Эдуард Анатольевич Хруцкий
Тайны уставшего города
Глава третья. Ностальгия
Запрещенное танго
 
…А потом я проснулся. Машина стояла под светофором на Пушкинской площади. Уже стемнело, и электрические елочки, висящие на проводах, горели весело и беззаботно. На бульваре у зажженной елки топтался народ, в витринах магазинов стояли деды-морозы и красовался плакат "С Новым 1974 годом".
 
Мелодию мы услышали на полпути к левому повороту в проезд МХАТа. Из огромных репродукторов, установленных на здании Центрального телеграфа, вместо привычного в праздничные дни текста: "И вновь продолжается бой, и сердцу тревожно в груди", — Иосиф Кобзон пел знаменитое танго Оскара Строка "Скажите, почему?".
 
— Ты подумай, — засмеялся мой товарищ Боря Вдовин, с которым мы "напрягались" далеко от Москвы, — никак, пока нас не было, власть переменилась.
— Ничего не менялось, — пояснил разбитной московский таксист лет под шестьдесят, — просто Кобзон поет Лещенко .
 
* * *
 
Летом сорок пятого во дворе горит прилаженная ребятами-фронтовиками стосвечовая лампа, а на окне второго этажа стоит радиола "Телефункен" с зеленым подмигивающим глазом индикатора, и бывший младший лейтенант Воля Смирнов ставит на крутящийся диск пластинки Лещенко. В нашем дворе пользовались успехом веселые песни. По несколько раз крутили "У самовара я и моя Маша", "Дуня, люблю твои блины" и знаменитый "Чубчик".
 
Из нашего двора на фронт ушло много ребят, и им повезло, почти все вернулись. Уходили они пацанами-школьниками, а пришли решительными крутыми мужиками, посмотревшими Берлин и Франкфурт, Варшаву и Краков, Братиславу и Прагу, Вену и Будапешт, Харбин и Порт-Артур. Они увидели, как жили люди в этих загадочных городах, и с большим изумлением поняли, что много лет подряд, на пионерских сборах, комсомольских собраниях и армейских политзанятиях, им чудовищно лгали о самой счастливой стране на планете. В странах, которые они освобождали, люди жили богаче и веселей, даже несмотря на военное лихолетье.
 
Вдруг выяснилось, что велосипеды "В-SА" лучше наших, мотоциклы "цундап" дают сто очков вперед "ковровцам", а лучшие наручные часы "ЗИЧ", величиной с розетку для варенья и толщиной с висячий дверной замок, не идут ни в какое сравнение с немецкими штамповками.
 
Воздуха свободы глотнули молодые ребята, мир увидели
 
Увидели, и не в пользу любимой родины оказалось это сравнение. Страна встретила их теснотой коммуналок, тяжелой работой, скудным бытом. Только вечерами, на затоптанном пятачке, они танцевали под привезенные из далекой Европы мелодии и вместе с воспоминаниями о самых страшных годах приходило чувство утраты другой, счастливой жизни. И вечерами, танцуя под лихой "Чубчик", вспоминали набережные Дуная и узкие улочки Кракова. Но однажды "Чубчик" перестал звучать в нашем дворе. Много позже Воля Смирнов, ставший известным московским адвокатом, рассказал мне, что как-то вечером к нему пришли трое. Они достали красные книжечки с золотым тиснением трех букв "МГБ".
 
— Слушай, парень, — сказал старший, — ты фронтовик, у тебя пять орденов, поэтому мы пришли к тебе, а не выдернули к нам. Кончай антисоветскую агитацию.
— Какую? — страшно удивился Воля.
— Лещенко перестань крутить, белогвардейца и фашистского прихвостня.
— Так я не знал! — Воля Смирнов немедленно понял, сколько лет можно получить по любому пункту предъявленного обвинения.
— Я тоже когда-то не знал, — миролюбиво сказал старший, — а потом мне старшие товарищи разъяснили. Сдай антисоветчину.
 
Воля достал из шкафа пять пластинок Лещенко
 
— Пошли на лестницу, только молоток возьми
 
Они вышли на площадку, и старший молотком расколол пять черных дисков
 
— Это чтобы ты не думал, Смирнов, что мы их себе забираем. Не был бы ты фронтовиком, поговорили бы по-другому
 
Радиола замолкла, но в сорок шестом вернулся после госпиталя домой любимец двора, певец и аккордеонист Боря по кличке "Танкист". Каждый вечер он выходил с аккордеоном во двор, играл Лещенко. И приплясывала бесшабашная мелодия "Чубчика". И ребята танцевали под неё, а не под песни в исполнении Бунчикова. Теперь я понимаю, что знаменитый дуэт Бунчиков и Нечаев пел весьма прилично.
Иногда на волнах радиостанции "Ретро" они вновь приходили ко мне, и я слушал их песни с ностальгической грустью. Но тогда я не любил их. Особенно после 1947 года, когда "здоровые силы советского общества вывели на чистую воду безродных космополитов".
 
Каждое утро Бунчиков и Нечаев провожали меня в школу сообщением о том, что "летят перелетные птицы в осенней дали голубой". А вечером они мне бодро пели о том, как "едут, едут по Берлину наши казаки". Но мы хотели слушать Лещенко. На Тишинском рынке из-под полы испитые мужики продавали его пластинки, которые неведомым путем попадали к нам из Румынии, но стоили они от 100 до 200 рублей. Для нас, пацанов, это была неподъемная цена. У моего дружка и коллеги по боксу, а ныне известного писателя Вали Лаврова была трофейная установка "Грюндиг", на которой можно было записывать пластинки. Но для этого требовалось раздобыть рентгеновскую пленку.
 
Лучшей считалась немецкая желтая "АГФА", её продавали больничные санитары по два рубля за штуку. Использованная, с изображением болезней легких, опухолей желудка, стоила на рубль меньше.
Валя записывал нам песни Лещенко, но репертуар был небогатый. Оговорюсь сразу, писал он нам запрещенные танго совершенно бескорыстно, так как считал, что торговать "ребрами" — дело недостойное. По воскресеньям мы ехали до метро "Аэропорт", а потом на трамвае до Коптевского рынка: там располагался лучший в Москве музыкальный ряд. Настоящие пластинки стоили невероятно дорого, но мы покупали "ребра".
 
Нас консультировали друзья Вали Лаврова, уже тогда среди пацанов считавшиеся крупными музыкальными коллекционерами: Юра Синицын и Слава Позняков. Они безошибочно, на глаз определяли качество записи. С ними консультировались даже солидные коллекционеры. Мы мечтали накопить денег и купить подлинные пластинки Лещенко, записанные перед войной рижской фирмой "Беллокорд". Мы были ещё пацанами и копили эти деньги, отказываясь от кино и мороженого.
 
* * *
 
Сегодня я часто думаю: почему нам все это запрещали?
 
Кто конкретно в доме на Старой площади подписывал бумаги, определяющие, что мы должны читать, смотреть в кино, под какую музыку танцевать и что носить? Когда-то один партдеятель, с которым я беседовал о роли комсомола в Великой Отечественной войне, угощая меня чаем с сушками, сказал, что они свято выполняли указания Сталина. Но мне все-таки не верится, что человек, руководивший огромной страной, занимался бы пластинками Лещенко. Хотя все может быть. Кто знает, о чем думал автор бессмертного труда "Марксизм и вопросы языкознания"?
 
* * *
 
Из Риги приехал дядя, его вызвали в Москву на какое-то важное совещание. Я ему продемонстрировал свое богатство, коллекцию пластинок, записанных на "ребрах". Дядька послушал песни Лещенко, сопровождавшиеся змеиным шипением. Качества звука при записи на рентгеновскую пленку добиться было невозможно. Дядька засмеялся и пообещал прислать из Риги набор пластинок фирмы "Беллокорд". Так я стал обладателем несметного богатства.
 
Последнее дачное лето. 1950 год. Купание, волейбол до полного изнурения и, конечно, танцы по вечерам. Свет с террасы дачи, звук радиолы, пары, старающиеся уйти из светового пятна в спасительную мглу кустов орешника. И снова танго.
 
Господи, что я мог знать о "хрустальной печали"?
 
Но странная магия этих слов почему-то вызывала нежную грусть. Почему? Ведь в моей жизни все было прекрасно. Красивая веселая мама, окруженная толпой поклонников, и отец ещё был жив, и у меня была прелестная девушка с золотистыми волосами и огромными светлыми глазами, изумленно и весело смотрящая на мир. Но "хрустальная печаль" преследовала меня, заставляла иначе смотреть на жизнь. И мне хотелось встречаться с любимой девушкой не на дачной платформе Раздоры, а как на пластинке Петра Лещенко: 
 
Встретились мы в баре ресторана…
 
Александр Вертинский с его желтым ангелом, спустившимся с потухшей елки в зал парижского ресторана, был для нас слишком изыскан, а Петр Лещенко — свой, с нашего двора, как Боря Танкист.
Ведь недаром в компаниях и на дворовых танцульках люди кричали:
 
— Поставь Петю Лещенко.
 
Петю, а не Петра Константиновича. Он стал данностью послевоенных лет. Дачное лето пятидесятого было последним счастливым летом моей молодости. В августе застрелился отец, ожидавший ареста, как и многие, полжизни проработавшие за границей. Он очень любил жизнь, был острословом и гулякой и решился на этот страшный шаг, надеясь вывести из-под удара МГБ свою семью.
 
И наступил самый тяжелый период моей молодости
 
Меня перестали приглашать, некоторым моим товарищам родители запретили со мной общаться. Это уже детали. Настоящие друзья все равно остались со мной.
И украсило те годы, вместе с книгами Константина Паустовского, Алексея Толстого, Вениамина Каверина, танго Оскара Строка в исполнении певца из Бессарабии.
 
* * *
 
На улице Станиславского жил мой приятель Леня Калмыков. У него была двухкомнатная большая квартира в старом доме. Родители его, геологи, уходили в поле ранней весной и возвращались ближе к зиме. Леня жил один, на нашем языке "имел хату". Вот на этой "хате" и собиралась веселая компания. Пили мало, пьянство ещё не вошло в моду. Обычно мы в погребке "Молдавские вина" на улице Горького покупали самое дешевое красное вино, и студент журфака МГУ Валерий Осипов варил "гонококовку", так он именовал глинтвейн. Много сахара, вино, вода и, конечно, фрукты.
 
У Калмыковых-старших было много пластинок Лещенко, Вертинского и каких-то ещё эмигрантских певцов, фамилии их стерлись из памяти. Помню, один из них пел любимую нашу песню "Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…". Забавно, что я понял, почему мы любили эту песню, значительно позже. Видимо, мы все были нежеланными гостями в Москве. Мы танцевали, пили глинтвейн, крутили легкие романы, не зная, что над нашей компанией сгущаются тучи. Однажды ко мне прямо с тренировки прибежал Валера Осипов.
 
— Поганые дела, брат, — сообщил он.
— А что случилось?
— Меня вызвали в комитет комсомола, и там какой-то хрен выспрашивал меня о Ленькиной квартире, кто в ней собирается, о чем говорят, какие пластинки слушают.
— Ну а ты?
— Сказал, что иногда заходим в гости, пьем чай, Утесова слушаем.
— А он?
— Не поверил
 
А через несколько дней Леню Калмыкова разбирали на комсомольском собрании института. Обвинение выдвинули тяжелое: пропаганду чуждой идеологии. Главным козырем обвинения были танго Лещенко. Мол, Леня собирает у себя московских стиляг и они слушают запрещенные песни певца, арестованного нашими органами, как фашистского пособника и шпиона. Комсомольский вождь потребовал у Лени назвать фамилии тех, кто вместе с ним слушал певца-шпиона, и покаяться перед комсомолом. Леня отказался.
 
За то, что он не разоружился перед комсомолом и не назвал имена пособников, Калмыкова исключили из комсомола и отчислили из института. В те годы это было равно гражданской смерти. Следующим действием, видимо, должен был стать арест и привоз на Лубянку. В тот же день прилетел Ленин отец, он уж точно знал, чем может окончиться для сына безобидное увлечение песнями Лещенко. Он забрал Леньку с собой, оформив техником в геолого-разведочную партию.
 
Я забыл сказать о главном. В комнате Лени висел портрет Петра Лещенко, переснятый с пакета пластинки. И это поставили ему в вину. В те годы на стенах должны были висеть только изображения обожествляемых вождей. Через много лет, в семьдесят шестом, мы вновь собрались на кухне квартиры известного геолога, лауреата Госпремии Леонида Калмыкова, и хотя нас стало меньше, комната стала теснее. Погрузнели мы, раздались — один лишь бывший чемпион Международных студенческих игр баскетболист Валера Осипов весил под двести килограмм. Мы сварили все тот же глинтвейн, только водки добавили для крепости. Смотрели на портрет Лещенко и слушали его пластинки. То ли время помяло нас сильно, то ли постарели мы, но не действовала на нас "печаль хрустальная".
 
А может быть, отчасти в запрете этой музыки и было её необычайное обаяние? Может быть. Мы слушали танго Лещенко и вспоминали молодость. И воспоминания наши были светлы и добры. Как будто не выгоняли Леню Калмыкова из института, как будто у каждого из нас отцы не попали под тяжелый абакумовский каток. Почему-то плохое забывается быстрее, а может, мы сами гоним от себя эти воспоминания, боясь, что все может повториться опять.
 
* * *
 
Ах, Петр Лещенко, Петр Лещенко! Он погиб в лагере в социалистической Румынии, не зная, что стал кумиром нескольких поколений своих соотечественников. Песни его любили все. Мои соседи по дому на Грузинском Валу, работяги из депо Москва-Белорусская и люди, обремененные властью. Последним разрешалось слушать кого угодно и держать дома любые пластинки.
 
Мне несколько раз приходилось бывать в таких домах, где дети полувождей крутили на роскошных радиолах Лещенко, Глена Миллера, Дюка Эллингтона, заграничные записи Александра Вертинского. Им было можно все, но до той минуты, пока ночью в их дом не приезжали спокойные ребята с Лубянки и не уводили хозяев во внутреннюю тюрьму. Тогда немецкий шпион Петя Лещенко становился ещё одной уликой в сфабрикованном деле.
 
* * *
 
В те годы любовь к песням Лещенко многим принесла неприятности, даже уголовникам. Именно пластинки популярного певца помогли сыщикам МУРа обезвредить банду Виктора Довганя, одну из самых опасных в 1952 году. Была такая организация ГУСИМЗ, которую возглавлял небезызвестный генерал МГБ Деканозов. В переводе с чиновничьего на русский, контора эта называлась Главное управление советских имуществ за границей.
 
Имущества у нас тогда за кордоном было навалом — все, что забрали как военные трофеи и в счет послевоенных репараций. Работать в этой конторе считалось для начальников золотым дном, так как учесть все трофеи никакой возможности не было. На казенной даче в Одинцове жил генерал, один из заместителей Деканозова. Дача была большая, двухэтажная и полная трофейного добра. Как мне потом рассказывали сыщики, ковры на стенах висели в два слоя и таким же образом лежали на полу. Вполне естественно, что этот важный объект охранялся.
 
И вот однажды к воротам дачи подкатили два грузовика "студебекер" с солдатами. Командовали ими три веселых лейтенанта. Они разъяснили охранникам, что генерал получил новую дачу в Барвихе, а им поручено перевезти туда генеральское имущество. Охранникам были предъявлены соответствующие документы. Но бдительность всегда была оружием советского человека, и старший охранник решил перестраховаться и позвонить начальству. Но сделать этого он не смог. Веселые ребята оглушили всех резиновыми шлангами, в которые был залит свинец, и связали.
 
После этого началась погрузка. Никто из соседей не удивился, что военные носят вещи в машину на генеральской даче. Когда охранники очнулись, сумели освободиться и добрались до телефона, была уже ночь. На место преступления выехал лично зам начальника УГРО Московской области подполковник Игорь Скорин.
 
Ничего радостного на даче в Одинцове он не увидел
 
Охранники с трудом пересказали приметы веселых лейтенантов, сотрудники ОРУД добросовестно сообщили маршрут "студебекеров" до Дорогомиловской заставы, а там их след затерялся в переулках и проходняках. А на следующий день прилетели из поверженной Германии генерал с генеральшей. Оказывается, зам начальника ГУСИМЗ был личным другом всесильного зам министра госбезопасности Богдана Кобулова и поэтому он пообещал разжаловать Скорина в сержанты и поставить на перекресток махать палочкой.
 
Составить опись похищенного тоже оказалось не простым делом. Генеральша точно не помнила, сколько добра было на даче. Но кое-что она все-таки описала. Судя по её сбивчивому рассказу, взяли лихие ребятишки барахла немерено. Две вещи заинтересовали Скорина. Инкрустированный серебряный браунинг "лилипут" калибра 4,25 и привезенное в подарок сыну и спрятанное до его дня рождения полное собрание пластинок Петра Лещенко в четырех специальных чемоданчиках красной кожи с металлическими буквами "Беллокорд".
 
Это уже была достаточно редкая по тем дням зацепка. Как известно, преступления раскрываются не при помощи дедукции и осмотра следов через лупу. Главное оружие опера — агент и кулак. Агентура у Игоря Скорина была первоклассная. Он умел работать с этим сложным и весьма ранимым контингентом.
 
И вот однажды на плановой встрече агент рассказал оперу, что весь цвет блатной Москвы собирается в Зоологическом переулке на блатхате, которую держит Валентина Цыганкова по кличке "Валька Акула". Приходят серьезные московские воры не просто выпить, а послушать пластинки Пети Лещенко, которые Акуле подарил её хахаль.
 
На следующей встрече агент поведал, что пластинки хранятся в чемоданчиках красной кожи, с золотыми иностранными буквами на крышках. Кроме того, он выяснил, что новый любовник Вальки — залетный, с Украины, и вместе с пластинками он подарил ей маленькую "волыну", всю в серебре, а на рукоятке пластины из слоновой кости. Квартиру Цыганковой взяли под наблюдение, и через день наружка "срисовала" человека, очень похожего на одного из лейтенантов, который пришёл к Вальке в гости. Его "повёли" и проводили до частного дома в Перово.
 
Ну а дальше все было, как обычно. Отработали объект. Выяснили, сколько народу в доме, и ночью захватили всех без единого выстрела. Игорь Скорин рассказывал, что больше всего грозный генерал радовался возвращенным пластинкам, которые обещал сыну, и просил в протоколах не упоминать имени певца: как-никак, а вражеский шпион.
 
* * *
 
О Петре Константиновиче Лещенко по Москве ходило много легенд. Одни рассказывали, что он известный киевский вор, в тридцатом перешедший границу, другие доказывали, что он белый офицер, ушедший с остатками добровольцев в Румынию, третьи точно знали, что он друг Есенина, вместе с ним в двадцатых уехавший за границу.
 
О тех, кого любят, всегда слагают легенды
 
Петр Лещенко родился и жил в Бессарабии, а когда она по ленинскому декрету 1918 года отошла к Румынии, стал подданным опереточного королевства. Сначала вместе с сестрами он выступал в танцевальном номере, потом начал петь. В Риге он познакомился с молодым композитором Оскаром Строком, которого позже назовут "королем танго". Так в его репертуаре появились знаменитые шлягеры "Татьяна", "Скажите, почему?", "Черные глаза".
 
Он много пел, тем более после Гражданской войны у него появилась огромная аудитория. Его грампластинки пользовались оглушительным успехом. В Бухаресте Петр Лещенко стал владельцем самого модного ресторана-варьете. Он был обычным шансонье, далеким от политики. В 1941 году наши войска оставили Одессу. По договоренности немцев с Румынией город перешел под её юрисдикцию.
 
Мой одесский приятель Сеня Альтшуллер рассказывал, что в городе немедленно открылось огромное количество кабаков, варьете, комиссионок, вовсю работал черный рынок. Одесское ворье переживало эпоху ренессанса, можно было "работать" в Одессе, а барахло сбрасывать в Бухаресте и наоборот. В 1942 году в Одессу с гастролями приезжает Петр Лещенко. Эта поездка сделала его счастливым — он полюбил очаровательную девушку Веру Белоусову и женился на ней — и сыграла трагическую роль в его жизни.
 
У него в Одессе объявился поклонник — известный боксер, чемпион СССР и немецкий лейтенант Олег Загоруйченко. Он держал в городе зал бокса, который на самом деле был разведшколой. Вполне естественно, что знаменитый боксер бывал на всех концертах своего кумира, дарил цветы, устраивал банкеты в ресторанах.
 
В 1944 году в Румынию вошли наши войска. Петр Лещенко пел перед бойцами, выступал в госпиталях, приезжал с оркестром на закрытые гулянки генералов. А потом его арестовали за связь с одесской разведшколой. Сидел он в румынском каторжном лагере. Знающие люди из госбезопасности рассказывали мне, что наш ГУЛАГ в сравнении с румынским был просто санаторием.
 
* * *
 
В шестидесятых годах в курортном городке Пярну, в холле ресторана "Раана-Хона" Мика Таривердиев поздоровался с элегантным пожилым человеком. Когда мы сели за столик, он спросил:
 
— Да ты знаешь, кто это был?
— Нет.
— Оскар Строк
 
Уже вовсю продавались в стране пластинки "короля танго". Но самые лучшие мелодии исполняли другие певцы. "Король" пережил звездного исполнителя своих песен. А в восемьдесят пятом году в Бухаресте приятель из посольства привёл меня на одну из центральных улиц столицы королевства Чаушеску и показал дом.
 
— Здесь было варьете Петра Лещенко.
— А сейчас?
— Кажется, столовая университета
 
* * *
 
Давно канули в забвение партбоссы со Старой площади, запрещавшие слушать танго Лещенко. Сегодня их имена можно разыскать только в архивах. А песни русского шансонье живут в памяти тех, для кого в далеком сорок пятом они стали узенькой щелочкой в железном занавесе. И пока мы живы, мы вспоминаем его песни.
 
В последних астрах печаль хрустальная жила…
 
Магия заштопанного экрана
 
На Новый, 1944-й год я получил самый дорогой подарок, о котором просто мечтать не мог. Школьный военрук лейтенант Ильичев наградил меня и ещё двоих ребят, активистов военного кружка, десятью билетами на утренние сеансы в кинотеатр "Смена". Это значило, что все десять дней зимних каникул я каждый день буду ходить в кино. Декабрь был холодным, в сугробе посреди нашего двора дворник дядя Сергей воткнул нечто, напоминающее елку, точно зная, что её украдут на растопку. Надо оговориться, что праздновать Новый год официально партия большевиков разрешила всего восемь лет назад. Из небытия вернулась новогодняя елка и были реабилитированы Дед Мороз и Снегурочка. И все равно первое января оставался рабочим днем, потому как Новый год был объявлен детским праздником. Первое число стало выходным днем, если мне не изменяет память, в 1947 году, после денежной реформы.
 
Но Новый год оставался любимым праздником. И в первую ночь 1944 года московская власть сделала подарок всем: не выключила свет, поэтому, несмотря на войну, нехватку продуктов, скудный быт, в квартирах всю ночь горели елки и гости веселились, как могли. Правда, этого я не видел, потому что, наевшись от души обязательного винегрета, уснул в обнимку с котом Мишей. Я не жалел, что не удалось посидеть со взрослыми и послушать их интересные разговоры, меня ждал утренник в любимом кинотеатре "Смена".
 
Бывает так, что в череде прожитых дней один из них обязательно запоминается и остается в тебе на много лет. Вот так случилось с первым числом января 1944 года. Все было, как обычно: и бедненькая, украшенная бумажными игрушками елка в фойе, и гвалт пацанов, и редкие взрослые, неведомо как попавшие на утренник в рабочий день. Особенно запомнился мне молодой младший лейтенант, с левой рукой на черной перевязи, в расстегнутом белом полушубке. Конечно, распахнул он его не только из-за тепла. Нет. Он всем этим тыловикам показывал три ордена Красной Звезды, сияющие на сукне гимнастерки. Был он прилично пьян, и две девушки, видимо медсестры из госпиталя, с сержантскими погонами на шинелях, весело смеялись. По всему было видно, что праздновали они "за всю масть", как говорили блатные с Тишинки.
 
Фильм нам поднесли соответственный первому дню школьных каникул. Военную трагедию "Она защищает Родину". Но в ней много стреляли, партизаны разбирались с немцами по полной программе, поэтому эту ленту мы могли смотреть бесконечно. И вот на экране наступает кульминационный момент: немцы начинают теснить наших партизан…И вдруг кто-то в зале зычно заорал:
— Ну, держитесь, суки…!
 
Дальше шли слова, которые в открытой печати не приводятся. Грохнул пистолетный выстрел. Потом второй, третий. Экран покрылся дырками от пуль. Заголосили женщины, засвистели на радостях пацаны. Когда ещё увидишь такое! Загорелся свет в зале, появились милиционеры и комендантский патруль. Героя-лейтенанта увели. А экран заштопали и залатали. Не было тогда денег на покупку нового. Война шла. Но мы ничуть не расстраивались. Не видели мы ни заплаток, ни штопки. Белый квадрат, оживавший в темноте, был для нас окном в мир. И был этот мир огромен и неизведан и совсем не похож на школьные учебники и рассказы педагогов.
 
У знакомого экрана нашего кинотеатра была особая магия. Он за час с небольшим уводил нас в иную, замечательную жизнь. В ней не было плохих отметок и подзатыльников за них. В ней не надо было таскать дрова на третий этаж до тех пор, пока колени не станут противно дрожать, а руки сделаются деревянно-непослушными. В ней не было бесконечных нотаций классного руководителя и обещаний завуча выгнать из школы в ремесленное училище. Надо сказать сразу, что я совсем этого не боялся, так как места хуже своей школы просто не знал.
 
В нашем замечательном мире жили герои фильмов: "Пархоменко", "Котовский", "Человек № 217", "Партизаны в степях Украины", "Секретарь райкома". Мне очень хотелось быть такими, как они. А фильм "Боксеры", снятый перед самой войной, сыграл в моей жизни решающую роль.
 
* * *
 
Кино вообще занимало огромное место в жизни моих замечательных земляков
 
Это сейчас по телевизору можно посмотреть американские фильмы категории "В", где взлетают до уровня последнего этажа взорванные машины и герои бездумно и радостно лупят ногами плохих парней.
Во времена моего детства о телевидении читали только в журнале "Техника — молодежи". Читали, но не могли разобраться, что это такое. Кино было главным массовым зрелищем. Но попасть туда было не просто. Народу в городе много, кинотеатров — мало. Естественно, любой дефицит порождает черный рынок. В Большом Кондратьевском проживал местный король дефицита Толик Швед. Откуда у него взялась эта кликуха или, как иначе говорят, "погоняла", не знаю.
 
Звать Толиком этого великовозрастного мужика лет тридцати пяти было не с руки, и мы обращались к нему по кличке. По всем делам он давно уже должен был сидеть в окопе и палить в немцев из мосинской винтовки. Но у Шведа была бронь. Её давали работникам на оборонных заводах, но Толик не работал на оборону. Он был инвалид и белобилетник и занимался тем, что "держал" два кинотеатра: "Смену" и "Москву". Каждый день после уроков Швед скликал нас, пацанов поменьше, и мы шли занимать очередь в кассу предварительной продажи билетов.
 
Детям до шестнадцати после четырех было запрещено посещать кинотеатры, но мы отвечали кассирам, что берем билеты для мамы или тети. Впрочем, кассирши наверняка были замешаны в бизнесе Шведа, поэтому мы свободно покупали то, что заказывал Толик. Билеты мы передавали ему, а дальше в дело вступали ребята постарше. Итак, люди приходили к кинотеатру и видели надпись: "Все билеты проданы". А как хочется посмотреть английский фильм "Джордж из Динки-джаза", или "Серенаду солнечной долины", или наш любимый фильм "Жди меня". И тут как тут молодые люди, которые продают вам билеты в пять раз дороже. Но чего не сделаешь ради любимого искусства.
 
На следующий день Швед собирал нас, младшеньких, и вручал каждому по билету в кино и по тридцатнику на двоих. Мы мчались на угол, где плотная дама в валенках и теплом ватнике резала нам пополам пачку мороженого из суфле "Мишка на Севере". Билеты Швед обычно давал на вечерние сеансы, когда крутили заграничные кинофильмы. Влияние Шведа распространялось и на строгих билетерш, и нас пускали даже вечером.
 
Наибольшее разочарование постигло меня, когда Швед презентовал мне билет на американский фильм "Три мушкетера". Это была моя любимая книга, и когда я увидел на экране поваров, совершающих подвиги вместо любимых мною мушкетеров, огорчение мое оказалось ни с чем не сравнимым. Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал такого горького чувства досады.
 
* * *
 
Заштопанный экран кинотеатра "Смена" стал для нас, молодых людей сороковых, пятидесятых годов, окном в неизвестное. Даже глупая комедия "Джордж из Динки-джаза" показывала нам другую, неведомую жизнь и смешную, совершенно нестрашную войну. А вот "Серенада солнечной долины" стала радостной встречей с совершенно неведомым миром музыки. Мелодии Глена Миллера навсегда вошли в нашу жизнь.
 
Правда, вот что удивило меня в этом фильме. Я помнил бомбежки сорок первого, голодную зиму, немцев под самой Москвой. Мы, привыкшие к тому, что в подъездах горят синие лампочки, а свет вполнакала — великое счастье, а повидло, полученное по сахарным талонам, — необыкновенная удача, были изумлены, увидев военную Америку с хорошим джазом, ресторанами, веселыми и элегантными людьми, озабоченными тем, кого бы быстрее затащить в постель.
 
Но потом мне объяснили, что все это туфта и капиталистическая пропаганда, а на самом деле у них линчуют негров. И люди гибнут в тисках безработицы. Конечно, я поверил этому. Но, повзрослев, понял, что американцы сняли прелестную сказку, так необходимую людям. Грянул сорок пятый год, победный и прекрасный, и появились в нашем прокате новые фильмы. Перед титрами шла надпись: "Этот фильм взят в качестве трофея в Великой Отечественной войне".
 
* * *
 
Первым фильмом из этой "колоды", явившийся на наш притягательный экран, стала история любви звезды варьете и скромного инженера. На экранах СССР блеснула красавица Марика Рокк. Забыть не могу, какой был ажиотаж. Впервые в нашем кинозале появилась сексуальная красотка. Московские мужики сошли с ума, а дамы тщательно искали недостатки в её внешности и туалетах. По школам Москвы умельцы продавали переснятые с экрана фотографии полуобнаженной звезды. Однажды ко мне подошел мой товарищ по школе Сева и сказал:
 
— А ты знаешь, что Марика Рокк появляется на экране совсем голая? Но это показывают только на последнем сеансе.
 
Последний сеанс начинался в 23 часа. Мы бросились к благодетелю Шведу. Он выслушал нас, хитро ухмыльнулся и принял следующее решение:
 
— Провести вас на последний сеанс я не смогу, но вот на шесть устрою, а вы спрячьтесь. Сумеете затыриться как следует, увидите свою голую бабу. Не сумеете — под зад коленом.
 
Где мы только не прятались: и за ящиками буфета, и в кабинке мужского туалета, и за пыльной бархатной портьерой. В зал мы не вошли — вползли. Снова отсмотрели знакомый фильм, но голой героини так и не заметили. С некоторым ужасом возвращались домой. Время было полпервого ночи, и кара за это нас ждала соответствующая. Много позже я узнал, почему выпустили на экраны фильм, так непохожий на нашу кинопродукцию. Бессмертные полотна "Клятва", "Сталинградская битва", "Мичурин" не давали сборов, а деньги были очень нужны, их дала нам австрийская актриса.
 
Но даже секс-бомба тех дней не могла сотворить экономического чуда, тем более что товарищи идеологи во главе с незабываемым Ждановым начали благородную борьбу за нравственность. Из отечественных фильмов стали вырезать сцены с поцелуями, причем резали беспощадно. Я очень хорошо помню фильм "Это было в Донбассе", остросюжетную ленту о комсомольцах-подпольщиках. Роль активной комсомолки-разведчицы играла Татьяна Окуневская. По замыслу автора сценария Бориса Горбатова, она трижды встречается со своим любимым в разных трагических обстоятельствах. И столько же раз целуется. Причем делает это весьма продолжительное время. Сидящие в зале пацаны начинали громко считать:
 
— Раз! Два! Три!
 
И вот однажды, когда мы приготовились начать отсчет, никакого поцелуя на экране не состоялось. Герои просто приблизились, а потом разошлись, как истинные друзья-комсомольцы. Поцелуйную порнографию уничтожали беспощадно. Даже в трилогии о Максиме герои бросаются друг к другу, а потом как-то странно отскакивают, словно вместо любимой девушки герой увидел Старуху-смерть.
Мы, мальчишки, знавшие наши советские фильмы практически наизусть, сразу замечали отсутствие поцелуев на экране. Целовать можно было только убитого врагами красного бойца, да и то после соответственной речи комиссара. Как в фильме "Пархоменко".
 
Но зрители замечали это. Замечали и огорчались: почему в любимых комедийных мелодрамах "Горячие денечки", "Сердца четырех", "Близнецы" напрочь исчезли лирические сцены. Огорчались и все реже ходили в кино.А кинопрокат — огромные деньги. И они, как никогда, были нужны государству.
 
* * *
 
В самом конце войны совершенно штатского человека, причем возраста давно не призывного, "приглашали" в соответствующие инстанции и, присвоив высокое воинское звание, приказывали послужить отечеству. Почему-то всем новоявленным новобранцам присваивали звание подполковника. Люди эти были самых мирных профессий: искусствоведы, историки, литературоведы, музыканты, кинематографисты. Чем они занимались в поверженной в прах Германии, мне рассказал замечательный киносценарист Борис Агапов. Он также был вызван в инстанции, натянул китель с подполковничьими погонами и поехал в Германию добывать кинофильмы.
 
С группой веселых кинематографистов и переводчиком-синхронистом они отсматривали громадное количество немецких фильмов. Самых разных. И отбирали среди них наиболее подходящие. А однажды на студии "УФА" наши киноследопыты обнаружили весьма секретный объект. Особое хранилище, где были складированы сотни американских и французских фильмов. Оказывается, немецкие вожди, так же как и наши, любили на досуге поглядеть иностранную клубничку. Так, во время бомбежек Гитлер смотрел в своем бомбоубежище "Серенаду солнечной долины". В зале присутствовали только приближенные.
 
Что позволено Юпитеру, не позволено быку
 
Но вернемся к нашим киноследопытам. Они честно отсматривали фильмы целых полгода и набрали приличный запас завлекательных лент.
 
* * *
 
Я очень хорошо помню, как зимой на афише кинотеатра "Москва" появилась рисованная афиша с таинственной красавицей, мужчинами во фраках, сжимающими в руках пистолеты. И подпись: "Индийская гробница" — 1-я серия".
 
В Москве начался немыслимый ажиотаж. Очередь за билетами занимали с ночи. В городе творилось нечто невообразимое. О фильме спорили на коммунальных кухнях, обсуждали его в учреждениях и институтах. Актриса, игравшая героиню этой бессмертной ленты, была безымянной. Женщина красоты необыкновенной. Она дважды появлялась на наших экранах. В боевике "Индийская гробница" и прелестном фильме "Артисты цирка". Оговорюсь сразу, ни фамилии исполнителей главных ролей, ни сценаристов, ни режиссеров зритель узнать не мог, так как титры были напрочь отрезаны.
 
Боевик "Индийская гробница" был выстроен как яркая антианглийская история. Дело происходило в Индии, Германии и снова в Индии. На фоне колониально-политической борьбы авторы необычайно умело рассказали историю трагической любви танцовщицы Зиты и немецкого инженера. В фильме было все: перестрелки, драки, дворец магараджи, необычайно красивые банкеты и даже бассейны с крокодилами. Героиня фильма была настолько хороша, что московские завистливые дамы, глядя на стройную, тонкую фигуру, говорили, что эту роль играет мужчина-танцовщик, и даже называли его фамилию. Но никто не обращал внимания на их злословие.
 
Танцовщица Зита вытеснила из сферы всеобщего внимания даже прелестную Марику Рокк. Фотографии её висели в каждой будке чистильщиков сапог и сапожников-частников. Они на несколько лет заменили изображение самой Любови Орловой.
 
Значительно более серьезной была шведская актриса Зара Ляндер, снимавшаяся в немецких фильмах в тридцатых-сороковых годах. Я очень хорошо помню военную мелодраму "Восстание в пустыне", тоже антибританскую, в которой неведомые арабские племена сражались против гордого Альбиона. Мы любили это кино. Самое смешное, что именно через заштопанный экран нашего старого кинотеатра мы видели других людей и другие взаимоотношения. Наш кинематограф рассказывал нам о солдатах-героях, о колхозниках и шахтерах, перевыполняющих план, и я был привязан к этим людям. Только чем старше мы становились, чем больше видели, тем острее начинали понимать, что нам показывают сказки, но только иные, чем выпекала "фабрика грез" — Голливуд.
 
В основе наших сказок лежал незабвенный принцип социалистического реализма. А нам хотелось необычайных приключений, романов с красивыми женщинами, перестрелок и наказания подлецов. А потом появился фильм, о котором можно было говорить серьезно. Его, конечно, также взяли "в плен" в качестве трофея наши красноармейцы. У нас в прокате он назывался "Судьба солдата в Америке".
Главного героя играл великолепный Джеймс Кегни. Его герой, гангстер Эдди, нес в себе необыкновенный заряд обаяния. В фильме у него был коронный удар. Короткий апперкот, практически без замаха, которым он укладывал любого своего врага.
 
Сколько времени в тренировочном зале мы пытались отработать похожий удар. А он так и не получался. Видимо, это была ещё одна голливудская сказка, в чем я убедился на собственном опыте, когда в "Коктейль-холле" решил разобраться с одним парнишкой. Коронного удара, как у киногероя, не вышло, за что и получил довольно ощутимо в ухо. Не судьба нам, видимо, было драться так же красиво, как делал это нью-йоркский гангстер.
 
* * *
 
Прошло много лет, и я начал работать в кино, испытав на себе, что такое реальные будни волшебного мира. За эти годы светлый экран показал мне множество судеб и поведал целый калейдоскоп историй. Теперь, как киносценарист, я вообще перестал верить в киносказки, но почему-то под Новый год мне мучительно хочется получить десять билетов в мой старый кинотеатр "Смена" и так же, как много лет назад, верить, переживать, и любить, и ненавидеть. "Но этого не может быть, потому что не может быть никогда". А жаль
 
Засчитывается по последнему
 
Возвращаясь домой, я иногда видел этого странного человека, стремительно бежавшего по улице Москвина ко входу в мастерские Большого театра, расположившиеся напротив моего дома.
Длинное развевающееся по ветру пальто, волосы до плеч — он был похож на вырезанного из фанеры композитора Рубинштейна, стоявшего в витрине музыкального магазина на улице Пикк в Таллине.
Мне рассказывали, что когда-то он считался прекрасным музыкантом, но после болезни оставил свои занятия и работал ночным сторожем в мастерских. Видимо, он действительно любил музыку, иногда из-за забора доносились звуки рояля. Плыла над уснувшей улицей "Фантазия-экспромт" Шопена.
 
А иногда он играл на духовых. Звук трубы, пронзительный и требовательный, врывался в мою комнату, разрывал сон, и я вскакивал, спросонья ища гимнастерку и ремень на стуле рядом с кроватью и нащупывая босыми ногами сапоги. Потом я просыпался и видел свою комнату. В свете уличного фонаря переливались корешки книг на стеллаже, а Антон Павлович Чехов добродушно глядел на меня со стены, словно говоря:
 
— Ну, чего всполошился, ложись и спи.
 
* * *
 
"…Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимая Военную присягу, торжественно клянусь…"
 
Над плацем солнце, ветер шевелит тяжелое знамя. Я клянусь перед строем своих товарищей, перед этим боевым знаменем, перед огромной страной, лежащей за забором военного городка. Прочитав текст, я поворачиваюсь кругом, прижимая автомат к груди, расписываюсь в огромной красной книге, строевым шагом подхожу к знамени, опускаюсь на колено и целую его тяжелый шелк. Присягу я принимаю второй раз, два месяца назад я проделал все это на Суворовском проспекте в Ленинграде. Через пять дней меня вызвали в строевую часть, где ознакомили с приказом о моем отчислении из училища.
 
— Меня в какой округ, товарищ подполковник? — спросил я.
— Да в том-то и дело, сынок, что в Москву, в распоряжение райвоенкомата, — сочувственно сказал круглый лысый подполковник с погонами административной службы. — Ты, как приедешь в Москву, в армию просись, в училище тебе пока хода нет. Сам знаешь, что у тебя с отцом.
 
Я получаю запечатанный пакет с документами, прощаюсь с подполковником и иду в финчасть получать проездной литер. В Москве мы с дядькой идем к его другу военкому. Он смотрит документы и говорит:
 
— Все наборы прошли, пиши заявление о добровольном вступлении в армию. Попадешь в часть, а оттуда мы тебя отправим в училище, только не слишком престижное.
 
* * *
 
Итак, я повторно принес присягу, и за торжественным обедом по нашим столам пробежал слушок, что через два дня будет марш-бросок на пятьдесят километров. Кто пройдет — останется в училище, а остальных спишут в Советскую армию. Конечно, мы волнуемся. Конечно, расспрашиваем ребят-сержантов из старшей роты, как нам быть. Над нами никто не смеется, и ребята дают дельные советы, показывают, как лучше наматывать портянки, как крепить поудобнее целую кучу мешков и подсумков, чтобы они не мешали во время броска.
 
— Главное, — говорит сержант Головин, — во время движения думайте о чем-нибудь приятном. О фильме, который недавно видели, о доме, о девушке. И не бойтесь ничего. Помните, товарищи вам помогут.
 
И вот наступило утро марш-броска. Целый вечер старшины укладывали нам в вещмешок и подсумки мешочки с землей, чтобы мы несли положенные бойцу сорок килограммов груза. Наш взвод ведет сержант Головин, это его первая командирская практика.
 
— Попрыгаем, — командует он.
 
Мы прыгаем, чувствуя, как стучат по спине и бокам вещмешок, фляжки, подсумки с дисками для ППШ. Сержант обходит строй и приказывает затянуть или ослабить ремешки, короче, как опытный конюх, подгоняющий сбрую на конях. Суетятся посредники с белыми лентами на рукаве. Ротный обходит строй.
 
— Становись! Рота равняйсь! Рота, смирно! Шагом марш!
 
Мы шагаем к воротам, именно отсюда начинается старт.
 
* * *
 
Ровно через семь месяцев меня вызывает зам по боевой подготовке:
 
— Завтра марш-бросок для молодых, поведете второй взвод, это будет засчитано за командирскую практику, а то слишком много времени проводите на соревнованиях. И помните, сержант, результат, как всегда, засчитывается по последнему.
 
Утром иду на физзарядку, знакомлюсь со своим взводом. Упражнения делают нормально. Они тоже с любопытством разглядывают меня. После занятий напоминаю им, что к финишу — воротам мы должны прийти монолитной группой, наш результат будет засчитан по последнему. Час вожусь с парнем двухметрового роста, маменькиным сынком, учу его самому простейшему навыку — наматывать портянки. Уходя, говорю:
 
— Попрошу всех побриться. Потом поймете, почему.
 
* * *
 
…Прошлой осенью старшина роты обслуживания Сашка Колосов, москвич с Пушкинской улицы, дал мне гимнастерку с погонами старшего сержанта и нечто похожее на увольнительную, и я пошёл в самоволку на танцы. Тайный ход в заборе у нас был, и я очутился на воле в тихий калининградский вечер. Патрулей, на мое счастье, не оказалось, и я беспрепятственно достиг танцплощадки.
 
Вот здесь-то и был настоящий праздник жизни. Сборный оркестр жарил "Розамунду", под которую лихо плясали солдаты, курсанты-артиллеристы, ребята из училища береговой обороны, матросы и несколько офицеров. С женщинами в городе дефицита не было, потому как тогдашний "всесоюзный староста" Михаил Иванович Калинин в добровольно-принудительном порядке заселил город девицами из всех регионов страны. Я присмотрел вполне симпатичную барышню, подошел к ней и пригласил на танец.
 
Она несколько презрительно взглянула на мои погоны с широкими лычками, но все же милостиво кивнула головой. С ней мы поплавали в "Брызгах шампанского", затем попрыгали в фокстроте "Рио-Рита". Потом её у меня свел какой-то орел-балтиец, и вновь она попала в мои объятия только в последнем танго "Караван". Когда музыка замолкла, я, как и подобает военному кавалеру, лихо предложил своей партнерше проводить её. Она опять презрительным взглядом окинула лычки, выцветшую гимнастерку и, расставляя все по своим местам, ответила:
 
— Ишь, скорый какой, вы — всего сержант, а я педучилище закончила.
 
Социальная грань была проведена предельно точно, и непробиваемая стена вознеслась между нами. Я собрался уже отвалить в расположение, как меня окружили мои кореша из училища береговой обороны.
 
— Пошли с нами, здесь клубарь рядом, там сейчас кинофильм "Весна" начинается, и у нас лишний билет есть.
 
Их была целая компания, с лукавыми милыми девушками. И мы пошли в клубарь, и я раз пятый смотрел "Весну". Видел до боли знакомые улицы, прекрасных женщин, танцующих в варьете, следил за волшебной магией кино. И был я не в калининградском клубе, а в том доме, на съемочной площадке рядом с красивыми женщинами и хорошо одетыми мужчинами. Потом мы провожали девочек. И это было необходимо, так как практически никакого города Калининграда пока не было. Был лежащий в развалинах Кенигсберг. А развалины — место опасное, особенно ночью. Потом я быстро помчался в часть. Рассвет уже вовсю пробивался в город, но я все же успел пролезть в дыру, переодеться у Сашки и без приключений добраться до расположения. Мой кореш, дежурный по роте Витя Рогов, сказал:
 
— Ну ты и дал, до подъема час. Ты койку не разбирай, если что, я скажу, что ты на тренировку ушел. Иди в каптерку спать.
 
Я проспал физзарядку, утренний осмотр, завтрак. Разбудил меня Витька только перед построением. Я сполоснул в туалете заспанную рожу и встал в строй. Наш взвод отправлялся на учебное поле работать с грозным оружием СПГ (станковый противотанковый гранатомет). Эта труба весила более сорока килограмм, и на стрельбище её обычно носили вдвоем. Обучал нас капитан Тимофеев, тонкий в талии, подтянутый офицер. Он прошелся вдоль строя, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Когда мы вышли из расположения, он остановил взвод, приказал мне выйти из строя и скомандовал:
 
— Газы!
 
Я послушно напялил противогаз.
 
— Возьмите СПГ.
 
Я приспособил его на плече. Взвод двинулся к учебному полю.
 
— Бегом марш! — скомандовал Тимофеев мне, и мы с ним побежали.
 
Добежать километр, даже в противогазе с гранатометом, для меня не было проблемой. У огневой я снял проклятую установку с отбитого левого плеча.
 
— Отбой газы, — спокойно скомандовал Тимофеев.
 
Я с наслаждением стянул резину противогаза, ветерок коснулся моего лица, и мне показалось, что в него впилась целая армия комаров. Щетина, пот и резина сделали свое дело. Я чесался все четыре часа занятий. По возвращении в расположение Тимофеев усмехнулся и спросил:
 
— Поняли, почему я приказал вам бежать в противогазе?
 
Я все понял, и с тех пор ни один человек, ни при каких обстоятельствах не видел меня небритым.
 
* * *
 
Эту поучительную историю я поведал своим будущим бойцам, потому что завтра им придется бежать в противогазах. Утром иду в роту и получаю от старшины снаряжение с положенными мне мешочками. Правда, вместо автомата мне выдают пистолет "ТТ" в потертой кобуре. Я спускаюсь вниз, на каменных ступенях звенят новые подковки сапог. Величайшее изобретение сухопутных войск. Если бы не они, я, при той службе, сносил бы ноги до задницы.
 
Проверяю снаряжение у своего взвода. Все хорошо, но пулемет РП-46 получен только вчера и практически не пристрелян. Но на хитрую… У нас тоже кое-что есть. Я прихватил "чудо техники" — приборчик проверки правильной наводки, артоскоп.
 
Так что посмотрим
 
Наконец раздается долгожданная команда и рота начинает движение. Вот он — старт и финиш, зеленые, со звездой, ворота расположения. Первые пять километров быстрым шагом, почти бегом. Человеческий организм должен приспособиться. Мои идут ровно и легко. Смотрю на часы:
 
— Через двадцать минут переходим на бег. Двигайтесь спокойно, но как только я подыму руку — рывок из всех сил, мы должны первыми попасть к хорошему броду.
 
Наконец наступило время, побежали. Беги и вспоминай что-нибудь приятное. Солнце. Топот солдатских сапог. Пыль. Тяжелое дыхание двухсот человек. Вот и разбитая молнией сосна. Я поднимаю руку и резко бросаю её вниз. Мой взвод делает рывок, и мы первые на берегу реки. Реку эту я знаю, как улицу Горького, я форсировал её столько раз, что если бы за это давали медали, мне бы их некуда было вешать. Вхожу в воду, вот она, единственная каменистая полоска на дне, а вокруг ил.
 
И мой взвод, подняв оружие и боезапасы над головой, легко форсировал водную преграду. Только мы успели сосредоточиться на берегу, как начали рваться взрывпакеты, а это значит — атака с ходу на крутой склон. Правда, солдатские сапоги за много лет протоптали на нём вполне удобные тропинки. Мы лихо берем склон, и начинается штурмовая полоса. Матерясь, ползем под проволокой, бьемся о палки лабиринта, перепрыгиваем через траншеи, бежим по бревну. Впереди стена дома с четырьмя окнами. Там засел враг.
 
— Гранатами "огонь"! — командую я.
 
И сорок гранат, практически все, влетают в окна. Я первый подбегаю к стене, рывком подтягиваюсь, встаю на бревне первого окна, помогая своим. Но бойцы работают хорошо, почти весь взвод наверху.
И тут появляется до слез знакомая кукла-противник. Её надо ударить ножом, а потом по гладкому бревну спуститься в ров с водой. Я пропускаю ребят, они азартно тыкают противника ножом. Что поделаешь, военные учения — игра для взрослых мальчиков. Я последний. Мне жаль эту знакомую, набитую соломой куклу, да и видимся мы в последний раз. Я по-дружески похлопываю её по животу. Мол, прощай "альтер камрад", и без всякого бревна прыгаю в ров.
 
Подготовка, она и есть подготовка. Мы удачно преодолеваем последнюю преграду, сосредоточиваемся, и я вижу спешащего к нам посредника.
 
— Всем вытереть лицо насухо, — командую я.
 
И точно. Противным голосом майор с белой повязкой командует:
 
— Газы!
 
Натягиваем противогазы и бежим. Это самый поганый отрезок, и я гляжу на ребят, некоторые начинают отставать. Беру у одного автомат, толкаю в спину.
 
— Вперед! Вперед! Вперед! — мычу сквозь едкую резину.
 
Бежим. Не могу понять, отчего такой мокрый, от воды или от пота. Время словно остановилось. Сквозь круглые стекла вижу дорогу и ещё одного посредника. Он поднимает руку и выпускает дымовую ракету. Орет:
 
— Взвод, атомный взрыв справа!
 
Бросаемся на землю, ногами к взрыву, руками закрываем головы. В такой позиции атомная бомба нам не страшна. За нашими спинами раздается взрыв и даже черное грибовидное облако появляется.
Видать, взорвали пару бочек солярки.
 
* * *
 
Хорошо помню этот день. Ликующая осень над военным городком, грохот сапог на плацу, скрип десантных тренажеров. На середине занятия по ПДП были прерваны, и нас повёли в учебный класс, который с утра оборудовали неведомыми плакатами и диаграммами. У входа мы расписывались в амбарной книге и получали на руки маленькую брошюру, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге: "Памятка солдату по противоатомной защите".
 
Из этой памятки и велеречивого рассказа подполковника с неведомыми эмблемами на погонах мы твердо уяснили, что советскому воину атомный взрыв практически не страшен. Надо только умело надевать противогаз, пользоваться химкостюмом, носить специальную накидку. Но главное, что надо отработать до автоматизма, — умение ложиться к атомному взрыву ногами. Когда занятия окончились, я попросил разрешения обратиться к подполковнику и спросил:
 
— А почему же так много жертв и разрушений, товарищ подполковник, в Хиросиме и Нагасаки?
— Ты в Японии был?
— Никак нет.
— Это отсталая страна, там почти все дома из бамбука. Понял? А что до жертв, так тогда люди не знали, как надо ложиться в случае взрыва.
 
Я вышел сраженный незыблемой военной логикой.
 
* * *
 
Наконец прозвучал отбой атомного нападения, но мы ещё километра два бежали, выходя из зоны поражения.
 
— Отбой! Снять противогазы
 
На перекрестке дорог нас ожидает посредник, офицер-химик. Он проверяет, не вынули ли мы клапана из противогазов, чтобы легче дышать. У нас все в порядке, и он с явным неудовольствием черкает что-то в своей книжечке. Опять двигаемся бодрым шагом. Я подхожу к наводчику и цепляю артоскоп рядом с прицелом.
 
— Зачем это, товарищ сержант?
— Сейчас поймешь.
 
Вот оно, стрельбище, на котором мы уничтожали и днем и ночью несметное количество предполагаемого противника. Ждем команды.
 
— Противник справа, — заливисто командует посредник. — К бою!
 
Мы прыгаем в заранее приготовленный окоп. Беру РП, откидываю сошники, закрепляю на бруствере. Поднимаю крышку приемника.
 
— Ленту!
 
Второй номер подает ленту, утапливаю патрон, закрываю крышку, передергиваю затвор. Внезапно на поле возникают ростовые мишени.
 
* * *
 
Совсем неглупый человек придумал мишени — ростовые, поясные, по плечи и головы. Они появлялись перед нами в зыбком мареве рассвета, в солнечный день, в наступающем полумраке ночи. Они стояли и передвигались. И мы били по ним из всех видов оружия. А когда настал тот самый день, то мы не видели людей, а только их силуэты, ростовые, поясные, по плечи… И били по ним так же точно, как на стрельбище. Но это я понял значительно позже.
 
* * *
 
Посредник далеко, на правом фланге. У меня три коротких очереди по три патрона в каждой. Ловлю в прорезь первую мишень.
 
Та— та-та.
 
Мишень разворачивается. Вторая. Третья.
 
— Посредник, — шепчет второй номер.
— К пулемету, — командую наводчику, а сам прижимаюсь глазом к артоскопу.
— Зачем артоскоп? — строго спрашивает майор.
— Пулемет новый, получили два дня назад, проверяю работу наводчика, товарищ майор.
— Молодец.
 
Он что-то записывает в книжку. Мы отстрелялись. Проверили наличие патронов. Все в порядке.
 
— Становись! Бегом, марш!
 
Я не говорю ребятам, что осталось не больше десяти километров, чтобы не расслаблялись.
 
Мы бежим, идем быстрым шагом, снова бежим. Вот он, самый последний километр.
 
— Взвод, бегом!
 
Они бегут из последних сил, тяжело дышат, но все равно сбиваются в кучу. Строй скомкан. Теперь не до него. Главное — результат.
 
Вот они, ворота
 
Мы вбегаем в них кучно, плечом к плечу. Чуть поодаль нас ждет начальство.
 
— Взвод! — командую я, — подравняйсь!
 
Из кучи людей возникает подобие строя. Я иду докладывать заму по боевой подготовке.
 
— Молодец, — говорит он, — до отбоя свободен.
 
Я поднимаюсь к себе в роту. Дежурный принимает у меня оружие.
 
— Ну, и грязный же ты.
 
Отправляюсь в роту обслуживания к Сашке. Его дневальный отпирает мне душ. Я тру обмундирование намыленной щеткой. Течет грязная вода. Я продолжаю полоскать и снова тереть щеткой форму, пока она не становится чистой. Потом чищу сапоги и моюсь сам. Усталость берет свое, и на лавочке под теплыми струями я засыпаю. И сон мой, звенящий и зыбкий, как вода, льющаяся на меня, переносит меня в Гагры, на набережную. Я иду с Мариной, солнце, магнолии, а в огромном репродукторе женский голос поет:
 
О море в Гаграх,
А пальмы в Гаграх…
 
И музыка все громче и громче. Я открываю глаза. Передо мной сидит Сашка, а рядом радиола поет модную в те времена песню. Через два дня Сашка демобилизуется. Дома его ждет мать, вагоновожатая в трамвайном парке, и две сестрички. Их надо ставить на ноги. А без мужской руки дом сирота. Мы ужинаем с ним. Форма моя высохла. Одеваюсь, иду в роту. От здания штаба мне навстречу идет трубач, который должен трубить отбой. На рассвете он сыграет "подъем", и начнется новый день апреля 1953 года.
 
* * *
 
Я больше не встречал длинноволосого музыканта, потому что уехал с улицы Москвина. Живу я сейчас совсем в другом месте, и из окна виден скучный холодный двор. Но иногда ночью я просыпаюсь и смотрю в окно, и исчезают машины, чахлые деревья, металлическая ограда. И снова передо мной квадрат плаца. И горнист выходит на середину. Вот сейчас он споет "подъем", и я перенесусь из этой глупой и суетной обыденности обратно в армейскую молодость, потому что прошли годы и я понял, что по-настоящему счастлив был только там и все лучшее, что у меня есть, мне дала армия. Я жду и смотрю во двор. Ночь кончается, а горнист не приходит. Смертельный раунд. Память — книга с вырванными страницами… Когда начинаешь листать её, то не можешь восстановить течение некоторых событий, лица людей, которых встречал, поступки и разговоры. Как ни странно, ярко и подробно помнятся только горькие страницы.
 
Но вместе с ними я до мельчайших деталей восстанавливаю две главы из этой книги — военное детство и армейскую службу. Помню, как сегодня, пот марш-бросков, преодоленный страх парашютных прыжков, пороховой запах стрельбищ. Военное детство сделало нас, пацанов, взрослыми. Много чего насмотрелись мы за эти годы. Научились давать отпор, несмотря на разницу сил. Научились пересиливать боль. Научились командно драться с тишинской шпаной. Научились не бояться ни ножей, ни кастетов, а если подпирало — пускать в ход самодельные клинки.
 
Все драки начинались у входа в кинотеатр "Смена" и заканчивались в ближайшей подворотне. Кино и книги были нашей отдушиной, нашей единственной радостью. Конечно, мы любили фильмы про войну. Радостно орали, когда на экране наши подтянутые пехотинцы мощным штыковым ударом опрокидывали немцев. Но были ещё два культовых фильма, которые мы могли смотреть бесконечно: "Вратарь" и "Боксеры". Последний был совсем новым, его сняли на Одесской киностудии перед самой войной. Десятки раз мы болели за наших чемпионов, которых играли артисты Доронин и Сагал, но больше всех нам нравился их противник — буржуазный чемпион Шарль Лампье, которого играл Константин Градополов.
 
Тогда были два легендарных человека — Константин Градополов и его ученик, абсолютный чемпион СССР по боксу Николай Королёв. Если бы все истории, которые о них рассказывали пацаны в вечерних затемненных подъездах, можно было бы собрать и записать, то получилась бы потрясающая книга дворового эпического фольклора. Я хорошо помню анекдот, пользовавшийся успехом в нашем дворе. Он был созвучен той криминальной эпохе.
 
"Приходит в ресторан Николай Королёв, снимает кожаное пальто, отдает швейцару. А тот ему говорит:
— Николай Федорович, пальто хорошее, его украсть могут.
Королёв пишет записку и вешает её на пальто: "Попробуй укради. Чемпион по боксу Королёв".
Поел наш герой, приходит в раздевалку, а пальто нет, зато висит другая записка: "Попробуй догони. Чемпион по бегу Знаменский".
Конечно, анекдот наивный и не очень смешной для нас нынешних. Но главное в другом. Стать героем анекдота мог только весьма знаменитый и прославленный человек. Но вернемся в далекий сорок четвертый. Были весенние каникулы, ко мне прибежал мой дружок Игорь и сообщил сногсшибательную новость: в клубе имени Зуева в пять часов показывают фильм "Боксеры". Это уже было руководством к действию, но главное заключалось в том, что после кино будет выступать сам Градополов.
 
В клубе у нас все было схвачено. Контролером работала моя двоюродная тетка Аня. Вполне естественно, что мы попали на это мероприятие. После фильма мы так волновались, что толком не поняли, что говорит подтянутый сухощавый блондин на сцене. Но окончание его рассказа запомнили. Градополов сказал, что родине нужны смелые и сильные люди. Мы догнали Константина Васильевича на улице. Он посмотрел на нас и все сразу понял.
 
— Хотите стать боксерами?
— Да, — пролепетали мы.
— Отлично, ребята, приходите завтра в спортивный зал "Крылья Советов" в три часа; известный спортивный педагог Иван Степанович Богаев создает детскую боксерскую секцию. Придете и скажете, что вы от меня. А я сегодня же позвоню Ивану Степановичу.
 
Каково же было наше изумление, когда Богаев, встретив нас, сказал:
 
— Мне о вас говорил Константин Васильевич, давайте знакомиться, заполняйте карточку и идите на медкомиссию.
 
В сорок четвертом году, когда война была ещё в самом разгаре и до победы оставался целый год, люди, занимавшиеся детской преступностью, разработали целую программу, как вырвать пацанов с улицы и приблатненных дворов. Основой должна была стать физическая подготовка. По всей стране начали работать детские и юношеские секции футбола, волейбола, бокса, легкой атлетики. А в конце ноября сорок четвертого Богаев сказал нам:
 
— Ребята, я достал десять пропусков в цирк. Там будут драться за звание абсолютного чемпиона СССР Николай Королёв и Евгений Огуренков.
 
И вот 2 декабря — день этот я запомнил на всю жизнь — мы стали зрителями настоящего боксерского поединка. Победил Николай Королёв, в третий раз он стал чемпионом СССР. Богаев провел меня и ещё троих ребят за кулисы к спортивной раздевалке. Мы стояли и с трепетом ждали. Наконец появился плотный лысый человек с веселыми глазами. Он был в зеленой гимнастерке с лейтенантскими погонами. На ней рубином переливался орден Красного Знамени и висели две медали. Серебряная партизанская и желтая "За оборону Москвы".
 
— Твои пацаны? — спросил он Богаева.
— Мои.
— Скоро станете чемпионами, — подмигнул он нам, — я в вас верю.
 
Чудовищная пропасть, глубиной в целую жизнь, разделяла нас, взволнованных пацанов в штопаных лыжных костюмчиках и многократного чемпиона, героя войны лейтенанта Королёва. Но проходит время, и пропасть эта становится все меньше и меньше. Мне было тридцать, а Николаю сорок шесть, когда мы по-настоящему подружились. Я жил на улице Москвина, а он совсем рядом, в Дмитровском переулке в коммуналке. Комната его напоминала пенал, вдоль стены которого шла полка, уставленная спортивными наградами. Туда Коля приехал после развода с женой. Я никак не мог понять, почему наши власти не могли обеспечить нормальной квартирой "короля советского бокса", так звали моего друга. Об этом я узнал позже.
 
Однажды Коля пришёл ко мне и сказал:
 
— Слушай, издательство "Советская Россия" попросило меня написать книгу, давай её сделаем вместе.
 
Мы начали работать. И тогда я узнал много интересных подробностей из биографии моего друга. В конце сорок пятого Николай Королёв попадает в Германию. В официальной командировке значилось, что он приехал организовывать спортивную работу в частях наших оккупационных войск. Но подлинная причина была иная. С группой офицеров разведки его командировал туда генерал Павел Судоплатов. Задание было нелегким. Они должны были опознать и задержать, а в крайнем случае уничтожить наших боксеров, работавших преподавателями в диверсионных школах абвера.
 
Особенно МГБ интересовал бывший чемпион СССР в среднем весе по имени Олег. Фамилию я не называю специально, чтобы не травмировать близких этого человека. Ещё до войны Олег стал чемпионом СССР в среднем весе. Как мне говорили компетентные люди из контрразведки, абвер завербовал его в одном из редких в те времена спортивных турне наших боксеров за кордон. Взяли его не на деньгах и не на компре, не на страхе, а на обычном тщеславии, пообещав сделать чемпионом Европы среди профессионалов.
 
Не знаю, какие задания абвера выполнял Олег, но один из его знакомых боксеров говорил мне, что после той поездки Олег почему-то начал выходить на пробежку с огромной овчаркой. Так он бегал и дрался, а тут началась война. Надел гимнастерку с лейтенантскими петлицами и ночью ушел за линию фронта. Всплыл он в 1942 году в Одессе. Что творилось в городе дюка Ришелье в те годы, рассказал мне старейший работник Одесской киностудии.
 
— Вы хотите знать за Одессу при румынах? — спросил он. — Так это были счастливые времена второго НЭПа.
 
Немцы отдали Одессу румынам. Именно это спасло население города от массовых репрессий. В городе открылось немыслимое количество частных фирм, магазинов, ресторанов. Появилось ещё одно учреждение — частная школа бокса. Хозяином её был бывший чемпион по имени Олег. Школа работала как положено. Устраивались бои с тотализатором, платные спарринги, короче, все, как в Европе.
Одного только не знали любители зарядить денежки в тотализаторе и замазаться на любимого боксера: школа была филиалом учебно-диверсионного подразделения абвера. Готовила она не золотушных агентов, считающих воинские эшелоны на узловых станциях, а жестоких профессиональных убийц.
 
Сколько их ушло в наш тыл, сколько законсервировалось в нём до определенного времени, не знал никто, кроме чемпиона по имени Олег. По агентурным данным было известно, что после войны его пригрели, как и многих нацистских преступников, американцы. Вот поэтому и послали Николая Королёва в Германию, именно он должен был опознать предателя. Сразу оговорюсь, что Королёв не сказал мне, чем закончилась операция. Но однажды в Софии генерал Коваленко вскользь заметил, что акция прошла результативно.
 
А как это понимать, судите сами
 
Николай с товарищами ездил по боксерским залам, по барам, где были развешаны фотографии Рокки Марчиано и Джо Луиса, приходил на боксерские встречи. Однажды они попали в спортзал, где выступал американский чемпион-тяжеловес. Он проводил показательные бои с армейскими любителями. По одному раунду. Работал шутя, вполсилы, не калеча партнеров. Чемпион был высокий, длиннорукий, прекрасно сложенный, ну прямо рекламная картинка. Николай внимательно следил за работой американца, прикидывая, что бы он сделал на месте его противника.
 
Слегка поучив своих соотечественников, чемпион обратился к собравшимся с предложением стать его спарринг-партнером. И тогда Королёв встал:
 
— Я попробую.
— Ты что, Коля, — зашептал старший группы, — ты же без тренировки.
— Ничего, полковник, не бойся.
 
Американцы радостно зашумели. Такой здоровый русский парень, отличный мешок для ударов. Королёву нашли подходящую форму и боксерки, и он вышел на ринг.
 
— Пусть русский друг не беспокоится, я буду работать вполсилы, — перевел слова чемпиона один из офицеров.
— Пусть работает серьезно, — ответил Николай, — а то скучно зрителям будет.
 
Американец пожал плечами и согласился. Первые два раунда Королёв таскал противника по рингу. Он не нападал, а только уходил от ударов. Делал это так, словно все происходит нечаянно: то оступился, то случайно плечо подставил. Зал с интересом наблюдал за странным поединком. Американец не на шутку обозлился: вылез какой-то русский парень, малоподвижный, ничего не понимающий в защите и не дает ему провести удар. В перерыве между вторым и третьим раундом Королёв сказал своим:
 
— Хватит, сейчас начну.
— Давай, — обрадовались чекисты.
 
Гонг. Он встретил американца на середине ринга. Королёв уже не прячется. Бьет. Шаг за шагом. И каждый с тяжелым ударом. Американец прижат к канатам.
 
Зал замер. Королёв специально открылся. Американец ударил. Королёв ушел и ударил вразрез левой. Противник опустил руки, поплыл. Теперь правой, резко. Все. Чемпион на полу. Николай наклонился, поднял его, под грохот аплодисментов отволок в угол. Американец очухался. Смотрит изумленно.
 
— Кто вы такой?
— Я чемпион СССР Николай Королёв.
 
Американец обрадовался. Он много читал о нём, даже фильм видел, снятый на Олимпиаде в Антверпене. Жаль, что не узнал, был бы осторожнее. Попросил оставить автограф на своей двухцветной перчатке. Видимо, этот странный бой послужил причиной появления письма, присланного позже из Америки. Я держал его в руках. Голубоватая бумага с водяным знаком. Темно-синим цветом — название фирмы: "Спортивный клуб XX века, Нью-Йорк".
 
"Уважаемый господин Королёв!

Слава о Ваших успехах как боксера СССР дошла до Америки. Многие американцы говорят о том, что они хотели бы, чтобы Вы продемонстрировали свои способности у нас.
В силу этого самая мощная американская организация в области бокса приглашает Вас приехать в Америку. Организация эта — "Спортивный клуб XX века", представителем которой являюсь я. Наша организация устраивает соревнования по боксу в знаменитом Медисон-сквер-гарден и на всех других больших аренах Америки.
Желательно, чтобы Вы приняли участие в соревнованиях против различных американских боксеров. Это вызовет огромный интерес, поскольку Вы являетесь первым представителем СССР, принимающим участие в соревнованиях по боксу в Америке.
Наша организация просит сообщить о том, хотите ли Вы принять это предложение. Если Вы ответите "да", то в этом случае мы проведем подготовку к Вашему приезду.
В надежде, что эта великая советско-американская антреприза состоится, мы Вас приветствуем.
Искренне Ваш Майкл Джекобс, председатель "Спортивного клуба XX века".
Но великая антреприза не состоялась. Не пришлось Королёву встретиться с Джо Луисом, а матч этот, как стало известно, планировался. Не разрешил Сталин. Он сказал, что, в отличие от американцев, наш чемпион получил два ранения во время войны и может проиграть. Да, он был два раза ранен. И чуть приволакивал ногу всю оставшуюся жизнь. Хотя это не помешало Королёву вновь стать чемпионом страны, выиграть международную встречу у финнов, получить ленту чемпиона РСФСР. Но все равно война оставила свой след.
…1941 год. Стадион "Динамо". Здесь Павел Судоплатов из опытных чекистов и спортсменов-силовиков формирует специальные диверсионно-разведывательные подразделения. Позже их назовут ОМСБОН (отдельная мотострелковая бригада особого назначения НКВД). Николая взял к себе адъютантом командир группы "Митя" — известный чекист Дмитрий Медведев.
 
Тринадцатого сентября 1941 года отряд Медведева с шестой попытки пересек линию фронта в Жуковском районе Брянской области. Потом, после двухсоткилометрового марш-броска, он выдвинулся в лесной массив между городами Людиново, Жиздра и Дятьково. В этом треугольнике спецназовцы дрались почти пять месяцев. Они совершили пятьдесят диверсий, уничтожили несколько немецких гарнизонов. Но недаром отряд именовался особым. Центр берег его для выполнения специальных операций. Ночью Королёва разбудил начальник разведки Саша Творогов.
 
— Коля, есть для тебя необычное дело.
— Всегда готов.
— Мы получили данные, что в Жиздре находится человек, который очень нужен Центру. Смотри, — Творогов развернул план городка, — на этой улице в доме, отмеченном крестиком. Его надо взять живым.
— Попробую.
— Пробовать будешь обед у жены. Сказано — живым, значит, живым. Нападение на Жиздру — операция прикрытия твоей группы. Чем быстрее ты возьмешь нужного человека, тем меньше людей потеряет отряд.
 
Николай Королёв так рассказал мне об этой операции:
 
— Понимаешь, у меня была своя группа. Десять ребят боксеров. Они в основном все бойцы неплохие. Я проверил ребят в нескольких драках и в ликвидации начальника русской полиции в Людиново. Фамилия его была Латышев, до прихода немцев он работал в пожарной охране; когда началась война, спрятался в лесу от мобилизации. Пришли немцы, и он предложил им свои услуги. Лично принимал участие в расстрелах наших солдат, попавших в окружение, и подпольщиков.
 
Операцию эту Саша Творогов с Медведевым продумали тщательно. В общем, подставили ему нашего человека, красивую бабу. Жила она в деревне рядом с Людиново. И вот когда Латышев в очередной раз приехал отдохнуть к своей даме, мы его и взяли. Приговор привели в исполнение на месте. Операция была не слишком сложной. Конечно, я понимал Колю Королёва: у войны свои критерии. Для выполнения этой операции группа спецназовцев миновала нашпигованный минами лес, пересекла совершенно открытое поле. Потом они скрытно вошли в деревню, несколько часов ждали в засаде. В любой момент могли напороться на немцев, которые постоянно патрулировали по дорогам и лесам. Но это все Королёв называл не слишком сложным.
 
Продолжу рассказ Николая, как он записан в моем старом блокноте.
 
— Дом, в котором мы должны были захватить нужного Москве человека, был практически в самом центре городка. Нас вёл разведчик из местных. Бывший сотрудник уголовного розыска, знавший все проходные дворы, все проулки в своем городке. В назначенное время, без происшествий мы заняли позицию рядом с нужным домом. А как только послышались взрывы гранат и ударили наши пулеметы, одним броском пересекли улицу и ворвались в дом. Охрану ликвидировали. В коридор выскочил офицер в форме СД с пистолетом в руке, но выстрелить не успел. Как на ринге, коронным крюком справа я отключил его. Потом дал ракетный сигнал о выполнении операции и, запаковав пленного в мешок из-под картошки, не ввязываясь в обычный бой, той же дорогой вытащили груз на окраину Жиздры, а дальше на базу.
 
* * *
 
По заданию Центра в Жиздре был захвачен некий Корзухин. Но настоящая его фамилия была Львов. Вернее, князь Львов, сын знаменитого министра Временного правительства. Надо сказать, что папенька у него тоже был человеком крутым. После ареста бежал из тюрьмы и с массой авантюрных приключений удрал за границу. В Париже он возглавил "политическое совещание" — координационный центр по борьбе с большевизмом.
 
Его сынок, Корзухин-Львов, стал профессиональным разведчиком службы безопасности нацистского рейха — СД. До войны он нелегально работал в СССР. В сорок первом дважды переходил линию фронта, налаживая агентурную сеть в Москве. Он знал агентов, явки, пароли. Поэтому и был нужен только живым.
 
В моем блокноте эта история именуется "Смертельный раунд". Надо сказать, что Николай Королёв никогда не рассказывал мне подробностей этого боя. "Вынес раненого Медведева", и все. Но от комиссара отряда, которому покойный полковник Медведев поведал подробности, я узнал многие детали. В этом был весь "король советского бокса", человек предельно скромный, напрочь лишенный тщеславия.
 
Вот как все было
 
* * *
 
В ту ночь мела пурга. Снег бешено крутился вокруг деревьев. Партизаны почти не спали. Ночь тянулась удивительно долго. Ближе к рассвету ветер утих. Стало слышно, как трещат на морозе деревья. Задымились костры. Повара начали готовить немудреный завтрак. Николай стоял у заснеженной сосны и слушал лес, который жил какой-то своей особой, мирной жизнью. Казалось, что и войны никакой нет. Просто есть тишина, синий предрассветный снег. Стук дятла и треск коры. Взрыв гранаты был неожиданным. Он гулко раскатился по студеному лесу. И сейчас же ему ответили автоматы, зло и сердито.
 
— Отряд, в ружье! Тревога!
 
К Медведеву подбежал боец из секрета.
 
— Товарищ командир! Немцы! Каратели! Окружают!
— Николай! За мной! — скомандовал Медведев и побежал, на ходу расстегивая кобуру маузера.
 
Увязая в снегу, они добрались до гребня оврага, залегли за толстые стволы поваленных деревьев. Лежать было неудобно, снег залеплял лицо, скрипел на зубах. Николай поудобнее устроил свой автомат, вставил в гранаты запалы. Внезапно Дмитрий Николаевич толкнул его в бок. Николай поднял голову. Вот они! На другой стороне оврага появились черные шинели. Впереди офицер. Сухо щелкает маузер командира. Эсэсовец катится на дно оврага. И сразу же взметнулся снег, прошитый автоматными очередями. Рассыпавшись цепью, в рост, прижав к животу автоматы, идут фашисты. Летит снег, падают срубленные свинцом ветки. Сзади заговорили партизанские пулеметы, автоматы, винтовки. Королёв, плотно прижав приклад к щеке, ловил на мушку фигурки врагов. Странное ощущение… Все время кажется, что он стреляет мимо. Все время в прорези люди в длинных черных шинелях. Но ничего, патронов хватит…
 
Отряд постепенно начал отходить. Внезапно совсем рядом с Николаем разорвалась мина. Потом целый сноп черно-красного пламени. Осколки били по деревьям, срезая кору. Королёв осторожно выглянул из-за ствола дерева. Немцы близко, человек семь ползут по снегу. И тогда он вскочил — назло пулям, осколкам, смерти, бросил гранату. Прогрохотал взрыв. Но все наползают и наползают фашисты.
 
— Уходите, Дмитрий Николаевич, — повернулся Николай к командиру. — Я прикрою.
 
Перебежками, огрызаясь, уходили они в глубь леса. Бежали рядом — он и командир. Вдруг Медведев охнул, опустился на снег.
 
— Товарищ командир!
— Уходи, Коля! Вдвоем нам не выбраться. Я их задержу.
 
Дмитрий Николаевич вытер снег с маузера.
 
— Ну, что стоишь? — повернул он искаженное болью лицо. — Уходи!
 
Николай молча поднял командира
 
— Или вместе выйдем, или уж…
 
Автоматы стегают по деревьям, пули взметают снег. Он бежал, проваливаясь по колено. Сердце стучало, рубашка стала мокрой, пот заливал глаза. Но он бежал. Били по ногам гранаты, спрятанные в карманах, прыгал на груди автомат. Но он бежал. Дыхание горячее и хриплое.
Вот, наконец, под ногами твердый наст. Николай прибавил скорость. Ещё совсем немного. Поляна. Дзот. Рыло пулемета. Немцы.
Как же быть?
Он опустил командира на землю.
— Ну, Коля?… Кажется, все. — Медведев сморщился от боли.
"Нет, не все. Есть один выход. И это может сделать только он. Только он, потому что он — боксер".
Но ведь это чертовски опасно. Один шанс из ста. Николай встал во весь рост, поднял руки и пошёл. Пошел сдаваться немцам.
— Стой, — сзади хриплый, словно чужой голос Медведева.
 
Сухо щелкнул курок маузера.
 
"Неужели он выстрелит в спину? Тогда уж все… Тогда конец".
 
Николай шёл медленно, все ближе и ближе к вражескому дзоту. Навстречу бежали немцы. Человек пять. Вот они совсем рядом. Говорят что-то по-своему. Один снимает с него автомат. Офицер улыбается, хлопает по плечу. Николая подвели к дзоту, офицер и два солдата спустились вниз, видимо к рации. Остались двое. Они спокойны. Стоят совсем близко. Королёв даже чувствовал, как от них тянет перегаром. "Ну, пора. Вот этот ближе. Всю тяжесть тела в удар". Раз! И сразу же ещё. Раз! Двое лежат на снегу. Теперь гранату! Тяжело ухнул взрыв. Осел бревенчатый накат. Из входа в блиндаж закурился синеватый дымок. Николай схватил упавший на снег автомат, дал две длинные очереди. Путь свободен!
 
— Молодец, Коля. А я было…
— Что, Дмитрий Николаевич?
— Да нет, ничего.
 
Через полчаса их встретили партизанские разведчики. Отряд прорвал кольцо. Ушел буквально из рук смерти. А ночью по рации был получен приказ: "Возвращаться в Москву".
 
* * *
 
Девятого мая в коммуналке, в узкой комнате Королёва собрались его друзья спецназовцы. Николай всегда приглашал меня. За рюмкой беседа становилась оживленной, и я слушал необыкновенные истории, которые вспоминали эти отважные люди. Они были в пиджаках, увешанных орденами и медалями, только хозяин сидел во главе стола без наград. Он вообще редко надевал их. Лично я не видел этого ни разу. Сама жизнь этого человека была легендой. Двести десять раз он выходил на ринг и двести шесть уходил с него победителем.
 
Он дрался в тылу врага, работал в разведке. А потом занимал скромную должность гостренера по боксу в обществе "Буревестник". Личная жизнь у него тоже не складывалась, только за несколько лет до смерти он встретил женщину, которая стала его нежной женой и верным другом.
 
Я никак не мог понять, почему власть имущие так плохо относятся к нашему великому боксеру. Узнал я об этом значительно позже, в конце 80-х. В 1954 году был арестован генерал Судоплатов. Николай Королёв написал в его защиту письмо Никите Хрущёву. Разве он мог знать, что его бывшего начальника арестовали по личному распоряжению первого секретаря ЦК КПСС?
 
Хрущёв никому не прощал ничего. Не забыл он и о письме знаменитого боксера. С тех пор Николая начали "затирать". Его перестали приглашать на официальные встречи, не выбирали в президиумы, не посылали за границу. Но он все равно оставался легендой. Любимым спортсменом простых людей от Бреста до Сахалина.
 
* * *
 
Как сейчас, помню 6 ноября 1965 года. Балашиха. Вечер. Я вместе с операми угрозыска стоял у отделения милиции, находясь в размышлении, куда пойти, чтобы досрочно встретить праздник. Ко мне подошел директор клуба машиностроительного завода.
 
— Я знаю, что вы дружите с Николаем Королёвым, не могли бы уговорить его выступить у нас?
— Подождите, — сказал я, зашёл в отделение и позвонил Королёву
 
Он с радостью согласился. Клуб был полон. Люди стояли в проходах. На сцену поднялся Николай Королёв. Зал встал и взорвался аплодисментами. А в задних рядах начали скандировать, как на соревнованиях:
 
— Король, давай! Король, давай!
 
Люди любили его. Он был для них символом мужества и доблести.
 
* * *
 
Книга памяти. Я листаю её пожухлые страницы и вижу тренировочный зал и ринг, истоптанный нашими уставшими ногами. И я вновь вижу нашего тренера Николая Королёва и слышу его голос:
 
— Ну что? Разогрелся? Давай на спарринг.
 
Я приподнимаю шершавый канат и впрыгиваю в светлый квадрат ринга. Именно там он научил нас главному, что я запомнил на всю оставшуюся жизнь: вставать до счета девять.
Оглавление
 
www.pseudology.org