Переводчик Джон Галепено Отпечатано в Англии. Бристоль, типографская компания Бартон манор – Ст. Филипс, 1973 год Борис Фёдорович Соколов На берегах Невы Часть 1 Заключённый крепости Была ночь. Белая ночь. Конец июля. Я шёл по набережной вдоль дворца. Туман был плотный. Голоса приходили и уходили, приглушённые и как бы нереальные. Я спустился по каменным ступенькам, ведущим к реке, и сел на узкую каменную скамейку. Я ни о чём не думал. Белая ночь располагало к созерцанию. Это всегда было так. Я зажёг папиросу. Река была молчаливой и сонной. " Я рад, что ты здесь". Голос рядом со мной был низким и музыкальным. Я повернул голову. На первой ступеньке сидел человек буквально в метре от меня. Человек с седеющей бородой, длинными волосами и улыбающимися глазами. - Я не предполагал, - пробормотал я. - Это не важно. - Конечно нет, согласился я. - Наша память… - он не окончил. - Наша? - Каждая. Очень странная. - Да, действительно. - Я полагаю, что наша память пересекает пространство и время. - Не всегда. - Всегда, - сказал он решительно. – Всегда. - Возможно. - Ночами, в своих снах я пересекаю столетия. Я путешествую в Афины, древние Афины. Я жму руку Сократа, смелого и высокомерного оратора. Я хожу по улицам Парижа. Я обсуждаю с Роджером Беконом его изобретения. Несчастный человек! Он умирает, но его ум живой, и глаза светятся. Внезапно я снова в своём родном городе, в Петербурге. - Вы в действительности призрак? Он засмеялся: - Есть сомнения? - Мне кажется, что я вас знаю. - Вполне возможно. - Ваша фамилия… ? - Николай Морозов. Я вскочил: - Нет, не тот… - Да, именно тот старый Морозов, - он усмехнулся. - Да я мечтал встретиться с вами, - Я заикался. - Я мечтал… - И вот я здесь. - Я хотел бы вас спросить… могу я? - Всё, что угодно сынок. - Как вы выдержали. Как вы пережили двадцать лет в одиночном заключении? Или это было больше? - Немного больше. На чуть-чуть. Двадцать один год и сто тридцать два дня. - Вы что, считали дни? - Конечно, все считают, на стенке камеры. Это помогает. - Это ужасно. Всё наедине с самим собой. - Первый год. Да. Я был молод, когда меня приговорили к смерти. - Вы были поэтом. Я читал о Вас. Ваша трагическая судьба. Вы были невиновны. - Нет, молодой человек, я был виновен. Я был вовлечён в заговор, убить царя. - Вы же не убили его! - я вскричал. - Это было жестоко приговорить Вас к смертной казни. - Жестоко? Я не знаю. Когда окончательный приговор огласили, сначала я был рад, даже счастлив. Вместо смерти – жизнь в Шлиссельбургской смерти. Я почти пел. Я писал поэму первое время, когда был в крепости. - Всё время один? - Всё время один. - Все двадцать один год? - Я не видел никого, кроме тюремщика. - Я бы не смог пережить пытку одиночества, - сказал я. - Вполне возможно, что смог. - Многие из Ваших друзей умерли прежде, чем Вы получили освобождение. - Некоторые, да. Некоторые выжили. - Вы должно быть обижены. Полны ненависти против тех, кто послал вас в эту ужасную крепость. Однажды я видел её издалека. - Обижен? О, нет, сынок, - его улыбка была завораживающей. - Нет обиды или злобы в моём сердце. И почему должна быть? Да, сынок, после четырёх месяцев одиночного заключения я потерял силу духа. Зима была свирепой. В камере было влажно. Окно, маленькое окошечко под потолком было покрыто льдом. Я не мог видеть реку, эту реку и небо. Я был молод. Я не был подготовлен к этому испытанию. Я терял рассудок, или думал, что теряю. Ужасная всепоглощающая тишина враждебной крепости. И затем… - Что затем? - Затем было чудо - - Чудо… настоящее чудо? - Конечно, нет. Нет чудес кроме неистощимой, жизненной силы человеческой души. - Я Вас не понимаю, - пробормотал я, вконец сконфуженный. - Тебе и необязательно. Я имею в виду, что почему ты обязательно должен всё понимать? - Я бы хотел больше знать. - Это придёт. - Я перебил Вас? - Да, перебил. Ты нетерпелив. Твоё нетерпение может принести тебе много несчастий и горя. - Я знаю. Знаю,- пробормотал я. - Ты даже будешь нетерпелив умереть, сынок, в спешке. - Да? - Что за жалость, жить завтрашним днём вместо сегодняшнего. - Но в тюрьме, разве вы не жили для завтра? - Нет. Я не жил, я наслаждался каждой минутой, что был там - Но, Вы только что сказали… - Я сказал, первые месяцы, первый год, а затем я обрёл своё счастье. - Счастье? В одиночном заключении? Человек, обречённый на медленное умирание…? - Счастье в звёздах! - В звёздах? - Да, в звёздах. Это так просто, это было предназначено. В библиотеке крепости я нашёл книгу по астрономии, старую книгу, великолепно изданную, с небом, звёздами, планетами, и их описаниями. Я был заворожён. Это открыло мой ум, конвульсировавший земными событиями. Сынок, я думаю, что ты поймёшь. Я читал и перечитывал книгу. Я ничего не знал о вселенной, той, которой за нашей планетой. Я попросил разрешения купить телескоп. Недели прошли, пока он прибыл. Я смотрел в небо. Когда было ясно, я входил в совершенно неведомый мир. Внезапно, за одну ночь, положительные эмоции вновь охватили меня. Незначительность нашего существования на земле. Существование нашей планеты и моё собственное, существование осуждённого человека. Ты наверно не поймёшь. - Я постараюсь, - запротестовал я. - За одну ночь я переменился. Моё отчаяние, моя агония изоляции, моя слабость – всё исчезло. Я обрёл покой в душе. Я обрёл желание жить. Все мои несчастья стали незначительными до смешного. Я был нетерпелив проникнуть в тайну нового мира, дотоле неизвестного мне, мира бесконечного пространства и бесчисленных звёзд. - Я понимаю Вас, я понимаю. - Нет, ты не понимаешь. Ты когда нибудь задумывался, что -то пространство, которое ты видишь как небо не имеет конца? Солнце - да. Звёзды - да. Но после них разве не должно быть какого-то конца? Днями я был погружён в своё открытие. Я отказался есть. Я даже не мог пить воды. Потом я начал, но это всё не было протестом или выражением недовольства. Я, человек - мельчайшая молекула огромной вселенной бесчисленных звёзд и бесконечного пространства. Он остановился - И…? - Я продолжал занятия астрономией. - Я знаю. Я читал, что Вы открыли звезду. - Да, я открыл, но много позже, после пятнадцати лет пребывания в крепости. - И, изучая звёзды, Вы забыли о человеческом роде? - Забыл... и не забыл. - Как это так? - Я вошёл в тюрьму, полный жалости к себе. Разве я не был центром вселенной вместе со своей трагедией и страданием тот молодой поэт, которым я был. И затем я начал медленно прозревать, очень медленно: о человеческом роде, о прошлом человеческого рода, Как долго он существовал? Как много людей жило на земле с момента возникновения человека? Я вычислял несколько недель. Я читал книги по антропологии. 80 миллиардов человек жило на земле до того, как я очутился в тюрьме. - Восемьдесят миллиардов? - С начала человеческого существования. Сначала я был поражён. Или был я удовлетворён? Целый день я смеялся как сумасшедший. Когда тюремщик принёс мне еду в тот день, я спросил его: " Ты знаешь, Сергей, сколько у тебя предков?"- он потряс головой. Он был тупой как баран. Когда я сказал ему число, он предложил позвать доктора. Я летал от восторга. Я чувствовал себя гордым и сильным. Я принимал уже теперь свою незначительность и молекулярность. "Я муравей! - кричал я. - Я меньше муравья: безымянная молекула и больше ничего. - Но…, - я был искренне запутан. - Ты не понимаешь. Ты слишком молод, чтобы понять мои чувства. - Нет, нет…, - я умолял, - Я хочу понять, и не понимаю. Звёзды и незначительность нашего существования на земле - это только часть моего мироощущения. Но еще существует и человек, страдающий и одинокий, который должен жить в человеческом мире. - Ты не прав, сынок. Слушай меня. Я был поглощён своим страданием, своей несчастной судьбой и беспросветным будущим. Пожизненное заключение! Я когда- нибудь выйду вообще на свободу? Увижу ли я своих родителей, друзей, просто мир? Я был так поглощён своим собственным страданием, что ничего другое не имело значения. И внезапно… мое эго было низведено на нет. Я только обнаружил глобальное страдание в прошлом и настоящем человеческого рода. 80 миллиардов людей - это было открытие. Вместо тьмы, окутывавшей меня, я увидел вселенную и себя в настоящих пропорциях. С этого времени я говорил себе: "Живи и борись, борись за свою жизнь! Прими это заключение. Не думай о своём несчастье, создай новую жизнь, новый мир внутри себя!". Я повторял это себе снова и снова: - это работало. Я сделал себе распорядок дня. Каждое утро я делал прогулку внутри камеры, двести раз туда и сюда. Я упражнялся. Я учился, и как я учился! Библиотека крепости – хорошая библиотека. Мне разрешили и, в действительности, сами предложили брать книг, сколько я захочу. Я писал поэмы, я изучал астрономию, я изучил несколько языков. Я был занят как пчёлка. Я был окрылён, почти счастлив. - Что? Все двадцать один год? - Да. Моё целое мировосприятие переменилось. Да, я вышел из тюрьмы новым человеком. Обида? Месть? Нет, сынок, я благодарен моей судьбе за это строгое наказание. Внезапно Морозов поднялся - Уже почти утро. До свиданья, сынок. Он ушёл, оставив меня в состоянии полной ошарашенности   Знаменитый Николай Морозов. Поэт, революционер, учёный-астроном. Человек, который провёл в одиночном заключении почти четверть века, и который вышел из тюрьмы уверенным себе, здоровым, полным энергии и почти счастливым человеком! Человек, который отказался сожалеть о долгих годах, проведённых за решёткой! Сначала на меня это не очень повлияло. Я почти забыл то, что он так старался подчеркнуть мне. Но постепенно я стал возвращаться к важности его слов. Постепенно его основная идея овладела моим умом. Что было такого важного в его точке зрения? Я искал подходящее слово - смирение. Это его смирение, его отрицание собственной значительности, полное отсутствие всякого самомнения произвели на меня наибольшее впечатление. Постепенно я начал понимать Морозова и то, что он пытался внушить мне той белой ночью на берегу Невы. В течение нескольких лет я не видел Морозова снова. Я прочёл, что он опубликовал значительное исследование по астрономии, которое получило положительную оценку в научном мире, и было признано значительным вкладом в наше понимание определённого типа звёзд. Я слышал так же, что он был назначен Директором Петроградской Биологической лаборатории, которую он летом 1918 года преобразовал в Петроградский научный институт им Лесгафта. Я встретил его позже, через несколько лет после моего окончания университета. Однажды я получил приглашение от профессора Метальникова, который тогда ещё, до Морозова, был Директором Петербургской Биологической лаборатории. Приглашение было работать на кафедре микробиологии. Войдя в вестибюль института, расположенного по Английском проезду, я увидел странную картину: уже не молодой человек прыгал туда сюда обратно по ступенькам, ведущим на второй этаж. Он взбирался так быстро и энергично, что я боялся, что он упадёт. Сначала я не узнал Морозова, и он меня тоже не узнал. Я представил себя ему и напомнил ему о нашем разговоре восемь лет назад. - О, я помню. Нетерпеливый юноша. Я помню. - Почему вы занимаетесь такими небезопасными физическими упражнениями, могу я вас спросить? - Вы можете. Доктора нашли, что у меня с сердцем не в порядке. Я просто стараюсь укрепить сердце и тем самым вылечить его. Морозов продолжал взбираться по лестнице, разговаривая со мной. - А разве доктора не рекомендуют полный покой при сердечных заболеваниях? – отважился я вставить вопрос. - Абсурд! Молодой человек. Сердце имеет примечательную способность к регенерации. Дайте ему возможность! Это всё, что ему надо для выздоровления. Я редко видел Морозова в течение последующих нескольких лет, хотя мы работали в одном здании, принадлежащим институту. Мне говорили, что он пишет книгу, многотомное руководство по астрономии и проводит все своё время в своём кабинете. Пару раз в месяц я видел его в вестибюле, и он рассеяно улыбался мне, проходя мимо даже не поздоровавшись. И сегодня, через много десятков лет, после того, как я покинул Россию, когда ностальгия приносит воспоминания прошлого, образ Николая Морозова всплывает передо мной, образ человека, победившего одиночное заключение. Образ человека исключительного мужества всплывает передо мной как живой, как будто вчера я беседовал с ним той белой летней ночью на берегу Невы. Князь террористов Борис Савинков принадлежал Санкт-Петербургу. Преданный сын этого эксцентричного, парадоксального города Савинков, поражённый извращённым интеллектуализмом, находился в поисках вечной любви. Такой герой был описан Достоевским в одной из его повестей ещё за три десятка лет до того, как родился Савинков. Бесстрашный человек, поэт и писатель Савинков стал руководителем революционного терроризма, ответственным за убийство многих высокопоставленных чиновников. Он был русским Робин Гудом, если сравнение будет позволительным. Дворянин, элегантный и красивый собой, игрок в глубине своей души, его жизнь закончилась трагически, как и жизнь того героя Достоевского. Это было в годы того, что называлось первой русской революцией, вскоре после Русско-японской Войны. Савинков присоединился, а может быть, и организовал террористическую ячейку Социал-революционной Партии (эсеров). В это время волны революционного движения начали сотрясать Россию. Рабочие забастовки, бунты в армии и студенческие волнения конвульсировали страну. Во время решительного правления министра внутренних дел генерала Плеве, надлежащий порядок был наведён очень быстро, и революционное движение было практически ликвидировано. Именно тогда, когда многие из его членов были отправлены в Сибирь, эсеры, против своих же принципов, решили развязать террор. Борис Савинков, новичок в партии, был назначен руководить террором, направленным против правительственных чиновников, ответственных за репрессии против революционеров. В первый раз я встретил Савинкова, когда я был двенадцатилетним мальчиком и ещё не знал его имени, хотя кто тогда знал его настоящее имя? Он пользовался многочисленными псевдонимами. Это был июль, жаркий летний день. Мой отец привёз меня с дачи просто так и оставил одного в нашей городской квартире. Я был не в настроении читать, и изнывал от нечего делать. Поскольку моих друзей не было в это время в городе, я решил прогуляться. Я достиг Английского проезда и остановился в удивлении – в нескольких шагах от меня странный человек шёл вдоль улицы. Высокий молодой человек около 25 лет возраста, чисто выбритый, с низким, покатым лбом, скуластым подбородком, и длинным, выдающимся носом. У него был шляпа "котелок", белая рубашка с высоким воротником, а также самый великолепный галстук, который я когда - либо видел. Галстук был роскошный, красно-голубой, с цветами и разными дикими животными. На нём был светло-коричневый, плотный, спортивный пиджак из чистой шерсти такой длины, какой русские никогда не носят. Его туфли! Его великолепные коричневые туфли заворожили меня. Они были на Толстой подошве и с серой бахромой. Несмотря на жару, на нём были серые перчатки. В своей левой руке он держал изысканную трость с серебряным набалдашником. Кроме этого, он курил трубку огромных размеров. Несомненно, иностранец, подумал я, наверно англичанин, и решил последовать за ним. Вскоре мы достигли Покровской площади, где находится небольшой скверик. Он сел на пустую скамейку, и с замирающим сердцем я нашёл скамейку поблизости от него. Он сидел спокойно, не обращая внимания вокруг, то и дело, зажигая свою трубку. Скоро моё внимание привлекла группа из трех молодых людей, сидящих на скамье по другую сторону скверика. Они выглядели как студенты, плохо одетые, бородатые и волосатые, каждый из них держал большую сумку. Внезапно мой незнакомец вынул золотые часы. Палец на его правой руке пошёл вверх, и хотя он даже не смотрел в сторону этих трёх людей, один из них быстро встал и вышел из сквера. Через несколько минут он повторил свой знак, и второй бородач вышел. Ещё один сигнал - и третий ушёл. Затем незнакомец спокойно зажёг трубку, как будто между ним и уходом этих трёх человек не было никакой связи. Он ждал пять минут, может быть, дольше. У меня не было часов. Затем он встал и вышел. Я пошёл за ним, соблюдая приличную дистанцию. Он шёл, не спеша в сторону Обводного канала, здесь он замедлил свои шаги.   Я замедлил тоже. Мы были недалеко от Варшавского вокзала, и вдруг раздался громкий взрыв. Мой незнакомец побежал. Я за ним. Сколько буду жить, не забуду ужасную картину: трое или больше человек лежали в крови на мостовой. Повозка была разодрана в клочья, и одна из лошадей была сильно ранена. Мой незнакомец подошёл к небольшой толпе вокруг места происшествия и поговорил коротко с полицейским. Очевидно, удовлетворившись тем, что он услышал, он повернул в направлении Садовой улицы, опять идя очень медленно. Он достиг усадьбы Юсупова и встал на мгновение, подзывая извозчика. Я был достаточно глуп, чтобы подойти к нему и спросить по - английски: "Сэр, вы англичанин?". Он повернулся ко мне, выражение на его лице было маскообразное: - Как ты смеешь беспокоить меня, глупый мальчик? - Он был груб и в ярости. Мой английский иссяк. На самом деле я плохо его понял. Поэтому я заговорил по-русски: - Вы одеты как англичанин. - Я англичанин, - его русский был безупречен. - Ты что, шёл за мной? - Да, всю дорогу от Покровской площади. - Действительно? - Да, - улыбался я, довольный собой. - Постарайся забыть, для твоей же пользы. Извозчик подъехал, и он уехал, не сказав больше ничего. На следующий день газеты сообщили, что отъехав от своего дома, генерал фон Плеве был убит бомбой, брошенной революционером, который тоже при этом был смертельно ранен. Революционер был позднее идентифицирован как Евгений Сазонов, бывший студент университета и член " боевой ячейки" партии Социал - революционеров. спустя семь месяцев, 4 февраля 1905 года в 14:45 Великий князь Сергей, военный губернатор Москвы, был убит взрывом бомбы, когда он отъезжал от своего дворца. Великий князь был сторонником внутренней политики проводимой фон Плеве, убийцей был Каляев - бывший студент. * * * * Было лето 1917 года. Опять белые ночи были в полном великолепии в Петербурге, который на тот момент назывался Петроградом. Это был год, когда хаос и анархия вошли в человеческую историю. Я прибыл в город с фронта с посланием от премьер-министра Александра Керенского, и поспешил с вокзала в Александровский Дворец, где размещалось демократическое правительство. Встретиться с Керенским было безнадёжно. Его секретарь Борис Флеккель, мой однокашник, так мне и сказал. Никто не знал, где Керенский находится, и очередь на приём была расписана на месяцы. В отчаянии я спустился в вестибюль дворца, и в этот момент высокий человек в форме армейского полковника появился в вестибюле. Несмотря на прошедшие годы, я сразу узнал незнакомца, "англичанина", за которым я подслеживал 13 лет назад. - Вы не узнаёте меня? – спросил я его. - Почему я должен? - он не был вежлив. - Покровская площадь…. Фон Плеве. - Фон Плеве…? - Я говорил с вами по-английски. - Да, да, - он улыбнулся. - Мальчик, который играл детектива. Да, припоминаю…, естественно, не вас, мой капитан. Я был в форме капитана медицинской службы. - Не вас, а маленького мальчика. Каким вы были тогда, тринадцать-то лет прошло? Мы вышли к Александровской площади. На площади проходила огромная демонстрация: несколько тысяч, практически только мужчин и всего, может быть, несколько женщин, ходили вокруг памятника Александра Первого. Было несколько матросов, некоторые с ружьями и несколько рабочих, но в основном, это были дезертиры с фронта. Перед ними несколько человек специфического вида с длинными и чёрными волосами и бородами держали огромные портреты Ленина и Троцкого.   Было множество красных флагов и плакатов "Долой Войну" или "Мы хотим немедленного мира", "Долой империалистическую войну", "Долой правительство лакеев Уолстрита". (Прим. переводчика: В 1917 году в отсталой России только трёстам человекам, приехавшим вместе с Троцким на пароходе "Кристианафьорд" из Нью Йорка, могло быть известно о существовании Уоллстрита - соседнего района с Ист Сайдом, где уже проживало два миллиона эмигрантов из России, но это не могло быть известно самим жителям России). Демонстраторы пытались петь "Интернационал", но звучало довольно гнусно. - Наша нереальная Демократия в действии, - с горечью заметил Савинков. - "Они выглядят довольно безобидно, - заметил я. - Не обманывайте себя, это только начало. Тысячи дезертиров прибывают с фронта в Петербург каждый день, а правительство говорит нам, что Демократия - это свобода подстрекательства, бунтов и беззакония. Они отказываются принимать меры. Заговор уже в полном развитии. - А Керенский? - Как я ненавижу этого самодовольного бахвала. - Его популярность…. - Да, популярность. Он может сказать. И как сказать! Но он не может или не хочет действовать. Всё, что он говорит – это воздух. - Но Вы как член Правительства….. - Уже больше нет. Этим утром я подал в отставку как заместитель военного министра. - Этим утром…? - я был ошеломлён. - Да, этим утром. Это безнадёжно. Я человек действия, а не оратор. Мы пошли медленно в сторону Летнего сада, и нашли пустую скамейку недалеко от Невы. Летний сад был полон людей в этот тёплый летний день. Дети играли в игры, бесчисленные парочки брели, взявшись за руки. Смех, поцелуи, то там, то тут. Пожилые люди дремали или читали газеты или книги, или просто болтали друг с другом. - Вы видите? Они даже не обеспокоены демонстрациями, заметил я. - Это трагедия народа во время политического кризиса. Они отказываются воспринимать опасность их каждодневному существованию. Их все устраивает. Мы сидели молча несколько минут. - Как я люблю старый Петербург! Я страдаю от предчувствия, что его мистическая сущность будет уничтожена. - Почему… Он перебил меня. - Почему я стал террористом? Это вы хотели бы знать? - Да, - я удивился. - Это была судьба, наложенная на меня моими собственными наклонностями. - Вы были революционером. Вы до сих пор им остаётесь. - Нет. Я не революционер и таковым не являюсь. Я слишком хорошо знаю, что за каждой революцией следует реакция, разве это не основной закон живой материи? - Да, до сих пор… - Однажды мальчиком я прочел книгу. Не помню, была ли она английская или французская. Это была сказка о Робин Гуде. Я чувствовал также как и Робин Гуд, я чувствовал, что судьба выбрала меня для мести наказать тех, кто безжалостно убил тысячи людей во время реакции. И когда я присоединился к террористической организации, я не думал о революции и об её успехе, но только о моей обязанности отомстить за тех, кто отдал свою жизнь за свои убеждения. - Довольно странно. - Не так странно, как вы можете думать. - Вы испытывали угрызения совести за десятки убитых людей? - Угрызения совести? Я не знаю такого чувства. Я был горд за себя, и до сих пор горд. - Если бы вы жили в спокойное время, чем бы вы занимались? Он улыбнулся. Это была широкая и весёлая улыбка - Я бы писал поэмы и книги. Вы знаете, в тот самый день когда вы меня видели, после убийства Плеве, я сменил мои шикарные английские одежды на рваньё, переехал в затрапезные номера, и не видел никого два месяца, проводя всё время упражняясь в писательском искусстве. Это было чудесное время, я был счастливейшим человеком. Он посмотрел на часы. - Я должен идти. Я должен найти Керенского. Я знаю, где он должен быть. Среди его многочисленных слабостей он ещё и любитель барышень. Прощай. Он не пожал мою руку и пошёл быстрым шагом. Скоро я узнал из газет, что Борис Савинков состоял в заговоре со знаменитым генералом Корниловым, героем мировой войны. Они хотели сбросить импотентное правительство Керенского, чтобы спасти Россию от коммунизма. Корнилов был арестован, но Савинкову удалось бежать во Францию. Через семь лет после нашей встречи в Летнем саду я встретил его при любопытных обстоятельствах. В Монте-Карло я направлялся в Аквариум и проходил через казино. В рассеянности я обозревал рулетку и играющую толпу, когда моё внимание привлёк человек за одним из столов, который много выигрывал. Его спокойствие и индифферентность к удаче удивила меня, он был вроде тут, но его мысли, очевидно, были в другом месте. Я сразу узнал его – это был Савинков. Я долго стоял, наблюдая игру. Он не видел меня. Его ставки были высоки, и он играл безрассудно, как бы, чтобы специально проиграть. Но удача не покидала его. Он выигрывал снова и снова: на красном, на чёрном, на зеро, против всех шансов, и затем он остановился. Он собрал фишки, повернулся и его глаза встретились с моими. Он улыбнулся, но его улыбка была грустной, почти безнадёжной. - Нет шансов, я пришёл сюда, чтобы спустить мой вчерашний выигрыш, но у меня не получается. Это плохо. Я не понимал, что он хочет сказать. А он пригласил меня в бар на террасу, и пока мы пили шерри, он начал говорить. - Я раздражён….. Я чувствую себя не в своей тарелке. Его манера говорить была как бы не его, как я запомнил из предыдущих встреч. Он плохо контролировал себя. - Каждый игрок хочет выиграть. - Но только не я. - Но деньги-то вам нужны? - Дело не в деньгах, это мои предчувствия. - Что? Я полагал, что вы не верите в предрассудки. - Это совсем другое: я сделал выбор, если я проигрываю все мои деньги, то я не буду возвращаться в Советскую Россию. - Вы - самый бескомпромиссный враг коммунизма, почему вам надо ехать или не ехать в Советскую Россию? - Это непросто…. - Пожалуйста, объясните. - Мои предчувствия говорят мне, что если я счастлив в игре, то моя поездка в Россию закончиться провалом. Катастрофой. - Я понимаю. Но я не был уверен, что понимаю его - Вы полагаете, что если вы проиграете все деньги, то ваша поездка будет успешной? - Правильно. Или, по крайней мере, моё предчувствие так мне говорит. - Что вы собираетесь делать в Советской России? - Конечно, я поеду инкогнито. Я организую террористическую ячейку и попытаюсь убить Сталина. У меня не было слов, чтобы охарактеризовать этот безумный план. - Вы отдаёте себе отчёт, что Чека работает гораздо более эффективно, чем царская охранка? - Я знаю, риск есть, я допускаю…, но мне всегда сопутствует удача. - А теперь? - Я не хочу ехать. Это самоуничтожение, но я должен ехать! - Должны? - Да, потому что я сделал выбор. - Что-то вроде русской рулетки. - Да…, вроде этого. - Но, что Вас вынуждает принять такое решение, основанное на таких странных предпосылках? Он немного замялся. - Наверно, я устал так жить, как я живу сейчас: никакой цели, никакого смысла, просто плывя по течению. - Или может быть у Вас ностальгия? - Не знаю, не знаю, - в его голосе было отчаяние. Я почувствовал в нём такую депрессию, что переменил тему разговора. - Вы пишите? Ваши стихи? Смущённо улыбаясь, он кивнул. - Я пишу много стихов, все они неважные. - Пожалуйста, покажите мне, у Вас есть с собой? Он опять кивнул, вынул из внутреннего кармана белый конверт. - Давайте сначала выпьем шампанского, а потом я прочту вам. Его настроение переменилось, он стал более собой, хотя и не вполне   Он прочёл несколько стихотворений, видимо, написанных недавно, некоторые на русском, некоторые по-французски. Все были грустные. Два из них тронули меня за больное место. Дай мне немного нежности. Моё сердце закрыто. Дай мне немного счастья. Моё сердце забыто. Дай мне немного покорности. Моё сердце как камень. Дай мне немного жалости. Моё сердце ранено. И Je ne vois plus rien J’ai perdu la memoire Du bien and du mal O’ la triste histoire - Дайте больше шампанского. - За …. , - начал произносить я. Но он перебил меня: - За наше прошлое…., но не за наше будущее. В августе Савинков перешёл границу Советской России недалеко от старой Австро-венгерской границы. Его схватили, как только он сделал первый шаг на советской земле. Его доставили в Москву, судили судом военного трибунала и приговорили к пожизненному заключению в лагерях. В Советских газетах ликовали: "Подлая собака, шпион Уолл стрита, схвачен!". Газеты опубликовали признание Савинкова. В соответствии с этим признанием, которое всегда вызывало сомнение в смысле подлинности, он признавал свою вину, раскаивался и восторгался Советским режимом. Через несколько недель, меня достигли новости, что Савинков покончил с собой, выпрыгнув из окна четвёртого этажа Лубянки. Уже в то время эта версия казалась сомнительной. Может быть, его предали друзья, когда он переходил границу? Как его убили? Сознался ли он? Всё это остаётся неизвестным уже многие годы спустя его смерти. Возможно, это было предопределено, чтобы он вернулся в Россию и умер такой насильственной смертью. Ревнивый пуританский учёный Преступление доктора Леонида Озолина вызвало огромное возмущение не только в Петербурге, его родном городе, но и вообще по всей стране. Общественное мнение требовало смертной казни: "Это не человек, а зверь, чудовище, безумный, которого необходимо изъять из нашего общества". * * * * "Человек, принадлежащий к медицине должен посвятить свою жизнь служению человечеству". Его слова звучали как молотком по голове. Он не спорил и не обсуждал свои утверждения. Это были аксиомы, незыблемые и окончательные. Мы, медицинские студенты, протестовали молча, но мало кто из нас имел мужества отстаивать своё мнение кроме Антонова, преподавателя патологии. "Почему медики должны жертвовать свои жизни на благо человечества? Почему не юристы или инженеры или другие белые воротнички. Почему?" Ответ? Его не было. Доктор Озолин игнорировал вопрос коллеги. Внезапно он переменил тему разговора. Новая тема – прогресс в микробиологии, в которой он специализировался. Он был преподавателем микробиологии в Военно-Медицинской Академии. Это была моя первая встреча с ним. Он пригласил меня вместе с другими свежевыпеченными медиками на свою квартиру для знакомства. Озолина уважали, но не любили. Мои друзья студенты посещали его ежемесячные вечеринки со значительной неохотой и неудовольствием. Они называли его в шутку "Кальвинистом". Он не курил и не пил. Он возражал против любого отклонения от его строгих правил. В определённом смысле он был анахронизмом Санкт-Петербурга, города волнующегося эмоционализмом, терпимостью к человеческой слабости и греху, враждебностью ко всем жёстким нормам и аристократическому этикету. Город, часто с экстремальным пониманием человеческой свободы. Он родился в Санкт-Петербурге. Его отец, латыш, был успешным предпринимателем, и русская мать, которая умерла в его раннем возрасте. Озолин унаследовал каменное упорство от своего отца, а особенное одиночество - от своей матери. Я один среди студентов не испытывал к нему неприязненных чувств. Он отвечал тем же, хот и не без некоторой резервации. Время от времени я забегал к нему, и мы бродили вместе по берегу Невы. Он был молчун, часто мы обменивались только парой слов во время долгой прогулки. Он никогда не спрашивал меня ни о моих планах, ни о моих убеждениях, ни о моих мечтах. Он редко улыбался. - Вы никогда не улыбаетесь, - как-то спросил я его. - Я не имею права улыбаться. - Почему? - Я ношу в себе семена разрушения. - Я не верю в это, - запротестовал я. Он не ответил, но внутренне я почувствовал, что в этом есть правда Его квартира была на четвёртом этаже старого здания на Мойке. Это была сама простота: ни ковров, ни диванов, только несколько стульев и кресел. Его спальня была маленькой и обставлена только тумбочкой, ночным столиком и небольшим встроенным шкафом. Не было ни картин, ни гравюр, а только бесконечные книжные полки с медицинскими книгами в гостиной. Ни одного детектива или художественной книги, или поэзии, или биографии. У него не было служанки, он сам готовил для себя. - В основном хлеб и молоко? - я сделал предположение. - Нет в основном мясо, - он снова не объяснил. Я никогда не спрашивал его о семье. Только много позднее я узнал, что у него есть брат – успешный юрист, который жил в Санкт-Петербурге. Он редко встречался с братом. Они были чужие друг другу, собственно как и большинство его сослуживцев. Как-то он допустил, что может быть только ко мне, он испытывает некоторую степень привязанности. " Да, - он повторил своим чётким, ясным голосом, - определённая привязанность". Я тоже симпатизировал ему в ответ. Были мы друзьями? Я сомневаюсь в этом. Но больше чем что-либо другое, я хотел быть его другом. Я хотел говорить с ним запросто и помочь ему, я был очень молодым человеком. Была это жалость с моей стороны или обожание? Я не пытался анализировать свои чувства к нему, однако, всякий раз, когда я поднимался по ступенькам, ведущим к его квартире, я чувствовал некоторое возбуждение и предвосхищение. Одним вечером, ужасным и холодным, мы остановились у Исаакиевского собора. Улицы были покрыты глубоким слоем снега. Весь город был белым. - Запомни этот вечер. Этот момент, - пробормотал он. - Почему? - Я знаю теперь, жизнь готовит мне нечеловеческие страдания. - Как Вы…., - Стоп, не говори ничего, не спрашивай. Сейчас мне это открылось, вот сейчас….. При ярком свете луны его лицо светилось. Он улыбался. С его белыми волосами, со снегом, падающим на его голову, он казался мне делающим вызов своей судьбе. Идя обратно, мы шли быстро, как бы в спешке. " Да…, да…, - сказал он, когда мы достигли его дома, - Случайность управляет нашими жизнями, что за катастрофа!". Он не пригласил меня присоединиться на чашечку чая перед сном, как он это иногда делал в схожих ситуациях. В полуоткрытой двери он остановился: " Как мало слов было сказано между нами, как много несказанного". В конце семестра Озолин был назначен ассистентом профессора по инфекционным болезням. Его работы по защитным механизмам против инфекции были признаны важным вкладов в этой области. Я не видел его несколько недель, пока не услышал слухи, что он увольняется и уезжает в экваториальную Африку. Я зашёл к нему в этот же вечер. Он был рад видеть меня: " Я ожидал увидеть тебя".   Он упаковывал свои книги, методично, как и всё, что он делал - Почему…? Он не ответил, - Мне будет не хватать тебя. - Не надо… - Что наша дружба была шуткой? – я рассердился. - Я должен…, некая сила толкает меня на трагический путь. Я поднялся и пошёл к двери - Не обижайтесь на меня, мой дорогой друг, - он подошёл и обнял меня. - До свиданья Леонид. - До свиданья мой друг, я увижу тебя снова. Месяцы не было никаких известий от Озолина. Затем прошло сообщение, что микроб, вызывающий туберкулярную проказу, был выделен нашим преподавателем. Блестяще написанный, с шикарными иллюстрациями и слайдами доклад был доложен на нашем ежемесячном симпозиуме. Сам, он находился в каком - то бельгийском госпитале в Конго, где было возможным проводить исследования. Ещё через несколько месяцев другое сообщение достигло нашего деканата, оно было послано из Брюсселя: "Я возвращаюсь в Петербург. Я женился на русской девушке, которая училась здесь". Он даже не назвал им своей жены. Мы все были в восторге, не столько, что он возвращается, как то, что он женился. Невероятно! Возможно, старая дева, синий чулок, как и он. Мы жестоко ошибались. Скоро стало известно, что Озолин женился на дочери известного профессора университета Игоря Дарманского. Он был профессором криминального права, один из выдающихся юристов своего времени. А я был близким другом юного Дарманского, моего товарища по медицинскому институту. "Невероятно!" – была наша общая реакция. Многие из нас знали Валерию Дарманскую – весёлая, жизнерадостная, обаятельная она дружила со многими студентами. Она была, как раз экстравертом и образована, несмотря на свою юность. "Это безумие! - была наша единодушная реакция. - Он настолько старше её, этот наш Кальвинист". Циркулировали слухи, что её родители, известные своим гостеприимством, были не в восторге от этого брака. Кода я в следующий раз зашёл к Дарманским, профессор спросил меня: - Я слышал, что Озолин ваш друг? - Да. Видимо. - Он хороший человек. Леонид Озолин? - В принципе, я знаю его только поверхностно, – допустил я. - Блестящий учёный…. Прекрасный врач я слышал. - Да, это действительно так. - Что меня беспокоит….. Сможет ли он сделать мою дочь счастливой? - Профессор…., как это можно предугадать? - Я знаю. Знаю. Это иррационально, но как вам кажется? Вы знаете Валерию, какая она прекрасная, добросердечная девушка. Она наделена таким порывом к счастью. Вы знаете его…, вы часто с ним говорили…. Какое будет ваше предварительное суждение? Пожалуйста, будьте со мною искренни. - Я сожалею, что ваша дочь вышла за него замуж, - сказал я и сразу же пожалел об этом. - Я благодарю вас за вашу искренность. Это нелегко было для вас. * * * * Через две недели Озолины прибыли в Петербург. Её родители дали великолепный приём: был оркестр, танцы, шампанское. Озолин выглядел счастливым и даже иногда улыбался. Однако, Валерия, душа любой компании, была сдержана и как-то подавлена. - Мои поздравления. Валерия, - я нашел момент, чтобы заговорить с ней. - Леонид - прекрасный человек. - Да…, а что нет? - Он немного несоциальный, – сказал я. - Но он гений…. Я должна помочь ему, я помогу ему. Он посвятил себя науке, я пожертвую жизнью ради этого. - А вы должны? Ваша жизнь…. - Да! Как мадам Кюри….. Вместе…. Это и есть истинная любовь.... Самопожертвование... - Самопожертвование? - запротестовал я, - Это не истинная любовь - это заместитель. - Я чувствую в внутри себя потребность пожертвовать ради человека, которого я люблю. - Абстрактная любовь, подобие любви, - настаивал я. - Не пытайтесь разрушить мои понятия счастливого брака. - Ваши иллюзии… Она резко оборвала разговор: - Во всяком случае, поздно анализировать мои чувства, – её улыбка была жалкой, её энтузиазм невесты уже был едва заметен. Мы ожидали, что Озолин вернётся в военно-медицинскую академию, и будет продолжать работать там. Для Дарманских было шоком узнать, что Озолин отказался возвращаться в академию и вместо этого уезжает главным врачом маленькой инфекционной больницы, расположенной на малюсеньком островке около Риги. Это была больница для неизлечимых больных. Это давало ему возможность экспериментировать с их лечением. Был декабрь. Три месяца спустя после того, как Озолины уехали в Аренсбург, Дарманские пригласили меня на ужин. Кроме родителей был их сын Олег, и Валерина двойняшка – Марианна - законченный пианист. - Я … Мы так рады, что наши страхи, по-видимому, оказались напрасными, - профессор сиял, встречая меня в прихожей. - Наша Валерия пишет письма, полные восхищения и удовлетворения. Она помогает мужу собирать библиографию для его работы и переводит немецкие и французские статьи. - И он, конечно, эксплуатирует её энтузиазм, - Олег внёс нотку скептицизма в оптимизм отца. - У них нет служанки, а только приходящая уборщица. Вы видите, он очень демократичен, чтобы использовать слуг, но не настолько демократичен, чтобы прекратить использовать свою собственную жену как служанку. Отвратительно…. - Они никуда не выходят, – добавила Марианна. - У них не бывает гостей. Она только наедине со своим гением-мужем, поглощённым в свою работу. - Дети, прекратите. Вы очень придираетесь к своему родственнику. - Я отказываюсь воспринимать его как своего родственника. Он узколобый эгоист. Дарманские были счастливой семьёй. Можно было чувствовать тесные отношения между родителями и детьми. Все они живо интересовались всеми культурными и артистическими событиями. В их доме всегда было полно народа, часто неприглашённого, но всегда приветствуемого. В них все была искренняя радость жизни и инстинктивное желание принести счастье каждому. Они всегда собирали средства для помощи больным и бедным студентам, они рассматривали это как часть своего существования. Видя их такими свободными в своих проявлениях чувств, такими человечными в своих реакциях, в противоположность поведению Озолина, внезапно мне стало неспокойно за судьбу Валерии. Как иррациональна эта женщина: интеллигентная, образованная, способная, и как ей управляют какие-то слепые иллюзии! * * * * Они были женаты уже около года. Было позднее лето, почти осень. Северный ветер уже гулял по берегам Невы. В эти последние недели лета, когда мои уже собирались возвращаться с дачи, неприятные новости дошли до меня. Нет, не о Валерии. Доктор Денисов, медицинский проверяющий по Рижской области, был в больнице в Аренсбурге и был очень недоволен поведением доктора Озолина. "Он был очень груб со мной, - жаловался Денисов нашему декану, своему близкому другу. – И, в действительности, очень груб к своему больничному персоналу. Не выдержан, отказался доложить о своей работе, как ему положено. Никогда за двадцать лет работы я не встречал такого поведения. Я отказался даже попрощаться с ним. Я пишу рапорт в министерство с рекомендацией направить комиссию, чтобы уволить его если необходимо". В начале сентября я получил срочный звонок от профессора Дарманского, чтобы я пришёл к нему на работу. - Что-то там не в порядке, - сказал он мне. - Валерия перестала нам писать несколько недель назад. Сначала мы не волновались, мы полагали, что они просто счастливые молодожёны. Но вчера пришло письмо, и оно было не от неё. Это не её подчерк. Штемпель " Аренсбург". Небольшой клочок бумаги, и всего несколько строчек: "Ситуация невыносимая. Валерия в опасности. Помогите!". И подпись: " Её друг". - Как вы считаете, почему Валерия сама не написала письмо? - спросил я его. - Ну откуда я могу знать. Её гордость? - Возможно. - Или её муж не даёт ей писать письма. - Тоже возможно. - Я удивляюсь, - он начал. - Вы его друг. Вы единственный, с кем он может говорить. Он будет с вами разговаривать? - Я не уверен, он несловоохотлив. - Но вы также и друг нашей семьи. Если бы вы сделали одолжение для нас…. Все издержки будут оплачены. Мне не хотелось связываться с этим делом. - Я, собственно, никогда не был его интимным другом. Он мог быть со мной также груб, как и с Денисовым. - Да, - согласился Дарманский, - Но есть Валерия, она могла бы поговорить с вами. Вы ей импонируете. Она бы говорила с вами более свободно, нежели со мной. Если она в опасности - вы могли бы привезти её домой. * * * * Больница была белым двухэтажным зданием, окружённым высоким забором. Ворота были закрыты с надписью "Опасно для жизни". Я размышлял, где живут Озолины. В нормальной ситуации ни один доктор не позволил бы своей семье жить рядом с инфекционной больницей. Но видимо правила были писаны не для Озолина. Как оказалось позднее, Озолины жили в маленьком домике на больничной территории. Я попросил видеть Озолина. " Его сейчас нет, - сказал неулыбчивый дежурный. - Он поехал в Ригу за медикаментами". Едва он закончил предложение, как дверь приёмной распахнулась, и молодой человек в белом халате вбежал в приёмную: "Вы из столицы?". Я представился и объяснил, что профессор Дарманский просил меня выяснить, что происходит с его дочерью. - Да, да. Пройдёмте в мой кабинет... Фёдор Лукович, - представил он себя. - Патолог и микробиолог. Я не имею отношения к больным. Я даже рад этому, - и продолжая полушёпотом, - Как повезло, что нет Озолина. У меня есть шанс рассказать, что происходит. Ужасно! Пожалуйста, не говорите Валерии, я имею виду госпоже Озолиной, что это я написал письмо, в результате которого вы приехали. Я тут около четырёх лет. До Озолина тут был доктор Конов, который ушёл ассистентом к профессору Омельянскому в Московский университет. Сначала всё было нормально. Конечно, не особенно приятно с ним работать. Но терпимо. Иногда он приглашал меня на ужин к ним домой, но не часто, пару раз в месяц. Она – необыкновенный человек. Она весёлая, общительная, у неё прекрасный голос. Я играл на фортепиано, и мы пели русские песни, проводя вечера. Её муж, вроде, не возражал нашим попыткам как-то оживить существование в этом ужасном месте. Но затем сразу всё вдруг переменилось. Я не знаю, что между ними произошло, но больничная прислуга Люба сказала, что Валерия плачет каждую ночь, что он очень груб с ней, и что он даже бил её. Она днями ходит опухшая, под глазами круги. Он никого не приглашает в гости и перехватывает все письма. Они не приглашали меня уже месяцев восемь. Люба говорит, что он запирает её в ванной, пока он на работе. Неделю назад, когда Озолин был в Риге, я влез к ним в дом через окно. Валерия выглядела ужасно: бледная, истощённая. Но она отказалась говорить со мной. - Давайте пойдём к ней, - предложил я. - Вы лучше идите один. Я не то, чтобы боюсь Озолина. Я хоть сейчас уволюсь, но возможно, Валерия лучше будет разговаривать с вами. Я согласился. Лукович проводил меня до дома Озолиных, где он меня и оставил. Хмурая женщина средних лет открыла дверь. - Госпожа Озолина дома? - спросил я. Она замешкалась: - Нет…, её нет. - Не говорите не правду, - я терял выдержку. - Она дома. Проводите меня к ней. - Господин Доктор велели никого не пускать к ней. Я оттолкнул её в сторону: - Её родители велели мне видеть её. - Её комната закрыта. У меня нет ключей. Господин Доктор берёт их с собой, когда уезжает. - Он сумасшедший, - я уже был злой. Не обращая внимания на несчастную женщину, я прошёл через гостиную и маленькую столовую. В конце была дверь, которая могла быть от комнаты Валерии. - Валерия! - позвал я. - Ты здесь? Твой отец послал меня. - Он… он приехал? Я не могу выйти из комнаты. Она закрыта. У Любы есть ключи…. Скоро Леонид возвращается, - она плакала. - Спасите меня, пожалуйста. - Давайте сюда ключи или я зову полицию! - потребовал я у женщины. Испуганно, она взяла ключи из кармана и открыла дверь. Валерия, худая и бледная, бросилась ко мне: "Спасите меня… . Я теряю рассудок.. Он сумасшедший, сумасшедший… , сумасшедший…" . - Так что, я сумасшедший? - Озолин стоял в дверях. - Ты, сука, смеешь называть меня сумасшедшим?". И он сделал движение, как бы намереваясь ударить её. Я схватил его за руку и вытолкнул из комнаты. - Ты не имеешь права вмешиваться в мои семейные отношения. - Ты сошёл с ума, Леонид. Ты живёшь не в шестнадцатом столетии. Она имеет такие же права, как и ты. Она не твой раб или собственность. Одно слово её отца, и тебя уволят и посадят за жестокость или запрут в сумасшедший дом. Я толкнул его на диван: - А теперь говори, что это всё за бред? - Дай мне выпить. Я нашёл бутылку водки и налил ему. Он выпил залпом. Его руки тряслись, его глаза были красные, а лицо опухшим. - Не знаю. Знаю ли я? - Говори медленно. - Говори!…. Я давно разучился говорить. - Выпей ещё. Он начал. Медленно. Еле - еле - Я хотел чистоты. Всю свою жизнь я мечтал встретить девушку высшего целомудрия. Моя жена, мой товарищ по работе, мой друг, полное внутреннее взаимопонимание. Средняя женщина с её чувственностью вызывала отвращение во мне. Я ненавидел их, всех женщин, кроме одной, которую искал. И я нашёл её. Наивный и глупый человек я был. Она явилась мне, как ангел с поднебесья. Она хотела быть моим ассистентом, моим другом. Она верила в мой гений. Да, я был самым счастливым человеком на земле. Чистое целомудрие. Человек, а не женщина. Он выпил ещё. - И…., и …. Я не могу сказать... Первая ночь. Вместо чистоты – пропасть страсти. Она разбудила во мне все бестиальные инстинкты, которые, мне казалось, давно забыты. Занимаясь с ней любовью, в первую святую брачную ночь, я был вынужден неизвестной силой мучить её, причинять ей боль, физическую боль. Эта дьявольская страсть давала мне фантастическое удовлетворение, как будто дьявол овладел моей душой. Я не целовал её. С её стороны тоже не было нежности – только животный экстаз. Я кричал как дикое животное. - А на следующий день? - Да, на следующий день мы были лучшими друзьями. Разговаривали о моей работе, науке, философии, а ночью - то же самое безумие. Я был ошеломлён: вместо рая – преисподняя. - Как долго это продолжалось? - Несколько месяцев. И затем я заметил, что Валерия воспламенилась моим ассистентом, этим не очень хорошо выглядящим молодым человеком. Они вместе катались. Они вместе распевали романтические песни в моём присутствии. С ним она была весёлая, игривая и ещё более привлекательная, чем раньше. Была ли она его любовницей? Я не знаю, мне наплевать. Я не знаю, любит ли она меня, больше чем его. Но это уже было через чур. Я прекратил связь с нею. Я перешёл в другую комнату. Мы перестали быть близки друг другу, и моя ненависть к ней росла с каждым днём. Он выпил ещё водки. Бутылка была почти пуста. Он закрыл лицо руками и пробормотал: " Я все ещё люблю её".   Через минуту он очнулся. Он был снова сам собой: - Это всё её вина. Она грязная, животная сучка. Это через неё я потерял свою чистоту, мою веру в чистоту, в человека. - Озолин, вы - монстр. Нет никакого оправдания вашему поведению и вашим садистским устремлениям. Вы не имеете права оставаться членом медицинской профессии. Я забираю Валерию к её родителям. - У тебя нет никакого права на это. Она моя жена. Я не дам ей разрешения уехать, а у тебя нет юридических прав. Вместо ответа я позвонил профессору Дарманскому. Я объяснил ему, что ситуация хуже, чем мы думали, и необходимо обратиться в полицию для защиты её от мужа. "Кто-то должен сопровождать её в Петербург". Я обещал оставаться с ней, пока не прибудет полиция и административное распоряжение. " Время дорого, каждый час, что она остаётся здесь, приближает трагедию". Озолин продолжал сидеть в кресле и пить водку. Когда я закончил разговор, он заорал: " Всё это бесполезно. Валерия никогда меня не оставит". Он вышел и, очевидно пошёл в больницу. Я провел вечер с Валерией, пытаясь успокоить её. Мы разговаривали о её родителях, и какие прекрасные они люди, и как их все уважают. - Ваш брат очень волнуется за вас…. Он не любит Леонида, и ваша сестра, какая она необыкновенно привлекательный человек. Постепенно Валерия как-то успокоилась - Он очень жестокий человек, Леонид. Как вы считаете? - Может быть, он болен. Что-то вроде нервного срыва? - Да, да этого-то я и боюсь. - Вы его любите? - Ужасно, - она согласилась. - До того, как мы поженились, всё было как в сказке. С моей ранней юности я мечтала посвятить свою жизнь важному делу. И он пришёл - воплощение моей мечты, гений, учёный, который влюбился в меня и попросил стать его женой, его ассистентом и работать с ним рука об руку. - А потом? - Я просто в ужасе… такой жестокий…. такой грубый. - Тем не менее… - Я всё ещё люблю его. Возможно, я была чересчур наивна. А когда его жестокость стала непереносимой, я растерялась. И тем не менее…, я всё ещё люблю его. Нет, это не любовь, а жалость. Я посоветовал ей запереться на замок и забаррикадироваться мебелью. - И закройте все окна. Я решил переспать в комнате для гостей. "А завтра мы едем в Петербург, домой". Я очень устал и сразу уснул. Внезапно я был разбужен воплями и криками "Помогите! Помогите!" Не прошло и минуты, как я был в Валериной комнате. Дверь была открыта. Комната освещалась ночным светом. Она лежала на полу около кровати. Везде была кровь. Её голова была разбита тяжёлым предметом. Её руки и ноги были переломаны. Она была мертва, однако её тело было ещё тёплым. Озолина не было в доме. Я позвонил в полицию и её отцу. Утром дежурный пришёл в палату и нашёл Озолина спящим на пустой кровати рядом с заразным больным. Суд был назначен на начало мая 1914 года. Озолин был самоуверен. Он не выразил никакого сожаления, не дал никакого объяснения тому, что он сделал. Сначала он отказался от адвоката.   "Празднословные болтуны, я сам буду себя защищать", - заявил он прокурору. Своему брату, который был адвокатом, он грубо сказал: " Почему ты вообще пришёл сюда? Ничего хорошего из этого не получится. Ты уже проклял меня в своём сердце, ты и твоя жена. Ничего хорошего не будет из твоей защиты". И повернувшись спиной к брату, он потребовал: "Я хочу обратно в камеру".   Однако он согласился, чтобы брат стал его адвокатом Брат устроил экспертизу известного психиатра Бехтерева. Экспертиза кончилась ничем: Озолин не только объявил себя совершенно здоровым, но и то, что он не действовал в состоянии аффекта; и добавил, что он убил бы её второй раз, подвернись ему такая возможность. Он успел даже оскорбить Бехтерева: - Психиатрия наука? Ха!Ха! Это собрание глупых анекдотов и иррациональных заключений. - Я не в состоянии как положено, обследовать пациента и соответственно не могу дать никаких заключений, - констатировал Бехтерев - Но может быть, у Вас есть какие-то предположения? - Если он вменяем, тогда он самый отвратительный убийца, который когда-либо существовал. Его душа черна как у дьявола Заседание уголовного суда Курляндии открылось в Аренсбурге 2 июня, в прекрасный тёплый день. Озолин, в тёмном костюме, белой рубашке и чёрном галстуке, был очень спокоен. У него был вид, как будто его это не касается. - Подсудимый! - председательствующий позвал его. Озолин встал. - Ваше имя? - Леонид Клементьевич Озолин, тридцати одного года. Доктор медицины, - его голос был спокойным, а его слова громкими и ясно произнесёнными. - Православный, женат, детей нет. - Был женат, - поправил сурово судья. Озолин пожал плечами - Если вы предпочитаете…? Что за разница. - Вы обвиняетесь в убийстве своей жены Валерии, урождённой Дарманской. - Не виновен! - Не виновен? Вы отказываетесь признать свою вину? - потребовал судья, почти рассердившись. - Это было необходимое преступление, - и он сел на место Его утверждение вызвало сенсацию. Толпа, которая понаехала с материка, переполняла комнату заседаний. Особенно много было журналистов и врачей. Каждый уже давно вынес вердикт по этому поводу. женщины особенно негодовали. Доктор Котомкин, судмедэксперт, прибыл на место убийства в 3 ноль- ноль вместе с ассистентом. Они нашли жертву, лежащей на полу спальной. Она была одета в японский халат, который был порван в клочья. Её лицо ещё носило отпечаток ужаса. Её руки и плечи были покрыты ранами и кровью, один глаз отсутствовал. Её горло показывало, что её душили. Она, очевидно, была изнасилована. Тело было изуродовано так, как ни один из судмедэкспертов ещё не видел. Начальник полиции Кантаров, который прибыл на место преступления вместе с судмедэкспертами, дал первый допрос подсудимого. - Я нашёл господина Озолина сидящим перед зеркалом в ванной. Он только что побрился. Выражение его лица было необычным – как каменная маска. Он спокойно и вежливо предложил мне подождать, пока он закончит бриться: "Одну минутку, я вас прошу, я чувствую себя не в своей тарелке, когда я не побрит. У меня все вещи собраны, и я готов отправиться с вами в тюрьму". Я спросил его, кто убил его жену. "Конечно я, разве есть какие-то сомнения?", - спокойно заметил он. "Почему Вы её убили?". " Я отказываюсь отвечать на этот вопрос. Это было так предопределено". Настала моя очередь. Когда я подошёл к свидетельской стойке, Озолин крикнул: "Не предавай моё доверие!". - Подсудимый! – судья призвал его к порядку. - Я извиняюсь, господин судья! Я кратко рассказал историю своей дружбы с Озолиным, описал его вовлечённость в научную работу и его преданность медицине. Я подчеркнул, что он оставил престижное место ради работы в дикой Африке. - Вы можете охарактеризовать Доктора Озолина как одержимого человека? - спросил меня прокурор. - "Да. Так можно сказать. Он считал себя гораздо выше своих коллег, но он никогда и никого не оскорблял. Да, он был одержимым человеком. - Что Вы можете сказать об убитой? - Она была удивительно честная и цельная личность, тепло сердечная и очень добрая. Она всегда была в прекрасном настроении и всегда живо интересовалась чужими проблемами и трудностями. Была всегда рада помочь людям. В ней не было ни капли эгоизма, в этой необычайной женщине. - С другой стороны можете ли Вы сказать, что муж её был крайним эгоистом? - Я сожалею говорить об этом, но в определённой степени это определение может быть отнесено к нему. Он черезвычайно самоуглублён и отвергает всё, что не вписывается в его планы. - Но Вы, как медик, Вы никогда не рассматривали его как сумасшедшего? - Никогда. - Что заставило вас приехать в больницу перед самой трагедией? - Профессор Дарманский, отец Валерии, получил анонимное письмо из Аренсбурга, извещающее его об опасности для дочери. - Вы знаете, кто написал письмо? - У меня нет на это счёт доказательств. - Это мог быть сам Озолин? - Я сомневаюсь. Я почти уверен, что не он. - Я был информирован, что вечером перед трагедией у Вас была возможность говорить и с Озолиным, и с его женой. Конечно по отдельности. - Правильно. - Что Озолин сказал Вам? Он сказал Вам что-то такое, что может объяснить преступление? - Нет, - я был твёрд. - Он не дал мне ни одного факта, который мог бы объяснить или в какой - то степени оправдать преступление. Я обнаружил в нем внутреннее противоречие, но основа конфликта была мне не ясна. Результатом моего разговора с ним было то, что Озолин уступил моим требованиям, чтобы Валерия ехала завтра домой. - Я никогда не соглашался. Это ложь! - крикнул Озолин. - Подзащитный, ещё один выкрик и вы будете удалены из зала. - Я извиняюсь, Ваша Честь. - Что- нибудь указывало в разговоре на намерение Озолина совершить преступление? - Это не легко во всей искренности ответить на этот вопрос. Подзащитный не сделал никаких прямых допущений на этот счет, но тем не менее меня не оставляло чувство, что Валерия в опасности. - Это всего лишь мнение! - запротестовал защитник. - Жюри должно не принимать это мнение к сведению. - Принято! - провозгласил судья. - Вычеркните это из протокола. - Теперь, доктор, … Вы провели около двух часов с госпожой Озолиной незадолго до того, как её обезображенное тело было обнаружено Вами. Она объяснила Вам, что у неё происходит с мужем? - Она была очень несчастна, что вытекало из того, что она непрерывно плакала. Она не понимала поведения мужа за последние шесть или восемь месяцев. Он был не только груб и жесток с ней. Но и отказался спать с ней и переехал в соседнюю комнату. Он часто её бил. Она сказала, что она вся в синяках, и смертельно его боялась. Она была уверена, что он её убьёт, если она не уедет. Она умоляла взять её с собой, и была в страхе, что ей придётся провести там ещё одну ночь по настоянию её мужа. - Это правда, что она закрывалась мужем в ванной, когда он уезжал по делам. - Да, когда я приехал, её дверь была закрыта, а ключ был у работницы, которая сначала отказалась открывать дверь, как ей наказывал Озолин. - Вам известно, писала ли госпожа Озолина письма родителям? - Она мне сказала, что она писала письма каждую неделю или две, и просила работницу опустить их. Ни одного письма не было получено родителями. - Срам! - крикнул кто-то в зале. - У меня всё к этому свидетелю, - сказал прокурор Нагаин. - Теперь очередь защиты допрашивать его. Адвокат подзащитного, его брат, выбрал агрессивную тактику - Подзащитный сообщил Вам, что он горячо любит свою жену? - Хорошо…, - я колебался. - Пожалуйста, отвечайте, да или нет? - Я прошу прощения, - сказал я, обращаясь к судье. - Очень не легко ответить на этот вопрос, потому что он говорил пару раз, что он её любит - и тут же ненависть и оскорбления. - Я принимаю Ваше показание как удовлетворительное, - сказал судья. - Говорил ли вам подзащитный, что он ревнует жену и подозревает её в неверности? - Он не говорил, что он подозревает её в неверности. - Вы настаиваете? Вы находитесь под клятвой. - Он говорил, что у него нет полной уверенности, что она его любит. - Ага! Он боялся, что она его бросит? - Если и боялся, то он не сказал этого. - Но он говорил, что он не может жить без неё? - Я не припомню этого. - Упоминал ли он имя его ассистента, молодого доктора Луковича, который, очевидно, был влюблён в госпожу Озолину. - Он упомянул эту фамилию и сказал, что часто приглашал его в гости. И не возражал, когда Лукович и Валерия катались вместе. Но как я понял со слов подзащитного и его жены, что все контакты с Луковичем кончились около восьми месяцев назад. Подзащитный не объяснил, почему он изолировал жену от всего внешнего мира. - Вы сами спрашивали почему? - Я спросил. - И что он ответил? - С горечью и злобой он сказал, что она - его собственность, и он волен делать с ней всё, что захочет. - Мерзавец! - раздался женский голос в зале. Следующим свидетелем был доктор Лукович   Его открытое лицо и дружелюбная улыбка произвели хорошее впечатление на жюри и публику. Он рассказал о своей работе в больнице, делая ударение на то, что у него не было трудностей с предшественником Озолина, доктором Тучановским. - С подзащитным было трудно работать? - Он был не всегда вежлив и часто груб со мной и другими работниками больницы. Он злоупотреблял властью, и не терпел ни каких возражений вообще, и даже по поводу лечения больных. - То есть вы не были счастливы работать с ним? - Протест! - вскочил защитник. - Наводящий вопрос. - Принято. - Вы планировали уволиться? - Да, я просил о переводе в Киевский институт микробиологии, и меня уведомили о согласии. - Это значит, что вы должны были скоро уехать? - Я должен был уехать через три недели, когда придёт замена. - Госпожа Озолина говорила с вами когда-нибудь о её супружеских проблемах? - В действительности, она никогда не обсуждала со мной её проблемы с подзащитным. В редкие мгновения, что я видел её за последние шесть месяцев, она выглядела подавленной, худой и бледной. Я спрашивал её, может быть она принимает лекарства. Она отвечала, что нет. - Она выглядела испуганной? - Да, особенно в последние три недели. - Вы можете допросить свидетеля, - прокурор сказал адвокату защитника. - Доктор Лукович, Вы были влюблены в госпожу Озолину? - Да, я был. Она была необыкновенным человеком. - Была ли она влюблена в Вас? - Конечно нет! - Между вами были интимные отношения? - Это оскорбительный вопрос! - сердито возразил Лукович. - Отвечайте да или нет. Вы под клятвой. - Я никогда не открывал ей свои чувства. В действительности я никогда даже не дотрагивался до её руки. - Как часто Вы её видели одну? - Только два раза, когда мы ездили за лекарствами в город. – - Вы никогда не были у них в доме, когда муж уезжал в город? - Никогда, ни одного раза. - Это вы написали анонимное письмо её отцу? - Да, я. Я был обеспокоен иррациональным поведением подзащитного. - Что Вы понимаете под иррациональным поведением? - Когда муж бьёт свою жену, держит её взаперти, когда он слова ей ласкового не скажет – он иррационален или зверь. - У меня всё с эти свидетелем, - сказал защитник. - Могу я задать ещё несколько вопросов? - спросил прокурор. - Доктор Лукович, когда Озолины приехали около года назад, подзащитный был дружелюбен к Вам? - Да, весьма. Он приглашал меня на ужин два раза в неделю и сам всегда предлагал, чтобы мы вдвоём с его женой спели. У неё прекрасное сопрано и она вполне законченный музыкант. - Как долго продолжались ваши дружественные отношения? - Я бы сказал, около четырёх месяцев. - И что случилось потом? - Отношение доктора Озолина резко переменилось. Он больше не приглашал меня на ужин и, в действительности, он дал мне понять, что больше не хочет меня видеть в их доме. - Он как-то объяснил? - Нет. Я был ошарашен. - Госпожа Озолина приглашала Вас в гости? - Один раз, я бежал в лабораторию, а она была в вестибюле. Она спросила меня, почему я больше не прихожу, и я чистосердечно сказал, что её муж больше не хочет меня видеть. - Какова была её реакция? - Она сказала, что с его стороны это глупо. - Когда это было? - Наверно семь месяцев назад. - Она никогда больше с Вами не разговаривала или контактировала? - Нет. Только на расстоянии. Когда я шёл в лабораторию, она иногда видела меня в окно и улыбалась. Такой жалкой улыбкой. Несчастная женщина! - Лукович выглядел подавленным.   Следующим свидетелем была работница Люба. Она подтвердила, что по приказу Озолина держала Валерию под замком, когда Озолин был в отъезде. Когда подзащитный обедал дома, его жена обязана была присутствовать за столом. Озолин никогда не говорил с женой в присутствии Любы, однако, она часто слышала плач и крики по ночам, а на утро Валерия была с чёрными кругами, опухшим лицом и часто - с кровоподтёками. - Госпожа Озолина когда-нибудь жаловалась Вам? - Нет, она только плакала…. Попытка защитника выявить через работницу интимную связь между Луковичем и Валерией окончилась провалом. - Молодой доктор никогда не приходил к барыне, когда мужа не было, - сказала она твёрдо. Прокурор объявил, что обвинение закончено свою работу. И тогда сногсшибательное заявление было сделано адвокатом обвиняемого. - Вызывается Доктор Озолин – подзащитный. Гневный гул был остановлен судьёй. - Подзащитный, произнесите клятву! Озолин казался спокойным. Со слегка ироничной улыбкой он медленно подошёл к стойке и произнес клятву громким и чётким голосом. На нём был чёрный костюм, белая рубашка и чёрный галстук. Его светлые волосы были тщательно уложены. Было определённое презрение во взгляде, с каким он смотрел на жюри, публику и судью. "Ваша честь!" - он сделал паузу, а затем он начал снимать свой пиджак, галстук и рубашку, обнажая свою грудь, покрытую красно-синюшными пятнами. – "Туберкулярная проказа", - провозгласил он, - "Заразился, когда лечил больных в Конго". С ужасающей медленностью он надевал обратно рубашку, галстук и пиджак и прошёл на место. Последовала мёртвая тишина. Председательствующий судья, очень хмурый, позвал прокурора и защитника на совещание, объявив часовой перерыв. - Неизлечимо…, - профессор Дарманский подошёл ко мне. - Неизлечимо…, но может прожить ещё два - три года. Но зачем убивать Валерию? Почему мучить её? Он мог её заразить…? На эти вопросы ответа не было. Судья и жюри с адвокатами возвратились в зал. Адвокат подзащитного, очевидно подавленный, был краток в защите своего клиента: - Ваша честь! Члены жюри! Я нахожу себя в очень тяжёлой ситуации. Подзащитный отказывается сообщить мотивы преступления, более того, он требует, чтобы я повторил, что убийство жены было оправданным актом. В этом я с ним совершенно не согласен, более того, подзащитный настаивает, что он любил и по-прежнему любит свою жену. Он говорит, что когда через четыре месяца после свадьбы он обнаружил, что заразился лепрой, то понял, что обречён на медленную и мучительную смерть. Он считает, что союз между мужем и женой вечен, и мысль о предстоящем уходе от жены была для него неприемлемой. Он убежден, как у восточных народов, что жена должна последовать за мужем. Убийство жены для него, таким образом, - необходимый шаг и никто не имеет права судить его кроме господа бога. - Я тоже буду краток, - сказал господин Гловадский, прокурор, - Факт неизлечимого заболевания ни в коей мере не оправдывает ни истязание жены, ни её убийство. Подзащитный не нашёл в себе мужества признать, что в действительности, он совершил это нечеловеческое преступление из-за ревности. Ревность лишила его равновесия, если таковое у него было, лишила его человеколюбия и щедрости, которые любой другой человек продемонстрировал бы в этой ситуации. Подзащитный выказал только высокомерие, которое в этих обстоятельствах является оскорблением всех. Мы просим смертной казни, поскольку даже это наказание не может уравновесить преступления, которое он совершил. Озолин, всё ещё у стойки, только пожал плечами.   Председательствующий судья, Александр Волконский, который позднее стал одним из ведущих юристов пре советской России, говорил очень медленно: - Это самый болезненный случай, с каким мне приходилось сталкиваться в моей практике. Какие бы мотивы не заставили подзащитного совершить это преступление, его болезнь не оправдывает его. Его мелодраматическая презентация не должна учитываться жюри. Жюри отсутствовало меньше двадцати минут. "Виновен в совершении преднамеренного убийства". Через два месяца началась Мировая война, и я никогда не узнал, был ли доктор Озолин лишён жизни или провёл свою жизнь в заведении для душевнобольных. Через три года началась революция, и преступники были выпущены из тюрем. Таким образом, если Озолин не умер от неизлечимой болезни, то он ещё вполне мог поучаствовать в революции. Оглавление   www.pseudology.org