2-е издание, исправленное и дополненное Михаил Рувимович Хейфец Цареубийство в 1918 году Часть четвёртая. Ссылка и тюрьма Глава 25. Соколовско-дитерихсовские евреи Объясняя, как он понимает суть следствия, Николай Соколов обмолвился, что оно есть свободное творчество, по определению Достоевского. Помнит ли читатель, как работал такой творец у Достоевского? Улики и доказательства приводили других к некоторой версии, а он, после чтения экземпляра газеты, расчислил преступника в одном из авторов и, вопреки всем очевидностям, указал: "Вы-с и убили, Родион Романович!". Понаблюдаем вприкуску, как юрист подобного типа составлял свою следственную версию, упаси Бог, без пыток с активным допросом, за что в России и по сию пору благодарны. Люди и малым довольны. Вот дал ему показания "пойманный" (его выражение) шофер - Петр Самохвалов: "Из дома (Ипатьевского — М.Х.). вышли комиссар Голощёкин, комиссар Авдеев, ещё какие-то два лица, сели в автомобиль, и мы все поехали на станцию... Их (Николая II и Александру Федоровну. — М.Х.). посадили в мой автомобиль. Опять мы подъехали к тому дому, обнесенному забором. Командовал здесь всем делом Голощёкин. Когда мы подъехали, Голощёкин сказал Государю: "Гражданин Романов, можете войти". Я знал комиссара Юровского. Не помню, чтобы он был на вокзале, когда был привезен Государь. ...около дома стал собираться народ. Я помню, Голощёкин кричал: "Чрезвычайка, чего вы смотрите?" Народ был разогнан. Больше я ничего показать не могу". Об обстоятельствах прибытия второго этапа с арестованными — с цесаревичем и его сестрами — Соколов допросил царского камердинера Волкова. Вот показания: "Подъехали мы к дому Ипатьева, где была семья, тут ссадили Харитонова и Седнева, нас же, остальных, повезли дальше... И привезли в тюрьму. Когда привели в контору, Татищев не утерпел и сказал мне: "Вот, Алексей Андреич, правду говорят, от сумы да от тюрьмы никто не отказывайся". Комиссар Родионов ничего на это не сказал, а другой комиссар ответил: "По милости царизма я родился в тюрьме". Потом, когда комиссар юстиции Поляков спросил, кто нас арестовывал... начальник тюрьмы сказал Полякову, что нас привозил и сдавал ему Юровский. Это я хорошо помню". Вы можете спросить, что особенное мог следователь извлечь из этих показаний, кроме факта, что видные екатеринбургские комиссары находились в числе встречавших царскую семью на вокзале? Для Соколова сии два свидетельства есть начало его главного идеологического сюжета, охватывающего всё следствие: "Прибытие в Екатеринбург императора вскрыло фигуру главного распорядителя Голощёкина (курсив мой. Видите, как много можно извлечь из одного показаний шофера: "Командовал здесь Голощёкин" — М.Х). Прибытие детей — Юровского". В следующих строках вам и представят этих основных преступников — распорядителя и исполнителя: "Шая Исаакович Голощёкин, мещанин города Невеля, еврей, 1876 г.р. Партийная его кличка — Филипп. Юровский Яков Михайлович, мещанин города Каинска, Томской губернии, еврей, 1878 г.р". Бруцкус так комментирует следственную методику Соколова: "Представьте, что следователь... обязавшийся доказать, что во всем виноваты евреи... искатель заранее означенной правды вместо богатейшего клада находит жалкий огрызок... Он заготовил дубину, чтобы бить ею по полчищам филистимлян, а всех-то филистимлян оказалось двое, да и то не целых, а один филистимлянин с дробью (намек на крещение Юровского. — М.Х). Легко представить волнение национального духа, когда во всех списках лиц, прикосновенных к екатеринбургскому и алапаевскому убийствам, в списках тюремщиков, охранников, убийц, грабителей царских вещей, укрывателей следов, в общем, из числа нескольких сот человек — евреев оказалось всего двое, и, как увидим, каких бракованных евреев!.. В распоряжении национального духа оказалось всего два еврея — Юровский и Голощёкин. Оставалось Соколову только одно — возместить количество качеством, т.е. уравнять каждого из двух евреев сотне злодеев-неевреев". Этот прием следствия удобно проиллюстрировать примерам. Вот он допрашивает шофера Самохвалова, хотя не подозревающего, что по окончании допросов его расстреляют, но всё-таки смертельно напуганного арестом и готового угадать всё, что надо господину следователю, и всё нужное подтвердить. "Самохвалов вылил, конечно, на голову Голощёкина всё, что мог, исполнил всё, требуемое сторонниками национального духа... Каков же был характер распоряжений Голощёкина? Как видно из слов шофера, они были даны в вежливой форме, кратки и немногочисленны" (Б. Бруцкус). Бруцкус точно угадал ситуацию допроса. Обратите внимание, как сформулированы шофером показания: "Комиссар Голощёкин, комиссар Авдеев и ещё какие-то два лица" (курсив мой — М.Х). Следователь почему-то не пытался выяснить имена двух лиц, произвести опознание (одно узнавал, не было ли там Юровского?). Более того: после допроса другого камердинера, Чемодурова, он точно знает, что по прибытии в ДОН семью подвергли личному обыску. Его проделал зампредсовета Дидковский. Когда Борис Владимирович залез в сумочку царицы, та упрекнула его: "До сих пор мы имели дело с порядочными людьми". На что воспитанник Женевского университета находчиво возразил ей: "Не забывайте, что вы арестованная". (В своих мемуарах Александр Авдеев открыл, что тогда в сумочке царицы обнаружили подробный план Екатеринбурга. Это выглядит удивительно правдоподобно, если вспомнить уверенность Романовых, что их везут в Москву. Впрочем, через два десятилетия "советского завода план", купленный "за жемчуга стакан", вошел в фольклор, а у императрицы, были при себе именно жемчужные ожерелья). Откуда взялся в ДОНе комиссар Дидковский? Ожидал семью? Да ничего подобного: он и был одним из встречавших на вокзале господ, которых не пожелал припомнить Самохвалов. А вторым оказался председатель Уралсовета Белобородов, это следователь знал точно, ибо в его руках была расписка в получении пленников, данная Белобородовым комиссару Яковлеву на вокзале в Шарташе. Трудно ли было опознать как-никак главных людей на Урале? Из книги Касвинова узнаем, что Белобородов, а не Голощёкин и предложил царской чете войти в дом. Естественно: он считался главным распорядителем на месте. Даже если согласиться с Соколовым, что Белобородов был этакой представительской фигурой (русский, рабочий и пр)., а истинным заправилой в Екатеринбурге работал еврейский гигант Голощёкин, все равно ясно — репрезентативная личность и обязана на публике распоряжаться, за это ей и платили евреи... Соколов несомненно профессионал и несомненно понимал такие вещи не хуже автора этой книги. Но не хотел неосторожными вопросами сбить свидетеля, желавшего ему про желанного Голощёкина немного помочь. При допросе камердинера Волкова юрист действовал как положено: он предъявил свидетелю фотографию Юровского для опознания. Увы, "мне кажется больше, что это не он, — заявил свидетель, — тот был без бороды, а у этого борода".Что не помешало следователю объявить в тексте книги о явлении народу преступника Юровского и заодно уж уличить его во лжи и хвастовстве: он, оказывается, вовсе не родился в тюрьме, а был сыном сосланного в Сибирь вора. Но достаточно было Соколову забыть хоть в этом случае про евреев, и он сразу выяснил бы, кто комиссар, которого не опознал на фотографии Юровского Алексей Волков. В Екатеринбурге был один начальник, родившийся в тюрьме - Сергей Мрачковский, чье имя много раз потом встречается на страницах дела. Упомянутые ошибки касаются ничтожных мелочей, и они заслуживают упоминания лишь для характеристики общего стиля следствияя. Стиля, при котором первичные данные допросов и улик используются лишь как материал для воплощения в текст заранее сочиненной конструкции. Например, чтобы показать, каким великим деятелем был Голощёкин (ибо против него в деле почти не оказалось улик, всё обвинение в конкретных деталях строилось исключительно, исходя из грозной социальной опасности еврея), Соколов изобразил облвоенкома главным победителем атамана Дутова: "Бешено энергичный, он знал, благодаря своим старым связям на Урале, где брать живую силу большевизма". Но организаторы Победы "красных" над Дутовым давно известны и никогда не скрывались: это П. Кобозев, особоуполномоченный Совнаркома по борьбе с дутовщиной, это А. Киселев, за разгром Дутова под Оренбургом избранный в ЦК РКП(б).   Вот ещё одна легенда: "Охрана в доме Ипатьева носила характер военной организации. Рабочие считались красноармейцами, их обучали военному делу. Охрана подчинялась Голощёкину как областному военкому". Внешняя охрана в советских тюрьмах и лагерях действительно носила военизированный характер, однако подчинялась всюду и всегда не военкоматам, вообще не армейским командирам, а соответствующим органам МВД. Курировал тюрьмы по линии гражданской власти обычно заместитель председателя местного совета, такой же порядок, судя по дневнику Николая II, был и в Екатеринбурге: царь описал конфликт относительно режима с "моим врагом лупоглазым," заместителем председателя Уралсовета Дидковским. Другой эпизод, на котором можно остановиться, таков. Выше говорилось, что министр юстиции Старинкевич сообщил представителю лондонской еврейской общины: ни одного еврея среди участников цареубийства обнаружить следствию не удалось. Именно это заявление привело к отставке министра... Вилтон, единомышленник Дитерихса, назвал Старинкевича буквоедом: "Степень вины лиц, замешанных в преступлении, не была окончательно установлена на начальных стадиях расследования, но сами эти лица были известны, как и то, что они евреи. Имена Юровского, Голощёкина, Сафарова, Волкова имеются в материалах Сергеева, и было прекрасно известно, что они евреи". Начать стоит с того, что Вилтон не знает фамилии Войкова и называет его Волковым, но прекрасно знает про его еврейскую национальность (чего я, например, этим интересуясь, не сумел узнать ни в одном источнике. Даже в редакции Краткой Еврейской энциклопедии, где навёл о Войкове справки, — ничего о его еврействе не знают). О национальности Сафарова пойдет речь ниже, здесь, однако, упомяну, что даже Николай Соколов пишет: "Национальность его мне неизвестна". Остаются у нас все те же двое — Юровский и Голощёкин. И вот когда читаешь подлинные материалы следствия, видно, что министр сказал лондонскому представителю-еврею правду: никаких серьезных данных о еврействе Голощёкина в 1919 году у следствия не имелось. На эту тему имелось у Соколова два показания. Сергей Логинов, курьер большевистского подполья, пробыл в Екатеринбурге несколько дней: "Голощёкина я узнал, когда прибыл из Омска в Екатеринбург... Он приблизительно около 40 лет, выше среднего роста, полный, волосы на голове светло-русые, с рыжеватым оттенком, вьющиеся. Бороду бреет, усы маленькие... Остальных примет описать не могу. По национальности он еврей, имя его, кажется, Исак. Партийная кличка — Филипп. Что он представлял собой в прошлом, какова его профессия, не знаю. Имеет привычку все время ходить, усвоенную им в тюрьме, — где сидел, за что — не спросил". Нормальный вопрос следователя: вы были знакомы с человеком всего несколько дней, не знаете ни его прошлого, ни его профессии, не знаете даже, за политику он сидел или нет. Откуда вы успели узнать про его национальность и настоящее имя? Тем более, что при вас все звали его Филиппом... Вопрос, однако, не был задан. Второе показание. Котенов, горный инженер, проводил триангуляцию в районе урочища "Четыре брата", посему был допрошен: "Голощёкина я видел один раз. Откуда он и что собой представляет — не знаю. По национальности он жид". 1. Излишне спрашивать, задавал ли следователь вопрос: откуда вы это знаете про человека, которого видели раз в жизни? Не задан вопрос... Это и есть все данные о еврействе Голощёкина, имеющиеся в следственном деле. Неудивительно, что Сергеев не докладывал о них генеральному прокурору, а тот - министру: такими незначительными показаниями начальство обычно не беспокоят. Каково различие в личном имени Голощёкина в книге Дитерихса и книге Соколова? Дитерихс, знакомый только с делом, вслед за свидетелем Логиновым назвал его Исааком. Соколов уже в Европе прочитал сборник Мельгунова и Цявловского "Большевики", где, согласно картотеке Департамента государственной полиции, приводились такие имена: Исай Исаков, Шай Исаков, Шай Ицков. Итак, много времени спустя после окончания следствия юрист убедился, что комиссар действительно еврей, и тогда-то он и выбрал ему из полицейской коллекции самое характерное имя: Шая Ицкович. (Пайпс назвал его другим именем из той же коллекции — Исаем). Бруцкус указывает на слабое место в построениях, касавшихся Голощёкина: все обвинения в адрес "распорядителя" держались в уме следователя на единственном дедуктивном умозаключении: раз он еврей, то должен быть главным. Куда ж нашему русскому за такое дело браться! "Праведный судья от незначительного факта (показаний шофера, что "всем на месте командовал Голощёкин" — М.Х). переходит к глубочайшим выводам, на обслуживание которых привлекаются философия, психология, история, политика, - пишет Бруцкус.- Не может того быть, чуть не плачет Соколов, чтобы этот еврей ничем не провинился в Екатеринбурге. Кто же мне тогда остается, один Юровский? И вот завивается паутинка... Если, как говорит Соколов, физического участия Голощёкина ни лично, ни ни путем распоряжений никак доказать невозможно, то надо навести на него подозрения в участии интеллектуальном.   У Голощёкина, доказывает Соколов, были хорошие связи с Москвой, и кремлевское правительство, организовавшее убийство в Екатеринбурге, несомненно имело в этом городе своего человека. Это кремлевское правительство он выставляет в виде еврея Свердлова, а своего человека при данном еврее — в виде еврея Голощёкина. Таким образом, легко получается истина национального духа: евреи (Свердлов) умыслили в Москве и евреи (Голощёкин) совершили в Екатеринбурге... Соколов искал не правду, а евреев". В этом месте позволю себе совершить экскурс в книгу того автора, которого Бруцкус считал хозяином и заказчиком всей соколовской версии убийства, — в двухтомник Дитерихса. Сочинение его отличается от "Убийства царской семьи" Соколова куда большей прямотой в изложении фактов, куда большей откровенностью, и Бруцкус не раз опровергал данные Соколова фактами из двухтомника генерала. Последний, по Бруцкусу, был наивным солдафоном, в отличие от следователя, который якобы все понимал как есть, но постоянно "подмигивал читателю, мол, мы-то с тобой понимаем, какую ахинею я несу, но таково требование национального духа". Думается, разница в оформлении одной и той же концепции в обеих книгах заключалась в более примитивном генеральском методе доказательств. Любой отрицательный персонаж у генерала немедленно называется евреем — и тогда автору не было нужды ломать голову над деформацией других следственных фактов. Просто всё нужное записывал на еврейский счёт. Соколов же понимал, что так действовать — слишком грубо, вот почему у него возникают странные термины - "по-видимому, русские" и "национальность его мне неизвестна". Зато ему и приходилось, деформируя, прилаживать сведения одно к другому, от чего генерал был совершенно свободен, как сокол в полете... Приведу примеры генеральской техники Сакович, например, не объявлен евреем, несмотря на фамилию на "ич" и звание врача, потому что попал в руки к белым живым и выяснилось: назывался гусаром, ходил со стеком, чрезвычайно счастливо играл в карты, ухаживал за медсестрами — короче, свой брат-офицер, с какой стороны ни возьми! Но как правило у генерала пишется так: "Председатель Белобородов и его помощники Сафаров, Войков, Голощёкин, Поляков, Краснов, Хотимский — все евреи" (т.1, стр.34); "евреи Сафаров, Войков, Поляков, Хотимский, Чуцкаев, Голощёкин, Краснов" (там же, стр.130); "Сафаров, еврей, ехавший с Бронштейном в пломбированном вагоне... родом из Киева, иногда ставивший на своих подписях букву "Г" (стр.31, 309); "Чуцкаев, еврей, каково его прошлое, откуда он родом неизвестно" (301); "Войков, еврей, по-русски называл себя Петром Лазаревичем" (311); "Сыромолотов. Многие утверждают, что он еврей" (312); "Поляков, Хотимский и Крылов — три еврея" (313). Достаточно простейшей проверки, чтобы выяснилось: генеральская информация вылупилась чисто из взбудораженной фантазии писателя в погонах. Белобородова, например, Соколов уж проверял на зуб у всех возможных свидетелей, знавших того с юности, увы, разночтений не оказалось, все признали русским. Тогда Соколову пришлось сочинить легенду о второстепенной роли председателя совета в его городе — вопреки всем документам, имевшимся в руках следствия. А вот генералу такой выдумки не нужно, у него Голощёкин вовсе не командовал председателем Уралсовета: ведь сам Белобородов оказался евреем! Второй в списке, Сафаров, вовсе не ездил с Бронштейном в пломбированном вагоне, хотя в нём действительно находился, а ехал он в вагоне с Ульяновым-Лениным (ибо Бронштейн-Троцкий приплыл в Россию пароходом - из Штатов через Англию). И не случайно Сафаров ставил на бумагах инициал "Г", ибо звали его Георгием Ивановичем, чего не смог выяснить генерал, выяснивший, однако, что Сафаров - еврей. В реабилитационном деле Сафарова, опубликованном в журнале "Известия ЦК КПСС", КГБ записал: "Национальность — русский". К слову, фамилия Сафаровых, если только это настоящая фамилия, известна в России с XV века, так звали сурожских (крымских) купцов греческого происхождения. (В Ленинграде, однако, доходили слухи, якобы его настоящая фамилия Вольдин и был он армянином). О Чуцкаеве, чье имя-отчество и происхождение генералу установить не удалось, а удалось узнать одно — что был тот евреем, в энциклопедии "Гранат" сказано: звали его Сергей Егорович, родом из семьи станционного смотрителя в деревне Сугат, Камышловского уезда. (Краткая еврейская энциклопедия сообщает, что Чуцкаев был последним по времени председателем ОЗЕТа — Общества земельных еврейских товариществ, помечая возле его фамилии: "Нееврей").   Сыромолотова, о коем "многие говорят, что он еврей", звали Федором Федоровичем, был он сыном мастера сталепрокатного цеха из Златоуста. Поляков в принципе мог быть евреем, и русским тоже — фамилия встречается у обоих народов, загадка подстерегает нас возле его соседей из генеральского списка. Во-первых, неясно, какая все же фамилия у комиссара-еврея: Краснов или Крылов, — в разных местах обозначен по-разному. Во-вторых, неясно, почему человек с фамилией как у атамана Всевеликого войска Донского или, на выбор, как у великого баснописца, оказался у нашего генерала евреем? Зато на Хотимского, третьего в списке, я, признаться, сам грешил из-за окончания его фамилии на сакраментальное "ский", которым кончаются многие фамилии русских евреев. Увы, в мемуарах чешского коммуниста Арношта Кольмана "Мы не должны были так жить" встретил имя друга автора, Хотимского, причём явно того самого, поскольку он служил начполитотделом в 5-й армии (у Тухачевского на Урале), а потом главой Челябинского агитпропа. По словам Кольмана, звали этого Хотимского Валентином Ивановичем, и пострадал-таки он из-за нехорошего окончания фамилии на "ский", только казнили его в 1938 году как польского шпиона. ...Зато, повторяю, Дитерихсу не требовалось пользоваться формулами Соколова, скажем, для Сафарова: "Национальность его мне неизвестна" или для одного из палачей — Никулина: "По-видимому, русский". Использование подобных формул довело Бруцкуса до исступления: "Зная с полнейшей точностью, что Никулин чисто русский, происходит из местной уральской православной семьи, осведомившись об этом из документов и опроса свидетелей, Соколов все-таки старается спасти завет Дитерихса: "Русский народ в этом деле не участвовал" — этим вот "по-видимому": авось, в ком-нибудь останется сомнение, что Никулин — псевдоним какого-нибудь Хаима. Увы! Списки охранников Ипатьевского дома, списки палачей и мучителей сохранились полностью — и нет в них еврейских имен, и все это русские, русские, русские, с незначительной примесью инородческих, но не еврейских фамилий. Не помогают хитрости усердного антисемита!" Вот дополнительные сюжеты, связанные с потаенной историей цареубийства ("еврейской историей" по определению следователя): они добыты из расшифрованных телеграфных лент, отправленных с Урала в Кремль в июле 1918 года. Ленты обнаружил в архиве телеграфа екатеринбургский прокурор Остроумов. Все официальные депеши отправлялись в Кремль бесплатно, за счёт Совета, и потому их копии хранились в архиве как отчётный денежный документ. Комиссары почему-то не догадались копии изъять и уничтожить, а Соколов — отдадим ему должное — сообразил, что главные секреты преступления скрыты в этих шифровках, но раскодировать их долго не мог. Это сумел сделать для него уже в эмиграции крупнейший специалист по шифрам. Тем не менее каждая шифровка подписана внизу открытым текстом, и подписи неизменно были одни и те же: "Белобородов". Проще всего казалось объявить Белобородова Хаимом или Ициком. Как читатель, надеюсь, помнит, в сочинении "Русофобия" И. Шафаревича он и назван просто - Вайсбардом. (Математик не сам это придумал, а заимствовал из трудов эмигрантов-монархистов, понимавших, что Белобородова в истории убийства, ну никак не объехать). Кстати, первым автором подобной легенды был сам Николай II. Вспоминает некий разговор дежурный по ДОНу один из членов исполкома: — Скажите, пожалуйста, Белобородов — еврей? Пораженный нелепостью и неожиданностью вопроса, я не сразу нашёл, что ответить — Он на меня произвел впечатление русского человека... — Он русский и есть. — Как же он тогда состоит председателем Областного совета? — недоуменно протянул бывший царь.   Оказывается, он был убежден, что во главе советских органов состоят только большевики-евреи". Но версию с Вайсбардом Соколов никак не мог публично протащить, сохраняя имидж честного юриста даже в собственных глазах: он тщательно проверил происхождение председателя Уралсовета. Увы, русский...И тогда была сочинена иная трактовка: Белобородов оказался подставной русской пешкой для маскировки еврейских преступлений Голощёкина. В её основу была положена единственная неподписанная (и незашифрованная) запись телеграфных переговоров: следователь приписал её Голощёкину на том основании, что екатеринбургский собеседник Свердлова говорил с "президентом республики" на "ты", а по сведениям эмигрантского публициста Вл. Бурцева Голощёкин со Свердловым были на "ты".   Значит, переговоры велись с Голощёкиным: вот единственная, долгожданная улика против него. Об этой улике разговор у нас пойдет ниже, пока же отметим, что версия Соколова насчёт соотношения власти Белобородова и Голощёкина продержалась в научной литературе довольно долго: ещё в 80-х годах Н. Росс писал: "Есть основания утверждать, что Белобородов сыграл в екатеринбургских событиях видную, но не столь ответственную роль. Его выставляли на первый план как истинно-русского рабочего, настоящего пролетария-революционера" — и, вослед Соколову, отметил голощекинскую близость к Зиновьеву и Свердлову. Ричард Пайпс тоже назвал Голощёкина "самой влиятельной фигурой в исполкоме, благодаря близкой дружбе со Свердловым". Но вот Бруцкус в 20-х годах, когда внутрипартийные и личные отношения лидеров оставались совсем свежими в памяти современников, не находил никаких оснований для подобного вывода. Для начала он процитировал все, что говорено у Соколова о председателе Уралсовета: "Александр Георгиевич Белобородов, родом из Лысьвенского завода, Пермской губернии, возраст 32-35 лет, русский, конторщик по профессии. Он числился председателем Уральского областного совета. Из него хотят сделать крупную революционную фигуру. Это неправда. Распропагандированный рабочий, невежественный, он был порождением уральской глуши. Его, быть может, никогда бы не увидели за её пределами, если бы не убийство Царской семьи. Только после этого он оказался членом ЦИКа (на самом деле ЦК РКП(б). — М.Х.). и видным столичным чекистом. Он никогда не был самостоятельным и в роли председателя областного совета. Одно время он был арестован за кражу или присвоение 30 тысяч рублей, был освобожден и снова занял свой пост". "Вот и все 11 строк, — комментирует Бруцкус,— которые следователь по делу об убийстве Царской семьи нашёл нужным сказать о человеке, решившем это убийство... Пусть совестливый человек подумает, сколько Соколов исписал бы бумаги о Белобородове, будь Белобородов евреем, и в какой дальний уголок на заднем дворе упрятал бы он Юровского, будь Юровский русским. Народная молва уже тогда, в конце лета 1918 года, называла Белобородова убийцей Царской семьи, — продолжает он. — ...Но пришёл следователь, подчинивший Закон и правду требованиям национального духа, и написал, не приводя ни слова в доказательство: Белобородов ни при чем. Из него хотят сделать крупную фигуру. Он вовсе и не председатель, а один пустой вид председателя. Он вор и больше ничего". В самом деле, этот текст Соколова поражает и сегодня отсутствием элементарной логики. Согласимся с постулатом, что Белобородов был просто распропагандированным рабочим, невежественным и вовсе не крупной революционной фигурой. Ну и что из этого следует? Разве для организации убийства безоружных пленников потребен обязательно эрудит, столичный теоретик-марксист? Или — Соколов пишет, что только убийство Романовых вывело его на всероссийскую сцену?! Но разве этот факт как раз и не доказывает, что именно сей товарищ и получил положенную за своё преступление награду? Был вором? Может быть, не отрицаю. Разве это мешает быть убийцей? Или председателем совета? Если бы Бруцкусу были известны материалы следственного дела, он негодовал бы куда сильнее. Именем Белобородова подписаны все документы, имевшие отношение к самым страшным эпизодам дела, ко всем предварительным убийствам в городе, ко всей подготовке преступления. (Голощёкин вернулся из Москвы лишь 12 июля, за четыре дня до преступления — уже на всё готовое). По сути, следователь, подчиняясь юдофобским идеологическим импульсам, стал выгораживать, умалять роль в преступлении одного из главных убийц — и становятся понятными кипящее возмущение Бруцкуса, и то, почему спустя семь с лишним десятилетий после окончания следствия историки все ещё вынуждены заниматься не только исследованием того, что происходило на Урале летом 1918 года, но даже простым отысканием первичных фактов. Разумеется, пока не открыты секретные архивы, самые замысел, всё планирование и осуществление убийства Романовых на Урале останутся в значительной мере полем исторических гипотез. Но для гипотез у нас имеется немало отправных пунктов. Поэтому, предупредив читателя, что, начиная с этой главы, он погружается как раз в гипотетическую часть исследования и что предположения автора, возможно, будут опровергнуты новыми документами, но с той же степенью вероятности и подтверждены ими, мы займемся скрытой историей преступления века. Предварительно, как пролог трагедии, опишем вкратце житие и быт обреченной семьи в последние месяцы её земного существования. Глава 26. Ипатьевский быт 30 апреля 1918 года председатель Уралсовета Белобородов приказал августейшей чете с дочерью и двумя слугами войти в последнюю тюрьму — в двухэтажный особняк, принадлежавший горному инженеру Ипатьеву. Инженер купил его сравнительно недавно и сам жил во втором этаже, а первый отвел под контору для своей подрядной строительной компании: там комнаты пока пустовали. За время, что Романовы находились на этапе из Тобольска в Екатеринбург, хозяина выселили из дома, а вокруг возвели высокий забор (потом для верности построили и второй). Узников никто не должен был видеть, и они не должны были никого видеть без разрешения ВЦИКа: ссылку им заменили более жестокой репрессией — тюремным заключением. Охраняло дом 75 охранников. Подражая Соколову, по мнению которого этот анкетный факт имел важное значение, укажем их национальность: 73 русских и двое, судя по фамилиям, поляков. Охранники делились по обязанностям так: внешняя караульная служба, т.е. посты вне дома (вдоль заборов и в саду), и внутренняя охрана, т.е. надзиратели в самом доме. В быту стража делилась по землячествам. Первое составили люди коменданта Александра Авдеева, навербованные им с фабрики, принадлежавшей Злоказову.   Разводящий караульный начальник "злоказовцев" по имени Анатолий Якимов так описал их следователю: "Авдеев... Из его слов можно было понять, что за заслугу перед революцией, т.е. за то, что не допустил Яковлева увезти царя, его назначили комендантом. И, как видать, этим назначением Авдеев был очень доволен. Он был такой радостный, когда на митинге обещал рабочим: "Я вас всех свожу в дом и покажу царя"... Главная у них (злоказовской компании. — М.Х.). цель была в деньгах. За пребывание в Доме особого назначения они получали особое содержание, кроме того, и на фабрике получали жалованье как состоявшие в фабричном комитете или Деловом совете. Пил Авдеев и здесь, в доме Ипатьева. С ним пили и эти его приближенные. Когда они переселились в дом Ипатьева, то стали воровать царские вещи. Часто ходили в кладовую и выносили вещи в мешках. Мешки вывозили и на автомобиле, и на лошадях к себе домой, на квартиры. Говорили об этом на фабрике Злоказова, указывая определенно, как на воров, на Авдеева и Люханова". После того, как прошёл ледоход, из Тобольска судном до Тюмени, а оттуда поездом в Екатеринбург доставили остальных членов семьи, свитских, прислугу. Младших Романовых этапировали в Дом особого назначения, а Татищева, Гендрикову, Шнейдер, камердинера Волкова — туда же, куда уже доставили князя Долгорукого, — в местную тюрьму. Гиббсу и Жильяру было объявлено о запрете на въезд в Екатеринбург: иностранцы всегда в России имели привилегии. После прибытия второго этапа решено было увеличить охрану ДОНа. Этим занялся комиссар Сергей Мрачковский, зять дьякона Сысертского завода (что расположен в 20 верстах от Екатеринбурга). Там, на Сысерти, он навербовал новых охотников, соблазнив их высоким жалованьем (400 рублей в месяц! Царскосельские охранники получили в Тобольске от Яковлева из расчёта по 250 в месяц и считали, что жалованье у них преотличное). "Сысертцы" составили второе землячество; их вожаком стал начальник внешней охраны Павел Медведев. Режим был относительно мягким. Злоказовские алкаши сознательно не мучали узников, но просто само их хулигански естественное поведение выглядело пугающе. Камердинер Терентий Чемодуров рассказывал, что "Романовы обедали все вместе, за одним столом с ними обедал комендант Авдеев, часто пьяный, без кителя... Авдеев неприлично и оскорбительно вёл себя с Государем: желая взять из общей тарелки какое-либо блюдо, он тянулся рукой между Государем и Её Величеством и локтем задевал государя по лицу... Ложек, ножей, вилок часто не хватало. Участвовали в обеде и красноармейцы. Придет какой-нибудь и лезет в миску: "Ну, с вас довольно, я себе возьму"... Устраивали переклички. Когда княжны шли в туалет, красноармейцы якобы для караула шли за ними в уборную. Эти рассказы камердинера подтверждаются показаниями разводящего Якимова (сам он в покои допущен не был и лично этого не видел, но на внешних постах кое-что знали и слышали): "Пьяные, они шумели в комендантской комнате, орали, спали вповалку и разносили грязь. Пели они песни, которые, конечно, не были приятны для царя: "Вы жертвою пали", "Отречемся от старого мира", "Дружно, товарищи, в ногу". Вот, зная Авдеева как , как человека грубого, пьяного и душой недоброго, я думаю, что он обращался с Царской семьёй плохо: не мог он обращаться с ней хорошо по его натуре, поведению. Как я сам наблюдал его в комендантской, думаю, что его обращение с Царской семьёй было для неё оскорбительным. Припоминаю ещё, что вёл Авдеев со своими товарищами разговоры про Распутина... что государыня будто бы жила с Распутиным". Предположения Якимова находят подтверждение в художествах, которые следователи обнаружили на стенах ДОНа. Вот образцы: "Царя русского Николу за хуй сдернули с престолу"; "По всей по деревне погасли огни, Сашка с Гришкой спать полегли"; "Сашка и Гришка сидят за столом, сам Николашка пошёл за вином". Сами охранники, однако, были убеждены, что они обращались с царской семьёй хорошо. Так показали и Проскуряков, и Медведев. Режим семьи был однообразен. Вставали в 9 утра, пили чай и полтора-два часа гуляли в саду. Потом Авдеев сократил срок прогулки до часу в день, чтоб "было похоже на тюрьму", как он внятно объяснил Николаю. Обед полагался в час дня, но, как правило, запаздывал. На питание Николай не жаловался, наоборот, в дневнике похвалил. Ежедневно приносили молочные продуктовые передачи из монастыря (о причинах такой любезности со стороны охраны смотрите ниже). Иногда возникали конфликты, часто с Дидковским, однажды с Войковым. Как-то часовой выстрелил в окно, из которого выглянула великая княжна: "По-моёму, просто баловался с винтовкой, как всегда часовые делают" (запись в дневнике от 14 (27) мая). Каждый визит в тюрьму казался событием: за день до этого выстрела вместе с врачом В. Деревянко пришёл к ним некий черный господин, которого семья приняла за коллегу Деревянко (а это был комиссар-чекист Яков Юровский, в прошлом ротный фельдшер). Через месяц комендант предупредил, что возможен налет анархистов, надо собраться на этап в Москву: "Немедля начали укладываться, но тихо, чтоб не привлекать внимания караула, по просьбе Авдеева" (31 мая/13июня н. ст). Однажды их посетили сразу 6 человек, сказано было, что это "комиссары из Петрограда". "Приходили какие-то субъекты и молча при нас разглядывали окна" ( 10/24 июня). В эти месяцы царь много читал. Ещё в Тобольске он думал над "93-м годом" В. Гюго, романом о Французской революции. Потом последовала "Всеобщая история" Йегера, из прозы "Анна Каренина" ("читал с увлечением") и прежде не читанная 4-я часть "Войны и мира" и — неожиданно — "Синее с золотом" Аверченко.   В Екатеринбурге, углубившись в библиотеку хозяина дома, он с необыкновенным интересом записывал впечатления от... Салтыкова-Щедрина. На какие-то важные мысли наводило скрытного и мистически настроенного монарха чтение сатирика: ни одному литератору в жизни не дал он столько положительных оценок. Читал все подряд: "Господ Головлевых", "Пошехонскую старину", статьи, сказки — том за томом: "Занимательно и умно". Последняя, за 10 дней до гибели, запись о прочитанном: "Все эти дни по обыкновению много читал. Сегодня начал читать седьмой том Щедрина. Очень нравятся мне его повести, рассказы и статьи" (23 июня/6 июля 1918 года). Чем привлек Щедрин монарха? Вспоминается признание другого мистика и монархиста: "Все остальные черты в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина..". (М.Булгаков, Письмо советскому правительству от 28.Ш.1930). Возможно, идеализировавший народ Николай разглядел в книгах Щедрина эти самые "глубочайшие страдания" классика русской сатиры . Режим постепенно ужесточался. Вначале поступала почта: пришла, например, посылка с шоколадом от сестры императрицы Елизаветы Федоровны. (Авдеев и его команда этот шоколад украли). Потом почта перестала поступать. Приходила газета (Николай подписался на "Екатеринбургский рабочий"). Потом газета исчезла. В дом допускали только священников по двунадесятым праздникам и уборщиц. Но за 20 дней до гибели царь занёс в дневник: "На-днях мы получили два письма, одно за другим, в которых нам сообщали, чтобы мы приготовились быть похищенными какими-то преданными людьми" (14 июня/27 н.ст). Через 17 дней, за три дня до гибели, в дневнике Николая II появилась последняя в его жизни запись: "Вестей извне никаких не имеем". Глава 27. Убийцы а. Ленин Главное обвинение Бруцкуса в адрес Соколова было таково: следователь на протяжении всей своей книги не упомянул фамилию — Ленин. Ни разу. Ученый процитировал фразу, десятилетиями защищавшую Соколова от подобных упреков: "Соколов, облупив на нужды погрома Свердлова с Голощёкиным, печально восклицает: "Нет сомнения, были и другие лица, решавшие вместе со Свердловым и Голощёкиным судьбы Царской семьи. Их я не знаю". "Изучив нрав Соколова, — комментирует он, — мы легко расшифруем эти слова. Когда Соколов, имитируя честность и бескорыстие, пишет: "Национальность их мне неизвестна", — мы знаем, что дело идет о русских, которых требуется замаскировать... Когда он... не называет других фамилий, кроме Свердлова и Голощёкина, только потому, что их не знает, то секрета тут нет никакого: неизвестные Соколову имена принадлежат неевреям. Это имена членов советского правительства во главе с Лениным, это имена главарей чрезвычайки с Дзержинским, Менжинским во главе, это имена вождей Красной армии, давшей силу советской власти..". (Намек на генералов, массами шедших на службу в РККА). Я приведу здесь почти полностью огромную цитату из Бруцкуса, современника екатеринбургского убийства, рассуждавшего о первопричине преступления так: "Если бы все члены ЦИКа, все народные комиссары и все вообще влиятельные большевики предложили такое решение этого вопроса, которое было бы неугодно Ленину, ничего из такой внушительной демонстрации не вышло бы... Если все Романовы, оказавшиеся в руках большевиков, были истреблены... то именно такое решение вынес Ленин, один только Ленин... Единственный виновник Ленин — и никто больше. О виновности всех остальных можно говорить... как о виновности... того палача, который рубил голову. Ленин приказал убить Романовых — это истина, не требующая доказательств, это историко-политическая аксиома. Но за Лениным... упрочена репутация идейного борца... Счастье этого человека беспримерно: от его имени отскакивают все ужасы гражданской войны, террора, миллионы трупов, раскиданные по русской земле... Между тем, Ленин не только попуститель кровопролития, но и убежденный организатор величайшей бойни на Земле... Этого мало. О Ленине точно известно, что он был лично сторонником крови, тем, кого в применении к хирургам называют мясником. Никого и ничего в своей жизни не пожалел Ленин... Это он — автор теории и практики об истреблении целых классов и горячий поклонник Дзержинского с его бессудными казнями и адскими пытками... Ни разу не узнал он радости прощения. Его сердце, наоборот, отзывалось с удовлетворением на призрак насильственной смерти.   Ему даже не пришло в голову помиловать ранившую его Каплан. Он не подписал ни одной отмены смертной казни ни одному рабочему или крестьянину... Его чисто палаческий образ действий в деле братьев Генглез изумил даже его ближайших соратников, хотя они хорошо знали своего Ильича... а отношение к гибели Шингарева и Кокошкина — приказ о немедленном розыске их убийц с одновременным назначением этих убийц на командные должности на фронт — обнаружило силу его политического лицемерия и степень его личного равнодушия к пролитию крови... (Андрей Шингарев и Федор Кокошкин — арестованные министры Временного правительства, кадеты, по болезни переведенные из крепости в больницу, — в ночь после разгона Учредительного собрания были убиты матросами на больничных койках – М.Х.). ...Душа Ленина не сопротивлялась пролитию невинной крови... Его особое прирожденное свойство — отсутствие тени сострадания к человеку, отсутствие всякой чувствительности. Вполне уместно предположить, что если бы Ленин не был человеком с такими свойствами души, то судьба Царской семьи могла повернуться иначе. Ни одна революция не сопровождалась истреблением всех членов династии, находившихся в руках у победителей. Это было сделано у нас, потому что нашим владыкой стал человек, проповедывавший истребление классов, а не отдельных людей. Такой проповеди человечество ещё не знало, как не знало оно и такого террориста, как Ленин. Романовы были своего рода классом, и убийство всех представителей этого класса — эта идея могла зародиться в единственной в мире голове, голове Ленина... Ленин органически не мог найти иного средства избежать затруднений... кроме того единственного, которое подсказывал ему его характер: убить, уничтожить, стереть с лица земли. И он отдал такой приказ. Тысячи людей причастны или виновны в гибели Царской семьи, целый ряд условий, исторических и политических, привел к этой катастрофе. Но среди этого запутанного узла причин с особой яркостью выделяется деятельность Ленина, бесповоротно решившего казнь. В расследовании об убийстве Романовых не упомянуть ни разу имени Ленина — на это способен не следователь, не историк, а памфлетист... Искать виновников убийства Царской семьи и не заметить Ленина — такую тактику мог позволить себе только агитатор, нимало не беспокоившийся, что скажет о его праведных трудах чуткая совесть вдумчивого современника и беспристрастный отзыв историка". * * * В этом отрывке более всего поразила мысль Бруцкуса, что если бы против решения Ленина об убийстве всех Романовых возражали все видные большевики вместе взятые, это не изменило бы его позиции. Ведь Бруцкус не мог знать, что мнение Ленина разошлось с проектом номер два, председателя РВС республики Льва Троцкого, и никакого влияния Троцкий на Ленина оказать не сумел.   ...В 1935 году к Троцкому в эмиграцию пришло сообщение: исчез в камерах Ягоды его старший сын, Сергей. Молодой человек испытывал истинную аллергию к политике, насмотревшись на революционную деятельность родителя, и сделал в России карьеру инженера-изобретателя. В момент выдворения отца и материй за пределы СССР Сергей Седов (сыновья Троцкого носили фамилию матери, Натальи Седовой) был влюблен и не хотел понимать, зачем ему нужно покидать Россию из-за политических конфликтов его отца. Но через 6 лет Сергей стал догадываться, какую трагическую ошибку совершил в 1929 году. Он успел сообщить, что жизнь его куда хуже, чем родители могут себе представить, — и начались воркутинская посадка, кашкетинские расстрелы лагерных друзей (по имени палача-чекиста Кашкетина), снова Лубянка и неизбежный расстрел... Видимо, инстинктивно сопрягая в памяти исчезновение сына с судьбой детей-узников Ипатьевского дома, Лев Давидович и занёс в дневник, сразу вслед за записью о судьбе сына, датированные 9-м апреля 1935 года строки: "Белая печать когда-то очень горячо дебатировала вопрос, по чьему решению была предана казни царская семья... Либералы склонялись к тому как будто, что уральский исполком, отрезанный от Москвы, действовал самостоятельно. Это неверно. Постановление было вынесено в Москве. Дело происходило в критический период гражданской войны, когда я почти все время проводил на фронте, и мои воспоминания о деле царской семьи имеют отрывочный характер. Расскажу теперь, что помню. В один из коротких наездов в Москву — думаю, что за несколько недель до казни Романовых — я мимоходом заметил на Политбюро, что ввиду плохого положения на Урале следовало бы ускорить процесс царя. Я предлагал открытый судебный процесс, который должен был развернуть картину всего царствования... Ленин откликнулся в том смысле, что это было бы очень хорошо, если б было осуществимо. Но... времени может не хватить... Прений никаких не вышло, так (как) я на своем предложении не настаивал, поглощенный другими делами. Да и в Политбюро нас, помнится, было трое-четверо: Ленин, я, Свердлов... Каменева как будто не было. Ленин в тот период был настроен очень сумрачно, не верил, что удастся построить армию... Следующий мой приезд в Москву выпал уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: — Да, а где царь? — Кончено, — ответил он. — Расстрелян. — А семья где? — И семья с ним. — Все? — спросил я, видимо, с оттенком удивления. — Все, — ответил Свердлов. — А что? Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил — А кто решал? — спросил я. — Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях Больше я никаких вопросов не задавал, поставил на деле крест. По существу решение было не только целесообразным, но и необходимым... В интеллигентских кругах партии, вероятно, были сомнения и покачивания головами. Но массы рабочих и крестьян не сомневались ни минуты: никакого другого решения они не поняли бы и не приняли бы. Это Ленин хорошо чувствовал: способность думать и чувствовать за массу и с массой была ему в высшей степени свойственна, особенно на великих политических поворотах". Один из последних защитников безнадежной версии "приговора Уралсовета" Г. Иоффе не мог, конечно, проигнорировать запись Троцкого: "Конечно, это серьезное свидетельство, но ценность его, на наш взгляд, снижается другой записью... В 30-х годах в Париже вышла книга бывшего советского дипломата Беседовского (перебежавшего на Запад) "На путях Термидора". Касаясь расстрела Романовых, он по вполне понятным для него причинам утверждал, что к этому были причастны Свердлов... и Сталин. О характере своих литературных трудов сам Беседовский отзывался пренебрежительно, говорил, что просто издевается над читателем. Несмотря на легковесность откровений Беседовского, Троцкий... сделал такую запись: "По словам Беседовского, цареубийство было делом рук Сталина"... Это, конечно может породить некоторое сомнение в точности дневниковых воспоминаний Троцкого, относящихся к казни Романовых: в них все же чувствуется некий налет политической тенденциозности". На наш взгляд, никакого сомнения эта запись породить не может: Троцкий и сам писал, что не знал, кто и как действовал в Кремле во время его отсутствия. Почему бы не предположить, что за его спиной на Ленина повлиял Сталин, тем более, что в других случаях это наверняка бывало правдой... Конечно, Троцкий был политически лукав и тенденциозен, и упрекать за это политика — все равно что корить шахматиста за умение комбинировать на доске. Вот хоть посмотрите по цитируемому тексту: Троцкий притворяется, что не помнит, кто состоял в тогдашнем Политбюро: "Трое, четверо... Каменева как будто не было". Каменева-то точно не было, он до августа — в плену у финнов, но было в бюро ЦК (так Политбюро называлось в 1918 году) все-таки не трое, а четверо - и четвертым был именно Сталин!   Поскольку миф, якобы Сталин не принимал серьезного участия в революции и гражданской войне, что он есть чистое дитя аппаратной клики, распространялся троцкистами, то их лидер даже в дневнике не захотел признать, что уже в 1918 году Сталин попал в четверку высших руководителей партии. Нет, он, конечно, отлично помнил об этом, а потому и мог поверить Беседовскому. Или захотел поверить: каждый практический политик копит информацию, которая компрометирует его соперника... Что вовсе не отменяет правдивости того, что Троцкий не прочитал у прохвоста Беседовского, а знал и помнил сам. (В лос-анджелесской газете "Панорама" я, например, прочёл удивительный материал рижской журналистки Светланы Ильичёвой: она отыскала в родном городе в 1964 году того комиссара "Родионова", что этапировал из Тобольска в Екатеринбург царевича и его сестер. Под сим псевдонимом скрывался будущий профессор Рижского университета Ян Мартынович Свикке, член латвийской социал демократии с 1904 года. По собственному признанию, он возглавлял знаменитых "латышей" из отряда екатеринбургских палачей. Никаких подробностей, однако, журналистке Свикке не рассказал, только кивнул на чемодан – "Там особые документы" и вынул оттуда записку: "Пётр, выдай. Член Реввоенсовета И. Сталин" - это, как он заявил, оказалось распоряжение выдать сумму на расходы его "отряду особого назначения". Так что Сталин все-таки имел какое-то, хотя явно косвенное отношение к делу). * * * Интересные факты по кремлевскому сюжету цареубийства собрал и проанализировал Р. Пайпс. Достаточно было назвать имя вдохновителя убийства, и, как в детективах Агаты Кристи, на месте преступления проступили очевидные следы преступника. "Есть довольно веские подтверждения, что вскоре после начала чешского восстания Ленин поручил ЧК начать подготовку к уничтожению всех Романовых, проживавших в Пермской губернии, — пишет американский профессор. — В качестве повода для убийства надо было использовать инсценированные побеги. По указанию Ленина ЧК собиралось устроить изощренные провокации... В Перми и Алапаевске замысел удался, в Екатеринбурге он не понадобился". Историк сопоставил следующие факты и даты: 12 июня убили брата царя, великого князя Михаила Романова. Пермские власти оповещают население, что он "похищен белогвардейцами". 17 июня эта информация опубликована в столичных газетах. (Через месяц пресс-бюро Совнаркома подтвердит, что Михаил Романов прибыл через Омск в... Лондон). 18 июня председатель Совнаркома В. И. Ленин собственной персоной дает интервью газете "Наше слово": мол, сообщение о побеге Михаила верно, а вот жив или мертв сам Николай — правительство пока точно не знает. "Для Ленина было крайне нехарактерно, — пишет Пайпс, — давать интервью в "Наше слово", либеральную газету, которая, насколько ей позволяли обстоятельства, критически относилась к большевистскому режиму и с которой большевики обычно старались не связываться. Не менее любопытно его неведение об участи царской семьи — ведь правительство легко могло узнать все относящиеся к делу факты. Вплоть до 28 июня пресс-бюро Совнаркома утверждало, что ему ничего неизвестно о судьбе бывшего государя, хотя признавало, что поддерживает ежедневную связь с Екатеринбургом. Только 28 июня, якобы после получения телеграммы от главнокомандующего Североуральским фронтом Р.И. Берзина, что 21 июня он лично посетил дом Ипатьева и нашёл, что все его жильцы живы, советское руководство сделало сообщение, что Николай и его семья вне опасности... Задержку на неделю этой информации можно объяснить только как попытку намеренно утаить её... Такое странное поведение правительства делает правдоподобной гипотезу некоторых современников, что слухи распускались Москвой с целью проверить реакцию общественности на убийство бывшего государя. Только в кругах аристократии и монархистов наблюдалась тревога за судьбу царской семьи. Русский же народ в целом, как интеллигенция, так и массы, не выказал никакого отношения к судьбе бывшего царя. Возмущения общественности за границей также не наблюдалось. Явный намек в печати, сделанный с целью проверить реакцию на смерть царя за границей, не вызвал протеста ни в одной западной стране. Похоже, что безразличие к этим слухам внутри страны и за границей решило участь царской семьи". Пайпс почему-то не сопоставил хронологию совнаркомовских действий с теми екатеринбургскими событиями, что описаны в следующем разделе его же исследования. Ибо в тот день, когда появилось совнаркомовское сообщение о бегстве великого князя Михаила, в Екатеринбурге появился некий посланец столичных монархических кругов "Сидоров" и добился от советского начальства разрешения передавать в ДОН свежие молочные продукты из ближнего монастыря. Назавтра после заявления Ленина, так-таки и не узнавшего, жив или погиб в эти дни Николай II, монахини принесли в ДОН бутылку сливок, в пробке которой была спрятана записка на французском языке. 21 июня ДОН осмотрели Берзин со свитой и через день туда явилась группа рабочих, к радости семьи открывшая наглухо забитое до этого верхнее окно. А через два дня пришло новое письмо, где настаивалось на совершенной необходимости, чтобы одно из окон открывалось. Что было уже исполнено предусмотрительным Шурой Авдеевым... В ночь с 26 на 27 июня узники готовились встретить спасителей. (Алексей, единственный, спал в комнате родителей). "Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые", — написано в дневнике царицы. Но сигнала не последовало. "Ожидание и неуверенность были очень мучительны", — занёс царь в дневник. "Что заставило ЧК изменить планы, установить невозможно" (Пайпс), но на следующий день в столичных газетах появилась официальная телеграмма (датированная ещё 21-м числом), мол, Романовы, оказывается, живы и благополучны в Екатеринбурге... Зондаж ситуации Совнаркомом и его председателем протекал абсолютно синхронно с действиями провокаторов, орудовавших в те дни вокруг Ипатьевского дома. Бруцкус оказался прав: участие Ленина в цареубийстве видится направляющим и решающим. Поскольку организовывалась акция с начала июня, теоретически возможно, что у сведений Беседовского, афериста-сочинителя, имелся некий фундамент: Сталин теоретически мог принимать участие в деле, подходящем ему по квалификации и темпераменту. Но — лишь на первом этапе. После же его убытия в Царицын (5 июня) роль главного практического куратора, главного ленинского помощника в этом деле, была возложена вождём на председателя ЦИКа Советов Якова Моисеевича (Михайловича) Свердлова. б. Свердлов Яков Свердлов — тёмная лошадка большевистского штаба. Типичнейший практик: никогда не бывал за границей, поэтому до самого 1917 года Ленин не знал его лично. Даже во внутрироссийском руководстве Свердлов считался уральским провинциалом. Поставленный во главе петербургского комитета, он провалился через два месяца. Подозревал, что среди столичных товарищей работал провокатор, выдавший его, новичка. После революции познакомился с бумагами департамента полиции и убедился, что среди шести членов ЦК он единственный не состоял на тайной службе ни у кого, кроме товарища Ленина. Авторитет его в партии был, однако, велик. Поэтому после Пражской конференции, на которой он не присутствовал, Ленин сам кооптировал Свердлова в ЦК и в его Русское бюро — уникальный случай для вождя большевиков по отношению к лично незнакомому практику. В 1917 году они наконец встретились, когда вождь приехал в Россию. Ленин хотел было выкинуть незнакомца из нового ЦК, но наткнулся на столь твердое сопротивление собственных функционеров, что уступил им и ввел Свердлова в руководство. Впоследствии радовался: "Партия нас поправила". Вскоре Свердлов становится его ближайшим помощником, оттесняя прежнего адъютанта, Зиновьева, на полочку ниже себя. Ленин был несомненно харизматической личностью, убежденной в своем историческом назначении и умевшей внушить признание своей великой незаурядности как стратега и тактика окружавшим большевикам. В кругах партии его звали "Старик" и "Ильич", как в селах зовут старейшин. Но у него имелся и кардинальный недостаток, простительный на посту лидера небольшой революционной партии, но нетерпимый для главы правительства, каким он готовился стать.   Ленин был слабым администратором (отсюда, кстати, обилие провокаторов в важнейших узлах его партии) — нет, не политическим дирижером (это как раз была его стихия), а именно управителем текущих, в частности, кадровых, дел. На посту премьера непрерывно занимался мелочами, недостойными ни поста, ни его масштаба, и упускал из своего обзора центральные административные проблемы. В гражданскую войну, к примеру, занимался распределением орудий или там вагонов с боеприпасами на тот или иной фронт, но вдруг огорошил собственного "Наполеона", Троцкого, предложением уволить из армии всех офицеров-профессионалов и назначить главкомом Лашевича. Троцкий возразил: это невозможно, в Красной армии служит 30 тысяч бывших офицеров, кем же их заменить? "Неужели столько!" — восхитился премьер, не подозревавший - во время войны! - о величине подобного явления в собственной армии. Достоинством Ленина как руководителя было то, что он знал свой порок и не боялся возвышать рядом с собой выдающихся администраторов. Например, ещё готовясь к захвату власти, возвысил давнего личного и политического противника Льва Троцкого. Ситуацию понимали многие современники. "Ведущими актерами в исторической драме, известной под названием Октябрьская революция, были Ленин и Троцкий, — писал кинооператор генштаба (сначала царского, потом советского) Янис Доред. — Они дополняли друг друга своеобразным методом: Ленин был великий теоретик, который, не мешкая, давал приказы о внедрении в жизнь самых фантастических теорий. Троцкий, обладая административным талантом, приводил эти планы в исполнение. Оба были одарены недюжинным умом, обоих обуревала жажда власти". Двумя другими деятелями, обладавшими великими талантами администратора, были выдвинутые Лениным одновременно с Троцким на первые места в партии и стране Свердлов и Сталин. В книге о Сталине Троцкий сочувственно цитирует некоего наблюдателя по фамилии Верещак: "Я всячески хотел понять роль Сталина и Свердлова в большевистской партии. В то время, как ... в качестве ораторов выступали Ленин, Зиновьев, Каменев, — Сталин и Свердлов молча дирижировали большевистской фракцией. Это была тактическая сила. Вот здесь я впервые почувствовал значение этих людей".   Троцкий комментирует: "Верещак не ошибся: в закулисной работе по подготовке съезда они были очень ценны.... Они не всегда прибегали к принципиальным доводам, но умели быть убедительными для среднего командного состава, для провинции". В 1917 году к большевикам хлынула масса левонастроенных авантюристов: их партия выросла раз в десять за счёт послереволюционных новобранцев. Хозяином-распорядителем новых для Ленина людей стал как раз Свердлов: фактически он выстраивал для вождя совершенно новую партию, в которой подпольный слой её ветеранов оказался в явном меньшинстве. Правда, в дни захвата власти Свердлов (как и Сталин) стушевался, ибо принимать самостоятельные политические решения в отсутствие скрывшегося в подполье вождя оба не умели — может быть, просто ещё не рисковали... И место в высших эшелонах власти досталось практическим вождям переворота — Троцкому и Каменеву. Но через две недели после восстания Каменев провел в возглавляемом им ЦИКе Советов (аналоге советского парламента) указ об отмене смертной казни, и Ленин тут же прогнал его с поста, назначив главой новой государственной власти Свердлова. Он оставил его одновременно и секретарем ЦК, главой партийного аппарата, причём настолько могущественным, что иногда в документах Свердлова именовали "председателем ЦК РКП (б)". Когда в 1919 году Свердлов умер от "испанки", а Троцкий отказался занять место первого заместителя Ленина, мотивируя отказ тем, что еврей не должен править Россией, дорога реальному претенденту на необъятную власть, товарищу Сталину, оказалась открытой. Ленин высоко ценил своего верного исполнителя: "Товарищ Свердлов наиболее отчеканенный тип профессионального революционера... человек, целиком порвавший с семьёй, со всеми удобствами и привычками старого буржуазного общества, который целиком и беззаветно отдался революции". Сталин: "Вождь и организатор нашей партии и нашего Государства... организатор до мозга костей, организатор по натуре, по навыкам, по революционному воспитанию, по чутью — такова фигура Якова Михайловича Свердлова". Именно его Соколов и считал главной пружиной цареубийства. Но Бруцкус по-иному толкует и личность председателя Государства и партийного аппарата, и роль его в екатеринбургском расстреле: "Неунывающий носитель национального духа легко перепархивает в высшие сферы и находит здесь крупную поживу — Свердлова... Соколов пишет: Яков Мовшевич Свердлов, мещанин г. Полоцка, Витебской губ., еврей, родился в 1885 году в Н. Новгороде. Учился в нижегородской гимназии, но не кончил курса и был затем аптекарским учеником. В 1907 году был членом Пермского комитета большевиков и по приговору Казанской палаты осужден в крепость на 2 года. В 1911 сослан в Сибирь, бежал и опять сослан... избран членом ЦК... был членом военно-революционного комитета, руководившего переворотом 25 октября. Это, так сказать, официальная биография, и Соколов не выходит из её рамок, потому что оно ему невыгодно. Но мы выйдем — в интересах правды. Первый президент Российской Советской республики был не Яков Михайлович Свердлов, а Яша, или, чаще, Яшка Свердлов, который так Яшкой и умер. Когда пришлось писать некролог, газеты оказались в величайшем затруднении: что сказать о Яшке, кроме того, что он и на стезе высокой остался таким же хулиганом, каким был всю жизнь. Избрание Свердлова в председатели ЦИКа было одной из знаменитых "улыбок Ленина", язвительных гримас Ильича, предназначенных для посрамления оппозиции в ЦИКе и издевательства над "иностранной буржуазией".   Свердлов отличался пронзительным голосом и решительными манерами. Лучше него никто не мог прикрикнуть на существовавших тогда в ЦИКе представителей меньшевиков, закрыть рот хулиганской угрозой или ударом кулака об стол... Яшка был незаменимым руководителем прений и голосований, которые он направлял, как хотел, одним и тем же средством — голой угрозой... В Москве знали, как Ленин хохотал, представляя Яшку, высказывающего свои дружеские чувства напыщенному титулованному дипломату, королевскому камергеру или гофмейстеру. Таков был Свердлов... Ленин не допустил бы и более серьезных людей издать звук один в вопросе, от решения которого в значительной степени зависели судьбы Красной республики!" Все-таки общие соображения Бруцкуса не дают ответа на поставленный в начале вопрос: действительно ли у Соколова в руках оказались улики, ведущие к Свердлову, но ни одной, тянувшейся к Ленину, и поэтому он как добросовестный юрист не смел назвать имя Ленина в роли вероятного организатора убийства — ибо не имел против него прямых улик ("их имен я не знаю")? Но в такую модель поведения юриста могут поверить только люди, которые не читали оригинальных материалов его следствия. Ибо главной уликой против Свердлова и Голощёкина являются для Соколова зашифрованные (и незашифрованные) ленты телеграфных переговоров Кремля и Екатеринбурга. Но на этих лентах всегда стоят два адресата: (1)"Совнарком; (2) Председателю ЦИК Свердлову" или "(1) Секрсовнаркома Горбунову, (2) председателю ЦИК Свердлову". Невозможно поверить, будто следователь всерьез думал, что единственным человеком, интересовавшимся в Совете народных комиссаров судьбой Романовых, был личный секретарь премьера Владимира Ильича Ленина товарищ Горбунов... Как обычно то, о чем умалчивает Соколов, выбалтывает простая солдатская душа — Дитерихс. По его тексту, "Ленин готов был идти на всевозможные уступки требованиям момента, на смягчение режима", но "в это критическое время выявил себя Троцкий", "тайный глава власти, с его отрицательной гениальностью человека-демона". Естественно, что, по Дитерихсу, не уступчивый и мягкий Ленин, лишь украшавший своей русской фамилией советскую власть в Кремле, но стоявшие у его трона Свободы, Гения и Славы еврейские палачи решили участь царской семьи. Правда, я допускаю, что некие лица возле Свердлова и Голощёкина, чьих имен Соколов не знал, — в его представлении, были вовсе не Ленин с Дзержинским (подумайте, интересно ли творческому человеку найти столь очевидные фамилии преступников как "тайные мудрецы Сиона"). ...К слову, о Троцком. Его слабостью, обеспечивавшей поражение в схватке с любым соперником в большевистском руководстве, оказалось несколько наивное "доверие к своим". Как упоминалось выше, врагов обманывать он умел никак не хуже коллег, воспринимая это как вариант военной хитрости. Но против своих ведь будто не положено воевать и подличать? "Наша честь в верности" — он ещё до Гиммлера исповедовал эту формулу чести СС. Свои нередко пользовались этим и накалывали его, говоря языком социально близкой им среды, как фраера. Гуляя с женой по горам на следующий день после записи в дневнике, 10 апреля, он вдруг задумался, а правду ли тогда в бюро ЦК говорил ему великий и почитаемый старший друг и учитель: "10 апреля 1935 г. Сегодня во время прогулки в горы с Н.(аташей) обдумывал разговор с Лениным по поводу суда над царем. Возможно, что у Ленина, помимо соображений о времени (не успеем довести большой процесс до конца, решающие события на фронте могут наступить раньше) было и другое соображение, касающееся царской семьи. В судебном порядке расправа с семьёй была бы, конечно, невозможна". Слава Тебе, Господи, сообразил — семнадцать раз спустя! Кто же были те люди, эти "мы" Свердлова, которые "решали"? В последнее время делаются попытки гальванизировать легенду о непричастности мудрого Ленина к компании убийц. Одну из новых версий рассказал в интервью Гелий Рябов. Из подробного очерка он честно выкинул сию сказку, но поскольку она всё-таки изложена им публично, придется повторить — на случай, если какой-то новый мифоман захочет воспользоваться сюжетом вопреки воле самого Рябова. Вопрос о казни якобы обсуждался в Москве на заседании президиума ЦИКа Советов, и Ленин якобы возражал против убийства царских детей, но остался в меньшинстве. И демонстративно хлопнул дверью. Приговор выносили без него. Совершенно невероятно, однако, чтобы такой вопрос большевики вообще могли обсуждать в ЦИКе, тогда ещё непартийном форуме. Р. Пайпс довольно убедительно аргументирует, что приговор выносился второго июля. И во всяком случае, не позже четвертого, дня, когда Белобородов постановил заменить внутреннюю охрану ДОНа "латышами" — исполнителями казни... Но до 6 июля в высших выборных органах, включая президиум ЦИКа, ещё сидели левые эсеры. Нельзя представить, что Ленин туда обратился с предложением обсудить вопрос о казни в Екатеринбурге. Это сразу бы стало известно...Ещё меньше шансов на то, что никто из членов такого сборища не оставил нам мемуаров, как они собирались, чтоб решать истребление династии. Нет, "мы" Свердлова были малочисленной, способной хранить тайну и одновременно имевшей неограниченные полномочия командой возле самого Ленина. И такая команда у него имелась. Называлась она - ЦК РКП(б). Центральный комитет партии большевиков логически являлся скорее всего — "мы", которые "здесь решали". Форум состоял из 15 членов и 8 кандидатов.   Вот имена сих 23 действительных тайных советников первого и второго классов. Порядок — исходя из числа голосов, полученных каждым при избрании в ЦК на 7-м экстренном съезде РКП(б). Члены ЦК: В. Ленин (Ульянов), Л. Троцкий (Бронштейн), Я. Свердлов, Г. Зиновьев (Радомысльский), Н. Бухарин, Г. Сокольников (Бриллиант) И. Сталин (Джугашвили), Н. Крестинский, И. Смилга, Е. Стасова, М. Лашевич, В. Шмидт, Ф. Дзержинский, М. Владимирский, Артем (Ф. Сергеев); кандидаты в члены ЦК: А. Иоффе, А. Киселев, Я. Берзин (Винтер), М. Урицкий, П. Стучка, Г. Петровский, А. Ломов (Оппоков), А. Шляпников. Если верить Троцкому, то даже ему, второму номеру в ЦК, не сообщили на фронт о принятом решении. Поэтому гипотетически верно предположить, что в свердловское "мы" входили лишь те члены ЦК, что в начале июля находились непосредственно в Кремле. В таком случае из числа решавших можно сразу отбросить трех "левых коммунистов", избранных в ЦК во имя демонстрации партийного единства, но до августа не принимавших участия в его работе: Бухарина, Урицкого и Ломова (вдобавок Бухарин находился тогда в Берлине, а Урицкий с Ломовым в Петрограде). Из остающейся двадцатки шестеро - на фронтах:   Троцкий — под Казанью, Сталин в Царицыне, Смилга в Перми, Артем на Украине, Киселев на южном Урале, Шляпников на Каспийско-Кавказском фронте Остаются четырнадцать человек. Семеро отсутствовали в Москве: Зиновьев, Лашевич, Стасова, Крестинский (вместе с "левыми" цекистами) управляли Петроградом и вообще севером страны. Иоффе был полпредом (послом) в Берлине, Берзин (Винтер) — в Швейцарии. Сокольников вместе с Бухариным пребывал в Берлине, в составе российской экономической делегации. Итак, остаются семеро. (Хотя нет доказательств что кто-то из них не покидал в те дни столицу). Вот список самых возможных кандидатов, вотировавших убийство Романовых: В. Ленин, Я. Свердлов, Ф. Дзержинский, М. Владимирский, В. Шмидт — члены ЦК. П. Стучка, Г. Петровский — кандидаты. Три политические фигуры (Ленин, Свердлов, Дзержинский), два руководящих шефа НКВД (Петровский, Владимирский) и Стучка, нарком юстиции. Общественность и класс-гегемон в одном лице могли олицетворяться Шмидтом, тогдашним секретарем ВЦСПС. Их нетрудно было убедить "не оставлять белым живого знамени, особенно в нынешних трудных условиях". Карательному аппарату оставалось, как говорится на их фене, провести решение в жизнь. P.S. Последний аргумент и последний факт. Уже после окончания книги я прочитал в еженедельнике "Аргументы и факты" (декабрь 1990) интервью Эдуарда Радзинского, автора готовившейся к печати книги "Царские дневники: Николай II — Жизнь. Смерть": "...теперь найден документ — телеграмма. На самом верху её, на кусочке телеграфной ленты, адрес: "Москва, Ленину". Ниже — отметка карандашом: "Принята 16.7. 1918 в 21 час 22 минуты... Москва, Кремль, Свердлову, копия Ленину. Из Екатеринбурга по прямому проводу передают следующее: сообщите в Москву, что условленный Филипповым суд по военным обстоятельствам не терпит отлагательства, ждать не можем. Если ваше мнение противоположно, сейчас же вне всякой очереди сообщите. Голощёкин, Сафаров. Снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом. Зиновьев". Радзинский обещает в своей книге рассказать о том, почему телеграмму в Москву отправили столь сложным путем, через Петроград и Зиновьева. Однако уже сейчас, из текста, ясно — мои предварительные выводы подтверждаются: а) никакого суда в Екатеринбурге не было; б) суд считался прерогативой Москвы, и об этом условились с Голощёкиным (Филиппом) в Кремле. Екатеринбуржцы согласились принять даже и противоположный расстрелу приговор начальства, но просили об одном: сообщить об этом срочно; в) Зиновьев, цекист № 4 (смотри список), не принимал участия в решении ("снеситесь по этому поводу сами с Екатеринбургом"), поскольку не находился в Кремле; д) для екатеринбуржцев непосредственным начальником, принимавшим решение и державшим с ними связь, был бывший уралец Свердлов, поэтому они обращались к нему, посылая Ленину лишь копию послания. Однако промежуточный "связной", Зиновьев, знал, кто подлинный вершитель всех дел, поэтому обращение Голощёкина и Сафарова к Свердлову переадресовал: "Москва, Ленину". Далее Радзинский цитирует документ из музея завода "Прогресс" (Самара) — запись рассказа одного из охранников Ленина, А. Акимова, отправлявшего ответное распоряжение в Екатеринбург: "Я. М. Свердлов послал меня отнести эту телеграмму на телеграф, который помещался тогда на Мясницкой улице. И сказал: "поосторожнее отправляй". Это значило, что обратно надо было принести не только копию телеграммы, но и саму ленту... Ленту мне телеграфист не отдавал, тогда я вынул револьвер и стал угрожать телеграфисту. Получив от него ленту, я ушел. Пока шёл до Кремля, Ленин уже узнал о моём поступке. Когда пришёл, секретарь Ленина мне говорит: "Тебя вызывает Ильич, иди, он тебе сейчас намоет холку". Этот документ показывает, насколько внимательно Ленин контролировал действия Свердлова, если даже мелкий конфликт на телеграфе стал известен премьеру ещё до возвращения Акимова в Кремль. Почему вождь решил вмешаться, "намыть холку"? Потому что текст об истреблении Романовых был, как вспоминал Юровский, на "условном языке", и Ленин не хотел привлекать к нему внимания служащих телеграфа. Можно предположить также, что было заранее условлено связываться не напрямую, а через промежуточные посты: телеграммы из Екатеринбурга в Кремль шли транзитом через Петроград, а из Кремля в Екатеринбург, возможно, через аналогичный пост в Перми. И тогда та телеграмма "с приказом из Перми", которую вспоминает в своей "Записке" Юровский, была текстом, которую отправил к ним Акимов. Рассказ Акимова помогает понять, почему обнаружены лишь шифровки из Екатеринбурга, но не ответы из Кремля. В аппарате Ленина и Свердлова знали о копиях, которые оставались на телеграфе, и изымали их сразу. Екатеринбургские же провинциалы, изъяв ленты, копии оставили в телеграфном архиве, где их и нашёл прокурор Остроумов. Глава 28. Репетиция и параллельные убийства Полигоном для отработки технологии цареубийств стал губернский город Пермь, где проживал в гостинице "Королевские номера" (названных по имени хозяина, купца Королева) младший брат царя великий князь Михаил Александрович Романов. Упрек Бруцкуса в адрес Соколова: "Убийству Михаила Романова, крайне таинственному, разъяснения которого мучительно требует совесть", следователь посвятил две страницы в книге... Великий князь, по описаниям современников, видится идеальным образцом конституционного монарха. Человек не властолюбивый, не склонный хвататься за рычаги реальной власти, но духовно независимый, безусловно порядочный, лично смелый — он мог бы служить своей стране тем символом национального бытия и государственной совести, каким и должна стать монархия в Новое время. Вот несколько эпизодов из его короткой биографии: полюбив женщину, на которой не мог жениться — разведенную и не из высшего света, Михаил Романов за четверть века до своего английского племянника Эдуарда VIII добровольно отказался от привилегий своего высочайшего сана ради любви. Николай наказал этот брак самым суровым наказанием для возможного ослушника династического ритуала: раз Михаил обвенчался за границей, то ему было запрещено возвратиться в Росиию, а всё "удельное" имущество секвестировали в казну. Выручила, однако, война: Михаилу Романову разрешили, вернувшись, уйти на фронт во главе кавалерийской Туземной (Дикой) дивизии. В конном строю великий князь ходил лавой в атаку и по ходатайству командования, вопреки воле брата, получил за смелость Георгиевский крест. Отречение старшего брата в его, а не царевича Алексея пользу застигло Михаила абсолютно врасплох: он психологически не был готов к принятию власти. В столице не нашлось даже роты, способной защитить его законные права на трон от мятежно-разгульных толп. Тогда он подписал — но не отречение, как многие до сих пор думают, а согласие занять трон, но - при условии: пусть его призовет на царство Всероссийское Учредительное собрание после своего избрания. После октября 1917 года продолжал жить в фамильном дворце в Гатчине. Подруга его жены, княгиня Воронцова-Дашкова, вспоминала, что Михаилу Романову трижды предлагали в эти месяцы бежать за границу. Великий князь отказался, посвятив княгиню в секрет: комиссар Гатчины, Семен Рошаль, обещал ему организовать побег, если вдруг возникнет серьезная опасность. Но в январе самого Рошаля расстреляли монархисты, а в марте 1918 года Петроградский совет (т.е. Зиновьев и Урицкий) приказал великому князю "выехать на жительство" в уральскую Пермь. Формулировка "выехать на жительство" означала, что его не ограничивают в Перми в правах, посему и выдали так называемые "охранные грамоты" за подписью Вл. Бонч-Бруевича, первого шефа ленинской спецслужбы (брата генерала Михаила Бонч-Бруевича), и Соломона Урицкого, главы ПетроЧК. В Пермь ему позволили взять друга и секретаря, англичанина Николая (Брайана) Джонсона, а также личный "роллс-ройс" (с шофером Боруновым) и камердинера Василия Челышева. Дальнейшие события Марк Касвинов излагает так: "Его вольготная жизнь в центре города, в роскошных номерах гостиницы "Королевская" на Сибирской улице, с секретарем, поваром, шофером, при личном "роллс-ройсе", возмущала рабочих. Многие открыто выражали негодование. На заводских собраниях и митингах слышались требования: "Отправить Михаила в тюрьму, казнить его". С митинга на Мотовилихинском заводе поступила в Пермский совет резолюция: если органы власти не посадят Романова под замок, "население само с ним разделается". Так оно и случилось. ("Здесь он и пропал", — как писал в подобных случаях другой автор, Николай Соколов. — М.Х.). В ночь на 13 июня 1918 года в гостиницу "Королевская" пришли неизвестные лица. Они увели с собой Михаила, вывезли его за город и в шести километрах от Мотовилихи, за нефтяными складами Нобеля, в зарослях кустарника, расстреляли". Историк предлагает нам поверить, что рабочие Перми и Мотовилихи (там находился крупнейший в России пушечный завод), увидев, что брат царя живет в "роскошной гостинице" (в тех номерах, где жили и руководители местной ЧК), только за это решили его убить. Пришли и убили. Правда, не упоминает, что, видимо, за ту же роскошную жизнь убили ещё его секретаря, его шофера, а потом и его камердинера.   О такой ли человеческой мелочи советскому историку вспоминать! Сегодняшний историк (Борис Беленкин) назвал по имени троих соучастников убийства: "Рядом постоянно вертелся Иван Беляев, по прозвищу Ванька-Замазай. Замазай обладал недюжинными актерскими способностями: переодевания (то моряком, то купцом, то ещё кем-нибудь) с гримированием были его слабостью. Постоянно наблюдал за объектом Василий Иванченко". Возглавил же "акт пролетарской мести" 29-летний председатель Мотовилихинского совета Гавриил Мясников. Как показал следователю один из свидетелей, "группа предъявила комиссару номеров ордер от ЧК на арест великого князя, после чего один из них с обнаженным револьвером встал у телефона... а двое остальных поднялись по лестнице и, войдя в номер, занимаемый великим князем, предложили ему в самой грубой форме немедленно одеться, несмотря на то, что великий князь был болен и не вставал с постели, и затем... увезли его по направлению к вокзалу на Торговой улице". Другой свидетель рассказал, что великий князь потребовал, чтобы об аресте сообщил лично ему знакомый председатель ЧК, на что один из арестовавших выругался: "Вот ещё один Романов выёбывается". Следствие Соколова по делу об убийстве Михаила проведено предельно небрежно: имена убийц вовсе не были установлены. В материалах намекается лишь на некоего Плешкова, начальника мотовилихинской милиции, по партийной принадлежности левого эсера (возможно, это была подброшенная Соколову чекистская легенда). Есть ещё показания свидетельницы Веры Карнауховой, которую Соколов почему-то называет секретарем Пермского комитета большевиков (в исторических исследованиях по истории этой парторганизации я не встретил такой фамилии и думаю, что звание "секретаря" присвоено ей Соколовым посмертно, для оправдания перед читателями книги убийства в тюрьме. Виновна же женщина была в том, что родилась сестрой предгубЧК Федора Лукоянова). Она вспомнила, как однажды гость её брата, "некий Мясников, человек вряд ли нормальный, грубо выругался: "Дали бы мне Николая, я бы с ним расправился, как с Михаилом". Однако в список разыскиваемых убийц этот Мясников не был занесен следователем Соколовым. Вот что написал о нём историк Б. Беленкин: "Очень неуравновешенный, дерзкий, честолюбивый, Мясников втайне стремился к власти, но с рабочими держался запросто. Многие считали его своим человеком, рубахой-парнем. Но был он не так прост, как казалось... Рабочий-слесарь на несколько недель опередил "подвиг" известного чекиста-авантюриста Блюмкина. А именно: прежде чем совершить убийство... Мясников запасся подложными документами Губчека". Как же Беленкину не пришло в голову вытекающее из его слов же заключение: уж если Блюмкин был "чекистом-авантюристом", то, значит, его удостоверение сотрудника ЧК не было подложным? И уж тем более не было оно подложным у Ганьки Мясникова: ведь он побывал "в гостях" у председателя губЧК Лукоянова после акта! А незаконное пользование служебными удостоверениями каралось у чекистов расстрелом. Беленкину, конечно, не были известны показания Веры Карнауховой об этом визите, но он сам пишет: "Дело вскоре раскрылось, с убийц сняли показания. Говорят, с Мясниковым беседовал на эту тему сам Феликс Эдмундович. А на VI съезде Советов (ноябрь 1918 г). среди делегатов мы вновь встречаем Гавриила Ивановича". Подумайте, неужели делегат съезда мог незаконно орудовать подложным мандатом ЧК? И ещё после этого побывать на приеме у Феликса Эдмундовича? Я потому так подробно остановился на сюжете, что он заставил задуматься: а не являлось ли убийство германского посла Мирбаха левым эсером Блюмкиным таким же "спонтанным актом революционной мести", как и убийство Мясниковым великого князя? Ведь убийство Мирбаха дало легальный повод для уничтожения последней независимой от Ленина политической партии (левых эсеров), а сам Мирбах уже становился опасным оппонентом большевистской ориентации берлинского МИДа, и потому очень-очень во-время для кремлевского правительства убил его Блюмкин... Бывший начальник местного угрозыска Ярославцев показал: "Угнетенное состояние духа бывших на расследовании представителей Чрезвычайной комиссии, а также председателя Сорокина, дали мне повод думать, что действительно похищение великого князя было для них весьма неожиданно и не входило в их планы действий". В книге Дитерихса есть описание гибели великого князя. Якобы после первого выстрела (произошла осечка) великий князь понял, что происходит, и с криком "Мерзавцы" сбил одного из палачей, Жужгова, с ног. Кто-то другой выстрелил ему в спину, после чего смертельно раненного Михаила добили пулей в голову. В "Огоньке", в № 38 за 1990 год, Эдвард Радзинский цитирует мемуары некоего Алексея Маркова, утверждающего, что именно он собственной рукой убил великого князя. Другими палачами, по его словам, были начальник местной милиции Иванченко, вышеупомянутый Жужгов и приятель Маркова по фамилии Колпашников. Рассказ этот психологически необыкновенно типичен: убийца желает приписать себе все лавры преступления, умаляя деяния сообщников (точно такими будут потом рассказы екатеринбургских убийц, Юровского и Ермакова), вдобавок ставит акцент на собственном хамстве.   Марков, например, уверяет, будто "вытащил великого князя за шиворот" (между тем, свидетель показал, что того уговорили пойти с палачами обманом — убийца что-то шепнул Михаилу, и тот пошёл за ним), подтверждает, что пистолет Жужгова дал осечку, но Михаил не бросился на вооруженного палача, а побежал к умиравшему другу Джонсону, проститься, и, по словам Маркова, был сражен второй пулей... Трупы Михаила Романова и Брайана Джонсона сожгли в плавильной печи Мотовилихинского завода. "Ни одного еврея или даже лица, национальность которого Соколову неизвестна, ни в Перми, ни в Алапаевске пристегнуть нельзя было, и потому так кратки расследования Соколова" (Бруцкус). Запах беззащитной крови раззадорил хищников, и на утро после убийства великого князя Ганька Мясников с той же, возможно, компанией решил истребить архиепископа Андроника. На этот раз мандатов им не выдавали, но и не препятствовали — возможно, право на убийство Владыки посчитали наградой за исполнение предыдущего поручения. "Архиепископ попал в руки кровавого руководителя мотовилихинского застенка Мясникова. Этот зверь в образе человека... в конце концов закопал его живым в землю", — писали "Епархиальные ведомости".   Судьба рядовых убийц мне неизвестна, но что касается Мясникова, то его история завершилась типично. Он стал членом оппозиционной "группы 22-х" в РКП(б), арестован, после трех лет тюрьмы выслан в Эривань, бежал через пограничный Аракс в Персию, затем в Париж. Французская полиция по каким-то своим соображениям дала ему "крышу" в городе, где Мясникову пришлось остерегаться не столько убийц от Ягоды, сколько мстителей-монархистов. Возможно, в полицейских архивах столицы Франции хранятся какие-то показания убийцы Михаила Романова? Накануне войны он явился в советское посольство и передал туда свои воспоминания ("для будущих историков"): их сожгут нечитанными при эвакуации посольства после 22 июня 1941 года. Три его сына, некогда плевавшие в чекистов, арестовывавших отца, погибли в боях с гитлеровцами. Жена, кричавшая: "Смотрите на них, это жандармы, они арестовали вашего отца!" — лишилась рассудка. Когда в 1946 году она вышла из клиники, её неожиданно известили, что ей "положено свидание" с мужем... в Бутырской тюрьме. Женщина долго колебалась, идти или нет, а когда пришла в приемную, мужа уже успели расстрелять. Рой Медведев пишет, что Мясникова после войны выманили из Парижа под личную гарантию Сталина: "Ваше прошлое забыто"... И он – поверил. Психологически этот человек напоминает мне шолоховского Макара Нагульнова. Мясников так писал о себе Ленину: "Я три раза бегал из ссылки и не так, как т. Троцкий, который имел возможность отдавать оленей, нет, бегу "зайцем", бегу не за границу, а для партийной работы в Россию..". (Будто читаешь цитату из "Поднятой целины": "Я к партии не ученым хрящиком прирастал, как Троцкий"). И мечты Макара о всеобщем счастье для всех беленьких, желтеньких и черненьких перекликаются с рассказом Мясникова историку Борису Николаевскому, мол, вдохновил его на убийство Михаила Романова... пушкинский "Кинжал": ...свободы тайный страж, карающий кинжал, Последний судия позора и обиды. Где Зевса гром молчит, где дремлет меч Закона, Свершитель ты проклятий и надежд. Ты кроешься под сенью трона, Под блеском праздничных одежд... Но эти-то строки поэт посвятил памяти Шарлотте Кордэ, поразившей кинжалом-мстителем теоретика революционного террора Марата. * * * Следующими жертвами убийц с удостоверениями ЧК стали придворные сановники, разделившие с монархом его судьбу до конца. Генерал-адъютант Илья Татищев был этапирован из Тобольска вторым эшелоном, вместе с цесаревичем и его сестрами. В дороге комиссар, некто Родионов, опознанный придворными как бывший офицер погранстражи в Вержболово (будущий профессор Свикке!), обратился к нему со словами: "Я знал вас в силе, и каким же вы были тогда хорошим человеком; потому, если смогу что-то для вас сделать — просите сейчас, я постараюсь". Татищев ответил: "Единственная просьба — не разлучайте с Государем". Замявшийся Родионов ответил: "Не уверен, что это в моих силах, я ведь всего-навсего один из комиссаров". (Как научил когда-то меня генерал-гебист, которому я обрабатывал его мемуары: "Навредить-то у нас может уборщица, а вот добро сделать не в силах и большой начальник". Как объяснил мессир Воланд Маргарите, "каждое ведомство должно заниматься своими делами"). В камере Ивановской тюрьмы Татищев сидел с камердинерами Чемодуровым и Волковым, и они потом рассказывали следователю Соколову, что 25-26 мая (7-8 июня н.ст). Илью Леонидовича вызвали в контору тюрьмы. Вскоре оттуда передали в камеру его просьбу — принести оставшиеся на нарах шубу и бумажник. Думаю, что, согласно задуманому сценарию, это умышленно доверили проделать не надзирателю, а его сокамернику, Волкову. И в конторе тюрьмы генерал успел показать Волкову врученный только что ордер, где говорилось, что Татищев высылается из пределов Уральской области. В тюрьме стало известно, что такой же ордер вручили другому придворному, князю Валентину Долгорукому. Позднее в письмах заговорщики уведомили царя, что им "удалось освободить Д. и Т". Подвела неопытных цареубийц небрежность. После занятия города белые солдаты нашли недалеко от железной дороги два почти разложившихся трупа (стояла июльская жара, а прошло больше полутора месяцев). Убийцы, видимо, небрежно пошарили по карманам жертв, а белые, напротив, постарались, потому что искали останки Романовых... И в костюме, одетом на одно из почти распавшихся тел, нашли расписку, выданную комиссаром Дидковским в том, что он изъял у гражданина В. Долгорукого при обыске 79 тысяч рублей. У Долгорукого, ведшего всё хозяйство семьи, хранились её денежные средства. Расписка похитителя денег рассказала современникам, да и потомкам тоже, об участи "освобожденных" придворных. Тогда ходили слухи, якобы пристрелил обоих лично председатель Уральского облсовета Белобородов. Но это – ещё одна легенда. Во всяком случае Долгорукому стрелял в спину Григорий Никулин.   Вот что рассказал литератору Льву Аннинскому следователь 90-х гг. по тому же делу Владимир Соловьев: "Никулин – красавец, о котором царица писала в дневнике: какой симпатичный молодой человек... Долгорукова убили следующим обаятельным способом. Его освободили из тюрьмы. Был вечер. Князь забеспокоился, куда ему деться: остановиться негде, денег нет (типично-советская ситуация "освобождения" – М.Х.). И тут подходит к нему молодой обаятельный человек и предлагает помощь: недалеко, мол, есть деревенька, я вас там устрою, вы переночуете, а завтра уедете на поезде. Долгорукий согласился. Они пошли. Деревенька была не очень далеко: сразу за границей города. Симпатичный Никулин говорит: "Можно пройти напрямик, через поле. Я помогу вам донести вещи". Пошли через поле: Долгорукий впереди, Никулин сзади с вещами. И вот Никулин ставит вещи и спокойно стреляет Долгорукому в спину... - И никаких угрызений совести, Владимир Николаевич? - Это были такие молодые люди, для которых убийство не представляло ничего особенного..". * * * Следующее убийство - в первой декаде июля. Ещё в июне помощник коменданта Авдеева, Мошкин, украл золотую цепочку от крестика цесаревича Алексея. Царь смолчал, но жалобу подали царевичевы слуги, бывшие матросы с царской яхты Иван Седнев и Клементий Нагорный. "Скандалисты", оклеветавшие мужественного помощника коменданта, были, конечно, сразу же арестованы и препровождены в екатеринбургскую тюрьму. Но вдруг 4 июля произошло "перестроечное чудо": делу о цепочке дали ход, Авдеева с Мошкиным вызвали в Уралсовет, откуда они уже не вернулись в Ипатьевский дом. В ДОН пришли зато "Белобородов, Сафаров, Юровский, Никулин и ещё какие-то два человека... Белобородов объяснил нам, — показывал на следствии разводящий Якимов, — что Юровский теперь новый комендант, а Никулин его помощник... Он тут же приказал авдеевской команде улетучиться из дому". Эти показания подтверждаются записями в дневнике Николая II: "Сегодня произошла смена коменданта — во время обеда пришёл Белобородов и др. и объявил, что вместо Авдеева назначается тот, которого мы принимали за доктора, — Юровский. Днем, до часу, они составляли опись золотым вещам — нашим и детей: большую часть (кольца, браслеты и др). они взяли с собой. Объяснили это тем, что случилась неприятная история в нашем доме, упомянули о пропаже наших предметов... Жаль Авдеева, но он виноват, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае". Запись следующего дня (23 июня, т.е. 5 июля н.ст).: "Вчера комендант Юровский принес ящичек со всеми взятыми драгоценностями, просил проверить содержимое и при нас запечатал его, оставив у нас на хранение... Юровский и его помощники начинают понимать, какого рода люди нас окружали и охраняли, обворовывая. Не говорю об имуществе — они даже удерживали себе большую часть из приносимых припасов из женского монастыря. Только теперь, после новой перемены, мы узнали об этом, потому что все количество провизии стало попадать на кухню". Ещё через день: "По слухам, некоторые авдеевцы уже сидят под арестом". ...Тем временем арестованные Седнев и Нагорный напросились на аудиенцию к большому рабоче-крестьянскому начальнику гражданину Белобородову. Раз он недоволен их честной службой государю, может, вообще им следует уволиться? Начальник ответствовал: "В любое время". Тогда они подали на его имя "покорнейшее прошение", чтобы их отправили в Ярославскую губернию, "так что мы крестьяне, желаем обрабатывать свое крестьянство". Седнев, напомнив про прежнее устное председателя совета обещание отпустить их, написал, что он человек семейный, в селе у него мать, жена с тремя детьми, сестра, так что "выявите наше положение" (прошение это нашли среди брошенных за ненадобностью бумаг Облсовета и потом приобщили к следственному делу).   Тюрьма узнала и результат: обоих лакеев вызвали в контору и вручили им ордера на выдворение с Урала за подписью Белобородова и Дидковского, примерно такие же, как были выданы Долгорукому с Татищевым. В доме Ипатьева за судьбу слуг беспокоились, но заботливый Юровский успокоил царя и царицу: сбежал, мол, Седнев из тюрьмы, потому не возвращается со следствия по делу о краже. Примерно через три недели камердинер Чемодуров, заболевший в доме Ипатьева и попросившийся в больницу, этапированный вместо больницы в тюрьму и до смерти напуганный внезапным заключением, не посмевший напомнить начальнику о себе, потому и высидевший в камере, как .мышь в норе, и забытый начальством за хлопотами, опознал найденные там же, у железной дороги, трупы. Они пролежали не так долго, как тела бывших сановников, и потому Чемодуров легко узнал останки Ивана Седнева и Клементия Нагорного. * * * Последние июльские убийства произошли в окрестностях небольшого уральского городка Алапаевска - примерно через сутки после главного, екатеринбургского убийства. Но композиционно мне удобнее описать их в этой главе, потому что алапаевские преступления осуществляли по тому же плану, что тайные убийства в Перми или выстрелы в спину возле железнодорожного полотна в Екатеринбурге, а не в той особой форме - казни, что произошла в Ипатьевском доме. В Алапаевске убивали Романовых из боковых ветвей династии — Константиновичей и Михайловичей. "Алапаевские убийства по жестокости были не менее ужасны, чем екатеринбургские", — заметил Бруцкус и был неправ: екатеринбургское убийство выглядит гуманным актом по сравнению с алапаевскими зверствами. Романовых из младших ветвей династии выслали сначала в Вятку. Потом - в Екатеринбург. На Пасху 1918 года великий князь Игорь Константинович (внук генерал-адмирала Константина Николаевича, брата Александра II, одного из главных творцов великих реформ, а также сын поэта "К.Р". — Константина Романова) познакомился в Екатеринбурге с управляющим фабриканта Злоказова, Петром Алексеевичем Леоновым. Он попросил этого местного знакомца найти ему и другим сосланным великим князьям квартиры на съём, "потому что в гостинице дорого, у них нет средств". Леонов нашёл жилье и вместе с великим князем пошёл к областному жилкомиссару Жилинскому, чтоб тот оформил "прописку". Игорь Константинович сам в комнату, где находился Жилинский, не входил, а стоял за дверью, — рассказывал Леонов следствию, — я говорил с Жилинским от имени князя. Комиссар проявил злобу и грубость... "Пусть живут по гостиницам! У них денег много! Они всю Россию обворовали!" Несколько раз после того я бывал у князя в номере. Я предлагал ему скрыться и давал для этого свой паспорт. Игорь Константинович говорил, что он не сделал ничего худого перед родиной и поэтому не считает возможным прибегать к подобным мерам. Он сказал: "Я чувствую, что нам здесь жить не позволят. В Вятке к нам тоже хорошо относилось население, и нас оттуда сюда перевели. Отсюда тоже переведут". Их и перевели (после прибытия в город главы династии) в маленький городок - Алапаевск. Князей поселили в местной школе, свободной от детей в летние каникулы, - троих братьев Константиновичей, Игоря, Иоанна и Константина, их дядю великого князя Сергея Михайловича (сын младшего брата Александра II), а также сына от морганатического брака младшего брата Александра III, названного князем Владимиром Палеем (юноша писал стихи, и взыскательный ценитель литературы Марк Алданов называл его надеждой русской поэзии). В том же школьном здании поселили старшую сестру императрицы, великую княгиню Елизавету Федоровну. Елизавета Фёдоровна - одна из трагических фигур в не слишком счастливой российской императорской семье. "Я так и вижу её... высокой, строгой, со светлыми глубокими и наивными глазами, нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым тонким носом, с гармоническими очертаниями фигуры, с чарующим ритмом походки и движений... естественной, серьезной и полной доброты", — описал встречу со старшей из гессен-дармштадтских принцесс посол Франции в России Морис Палеолог. Её выдали замуж за дядю царя, генерал-губернатора Москвы великого князя Сергея. Многие деликатно намекали, что Сергей Александрович "увлекался мальчиками" и супруга будто бы была ему нужна для маскировки запретного влечения. Горе женщин усугублялось и тем, что её супруг был известен России как капризный и жестокий упрямец. Можно представить, как подобный характер сказывался на нелюбимой и нежеланной жене! В 1905 году великого князя убил террорист - Иван Каляев. Елизавета Федоровна посетила Каляева в тюрьме, читала ему Евангелие, упрашивала раскаяться: она видела, что перед ней не кровожадный бандит, а заблудшая душа. "В прежние времена такие, как он, романтики, уходили в монастыри, постом и молитвою преодолевая в себе злую силу. В наш полный соблазнов век он поддался дьявольскому искушению, поверил в жертвенность терроризма", — описала его знавшая лично журналистка (А. Тыркова). Великая княгиня не хотела, чтобы смерть мужа породила новую смерть, она просила помиловать убийцу. Но Каляева казнили. Потом у неё появился интимный друг, товарищ (заместитель) министра внутренних дел Джунковский. В историю России сановник вошел уникальным поступком: узнав, что глава думской фракции большевиков Вацлав Малиновский состоит секретным сотрудником Департамента полиции, генерал рассудил так: честь России не позволяет нам, господа, иметь провокаторов-осведомителей среди депутатов парламента. Заплатите ему аванс и пусть с этого момента он катится, куда ему угодно! Впрочем, Департамент государственной полиции терял не слишкомо много с уходом Малиновского: ведь и петербургский, и московский, и прочие комитеты, и Транспортное бюро большевиков — всё возглавлялось агентами полиции. Но характеристика личности генерала и женщины, его выбравшей, нам интересны - для этой книги. Потом Елизавету Федоровну, подобно её сестре, императрице, охватил религиозный экстаз. Она вела монашеский образ жизни и в Алапаевск приехала с келейницей, монахиней Варварой Яковлевой. "В комнатах великих князей была только самая простая, необходимая обстановка, — рассказывала судье Сергееву повариха узников. — Простые железные кровати с жесткими матрацами, несколько простых же столов и стульев; мягкой мебели не было. К часу дня я готовила завтрак, в четыре подавался чай, в 7 часов обед... Князья занимались чтением, гуляли, работали в находящемся при школе огороде... ходили в церковь, гуляли в поле за школой. Ходили одни, без охраны. Великая княгиня Елизавета Федоровна занималась рисованием и подолгу молилась". Спокойная жизнь длилась до 22 июня, когда ссыльных перевели на тюремный режим в качестве "предупредительной меры" (после "побега" великого князя Михаила) — об этом телеграфно сообщил бывшему генерал-инспектору русской артиллерии великому князю Сергею Михайловичу справедливый начальник края гражданин Белобородов. Далее испытанная по Перми схема: в ночь с 17 на 18 июля (сразу после цареубийства) в Алапаевск прибыл конный отряд "неизвестных лиц" и захватил здание школы. Князей, княгиню, монахиню, а также управляющего Сергея Михайловича, уехавшего с хозяином в ссылку, Федора Ремеза (на иврите, к слову, "ремез" означает намек), посадили в крытые экипажи и увезли из города. После "побега" была объявлена тревога: воинские части поставлены под ружье, дороги перекрыты. Театральность ситуации, однако, ощущалась и красноармейцами... Убийцам из Алапаевска не повезло: когда они вывели жертвы на расправу в лес, к заброшенной шахте, там неподалеку проезжали крестьяне, Николай и Вера Кондратьевы. Вот документы из следственного дела: "...мы лично видели гибель князей Константиновичей, Палея, а также великой княгини Елизаветы Федоровны у шахты Нижне-Синячихинской. Причём в шахту глубиной в 70 аршин (примерно 50 метров. — М.Х.). были сброшены вышеупомянутые лица живыми, головами вниз. Князь Игорь был убит как пытавшийся бежать и кинут мертвым. Великая княгиня Елизавета Федоровна, стоя на коленях у шахты, молила о пощаде князей, хватаясь за руки и за ноги, целуя их. На что ей сказали: "Последняя будешь кинута!", что и исполнили, кинув головой вниз, на лед. За ней были кинуты две бомбы. 9.Х.1918. Подпись: Владимир Карлович Адамович-Маус" (один из чиновников следственной группы. — М.Х.). Судье Сергееву, получившему донесение, было несложно обнаружить эту шахту. Он извлек тела, провел патологоанатомическую экспертизу и выяснил, что крестьяне, наблюдавшие убийство, ошиблись: пулей был убит не Игорь Константинович, а Сергей Михайлович: "Умер от кровоизлияния в твердую мозговую оболочку вследствие огнестрельного ранения". Ещё один смертник погиб счастливо, сразу: Федора Ремеза убило осколками гранат, которыми убийцы безуспешно попытались обвалить шахтный ствол. Остальные были покалечены, найдены со следами многочисленных кровоизлияний и умерли, вероятно, от жажды, голода, нехватки воздуха: в желудке великого князя Константина Константиновича патологоанатом обнаружил комки земли. По местным преданиям, из-под земли будто бы несколько дней доносилось пение молитв — умиравшие монахини Елизавета и Варвара просили Бога за души несчастных. Найти убийц не составило большого труда: Алапаевск — город невеликий, обитатели друг другу знакомы, "люди при власти" заметны. Вдобавок убийцы даже сфотографировались - "на память". Вот их фамилии по данным судьи Сергеева: Е. Соловьев, Г. Абрамов, Н. Говырин, М. Останин, А. Смольников, С. Павлов, Д. Перминов, Е. Сычев, М. Насонов, В. Постников. Николай Соколов посчитал вожаком местного комиссара юстиции Ефима Соловьева. Касвинов называет в своей книге другого руководителя "группы захвата", члена коллегии местной ЧК Петра Старцева. Тот был повешен белыми, но перед казнью показал, что для инструктажа преступников из Екатеринбурга к ним приезжал комиссар Сафаров. "Все следствие об алапаевских зверствах занимает у Соколова только 9 страниц, из которых свыше восьми списаны у Сергеева, а Соколову принадлежит несколько десятков строк... Судья Сергеев привел полные списки всех членов совдепа, чека и всех вообще большевиков в Алапаевске, всех, без исключения, это подтверждает и Соколов, — все это имена русские и носители этих имен православные. Но у ритуалиста всегда найдется выход, и Соколов, поставив чекиста Старцева в виду у петли, добился того, что он признал: из Екатеринбурга был прислан для руководства убийством Сафаров. Но что делать с Сафаровым, если он все-таки не еврей?   Дитерихс по обыкновению обходит эту неприятность просто, он пишет — еврей Сафаров. А Соколов пишет: Сафаров приехал вместе с Лениным, национальности его я не знаю. Вот почему, — завершает Бруцкус анализ алапаевского дела, — всему следствию о невероятных убийствах в Алапаевске отдано всего 9 страниц: там евреев не было вовсе". Тела великих князей, князя Палея, Федора Ремеза вывезли за границу (эту удивительную историю тоже расследовал российский следователь В. Соловьев в 90-х гг.: сначала их похоронили в Алапаевске, потом вывезли под видом тифозных трупов - чтоб не разграбили гробы в дороге - в Читу и перезахоронили. А оттуда уже вырыли снова и увезли в Китай) и похоронили в приделе русской православной церкви в Харбине. Там в годы "великой культурной революции" русское кладбище уничтожили, и теперь на этих костях – парк культуры и отдыха. Останки же великой княгини Елизаветы (канонизированной великомученицы) и её келейницы Варвары Яковлевой вначале порезахоронили в Великобритании, а несколько лет назад их перевезли (по однажды высказанному при жизни желанию) в Иерусалим и похоронили в Гефсиманском саду, в русской церкви св. Марии Магдалины, на той горе, где по преданию были произнесены слова: "Господи, да минет меня чаша сия". ...Могу добавить, что вошедшие в город "белые" каратели повесили и расстреляли в маленьком Алапаевске – 600 местных жителей! Так и висят, рассказывает Л. Анинский, на местной церкви две мемориальные доски – в память о погибших от "красных" Романовых и в память о погибших от "белых" местных жителей... Содержание   www.pseudology.org