| Валентин Исаакович Рабинович | |
| Колыбельная | |
|
Баю-баюшки-баю, Не ложися на краю Ты с краюшка упадешь, Головушку расшибешь… Когда Настя вышла замуж и уехала из Москвы, мне было уже шесть лет, и колыбельные мне пели только когда я болел. Во время моих нескончаемых коклюшей, свинок, дифтеритов и скарлатин, перемежаемых ангинами, мама, прибежав домой поздно вечером и наскоро что-нибудь перехватив, придвигала свое кресло к моей кровати, отпаивала меня довольно противным теплым молоком с боржомом, на закуску давала расплывавшуюся во рту замечательно вкусную ириску, а потом пела мне тихонько одну из двух своих любимых песен. Когда я подрос, то обнаружил их в Девриеновском однотомном собрании сочинений Михаила Юрьевича Лермонтова, стоявшем на маминой полке нашего книжного шкафа между Феноменологией духа Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и первым томом собрания сочинений Георгия Валентиновича Плеханова. 2 Одна из маминых песен, которую я про себя называл «Знакомым трупом», в книжке называлась «Сон»: …И снилась ей долина Дагестана Знакомый труп лежал в долине той В груди его, дымясь, чернела рана И кровь лилась хладеющей струей Другая мамина песня, которую я про себя называл «Тогда меня убил он», в книжке называлась «Тростник»: Сидел рыбак веселый на берегу реки А перед ним по ветру качались тростники Один тростник он срезал, в нем скважину проткнул, Один конец зажал он, в другой конец подул… Такой зачин не предвещал как будто ничего опасного – я сам не раз делал такие пищики. Но очень скоро тростник начал сообщать веселому рыбаку ужасные вещи: …Но был сынок любимый у мачехи моей, Обманывал красавиц, пугал честных людей Моей любви просил он – любить я не могла И деньги мне дарил он – я денег не брала Тогда меня убил он на берегу реки, И здесь похоронил он – вот в эти тростники… Заснуть после маминых колыбельных песен я не мог довольно долго 3 Почему для моего успокоения мама выбрала именно эти тексты? Может быть, она просто отдыхала после напряженного рабочего дня, и на ее выборе, вряд ли осознанном, сказывались события Гражданской войны, тогда совсем еще недавней? А может быть в ее памяти всплывали ее собственные детские годы и песни, которые пела ее старшая сестра Дина, когда приезжала домой на каникулы? Впрочем, тогда я подобными вопросами не задавался, меня вполне устраивало, что мама рядом, что на моем горячем лбу лежит прохладная влажная салфетка, которую, по мере того, как она нагревается, мама, не переставая напевать, снимает с моего лба, окунает в тазик с холодной водой, стоящий тут же на табурете, выжимает красивыми тонкими пальцами и снова кладет на мой лоб. Однако лермонтовская прививка на дичок моей детской души надолго задала тональность моих чувств – ощущение трагической стороны жизни и кровного родства со всеми существами. Правда, «Сон» и «Тростник» постепенно погрузились в глубины памяти, как и прочие впечатления первых лет жизни. Но лермонтовские пальмы, лермонтовский кремнистый путь, лермонтовские горные вершины и сегодня звучат во мне неслышным миру камертоном: И стали три пальмы на Бога роптать – На то ль мы родились, чтоб здесь увядать? …………………………………………… В небесах торжественно и чудно, Спит Земля в сиянье голубом Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем? ……………………………………………... Не пылит дорога Не дрожат листы Погоди немного – Отдохнешь и ты Конечно, отдохну Вот только когда? Листы все дрожат и дрожат И все пылит и пылит дорога Источник Оглавление |
|
