Книга 1 Петр Агеевич Кошель История сыска в России Меньшиков начинает говорить Леонид Меньшиков – фигура, достойная внимания. Он – истинный сын того режима провокаций, который в широких масштабах прививался Зубатовым и Столыпиным. Меньшиков прошёл всю школу зубатовско-го сыска. Он изучил все тонкости своего ремесла. Он учит приёмам предательства других. И он, по крайней мере, дважды предал сам: предал революционеров и предал "Охранку". Генерал Спиридович, словоохотливый рассказчик о жизни Московского Охранного отделения, рисует портрет Меньшиков а такими красками: "Была, наконец, и ещё одна фигура, прогремевшая позже в революционном мире, чиновник для поручений Л.П.Меньшиков, когда-то, как говорили, участник одной из революционных организаций, попавший затем в отделение и сделавший в нём, а после в Департаменте полиции, большую чиновничью карьеру. Угрюмый, молчаливый, корректный, всегда холодно-вежливый, солидный блондин в золотых очках и с маленькой бородкой, Меньшиков был редкий работник. Он держался особняком. Он часто бывал в командировках, будучи же дома, "сидел на перлюстрации", т.е. писал в Департамент полиции ответы на его бумаги по выяснениям различных перлюстрированных писем. Писал также и вообще доклады Департаменту по данным внутренней агентуры. Это считалось очень секретной частью, тесно примыкавшей к агентуре, и нас, офицеров, к ней не допускали, оставляя её в руках чиновников. Меньшиков ское бюро красного дерева внушало нам особое к нему почтение. И когда однажды, очевидно, по приказанию начальства, Меньшиков , очень хорошо относившийся ко мне, уезжая в командировку, передал мне ключ своего бюро и несколько бумаг для ответа Департаменту, это произвело в отделении некоторую сенсацию. Меня стали поздравлять. Меньшиков знал революционную среду, и его сводки про революционных деятелей являлись исчерпывающими. За ним числилось одно большое дело. Говорили, что в те годы Департамент овладел раз всеми явками и данными, с которыми некий заграничный представитель одной из революционных организаций должен был объехать ряд городов и дать своим группам соответствующие указания. Меньшиков у были даны добытые сведения и, вооружившись ими, он в качестве делегата объехал по явкам все нужные пункты, повидался с представителями местных групп и произвёл начальническую ревизию. Иными словами, успешно разыграл революционного Хлестакова, и в результате – вся организация подверглась разгрому. Меньшиков получил за то вне очереди хороший орден. Позже взятый в Петербург, в Департамент, прослуживший много лет на государственной службе, принёсший несомненно, большую пользу правительству, он был уволен со службы директором Департамента полиции Трусе-вичем. Тогда Меньшиков вновь встал на сторону революции и, находясь за границей, начал опубликовывать те секреты, которые знал. Вот результат быстрых мероприятий шустрого директора". Таким образом, в передаче Спиридовича, бестактность Трусевича послужила основанием для Меньшиков а вновь переметнуться в лагерь революции. Несколько иначе рассказывает о себе сам Меньшиков . В восьмидесятых годах, он, Меньшиков , имел какое-то отношение к революционным кругам. Он и его друзья, пишет Меньшиков , "собирались иногда потолковать о Политике". Кружок этот был выдан полиции. Провокатором оказался Зубатов, только что начинавший тогда (и тоже в роли тайного агента) свою полицейскую карьеру. "Разбираясь в обстановке своего ареста и "провала" других лиц, – пишет Меньшиков , – я скоро пришёл к заключению, что неудачи революционеров часто являются результатом их собственных ошибок; что главная причина этих ошибок – почти полное незнание оружия врага; из этой предпосылки, естественно, вытекал один выход: чтобы избежать напрасной затраты сил, лишних жертв, необходимо прежде всего тщательно изучить средства, приёмы и Систему борьбы противника, и что сделать это можно лучше всего, лишь находясь в его лагере…" И Меньшиков добавляет: "Я задумал это сделать: "клин клином выыибают", – решил я. Дальнейшая биография Меньшиков а – это триумфальное шествие по служебной лестнице. Начав свою карьеру в качестве простого Филёра, он быстро дослужился до высоких чинов в Московском Охранном отделении и далее – в особом отделе Департамента полиции. Итак, согласно этой версии, Меньшиков рассматривал свою службу в "Охранке", как своеобразную службу делу революции. Нет особой нужды доказывать, выражаясь мягко, рискованность этих утверждений Меньшиков а. Приём этот, впрочем, совсем не новый, и практика знает не один случай, когда изобличённые провокаторы выставляли в виде оправдания именно эти доводы ( "пошёл в Охранку, чтобы выведать приёмы её работы"). Разоблачать Меньшиков а и отыскивать причины, побудившие его избрать путь полицейской карьеры, нет большой нужды. Ясно лишь одно: Меньшиков никогда не смог бы сделать головокружительной карьеры, если бы он своей энергичной работой не приносил действительной и значительной помощи политическому сыску. Нам не известны все его заслуги перед правительством. Обнажая себя в многотомных литературных творениях, он весьма скупо говорит о своей собственной деятельности в борьбе с революцией. В полицейский актив Меньшиков , во всяком случае, согласно его собственным признаниям, мы можем занести одно крупное дело, за которое, по свидетельству Спиридовича, он и получил "вне очереди" хороший орден и за которое, добавим мы от себя, он, несомненно, повысился в глазах своего начальства. Речь идёт о провале "Северного рабочего союза". Организация эта оформилась в январе 1902 года, когда в Воронеже состоялся съезд представителей от отдельных губерний. "Северный рабочий союз" ставил своей задачей руководить рабочим движением в ряде смежных губерний (Владимирской, Костромской и Ярославской). Образование "Союза" – это попытка объединить силы социал-демократии на платформе "Покровского" течения. О своём участии в ликвидации "Союза" Меньшиков писал в 1911 году в "Голосе социал-демократа": "В 1905 году я, состоя чиновником особых поручений при Московском Охранном отделении, получил приказание выяснить "Северный рабочий союз". Пользуясь явками и паролями, добытыми агентурным путём (перлюстрация химической шифрованной переписи искровцев), я явился под видом нелегального к так называемым "американцам" – А.Н.Любимову и его товарищам, живущим в Воронеже, и, получив от них рекомендации, объехал в течение недели города Ярославль, Кострому и Владимир, где имел свидания с социал-демократическими деятелями (Варенцова, Богданов, Александровы, Багаев и др.). Результатом моего доклада по начальству была "ликвидация", во время которой было арестовано несколько человек". "Несколько человек" – это 51 член "Северного рабочего союза"… "Поездка на север, – пишет дальше по этому поводу Меньшиков, – была тем крайним средством, к которому я обратился, чтобы скорее проникнуть в "святая святых" охраны" И Меньшиков проник туда. Через год он уже был в особом отделе Департамента полиции в Петербурге. Оставляя в стороне побуждения Меньшикова, необходимо констатировать, что он тщательно и долго собирал материалы, документы, систематизировал их и в 1909 году явился за границу вооружённый фактами. Но за границей он вёл себя по-прежнему странно. Он не открылся революционерам, не передал им своих знаний, методов и приёмов охранного дела, не передал им, наконец, и своих материалов и документов. Короче говоря, он "забыл" сделать то, что, согласно его словам, составляло цель его жизни. Как знать, не объяснялось ли это тем, что материалы и документы, скопированные им, представляли ценность не только для революционных партий, но и для царского правительства, обеспокоенного возможностью их публикации? Именно этим, по нашему мнению, и надо объяснить ту сдержанность и осторожность, с которой Меньшиков стал оперировать своими документами за границей. Его поведение там заставляет думать, что он не столько помогал революционерам в изобличении провокаторов, сколько дразнил и пугал правительство, набивая себе цену. Обосновавшись на юге Франции, он вызывал к себе на свидание представителей революционных партий, сообщая им весьма сухие и, как можно думать, не подтверждённые документами данные о провокаторах. Характерная деталь: меньшевикам он поставил условие, чтобы к нему не являлись ни Мартов, ни Дан, ни Троцкий. Сущность этой уловки весьма проста – Меньшиков боялся Дана, с которым встречался ранее (по делу провала "Союза"). Остальные две фамилии должны были завуалировать его боязнь встречи с Даном. На свидание с Меньшиков ым от меньшевиков поехал Горев-Гольдман. Свою встречу и разговор с Меньшиков ым он передаёт так: "Я заявил ему, что раньше чем вступлю с ним в какие бы то ни было переговоры, я должен поставить ему один щекотливый вопрос. – Спрашивайте, – сказал он, густо покраснев. – Мы подозреваем, что вы – то самое таинственное лицо, которое в 1902 году провалило в качестве втершегося в организацию провокатора "Северный союз". Меньшиков заметно побледнел, подумал минуту и ответил: – Да, это я. Но я должен дать объяснения. Это единственный случай в моей карьере, когда я играл такую роль, и я стыжусь этого случая. Но это был необходимый шаг, чтобы заслужить доверие начальства и повыситься по службе, т.е. попасть в Петербург, в секретный отдел Департамента полиции, где сосредоточены все сведения о провокаторах. Кроме того, я принял все меры, чтобы выданные мной члены "Северного союза" отделались лишь административной ссылкой". Как сказано выше, Меньшиков далеко не "с открытым сердцем" приехал в эмиграцию и весьма скупо делился с революционными партиями своими знаниями приёмов сыска и сведениями о провокаторах. Анализируя, в частности, вышеприведённые заявления Бурцева и статьи в "Общем деле", мы неизбежно придём к выводу, что Бурцев не имел в своём распоряжении, т.е. не получил от Меньшикова ни одного документа, касающегося оплаты охранных услуг Серебряковой. Бурцев со слов Меньшикова излагает лишь содержание этих документов. Но и не предъявляя документов, Меньшиков сумел заставить верить себе. Так, для проверки своих обвинений Серебряковой, Меньщиков предложил применить следующий метод: он сообщил Гореву интимный разговор, имевший место между Серебряковой и другими лицами, в том числе и Гурвич-Кожевниковой. Последняя свои впечатления по этому поводу передаёт следующим образом: "В 1905 – 09 годах в Париже ко мне обратились Бурцев и т. Горев с просьбой дать кое-какие показания о работе в Москве в 1905 году. Между прочим, Бурцев меня спросил, не помню ли я… и тут он привёл мне довольно пространный разговор. Меня это ошеломило, так как он мне привёл мои собственные слова, и я ответила Бурцеву, что это слова мои. И если эти слова, целиком фразы, сказанные мною, с точным сохранением выражений, употреблённых мною иногда, если это известно "Охранке", то госпожа Серебрякова – провокатор. Я сказала Бурцеву, что определённо это утверждаю, так как весь переданный мне Бурцевым мой разговор, как известный "Охранке", мог быть ей передан только г. Серебряковой, так как когда я говорила ей это, то мы были с ней наедине, в её комнате, на её собственной квартире, в одном из переулков Пречистенки. Что разговор этот передан так точно, так подробно "Охранке", что могло передать в такой форме только лицо интеллигентное, в курсе революционных направлений и непосредственно "Охранке", т.е. сама Серебрякова. Трудно было предположить, что тут были посредники или какой-нибудь неразвитой шпион или Филёр. И я утверждаю, что только она сама могла это сделать. Как будто разговор немедленно записан и затем передан, так он правильно и точно был передан". Выводы ясны, Меньшиков говорил мало, но говорил правду. К его заявлениям следует прислушаться и с его свидетельством нельзя не считаться. Расплата Отсутствие документации в заявлениях Меньшикова дало, однако, возможность мужу и жене Серебряковым пытаться, и не совсем безуспешно, отстаивать своё "доброе имя". Этому помогло и то обстоятельство, что некоторые газеты, как было сказано, в погоне за сенсацией ("Газета-копейка") объявили о бегстве Серебряковой и т.д. В начале ноября 1909 года в "Русских ведомостях" появляется следующее письмо мужа Серебряковой: "Не откажите в вашей газете дать место следующим строкам: после появления в №249 газеты "Русское слово" телеграммы из Парижа о том, что моя жена, Анна Егоровна Серебрякова, играла в течение 24 лет роль провокатора в социал-демократических и даже в максималистских кругах, в №251 той же газеты была напечатана заметка "женщина-провокатор", в которой неизвестный мне автор не только дал полную инсинуаций характеристику моей жены, в течение 54 лет не состоявшей членом ни одной партии, но даже рискнул коснуться моей 16-летней деятельности в Московском губернском земстве. Так… он припоминает следующие факты: "Один факт и вправду интересен. Однажды был обыск у самого Серебрякова и жившего с ним дистанционного смотрителя г. Рязанова. У обоих были найдены какие-то книжки, Серебряков уцелел, а г. Рязанов должен был расстаться с Москвой и со службой в земстве. Припоминались и другие случаи. Так, со службы был удалён друг г. Серебрякова, статистик дорожного отдела – князь Кугушев. Другой раз г. Серебряков одной барышне, искавшей занятий, предоставил какую-то работу, снабдив её пишущей машинкой. На следующий же день барышня подверглась обыску, аресту и высылке". В этом сообщении все ложь, от первого слова до последнего. Во время службы в Московском земстве А.И.Рязанова у меня никакого обыска не было и я никогда не жил с Рязановым. "Друга", князя Кугушева, у меня также не было, и о существовании князя Кугушева я знал только из разговоров сослуживцев. Совершенно не могу припомнить никакой барышни, которой я когда-то давал пишущую машинку, каковой, кстати сказать, в моем распоряжении не было никогда. Та же телеграмма, по-видимому, дала повод другой газете "Газета-копейка" поместить в №164 заметку под заглавием "Провокатор А.Г.Серебрякова", где фантазия автора разыгралась до того, что он, помимо ряда инсинуаций по адресу моей жены, уверяет, что она скрылась неизвестно куда. Считая излишним опровергать до суда эту заметку, я ограничусь лишь указанием, что моя жена безвыездно проживает на моей квартире по следующему адресу: Смоленский бул., Полуэктов пер., в доме Немчиновой, в настоящее время тяжело больна, совсем ослепла и не может защищаться ни путём суда, ни путём печати, так что я и мои дети принуждены скрыть от неё все возникшие вокруг её имени инсинуации. Что же касается моего якобы неожиданного ухода со службы, то последний вызван отказом председателя управы в двухмесячном отпуске для лечения. Против редакторов и авторов указанных заметок я возбуждаю уголовное преследование лично от себя и как законный представитель интересов моей жены, чтобы путём суда пролить свет на это дело. Москва, 5 ноября 1909 г. П.Серебряков". Весьма общие и не подтверждённые документами обвинения против себя и своей жены Серебряков опровергает, главным образом, также путём общего и голословного отрицания. Можно отметить лишь две неточности в тексте его письма, которые, впрочем, не могли быть известны читателям того времени. Павел Серебряков утверждает, что факт появления разоблачительного материала он и его дети скрывают от Анны Егоровны. Между тем почти одновременно с его письмом в "Русских ведомостях" выступает с оправданием на страницах парижского "Общего дела" и сама Анна Егоровна. Павел Серебряков утверждает, что внезапный уход его с работы в земской управе ни в какой степени не связан с разоблачением его жены. Между тем двумя месяцами позже в официальном докладе Департамента полиции говорится, что "ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем "Субботиной" места в Московской земской управе". Так или иначе, но совокупность двух фактов (отсутствие документальных доказательств и "перегибы" некоторых газет) заставляла многих сомневаться в правильности бур-цевских обвинений. По свидетельству Горева-Гольдмана, в междупартийную следственную комиссию поступали протесты ряда партийных деятелей, что при отсутствии опять-таки необходимых документов весьма затрудняло работу комиссии. На защиту поруганной чести семьи Серебряковых встали и кое-какие газеты. Так, например, "Голос Москвы" перепечатывает основные мысли письма Серебрякова в "Русских ведомостях", снабжая их весьма сочувственными комментариями. Газета подчёркивает тот факт, что "г-ка Серебрякова живёт вместе с мужем в Москве" и что Серебрякова "больная, совсем слепая и, естественно, не показывается в обществе". Сообщая далее о предстоящем судебном процессе, Серебрякова с редактором "Русского слова", редакция "Голоса Москвы" заканчивает свои комментарии следующей сентенцией: "В данном случае мы стоит лицом к лицу даже и не с легкомыслием газет. Если бы подобное отношение к именам и чести людей было случайно – тогда так, тогда это было бы легкомыслием, но дело в том, что оно вытекает их характера газет. Десятки лет русское общество живёт в нездоровых условиях существования временных правил для печати, стесняющих свободу работы. У печати много врагов. Но никто не даёт в руки этих врагов такого сильного оружия против печати, как рыцари жёлтого слова". Короче говоря, русская печать не созрела ещё для того, чтобы отказаться от опеки временных правил для печати… Весьма сочувственно к письму Серебрякова отнеслось и черносотенное "Русское знамя". Письмо Серебрякова – повод для ругани по адресу освободительного движения. "Все эти процессы, – в характерном для неё стиле пишет газета, – по обвинению Бурцевым недавно польской курсистки, теперь Серебряковой – сплошная грязь, хотя обвиняемые лица могут быть и чисты. Дело, конечно, не в отдельных лицах, а в социал-революционной грязи. С этой точки зрения можно даже приветствовать разоблачения Бурцева. Он готовит два новых обличения… Пусть старается. Подождём обличения двух новых жидов". Параллельно с этой полемикой в легальной русской печати и с апелляцией Павла Серебрякова к царскому коронному суду, сама Анна Егоровна выступила с "опровержением" в "Общем деле" Бурцева. Письмо это, развязно трактующее о "традициях партии", о "чести и достоинстве", заслуживает того, чтобы привести его полный текст, в том виде, как оно напечатано в № 3 "Общего дела": "Москва, 8 ноября 1909 г. Милостивый государь! В "Русском слове" напечатан ряд телеграмм, в которых было сказано, что в № 2 Вашего органа "Общее дело" было опубликовано сообщение, согласно которому я, Анна Егоровна Серебрякова, с 1885 года состоя на службе в полиции и выдала целый ряд известных мне партийных организаций, учреждений и лиц. Я с трудом могу допустить возможность опубликования Вами такого сообщения, так как мне не было прислано ни от Вас, ни от кого-либо ещё никакого уведомления о наличности против меня каких-либо обвинений в сношениях с полицией, и так как традиции всех наших партий не допускают подобного опубликования без разбора дела на третейском суде, где обвиняемый мог бы воспользоваться своим неотъемлемым правом – доказать свою правоту. Тем не менее, так как до сих пор не последовало опровержения телеграмм "Русского слова" от Вашего имени, я вынуждена полагать, что обвинение действительно исходит от Вас. Думая, что Вы введены в заблуждение ложными указаниями полиции и клеветой или бессознательными ошибками отдельных лиц, я самым резким образом протестую против Вашего образа действий, ибо недопустимо, не предложив дела на рассмотрение.суда, перед которым я могла бы дать свои объяснения, порочить моё доброе имя, нанося этим вред делу и доставляя мучения мне, близким и знающим меня… В настоящее время я прибегаю к единственному оставшемуся у меня средству для восстановления своего доброго имени – я требую третейского суда. Все переговоры с Вами по этому поводу я поручаю уполномоченным мною двум лицам, которые обратятся к Вам особо. А. Серебрякова". Редакция "Общего дела" снабдила это письмо примечанием, в котором, подтверждая свои обвинения против Серебряковой, заявляла, что на третейский суд с теми лицами, кого обвиняют в провокации, редакция никогда не пойдёт, но что представителям революционных партий "мы всегда готовы дать объяснения по поводу своих обвинений". Нам неизвестно, вынесла ли междупартийная заграничная комиссия какое-либо решение по этому делу. Серебрякова в Париж для своей реабилитации так и не выехала, хотя газеты дружно сообщали о её твёрдом желании ехать за границу. По словам сына Серебряковой – П.П.Серебрякова, после отказа Бурцева от третейского суда в 1910 году (летом) под председательством Мартова состоялся межпартийный суд. Бурцев на этом суде будто бы заявил, что лично у него нет доказательств виновности Серебряковой, предлагая ей судиться с Меньшиков ым, от которого он и получил все сведения. В результате этого Мартов написал письмо В.В.Шеру, в котором заявлял, что Бурцев не мог доказать виновности Серебряковой.   Сам В.В.Шер, написавший в своё время за границу письмо-протест против публикации сведений о провокаторстве без предварительной проверки их на суде, подтверждая получение письма от Мартова, не мог, однако, припомнить его содержания. Во всяком случае, можно считать установленным, что суд, если и состоялся, не вынес категорического решения ни за, ни против Серебряковой. Иначе говоря, хотя репутация Серебряковой и была основательно подмочена, но осуждена она за неимением доказательств не была. Судебный же процесс между Павлом Серебряковым, как представителем своей жены, и редактором "Русского слова" не состоялся вовсе. Правда, Серебряков возбудил против редактора судебное преследование за клевету, но до суда дело не дошло. Жалоба Серебрякова попала к судебному следователю Московского окружного суда. Поверенным Серебряковых выступал А.В.Иванов, уполномоченным же Благова (редактора "Русского слова") был присяжный поверенный Варшавский. Примирительное разбирательство на первых порах кончилось крахом. Обе стороны крепко держались на своих позициях. Но время шло, доказательств предательской деятельности Серебряковой не было и… Благов вынужден был пойти на уступки. С принципиальной линии он решил перейти на коммерческую. Варшавский, по поручению своего клиента, запросил через Иванова Серебрякова, на каких условиях он согласится покончить дело миром и отказаться от жалобы. Тем же стилем доброго коммерсанта Серебряков ответил, что он требует напечатания опровержения и уплаты 5 тысяч рублей в возмещение убытков, которые произошли якобы оттого, что он, Серебряков, вынужден был отказаться (после появления позорящих его сведений в "Русском слове") от разного рода работ по специальности из опасения, что ему могут не подать руки. Далее дело пошло уже более быстро. Небольшая торговля о сумме, совместная оценка в золоте стоимости "доброго имени", уплата Серебрякову одной тысячи рублей и прекращение дела у следователя за "примирением сторон". В конце 1909 года Серебрякова, как мы видели выше, была разоблачена Меньшиковым. Хотя Меньшиков и не сумел или не захотел документально доказать её шпионскую работу, но все же на Серебрякову пала мрачная тень. Для "Охранки" она была потеряна. Однако попечительное начальство из. Московского Охранного отделения и Департамента полиции не оставляет Серебрякову своими заботами. Сотрудник выведен из строя, но он "самоотверженно работал" и, следуя принципу Зубатова, его "надо отблагодарить и распрощаться с ним по-хорошему". Этот принцип далеко, конечно, не всегда и не полностью диктуется только благодарностью. Как ни осторожны бывают жандармы в отношении к своим секретным сотрудникам, как ни скрывают они тщательно свои приёмы и методы, секретный сотрудник все же много знает. Разоблачённому шпиону, если от него отвернутся его бывшие покровители, терять нечего.   Нужно заставить молчать и разоблачённого сотрудника, а закрыть рот лучше всего золотом В январе 1910 года Департамент полиции испрашивает вновь разрешения на выдачу Серебряковой единовременного пособия, в размере 200 рублей. "В январе 1908 года секретной сотрудницей Московского охранного отделения Субботиной, оказавшей в своё время неоценимые услуги делу политического Розыска не только в Москве, но и для большей части Европейской России, было выдано из сумм Департамента полиции единовременное пособие в пять тысяч (5 000) рублей взамен пенсии, так как Субботина, достигнув престарелого возраста, вынуждена была прекратить свою исключительную по степени полезности и верности делу деятельность. В конце минувшего 1909 года известному эмигранту Бурцеву удалось разоблачить прошлую деятельность Субботиной в качестве секретной сотрудницы правительства по освещению революционного движения в России. Таковое разоблачение не только окончательно потрясло и без того расстроенное здоровье Субботиной, но отразилось крайне печально и на её семейном положении, а именно: ближайшим результатом разоблачения было вынужденное оставление мужем Субботиной места в московской земской управе, состоящей, как и все подобные учреждения, в лучшем случае, в большинстве из оппозиционных элементов. Между тем из полученных Субботиной в пособие 5 тысяч рублей часть ушла на погашение бывших у неё долгов, а на остальные она приобрела библиотеку, чтобы иметь средства к жизни. Постигшая, однако, Субботину слепота на оба глаза, вследствие образовавшейся катаракты, заставила её бросить это дело и с убытком продать библиотеку с рассрочкой получения при этом платы на несколько лет. Вследствие всего изложенного Субботина оказалась в настоящее время в безвыходно бедственном положении, кроме того, выяснилась необходимость лечь в больницу для производства операции снятия катаракты, что вызывает непосильный для неё расход, ввиду чего она ходатайствует о выдаче ей единовременного пособия на лечение. Принимая во внимание доложенную выше плодотворную деятельность Субботиной в интересах правительства и исключительно неблагоприятно создавшееся для неё настоящее положение, Департамент полиции имеет честь испрашивать разрешения Вашего превосходительства на назначение Субботиной из секретных сумм единовременного пособия в размере 500 рублей. Директор Зуев. Заведующий отделом полковник Ерёмин". Наконец, через год самой Серебряковой или её доброжелателями возбуждается вопрос о назначении ей пожизненной пенсии. 16 января 1911 года заведующий Особым отделом Департамента полиции полковник Ерёмин составляет записку-справку, в которой излагает обстоятельства и основания, в силу которых Серебряковой были дважды выданы единовременные пособия в размере 5 тысяч рублей и 500 рублей. На полях этого документа имеются две приписки-резолюции: 1) "Доложено т. м-ра. Его в-ство приказал назначить Субботиной пенсию из секретных сумм в размере 1 200 руб. 24/1". 2) "Прошу справиться, надо ли это сделать всеподданнейшим докладом". По заведённому порядку, требовалось, по-видимому, в подобных случаях прибегать к всеподданнейшему докладу. 31 января 1911 года за подписью министра внутренних дел Столыпина составляется доклад на имя Николая II. "Всеподданнейший доклад министра внутренних дел В числе секретных сотрудников, состоявших в последнее время при Московском Охранном отделении, в течение 25 лет несла службу Анна Григорьевна Серебрякова, которая оказала весьма ценные услуги делу политического Розыска. Благодаря её указаниям розыскным органам удалось обнаружить несколько подпольных типографий, расследовать преступную деятельность различных профессиональных организаций, выяснить многие революционные кружки, проявившие свою деятельность в разных городах, имевшие связи с революционными центрами столиц, и таким образом нанести революционному движению весьма значительный ущерб. Будучи убеждённым врагом крамолы, Серебрякова исполняла свои обязанности идейно, мало интересуясь денежным вознаграждением и совершенно тайно от своих родных. В силу принятых на себя добровольно обязанностей по содействию правительству в борьбе с революционным движением Серебрякова вынуждена была мириться с тем, что её дети, встречая в доме матери людей революционного направления, невольно сами заражались их убеждениями и ей приходилось нравственно страдать ввиду невозможности уберечь своих детей от опасности увлечения революционными идеями и связанной с этим совершенной шаткостью всей их жизненной карьеры. Несмотря на то что Серебрякова в течение всей своей продолжительной службы, полной тревоги и нервного напряжения, отличалась исключительными способностями, находчивостью и осторожностью, старому эмигранту – народовольцу Бурцеву в силу особых обстоятельств последнего времени в октября 1909 года удалось разоблачить и предать широкой огласке её деятельность, благодаря чему Серебрякова была оставлена на произвол судьбы своим мужем и детьми, удалена со службы Московской губернской земской управы и таким образом лишилась единственного средства к существованию. Все последние удары жизни настолько расстроили ещё ранее подорванное здоровье Серебряковой, достигшей пятидесятилетнего возраста, что она лишилась трудоспособности, в последнее время потеряла зрение на оба глаза. Признавая ввиду сего участь Анны Серебряковой заслуживающей исключительного внимания и озабочиваясь обеспечением её старости, всеподданнейшим долгом поставляю себе повергнуть на монаршее Вашего Императорского Величества благовоззрение ходатайство моё о всемилостивейшем пожаловании Анне Серебряковой из секретных сумм Департамента полиции пожизненной пенсии в размере тысячи двухсот (1 200) рублей в год. 31 января 1911 года. Министр внутренних дел статс-секретарь Столыпин". Доклад был подан на следующий день.   На полях доклада красуется резолюция: "Собственною Его Императорского Величества рукою начертано "Сг" – согласен – в Царском селе. Февраля 1 дня 1911 года. Статс-секретарь Столыпин". Спустя семь дней Департамент полиции официальной бумагой ставит в известность Московское Охранное отделение об утверждении всеподданнейшего доклада. "Совершенно секретно. Начальник Московского Охранного отделения. №117182 7 февраля 1911 г. 1-го текущего февраля Анне Григорьевне Серебряковой всемилостивейше пожалована за оказанные ею услуги делу политического Розыска пожизненная пенсия в размере тысячи двухсот (1 200) рублей. Об изложенном Департамент полиции уведомляет Ваше высокоблагородие, присовокупляя, что вместе с сим по означенному предмету сообщено в 3-е делопроизводство Департамента. Исп. об. вице-директора С. Виссарионов. Заведующий Особым отделом полковник Ерёмин". Итак, выдача пенсии утверждена. Оставалось лишь получать её. Однако, здесь охранники столкнулись с техническим препятствием. Ежемесячная выдача денег через начальника Московского охранного отделения, конечно, не могла бы не быть замеченной окружающими. Вышедшая из строя активных секретных сотрудников, объявленная, но до конца не изобличённая, Серебрякова продолжает цепко охранять своё "доброе" имя. Она согласна получать деньги, но она желает и "свести на нет всякое вероятие огласки". Нижеприводимые весьма любопытные документы показывает, какой выход нашли друзья Серебряковой из создавшегося положения: "Вследствие сообщения заведующим Особым отделом Департамента от 5 февраля о последовавшем 1 февраля по всеподданнейшему докладу министра внутренних дел высочайшем соизволении на назначение проживающей в Москве Анне Серебряковой пожизненной пенсии из секретной суммы Департамента по 1 200 руб. в год и полученной из Особого отдела справки о производстве выдачи ей этой пенсии через начальника Московского Охранного отделения причитавшиеся Серебряковой за минувший февраль деньги в размере 100 руб. были ей переведены через начальника сего отделения. Ныне отставной надворный советник Зубатов, пенсионер Департамента полиции, проживающий в г. Москве, уведомляя, что он получил эти деньги для передачи Серебряковой, просит на будущее время ввиду слепоты её и желания свести на нет всякое вероятие огласки переводить деньги для выдачи Серебряковой на его имя, причём он будет расписки её в получении пенсии представлять в Департамент. Ввиду испрошения всемилостивейшего повеления о назначении пенсии Серебряковой по Особому отделу означенное ходатайство отставного надворного советника Зубатова было препровождено на заключение названного отдела, который ныне сообщил, что, по его мнению, к удовлетворению этого ходатайства не было бы препятствий, если бы в Департаменте имелось письменное заявление о том самой г-жи Серебряковой. Докладывая об изложенном, 3-е делопроизводство полагало бы объявить Зубатову, что пенсия для Серебряковой может быть переводима на его имя лишь при вышеуказанном условии, с тем, что расписки получательницы будут представляться им ежемесячно в Департамент, а пенсию за март перевести прежним порядком, о чем и имеет честь представить на благоусмотрение Вашего превосходительства. Вице-директор (подпись неразборчива). Делопроизводитель (подпись неразборчива). 22 марта 1911 г." Серебрякова выполняет требуемую формальность. Уже слепая, с трудом она пишет собственноручно в Департамент следующее заявление: "В Департамент полиции. С содержанием объявления Департамента от 29 марта 1911 г. за № 26871 согласна, и прошу выслать деньги для меня на имя Сергея Васильевича Зубатова, которые будет пересылать от себя в Департамент мои расписки в получении от Департамента денег. Москва Анна Егоровна Серебрякова 4 апреля 1911 г." В архивных делах Департамента сохранилось 69 расписок Серебряковой. Свою пенсию она аккуратно получала с февраля 1911 по январь 1917 года. Лишь февральская революция нарушила и прервала эту регулярную выдачу из царской казны по 100 рублей в месяц. Сколько же всего получила Серебрякова за свои услуги делу политического Розыска? Единовременные пособия в 1908 году (5000 руб.) и 1910 году (500 рублей), вместе с общей суммой пенсии (с февраля 1911 года по январь 1917 года) составляют 12 400 рублей. Впрочем, эти исчисления далеко неполны и неточны. Указанные выдачи носят характер особых наград, они являются не столько оплатой обычных услуг, сколько сверхординарными поощрениями. Обычная оплата деятельности Серебряковой, её обычное жалованье от Департамента нам неизвестны. Можно лишь думать, что жалованье это, по крайней мере, в последние годы её работы в "Охранке", было не менее или, что вероятнее, даже превышало 1200 рублей в год, т.е. ту сумму, которая была определена ей в качестве пожизненной пенсии. Начальник Московского Охранного отделения фон Коттен в 1907 году, поддерживая ходатайство о выдаче Серебряковой единовременного пособия, между прочим, писал: "…получая за свою усердную работу скромное вознаграждение, она никакого запаса средств к существованию сберечь не имела возможности". Неизвестно, что понимал фон Коттен под "скромным вознаграждением". Ясно, что Серебрякова работала в Охранке около 25 лет не даром, не только, а может быть, и не столько из-за идейных побуждений. Дело по обвинению Серебряковой слушалось в открытом заседании Московского губернского суда в 1926 году. Суд посчитал, что "преступления Серебряковой заслуживают высшей меры наказания, но принимая во внимание, что "карательная Политика пролетарского Государства не преследует мести", а также и то обстоятельство, что подсудимая не является для настоящего времени социально опасной (старчество, инвалидность), приговорил её к лишению свободы на семь лет с конфискацией имущества. Она к этому времени была уже слепой. Обыски в Ясной Поляне Любопытна тема, поднятая Л.Меньшиковым в книге "Охрана и революция": Лев Толстой и "Охранка". "Я не политический человек", – писал Л.Н. Толстой в 1857 году после того, как увидел в Париже гильотину; таким он оставался и всю жизнь. Тем не менее, писатель, не говоря уже о его рационализме в сфере религиозной, часто вторгался как моралист в область политических вопросов. Всем памятны мужественные выступления Толстого с протестом против смертной казни ("Письмо к Александру III", "Не могу молчать") и в защиту духоборцев ("Письмо к Николаю II"). Критика Толстого некоторых сторон "существующего строя" (земельные отношения, милитаризм) носила иногда такой резкий характер, что легко могла быть "подведена" под те или другие статьи уголовного кодекса. Как известно, проповедь свою Толстой вёл во всеуслышание и от ответственности не уклонялся; наоборот – желал её. Несмотря на все это, Толстому за всю его долгую жизнь не довелось иметь острых конфликтов ни с полицией, ни с юстицией. Единственной репрессивной мерой, которую пришлось испытать великому писателю, было лишь знаменитое синодское "отлучение", имевшее, впрочем, более символический характер. И в то время, когда последователи Толстого, повторявшие только слова своего учителя, подвергались всевозможным гонениям, сам он оставался застрахованным от всяких мер начальственного "воздействия". Даже тогда, когда Толстой, страдая за своих учеников, терпевших преследования, просил, чтобы вместо них привлекали его – истинного виновника, ему отказывали в этой "милости". В 1896 году Толстой, по случаю ареста в Туле одной женщины-врача, написал министру юстиции Муравьёву письмо, в котором говорил о "неразумности, бесполезности, жестокости мер, принимаемых правительством против лиц, которые распространяют его запрещённые сочинения", и просил "все меры наказания, устрашения или пресечения зла направить против того, кто считается виновником его". "Я заявляю вперёд, – писал Толстой далее, – что буду не переставая, до самой смерти делать то, что правительство считает злом, а что я считаю священной перед Богом обязанностью". Позднее, в 1909 году, Толстой в одном письме к А.М.Бодянскому признавался: "Ничто бы так вполне не удовлетворило меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму – вонючую, холодную, голодную". Исключительное явление? Толстой всю жизнь провёл в России и все время оставался как бы "вне пределов досягаемости". Толстой открыто говорил и писал то, что думал, и ни разу не был за это арестован! Факт, которому едва ли можно найти прецедент в истории русской общественности. Не следует думать, что Толстой был совершенно оставлен без внимания со стороны "недреманного ока". Имя Л.Н.Толстого в анналах охранной полиции появилось в 1861 году, когда председатель Главного управления Цензуры запросил 8 мая главного начальника III Отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии о том, "не встречается ли каких-либо препятствий к дозволению графу Толстому быть редактором периодического журнала" (речь шла о журнале "Ясная Поляна"). Шеф жандармов, князь Долгорукий, на это ответил: "препятствий нет". Почти одновременно легла на Толстого и первая тень подозрения в "неблагонадёжности". 24 ноября 1361 года из Москвы выехал в Ясную Поляну, имение Толстого, студент Московского университета Алексей Соколов, состоящий под надзором полиции "ввиду прикосновенности к изданию и распространению запрещённых сочинений" (дело о прокламациях "Великорусе", изданных Обручевым). Начальник 2-го округа Корпус жандармов Перьфильев предписал находившемуся в Тульской губернии штаб-офицеру Муратову установить за Соколовым "негласное наблюдение". С этого и началась 39-я часть дела "о революционном духе народа в России и о распространении по сему случаю возмутительных воззваний", посвящённая специально Л.Н. Толстому. Первые "агентурные" сведения о Толстом гласили, что в Ясной Поляне учреждены школы, в которых занимаются несколько студентов, "кои подвергались каким-либо случаям", и что сам граф, "человек умный и весьма замечательный в своих либеральных направлениях, очень усердно занимается распространением грамотности между крестьянами". Кроме того, в донесениях говорилось, что "у Толстого на собрании всех преподавателей была сказана речь, в которой много заимствовано из Великорусса", что "в Ясной Поляне поселился некто Елагин" и что там был литератор Якушкин, который, проезжая через Тульскую губернию, распространял воззвания. На основании этих донесений управляющий III Отделением генерал Потапов, сделал ряд строжайших предписаний о секретном расследовании. Последние, однако, не дали результатов. Речь "возмутительного содержания" добыть не представилось возможным, более того, оказалось, что о ней даже "нет никаких Слухов". Елагин, как выяснилось, через Тульскую губернию хотя и проезжал, но в Крапивенский уезд не заглядывал. Якушкин, оказалось, в Ясной Поляне был, но всего два дня, а относительно распространения им воззваний, по выражению полковника Муратова, "ничего особенного не слышно". Источником вышеприведённых "агентурных сведений" являлась московская полиция, у которой в это время завёлся "секретный сотрудник". В качестве такового выступил временно обязанный князя Долгорукого дворовый человек Михайло Шипов, который "объявил желание следить за действиями графа Льва Николаевича Толстого и узнать отношение его к студентам университета, жившим у него под разными предлогами". Рекомендованный III Отделению самим московским генерал-губернатором Тучковым, Шипов явился в январе 1862 года, имея "конфиденциальное письмо" от генерала Потапова к жандармскому штаб-офицеру по Московской губернии, полковнику Воейкову, которому заявил, что "имеет намерение сблизиться с лицами, занимающимися тайными литографиями и печатанием разных запрещённых сочинений" и в этих видах думает "объясниться с знакомым ему литографщиком и предложить нанять ему отдельную комнату, в которую поставит станок для означенной цели..." Полковнику Воейкову "прожект" этот не мог не понравиться, но к осуществлению его встретилось препятствие: Шипов спросил "для устройства сего… денег от 30 до 50 р". Полковник, не считая себя в праве "делать такие расходы (доброе старое время!), мог только предложить агенту "сначала хорошенько удостовериться в справедливости начинаемого им дела", после чего обещал дать "на необходимые расходы". Шипов, вполне убеждённый "в справедливости" своих замыслов, не пожелал ждать и обратился с предложением услуг к местной полиции. Московский обер-полицмейстер, граф Крейц, направил его в распоряжение пристава Городской части Шляхтина, занимавшегося розысками. В то время наблюдениями этого полицейского уже было обнаружено, что "граф Толстой, проживая в Москве, имел постоянные сношения со студентами, и у него весьма часто бывал студент Осфальд, который был впоследствии замешан в деле распространения "Великоруссов". Шляхтин, зная, что "граф Толстой сам много пишет", и полагая, что "может быть, он был редактором этого сочинения", приказал Шилову следить за Толстым даже и в том случае, если он будет проживать в Ясной Поляне, хотя последняя и находилась за пределами ведения столичной администрации. Шипов был типичным "сотрудником". Его дебют у Войкова и последующие подвиги доказали, что он обладал всеми доблестями, свойственными людям его профессии. Но ему не повезло прямо-таки на редкость: в феврале 1552 года Шипов был командирован в Тульскую губернию, а 1 июня того же года полковник Муратов донёс III Отделению следующее: "Галицкий почётный гражданин Михайло Иванович Зимин прибыл в город Тулу 17-го минувшего февраля с тамбовским мещанином Гирос, распустил Слухи, что он агент правительства и что ему поручены важные секретные дела. По требованию полиции г. Зимин представил свидетельство, выданное ему приставом московской полиции Городской части г. Шляхтиным от 15 февраля 1862 года за № 101, сроком на два месяца, у г. Гироса был паспорт, выданный ему тамбовской городской управой. Г. Зимин все время пребывания своего в Туле вёл разгульную, нетрезвую жизнь, посещая гостиницы низшего разряда, и, наконец, дошёл до такой крайности, что заложил часы товарища своего г. Гироса без его позволения, и через этот поступок они поссорились и разошлись. Между тем Зимин болтливостью своею обнаружил секретное поручение, данное ему будто бы правительством, следить за действиями графа Льва Толстого и за лицами, живущими в с. Ясная Поляна. Узнав об этом, я пригласил к себе г. Гироса, который подтвердил все относящееся до г. Зимина и прибавил, что г. Зимин обещал ему дать б тысяч рублей серебром, если он откроет что-нибудь о графе Толстом, но во все это время г. Гирос ездил в с. Ясную Поляну только два раза, не открыв ровно ничего. Г. Гирос живёт ещё в Туле, а Зимин выехал в Москву 22 мая, не заявив никому о своём отъезде". По поводу донесения полковника Муратова управляющий III Отделением написал такую резолюцию: "Хорош агент! Но я удивляюсь, как можно было его выбрать, – это простой сыщик для мелких воришек, которого я знаю лично". Нетрудно догадаться, что под видом "почётного гражданина" Зимина отличался дворовый человек князя Долгорукова Михайло Шипов. Предчувствуя грозу, шпион поспешил в Петербург под тем предлогом, что туда выехал и граф Толстой. Не найдя своего наблюдаемого, агент явился в III Отделение "для узнания, не имеют ли они адреса графа". На приёме генерал Потапов осведомил Шилова о донесении тульских властей относительно его похождений и предупредил, что ему будет "нехорошо". Действительно, когда Шипов вернулся в Москву, его немедленно арестовали и посадили в городскую часть. Тогда, чтобы как-нибудь реабилитироваться, Шипов начал рассказывать о своих "открытиях" по делу Толстого, причём, как в басне, "к былям небылиц без счета прилагал". В показаниях, данных подполковнику Шеншину, чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, Шипов повествует, между прочим: "При графе находится более 20 студентов разных университетов и без всяких видов… На четвёртой неделе прошедшего великого поста привезены были к нему в имение из Москвы камни для литографии, шрифты, краска для печатания каких-то запрещённых книг, но не знаю вследствие каких причин, печатание не состоялось, и все к оному принадлежности отправлены в другое имение, принадлежащее ему в Курской губернии, но потом предположено, чтобы раньше августа месяца работы не начинать… В числе показанных мною учителях находится ещё курьер, должность его состоит в частных поездках по трактам к Харькову и к Москве, также у его сиятельства часто бывают продавцы разного товара из Стародубенских слобод, которые у него иногда ночуют и живут по 1 и по 2 дня. Кроме ж всех сказанных, приёму бывает очень лично даже ближним соседям и знакомым. Также мне известно, что в августе месяце настоящего года предполагается у его сиятельства печатание какого-то манифеста по случаю тысячелетия России, и оный манифест был у них на просмот-рении и отправлен для чего-то за границу, но куда – мне неизвестно… К тому ж в доме его сиятельства из кабинета в канцелярии устроены потайные двери и лестницы, и вообще дом в ночное время всегда оберегается большим караулом… К этому имею присовокупить, что мной от господина подполковника Дмитрия Семёновича Шеншина с 1 февраля по настоящее время получено в разное время на расходы триста пятнадцать руб. серебром, о ста руб. из оных представлен отчёт в феврале месяце. А в остальных тоже обязуюсь дать полный добросовестный отчёт, если же вашему благородию угодно будет отложить до августа месяца вышеупомянутое дело, то обязуюсь содействовать к его наискорейшему открытию. К сему показанию временно обязанный князя Долгорукова дворовый человек Михаил Иванов Шипов руку приложил". Чтобы развязаться с неприятной историей, московские лекоки решили сплавить "почётного гражданина" Зимина в Петербург. "Препровождаю к вам, почтеннейший Александр Львович, – писал генерал-губернатор Тучков 26 июня 1862 года генералу Потапову, – бывшего секретного агента Михаилу Шилова со всеми показаниями, сделанными им по известному вам делу графа Льва Толстого. Хотя Шипов есть такого рода личность, на которую полагаться совершенно нельзя, но важность показаний его требует особенного внимания". Несмотря на предупреждение Тучкова и на очевидную вздорность сообщений Шилова, III Отделение, само бывшее о нём весьма нелестного мнения, решило все-таки произвести по его доносам особое расследование. Через неделю, 2 июля, жандармский полковник Дурново получил от князя Долгорукова предписание, которое, помимо дословного изложения шпионских измышлений, гласило: "Находя по настоящим обстоятельствам сведения эти важными и признавая необходимым удостовериться, в какой степени оные справедливы, я предписываю Вашему высокоблагородию отправиться в Тульскую и потом, если окажется нужным, в Курскую губернии и сделать надлежащее дознание по сему предмету". Полковник Дурново начал исполнение данного ему поручения с производства обысков в Ясной Поляне, которые были сделаны в отсутствие Толстого, с подобающей помпой и продолжались целых два дня. Результат экспедиции не оправдал ожиданий: самый "тщательный и всесторонний" осмотр всего имения обнаружил только… полную лживость донесений Шилова. Вернувшись в Петербург, полковник Дурново представил шефу рапорт о своей поездке. Он доложил, что в Ясной Поляне проживают только 9 молодых людей, причём "все они имели свидетельство на жительство", ни у кого из них "предосудительного не оказалось". Лишь у студента Фон-Боля, управляющего имением, обнаружили выписку из журнала "Колокол". В школах также, "кроме общеупотребительных учебных материалов и книг, ничего не найдено". Также "в доме графа-Толстого, устроенном весьма просто, не оказалось ни потайных дверей и лестниц, ни литографских камней и телеграфа". В бумагах Толстого нашлось лишь несколько писем 1856 года от Тургенева (писателя), по которым "можно было судить, что он находился в коротких отношениях с Герценом. Кроме того, при просмотре корреспонденции выяснилось, что в одном из собственноручных писем (от 25 января 1862 года, к Сердобольскому) Толстой жаловался на жившего у него студента Соколова, осуждая его за то, что любит заниматься литографией, слушает бредни Герцена, но делом не занимается". В заключение Дурново пишет, что "с посторонними граф Толстой держит себя очень гордо и вообще восстановил против себя помещиков, так как, будучи прежде посредником, он оказывал особое пристрастие в пользу крестьян", обращение с которыми у графа "чрезвычайно просто, а с мальчиками, учащимися в школах, даже дружеское". III Отделение потерпело полное фиаско. Оно чувствовало себя так неловко, что не решилось даже полностью доложить содержание рапорта полковника Дурново, князь Долгоруков просто пометил: "Выписку из этого донесения я отправил государю императору 17 июля". Но на этом история не кончилась: Л.Н. Толстой не захотел отнестись безучастно к учинённому над ним произволу и обратился с жалобой к самому государю. Письмо, которое он послал по этому поводу императору Александру И, является настолько характерным для настроений Толстого того времени, что стоит привести его целиком. Толстой писал: "Ваше Величество. 6 июня жандармский штаб-офицер в сопровождении земских властей приехал во время моего отсутствия в моё имение. В доме моем жили во время вакации мои гости: студенты, сельские учителя мирового участка, которым я управлял, моя тётка и сестра моя. Жандармский офицер объявил учителям, что они арестованы, потребовал их вещи и бумаги. Обыск продолжался два дня, обысканы были: школа, подвалы и кладовая, ничего подозрительного, по словам жандармского офицера, не было найдено. Кроме оскорбления, нанесённого моим гостям, найдено было нужным нанести то же оскорбление мне, моей тётке и моей сестре. Жандармский офицер пошёл обыскивать мой кабинет, в то время спальню моей сестры. На вопрос о том, на каком основании он поступает таким образом, жандармский офицер объявил словесно, что он действует по высочайшему повелению. Присутствие сопровождавших жандармских солдат и чиновников подтверждало его слова. Чиновники явились в спальню сестры, не оставили ни одной переписки, ни одного дневника непрочитанными и, уезжая, объявили моим гостям и семейству, что они свободны и что ничего подозрительного не было найдено. Следовательно, они были и наши судьи, и от них зависело объявить нас подозрительными и несвободными. Жандармский офицер прибавил, однако, что отъезд его ещё не должен окончательно успокаивать нас, он сказал: "каждый день мы можем приехать". Я считаю недостойным уверять Ваше Величество в незаслуженности нанесённого мне оскорбления. Все моё прошедшее, мои связи, моя открытая для всех деятельность по службе и народному образованию и, наконец, журнал, в котором выражены все мои задушевные убеждения, могли бы без употребления мер, разрушающих счастие и спокойствие людей, доказать каждому интересующемуся мною, что я не мог быть заговорщиком, составителем прокламаций, убийцей или поджигателем. Кроме оскорбления, подозрения в преступлении, кроме посрамления во мнении общества и того чувства вечной угрозы, под которой я присуждён жить и действовать, – посещение это совсем уронило меня во мнении народа, которым я дорожил, которого заслуживал годами и которое мне было необходимо по избранной мною деятельности основанию народных школ. По свойственному человеку чувству я ищу, кого бы обвинить во всем случившемся со мной. Себя я не могу обвинить: я чувствую себя более правым, чем когда бы то ни было, ложного доносчика я не знаю, чиновников, судивших и оскорблявших меня, я тоже не могу обвинять: они повторяли несколько раз, что это делается не по их воле, а по высочайшему повелению. Для того, чтобы быть всегда правым столь же в отношении моего правительства и особы Вашего Величества, я не могу и не хочу этому верить. Я думаю, что не может быть волею Вашего Величества, чтобы безвинные были наказываемы и чтобы правые постоянно жили под страхом оскорбления и наказания. Для того, чтобы знать, кого упрекать во всем случившемся со мной, я решаюсь обратиться прямо к Вашему Величеству. Я прошу только о том, чтобы с имени Вашего Величества была снята возможность укоризны в несправедливости и чтобы были ежели не наказаны, то обличены виновные в злоупотреблении этого имени. Вашего величества верноподданный граф Лев Толстой. 22 августа 1862 года, Москва". По поводу этого письма III Отделение представило всеподданнейший доклад, в котором имело наивность выставить причиной нанесённого Толстому "оскорбления" проживание у него студентов, занимавшихся преподаванием в школах "без ведома местного начальства". Дело разрешилось тем, что Толстому в сентябре 18б2 года объявили через тульского губернатора, что обыск в Ясной Поляне был вызван "разными неблагоприятными сведениями" и что "Его Величеству благоугодно, чтобы принятая мера не имела собственно для графа Толстого никаких последствий". К этому объявлению князь Долгоруков нашёл нужным прибавить, для передачи Толстому, "что если бы он, во время пребывания полковника Дурново в Ясной Поляне, находился сам лично, то, вероятно, убедился бы, что штаб-офицеры Корпус жандармов, при всей затруднительности возлагаемых на них поручений, стараются исполнить оные с тою осмотрительностью, которая должна составлять непременное условие их звания". О том, действовали ли с надлежащей "осмотрительностью" сами руководители штаб-офицеров, приказавшие, на основании в явно вздорного доноса "простого сыщика для карманных воришек" и личности, "на которую полагаться совершенно нельзя", принять меры, нарушившие "счастье и спокойствие людей", об этом шеф жандармов благоразумно умолчал… Последующее десятилетие жизни Толстого явилось периодом пышного расцвета его художественного творчества: появились романы "Война и Мир", "Анна Каренина". Характер новых произведений Толстого, направление его деятельности, протекавшей за эти годы в самых строгих рамках легальности, вызвали примирительное отношение к нему со стороны "власть имущих". Последнее простиралось до того, что, когда Толстой, задумавший писать "Декабристов", пожелал осмотреть знаменитую Петропавловскую крепость, ему это охотно разрешили. Доброжелательное отношение "начальства" к Толстому продолжалось недолго, оно сразу изменилось, как только в мировоззрении писателя наметился крутой перелом. Как известно, в половине 70-х годов Толстой пережил духовный кризис, который разрешился тем, что писатель сосредоточил центр своего внимания на проблемах этики и религии. С прямотой, свойственной Толстому, он стал резко трактовать вопросы морали и громко провозглашать истины, противоречившие учению господствующей церкви, что сразу поставило его в коллизию с "внешними условиями". Новое душевное состояние Толстого впервые публично выразилось в его "Письме к Александру III" (1881 г.). Относясь вполне отрицательно к героям 1 марта, Толстой не мог, однако, примириться и с готовившимся актом судебного возмездия. Следуя своим основным убеждениям, он возвысил свой голос против смертной казни. Обращение его осталось гласом вопиющего в пустыне. Два года спустя Толстой решил опубликовать первый свой фил о-, софский опыт "Исповедь", написанную ещё в 1879 году. Она должна была появиться в журнале "Русская мысль", Цензура воспротивилась этому, и статья была вырезана из готовой книжки журнала. Пришлось напечатать "Исповедь" за границей, где она вскоре и появилась в издании Элпидина. Это было первое произведение Толстого, вышедшее нелегальным путём. В 1884 году Толстой сделал попытку опубликовать новое своё творение "В чем моя вера?"; когда книжка была уже готова (в издании Маракуева), её, по настоянию Победоносцева, конфисковали. Волей-неволей яснополянскому мудрецу пришлось уйти в "подполье". Подозрительные толстовцы Поклонники Толстого, которые находились среди революционеров, принялись за распространение его "запретных" сочинений, переписывая и воспроизводя их всякими способами. Так, в 1884 году появились оттиснутые в тайной московской литографии "Исповедь", "В чем моя вера?", "Изложение Евангелия". Потом были отгекто-графированы "Так что же нам делать?", "Крейцерова соната" и прочее. В связи с такой деятельностью последователей Толстого стали возникать и "дела". Первым крупным эпизодом в этом роде был арест в Москве М.Новоселова, принадлежавшего к кружку присяжных поверенных Оленина и Радионова. По обыску, произведённому в рождественский канун 1887 года, у Новоселова были обнаружены гектографские чернила, брошюра "Николай Палкин" и целый ряд других сочинений Толстого, в числе отобранных манускриптов были: "Что сделал Павел?", "Моё решение на эти вопросы", "Размышление о жизни Иисуса", "О промысле божием вообще", "Об отношениях человека к человеку", "Критика догматического богословия", "В чем моя вера?". На допросе Новосёлов объяснил: "В заявлении третьего дня я употребил неверное выражение: просьбы со стороны Льва Николаевича никакой не было, а было лишь согласие и желание видеть распространёнными свои последние произведения в той форме, в какой они вышли из-под его пера, чтобы публика не оставалась в заблуждении относительно его истинных мыслей". Почти одновременно с Новоселовым были арестованы В.И.Чарнолусский и ГАФальборк, принадлежавшие, по-видимому, к числу поклонников Толстого; у последнего из них были обнаружены брошюры "Письма В.Фрея к Толстому" и гектографированный "Каталог систематического чтения". Поводом к задержанию Фальборка послужило следующее обстоятельство: он хотел напечатать объявление, приглашающее на панихиду по Некрасову; это ему не разрешили, он заказал в церкви Большого Вознесения (на Никитской улице) панихиду и разослал несколько приглашений на неё. Когда Фальборк явился на поминальную церемонию, полиция отправила упрямого почитателя "поэта народных слез" прямо из церкви в арестный дом, а потом выслала во Владимир. В эпоху идейного развала 80-х годов проповедь о непротивлении злу – основная идея учений Л. Толстого – нашла себе немало последователей среди интеллигенции, в которой господствовали настроения, представлявшие к тому подходящую почву. Но было бы неправильным отожествлять проповедь Толстого с тем, что принято называть "толстовщиной", так как ученики великого писателя внесли в свою практику немало и маскарадного, и утрированного, это признавал и сам их учитель. "Недаром, – пишет в своих воспоминаниях И.Толстой, – отец поговаривал про "толстовцев", что это – наиболее чуждая и непонятная для него секта". Что касается "начальства", то оно, в первое время, по крайней мере, смотрело на толстовщину очень снисходительно, учитывая мистический характер этого течения общественной мысли и видя в нём, не без некоторого основания, противовес революционным устремлениям молодёжи, которых оно так боялось. Более серьёзное внимание на толстовцев было обращено лишь в девяностых годах, когда они заинтересовались сектантами, в частности, движением, возникшим в среде кавказских духоборцев. 5 октября 1891 года по Ярославской железной дороге из Москвы отправлялась партия арестантов, в числе которых было несколько политических и три человека (Л.Вернидуба, А.Торяник и Ф.Стрижак), высылавшихся в Вологодскую губернию "за поношение православной религии". На свидание с этими лицами явились два "интеллигента, оказавшиеся Евгением Ивановичем Поповым и Павлом Иванов 1чем Бирюковым, известными в качестве давнишни? знакомых Л.Н. Толстого". С этого времени за деятельностью помянутых лиц было учреждено наблюде ние, в частности при посредстве перлюстрации их корреспонденции. Духоборческое движение обратило на себя особое внимание правительства, так как оно было направлено против отбывания воинской повинности. Примеру сектантов стали следовать, руководясь религиозными побуждениями, и другие лица. Между прочим, отказался исполнять солдатские обязанности призванный на военную службу бывший учитель Евдоким Дрожжин. За ряд "ослушаний" он был отдан в дисциплинарный батальон, потом его судили и приговорили к девяти годам одиночного заключения. Заболев чахоткой, Дрожжин умер в Воронежской тюрьме. Среди толстовцев, принимавших в судьбе Дрож-жина большое участие, возникла мысль написать подробную его биографию. Об этом стало известно из письма, перлюстрированного Департаментом полиции, в котором Е. Попов писал: "Кто знает, что впереди, и я спешу о Дрож… Черновую работу кончу и помимо Л.Н. и тогда займусь вегетарианством". Сообщая об этом письме Московскому охранному отделению, Департамент полиции прибавил, что, по имеющимся сведениям, после недавних обысков у толстовцев на Кавказе и в Екатеринославской губернии некоторые материалы были укрыты у Попова и что приятель его Бирюков получил недавно из-за границы запрещённые издания. Опасаясь развития антимилитаристской пропаганды, правительство решило принять свои меры. Руководители духоборцев, в том числе их глава П.В.Веригин, были сосланы в Сибирь. Репрессивные меры обрушились и на толстовцев, поддерживавших связи с сектантами на Кавказе и других местах. Дошла очередь и до москвичей. Бирюков, находившийся в Костромской губернии, был обыскан; у него обнаружили рукописи "О жизни Л. Толстого" и "Буддийский катехизис", а также книжку Ренана "Жизнь Иисуса". При составлении протокола об обыске Бирюков отказался дать письменное обязательство извещать полицию о перемене жительства, так как, заявил он, "по своим религиозным убеждениям не нахожу нужным подчиняться требованиям должностных лиц, если считаю таковые неразумными". Самый акт об обыске Бирюков также отказался подписать, объяснив, что он "не желает быть участником такого неразумного дела". По обыску у Попова отобрали рукописи "Жизнь и смерть Евдокима Никитича Дрожжина", "Перевод евангелия" и "Заключение к последнему отчёту о помощи голодающим" Л. Толстого, а также литографированные брошюры "Учение о христианском непротивлении", "Трудолюбие или торжество земледельца", "Война" ДРаймонда, "Предисловие к краткому изложению Евангелия" Л. Толстого и несколько писем последнего. Попов при обыске также отказался дать подписку о неотлучке из Москвы и о том, что претензии относительно порчи вещей при обыске не имеет… Однако цель полиции не была вполне достигнута, в чем она и убедилась вскоре, ознакомившись с письмами Попова, добытыми перлюстрационным путём, написанными им после обыска. В одном из них – к Л.Н.Толстому – он сообщил, что "все черновики целы". Другу своему, В.Г.Черткову, он написал: "Сохранились все документы, нужные для биографии, кроме полученных за самое последнее время". И ещё: "Бумаги я поместил так, что они не могут быть взяты… Просить возвращения желательно было бы всего, но этого не исполнят. Третьего дня проводил в Сибирь одного штундиста. Вчера был в Охранном отделении и заявил, что на три дня уеду к матери и что впредь отказываюсь давать подобные сведения". И ещё, тому же Черткову: "Частным образом узнал, что у меня собираются сделать обыск.. Опять приходится переживать тревожные ночи…" Приятелю своему Королькову Попов написал: "Из всего у меня забранного жаль писем по этому делу, жаль, что по ним могут привлечь многих. Есть письма Коли, которого могут за это бить и убить. Уберите в сохранное место, что вы имеете. Я под следствием. Может быть, сошлют, как посмотрят в Петербурге. Главное, я не знаю, откуда все началось. А жизнь Е.Н. так хороша, что тем, которые забрали все у меня, полезно будет почитать, может быть, им стыдно сделается, что они замучили такого чистого и святого человека. У меня сохранились почти все нужные документы". На этом недоразумения не закончились: оказалось, по сведениям Департамента полиции, что жандармский офицер, производивший обыск у Попова, объяснил ему, что "всему виною – дело Дрожжина и переписка о нём". Таким образом к прежней задаче – секвестру документов о Дрожжине, оставшейся невыполненной, прибавилась новая: надо было выяснить проболтавшегося офицера. В конце концов Департамент полиции сообщил меланхолически охранному отделению: "Бумаги о Дрожжине не находятся в руках Попова, а помещены им куда-то, где они не могут быть взяты, ни сгореть…" Между тем Попов продолжал собирать материалы о Дрожжине, очевидно, на его запрос некий Скоробогать-ко сообщил ему: "Писем покойного у меня нет". Другой корреспондент, Д.Кореньков, писал Попову из Чернигова: "Я друг Е.НДрожжина, и трудно вспомнить минуту, в которую лишился товарища через "варваров", вынувших душу невинного раньше, чем следовало… Я был посажен в тюрьму за вывоз иконы в церковь… Ваше предложение о похождениях моих с братом и в тюрьме могу выполнить…" В конце концов биография Дрожжина, написанная Поповым, появилась в печати в том же 1895 году, в берлинском издании Ф.Готгейнера. Потерпев неудачу, охрана шире раскинула перлюстрационную сеть. "Агентурные сведения" Департамента полиции посыпались как из рога изобилия. Вот некоторые из них. Разыскиваемый Антон Васильев думает вернуться в Москву; А. Анненкова озабочена тем, как его укрыть, о чем переписывается с Изюмченко и Дунаевым. Несколько позднее Департамент полиции сообщил: Васильев в Москве, посещает Татьяну Толстую. Далее: Кандидов, живущий в помещении редакции "Посредника" (штаб толстовцев), пишет Бабину: "От полиции ждём обыска". О.Коссовская в письме к И.Горбунову-Посадову (заведующему редакцией "Посредника") просит достать брошюру "Тулон". М. Толстая сообщает Л.Анненковой: "Папа пишет катехизис, но работа подвигается медленно, все переделывает сначала… Мы ждём чего-нибудь из-за присяги, но не призывали никого…" Ф. Страхов пишет Попову: "Вашу статью о Дрожжине я имею поместить… На днях собираюсь читать молоканам "Ц.Б." – мой экземпляр читается по Урюпину нарасхват… У этих молокан три пункта помешательства: 1) боговдохновенность всей библии, 2) необходимость чудес, 3) божественность Христа… Что предпринял Л.Н. по просьбе жены Кудрявцева? Жду с нетерпением "Тулона"… 6 сентября 1894 года директор Департамента полиции предложил Московскому Охранному отделению "обратить серьёзное внимание на П.Н.Шарапову и воспользоваться первым случаем для привлечения её к дознанию". По сведениям, полученным Департаментом полиции в марте 1895 года, М.Шопп должен был взять у Бирюкова письмо для П.Шараповой в Женеву, но оно было сдано почтой. Согласно тем же указаниям, Попов, Сычёва и Колмогорова собираются открыть склад народной литературы; сообщая об этом, Департамент полиции предупредил, что разрешение на открытие такового склада выдавать не следует. 30 марта 1895 года директор Департамента полиции телеграфировал Московскому Охранному отделению о том, что из Петербурга в Москву выехали курьерским поездом П.Бирюков и ВЛертков, за которыми следует учредить дальнейшее наблюдение… Но этим дело и ограничилось. В то время как провинциальные власти пошли уже походом против толстовцев (в октябре того же года, например, Эриванское губернское жандармское управление возбудило дознание о кавказских духоборах и запрашивало Московское Охранное отделение о Бирюкове, Попове, Дунаеве и Леонтьеве), в Москве, где была их штаб-квартира, на них почти не обращали внимания. И только в январе 1895 года, когда у Бирюкова в квартире проживал без прописки документа М.Шарапов, полиция составила об этом протокол. И в этом случае Бирюков остался верен себе и заявил письменно следующее: "Я отказываюсь дать объявление полиции, так как по моим религиозным убеждениям не считаю должным как участвовать в полицейских следствиях, так и вообще принимать участие в делах правительства, как такового, считая всех людей братьями и допуская только один род отношений между людьми: любовно-разумный или, что то же, христианский". Чтобы доказать, что в действительности между людьми существует иной "род отношений", Бердяев представил доклад, по которому Бирюкова оштрафовали на 100 рублей за нарушение обязательных постановлений… Если по отношению к Толстому и его последователям центральная власть не проявляла той активности, которая была ей свойственна в борьбе с общественностью, то это не значило, что они были оставлены без всякого внимания. "Департамент препон" был настороже и готовился к наступлению. В декабре 1895 года из Петербурга было предписано охранным учреждениям добыть изданное будто бы Поповым "Открытое письмо к обществу по поводу гонений на лиц, отказывающихся от участия в государственных насилиях". В октябре 1896 года Департамент полиции потребовал доставить ему сочинение Толстого "Христианское учение", которое он, по агентурным сведениям, только что кончил и "намеревается выпустить его нелегальным путём…" В том же году в провинции возникло несколько жандармских расследований, нити от которых протянулись к наиболее видным представителям толстовщины. Бирюкова чуть не привлекли к дознанию, возникшему в Карской области (адрес его нашли у духоборов-постников). Павлом Буланже заинтересовались одновременно и в Эриванской губернии, и в Новозыбковском уезде, куда им была послана казаку Шидловскому толстовская брошюра, и в Херсонской губернии, где он вёл пропаганду среди штундистов Елисаветградского и Уманского уездов. В той же губернии возник вопрос о Трегубове (Иван Михайлович), который уже подлежал, согласно постановлению Особого совещания, высылке в г. Гольдинген, Лифляндской губернии, под гласный надзор полиции сроком на 5 лет, но вовремя скрылся. Делу Трегубова суждено было сыграть особую роль в истории толстовщины. Полиция усердно искала скрывавшегося. Агенты были командированы в имение его родственника – А.М.Трегубова при селе Лаптеве и в соседнее поместье князя Грузинского, куда наезжал в гости Л.Н. Толстой. Но Трегубов обнаружился сам собой: он написал письмо, которое было перлюстрировано, князю Илье Петровичу Накашидзе, жившему тогда в Москве, прося его поместить оставленные у него рукописи и нелегальщину у Дунаева. Этого полиции только и надо было. 30 марта 1897 года у Дунаева была произведена "выемка", давшая полиции крупную добычу: две корзины с документами. 8 апреля был арестован на Кавказе и сам Трегубов. На следующий же день после обыска Дунаев обратился к московскому обер-полицмейстеру, которым тогда был Трепов, со следующим письмом: "От друга моего Влад. Григ. Черткова слышал о Вас, как о человеке, сознанию которого доступно понимание справедливого и доброго отношения к людям, что видно из того, что назначили обыск днём, вероятно, чтобы не беспокоить моих детей. Из взятого у меня мне принадлежит только одно неразрешённое к печати произведение Льва Николаевича Толстого, книги и рукописи которого для меня имеют цену моего самого дорогого состояния, как изложение мыслей человека, которому я обязан всем смыслом моей жизни. Среди рукописей много частных извлечений из писем и дневников Л.Николаевича, принадлежащих Влад. Григорьевичу, которых уже нельзя будет восстановить, – если можно, верните их. Это легко, если вспомните, что мы люди, желающие осуществления одного: мира и любви на земле. Будьте уверены, что, несмотря на страдания, причинённые при Вашем участии, во мне нет чувства недоброжелательности к Вам". Трепов отнёсся к этому прошению формально: представил его на усмотрение Департамента полиции, который оставил ходатайство "без уважения". Так погиб из-за несчастной случайности ценный архив толстовцев. Этот удар не обескуражил последователей Толстого, и они вскоре же выпустили гектографированную брошюру "Воззвание о помощи гонимым в России христианам Л. Н. Толстого, Вл. Черткова и их друзей" (эта брошюра продавалась по 40 копеек, и сбор с неё предназначался "в пользу мучеников-христиан на Кавказе", один экземпляр такого "Воззвания" был представлен московскому обер-полицмейстеру Боголеповым, бывшим тогда попечителем московского учебного округа). Чтобы покончить с толстовской "гидрой", у московской охраны возник план решительных "военных действий". Прежде чем приступить к выполнению его, московский обер-полицмейстер Трепов запросил мнение Петербурга относительно "принятия общих мер против лиц, занимающихся распространением учения Л. Толстого". На этот запрос последовал 21 апреля 1897 года следующий весьма интересный ответ Департамента полиции: "Согласно указаниям господина министра внутренних дел, надлежит придерживаться следующих мер: оставляя в стороне самого графа Льва Толстого, – ввиду имеющихся по сему предмету высочайших указаний, следует неустанно следить за распространителями его запрещённых сочинений, и лиц, уличённых в этом, привлекать к законной ответственности…" Но изобличать непротивленцев было дело нелёгкое. Так, летом того же 1897 года П.А.Буланже поместил в газетах "Русские ведомости", "Биржевые ведомости" и других горячие статьи с описанием положения духоборцев на Кавказе и с приглашением жертвовать в их пользу. Статьи произвели сильное впечатление на общество, и охрана не знала, что делать, так как придраться к автору статей было трудно. Выход был найден особенный. 28 августа директор Департамента полиции обратился к Трепову с предложением пригласить Буланже прибыть в С-Петер-бург и явиться в Департамент. "В случае, – писал Зволянский, – если бы Буланже почему-либо не пожелал явиться, предупредите его, что это может повлечь не вполне желательные и удобные для него последствия". Во избежание этих "последствий", Буланже явился в Департамент полиции, а результатом его петербургских переговоров было то, что, вернувшись в Москву, Буланже начал распродавать имущество и через три недели выехал за границу. Перед отъездом он посетил Л. Толстого и несколько раз виделся с Озмидовым. Последний служил в то время управляющим виноторговлей барона Штенгеля. Кто-то, по-видимому, из его сослуживцев писал на него полиции доносы, сущность которых изложена в одной, не лишённой интереса справке таким образом: "Выученик известного Пашкова, отставной коллежский регистратор, Николай Лукин Озмидов, управляющий винной фирмой "Хуторок", 54 лет, принадлежит к числу закоренелых и активных рационалистов, что он сам не стесняется проявлять и гласно. Ставши, например, в 1895 году заведующим магазином, Озмидов прежде всего распорядился убрать находившиеся в его помещении иконы. Будучи в июле 1896 года вне Москвы, он прислал племяннику своему Залюбовскому проект объявления в газетах о желании снять комнату с добавлением: "желательно попасть в семью, исповедующую учение Христа на деле, а не внешне". Наряду с торговыми делами Озмидов в отдельном помещении магазина имеет сношения и конспиративного характера.   Так, 3 сентября его посетил там только что вернувшийся из Петербурга Павел Буланже, который долго совещался с Озмидовым по поводу своего отъезда из России, причём в разговоре они упомянули "Черткова", "200 экземпляров" и говорили: "Будем печатать за границей, если здесь нельзя". Нередко в магазин приходили лица, желавшие повидать Льва Толстого, и заручались с этой целью от Оз-мидова рекомендательными письмами. Наконец, 21 марта 1897 года "Хуторок" посетил и сам вышеназванный учитель, пробывший у Озмидова несколько часов… Озмидов имеет дочь в замужестве за бароном Спинглер, проживающим в имении близ станции Люботин. В декабре Озмидов отвёз туда саквояж, пудов трёх весом, полученный им от Павла Буланже. По имеющимся сведениям, получаемые от Буланже рукописи Озмидов, сделавши поправки, отсылал в Люботин, где, весьма вероятно, происходило воспроизведение нецензурных сочинений гр. Л.Толстого и его последователей…" Несмотря на то, что Александр III, опасаясь, что преследование всемирно известного писателя вызовет скандал, приказал оставить Толстого "в стороне", охранники не могли успокоиться и следили за каждым его шагом. Зимой 1897 года писатель прибыл в Петербург и сейчас же попал в шпионские сети. "Имею честь доложить, – рапортовал своему начальству полицейский надзиратель петербургской "Охранки" Наумов, – что, проезжая сего числа в конке по Невскому пр. от Знаменской ул., я заметил, что когда вагон остановился на разъезде у Казанского собора, то с империала спустился известный писатель Лев Николаевич Толстой, который, войдя в вагон, возбудил в публике оживление, цричем к нему тотчас же подошли бывшие в вагоне студенты университета и в разговоре с ним просили его посетить их акт, на что граф Толстой изъявил своё согласие, причём один из бывших в вагоне этом студентов целовал руку Льва Толстого, граф Толстой был в следующем костюме: русский дублёный ничем не крытый полушубок (в нескольких местах заплаты), подпоясан серым кушаком, в войлочной круглой шапке, брюки на выпуск и в руках палка". Филёрское наблюдение за Толстым установило в первый же день, что он имел свидание с Чертковым и Бирюковым, был у И.Г.Эрдели, остановился на жительство в квартире Адама Васильевича Олсуфьева и обедал у его родственника Александра Васильевича Олсуфьева; приехал же Толстой вместе с женой своей Софьей Андреевной и профессором Московского университета Н.И.Стороженко… Были получены одновременно и агентурные сведения особенного свойства, впрочем Филёр Алексей Макаров, ездивший в качестве извозчика, доложил того же 8 февраля: "Чертков и Бирюков были посажены на нашего извозчика (в 8 ч.4О м. утра), дорогой Чертков говорит Бирюкову: "Тебе нужно сегодня напечатать воззвание по этим двум запискам, ты заходи в Валь, его бумага лучше, но только там нужно изменить очень резко". Бирюков говорит: "Я напишу так; при царствовании Николая I в военную службу брали только с крестьян, с того времени прошло 50 лет и теперича берут с дворян". Затем Чертков говорит Бирюкову: "Ты пошли этих двух агентов, кажется, новенький агент неспособен". Бирюков сказал: "Ничего – обойдётся". Затем Чертков говорит Бирюкову: "Возьми книгу "Спелые колосья" и там посмотри, да впрочем, мы увидим графа". Чертков говорит: "Я съезжу к американским консулам, все схлопочу"… Смиренномудрые толстовцы и не подозревали, разумеется, что извозчик, которого они наняли при выходе из дому и который так назойливо предлагал им свои услуги, был агентом Охранного отделения. Наблюдение за передвижениями Толстого сопровождалось по-прежнему усиленным перлюстрационным надзором. В одном из писем Толстой писал 11 апреля 1898 года за границу кому-то из своих друзей следующее: "О Вас с практической стороны я думал вот что: как я писал Черткову, есть одно лицо, очень хорошо расположенное, но очень, и весьма естественно, по своему положению робкое, которое желает помочь деньгами изданию за границей обличительного органа и намерено дать 100 тысяч. Лицо это в Ницце. Я дал ему письмо к Черткову с тем, что если оно. окончательно решится, то послало бы это письмо к Черткову, открыло бы своё имя и устроило свидание. Если это устроится, то Вам придётся, если Вы согласитесь, променять устраиваемое Вами рабочее положение на заведование и управление этим делом". Месяцем позже выяснилось, что в толстовской колонии за границей (Эссекс, Англия) появился сын московского миллионера Хрисанф Николаевич Абрикосов, о котором и шла речь в цитированном выше письме Толстого. В одном из посланий к своей сестре названный юноша так описывал свои переживания того времени: "Ты знаешь мою постоянную религиозность. И вот в конце зимы я увидел, что так жить невозможно. Но в своей семье трудно жить так, как хочешь, и я решил поселиться с людьми, которые мне сочувствовали бы. И на таких людей мне указал Толстой, с которым я был знаком эту зиму. И вот я поехал в Англию, живу среди людей, которые мне сочувствуют, живу, конечно, не так как мне хочется. Было бы очень грустно, если бы я уже теперь был доволен своей жизнью. В жизни надо постоянно идти вперёд". "Обличительный орган", о котором Толстой упоминал в письме, действительно появился вскоре за границей, в Англии, где возникло под руководством Черткова издательство, занявшееся печатанием исключительно произведений Л. Толстого и других, имевших отношение к вопросам религиозного свободомыслия. Под редакцией П.Бирюкова, тоже переселившегося за границу, стали издаваться сборники под названием "Свободное слово" и периодические "Листки" в качестве приложения к этому журналу. Печатание за границей вызвало, конечно, необходимость прибегать к обычным конспирациям по водворению "нелегальных" изданий в Россию и тайным сношениям с единомышленниками, что не всегда обходилось благополучно и служило иногда для охраны средством для выяснения причастных к этим конспирациям лиц. Таким путём в число "соучастников" попал железнодорожный конторщик С.И.Переяславцев, которому писали из-за границы: "Мы давно собирались выслать Вам кое-что и теперь непременно воспользуемся удобным случаем, чтобы поделиться тем, что имеем в избытке… Пишите не прямо на наш адрес, а через кого-нибудь из друзей, с пересылкой нам внутри конверта через АН. или П.И."… (Последние инициалы относились, несомненно, к Бирюкову, а первые, вероятно, к Дунаеву). Под конец завелись у толстовцев и свои "нелегальные". Один из таких, разыскиваемый Департаментом полиции Иван Михайлов Клопский, занимавшийся, между прочим, сбором пожертвований на толстовскую общину в Америке, вызвал своими неумеренными конспирациями недоверчивое отношение к себе со стороны некоторых знакомых своих, как это можно было видеть из отзыва о нём (в одной из перлюстраций) писательницы М.К.Цебриковой, к которой он тоже обратился за пожертвованием. Из других событий позднейшего времени в жизни толстовцев следует отметить ещё дело "о столичных Слухах о случаях отобрания полицией крестьянских детей от родителей, отвратившихся от православия", имевших место в Самарской губернии. С целью проверки сведений об этих случаях в Бузулукский уезд ездил Феодор Иванович Гучков, чем обратил на себя внимание охраны. Затем в ноябре 1899 года был привлечён к дознанию при Донском областном жандармском управлении толстовец Феодор Алексеевич Страхов. Кроме того, высылки на Кавказ были заменены удалением с Кавказа. Так, князю И.П.Накашидзе главноначальствующим было воспрещено жить на Кавказе "за сношение с духоборцами, расселёнными административно в разных уездах Тифлисской губернии". Той же участи и на том же основании подвергся и домашний учитель Иван Граубергер. Как известно, Л.Н. Толстой имел много поклонников за границей, и в Ясной Поляне встречались паломники изо всех стран света. За некоторыми из таких лиц при посещении ими России тоже устанавливался "негласный надзор". Одному из близких к Толстому людей, австрийскому подданному врачу Душану Маковицкому, одно время даже был воспрещён въезд в империю, что, однако, не мешало ему посещать своих русских друзей. В 1897 году, например, охрана имела сведения, что Маковицкий "тайно прибыл в Москву, где имеет сношения с А.НДунаевым и думает увидеться с толстовцем Николаем Ростовцевым". В 1901 году опять поступили указания, что Маковицкий "находится, вероятно, нелегально в Москве, где может укрываться у Абрикосовых, Малый Успенский переулок, собственный дом". Не избегали надзора и другие "знатные иностранцы", имевшие дело с Толстым. В октябре 1898 года, например, учреждалось наблюдение за корреспондентом английской газеты "Times", "Джемсом Марсдэном, прибывшим с паспортом за подписью лорда Салсбюри, как бывший министр и эмиграционный агент Гавайской республики", но, по-видимому, "с тайным намерением увидеться с графом Львом Толстым". Другой великобританский подданный, Артур Сен-Джон, был выслан безвозвратно из России "за предосудительные сношения с духоборцами". Ещё два англичанина – А.Ф.Моод и Герберт Арчер также находились под надзором как почитатели Толстого. На развалинах старого Разночинная интеллигенция стала складываться ещё в середине века. Дети мелкого дворянства, не имея средств к существованию, поневоле начинали искать какой-либо заработок. А найти его можно было, лишь получив образование. Не мог же в ту пору дворянин, например, трудиться на фабрике или в поле. Дети разорившихся дворян, потеряв с отменой крепостного права свои привилегии, поступали в университеты, где близко знакомились с другими сословиями: отпрысками купцов, священников. Вспомним тургеневских Аркадия и Базарова. Ведь это люди, разные по социальному положению. Со временем из этих групп молодёжи образовалась так называемая разночинная прослойка, разночинцы (разные по чину, сословию). Несколько либерально настроенных из них создали в 1862 году общество "Земля и Воля". Это были Огарёв, братья Серно-Соловьевичи, Обручев и др. Программой общества явился листок "Что нужно народу?". Его сочинил Огарёв. Прежде всего, говорилось там, народу нужны земля и воля. Но дать их должно правительство. Политических требований или национализации земли в программе не было. Позже духовным вдохновителем разночинной молодёжи стал журнал "Современник", редактируемый Чернышевским. Возник вопрос метода борьбы: социальная насильственная революция или постепенное изменение общества, ведущее к социализму. Революционное движение 70-х годов XIX века – это, прежде всего, деятельность партии "Народная воля". В ней едва набирается сорок человек, нет подчас денег на неотложные нужды, но несколько лет подряд эта партия является предметом головной заботы у правительства… Основной задачей новой революционной партии наметилась политическая борьба: с самодержавием, с полицейским режимом. А методом этой борьбы стал террор. Если Каракозов и Соловьёв были одиночками, то здесь уже наметилась некая Система. Идея террора подобно ржавчине расползается среди народнических кружков. Старая народническая идеология ещё сопротивлялась: по ней политическая свобода и конституция были не более чем буржуазными предрассудками; политическая борьба считалась для социалистов ненужной, это удел либералов. террор народничество не допускало. Правда, в партии "Земля и воля" был особый отдел, но он действовал лишь против шпионов и сыщиков. После липецкого и воронежского съездов образовавшаяся партия полностью нацеливается на Политику и террор. Покушение следует за покушением. Как сами террористы объясняли необходимость таких действий? Кибальчич говорил на суде: "Если бы обстоятельства сложились иначе, если б.ы власти отнеслись патриархальнее к деятельности партии, то ни крови, ни бунта, конечно, теперь не было бы, мы все не обвинялись бы в цареубийстве, а были бы среди городского и крестьянского населения. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли…" Желябов соглашается с ним "Я долго был в народе, работал мирным путём, но вынужден был оставить эту деятельность по той же причине… Русские народолюбцы не всегда действовали метательными снарядами, в нашей деятельности была юность розовая и мечтательная, и если она прошла, не мы тому виной. Движение совершенно бескровное, отвергавшее насилие, не революционное, а мирное, было подавлено. Я насилия не признавал, политики касался мало, товарищи ещё меньше. Все мои желания были – действовать мирным путём в народе, тем не менее я очутился в тюрьме, где и революционизировался. Вместо мирного слова мы сочли нужным перейти к фактической борьбе…" Значит, если верить этим словам, правительство вынудило народников стать террористами. Но если проследить развитие народничества, увидим: сначала шла пропаганда – по Лаврову, затем агитация и крестьянский бунт – согласно Бакунину, потом заговор, захват власти и использование её для социальной революции – по Ткачёву. Стало быть, народники теоретически переходили к более простому, как им представлялось, методу – образованию партии заговорщиков, которым не нужно агитировать массы, просвещать народ и т.д. Что такое социальная революция, они представляли довольно смутно. "Ни одна из современных программ классового социализма и не мерещилась нам в то время, и социализм понимался всеми исключительно в смысле идеалистическом, по Фурье и Роберту Оуэну, а то и просто никак не понимался", – так писал позже известный народоволец Морозов. Он сам стремился к борьбе с монархизмом вообще, "и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Корде". Известно, что политическая ситуация в стране базируется на ситуации, экономической. В 1861 году отменено крепостное право. Но крестьянин без земли все равно был в зависимости от помещика. Продуктовой, отработочной или денежной – одной из этих форм он должен был рассчитываться за арендованную землю. Крестьянин, освободившись от крепостной зависимости, попадал под власть денег, в условия товарного производства. В России нарождался капитализм. Причём его развитие, в отличие от Европы, понеслось стремительно. Хозяйственно отсталой стране пришлось строить заводы, фабрики и железные дороги. Но на все это требовались деньги. Вся тяжесть упала на мужика. В деревню ринулись новые народившиеся дельцы, да и вчерашний крепостник драл семь шкур, переводя полученный от крестьян продукт в деньги, а те вкладывая в облигации, акции и т.п. Реакция революционеров на происходящее последовала незамедлительно. Бакунин в брошюре "Наука и насущное революционное дело" пишет: "Народу нужна земля, вся земля; значит, надо разорить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли не более притеснительными для народа, чем помещики стародавние". П.Ткачёв восклицал в 1875 году: "Пришло время ударить в набат! Смотрите! Огонь "экономического прогресса" уже коснулся коренных основ нашей народной жизни. Под его влиянием уже разрушаются старые формы нашей общинной жизни, уничтожается самый принцип общины, долженствующий лечь краеугольным камнем того общественного будущего строя, о котором все мы мечтаем… На развалинах перегорающих форм нарождаются новые формы буржуазной жизни; развивается кулачество, мироедство, воцаряется принцип индивидуализма, бессердечного, алчного эгоизма". После убийства шефа жандармов Мезенцева террорист Кравчинский издал за границей брошюру под названием "Смерть за смерть". В ней проводится интересная мысль: революция борется, собственно, не с правительством, а с буржуазией. Правительство не должно вмешиваться в эту борьбу, и если оно это все же делает, становясь на сторону буржуазии, то получает удары, предназначенные буржуазии. Кравчинский не понимал, что помещичья Россия и принадлежащий ей правительственный аппарат защищали не буржуазию, а себя. Мошенник или революционер? Имя Нечаева мы впервые встречаем при знакомстве с нефедовским кружком, где он только начинал впитывать революционные идеи. Процесс 1866 года не коснулся его, и уже через два года Нечаев становится заметным в кружковой среде. В конце 1868 года он вольнослушатель Петербургского университета и преподаватель приходского училища. В эту пору развёртывается притихшее было студенческое движение: организовываются землячества, кассы взаимопомощи. На примере воззвания студентов видны устремления молодёжи: "Мы, студенты медицинской академии, технологического института, земледельческой академии, желаем: 1. Чтобы нам предоставлено было право иметь кассу, то есть помогать нашим бедным товарищам. 2. Чтобы нам предоставлено было право совещаться о наших общих делах в зданиях наших учебных заведений. 3. Чтобы с нас снята была унизительная полицейская опека, которая с ученической скамьи налагает постыдное клеймо рабства. Начальство на наши требования отвечает закрытием учебных заведений, противозаконными арестами и высылками. Мы аппелируем к обществу. Общество должно поддерживать нас, потому что наше дело – его дело. Относясь равнодушно к нашему протесту, оно куёт цепи рабства на собственную шею. Протест наш твёрд и единодушен, и мы скорее готовы задохнуться в ссылках и казематах, нежели задыхаться и нравственно уродовать себя в наших академиях и университетах". Как видите, требования студентов довольно невинны. Нечаев, посещая студенческие кружки, убеждал, что "студенческое движение нужно сделать политическим, производящим шум в обществе, вызвать к студентам сочувствие. Брожение среди студентов нужно неизменно поддерживать, организуя их в кружки для осуществления тенденций "Народного дела". Нечаев в то время зачитывался книгой Буонаротти о заговоре Бабёфа, Карлейлем с его идеализацией героев и их роли в истории, изучал декабристов. Он говорил студентам:. "Всякий честный человек должен бросить ученье и идти в народ, чтобы быть ему полезным; развития для этого не нужно; нужно только желание помочь народу, потому что есть люди более развитые, которые уже будут управлять действиями менее развитых". Себя Нечаев, очевидно, видел в числе первых. В его разгорячённом воображении рисовались многочисленные организации по всей России, подчиняющиеся ему, дрожащие от ужаса вельможи, решительные преобразования империи. Нечаев рассчитывал организовать студентов и через них поднять народ. Он говорил: "Революция неизбежна и является единственным исходом, ибо правительство одной рукой открывает школы, а другой не допускает окончивших университет к преподаванию в них". Нечаев, этот "худенький, маленький, нервный, вечно кусающий свои изъеденные до крови ногти молодой человек с горящими глазами, с резкими жестами" неутомимо ходит по студенческим группам, развёртывая свои планы. Но безалаберные студенты организовываться в стройную революционную партию не желали, хотя нечаевские планы были грандиозны. Конечной целью его была социальная революция, а единственным средством достижения этой цели – революция политическая. Всеобщее восстание Нечаев планировал на весну 1870 года, "потому что этот год поставит народу много серьёзных и близких вопросов; в случае неудачи восстания в центрах, летнее время будет благоприятствовать сепаративно войне на Волге и по Днепру и укрывательству народа целыми массами в лесах". С появлением Нечаева русское революционное движение обрело практическое осуществление. Желая поднять свой авторитет в глазах студенчества, Нечаев решается на мистификацию. Сколько их будет ещё! Его путь через невинную кровь, обман начался. В конце января 1869 года Нечаев зашёл к своей сестре, жившей у Томилиной, сказал, что его вызывает начальник секретного отделения. Возможен арест. Действительно, на другой день Нечаев исчез. К Томилиной прибежала девочка-подросток Вера Засулич и принесла записку, полученную по почте: "Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных, из неё выбросили мне клочок бумаги, и я узнал голос дорогого для меня человека: если вы честный человек, доставьте, это я спешу исполнить и, в свою очередь, прошу вас, как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент". На другой записке от Нечаева, вернее, на грязном клочке бумаги красным карандашом было написано: "Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите обо мне. Даст Бог – свидимся". Нечаева с Томилиной тотчас отправились на поиски. Они обошли все возможные полицейские и тюремные инстанции. О Нечаеве там не слышали. Достучались даже до Петропавловской крепости. Её комендант заверил, что такого заключённого у него нет. Сам шеф жандармов Мезенцев поклялся, что в его ведомстве Нечаева не было. Среди молодёжи распространился Слух, что якобы Нечаев бежал из крепости через отхожее место в генеральской шинели. Возник образ героя. В феврале Нечаев объявился в Москве у Орлова, сказав, что бежал из крепости, и, взяв у него паспорт для поездки за границу, сперва поехал в Одессу. В марте он снова в Москве, рассказывал о своих приключениях. Его будто бы опять арестовали, он бежал, 50 вёрст шёл пешком, потом ехал с чумаками. Нечаев взял паспорт у другого товарища и уже легальным образом под чужим именем выехал за границу. Перед русскими эмигрантами он предстал как уже опытный, с именем, революционер. Но Герцен, ставивший себя очень высоко, отказался иметь дело с каким-то студентом. "Апостол анархии" Бакунин принял Нечаева ласково. Тот уверял старика, что студенческое движение, которое Нечаев якобы представляет, есть искра будущего большого пламени. Он разукрасил небылицами свой мифический арест, свою подпольную работу. Ждавший хоть каких-то сдвигов в России, Бакунин поверил Нечаеву, как дитя. Нечаев настолько очаровал его и Огарёва, что последний даже посвятил ему стихотворение "Студент" с подзаголовком "Молодому другу Нечаеву": Он родился в бедной доле, Он учился в бедной школе, Но в живом труде науки Юных лет он вынес муки. В жизни стопа год от году Крепче преданность народу, Жарче жажда общей воли Нет нужды приводить полностью, оно довольно длинное и малохудожественное. Но стихотворение как бы подтверждало на родине значимость Нечаева. Это потом Бакунин будет сетовать в письме своему другу: "Нечаев – один из деятельнейших и энергичнейших людей, каких я когда-либо встречал. Когда нужно служить тому, что он называет делом, для него не существует колебаний; он не останавливается ни перед чем и бывает столь же безжалостен к себе, как и к другим… Нечаев не мошенник, это неправда! Это фанатик преданный, но фанатик опасный… способ действия его отвратительный… Он пришёл мало-помалу к убеждению: чтобы создать общество серьёзное и ненарушимое, надо взять за основу Политику Макиавелли и вполне усвоить Систему иезуитов: для тела – насилие, для души – одна ложь… Солидарность существует только между десятком лиц, которые образуют ядро общества. Все остальное служит слепым орудием и как бы материей для пользования в руках этого десятка людей, действительно солидарных. Дозволительно и даже простительно их обманывать, компрометировать, обкрадывать и по нужде даже губить; это мясо для заговоров… Симпатии людей, умеренно тёплых, которые имеют человеческие интересы, как любовь, дружба, семья, общественные отношения, эти симпатии в его глазах не представляют достаточной основы, и во имя дела он должен завладеть вашей личностью без вашего ведома. Для этого он будет за вами шпионить и постарается овладеть всеми вашими секретами, и для этого в вашем отсутствии, оставшись один в комнате, откроет все ваши ящики, прочитает ваши письма… Если вы его представите приятелю, первою его заботой станет посеять между вами несогласие, дрязги… Он обманул доверие всех нас, он покрал наши письма, он страшно скомпрометировал нас; словом, вёл себя, как плут". Нечаева очень интересовал зарубежный денежный фонд. Жаждал денег он не для себя, а для революции. Однажды какой-то русский по фамилии Бахметьев, отправляясь через Лондон на далёкие острова, оставил Герцену 800 фунтов на революционные цели. Герцен поместил эти деньги в банк, и на момент приезда Нечаева революционный фонд составлял уже 1100 фунтов. Нечаев убедил Бакунина и Огарёва, что в России вот-вот начнётся восстание, и сумел благодаря им вырвать у больного Герцена половину этих денег. В Москву Нечаев привёз кроме денег удостоверение за подписью Бакунина и с печатью: "Предъявитель сего есть уполномоченный представитель русской ветви всемирного революционного союза". Теснее, чем с другими, у Нечаева завязались отношения с Орловым, Томилиной и Успенским. Орлов был земляком Нечаева, сельским учителем, сыном священника. Он приехал поступать в университет, но ему это не удалось. Томилина была замужем за отставным горным инженером. Люди небогатые, они все же жили открытым домом, у них постоянно толклась молодёжь. Нечаев познакомился с Томилиной случайно в поезде. Потом он давал уроки латыни её брату и устроил жить у Томилиной свою сестру, совершенно необразованную простую работницу. Успенский служил в книжном магазине. Это был романтический молодой человек, попавший под влияние Нечаева. К нему-то последний и явился из Женевы. Успенский стал первым слушателем нечаевского "Катехизиса революционера". В нём излагался план организации, задуманной Нечаевым по масонскому принципу. Выдавая себя за эмиссара некоего международного революционного центра, Нечаев стал организовывать кружки, причём члены одного не знали состава другого. Вступивший в кружок не имел права спорить, расспрашивать, сомневаться. Он должен был беспрекословно подчиняться комитету. Нечаев хотел кружками охватить всю европейскую Россию. По сигналу кружки должны были поднять восстание. Нечаев намечал революцию на 19 февраля 1870 года. Успенский привёл четверых студентов и отставного ко-лежского секретаря Прыжова. Последний, кстати, занимался сочинительством, написал книгу "История кабаков и питейного дела в России". Организацию назвали "Обществом народной расправы". Его члены обозначались номерами, встречам придавалась таинственность. Приобрели печатный шрифт, сделали печать. По кругу шла надпись "Комитет народной расправы 19-го февраля 1870 г.", в середине изображён топор. Печать ставилась на бланки, внизу которых писалось "по прочтении сжечь немедленно". Члены общества занимались, в основном, антиправительственной агитацией, распространяя ложные Слухи и прокламации. Прыжов достал несколько старых паспортов и священническую рясу, Нечаев – офицерскую форму. Нечаев уже думал послать Бакунину связного. Но среди членов оказался человек, ставивший под сомнение слова Нечаева о каком-то таинственном комитете, постоянно споривший на встречах и даже пытавшийся организовать своё общество. Это был студент земледельческой академии Иванов. В ноябре в пруду Петровского дарка, принадлежащего академии, нашли тело. В нём опознали Иванова. По всей видимости, он был застрелен. На шее – красный шарф с привязанным кирпичом. Полиция вышла на Успенского, который признался в убийстве и назвал сообщников: Нечаева, Прыжова, Николаева и Кузнецова. При следствии открылось все об организации, были обнаружены бланки, прокламации. Нечаев скрылся за границу вместе с женой коллежского советника Варварой Александровской. Правда, через месяц она вернулась с сундуком прокламаций. На границе её арестовали. Александровская показала, что была в Женеве, где рассказывала Огарёву о России, потом по приказанию Нечаева вернулась. Всего по нечаевскому делу пошло под суд 87 человек, некоторых оправдали. Нечаев не получил у Огарёва остаток фонда, заставил Бакунина отказаться от начатого перевода марксовского "Капитала" и даже написал издателю угрожающее письмо. Под редакцией Нечаева и Бакунина вышло несколько номеров "Колокола". Потом они поссорились, и Бакунин поддерживал знакомство с людьми, только если те порывали с Нечаевым. Он писал Огарёву: "Нечего говорить, какую роль глупцов сыграли мы. Если бы жив был Герцен, как он над нами бы зло посмеялся, и по праву. Теперь нам остаётся только проглотить эту горькую пилюлю и быть осторожнее на будущее время". Едва III Отделение узнало, что Нечаев за границей, оно стало его разыскивать. Выдачи Бакунина русское правительство у иностранных властей не могло требовать. Нечаев же был виновен в прямом убийстве. Шеф жандармов граф Шувалов обратился к нашим посланникам во всех крупных Государствах: принять меры к обнаружению Нечаева. В Европу отправили агентов. Думали выйти на Нечаева через Бакунина, но они уже не встречались. Две трети Европы активно прочёсывались агентами, на всех крупных вокзалах установилось наблюдение. Наконец, решили ввести в среду революционеров, где мог бы появиться Нечаев, своего человека. Это был поляк Стемпковский. Он сообщил однажды, в каком цюрихском ресторане и когда будет встречаться с Нечаевым. Один из членов Интернационала, оказавшийся тоже там, говорил, что на вошедшего Нечаева накинулась группа переодетых в штатское швейцарских жандармов и поволокла его. Нечаев, знакомый с рассказчиком, крикнул ему: "Скажите русским, что Линдерса арестовали!" Под этой фамилией он жил в Цюрихе. Оглавление   www.pseudology.org