Составители: 3.И. Перегудова, Daly, Jonathan., В.Г. Маринич М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). 2009. - 519 с, ил. - (Из собрания Бахметевского архива) Константин Иванович Глобачёв Правда о русской революции Часть I. Глава VII - XI Глава VII А.Н. Хвостов. - Способ его назначения. -С. П. Белецкий. - Отношение к Распутину. - Помощники Хвостова. Комиссаров. Каменев. -Роль Комиссарова при Распутине. - Б. Ржевский. -Замысел Хвостова. - Арест Ржевского. -Его разоблачения. - Удаление Белецкого и Комиссарова. - Отставка Хвостова. А.Н. Хвостов был выдвинут на пост министра внутренних дел правыми кругами через Распутина. Говорили, что больше всего этого добивался сам Хвостов. Впоследствии Распутин рассказывал, что Хвостов, прося его содействовать его назначению, клялся на образах охранять его, Распутина, особу всеми силами и одаривал его подарками. Насколько это верно, не берусь судить, но во всяком случае Хвостов сам лично и через Белецкого много работал у Распутина над тем, чтобы попасть на этот пост. Вместе с назначением Хвостова, товарищем министра, заведующим политической частью был назначен Степан Петрович Белецкий, вместо Моллова, получившего назначение полтавским губернатором. Вначале Хвостов политической части совершенно не касался, предоставив её всецело Белецкому. Отношение к Распутину на первых порах было самое благожелательное, вытекающее из того принципа, что Распутин - это частное дело их Величеств, в которое власти отнюдь вмешиваться не должны, но сведения и дневники о всем том, что у Распутина происходит, должны представляться по-прежнему, так сказать, для личного сведения министра. Но вскоре оказалось, что такое безразличное отношение к этому вопросу немыслимо. Распутин требовал уплаты по векселям, выданным за назначенье.   Просьбы Распутина, направленные непосредственно к Хвостову или через других лиц, буквально его засыпали. Хвостов увидел, что не так-то легко справиться с этим вопросом, тем более что в душе он сознавал весь вред Распутина для России. Кроме того, самолюбие Хвостова как министра немало страдало от сознания, что он попал в лапы мужика Распутина. Часто он получал от него письма, адресованные: "Министеру Хвосту" и чуть ли не с категорическими приказаниями. Поставленный в такое положение, Хвостов решил, по-видимому, избавиться от влияния Распутина тем или другим способом.   Хвостов мне всегда казался натурой преступной, не задумывавшейся над выбором средств в намеченных целях. Ещё будучи в должности нижегородского губернатора в 1912 г., он выбирал себе в помощники большей частью людей сомнительной репутации, с авантюристической складкой. Став министром, он поступил таким же точно образом: для секретных услуг он взял двух лиц: одного, по рекомендации Белецкого, - жандармского генерала Михаила Степановича Комиссарова, а другого - бывшего своего клеврета по Нижегородской губернии, ротмистра Каменева, произведенного в подполковники и переведенного им вне всяких правил в Отдельный Корпус жандармов. Комиссарову было дано специальное порученье войти в связь с Распутиным, что тот немедленно и сделал. Комиссаров был очень неглупым, способным человеком, но неразборчивым в средствах, когда дело касалось личных интересов. Кроме того, это был большой интриган, готовый вступить с кем угодно в сношения ради своих личных выгод; каждое порученное ему дело мог испортить благодаря необычайно циничному на все воззрению и нравственной нечистоплотности. Каменев - бывший офицер полицейской стражи Нижегородской губернии, довольно темная личность с подмоченной репутацией по своей прежней службе. С появлением Комиссарова, несомненно, в отношении Распутина у Хвостова с Белецким был составлен определенный план, и думаю, что сущность его заключалась в том, чтобы заманить Распутина в какую-либо ловушку и убить, объяснив его гибель случайностью или взвалив вину в его Смерти на кого-нибудь другого. Иначе нельзя было себе объяснить всего поведения Комиссарова, приставленного к Распутину и, по-видимому, не имевшего никаких других поручений от министра.   Официально его миссия заключалась в том, чтобы удерживать Распутина от пьянства и оберегать от дурных влияний. В действительности же, как мы увидим, Комиссаров ещё более старался его спаивать и вводил в круг его знакомых всяких проходимцев. Комиссаров стал бывать у Распутина ежедневно и по несколько даже раз; он перезнакомился со всеми посещавшими Распутина, стал принимать участие в его попойках, которые ещё участились. По этому делу Комиссаров имел ежедневные доклады у Хвостова и Белецкого. Кроме имевшейся уже охраны Распутина, он установил свою, отдельную, из людей специально ему преданных. В его распоряжении был особый автомобиль и пролетка. После нижеприведенного факта глаза у меня окончательно открылись на истинную роль Комиссарова. Однажды он обратился ко мне от имени министра с просьбой предоставить в его распоряжение мою лошадь и сани без кучера на целую ночь. Причина заключалась якобы в том, что моя лошадь очень быстроходна. Проверив по телефону у Хвостова и удостоверившись, что приказание исходит действительно от него, я исполнил просимое. Каково же было мое удивление, когда на следующее утро лошадь мне была возвращена вся в мыле, а сани с поломанными оглоблями. Для меня стало совершенно ясно, что если бы Распутина нашли убитым или сброшенным куда-либо в прорубь и тут же обнаружена была моя запряжка, то вся вина пала бы на меня. Поэтому при всех последующих просьбах Комиссарова опять одолжить сани или лошадь я отговаривался тем, что лошадь больна, а сани в ремонте. Вскоре отношения между Распутиным и Комиссаровым стали обостряться благодаря невоздержанности и грубости Комиссарова и тем Слухам, которые он сам распространял умышленно про Распутина. Приходя на квартиру к Распутину, Комиссаров громко кричал в присутствии посторонних, что разделается с этим мужиком, ругался площадной бранью и т.п. Однажды, например, будучи в гостях на даче у Бадмаева, Комиссаров, снимая кожу с копченого сига, сказал: "Так я буду сдирать шкуру с Гришки". Это и его личные рассказы об опытах с отравлением кошек при пробах яда для Распутина, передано было последнему и совершенно отшатнуло его от Комиссарова. Он был терроризирован и не знал, как ему избавиться от Комиссарова. Видя, что Комиссаров его надежд не оправдал и, в сущности, ничего не достиг, Хвостов решил лично, без участия Белецкого и Комиссарова, прибегнуть к новому средству. В бытность Хвостова нижегородским губернатором в Нижнем был Журналист-репортер, некий Борис Ржевский, который сотрудничал в местной правой газетке и был преданным слугой Хвостова. Человек он был неуравновешенный, истеричный и совершенно беспринципный. Этот Ржевский во время Войны занимал какое-то маленькое место в Красном Кресте.   В конце 1915 г. он появился в Петрограде и, естественно, напомнил о себе Хвостову, который и решил воспользоваться Ржевским для выполнения крепко засевшего в его голове плана уничтожения Распутина. План был задуман и выполнен следующим образом: Ржевский, получив денежный аванс в шведской валюте (что-то около 60,000 руб.), был командирован с особо секретным поручением в Норвегию, откуда, выполнив порученное ему дело, должен был возвратиться в Петроград для непосредственного доклада Хвостову.   Командировка была обставлена большой тайной, и даже Белецкий не был в это посвящен. Последний, однако, считал, что раз ему вверена политическая часть, то ни один политический шаг министра не мог быть от него скрыт, а потому, когда узнал о самостоятельном предприятии Хвостова, то решил все это дело сорвать, чему много помог и сам Ржевский, не очень-то хранивший тайну, благодаря своей болтливости и заносчивости. При возвращении в Россию, на станции Белоостров, у него произошел инцидент с жандармским офицером на почве личной ссоры, причем Ржевский поспешил заявить, что он ездил за границу по личному поручению министра внутренних дел, как его секретарь. Тем не менее у него был произведен тщательный обыск, а затем он был отправлен под наблюдением в Петроград.   Впоследствии выяснилось, что ссора на ст. Белоостров и обыск были инсценированы по приказанию Белецкого для того, чтобы проникнуть в тайну Хвостова. Обыск дал материал, указывавший на злоупотребления Ржевского по должности в Красном Кресте: у него было найдено много бланков нарядов на вагоны, которые он продавал спекулянтам по 500-600 руб. как бы для надобностей Красного Креста. Все это, конечно, не касалось того дела, которым интересовался Белецкий, но он был очень доволен и воспользовался этим, чтобы придать делу сенсационный характер.   Специальному офицеру из штаба Отдельного Корпуса жандармов предписано было произвести дознание по делу злоупотреблений Ржевского, но последний все время производства дознания оставался на свободе. По окончании дознания Белецкий таковое передал мне и просил по ознакомлении с ним ждать от него приказа ареста Ржевского. Хотя дознание вполне установило виновность Ржевского, но Белецкий почему-то медлил [с] арестом его, точно чего-то выжидал, и только по прошествии двух недель приказал его арестовать.   При вторичном обыске на квартире Ржевского, в числе прочего письменного материала, был обнаружен пакет, заадресованный на имя Алексея Николаевича Хвостова, который офицером, производившим обыск, был вскрыт. В пакета оказалось прошение Ржевского на случай ареста, его Ржевского, принять меры к его освобождению. Ржевский предчувствовал, что будет арестован. Самый факт ареста Ржевского, казалось, не представлял чего-либо особенного, но он вызвал весьма серьезные последствия как для Белецкого, так и для Хвостова и стоил им обоим их служебных постов. Оба они. бывшие до сего времени в большой дружбе, окончательно рассорились и даже стали непримиримыми врагами. В 4 часа ночи следующего за арестом Ржевского дня Хвостов прислал за мною своего адъютанта Каменева с требованием немедленно явиться к нему по делам службы. Первый его вопрос, обращенный ко мне, был: "Где пакет, обнаруженный у Ржевского, адресованный на мое имя". Когда я предъявил ему вскрытый пакет, Хвостов с раздражением спросил: "Кто смел вскрыть адресованный мне пакет?", и на мой ответ, что пакет был вскрыт офицером, производящим дознание, Хвостов страшно заволновался и заявил, что такого офицера нужно уволить со службы. Несмотря на мои объяснения, что офицер поступил правильно, что офицер, производящий дознание, пользуется предоставленным ему законом правом вскрывать всю переписку, обнаруженную при обыске, даже если бы таковая была адресована на имя Государя. Хвостов никак не мог успокоиться. Когда он, наконец, прочел содержимое, то вздохнул с облегчением и кинул: "Да, но тут ничего нет". Для меня стало ясно, что Хвостов в письме ожидал чего-либо весьма неприятного, что могло стать известным и другим" В действительности все это дело заключалось в следующем. Хвостов послал Ржевского в Христианию к Илиодору Труфанову, заклятому врагу Распутина, с целью подкупить его и при помощи его царицынских последователей-фанатиков постараться убить Распутина, объяснив все религиозной враждой. Удалось ли Ржевскому об этом сговориться с Илиодором или нет, я не берусь судить, но дело сорвалось на том, что Хвостова предали, с одной стороны Белецкий, принявший сторону Распутина и полагавший, что, свалив Хвостова, сам займет его место, а с другой стороны, Ржевский, в последнюю минуту раскрывший весь план.   Оказывается, что Ржевский, сообразив, что попал в интригу и может лично пострадать, заготовил на случай своего ареста два письма: одно, в виде прошения об освобождении - Хвостову, а другое - адресованное А.А. Вырубовой, где он раскрывает весь план заговора против Распутина, - передал одному своему приятелю, инженеру, с просьбой в случае его ареста передать по адресу, что последним и было исполнено; только не имея возможности лично доставить письмо Вырубовой, он просил об этом военного министра генерала Беляева. Таким образом, все обнаружилось и стало известно Государыне Императрице, которая просила незадолго до этого назначенного председателя Совета министров Штюрмера произвести расследование и доложить ей. В расследовании принимали.участие по поручению Штюрмера: я, И. Я. Гурлянд и Манасевич-Мануйлов, причем я вел формальную часть, не касаясь обвинений министра внутренних дел Хвостова, моего прямого начальника. Хвостов все дело объяснил очень просто: Ржевский им был послан в Христианию, чтобы купить у Илиодора все издание выпущенной им книги "Святой черт", компрометировавшей Царскую семью по сношению с Григорием Распутиным. Пока Штюрмер производил расследование, Хвостов решил удалить от дел Белецкого, свалив на него всю вину и обвинив его в интригах перед Государем. После доклада Его Величеству Белецкий был назначен иркутским генерал-губернатором, а генерал Комиссаров, его друг, - ростовским градоначальником. Белецкий этим был страшно возмущен, говоря, что Хвостов его разыграл, но что он его также разыграет, нужно только время. В Иркутск Белецкий не поехал, устроив себе зачисление в Сенат, а Комиссаров сумел до последнего момента сохранить хорошие отношения и с Белецким и с Хвостовым.   От последнего он получил даже, вне всяких правил, 25 тыс. руб. на подъем и лично от него на память золотой портсигар. Своим назначением в Ростов он отчасти обязан тому же Распутину, который просил Императрицу, чтобы Комиссарова убрали подальше из Петрограда, но повысили по службе, - настолько Распутин был им терроризован. Комиссаров настолько был циничен, что когда после Белецкого ушел с поста и Хвостов, он не стеснялся громко заявлять: "Наконец обоих дураков убрали". Избавившись от Белецкого, Хвостов заявил мне, что политической частью будет руководить лично и чтобы я ежедневно ему делал доклады. Первый мой доклад длился не менее двух часов, так как буквально пришлось читать лекцию о революционном движении в России, объясняя программу и тактику каждой политической партии. Нужно, кстати, сказать, что Хвостов очень быстро все усваивал. В отношении Распутина он изложил мне вновь программу оберегания его от дурных влияний, а потому потребовал обыска и ареста некоторых лиц из окружения Распутина. Было арестовано несколько человек, которые были в очень скором времени освобождены. Материал, взятый у них при обыске, указывал на личный их интерес близости к Распутину: спекуляции, подряды, поставки и т.п. После отставки Белецкого Хвостов пробыл не больше одного месяца на своем посту и был уволен от должности, не получив никакого другого назначения. За полугодичный срок пребывания в должности министра внутренних дел Хвостов ровно ничего не сделал полезного для России, хотя был человеком весьма неглупым. Он увлекся исключительно интригами личного характера и сделал несколько весьма неудачных назначений по своему ведомству.   Например, скандальной историей с Белецким и Распутиным он обязан был исключительно тому, что пользовался услугами таких людей, как Комиссаров и Ржевский. Последний, между прочим, в 1918 г. служил в Московской чрезвычайке, расстреливая лично контрреволюционеров, а затем передался на сторону белых и в Одессе в январе 1919 г. был убит своими же агентами, состоявшими на службе в уголовном Розыске Одесского градоначальства, под фамилией Бориса Раевского. Сподвижник Хвостова Степан Петрович Белецкий был человек весьма умный, работоспособный и прекрасно понимал политическое состояние тогдашней России. Еслиj бы ему суждено было занять пост министра внутренних дел, он был бы безусловно на своем месте, но вся беда была в том, что он слишком широко раскидывал сети интриг и невольно сам запутывался в них. Много способствовало этому и то, что он, как и Хвостов, пользовался иногда людьми совершенно беспринципными, которые его предавали. По политическим убеждениям это был человек ярко правой окраски, беззаветно преданный своему Государю. Глава VIII Штюрмер, -День министра. - Ближайшие помощники Штюрмера, - Отношение Штюрмера к политическим и государственным вопросам. -Нерешительность Штюрмера в важных вопросах. -Мелочность Штюрмера. - Генерал Климович. -Отношение к Распутину. - Назначение министром иностранных дел. - А.А. Хвостов. На место Хвостова был назначен Штюрмер, бывший уже тогда председателем Совета министров и совместивший таким образом в своем лице обе должности. Ещё до назначения председателем Совета министров, будучи членом Государственного совета, Штюрмер прилагал все усилия, чтобы получить этот пост. Он несколько месяцев работал в этом направлении через Распутина и его друга митрополита Питирима. Штюрмер, как и Хвостов, дал свои заверения, что будет оберегать Распутина, и, нужно ему отдать справедливость, свои обещания свято соблюдал. Штюрмер не был государственным человеком, несмотря на большой административный стаж в прошлом; кроме того, был стар, неспособен, упрям, не мог разбираться в самых пустяшных вопросах, словом, не годился не только к занятию должности министра внутренних дел, но даже для пассивной роли, каковую играл, будучи только председателем Совета министров. Вставал он очень рано - в 6 час. утра, и занимался тем, что лично вскрывал почту, получавшуюся на имя министра, что, в сущности, составляло обязанность его секретаря. Для этой цели в служебном кабинете был поставлен специально большой стол, за которым каждое утро Штюрмер был буквально завален пакетами. Вскоре это ему надоело и стол из кабинета был вынесен. К 7 Часам вечера, благодаря целому дню утомительных разговоров и приемов, как служебных, так и частных, Штюрмер уже ни к чему не был способен и если назначал у себя после этого времени какое-нибудь совещание, то ровно ничего не понимал и все время дремал. Ближайшими неофициальными помощниками его были Илья Яковлевич Гурлянд и Иван Федорович Манасевич-Мануйлов.   Первый был человек умный, и советы его были всегда полезны. Второй - умный, но хитрый, беспринципный авантюрист и интриган. Мануйлов называл себя личным секретарем Штюрмера, хотя таковой должности официально не занимал. Что их связывало, Бог их знает, говорили, какие-то общие дела в прошлом. Мануйлов вечно терся на квартире и в приемной Штюрмера, а последний всех уверял, что у него ничего общего с Мануйловым нет и что он даже его почти что и не знает. Должность личного секретаря и заведующего домашними делами у Штюрмера занимал его старый приятель граф Борх, который и жил рядом с Министром на Фонтанке, № 18. Политическим состоянием России и общественными настроениями Штюрмер вовсе не интересовался, но зато необыкновенный интерес проявлял к Распутину и к придворным кругам. Как Штюрмер относился к вопросам большой государственной важности, видно из ниже приводимого примера. В начале лета 1916 г. весьма серьезным являлся вопрос о разгрузке Петрограда от чрезмерно увеличившегося населения благодаря обстоятельствам военного времени. Этот вопрос был весьма серьезен: во-первых, в экономическом отношении, а во-вторых - в политическом. Значительное увеличение населения произошло благодаря скоплению беженцев из занятых неприятелем местностей, накоплению запасных воинских частей, госпиталям, лазаретам и даже пленным. Все это вызывало крупные осложнения в продовольственном отношении, в смысле вздорожания жизни, в квартирном отношении и в политическом, так как тогда уже поступали сведения о пропаганде в запасных частях, лазаретах и слабосильных командах.   Словом, вопрос настолько стоял остро, что его нужно было так или иначе разрешить. По сему случаю Штюрмер устроил в своем служебном кабинете совещание, на которое был приглашен и я. Высказывались разные пожелания и способы разгрузки Петрограда; предложено было высказаться и мне. Я, обрисовав политическое положение текущего момента, подошел к этому вопросу с точки зрения охраны государственной безопасности и настаивал на необходимости вывести из Петрограда все запасные воинские части и ненужные санитарные учреждения, указав и подтвердив конкретными данными полную их неблагонадежность.   При наличии в каждом запасном батальоне от 9 до 12 тыс. людей, общий состав, подлежавший эвакуации из Петрограда в провинцию, составил бы весьма солидную цифру, которая безусловно оказала бы влияние на облегчение продовольственного и квартирного вопросов и, с другой стороны, на спокойствие и безопасность столицы в политическом отношении. Присутствовавший здесь главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал князь Туманов заявил, что это невозможно, ибо, по приблизительному подсчету, такая эвакуация потребовала бы расхода от Государства в 9 млн рублей. На это я мог только заметить, что для спокойствия страны эта мера необходима, даже если бы обошлась Государству не в 9 миллионов, а в сотни миллионов. Совещание ни к каким решениям не пришло, Штюрмер никакого заключения не сделал и вопрос остался открытым. И так до самого переворота вопрос о разгрузке Петрограда больше и не подымался.   Штюрмер был мелочной и злой старик. Желая, например, с кем-нибудь так или иначе разделаться, он ответственности на себя за то или другое распоряжение не брал, а делал так, как будто бы он здесь ни при чем. Иллюстрацией этого может служить такой, в сущности, малозначащий факт. Штюрмер, не знаю по какой причине, считал своим личным врагом Журналиста Клячко. Однажды Штюрмер пригласил меня к себе и говорит; "У меня имеются сведения, что Клячко занимается военным шпионством в пользу Германии, прошу Вас его арестовать и выслать из Петрограда".   На мой вопрос, в чем именно заключаются эти сведения, так как таковых в моем распоряжении нет, Штюрмер ответил, что это уже мое дело, но это должно быть исполнено. После двухнедельного наблюдения у Клячко был произведен обыск, и так как ни наблюденье, ни обыск ничего не подтвердили, то он был оставлен на свободе. Штюрмер остался очень недоволен и настаивал все-таки на его высылке. Тогда я ему доложил, что передал все дело в военную контрразведку, так как это касается её компетенции, с чем Штюрмер и согласился. Военная контрразведка арестовала Клячко, но затем не знала, что с ним делать, так как и у неё не было против него определенных обвинений.   Не знаю, что такое случилось, но вскоре Штюрмер мне отдал следующее приказание: "Напишите военным властям, чтобы Клячко не высылали и дело прекратили". На это я доложил, что написал уже, что Клячко подозревается в шпионстве, я не могу теперь писать, что я ошибался, поэтому будет удобнее, если Штюрмер сам напишет. Он с этим согласился и сказал, что лично переговорит с князем Тумановым. Действительно, вскоре Клячко был освобожден и дело его было прекращено. Впоследствии как-то, будучи чем-то раздражен, Штюрмер мне сказал: "А Клячко не могли мне выслать". Штюрмер как бы боялся своих помощников, не доверял им и вместе с тем не решался воспользоваться своей властью, чтобы удалить того или другого из подчиненных ему лиц. Так, оригинально сложились его отношения с директором Департамента полиции генералом Климовичем, приглашенным на этот пост предшественником Штюрмера Хвостовым. Климович с места стал ругать Штюрмера, как говорится, на всех перекрестках. Нетактичность Климовича доходила до того, что он на приемах у себя в департаменте, будь то губернатор или только жандармский ротмистр, обвинял перед ними Штюрмера в глупости, в тупости, критиковал всякое его распоряжение, словом, дискредитировал его, как только мог и где только мог. Поехав в отпуск на Кавказ, Климович и там повел такую агитацию против него, что, наконец, все это дошло до Штюрмера. Другой министр на его месте немедленно уволил бы такого директора Департамента полиции в отставку. Штюрмер же, истощив терпение, наконец, увольняет Климовича, хлопоча о назначении его сенатором. К Распутину у Штюрмера было особо благожелательное отношение. Никто из министров так ревниво не оберегал Распутина, как Штюрмер, который видел твердость своего положения исключительно в покровительстве Распутина. Штюрмер до мелочей интересовался времяпрепровождением Распутина, требовал ежедневного представления дневников наблюдения за ним и по самым пустякам обнаруживал необычайное беспокойство. Однажды Штюрмер ужасно заволновался, узнав из дневника, что когда Распутин был в Казанском соборе, то какая-то из нищенок-богомолок, узнав в Толпе Распутина, громко сказала: "Такого душегуба следовало бы задушить".   В этом Штюрмер увидел непосредственную опасность, грозившую жизни Распутина, вызвал экстренно меня, и мне нужно было много труда, чтобы его успокоить и уверить, что никакой особой опасности Распутину от этой нищенки не грозит. Другой раз случай был такой: как-то в воскресный день, между 4 и 6 часами я делал необходимые служебные визиты. В мое отсутствие министр трижды звонил по телефону в Охранное отделение с требованием, чтобы я немедленно явился к нему по весьма спешному делу. Когда, узнав об этом, я прибыл к нему, то первые слова его были: "Вы знаете, что случилось вчера в Царском Селе?" Я ответил, что не знаю. Тогда Штюрмер с раздражением сказал: "Странно, я знаю, а вы - начальник Охранного отделения и не знаете".   На это я ответил, что тут ничего удивительного нет, потому что он министр и, естественно, к нему поступают сведения со всей России, а я начальник Охранного отделения только в Петрограде и Царское Село находится вне моего района, а в ведении начальника охранной агентуры царских резиденций генерала Спиридовича. Штюрмер извинился, сказав, что этого не знал. Затем он мне объяснил, что два пьяных морских офицера вчера в Царском Селе явились на дачу Вырубовой и требовали сказать им адрес Распутина и что он в этом усматривает возможность покушения на жизнь Распутина.   В этом и состояла та спешность и важность дела, что министр трижды меня вызывал по телефону. Я успокоил Штюрмера, что ничего угрожающего Распутину в этой пьяной4 выходке не усматриваю и что в случае действительной необходимости адрес Распутина узнавали бы не таким путем, тем более, что в Петрограде все почти знали, что он живет на Гороховой, № 64. Свои свидания с Распутиным Штюрмер обставлял большой конспирацией. Виделся он с ним большей частью или в Александро-Невской лавре у митрополита Питирима, или на квартире графа Борха - Фонтанка, № 18. Штюрмер зорко следил за тем, нет ли у Распутина тайных свиданий с кем-либо домогающимся каких-либо назначений, зная по личному опыту, как подготовляются кандидаты на министерские портфели. Почему-то больше всего Штюрмер боялся, что Распутин тайно видится и подготавливает кандидата на пост министра внутренних дел Сергея Ефимовича Крыжановского. Штюрмер пробыл на своем посту более года, после чего был назначен министром иностранных дел, вместо зачисленного в Государственный совет Сазонова. За все это время он не проявил ни инициативы, ни воли, ни желания даже облегчить те тяжелые условия, в которых очутилась страна в годину серьезных испытаний, а главное, не обнаружил даже попытки оградить верховную власть от осады не в меру зарвавшейся пресловутой Общественностью. Одним словом, как министр внутренних дел Штюрмер был буквально пустым местом. Назначение Александра Алексеевича Хвостова, бывшего до того времени министром юстиции, на место Штюрмера произвело благоприятное впечатление на все круги. Но в то же время все считали, что Хвостов на своем посту долго не пробудет и что просто в данный момент ещё не было определившегося настояшего кандидата на этот пост. И действительно, Хвостов не мог долго удержаться на этом посту, во-первых, потому, что у него ничего общего не было ни с Распутиным, ни с его окружением, а во-вторых, Хвостов к этой должности совершенно не подходил: всю карьеру он сделал по Министерству юстиции и административным стажем не обладал. Он был очень мягок, справедлив, большой джентльмен, но на все смотрел с точки зрения законности и права, не считаясь ни с какими влияниями. Хвостов пробыл в должности министра внутренних дел три месяца и в октябре 1916 г. был замещен А. Д. Протопоповым. Глава IX Причины назначения Протопопова. - Отношения к этому Государственной думы. - Помощники Протопопова. - Оппозиция. - Отношение Протопопова к Царской семье. - Отношение к Распутину. - Служебные отношения и доклады. -Колебания и отношение к Общественности. -Ликвидация рабочей группы ЦВПК. - Канун переворота. - Настроение войск. - Меры Протопопова и Хабалова. - Военные совещания. -Тщеславие Протопопова. - Суеверие и конец карьеры Протопопова. Назначение Александра Дмитриевича Протопопова подготавливалось довольно долго Распутиным и его кругами. Протопопов имел постоянные личные свидания с Распутиным у бурятского врача Бадмаева, с которым был давно знаком и у которого он лечился. Здесь же бывали постоянно: Павел Григорьевич Курлов - будущий ближайший советник Протопопова и Алексей Тихонович Васильев - будущий директор Департамента полиции.   Кандидатура Протопопова была приемлема для государя вполне. Протопопов был представителем Общественности, как товарищ председателя Государственной думы, и о нем были даны самые лучшие отзывы английским королем за время его пребывания членом русской делегации, командированной перед тем в Англию. Таким образом, казалось бы, назначение Протопопова должно было всех удовлетворить. Между тем получилось совершенно обратное. Государственная дума и прогрессивный блок усмотрели в принятии Протопоповым министерского портфеля ренегатство и простить ему этого не могли. С первого же дня вступления в должность Протопопова Государственная дума повела с ним жестокую борьбу. К тому же Протопопов стал делать очень много крупных ошибок, благодаря своей неопытности и незнакомству с управлением таким крупным ведомством. Протопопов в управлении Министерством внутренних дел не имел ни служебного опыта, ни административного стажа, ни способностей и не хотел даже чему-нибудь научиться. В ближайшие советники он взял П.Г. Курлова и хотел его официально провести на должность товарища министра внутренних дел, но этого сделать ему не удалось - помешала репутация Курлова, уволенного уже раньше с таковой же должности в 1911 г. после убийства П.А. Столыпина. Таким образом, Курлов был что-то вроде неофициального советчика, и роль его была весьма неопределенная.   Директор Департамента полиции22 хотя и был старый опытный служака Департамента полиции, но не имел ни достаточного авторитета у Протопопова, ни влияния на него, чтобы давать ему хорошие советы в широком политическом масштабе. Протопопов был предоставлен самому себе, не имея хороших ответственных помощников и советчиков. Неудивительно поэтому, что при том сумбуре, который был в голове Протопопова, он делал промах за промахом в отношении Государственной думы и её председателя Родзянко. С первых дней вступления Протопопова в управление министерством началась травля его со стороны Государственной думы, а вместе с ним и всего правительства, и сразу стало ясно, что пребывание в составе правительства Протопопова и одновременное существование Государственной думы немыслимо и поведет в будущем к большим осложнениям. А может быть, и к катастрофе. Это мною было высказано директору Департамента полиции Васильеву ещё в ноябре 1916 г., на что я получил ответ, что будет взят твердый курс и опасаться поэтому нечего.   Такой ответ меня даже обрадовал, так как для органов исполнительной власти нет ничего хуже неуверенности и колебания. Я даже высказал свое мнение, что ввиду резко непримиримой позиции, занятой Государственной Думой по отношению правительства, своевременно бы было IV Государственную Думу распустить совсем, впредь до созыва V Государственной думы, что могло быть сделано уже по окончании Войны.   Однако этот твердый курс был только на словах. Отношения с Государственной Думой, с Государственным советом и даже Советом министров у Протопопова все больше и больше обострялись, положение становилось невыносимым, а между тем Протопопов, не желая сам выходить в отставку, в то же время не принимал абсолютно никаких мер ни против оппозиции, ни против нарастания революционного настроения в Государственной Думе и в общественных оргшшзациях, несмотря на неоднократные и повторные мои доклады.   Протопопов, должно быть, не понимал или не хотел понять своего положения; он все ещё считал себя представителем Общественности, с одной стороны, а с другой - человеком, необходимым Государю и России, предназначенным вывести их из больших затруднений. В январе 1917 г., ввиду грозно надвигающихся событий, во время одного из моих докладов он меня спросил: "что делать". Я сказал, что есть только два решения: "Или вы должны уйти в отставку, или должны распустить совершенно Государственную Думу, после чего ликвидировать её революционный центр".   На это Протопопов ответил: "В такой тяжелый момент я не могу покинуть моего Государя, что же касается роспуска Государственной думы, то это зависит не от меня, а от председателя Совета министров князя Голицына, который носит в кармане готовый указ, но не решается его обнародовать". Этот указ действительно у Голицына был, и он его обнародовал 27 февраля, когда уже было поздно. Я думаю, что Протопопов искренно верил, что призван спасти Россию, и полагал, что это произойдет как-то само собой, только благодаря его преданности и близости к Царской семье. Нужно ему отдать справедливость, он обожал Царскую семью, а в особенности Императрицу Александру Федоровну, о которой всегда восторженно отзывался. Все свое благополучие и твердость на своем посту он строил на этой близости к Царской семье и своей бесконечной ей преданности.   Ему, очевидно, удалось уловить тот психологический нерв, если можно так выразиться, который привязывал Императора к Распутину. После Смерти последнего, мне думается, что Протопопов постепенно стал заменять его и пользовался таким же беспредельным доверием Государыни, как раньше Распутин. Этим только возможно объяснить то обстоятельство, что несмотря на ожесточенную борьбу Государственной думы с правительством из-за Протопопова, он не сменялся до самого конца. К Распутину Протопопов относился с полным уважением, часто с ним виделся у Бадмаева, а иногда даже заходил с черного хода к нему на квартиру. Жизнью Распутина он интересовался, но не в такой степени, как Хвостов или Штюрмер, и не брал на себя задачи его исправлять или усиливать за ним слежку. Убийство Распутина не произвело особенного впечатления на него; единственно чем он был озабочен, - это поскорее разыскать тело Распутина, так как этого хотела Государыня. В деловом отношении Протопопов был полнейшим невеждой; он плохо понимал, не хотел понять и все перепутывал. Определенных часов для моих докладов у него не было, но он часто вызывал меня сам или я приезжал к нему в экстренных случаях и без вызова. Иногда в самых не терпящих отлагательства случаях приходилось ждать приема у министра по два часа из-за того, что он вел разговоры частного характера со знакомыми или случайными людьми, и это в служебные приемные часы.   В разговоре это был очень милый, обходительный человек, но очень любил кривляться, что, казалось бы, министру не подобало. Встречал с видом утомленной Женщины, жалуясь каждый раз на то бремя, которое ему приходится нести из любви к Государю и Родине. Из того, что ему докладывалось, он, видимо, ничего не понимал и все перепутывал. Он никак не мог понять, что такое Большевики, Меньшевики, Социалисты-революционеры и т.п. Не раз он просил меня всех их называть просто социалистами, так ему понятнее. В начале 1917 г. он просил меня деловую часть излагать его товарищу Куколь-Яснопольскому, который, нужно ему отдать справедливость, довольно быстро все усваивал, несмотря на то, что до того времени его служба протекала совершенно в другой области. После ликвидации 9 января 1917 г. я докладывал Протопопову о результатах этой ликвидации и о том, как прошел день 9 января - годовщина событий 1905 года. Мною было доложено, что в этот день в Петрограде забастовало до 200 тыс. рабочих и что Охранным отделением были ликвидированы три подпольные организации, взяты три нелегальные типографии и много печатного нелегального материала. Протопопов тут же при мне позвонил по телефону к председателю Совета министров кн. Голицыну и доожил: "День 9 января прошел благополучно, забастовок не было - так, какие-то пустяки; мы арестовали три боевые дружины с большим материалом". Письменных докладов Охранного отделения и Департамента полиции, которые поступали к министру ежедневно, Протопопов не читал, в чем я имел случай убедиться, когда однажды в моем присутствии он позвал секретаря и приказал подать все доклады мои и директора Департамента полиции за последнюю неделю, сделал на одном из них надпись на английском языке на имя императрицы и запечатал лично всю эту кучу докладов в пакет, заадресовал на имя Государыни и приказал срочно с курьером отправить в Царское Село.   Если принять во внимание, что Протопопов не мот повторить правильно мой доклад Голицыну, как это привел выше, то пожалуй и лучше, что он не делал личных докладов Императрице о политическом положении, а просто предоставлял ей самой разбираться во всем этом письменном материале. Находила ли время и интерес Государыня читать все то, что посылал ей Протопопов, я не знаю.   Впоследствии, в 1919 г., имел возможность убедиться из рассказов одной приближенной к Государыне о)реилины, что Протопопов ничего не докладывал Государыне о серьезном политическом положении в России, а в частности в Петрограде, и она считала до самого переворота, что все обстоит благополучно. Дать решительные указания по тому или иному вопросу Протопопов не мог, и когда таковое настойчиво от него требовалось, то он прибегал к коллегиальному решению безответственных своих советчиков. Так, когда стала очевидной настоятельная необходимость арестовать рабочую группу ЦВПК, Протопопов никак не мог решиться дать свою санкцию, ссылаясь на то недовольство, которое будет вызвано у Общественности (он не хотел понять того, что Общественность давно с ним не считается), и на то, что рабочая группа, как выборная, по его мнению, пользуется правом неприкосновенности. Когда я ему доказал, что он неправ, то он все-таки взять на себя этого не решился и экстренно созвал частное совещание, где председательствовал Курлов (лицо безответственное) Совещание решило немедленно ликвидировать рабочую группу, и Протопопов с тяжестью в душе должен был санкционировать это решение. Когда рабочая группа ЦВПК была арестована, когда материал, обнаруженный следствием, ясно указывал на серьезную подготовку к перевороту и руководство им лицами, пользующимися правом иммунитета, то есть членами Государственной думы, тогда назрел вопрос о немедленной ликвидации революционного центра, но на это Протопопов, несмотря на все представленные ему доводы, не пошел. Агентурой Охранного отделения в то же время был выяснен полный список членов уже заранее намеченного будущего Временного правительства. Этот список был представлен мною министру с ходатайством о немедленной ликвидации этой группы также, но Протопопов ограничился только тем, что сказал: "Это очень важно". Последнее время, когда уже надвигающаяся катастрофа была близка, Протопопов почти все вопросы передавал на решение главнокомандующего Петроградским военным округом генерала Хабалова, а этот последний также никаких решительных мер не принимал, боясь опять-таки пресловутой Общественности. В бытность Протопопова министром внутренних дел по моей инициативе вновь был возбужден вопрос о ненадежности войск Петроградского гарнизона. Я представил все данные о составе и настроениях гарнизона, повторив все то, что уже раньше докладывал Штюрмеру. В последствие этого был составлен доклад на Высочайшее имя и Государь согласился заменить некоторые запасные воинские части Петроградского гарнизона Гвардейским кавалерийским корпусом, взятым с фронта, но это решение так и не было приведено в исполнение вследствие просьбы командира этого корпуса - оставить корпус на фронте. Таким образом, Хабалов в момент наступивших рабочих беспорядков должен был опираться на неблагонадежный, готовый в каждую минуту взбунтоваться гарнизон. Правда, перед 9 января 1917 г. Хабалов созвал совещание в штабе Петроградского военного округа для выяснения степени благонадежности гарнизона. Были собраны начальники всех отдельных частей, все полицмейстеры и градоначальник. Я делал доклад о политическом положении текущего момента в связи с назревающими событиями и закончил его тем, что если военная власть может поручиться в надежности и преданности войск, то все выльется лишь в обычные рабочие беспорядки, которые будут быстро подавлены, и когда я обратился к начальнику всех запасных частей генерал-лейтенанту Чебыкину с вопросом: "Ручаетесь ли вы за войска?", он ответил: "За войска я вполне ручаюсь, тем более, что на подавление беспорядков будут назначены все самые отборные, лучшие части - учебные команды". Результат этого совещания был доложен Протопопову и Хабалову.   Оба совершенно успокоились, я же далеко не был спокоен Протопопов, как я уже говорил, в управлении министерством ничего не понимал, но очень был горд тем, что выбор для замещения такого ответственного поста в России пал на него; это льстило его самолюбию. Не менее его радовало и то, что, будучи министром внутренних дел, он в то же время был главноначальствующим над Отдельным Корпусом жандармов; он даже поспешил сшить себе жандармскую форму. Смешно было видеть действительного статского советника Протопопова в шпорах, генепольских чакчирях, в офицерском пальто с красной подшивкой, гражданскими погонами. Появление его в этой форме в Государственной Думе вызвало общие насмешки, после чего он форму носил только дома. Протопопов во всем полагался исключительно на подведомственные ему органы. Пробыв уже около пяти месяцев в должности он как-то во время доклада просил меня объяснить ему какие функции лежат на Департаменте полиции и какие отношения у этого учреждения с местными органами Отдельного корпу, жандармов, что мною и было исполнено схематически на клочке бумаги. Почему он с этим вопросом не обратился к директору Департамента полиции Васильеву, с которым он виделся почти ежедневно, для меня было непонятно. Протопопов был суеверен. Он находился в переписке с знаменитым оккультистом в Лондоне, с которым познакомился в последнюю поездку, когда ещё был членом делегации Государственной думы. От него Протопопов получил предсказание по числам на январь и февраль 1917 г., с указанием дурных и хороших для него дней. Эта числа Протопопов просил меня записать для сведения. Помню, что роковыми были отмечены 14 и 27 февраля, на чем предсказание заканчивалось. Действительно, как это ни странно, а эти дни для Протопопова были роковыми. 14 февраля была неудачная попытка Милюкова с призывом к восстанию петроградских рабочих, а 27 февраля был последний день монархии и конец карьеры Протопопова. Глава X Планы революционного центра и настроение общественных кругов. - Экономическая забастовка -Политические лозунги о голоде. - Продовольственные меры правительства. - Переход столицы в руки военной власти. - Организация войсковой охраны Петрограда. - Военный бунт в Павловском полку. - Оптимизм Хабалова. -27 февраля. - Совет рабочих и солдатских депутатов. - Поведение Протопопова и его оптимизм. - Бунт в Волынском полку. - Кирпичников. - Восстание в других воинских частях. - Разгром государственных учреждений. - Охранное отделение и последний разговор с Протопоповым. Переход охранных войск на сторону бунтовщиков. - Эксцессы и грабежи. - Перестрелка на улицах. Положение к концу дня. - 28 февраля. - На улицах столицы. - В Царском Селе. - 1 марта. - В Павловске. - Возвращение в Петроград. - Стрельба из пулеметов. -Зверства и бесчинства Толпы. - Мой арест в Государственной Думе. Последнее пребывание Государя Императора в Петрограде было довольно продолжительное. Он уехал на театр Войны только 22 февраля, после того как отговел в Царском Селе. В общем он пробыл в Царском около месяца. Руководящий центр Прогрессивного блока решил воспользоваться этим временем, чтобы заставить Государя дать ответственный состав кабинета перед Государственной Думой и таким образом, ограничив самодержавие, разобрать портфели министров по заранее намеченному списку.   Несмотря на неоднократные попытки председателя Государственной думы Родзянко понудить к этому Государя, последний решительно отказывался согласиться на эту реформу и уехал 22 февраля в Ставку. Уже после переворота, когда я встретили с бывшим министром юстиции Добровольским в одном из мест заключения, он мне говорил, что указ об ответственном кабинете был подписан Государем и находился у Добровольского в письменном столе; он должен был быть обнародован через Сенат, на Пасху. Временному правительству, очевидно, это стало известным, но оно по весьма понятным причинам об этом умолчало. Тогда революционный центр решил взять силой то, что при иных обстоятельствах получил бы в порядке Монаршей милости, на что он не рассчитывал. Руководители великолепно учитывали обстановку. Русская армия твердо стояла на занятых позициях уже почти год, а на юге, в Буковине, даже переходила в наступление. Все это время страна напрягала все усилия для снабжения армии и в этом отношении, действительно, превзошла сама себя, сделав такие заготовления, которых бы хватило ещё на долгие годы самой ожесточенной Войны. Армия была укомплектована и увеличена в своем составе. Все было приготовлено к переходу в общее наступление весной 1917 г. по плану, выработанному союзным командованием.   Центральные державы должны были быть разгромлены в этом году. Таким образом, для революционного переворота в России имелся 1 месяц срока, то есть до 1 апреля. Дальнейшее промедление срывало Революцию, ибо начались бы военные успехи, а вместе с сим ускользнула бы благоприятная почва. Вот почему после отьезда Государя в Ставку решено было воспользоваться первым же подходящим поводом для того, чтобы вызвать восстание. Я не скажу, чтобы был разработан план переворота во всех подробностях, но главные этапы и персонажи были намечены.   Игра велась очень тонко. Военные и придворные круги чувствовали надвигающиеся события, но представляли себе их как простой дворцовый переворот в пользу великого князя Михаила Александровича с объявлением конституционной монархии. В этом были убеждены даже такие люди, как Милюков, лидер партии конституционных демократов. В этой иллюзии пребывала даже большая часть членов Прогрессивного блока. Но совсем другое думали более крайние элементы с Керенским во главе. После монархии Россию они представляли себе только демократической республикой. Ни те, ни другие не могли даже себе представить, во что все выльется.   Были, Правда, пророки и в то время, которые знали, что такие потрясения приведут к общему развалу и Анархии, но их никто не хотел и слушать, считая их врагами народа. Таковыми были единственные живые органы, как Департамент полиции, Охранное отделение, жандармские управления и некоторые из дальновидных истинно русских людей, знавшие, с чем придется считаться впоследствии и чего будет стоить России разрушение тысячелетней монархии. 23 февраля началась частичная экономическая забастовка на некоторых фабриках и заводах Выборгской стороны Петрограда, а 24-го забастовка разрослась присоединением Путиловского завода и промышленных предприятий Нарвской части. В общем забастовало до 200 тысяч рабочих. Такие забастовки бывали и раньше и не могли предвещать чего-либо опасного и на этот раз. Но через ЦВПК в рабочие Массы были брошены политические лозунги и был пущен Слух о надвигающемся якобы голоде и отсутствии хлеба в столице.   Нужно сказать, что в Петрограде с некоторого времени при булочных и хлебопекарнях появились очереди за покупкой хлеба. Это явление произошло не потому, что хлеба в действительности не было или его было недостаточно, а потому, что, благодаря чрезмерно увеличившемуся населению Петрограда, с одной стороны, и призыву очередного возраста хлебопеков - с другой, не хватало очагов для выпечки достаточного количества хлеба. К тому же как раз в это время, для урегулирования раздачи хлеба, продовольственная комиссия решила перейти на карточную систему.   Запас муки для продовольствия Петрограда был достаточный, и кроме того ежедневно в Петроград доставлялось достаточное количество вагонов с мукой. Таким образом, Слухи о надвигающемся голоде и отсутствии хлеба были провокационными - с целью вызвать крупные волнения и беспорядки, что в действительности и удалось. Забастовавшие рабочие стали двигаться шумными Толпами к центру города, требуя хлеба. Какие же мероприятия были приняты властями для подавления этих беспорядков? Главнокомандующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Хабалов, прекрасный преподаватель и педагог, прошедший всю свою службу в военно-учебном ведомстве, совсем не был ни строевым начальником, ни опытным администратором. Он не мог, несмотря на неоднократные совещания и полные Информации текущего момента, оценить обстановку и принять правильные решения, имея в виду тот ненадежный материал, который у него был в виде запасных частей, которые к тому же 1 марта должны были выступить на фронт, чего совершенно не желали. Наконец, он не мог личным примером увлечь даже более стойкие войсковые части к исполнению долга и подавлению беспорядков. 24 февраля генерал Хабалов берет столицу исключительно в свои руки. По предварительно разработанному плану, Петроград был разделен на несколько секторов, управляемых особыми вой-сковыми начальниками, а полиция была почему-то снята с занимаемых постов и собрана при начальниках секторов. Таким образом, с 24 февраля город в полицейском смысле не обслуживался. На главных улицах и площадях установлены были войсковые заставы, а для связи между собой и своими штабами - конные разъезды. Сам Хабалов находился в штабе округа на Дворцовой площади и управлял всей этой обороной по телефону. Итак, убрав полицию, Хабалов решил опереться на ненадежные войска, так сказать, на тех же фабрично-заводских рабочих, призванных в войска, только две недели тому назад, достаточно уже распропагандированных и не желающих отправляться в скором времени на фронт. Отчасти, конечно, вина за такое решение лежит и на градоначальнике генерале Балке, который, по-видимому, чтобы снять с себя всякую ответственность, уже 24 февраля отдал город в распоряжение войскового начальства, между тем как ещё в то время он мог не допустить беспорядков и восстания, ограничиваясь мерами исполнявшей до конца свой долг пешей и конной полиции и Петроградского жандармского дивизиона.   В крайнем случае, на точном основании устава гарнизонной службы, он мог вызвать для содействия к подавлению беспорядков некоторые наиболее стойкие кавалерийские части. Судьба Петрограда, а вместе с тем и всей России, была отдана во власть неблагонадежного Петроградского гарнизона, который под влиянием революционных элементов, вкрапленных в него, взбунтовался и предоставил свершиться позорному и гибельному для страны делу, впоследствии названному Керенским "великой русской Революцией". Первые признаки бунтарства произошли 25 февраля. Солдаты лейб-гвардии Павловского полка отказались исполнить приказание своего командира батальона и нанесли ему смертельные поранения на Конюшенной площади. Зачинщики были арестованы и преданы военно-полевому суду. 26 февраля с утра Толпы рабочих, двинувшиеся с окраин города к центру, запрудили Невский проспект, Знаменскую площадь и двигались к Таврическому дворцу -месту заседания Государственной думы. На Знаменской площади произошла демонстрация с красными флагами, которая была прекрашена учебной командой лейб-гвардии Волынского полка, разогнавшей демонстрантов залпами (было убито 11 человек). Настроение войск в эти дни уже было колеблющееся. Пехотные заставы, расположенные на главных улицах, позволяли Толпе рабочих подходить к себе вплотную, вступали с ними в разговоры и пропускали их сквозь свой строй. Кавалерийские разъезды разрешали рабочим оглаживать и кормить лошадей и товарищески с ними беседовали. Словом, между солдатами, призванными к рассеянию Толп рабочих, и последними происходило братание. Некоторые войсковые части уже и в эти дни переходили на сторону демонстрантов. Например, казачья сотня, находившаяся на Знаменской площади, не позволила отряду конной полиции рассеять Толпу, а один из казаков этой сотни зарубил шашкой местного полицейского пристава, пытавшегося отобрать красный флаг у демонстрантов. Все это было симптоматично и должно было дать понять генералу Хабалову, что с этими средствами удержать порядок невозможно. 26 февраля около 6 часов вечера я обо всем этом доложил генералу Хабалову, упирая на то, что войска ненадежны, на что он мне с раздражением ответил, что он с этим не согласен, а что просто эти части, как молодые солдаты, плохо инструктированы; что же касается убийства пристава, то он выразился так: "Вот уж этому никогда не поверю". Тут же я ему доложил, что, по имеющимся у меня сведениям, на утро 27 февраля на заводах и фабриках, куда должны собраться рабочие, назначены выборы в Совет рабочих депутатов. Хабалов хотел закрыть все фабрики и заводы, чтобы не допустить этих выборов, но я отсоветовал ему это делать, так как создастся впечатление, что сама власть не допускает рабочих приступить к работам, а Совет рабочих депутатов все равно будет избран.   Действительно, с утра 27 февраля среди рабочих разнесся Слух, что фабрики закрыты и никто из рабочих даже и не пытался туда явиться. Вместе с тем были пущены Слухи о приглашении в Государственную Думу для формирования Совета рабочих депутатов, и таковой действительно был сформирован - явочным порядком. Более энергичные из числа революционеров, сплошь и рядом не рабочие и не солдаты даже, являлись в Государственную Думу и заявляли себя депутатами от того или иного промышленного предприятия или воинской части.6 февраля вечером меня вызвал к себе на квартиру директор Департамента полиции Васильев, предупредив, что меня хочет видеть министр внутренних дел, который находится у него.   Я застал Протопопова и Васильева за кофе, только что окончившими обед. Беседа шла за столом, естественно, на животрепещущую тему о последних событиях. Я доложил о происшествиях дня бывших эксцессах и о настроениях войсковых частей, придавая этому огромное значенье. Но по Протопопову не было видно, чтобы его очень это озабочивало, чувствовалось только повышенное настроение после хорошего обеда. Из слов Протопопова можно было понять, что он всецело полагается на Хабалова и уверен, что всякие беспорядки будут подавлены. Весь вечер пришел в рассказах Протопопова о его отношениях к Государыне, о которой он отзывался с большой восторженностью, как о необыкновенно умной и чуткой Женщине. Уезжая от Васильева, я так и не мог понять, зачем меня, собственно, вызывали в такой серьезный момент.   Ведь не для того, чтобы провести время за чашкой кофе С утра 27 февраля забастовка охватила все рабочие районы столицы и стала общей. Толпы рабочих стали двигаться к Государственной Думе; уже ясно стало каждому, что там главный штаб Революции. К 12 часам дня взбунтовались и перешли на сторону рабочих четыре полка: лейб-гвардии Волынский, лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Литовский и Саперный. Казармы всех четырех этих частей были расположены в районе Таврического дворца, и эти части стали первым оплотом революционной цитадели. Бунт начался по следующему поводу. Учебная команда лейб-гвардии Волынскаго полка, подавлявшая накануне беспорядки на Знаменской площади, рано утром строилась на дворе своих казарм, чтобы быть готовой в случае нового вызова для подавления беспорядков. В это время унтер офицер Кирпичников выстрелом из винтовки убивает начальника учебной команды штабс-капитана Машкевича. Никто из офицеров, присутствовавших здесь, не принял на себя командования и не наказал убийцу, а наоборот, офицеры, которые почти все были прапорщики, разбежались и команда всецело подчинилась Кирпичнйкову, провозгласившему революционные лозунги.   Взбунтовавшиеся волынцы направились к казармам преображенцев и заставили их почти силою присоединиться к себе (первый почин сделала 4-я рота Преображенского полка), а потом то же было повторено в Литовскомполку и Саперном. Как только эти части взбунтовались и перешли на сторону рабочих, все оружие, имевшееся в распоряжении этих полков в казармах, перешло в руки рабочих, которые первым же делом разгромили места заключений, пополнив свои ряды выпущенным уголовным и политическим элементом, и разграбили арсенал. Таким образом получилась целая вооруженная армия самых энергичных бунтарей, и дальше все уже пошло с прогрессивной быстротой.   Под руководством освобожденных преступников прежде всего были уничтожены те из правительственных учреждений, где могли храниться личные дела и сведения о преступных элементах. Так, был сожжен Окружный суд, разгромлены полицейские участки и сыскная полиция. Охранное отделение до поры до времени оставалось в покое. Это лучшее доказательство того, что первыми руководителями бунтарских действий, или так называемой великой русской Революции, был освобожденный из тюрем уголовный элемент. Войсковые части, назначенные для охраны этих учреждений, быстро переходили на сторону погромщиков и увеличивали собою число громил. Для охраны Охранного отделения штабом округа была прислана полурота лейб-гвардии 3-го стрелкового полка под командой прапорщика. В 3 часа дня я позвал к себе командира полуроты и спросил его, отвечает ли он за своих людей, и когда он мне ответил, что поручиться не может, то я ему приказал увести полуроту в казармы; я понял, что кроме вреда эта полурота ничего мне не принесет. Работа Охранного отделения продолжалась обычным порядком, но свелась исключительно к Информации и докладам по телефону о течении восстания. Связь с исполнительными органами полиции и штабом главнокомандующего прекратилась. Хотя телефонная станция была ещё в руках правительства, но добиться соединения было весьма трудно, а с некоторыми учреждениями почти невозможно. Связь не прерывалась с теми учреждениями, с которыми Охранное отделение было соединено прямым проводом, как-то: Зимний дворец, градоначальство, министр внутренних дел, Царское Село, отделы Охранного отделения, чем я и пользовался, ставя эти учреждения в курс текущих событий.   Протопопов был в Мариинском дворце на заседании Совета министров, и до трех часов дня я ещё говорил с ним по телефону, доложил последний раз, что положение безнадежно, так как рассчитывать на поддержку гарнизона, постепенно переходящего на сторону восставших, совершенно невозможно. Действительно, главнокомандующий, который перебрался из штаба округа сначала в Адмиралтейство, а потом в Зимний дворец, будучи осведомлен о всем, что происходило в Петрограде, понял наконец, что рассчитывать на те штыки, в которых видел опору, - нельзя, так как все высылаемые им части из резерва для подавления восставших войск, переходили на их сторону, и к вечеру 27 февраля он остался только с одним своим штабом. Между тем восстание всё разрасталось; к 5 часам дня беспорядки распространились на Петербургскую сторону; начались грабежи магазинов и частных квартир, обезоружение офицеров на улицах, избиения и убийства городовых, аресты и убийства жандармских офицеров и унтер-офицеров. Словом, уже в пять часов дня ясно стало, что власть не существует, а столица находится в распоряжении Черни. К этому времени в отношении Охранного отделения я распорядился следующим образом: дом Охранного отделения (угол Мытнинской набережной и Александровского проспекта) был окружен линией наблюдательных постов, которые по мере движения Толпы должны были постепенно отступать к центру и своевременно уведомлять о их намерениях, обычная же работа в отделении все время продолжалась.   В 5 часов было получено донесение с постов, что вооруженная трехтысячная Толпа, разгромившая спиртоочистительный завод на Александровском проспекте, двинулась к Охранному отделению, вследствие чего, чтобы не подвергать людей напрасным эксцессам и не жертвовать бесполезно их жизнью, я приказал всем собранным в тот момент служащим оставить немедленно помещение и разойтись по своим домам. Когда это было исполнено, заперев предварительно все входы в помещение, покинул отделение и я сам с своими ближайшими помощниками. На Биржевом мосту и на Дворцовом ещё стояли заставы, сохранившие верность долгу, но уже сильно колеблющиеся, что видно было по сильно взволнованным лицам солдат и офицеров. На Дворцовой площади было спокойно, но на Морской и на Гороховой трещала перестрелка: какие-то жидкие части войск, рассыпавшись лежа, стреляли друг в друга. Изредка мчался бронированный автомобиль, стреляя по неизвестным целям. В 6 часов вечера я уже был в помещении охранной команды (Морская, № 26, угол Гороховой) и связался телефоном с Царским Селом (управлением дворцового коменданта) и штабом главнокомандующего (Зимний дворец). Моей дальнейшей задачей' было поставить в курс совершающихся в Петрограде событий - помощника дворцового коменданта генерала Гротена, через подведомственного ему офицера подполковника Терехова. К 8 часам вечера в помещение охранной команды стали постепенно собираться люди этой команды, принужденные покинуть свои посты по охране некоторых высокопоставленных лиц и учреждений. Были раненые; один тут же умер от раны в голову. Эти люди доложили, что многие министры уже арестованы на квартирах и куда-то увезены. Люди из Мариинского дворца доложили, что на дневном заседании там были Родзянко и великий князь Михаил Александрович, который, уезжая, очень сердечно пожимал руку Родзянко, о чем-то беседуя, и был в прекрасном настроении духа. Оттуда он поехал в Зимний дворец и просил Хабалова не стрелять в народ, ибо "не подобает убивать народ из царского дворца". Последствием последнего заседания Совета министров, как стало потом известно, было опубликование князем Голицыным Высочайшего указа о роспуске Государственной думы и о замене на посту министра внутренних дел Протопопова - Макаренко (бывшего до того времени главным военным прокурором). Из доклада чинов охранной команды для меня стало ясным, что правительства больше не существует. К 10 часам вечера перестрелка замолкла и возобновилась лишь в 6 часов утра на следующий день. Я всю ночь просидел у телефона, сносясь с Царским Селом... С 6 часов утра 28 февраля стрельба началась с новой силой. На Морской рядом с помещением охранной команды брали штурмом телефонную станцию (Морская, № 24), защищаемую ротой лейб-гвардии Петроградского полка, находившейся в охране этой станции. Это продолжалось не более получаса, после чего пришлось спешно очистить помещение охранной команды, так как вооруженная Толпа рабочих и солдат запрудила двор и бросилась по черному ходу в помещение команды; времени хватило только выбежать по парадной лестнице на Морскую. С этого времени моя служебная деятельность прекращается; все мои отделы уже были разгромлены и заняты восставшей Чернью; в Петрограде мне делать больше было нечего, и я с одним из своих помощников решил пробраться в Царское Село, совершенно справедливо рассуждая, что там, в резиденции Государя и Императрицы, будет дан отпор восстанию и, может быть, из Ставки Верховного главнокомандующего уже даже высланы верные войска на подавление Петроградского бунта.   Согласно такому решению, мы взяли направление по Гороховой к Царскосельскому вокзалу. Идти почти не было возможно; стрельба шла и вдоль улицы и из поперечных улиц; кто в кого стрелял - трудно было разобрать. В это время я не видел уже каких-либо застав, защищающих что-либо; видны были только кучки вооруженных рабочих, солдат и матросов, перемешанных всяким сбродом; все это стреляло, куда-то мчалось, но куда и зачем, я думаю, они сами не отдавали себе отчета.   С шумом прокатышь ли броневики, слышна была дробь пулеметов; убитых или раненых я не видал. По Гороховой с трудом, перебегая от одной под. воротни к другой, можно было добраться только до Екатерининского канала, но дальше через Сенную площадь пробраться не было возможности, так как она вся была запружена броневиками, разбивающими магазины с продовольствием. Пришлось значительно уклониться вправо и выйти на Измайловский проспект. Здесь мы наблюдали следующую картину: почти весь Измайловский полк вышел безоружный из казарм и глазел на тучи жжёной бумаги, летающей в воздухе, - то горел Окружный суд, а в это время рабочие и всякий сброд выходили из казарм, вооруженные кто чем: тут были и винтовки и револьверы, шашки и тесаки, попадались даже с охотничьими ружьями.   Пройти прямо по Измайловскому проспекту было трудно, так он был запружен Толпой; пришлось выбираться окольными путями, уклонившись сильно вправо, на Обводный канал, а оттуда уже на Варшавский вокзал, Насколько затруднительно было идти в это время по городу, видно из того, что на путь от Морской до Варшавского вокзала нам пришлось употребить около 4 часов времени. В районе вокзала было относительно спокойнее. Поезд на Гатчину отошел в час дня, после проверки пассажиров какой-то наспех сорганизованной рабочей комиссией. Мы доехали до станции Александровской, а оттуда добрались на извозчике до Царского Села. Царское село, после всего того, что пришлось увидеть и пережить и Петрограде, поразило меня сохранившимся порядком и иой тишиной, которая там царствовала. Посты конвоя Его Величества стояли на своих местах, дворцовая полиция продолжала исполнять свои обязанности, и, казалось, жизнь города протекала со" вершенно нормально, но во всем этом все-таки чувствовалась какая-то нервная напряженность и ожидание чего-то надвигающегося, неизбежного.   Это было видно по серьезным, угрюмым лицам всего служебного персонала. За отсутствием замещающего дворцового коменданта генерала Гротена я обратился к начальнику дворцовой полиции полковнику Герарди, поставил его в курс петроградских событий и спросил, рассчитывают ли отстоять Царское Село, так как, по модему мнению, восставшая петроградская Чернь к вечеру появится в Царском. Герарди мне сказал, что Царское Село безусловно в безопасности, что здесь имеется верный гарнизон до пяти тысяч, который даст отпор, что Александровский дворец окружен пулеметами и что в Царском сегодня был великий князь Михаил Александрович, который уверил Императрицу в полном спокойствии и что ни ей, ни детям не угрожает никакой опасности, даже настолько, что он сам думает перевезти сюда свою семью.   Вместе с тем он уговорил Императрицу отложить свою поездку с детьми в Могилев, вследствие чего назначенный на этот день царский поезд для Её Величества был отменен. Вообще из разговора с Герарди и с другими лицами я вынес впечатление, что они не уясняют себе сущности совершающихся событий. По их мнению, все сводится к простому дворцовому перевороту в пользу великого князя Михаила Александровича. Когда я пробовал опровергнуть такой взгляд на дело, мне даже показалось, что на меня посмотрели с некоторой усмешкой, как на человека, не знающего о том, что им всем давно было известно. Это происходило между 2 и 3 часами дня. В 12 часов ночи ожидали прибытия царского поезда из Могилева. В 6 часов я вторично был у Герарди, но застал его уже в весьма подавленном настроении; самоуверенность его уже пропала. Не было уже речи об отстаивании Царского Села, а все сводилось, по-видимому, лишь к тому, как спасти лично себя и свою семью, из чего я понял, что здесь, в Царском, рассчитывать на какую-либо опору и защиту царского престола так же нельзя, как и в Петрограде. И действительно, к вечеру, когда стемнело, из Петрограда подошли революционные Толпы и начали стрельбу. Никакого сопротивления им не было оказано.   Гарнизон Царского стал последовательно и быстро переходить на сторону восставших, не исключая конвоя Его Величества и дворцовой полиции. Государыня Императрица, видя и зная уже все то, что произошло в Петрограде, вышла на балкон Александровского дворца и просила чтобы никакого сопротивления у дворца не оказывали во избежание напрасного кровопролития. В городе началось то же, что и в Петрограде: разгром полицейских участков, освобождение арестованных из мест заключений, ограбление магазинов и т.п. Ожидавшийся из Могилева царский поезд не прибыл ни в 12 час. ночи, ни в 2 часа, ни в 5 утра. Распространился Слух, что Государь арестован и в Царское не прибудет.   Ввиду того, что в Царском оставаться дольше было незачем, да и опасно, я вместе с своим помощником подполковником Прутенским в 6 час. утра отправился пешком в Павловск, где с утра 1 марта было такое же спокойствие, как накануне в Царском. Однако часов с 12 дня уже начались аналогичные беспорядки, главным образом заключавшиеся в грабежах магазинов. Пущен был кем-то Слух, что в окрестностях Петрограда скрываются бежавшие из столицы спекулянты и что есть распоряжение всех их задерживать, что вызвало ряд задержаний, ограблений и даже убийств ни в чем не повинных людей. Я с своим помощником нашел пристанище на одной из пустых в это время года дач, где мы пробыли до 5 часов дня, после чего решили возвратиться в Петроград. Ехать куда-либо дальше из Павловска было бесполезно, так как революционная волна катилась все дальше и дальше, захватывая постепенно все новые и новые районы провинции. По возвращении в Петроград мы узнали, что все старое правительство и главнокомандующий арестованы. Всем распоряжается Революционный комитет, находящийся в Государственной Думе; все войска перешли на сторону революционеров; образовался совет рабочих и солдатских депутатов под председательством члена Государственной думы Чхеидзе при товарище председателя Керенском, входящем также и в состав революционного комитета. Оказывали сопротивление этим новым властям только юнкера Павловского и Петроградского военных училищ, но и оно было в скором времени ликвидировано. Путь от Царскосельского вокзала до квартиры знакомого офицера, проживавшего на Петроградской стороне, у которого я рассчитывал найти временный приют, пришлось совершить пешком, так как ни извозчиков, ни трамваев не было; на автомобилях ездили только новые власти и какие-то подозрительные лица. Перестрелка шла по всем улицам, и где-то трещали пулеметы, но по ком стреляли и кто стрелял, я не видел, равно как не видел ни убитых, ни раненых, хотя свист пуль иногда слышался отчетливо. На Петроградской стороне стрельба была гораздо сильнее - то сопротивлялись юнкера. Уже в то время меня сильно заинтересовал вопрос, по ком в Петрограде стреляли, если почти никто не сопротивлялся, и особенно, кто стрелял из пулеметов. Например, проходя мимо Исакиевского собора, я ясно слышал стрельбу из пулемета, как будто бы с купола этой церкви. Через несколько дней я все восстановил в своей памяти и причина пулеметной стрельбы стала для меня совершенно ясной. За месяц до переворота, по имевшимся в Охранном отделении сведениям, на Путиловском заводе исчезло 300 пулеметов, совершенно готовых и упакованных в ящики для отправки на фронт.   Несмотря на самые тщательные розыски, предпринятые Охранным отделением, найти их не представилось возможным. Весьма понятно, что, когда город остался без полицейского обслуживания уже с 24 февраля, можно было расставить пулеметы где угодно совершенно безнаказанно, что и было сделано на тот случай, если бы войска упорно не переходили на сторону восставших рабочих и их нужно было бы понуждать к этому силой. Всем был ещё памятен 1905 год, когда войска отстаивали порядок и Революция не имела успеха исключительно только потому, что войска остались верными.   Кроме того, как я уже сказал, при постепенном переходе взбунтовавшихся войск на сторону восставших рабочих Чернь свободно овладевала воинским вооружением, забирая его из казарм и арсенала, в том числе и пулеметами. Самая расстановка пулеметов на крышах, чердаках и колокольнях указывала, что они попали в руки людей, не умевших с ними обращаться. Когда стало очевидным, что воздействовать на войска силой оружия не нужно, что они без всякого понуждения сами присоединились к восставшим, то, естественно, расставленные заблаговременно пулеметы были брошены на произвол судьбы и ими воспользовались всякие преступные элементы и хулиганы для того, чтобы произвести как можно больше беспорядка. Кроме трескотни и шума, вреда от них никакого не было, так как стрельба с тех мест, где они были поставлены, не могла быть действенной. Впоследствии, в первые дни после переворота, Керенский и его ближайшие сотрудники старались объяснить стрельбу из пулеметов тем, что пулеметы якобы были заранее расставлены по распоряжению Хабалова, Протопопова, Балка и моему и что из пулеметов якобы стреляла полиция, но такое обвинение никакой критики не выдержало и ему пришлось от этой глупости отказаться, так как никаких доказательств он не собрал, а, кажется, наоборот были собраны все данные, что на первых порах стреляли из пулеметов рабочие. Керенскому нужно было пустить такое обвинение, чтобы как можно больше разжечь ненависть темных Масс против старого порядка вообще и против полиции в частности. Те зверства, которые совершались взбунтовавшейся Чернь в февральские дни по отношению к чинам полиции, Корпуса жандармов и даже строевых офицеров, не поддаются описанию. Они нисколько не уступают тому, что впоследствии проделывали со своими жертвами Большевики в своих чрезвычайках. Я говорю только о Петрограде, не упоминая уже о том, что, как всем теперь известно, творилось в Кронштадте.   Городовых, прятавшихся по подвалам и чердакам, буквально раздирали на части, некоторых распинали у стен, некоторых разрывали на две части, привязав за ноги к двум автомобилям, некоторых изрубали шишками. Были случаи, что арестованных чинов полиции из домов не доводили до мест заключения, а расстреливали не набережной Невы, а затем сваливали трупы в проруби. Кто из чинов полиции не успел переодеться в штатское платье и скрыться, тех беспощадно убивали.   Одного, например, пристава привязали веревками к кушетке и вместе с нею живым сожгли. Пристава Новодеревенского участка, только что перенесшего тяжелую операцию удаления аппендицита, вытащили с постели и выбросили на улицу, где он сейчас же и умер. Толпа, ворвавшаяся в губернское жандармское управление, жестоко избила начальника управления генерал-лейтенанта Волкова, сломала ему ногу, пооле чего оттащила к Керенскому в Государственную Думу. Увидав изранениого и обезображенного Волкова, Керенский заверил его, что он будет находиться в полной безопасности, но в Думе его не оставил и не отправил в госпиталь, что мог сделать, а приказал отнести его в одно из временных мест заключений, где в ту же ночь пьяный начальник караула его застрелил. Строевых офицеров особенно в старших чинах, арестовывали на улицах и избивали. Я лично видел генерал-адъютанта Баранова, жестоко избитого во время ареста на улице и приведенного в Государственную Думу с забинтованной головой. В эти дни по городу бродили не известные никому группы лиц, производившие чуть ли не повальные обыски, сопровождаемые насилием, грабежом и убийством, под видом якобы Розыска контрреволюционеров. Некоторые квартиры разграбливалисъ дочиста, причем награбленное имущество, до мебели включительно, откровенно нагружалось на подводы и на глазах у всех увозлось. Подвергались полному разгрому не только правительственые учреждения, но сплошь рядом и частные дома и квартиры Например, собственный дом графа Фредерикса был разграблен н целиком сожжен. Таких примеров можно было бы привести сколько угодно. Все это Керенский называл в то время "гневом народным". К вечеру 1 марта 1917 г. совершенно уже стало ясно, что прежней власти не существует, что со старым строем покончено и оставалась лишь слабая надежда на то, как будут реагировать на свершившиеся события Ставка Верховного главнокомандующего и армия, но и эта надежда была малоутешительна, так как уже стали циркулировать Слухи об отречении Государя и о том, что командующие фронтами армии подчинились новому порядку вещей. Появились бюллетени с распоряжениями временного Революционного комитета за подписью Родзянко. Между прочим появился приказ Родзянко о регистрации всех военных чинов в Государственной Думе. При таком положении вещей, ввиду отсутствия пристанища в Петрограде и во избежание грубых эксцессов лично в отношении себя со стороны разбушевавшейся Черни, я решил лично явиться в Государственную Думу, а потому просил знакомого офицера отвести меня туда, как арестованного им. В Думу пробраться было очень трудно. Несмотря на сравнительно уже позднее время, она была окружена Толпами пьяных солдат и рабочих.   С большими затруднениями я попал во внутреннее помещение только благодаря тому, что назвал свой чин и звание одному из студентов, бывших на контроле, которым и был передан в распоряжение члена Государственной думы Пападжанова, занимавшегося приемкой и распределением арестованных. Этот последний, продержав меня в ожидании по крайней мере два часа, отправил, наконец, под конвоем в Министерский павильон, где я был водворен как арестованный в порядке Революции. За пережитые последние три дня, побывав на улицах Петрограда, Царского Села, Павловска, в связи с поведением старого правительства в смысле несопротивления разрушительным силам, подтачивавшим наш государственный строй, что наблюдалось мною в течение последних двух лет, я убедился, что старый строй просто сдался на капитуляцию, не оказав ни малейшего сопротивления восставшим. Не было никаких элементов, которые могли бы встать на защиту старого строя.   Не было ни одного достаточно авторитетного лица, которое могло бы личным примером, или силою убеждения, или проявлением достаточной энергии предотвратить катастрофу. Простой бунт Петроградского гарнизона свалил тысячелетнюю монархию. Участвовал ли в этом русский народ в широком смысле? Нет, он не участвовал. Зато весь руководящий класс Интеллигенции, не исключая и правительственных органов, вольно или невольно участвовалзаговоре Народ был совершенно пассивен, и только самые Худшие и третестепенные его элементы, пользуясь моментом, дали волю своим жестоким и зверским инстинктам. Далее за пределами столицы, Революция пошла совершенно безболезненно. Провинция просто примкнула к новому порядку вещей, считаясь лишь с свершившимся фактом. Итак нигде и никем не было оказано какого-либо сопротивления революционерам, кроме незначительных стычек между Войсками, взбунтовавшимися и оставшимися верными, и то в первые два дня 27 и 28 февраля. Поэтому говорить о том, что были ка-кие-то жертвы Революции, которых Керенский с почетом хоронил на Марсовом поле, не приходится. По моему глубокому убеждению, если этих жертв и набрали до 200 человек; то это были все случайно убитые неосторожные прохожие или [убитые] свои своими же. Мне доподлинно известно, что в числе набранных жертв были умершие в больницах "бродячие" китайцы и даже два убитых Филера Охранного отделения, которых можно, конечно, назвать жертвами Революции, но с другой стороны. Керенскому нужны были жертвы, во что бы то ни стало, как и все то, что он дальше делал для углубления "Великой бескровной российской Революции", и они были. Глава XI Участие иностранных держав в русской Революции. - Система германской разведывательной работы до Войны. Разведывательная работа во время Войны. - Отношение союзных держав к русскому революционному движению. - Оценка Революции и ответственность за неё. Теперь, когда прошло много уже времени после  Революции 1917 г., многие задают вопрос: Правда ли, что Германия принимала участие в её подготовке. Я положительно утверждаю, что Германия никакого участия ни в перевороте, ни в подготовке его не принимала. Для Германии русская Революция явилась неожиданным счастливым сюрпризом. Для того чтобы понять это, необходимо обратить внимание на то, как велась немецкая разведка в России в мирное время и на чем она базировалась.   Все сведения военного характера, политического и экономического о России получались немцами от германских же Подданных, находившихся в России, как-то: от немецких торговых фирм, финансовых и промышленных предприятий, коммивояжеров и т.д.; из тех мест, где были поселены немецкие колонисты, - от них. Все такие сведения сосредотачивались в Берлине - в центральном бюро, где делалась сводка их, и только время от времени в Россию высылались офицеры германского Генерального штаба для поверки и исправления их. Таким образом, Германия свою разведку о России базировала на агентах, которые в то же время были германские Подданные и, как патриоты, работали идейно для своей Родины. Только малое исключение составляли русские Подданные, работавшие для Германии за материальное вознаграждение, да и то на западных наших окраинах. До Войны Германии не было никакого расчета содействовать в подготовлении переворота в России, ибо Германия всегда готова была поддерживать монархический принцип не только у себя, но и у соседей. С объявлением Войны Революция в России, конечно, для Германии была выгодна, как всякая катастрофа в тылу противника, но подготовить таковую центральные державы не могли, не уничтожив, прежде всего русской армии, так как весь тот аппарат, который составлял фундамент немецкой разведки в России, с началом Войны был разрушен.   Действительно, с объявлением Войны границы России с воюющими странами были закрыты совершенно, границы с нейтральными странами охранялись весьма бдительно, с установкой самого строгого контроля; все немецкие фирмы, торговые и банковские предприятия, акционерные общества и т.п. были закрыты; хозяева - немецкие Подданные, не успевшие уехать, арестованы; русские Подданные немецкого происхождения высланы в северные и сибирские губернии; немецкие колонии подвергнуты строжайшему надзору и изоляции. Таким образом, центральные державы, потеряв всю основу своей разведки в России, не могли даже и мечтать о воздействии в агитационном порядке на общественные настроения в смысле подготовки Революции. Единственно в чем выражалась работа правительств центральных держав в этом направлении - это в содействии нашим революционерам-эмигрантам в пропаганде русских пленных в концентрационных лагерях у себя в Германии и Австрии и в покровительстве русскому зарубежному пораженческому движению, начатому в 1915 г. главарями социалистических партий. Но эта работа принесла свои плоды лишь уже после февральского переворота, когда с соизволения Временного правительства вся эта стая воронов - наших эмигрантов хлынула в Россию через широко открытые границы нейтральных держав. Вполне естественно, что вместе с ними Россию вновь заволокла целая сеть германского шпионажа. Что касается участия в подготовке русской Революции союзными державами, то я это тоже положительно отрицаю. Говорят, будто бы Англия помогала нашему революционному центру в государственном перевороте при посредстве своего посла сэра Дж. Бьюкенена. Я утверждаю, что за все время Войны ни Бьюкенен и никто из английских Подданных никакого активного участия ни в нашем революционном движении, ни в самом перевороте не принимали.   Возможно, что Бьюкенен и другие англичане лично сочувствовали революционному настроению в России, полагая, что народная армия, созданная Революцией, будет более патриотична и поможет скорее сокрушить центральные державы, - но не более того. Такой взгляд в русском обществе создался исключительно благодаря личным близким отношениям английского посла с Сазоновым, большим англофилом и сторонником Прогрессивного блока, а также некоторыми другими главарями революционного настроения, как Милюков, Гучков и пр. Что касается Франции, то об этом не приходится даже и говорить. Ни посол и никто из французов никакого вмешательства во внутренние русские дела себе не позволяли. Русская Февральская Революция была созданием русских рук. А кто были эти руки и кому нужна была Революция - мы уже знаем.   Она нужна была кучке людей кадетской партии и примыкающим к ней прогрессистам, кричавшим последние два года о необходимости в России правительства, пользующегося доверием страны, и состав этого правительства намечался ими самими. Она нужна была и социалистам - как конечное завершение цели их партийных программ, то есть ниспровержение существовавшего государственного строя. Народу ни Революция, ни те люди, которые якобы пользовались его доверием, были не нужны.   Временное правительство состояло из тех лиц, которые сами добивались министерских портфелей, как князь Львов, Милюков, Гучков, Шингарев и пр. В состав его входил только один социалист - Керенский. Страна их не выбирала - они сами себя выбрали. Пользовались ли они доверием страны? Это большой вопрос; народ их мог знать только как крайнюю оппозицию старому правительству; заслуг перед народом у них не было никаких. Почему же в первое правительство попал только один социалист Керенский? А потому, что первое правительство было создано кадетской партией и, кроме того, ни одного хоть сколько-нибудь достойного даже в глазах самих социалистов к этому времени не было. Главари социалистических партий съехались в Петроград уже Спустя несколько дней и даже недель из-за границы и из Сибири и опоздали на первых порах к общественному "пирогу".   Зато сравнительно в скором времени они своё взяли, как более энергичные и талантливые демагоги. Через три месяца уже Временное правительство изменило свою физиономию на чисто социалистическую. Старые артисты были выкинуты, как отыгравшие свою роль, и заменены, как говорил Керенский, "настоящими народными представителями", то есть людьми, которые не только не могли пользоваться доверием страны, но которых народ даже никогда, и не знал.   В самом деле, кто знал всехэтих Черновых, Некрасовых, Авксентьевьх, Перевел и т.п. Знал ли что-нибудь о них русский народ? Они был вестны по своей преступной политической деятельности только Департаменту полиции и чинам Отдельного корпуса жандамов. Вот, в сущности, из-за того, чтобы захватить в свои руки Власть и дать России такое правительство, которое якобы пользуется его доверием, и был совершен Февральский переворот который привел Россию ко всем последующим потрясениям и несчастьям нашей Родины, которым мы не видим конца, и, может быть нынешний режим приведет её к окончательной гибели. Тех людей, которые совершили это темное, преступное история должна отметить не как инициаторов эфемерных заваний Революции, чем они так гордились на первых порах, величайших преступников против своей Родины. Не менее того история должна осудить в полной бездарности бездеятельности то правительство, которое прекрасно было осведомлено в политической обстановке того момента и упорно не тело принять решительных мер к предупреждению катастрофы Январь 1922 года Содержание   www.pseudology.org