось оставить аспирантуру и уезжать в места, куда ещё не докатилась волна репрессий.   Только в 1939 году, после ареста Ежова, отец смог вернуться в Москву. После окончания следствия, Бротяков ознакомил его с"делом". Рукой главного прокурора МГБ Дарона было написано заключение, что с 1927 года антисоветской деятельностью отец не занимался. Бротяков сделал так, что в Бутырскую тюрьму после окончания следствия отца и мать повезли в одной машине и они смогли договориться о том, что бы местом Ссылки избрать Колыму - там, как они считали, больше платили, а они думали обо мне и бабушке. Отец поразил меня своим оптимизмом, он был уверен, что добьётся реабилитации и что наша семья сможет вернуться в Москву и заживёт нормальной жизнью. Мама была уверена в обратном. Вечером пришли Чурбаковы, я познакомился с ними, подружился, хотя с Николаем мы спорили, споры наши продолжались все годы, пока продолжалась наша дружба, а кончилась она после Смерти его жены Лины. В этот день началась моя дружба с одной из двух его дочерей - Лилей, которой в 1954 году было 8 месяцев. Любовь у меня была с его старшей дочерью - Наташей, которой было два с половиной года и которая была влюблена в меня без памяти.   Наутро Николай зашёл к Дягилеву, председателю райисполкома, тот позвонил в Магадан, в облздравотдел и договорился о том, что меня назначают районным хирургом и заведующим хирургическим отделением районной больницы. На следующий день я вышел на работу, и начался самый трудный и самый интересный год в моей жизни. В полной мере оценить сложность той работы, которая мне предстояла, я смог уже в первый день. Я готовил себя к тому, что под руководством ведущего хирурга начну делать свои первые шаги в хирургии, к этому я был подготовлен годами учёбы, дежурствами в хирургической клинике, которым отдал пять лет - но к тому, что бы возглавить хирургическую службу в крупном горнопромышленном районе с большим производственным и бытовым травматизмом я готов не был. Кроме меня в районе хирургов не было. Был, Правда, в лагерной больнице заключённый врач -хирург Лапшин, но он страдал запоями и надежда на него была плохая.   Много лет ведущим хирургом больницы и управления был ссыльный профессор Василий Михайлович Зверев, один из трёх хирургических столпов Дальстроя, он уехал на материк за полгода до моего приезда, и о нём сохранилась добрая память. Времени на переживания у меня не было, началась работа. Хирургическое отделение помещалось в главном корпусе больницы, там же были развёрнуты операционная и перевязочная. Первым делом я смонтировал операционный стол, который стоял в ящике в коридоре. Он был с масляным подъёмником, такой же, как и в институтской клинике, и с ним я разобрался быстро. Преодолев сопротивление главной сестры больницы я реорганизовал дежурную службу, заставив ежедневно стерилизовать операционный набор и накрывать стерильный стол, что позволило разворачивать операционную в течение 10-15 минут, а не ожидать 2-3 часа, как это было раньше.   Судьба была ко мне благосклонна и первые мои операции прошли успешно. Это имело большое значение, в глазах всех я был неоперившимся птенцом и должен был ежедневно доказывать всем, а главное себе, что я имею право держать скальпель в руке, но основная сложность заключалась в том, что я сам не был в этом уверен. Одно дело работать в клинике и слыть многообещающим студентом, другое - оказаться лицом к лицу с реалиями повседневной жизни. Каждая операция, любое моё действие становились предметом для обсуждения. Работал я очень много, до двух часов в стационаре, после обеда шёл на приём в поликлинику, на который ежедневно записывалось 60-70 больных, съезжавшихся с всего района, амбулаторные операции, которых ежедневно я делал 10-12. Вечером я приходил домой, где меня ждали папа и мама, мама кормила нас вкусным обедом, приходили Чурбаковы, или мы шли к ним, благо жили в одном доме.   Редкую ночь я ночевал дома, раздавался телефонный звонок, за мной приезжала машина и я уезжал в больницу, на операцию. А дома не спали папа и мама, переживали. Никаких выходных дней и праздников у меня не было. Как районный хирург я должен был обеспечить работу врачебных участков и фельдшерских пунктов. Раз в неделю я на машине уезжал на прииски. Благодаря этому мне удалось побывать всюду - на Эльгене, Каньоне, "Комсомольце", "Пятилетке", Среднекане, Верхнем Сеймчане. Около каждого прииска был лагерь с тысячами заключённых. Добывали они оловянную руду - касситерит. Условия труда и режим были ужасающими, поистине истребительно-трудовые лагеря.   Особенно тяжёлое впечатление на меня произвёл Берлаг на Эльгене - Береговой лагерь, советская каторга, где заключённые ходили в номерах. Однажды меня вызвали в Сеймчанский ОЛП - заключённый, не желавший идти на работу прибил себя к нарам, заранее припас молоток и гвоздь и когда начали выводить из барака на построение, снял с себя брюки и одним ударом молотка прибил мошонку к нарам. "Теперь веди меня на работу, начальник !", - орал он. Мне пришлось рассечь ему мошонку, освободить её от гвоздя, а уж потом, в санчасти, накладывать швы. В институте о таких вещах нам не говорили. Постепенно накапливался опыт.   Понимая ограниченность своих оперативных возможностей, я выбрал для себя единственно правильную тактику - в неотложной хирургии брался за всё и не очень торопился форсировать плановые вмешательства. Но и от них никуда деться было нельзя, из лагерей освобождались люди с огромными грыжами, которые они носили десятилетиями, спасаясь ими от общих работ. Освободившись, они шли в больницу и просили, что бы их оперировали. И их приходилось оперировать. И почти ежедневно и еженощно поступали раненые с ножевыми и огнестрельными ранениями, ушибленными и рваными ранами. Мой кабинет в больнице был завален атласами, учебниками, монографиями. Я никогда так много не читал медицинской литературы, как в этот первый год своей работы.   Порой в операционной мне приходилось просить открыть в нужном месте анатомический атлас и освежать свои знания в процессе операции. После операций начинались терзания другого плана - правильно ли всё сделано, как протекает послеоперационный период? Через это прошли все решившие посвятить себя хирургии, спокойствие и уверенность пришли с годами, но первый год был трудным во всех отношениях.   Нижний Сеймчан располагался почти в центре Магаданской области. Через его аэропорт в годы Войны пролегал путь из Америки в Россию - перегонялись боевые самолёты, транспортными самолётами перевозилось вооружение, боеприпасы, оборудование. кое-что из оборудования застряло на Колыме, в вольных и лагерных больницах мне приходилось оперировать американскими инструментами, в нашей больнице был превосходный гастроскоп, которым никто не умел пользоваться. Органы Советской власти были образованы на Колыме в 1953 году. До этого времени хозяином огромной территории был "Дальстрой"- государственный трест, подчинённый МВД. Начальник Дальстроя, наделённый неограниченной властью, был заместителем министра внутренних дел.   Четыре человека занимали эту должность. - с начала 30 годов Берзин, бывший командир латышских стрелков. Он был расстрелян вместе с Медведем и Запорожцем - руководителями Ленинградского НКВД отправленными на Колыму после убийства Кирова: в течение нескольких лет они занимали командные должности в Системе Дальстроя. Его сменил Павлов, прославившийся неимоверной жестокостью. Однажды он приехал в Оротукан, пришёл в лагерную санчасть - у него разболелся зуб. "Вырвешь мне зуб", обратился он к перепуганному врачу - заключённому. "Нет инструментов, рвать нечем"- ответил тот. Тогда Павлов плоскозубцами вырвал у себя больной зуб и обматерив врача вышел из санчасти. "Он себя не пожалел, заметил свидетель этой сцены, нас он и подавно жалеть не будет". И верно, режим при Павлове достиг невиданной жестокости.   При нём начальником НКВД Дальстроя стал полковник Гаранин, он расстреливал лагерями, оставшимся в живых добавлялись сроки заключения (Гаранинские сроки). Гаранин был расстрелян в одно время с Кашкетиным - аналогичной фигурой в Воркуте. После ХХ съезда Павлов, живший в Москве, покончил жизнь самоубийством. По слухам в предсмертной записке он написал, что сам вынес себе приговор и сам привёл его в исполнение. После Павлова начальником Дальстроя стал генерал Никишов. Либералом он не был, но началась Война, и стране нужно было золото, добывали его заключённые и режим был чуть - чуть смягчён. Последним начальником Дальстроя стал Митраков, но это было уже другое время, началась ликвидация лагерной Системы, заканчивалась власть МВД.   Нижний Сеймчан был центром оловодобывающей промышленности - Югозападного горнопромышленного управления, куда входили ЮЗЛАГ и геологоразведка. В 1954 году, когда я приехал, все работники управления были военными и носили форму МВД. В состав управления входили прииски и обслуживающие их лагеря. В Верхнем Сеймчане был совхоз, производящий сельскохозяйственную продукцию, при нём был женский лагерь, на Эльгене добывался уголь и была электростанция питающая весь район. Нижний Сеймчан был, пожалуй, самым красивым посёлком на Колыме. В центре посёлка был Дом Культуры с прекрасной библиотекой и кинозалом, рядом были здания райкома партии и райкома комсомола, горнопромышленного управления, райисполкома, райотдела милиции и КГБ.   Больница помещалась на окраине посёлка, рядом с ней была лагерная больница. Через полгода лагеря были расформированы, часть заключённых освободили, часть вывезли в Казахстан. Лагерную больницу передали Райздравотделу, и я переехал туда. В хирургическом отделении была прекрасная операционная, которую по моей просьбе оснастили аварийным освещением. Палаты были просторными, светлыми. Однажды зимой я пришёл в отделение и не узнал его. Наш санитар Стасик собрал консервные банки, разрезал их и оббил жестяными пластинами все печи. Печи вытопили и от жестяного покрытия исходило тепло и сияние.   Мой приезд совпал с эпохой раннего реабилитанса. Коснулась она немногих, в основном крупных - в прошлом - партийных и советских работников - из тех, кто выжил. Одним из первых был реабилитирован и уехал в Москву зубной техник нашей больницы Какинос - член ЦК Греческой компартии, редактор её газеты. Перед Войной он был вызван в Москву в Коминтерн, арестован и отправлен в лагерь, где провёл 15 лет. В Москве он был восстановлен в партии (какой?) и направлен в Академию общественных наук. О дальнейшей его судьбе я не знаю.   Кто-то из хорошо знавших его людей рассказывал мне, что его настоящая фамилия не Какинос, что он не грек, а армянин, хорошо знавший греческий язык. Его родина - Советский Союз и в Грецию он был направлен Коминтерном. Мой предшественник по работе в Сеймчане, профессор Василий Михайлович Зверев был известным хирургом, его работы до 1937 года часто печатались в периодике, затем они исчезли. Интересна история его освобождения. В Сеймчане при посадке разбился самолёт пилотируемый известным лётчиком, Героем Советского Союза. Лётчик получил тяжелейшие травмы, его доставили в больницу и Зверев собирал его буквально по частям. Ему удалось спасти, выходить и поставить на ноги своего пациента. Тот поклялся, что поможет освобождению своего спасителя. По-видимому связи у него были и Зверев был освобождён ещё до Смерти Сталина. У него был роман с Женщиной работавшей в нашей больнице и как только это стало возможно они уехали на материк. Через несколько месяцев Василий Михайлович умер.   На работу я оформлялся в Райздравотделе, но анкету заполнял Дальстроевскую. Ничего подобного ей я не видел ни до, ни после. На 25 страницах нужно было ответить на вопросы о себе, своих родителях, родителях родителей, о том на каких кладбищах похоронены те из них, которые умерли к тому времени. На последней странице было написано обязательство - "Я, имя рек, обязуюсь, никогда и никому не рассказывать о том, что я видел и слышал на территории Дальстроя. За нарушение этого обязательства я подлежу уголовной ответственности и осуждению сроком на 10 лет"   Видеть и слышать пришлось многое. Население Магаданской области состояло из заключённых, бывших заключённых, спецпоселенцев, охраны, вольнонаёмных и коренного населения -якутов, эвенков, юкагиров. Лагеря начали приоткрываться в 1954 году, хлынул поток людей измученных многолетним заключением в нечеловеческих условиях. Каждый вечер в поликлинике я принимал людей больных цингой, пеллагрой, с тяжелейшими хроническими заболеваниями. Положение их было ужасно, пребывание в лагере не засчитывалось в производственный стаж, рассчитывать на получение пенсии они не могли. Единственное, что я мог для них сделать это положить в больницу, подлечить, подкормить и помочь им немного адаптироваться.   К сожалению вопросы социальной реабилитации этих людей не были решены и спустя десятилетия. В больнице и в посёлке работали интересные люди с трагической судьбой, изломанные, но не сломленные. О некоторых из них я хочу рассказать. Врачом - терапевтом работал Владимир Онуфриевич Мохнач. Несмотря на более чем шестидесятилетний возраст и пятнадцатилетнее заключение он был строен, подтянут, аккуратен. Я любил бывать у него и часами мог слушать его рассказы.   В 1937 году он, биолог по образованию, был директором одного из институтов Академии Наук в Владивостоке. В числе многих он был арестован и предстал перед выездной сессией Верховного Суда под председательством Матулевича. По своей нечеловеческой сущности Матулевич мог сравниться с Вышинским и Ульрихом, кстати в судебной иерархии того времени он шёл за ними именно в такой последовательности. В трюме парохода увозившего его на Колыму Мохнач встретил всех членов выездной сессии Верховного Суда, осудивших его на 10 лет лагерей. Матулевич, под председательством которого происходило судилище, заодно покончил со своими коллегами и с сознанием хорошо выполненного долга отбыл в Москву.   Владимир Онуфриевич был довольно откровенен в своих рассказах о пережитом. Я как-то спросил его, не боится ли он рассказывать о том, что в те времена было тайной за семью печатями? Он ответил, что после того, как в нескольких метрах от себя он видел Матулевича он больше никого и ничего не боится. А ведь он прошёл через самые страшные колымские лагеря, о чём свидетельствует летописец Колымы Варлаам Шаламов, пути которого не раз пересекались с Владимиром Онуфриевичем. Мохнач был настоящим учёным. Работая врачом в лагерной больнице он постоянно сталкивался с больными алиментарной дистрофией и пеллагрой сопровождающихся профузными поносами.   Однажды он опрокинул на свой хлебный паёк пузырёк с иодом. Пришедший на приём к нему больной дистрофией заключённый схватил этот кусок хлеба и съел. Совершенно неожиданно в его состоянии наступило резкое улучшение. Владимир Онуфриевич понял, что дело заключается в расщеплённом иодом крахмале. Он начал поить больных крахмальным клейстером добавляя в него иод. Результаты были поразительными. Много лет спустя, будучи уже свободным человеком он запатентовал своё открытие.   Вернувшись в Ленинград он стал заведовать лабораторией, получил звание профессора. Несколько раз о нём писали центральные газеты. Смеясь он говорил моему отцу"Нам никуда не уйти от нашего прошлого, квартиру в Ленинграде я получил на Нарымской улице, наверное в напоминание и предостережение". Лютой ненавистью его ненавидела главный врач нашей больницы - Женщина недалёкая и глупая - Дунька Симакова. Она ненавидела всех "бывших", но Мохнач ей был особенно ненавистен, несмотря ни на что он сохранил вид аристократа и плебейская Дунька переварить это не могла. Она писала на него доносы в МГБ и делала всё, что бы его жизнь стала невыносимой.   В конце июня 1953 года Мохнач по радио услышал о аресте Берии. Надо сказать, что портреты Берии, наряду с портретами Сталина висели во всех служебных кабинетах дальстроевского начальства. Владимир Онуфриевич без разрешения вошёл в кабинет главного врача и спросил у онемевшей от такой наглости Дуньки:"Евдокия Семёновна, до каких пор Вы будете держать в своём кабинете портрет убийцы, палача, иностранного шпиона, врага народа Берия?"   Ничего не знавшая о последних событиях Симакова схватила телефонную трубку и позвонила в райотдел МГБ. "Товарищ начальник, заорала она - ссыльнопоселенец Мохнач ведёт антисоветскую агитацию, он назвал товарища Берия шпионом и убийцей!" Из трубки прозвучало:"Пошла ты на хуй", и чёткое указание куда именно она должна была идти. Большое удовольствие получил Владимир Онуфриевич, когда увидел Дуньку лезущую на стену снимать портрет своего поверженного кумира. Как и все колымчане Мохнач писал. Писал Хрущёву, Генеральному Прокурору, Председателю Верховного Суда. В письме на имя Хрущёва были такие строки: "Я верю в торжество справедливости, но прошу привести его в соответствие с средней продолжительностью человеческой жизни"   В 1955 году Мохнач был реабилитирован. Во время его приёма в поликлинике на столе лежал только что полученный им паспорт, он сам не мог на него насмотреться, да и другим хотел показать, что он теперь свободный человек. Владимир Онуфриевич был первым, кто просветил меня в вопросах взаимоотношений с уголовным миром. Врачи были у блатных "в законе", но для этого нужно было соблюдать несколько правил. Нельзя было вступать с ними ни в какие отношения, кроме обычных служебных, нельзя было их о чём бы то ни было просить, нельзя было выполнять их просьбы выходящие за пределы служебных отношений, нельзя было вмешиваться в их дела. В противном случае врач оказывался "на крючке".   Просьбы их были стереотипны: "Доктор, дай калики-моргалики (наркотики), дай ксиву (справку о освобождении от работы)". Уважали они врачей за то, что им оказывали помощь не спрашивая о статье и сроке, не интересуясь их прошлым. При этом врача могли убить, проиграть его в карты, такие случаи известны. Идеализировать чистоту воровских законов не стоит. В Магаданской больнице я познакомился с выпускницей Ташкентского Медицинского института Антониной Кирилловной Монаковой. С ней произошла любопытная история. После окончания института она получила назначение в Центральную лагерную больницу Дальстроя в посёлке Дебин, на левом берегу Колымы. Больница размещалась в многоэтажном здании в котором до Войны располагался колымский полк НКВД.   По существовавшим правилам в больничную палату врач заходил только в сопровождении надзирателя. Когда Антонина Кирилловна в сопровождении надзирателя вошла в палату в которой находилась дюжина бандюг внезапно погас свет. Она сделала самое умное, что можно было сделать - попросила надзирателя выйти из палаты и осталась наедине с больными. На уголовную братию это произвело такое впечатление, что с той поры она пользовалась у них непререкаемым авторитетом. Слава о ней прокатилась по всей Колыме. Когда я спросил её, как она решилась на такой отчаянный поступок она мне ответила, что была уверена в том, что её никто и пальцем не тронет. Неясно только были ли уверены в этом её пациенты?   Бывали и исключения. Главным хирургом Магаданской области был Валентин Алексеевич Обиходов. Прекрасный хирург владевший филигранной хирургической техникой он был кумиром молодых врачей. Невольно я стал участником истории едва не закончившейся для него печально. Однажды во время моего дежурства в Магаданской больнице мне позвонил заведующий облздравотделом Денисов. Он распорядился, что бы я подготовил отдельную палату и принял больного с аневризмой сонной артерии - заключённого, которого должны привезти и выделил место для конвоя.   Спустя некоторое время в отделение под конвоем доставили человека лет сорока, вида совсем не уголовного. Начальник конвоя протянул мне формуляр в котором значилось, что заключённый Х. осуждён на 25 лет по уголовной статье. Я осмотрел больного и обнаружил у него аневризму сонной артерии. Для заполнения истории болезни мне нужно было собрать у него анамнез. В кармане моего халата лежал проспект американского наркозного аппарата, который я с грехом пополам пытался перевести на русский язык. Больной обратил внимание на проспект и на листок с переводом и понял, что у меня возникли затруднения. "Давайте я помогу Вам", - сказал он мне и начал переводить с листа, я едва успевал записывать за ним. Я заинтересовался им всерьёз.   Он мне рассказал, что он выходец из высокопоставленной семьи, имеет высшее образование. Он разрабатывал планы преступлений, которые затем совершали уголовники - своего рода профессор Мориарти пересаженный на советскую почву. Его вычислили, арестовали, осудили сроком на 25 лет, привезли в Магадан - и расконвоировали. Вмешалась влиятельная семья...... Однажды он решил полюбоваться красотами бухты Ногаева и его попытался ограбить какой-то жулик. Отняв у него деньги жулик ткнул его перочинным ножом в шею и поранил стенку сонной артерии. Скандал поднялся неимоверный - осуждённый на 25 лет разгуливает без конвоя по городу, подвергается нападению, ранен... В результате кого то из лагерного начальства сняли с должности, кого то разжаловали. Уголовники провели своё собственное расследование, разыскали грабителя и зарезали его прежде, чем он сумел сообразить - за что, братва?   Мой пациент был самым крупным воровским авторитетом на Колыме. Лагерное начальство обратилось к профессору Хабаровского медицинского института Хелемскому с просьбой прилететь в Магадан и оперировать больного. Хелемский прилететь отказался. Согласился оперировать больного Валентин Алексеевич Обиходов, причём решил это делать не в областной, а в лагерной больнице МАГЛАГа. Больного перевели туда, был назначен день операции. В назначенный день он приехал в больницу и через вахту прошёл в зону. На завалинке около хирургического отделения сидели заключённые. Один из них встал, подошёл к Обиходову и попросил уделить ему несколько минут. Назвав Обиходова по имени и отчеству он сказал, что его пациент самый главный авторитет в их среде и что Валентин Алексеевич должен ощутить всю меру ответственности, которую он возложил на себя взявшись оперировать его. "Вообще то мы врачей не трогаем, сказал он ему, но если с больным что-нибудь случится во время операции то для Вас мы сделаем исключение".   Обиходов проклял день и час, когда он дал согласие оперировать больного, но делать было нечего. Выделяя аневризму он поранил её стенку, началось кровотечение. Пришлось перевязать наружную сонную артерию в результате чего произошёл паралич половины тела. Больной погиб через 10 дней после операции. Воровской синклит решил, что раз больной прожил столько времени после операции значит врачи сделали всё для его спасения и от претензий к Обиходову отказался о чём он был своевременно извещён. Можно не сомневаться в том, что если бы решение было иным воры не задумываясь расправились бы с доктором.   Я не один раз видел, как реализовывались воровские законы. В моей палате в магаданской больнице лежал пожилой человек с язвенной болезнью желудка. Судя по тематике многочисленных татуировок на его теле в уголовном мире он был не из последних. Однажды во время моего дежурства его навестил посетитель. Они долго разговаривали стоя в коридоре, обнялись при расставании. Через некоторое время прибежала медсестра и сообщила мне, что больной умер. Я обратил внимание на неестественный красный цвет лица у трупа. На секции было установлено отравление цианистым калием. Вероятно воры приговорили к Смерти своего собрата, что и было незамедлительно сделано - он покончил жизнь самоубийством.   В Сеймчане днём около лагерной вахты был убит проходивший мимо человек. Через вахту выскочили несколько человек, убили прохожего и вбежали в зону. Всё это произошло неожиданно для охраны. В зоне схватили нескольких заключённых и на время следствия развезли их по разным лагерям. Судили их в Доме Культуры в Сеймчане, причём они уже знали, кто должен был взять вину на себя. Двоих приговорили к расстрелу. После вынесения приговора они вскочили, начали плясать и полили суд отборным матом. Самолётом их увезли в Магадан - расстреливать.   В Сеймчане была прекрасная столовая. Изысканные блюда, торты и пирожные, чёрное пиво... После многих лет полуголодного студенческого существования во время отпуска родителей я охотно посещал столовую и воздавал должное произведениям кулинарного искусства. Директором столовой был Павел Борисович Крейденко, ссыльнопоселенец, человек интересный, с хорошим чувством юмора. Он значительно пополнил мои познания рассказывая грустные и не очень грустные истории участником и свидетелем которых он был. В своей прошлой жизни после окончания училища НКВД он был назначен адъютантом командующего войсками НКВД Закавказья. От него я узнал, что Берия в своём кабинете застрелил первого секретаря ЦК компартии Армении Ханжяна. Вбежавшим в кабинет он сказал, что-тот покончил жизнь самоубийством не выдержав тяжести предъявленных ему обвинений.   Павел Борисович рассказал мне о создании "Истории большевистского движения в Закавказье", автор которой аспирант института марксизма-ленинизма был расстрелян после того, как принёс Л. П. Берия для высочайшего одобрения свой труд. Берия под своей фамилией преподнёс Сталину эту книгу, что сослужило ему хорошую службу при переводе его в Москву. Он рассказал мне, как Берия организовал "покушение" на Сталина в районе Зелёного Мыса, когда по катеру на котором находились Сталин и Берия была произведена очередь из пулемёта холостыми патронами и лукавый царедворец заслонил вождя своим телом. Участники"покушения", командующий войсками НКВД были расстреляны, Павел Борисович получил 10 лет и отсидел их полностью.   Когда арестовали Берия Павел Борисович говорил моему отцу: "Может быть стоит пойти в МГБ и признаться, что я хотел его убить, вдруг реабилитируют?". Столовая которой заведовал Крейденко заняла первое место в Всесоюзном соревновании предприятий общественного питания. В Москве летом 1955 года проводилось всесоюзное совещание работников общепита и Павлу Борисовичу прислали приглашение принять в нём участие. Он был спецпоселенцем, паспорта у него не было и он вылетел в Москву с справкой спецкомендатуры в которой было написано, что спецпоселенец Крейденко П. Б. командируется в Москву на всесоюзное совещание передовиков общественного питания.   Такого документа кремлёвская охрана не видела за всю свою историю. Когда Павел Борисович предъявил эту справку вместе с пригласительным билетом в Кремль его впустили только после вмешательства высокого начальства. После реабилитации он уехал в Батуми где много лет работал директором ресторана. Отец и мать отдыхая на юге навестили его, он их прекрасно принял, и они вспоминали Колыму, Сеймчан и всё, что им довелось пережить.   Первые шесть месяцев моей работы в Сеймчане были благоприятными для меня. Я много и успешно оперировал, усиленно занимался общественной работой, меня избрали секретарём комсомольской организации больницы и членом бюро райкома комсомола. В районе я пользовался уважением, и не скрою, мне это было приятно. Я понимал, что жизнь не может быть безоблачной и ждал грозы. И она грянула, да ещё какая! В Сеймчан проводить выборы в Верховный Совет СССР прилетел из Магадана заместитель председателя облисполкома Ферапонтов. В прошлом он был работником ЦК КПСС и должен был стать первым секретарём Магаданского обкома партии. Работая в Москве он несколько раз был оперирован по поводу кишечной непроходимости.   Меня вызвали к нему в гостиницу и осмотрев его я понял, что дело плохо. У него была тяжелая спаечная кишечная непроходимость. Я доставил его в больницу и начал консервативное лечение. Сразу же я позвонил в Магадан в облздравотдел главному хирургу, но оказалось, что он утром улетел в Москву на съезд хирургов. Меня соединили с заведующим облздравом Денисовым - в прошлом хирургом - я рассказал ему о сложившейся ситуации. Он мне сказал, что магаданский аэропорт закрыт по погодным условиям и что он немедленно выезжает в Сеймчан на машине. 700 километров по трассе и зимнику, в пургу раньше, чем через сутки приехать он не мог. Я отдавал себе отчёт в том, что мне самому с оперативным вмешательством не справиться, Ферапонтова оперировали Вишневский и Бакулев и при взгляде на его живот испещрённый шрамами и следами заживших кишечных свищей мне становилось не по себе.   Отец был в Магадане в командировке, посоветоваться было не с кем. Я не отходил от больного, проводил весь комплекс консервативного лечения. Районное начальство сидело в кабинете главного врача и периодически требовало от меня информации. Время шло, лучше больному не становилось. Так прошли сутки. Наконец приехал Денисов, осмотрел больного, одобрил все мои действия и предложил больному операцию. Прошло 44 года, но я отчётливо помню все перипетии этой операции. При вскрытии брюшной полости Денисов ранил припаявшиеся к передней брюшной стенке кишечные петли.   Дальше всё пошло, как в дурном сне. Разобраться в перепаянных между собой кишечных петлях было сложно, на предыдущих операциях накладывались межкишечные анастомозы и Денисов, хирург с большим стажем растерялся - да и не мудрено. Операция продолжалась много часов и к моменту её окончания больной был в шоке, а участники операции при последнем издыхании. Через 6 часов после операции Ферапонтов умер.   И началось....   Немедленно о его Смерти сообщили в обком партии и звонивший туда первый секретарь райкома партии был извещён о том, что в Сеймчан вылетает самолёт с комиссией обкома, которая должна доставить в Магадан тело покойного и на месте разобраться с причинами, приведшими к трагедии. Районное начальство было в панике. "Вы уверены в том, что всё было сделано правильно?" - несколько раз спрашивал Денисова и меня Андрей Никитович Никитин, первый секретарь райкома партии.   Наконец самолёт прилетел. Комиссию возглавлял член бюро обкома партии Новокрещенов, в составе её был заместитель начальника областного управления КГБ. Выслушав наши объяснения Новокрещенов сказал мне, что бы я собрался и вылетел с ними в Магадан. Мне выписали командировку, я получил деньги - и в этот момент вмешался его величество случай - в больницу привезли пострадавшего с травмой почки. Никитин, который представлял, что ждёт меня в Магадане обратился к Новокрещенову и сказал ему, что район остаётся без хирурга и он просит оставить меня в Сеймчане. Тот согласился, все погрузились в самолёт и улетели. Я занялся пострадавшим.   Покончив с делами я отправился домой. Дома я застал отца, оказывается он прилетел вместе с комиссией. В аэровокзале в Магадане его увидел Новокрещенов, который был с ним знаком и предложил ему лететь вместе с ними. В самолёте отец стал свидетелем разговоров, которые там велись и не зная, что в Сеймчан выезжал Денисов решил, что Ферапонтова оперировал я. Нетрудно было представить его состояние - был конец 1954 года, дело врачей закончилось чуть более года тому назад, мы жили на Колыме, родители ещё не были реабилитированы - тревога его имела под собой веские основания. О продолжении этого дела мне несколько месяцев спустя рассказал Денисов.   В Магадане самолёт встречало всё обкомовское и исполкомовское начальство. С Денисовым никто не поздоровался, его как бы не замечали. Гроб с телом погрузили в машину и увезли в патологоанатомическое отделение больницы Маглага. Вскрытие производил прозектор Маглага, ни один облздравовский специалист на секцию допущен не был. В секционном зале был установлен телефон прямой связи с Москвой и каждое слово прозектора передавалось по нему в Москву. Заключение прозектора было тут же сообщено бюро обкома. К счастью для нас оно было объективным, к тому же из Москвы были переданы заключения по ранее бывшим у Ферапонтова операциям, и напряжение несколько спало.   Однако спокойным себя Денисов почувствовал лишь спустя несколько месяцев, когда в газете прочитал, что его выдвинули кандидатом в депутаты областного совета. После этой истории Денисов неизменно симпатизировал мне и при встречах всегда расспрашивал меня о том, как мне живётся и работается.   Второй удар грома последовал вслед за первым. В больницу поступил больной по фамилии Дудулян - я запомнил его на всю жизнь. Диагностировав у него аппендицит я взял его в операционную. Вскрыв брюшную полость при ревизии я обнаружил у него дивертикул Мекккеля и резецировал его. В послеоперационном периоде у него развился тромбоз сосудов брыжейки, и он умер. Словами трудно передать то ощущение отчаяния, которое охватило меня. Выражение - "каждый врач умирает вместе с каждым умершим своим больным" - обрело для меня реальность. В этот день я понял, что мне нужно учиться и что несмотря на целый ряд моих удач мне далеко до того дня, когда я с полным правом смогу назвать себя хирургом. Я с радостью принял распоряжение облздрава приехать в Магадан на рабочее место в областную больницу.   В начале апреля вместе с Андреем Гейером, операционным медбратом на санитарной машине я отправился в Магадан. Первые 100 километров мы проехали по зимнику - промерзшей почти до дна Колыме. В Среднекане перекусили в дорожной столовой, где несмотря на табу на спиртное я не удержался от того, что бы не выпить чёрное пиво, которое делал бывший ЗЕК - чех из Пильзена. В Оротукане свернули на легендарную колымскую трассу. Строительство её было начато при Берзине и стоит она на костях своих строителей. Трасса пересекает хребет Черского, петляет по горам и тянется на тысячу с лишнем километров связывая Магадан с почти всеми посёлками и приисками. В Магадан мы приехали поздно ночью и высыпались в кабинете Денисова в облздраве. Утром Денисов очень тепло меня принял, я познакомился с Обиходовым и с очаровательной молодой Женщиной - заведующей лечпрофотделом Идеей Эриковной Майской с которой я подружился.   В областной больнице меня встретили прекрасно, то, что я был сыном Виктора Михайловича Шапиро открыло мне навстречу все сердца. Началась работа о которой я мечтал. Пару дней ко мне приглядывались, а затем поставили дежурить старшим хирургом. Магаданская больница напоминала фронтовой госпиталь во время наступления. Больные и раненые шли сплошным потоком. В сутки приходилось делать 10-12 самых разнообразных операций. Я дежурил по двое суток подряд и из операционной почти не выходил. Жили мы с Андреем в больничной столовой, питались там же. В больнице работали опытные врачи - Нина Евгеньевна Любавина, Савоева - знаменитая на всю Колыму "мама чёрная"- о ней писал Шаламов в "Колымских рассказах", Макс Давидович Вольберг, в прошлом первый директор Института им. Склифасовского.   Среди молодых хирургов выделялся Антон Петкун, подружился я с своими сверстниками, выпускниками Хабаровского Мединститута Лёней Мозжухиным и Валерием Русских. Это были отличные ребята, любящие хирургию и в отличие от меня не чурающиеся и земных радостей.   Я же знал только работу. В операционной я проводил дни и ночи. Мне охотно давали оперировать, и в Магадане я понял - хирургом я стану. Я сделал много сложных операций и был очень горд собой. Прервалось моё пребывание в Магадане неожиданно. В Северо-Эвенске разбился самолёт Сеймчанского авиаотряда, и меня срочно отправили туда. При заходе на посадку в Северо-Эвенске я увидел хвост АН-2 в одном конце аэродрома, а кабину пилотов с двигателем в другой. Я решил, что вызвали меня напрасно, вероятность того, что в живых не остался никто была велика. Однако экипаж остался жив, лётчики и механик отделались ушибами, но сама авария носила скандальный характер. Оказалось, что после сильного подпития накануне механик забыл снять струбцины с закрылков, самолёт взлетел, но лишённый управления рухнул на полосу.   Доставив пострадавших в Сеймчан я повидался с родителями и на следующий день улетел в Магадан, где мне предстояло пройти аттестацию. В Магадане я проработал ещё два месяца, прошёл аттестацию и получил четвёртую категорию, из существующих в то время пяти и в конце июня улетел в Сеймчан. На следующий день после приезда я проводил в отпуск родителей, впервые за семь лет они получили возможность выехать на материк. После Магаданской больницы и той огромной работы которая проводилась там в моей районной больнице было тихо. Я посвятил своё время поездкам по району, кроме того было много выездов и вылетов по санитарной авиации, в облздраве решили, что проще посылать меня, т.к. Сеймчан находился почти в центре области и в аэропорте садились все самолёты летевшие на Север. Особенно мне заполнился мне вылет в Омсукчан, районный центр, в котором впоследствии много лет проработал Николай Чурбаков - председателем райисполкома.   Из облздрава позвонили и предложили мне срочно вылететь туда - заболел районный хирург. Я связался с командиром Сеймчанского авиаотряда Героем Советского Союза Дёмой, в прошлом известным лётчиком - истребителем, который после демобилизации вместе с женой завербовался на Север. Его жена Вера Викторовна была заведующей нашим райздравотделом. Погода была хорошей, и мы вылетели сразу после моего приезда в аэропорт. Летели мы через горы, часа полтора. Приземлились мы на главной улице Омсукчана - именно на ней находилась взлётно-посадочная полоса, посёлок был с трёх сторон окружён горами. Я сразу отправился в больницу. Она помещалась в двухэтажном каменном здании, была благоустроена и хорошо оснащена. Познакомившись с своим пациентом Колей Рыбалко и осмотрев его я диагностировал острый аппендицит и предложил ему операцию. Он дал согласие, его подготовили и операция началась. Оперировал его я под местной анестезией, наркоз в то время давали медсёстры и оперируя в незнакомой больнице я не хотел рисковать.   Как и положено врачу Коля вырастил такой отросток, что и сегодня я вспоминаю о нём с трепетом душевным. Располагался он в малом тазу, технически был очень сложным и был гангренозно изменён. Мне удалось его выделить и удалить. Колю отправили в палату и я решил, что останусь с ним до его выздоровления. Мне поставили кровать в его палату, и я приготовился отдыхать. Коля измученный переживаниями уснул. Я собирался последовать его примеру, но в этот момент в палату зашла молодая Женщина врач и сказала мне, что Колина жена, рентгенолог больницы, приглашает меня поужинать. Я согласился и предупредив дежурный персонал вместе с доктором пошёл в гости.   Посёлок был небольшой и уже через несколько минут мы оказались в Колиной квартире, где нас ждала Инна. Она оказалась очень милой Женщиной, очень гостеприимной, кроме того выяснилось, что доктор приходившая за мной окончила Сталинабадский медицинский институт, и у нас с ней много общих знакомых. Мы провели приятный вечер, после чего меня проводили в больницу и убедившись, что с Колей всё в порядке я уснул. Утром меня разбудила медсестра и сказала, что меня просят подойти к телефону. Я взял трубку и услышал, что со мной говорит начальник райотдела КГБ и что он просит меня срочно к нему зайти. Я привёл себя в порядок и через несколько минут оказался в райотделе.   Было воскресенье, дежурный проводил меня в кабинет начальника. В кабинете сидел человек в штатском, который не называя своей фамилии представился начальником райотдела КГБ. Начался какой-то странный разговор, в котором мой собеседник проявил полную осведомлённость о моих родителях и обо мне. Мне это надоело и я спросил его, что ему от меня нужно. Он начал юлить, но в конце концов спросил меня где я провёл сегодняшнюю ночь. Я ответил, что провёл её в больнице и что я не понимаю, какое это имеет отношение к моему вызову в КГБ. Он мне начал объяснять, что органы не должны давать отчёт кому бы то ни было и что я не должен никому сообщать о нашей беседе. Признаться, я был обескуражен и вернулся в больницу в полном недоумении. В этот момент меня вызвал главный врач и попросил срочно выехать в отдалённый посёлок, где произошла автоавария в которой пострадали люди. Я собрал необходимые инструменты, сел в машину и мы поехали.   Я был благодарен судьбе за эту поездку, мы ехали по самым красивым местам Колымы. Был конец лета, но на Капрановском перевале, который нам нужно было преодолеть лежал глубокий снег и нашу машину через перевал проводил бульдозер. Мы спустились в зелёную долину и вскоре приехали в посёлок дорожников. Построен он был недавно, в нём были деревянные дома 148 напоминающие деревню где ни будь в средней полосе России. Я оказал помощь пострадавшим, убедился в том, что их можно вывезти в Омсукчан, но время было позднее и мы решили заночевать, с тем, что бы выехать утром. Поселковое начальство встретило нас прекрасно (что вообще было характерно для Колымы), посетовало на то, что я не прикоснулся к спирту, без которого не обходилось ни одно застолье, нас накормили и уложили спать. Ночью мне снились приятные сны - что я на материке, на даче у Бадановых и что все мои скитания позади.   Утром после завтрака мы отправились в обратный путь, через заснеженный перевал спустились в лето и благополучно добрались до Омсукчана. Коля Рыбалко быстро поправлялся, я снял ему швы и т.к. прямого рейса в Сеймчан не было, улетел в Магадан, ночь провёл в областной больнице оперируя (ребята уставшие от напряжённой работы охотно уступили мне место в операционной) и утром улетел в Сеймчан. За время моего отсутствия накопилось много дел и освободившись от них вечером я зашёл к Чурбаковым вернувшимся из отпуска, в Сочи они виделись с моими родителями. У Николая дома я застал прилетевшего в наш район Новокрещенова. Рассказывая о поездке в Омсукчан я упомянул о странном вызове в КГБ и о беседе, которую вёл со мной начальник райотдела. Новокрещенов очень удивился т.к. хорошо знал этого человека и моё описание его не соответствовало тому, что знал он.   Через несколько дней я вылетел в Северо-Эвенск, на побережье Охотского моря. Мы сели в Омсукчане и там выяснилось, что дальше нам придётся добираться на машине до Пёстрой Дресвы, где был большой рыбзавод, а оттуда рыболовецким сейнером плыть по морю в Северо-Эвенск. Должна была ехать группа во главе с секретарём райкома партии Марковым. Пока все собирались я зашёл к Рыбалкам, мы пообедали, и Инна рассказала мне о том, что послужило причиной моего вызова в КГБ. Оказывается, человек с которым я там беседовал был оперативником, а не начальником райотдела и любовником доктора, приходившей звать меня в гости к Инне. Увидев меня с ней он решил, что я отправился к ней на любовное свидание (через три часа после моего прилёта в Омсукчан! Для сотрудника КГБ даже районного масштаба он был полным мудаком), приревновал меня к ней и решил проучить.   Начальник райотдела был в командировке, и он назвался его именем. Информированность его о моих родителях и обо мне проистекала из того, что он ранее работал в Сеймчане и был оттуда переведен в Омсукчан с понижением в должности. Вероятно мой разговор с Новокрещеновым не прошёл для него даром т.к. оказавшись со мной в одной машине - он ехал в Северо-Эвенск с нами - он сделал вид, что не знает меня и по прибытии туда мгновенно исчез.   Сама же поездка была очень интересной. До побережья Охотского моря мы ехали по живописной дороге, которая то взбиралась в горы, то спускалась в долины, пересекая речушки в которых кишела нерестящаяся кета и горбуша. К вечеру мы добрались до Пёстрой Дресвы, посёлка на побережье, О приближении к нему нам возвестил невыносимый запах гниющей ворвани, прямо на берегу моря стояли огромные бочки с мясом тюленей забитых ещё в годы Войны, зимой они замерзали, летом оттаивали и как валенки дворника Фёдора из "Двенадцати стульев" воздух не озонировали.   На рейде нас ждал сейнер, мы погрузились в шлюпку и через пятнадцать минут были на его борту. Компания была большая - Марков, председатель райисполкома, начальник райотдела милиции и трое его сотрудников, незадачливый Ромео из КГБ и я. Свободных мест на сейнере не было, начальство разместилось в кают-кампании, остальные там, где смогли пристроиться. Мне уступил свой рундук матрос заступивший на вахту, и я повалившись на него мгновенно уснул. Проснулся я от шума корабельной машины, вышел на палубу и не уходил с неё до нашего прибытия.   Было раннее солнечное утро, на море полный штиль. Корабль шёл в четырёх милях от берега. Из воды выглядывали забавные удивлённые морды тюленей привлечённых шумом винтов. Картина была красивой - свинцовая вода, синеющие вдали горы, чайки и скупое северное солнце. У входа в залив стояли две сопки с интригующим названием"Титечные"- по форме напоминающие девичью грудь. Сейнер дошёл до середины залива и остановился, залив был мелким. Мы погрузились в шлюпки и проплыли на ней половину расстояния до берега, оставшиеся полкилометра мы, предварительно раздевшись до пояса проделали вброд. На берегу выстроилось всё население районного центра - ещё бы - ведь не каждый день увидишь своё начальство без штанов, в исподнем, поднявшим над головой портфели важно шествующее по морю, аки по суху. Зрелище было комичное, но нам было не до смеха, температура воды в Охотском море не превышала 8 градусов.   На берегу натянув на себя брюки и одев ботинки мы простились. Северо-Эвенск в то время, да наверное и в наше, забытый богом небольшой посёлок. Больница помещалась в одноэтажном бараке, в ней имелись терапевтические и детские койки, хирургической службы не было и в помине. Через год после моего посещения больницы туда приехал по распределению выпускник 2 Московского медицинского института Саша Гринберг, котоый организовал и возглавил в ней хирургическую службу. Сейчас встречаясь с профессором Александром Аркадьевичем Гринбергом мы вспоминаем нашу колымскую молодость и грустим о том, что она осталась так далеко позади. Закончив свои дела я вернулся в Сеймчан.   На следующий день мне позвонила из Магадана Майская и сказала, что к нам вылетает Обиходов, главный хирург области. Я встретил его в аэропорту, отвёз в гостиницу, накормил обедом в поселковой столовой у Крейденко и привёл в больницу. Он осмотрел отделение, остался доволен операционной и перевязочной и остался удовлетворен увиденным. На следующее утро я назначил операцию. резекцию желудка при язвенной болезни на которой Валентин Алексеевич должен был мне помогать. Операция прошла успешно, он меня похвалил. Повидавшись и побеседовав с главным врачом он отправился отдыхать, а я пошёл на приём в поликлинику.   Часов в шесть вечера меня позвали к телефону, звонил начальник милиции майор Соломонов попросивший меня срочно прийти в райотдел. Через несколько минут я был у него в кабинете. Ни слова не говоря он повёл меня в дежурную часть, приказал открыть камеру и в ней я увидел Обиходова. Он был мертвецки пьян, вид у него был соответствующий. "Вы знаете этого человека?" - спросил меня Соломонов. "Знаю, ответил я, но как он попал сюда?"   Оказалось, что Обиходов зашёл в нашу столовую. которая ему очень понравилась - ещё бы, первое место в Всесоюзном соревновании предприятий общественного питания! - плотно пообедал и увлекся фирменным напитком - чёрным пивом, которое изготовлялось только у нас в районе после чего пошёл в клуб, в кино. Во время сеанса ему захотелось в туалет, но фильм был интересный и он пописал в карман сидевшего впереди гражданина. Тому это не понравилось, и он набил физиономию Обиходову.   Дежуривший в зале милиционер подхватил неустойчиво державшегося на ногах главного хирурга области и отвёл его в милицию. Там его обыскали, нашли партийный билет и немедленно сообщили в райком партии. Заплетающимся языком Обиходов назвал мою фамилию, сообщил Соломонову, что он главный хирург и что он, его Соломонова..... , чем выразил намерение вступить с ним в противоестественные половые сношения.   Соломонов фамильярности не терпел, но услышав мою фамилию насторожился и вызвал меня. Я был в ужасе, т.к. знал, что областное начальство круто расправляется с загулявшими гастролёрами, которые в Магадане вели себя тихо, но выезжая в командировки в область позволяли себе расслабиться. Обиходов был прекрасным хирургом, и мне не хотелось, что бы эта история вышла за пределы нашего района и я упросил Соломонова отпустить его ко мне домой. Мы погрузили его в машину и привезли его ко мне. О ночи, которую он провёл у меня дома мне вспоминать не хочется, утром протрезвевший Валентин Алексеевич осознал всю глубину пропасти разверзшейся перед ним. "Ты объясни им, что я запойный", - твердил он мне -только не нужно ничего сообщать в Магадан"   Легко сказать! В этот момент позвонили из райкома партии и сообщили, что меня вызывает Никитин, первый секретарь райкома. Андрей Никитович был хорошим человеком, инженер по образованию он был умён, интеллигентен. Женатый на враче нашей больницы, он к медицине относился с подчёркнутым вниманием. Я рассказал ему, что Обиходов талантливый хирург и как многие талантливые люди страдает известной слабостью, что он раскаивается в своём проступке и что я очень прошу, что бы эта история осталась для него без последствий. Никитин вызвал к себе Соломонова, отдал ему партийный билет Обиходова и распорядился, что бы его отправили в Магадан первым же самолётом. Обиходова погрузили в самолёт и он улетел.   Долгое время он звонил мне и спрашивал стало ли досадное происшествие достоянием Гласности? Никитин был джентльменом и слово своё сдержал. Кончил Обиходов плохо. Однажды вечером Денисов заехал к себе на работу и застал его в своём кабинете с одной из самых очаровательных Женщин работающих в его учреждении в позе, не допускающей никаких иных толкований. Старик разъярился и незадачливых любовников с треском выгнали из Магадана.   Обиходов был учеником Рукосуева, талантливого ученика С. И. Спасокукоцкого и унаследовал от своего учителя не только блестящую хирургическую технику (немногие хирурги, которых я знал оперировали так виртуозно, как он), но и его пороки - Рукосуев был любителем выпить, за что и был отправлен шефом в Ярославль. Работая в Москве я получил привет от Обиходова, он работал в Басманной больнице рядовым хирургом. Но и оттуда его попросили уйти, он пристрастился к наркотикам. Взял его в больницу водников Л. Г. Гранов, бывший декан института в котором я учился. Через год я узнал, что Валентин Алексеевич умер на дежурстве.   Работа в Сеймчане была насыщена непростыми ситуациями в которые я постоянно попадал. То первый секретарь райкома комсомола Саша Чёрный приносит мне свою маленькую дочь у которой я диагностирую аппендицит, и я её оперирую. Не успел я прийти в себя, как Николай Чурбаков и Лина приносят ко мне в больницу мою любимицу Наташку с подчелюстной флегмоной, и мне приходится её оперировать, после чего влюблённая в меня Наташка при моём появлении залезает под стол и не желает оттуда вылезать. Наташка приводит ко мне за руку свою годовалую сестричку Лильку, которую она спровоцировала полизать марганцовку, и я отмываю Лилькин язык при полном восторге шаловливых сестричек.   В больницу поступает директор совхоза Голуб, славящийся на всю Колыму своей полнотой и огромным животом из-за которого он с трудом втискивается в машину, и мне приходится его оперировать по поводу гангренозного аппендицита и ежедневно из Магадана звонит референт и говорит, что Тихон Иванович (первый секретарь обкома) обеспокоен.   Другого я и не ждал от своей работы, но ни одной минуты отдыха и покоя у меня не было. В больнице и в посёлке относились ко мне хорошо, окружали меня милые и симпатичные люди. Продавцом в книжном магазине работала вдова расстрелянного наркома здравоохранения Каминского, она приветила меня и оставляла все книжные новинки, подписные издания, которые потом, когда мы переехали в Москву стали основой нашей библиотеки. Она отсидела 17 лет в лагере и рассказала мне много интересного, о чём мы смогли узнать только после ХХ съезда.   Завхозом нашей больницы оказался бывший заведующий кафедрой Львовского Университета, специальностью которого была украинская филология, и мы вели с ним беседы на литературные темы.   Врачом неотложной помощи работал пан поручник Изя Айзенберг, бывший офицер польской армии попавший в плен в 1939 году, из лагеря отправленный в армию Андерса, не пожелавший отправиться вместе с этой армией в Италию и сразу же после этого отправленный на Колыму.   Изя, чистокровный Еврей, заставил меня понять, что из себя представляло "гоноровое панство"- всегда одетый с иголочки щёголь с обязательным "Цалую рончики, падам до ножек", пользующийся необыкновенным успехом у любвеобильных колымских дам, он никогда не рассказывал о своих амурных победах и уж тем более - не называл имён и фамилий, что впрочем способствовало его безопасности ибо приезжал к ним он на машине скорой помощи в то время, когда их украшенные золотыми погонами мужья были на службе.   Мужем нашего врача терапевта был бывший военнопленный капитан СС, который не захотел возвращаться в Западную Германию, где жили его родные. На вопрос, почему он не едет "Nach Faterland?" он с немецкой пунктуальностью объяснял, что с его профессией - он был кадровым разведчиком - его из Германии обязательно забросят в Советский Союз, где его хорошо знают и обязательно поймают и тогда уже непременно расстреляют. Оглавление   www. pseudology. org