Die Funktion des Orgasmus Sexualokonomische Grundprobleme der biologischen Energie Вильгельм Райх Функция оргазма Предисловие Со смертью Вильгельма Райха «эмоциональная чума» поразила своего самого сильного противника. В число «невинных» жертв недуга попадали с тех пор, как существует историческая традиция — причем без каких бы то ни было исключений, — все те, кого умертвила эта специфическая болезнь человечества. Но Райх не был жертвой по незнанию. Он был первым человеком, который осмысленно исследовал и в достаточной мере понял биопатологическую основу бедствия, порождаемого угнетением генитальной любовной жизни.   На протяжении всей своей жизни он искал подходящий метод для борьбы с этой напастью. Он никогда не упускал возможности обратить внимание общества на тот факт, что, собственно, «эмоциональная чума» и есть единственный враг человека, что она, если ее не понять и не вести против нее эффективную борьбу, сделает невозможным устранение страха смерти у ребенка, у подростка и у массы людей, страдающих биофизическими и эмоциональными заболеваниями. Следствие сказанного заключается в том, что это заболевание, поразившее самого Райха, не было неожиданностью. Он распознал опасность, заключенную в ней, и с мужеством подлинного ученого подвергся ее разрушительному воздействию. По мере того как болезнь прогрессировала, он искал выход из того мира псевдоюридической болтовни, в который его втянула «чума», и при этом стремился не скомпрометировать научную истину. С момента смерти Райха наблюдался постоянный спрос на его книги, ясно свидетельствующий о том, что «чума» не достигла своей цели — сокрытия правды. Клеветнические нападки на ученого, направленные на его дискредитацию и отвлечение внимания общественности от сделанных им новаторских научных открытий, хотя и не полностью, но потеряли свою эффективность, так что теперь должно стать возможным обращение к работам Райха с целью их трезвой оценки. «Функция оргазма» была первым трудом Райха, переведенным на английский язык. Это не учебник, а скорее научная биография. «Систематическое изложение и не дало бы представления читателю о том, как постановка проблемы и ее решение ведут к возникновению другой проблемы, и не показало бы, что данная работа не является чистым открытием и что каждая часть этого труда обязана своим существованием движению по собственному пути научной логики». Потрясает то обстоятельство, что Вильгельму Райху, который был инструментом этой логики, пришлось умереть в государственной больнице. Трагично, что были беспомощны те, кто заботился о нем, и что было много людей, знавших об этом и ничего не сделавших, чтобы изменить ситуацию. Нельзя продолжать стоять в стороне и говорить: «Прости им, ибо не ведают они, что творят». Придет время, когда мы найдем способ, чтобы прекратить это постоянное убийство жизни и знания о жизни. Это знание существует, и оно снова стало доступным благодаря публикации трудов Райха. Мы должны научиться переносить правду. Мы должны научиться понимать и признавать биоэнергетическую функцию оргастической конвульсии и должны научиться понимать то, чем мы станем и что мы делаем, не давая проявляться этой функции или отрицая ее существование. Эта книга содержит знание, и в знании — надежда. Нью-Йорк, 1961 г Мэри Хиггинс, член правления Фонда попечения о детях им. Вильгельма Райха   Предисловие ко второму изданию Открытие оргона было результатом постоянного клинического исследования понятия «психической энергии», проводившегося сначала в области психиатрии. Предлагаемый труд может рассматриваться как обстоятельное введение во вновь открытую область биофизики оргона. Многие результаты биофизического и физического исследования оргона, которое началось примерно в 1934 г., были опубликованы в «International Journal of Sex-economy and Orgone Research», 1942-1945 («Международный журнал сексуальной экономики и исследований оргона», 1942-1945 гг.) и теперь должны быть изданы как вторая часть «Открытия оргона» под названием «Биопатия рака». Несомненно, опыт показал, что знание эмоциональных функций биологической энергии необходимо для понимания ее физиологических и физических функций. Биологические эмоции, господствующие над психическими процессами, представляют собой непосредственное выражение чисто физической энергии, космического оргона. Второе издание осталось без изменений. Нью-Йорк, февраль 1947 г. В.Р. Обзор Настоящая книга обобщает мой двадцатилетний опыт врачебной и научной работы по изучению живого организма. Предлагаемый вниманию читателя труд вначале предназначался для ящика письменного стола. Поэтому Я и мог высказать все то, о чем в случае публикации пришлось бы умолчать, принимая во внимание необходимость обеспечения существования, сохранения доброго имени в общепринятом значении этого понятия и незавершенность некоторых умственных построений. Лишь очень немногим понятно, как Я мог одновременно заниматься столь различными областями науки — психологией подсознательного, социологией, физиологией, а в последнее время еще и биологией. Некоторые психоаналитики высказывали пожелание, чтобы Я вернулся к занятиям психоанализом. Политики указывали на естественные науки, а биологи — на психологию как на сферы моей возможной деятельности. Тема сексуальности проходит по самой сути своей через все области научных исследований. В ее центральном феномене, сексуальном оргазме, можно встретить постановку вопросов, характерных как для физиологии, так и для психологии, а также в большей степени свойственных биологии, чем социологии. Едва ли существует какая-либо другая сфера научных исследований, столь же пригодная для того, чтобы показать единство всего живого и уберечь от сползания на позиции ограниченности, свойственные специалисту, отделяющему одну отрасль науки от другой. сексуальная экономика стала самостоятельной дисциплиной, вооруженной собственными методами исследования и устанавливающей новые факты. Она представляет собой естественнонаучную теорию сексуальности, опирающуюся на экспериментальные данные. Стало необходимым изложить процесс ее развития. При этом Я охотно воспользуюсь случаем выяснить, на что мне можно претендовать как на результат моих собственных исследований, что связывает мою работу с другими направлениями и что кроется за пустыми слухами о моей деятельности. Сексуальная экономика родилась между 1919 и 1923 гг. в лоне фрейдовского психоанализа. Вызванное объективными причинами отделение от родной почвы последовало в 1928 г., а мой разрыв с организацией психоаналитиков — только в 1934 г. Это не учебник, а скорее рассказ. Систематическое изложение никоим образом не смогло бы показать читателю, как на протяжении последних двадцати лет нанизывались друг на друга проблемы и их решения, показать, что ничего нельзя было придумать и что каждая часть этого труда обязана своим существованием движению — каким бы необычайным оно ни казалось — по собственному пути научной логики. Когда Я говорю, что ощущаю себя лишь инструментом такой логики, это не проявление ложной скромности. Функциональный метод исследования действует как компас при движении по незнакомой местности. Я не знаю никакого лучшего доказательства правильности сексуально-экономической теории живого организма, чем то обстоятельство, что за открытием в 1922 г. «оргастической потенции», представляющей собой важнейшую составную часть сексуальной экономики, последовало открытие в 1935 г. оргастического рефлекса, а в 1939 г. — органного излучения. Последнее явилось естественнонаучным обоснованием теории. Эта логика развития сексуальной экономики играет роль точки опоры в хаосе мнений, в борьбе против непонимания и в процессе преодоления тяжелых сомнений в такое время, когда смятение грозит задушить способность ясным взглядом смотреть на мир. Научные биографии полезно писать в молодости. Свойственные этому возрасту некоторые иллюзии о готовности человечества признать потрясающие открытия наделяют исследователя способностью твердо придерживаться основных фактов, противостоять многочисленным искушениям, толкающим к компромиссу, и не приносить жесткие выводы в жертву комфортности мышления, потребности в душевном покое, или отказываться от них под давлением извне. Соблазн отрицать сексуальную природу происхождения ряда заболеваний еще сильнее, когда речь идет о сексуальной экономике, чем это было применительно к психоанализу. Мне лишь с большим трудом удалось добиться введения в научный оборот понятия «сексуально-экономический». Это понятие должно охватывать новую область науки — исследование биопсиалогической энергии. В соответствии с современными воззрениями сексуальность предосудительна, и отсюда напрашивается вывод о необходимости снова придать забвению ее значение для человеческой жизни. Вероятно, потребуется работа многих поколений для того, чтобы как официальная наука, так и дилетанты приняли сексуальность всерьез. Во всяком случае, это произойдет не раньше, чем общественно значимые вопросы жизни и смерти безжалостно заставят воспринимать процесс сексуального развития и решать его проблемы как общественного процесса.   Одним из этих вопросов является эндемия рака, другим — духовная чума, породившая диктатуры Сексуальная экономика является естественнонаучной дисциплиной. Она не стыдится сексуальных тем и отвергает в качестве своего сторонника любого, кто не преодолел привитый воспитанием социальный страх перед шельмованием из-за сексуальных отклонений, якобы обнаруженных у такого исследователя. Выражение «вегетотерапия», означающее сексуально-экономическую технику лечения, представляет собой, собственно, уступку стыдливости мира, проявляющейся всякий раз, когда речь заходит о половых проблемах. Я гораздо охотнее назвал бы совокупность методов лечения «терапией с помощью оргазма», ибо вегетотерапия ничем иным и не является. Пришлось, однако, считаться с тем, что применение именно этого названия создало бы слишком большие социальные проблемы для молодых приверженцев сексуальной экономики в ходе их практической деятельности. Ведь люди злобно или издевательски смеются, когда речь заходит о глубинных причинах их стремлений или религиозных чувств. Приходится опасаться, что школа сексуальной экономики через одно-два десятилетия расколется на две группы, которые будут ожесточенно бороться друг с другом. Одна группа заявит, что сексуальная функция является подчиненной по отношению к общей жизненной функции и поэтому от нее можно отказаться. Другая группа сексуальных экономистов создаст бурную радикальную оппозицию и попытается спасти честь сексуальной науки. При этом могла бы оказаться забытой принципиальная идентичность процесса сексуального развития с жизненным процессом. И Я мог бы пойти на уступки, отрекаясь от того, что в мои юные боевые годы было честным научным убеждением. Ведь фашизированный мир мог бы оказаться в состоянии еще несколько раз создать угрозу уничтожения результатов нашей тяжелой работы руками наследственных психиатров-моралистов и партийных бюрократов, как это было в Европе. Мои друзья, знающие о скандале, поднятом норвежской фашистской печатью против сексуальной экономики, понимают, о чем Я говорю. Поэтому необходимо определить, что имеется в виду, когда речь идет о сексуальной экономике, прежде чем Я сам, оказавшись под давлением устаревших общественных отношений, начну думать по-другому и собственным авторитетом затрудню новому поколению ученых поиск истины. Теорию сексуально-экономического исследования жизни можно обобщить в немногих фразах. Душевное здоровье зависит от оргастической потенции, то есть от степени способности к самоотречению и переживанию на пике сексуального возбуждения во время естественного полового акта. Его основу составляет лишенное невротического компонента свойство характера — способность к любви. Душевные заболевания представляют собой следствие нарушения естественной способности к любви. При оргастической импотенции, которой страдают большинство людей, возникают застойные накопления биологической энергии, которые превращаются в источники иррациональных действий. Лечение душевных расстройств требует прежде всего формирования естественной способности к любви. Эта способность зависит от социальных условий так же, как и от психических. Душевные заболевания являются результатом неустроенности сексуальных отношений в обществе. Функция этой неустроенности на протяжении тысячелетий заключается в том, чтобы психически подчинять людей имеющимся условиям бытия, заставлять их запечатлевать в своих душах процесс механизации жизни, идущей извне. Эта неустроенность, лишая человека самостоятельности, служит закреплению в его внутреннем мире норм механизированной и авторитарной цивилизации. Естественно, жизненные силы регулируются сами, без принудительного обязательства или принудительной морали, которые являются верными признаками наличия антисоциальных побуждений. Антисоциальные действия проистекают под воздействием вторичных влечений, возникших в результате подавления естественной жизни и противоречащих естественной сексуальности. Человек, воспитанный в духе неприятия проявлений жизни и сексуальности, приобретает страх перед удовольствием, а психологическая причина этого страха коренится в хроническом напряжении мышц. Невротическая боязнь удовольствия представляет собой основу воспроизведения самими людьми мировоззрения, включающего отрицательное отношение к проявлениям жизни и обосновывающего диктатуры. Эта боязнь является ядром страха перед самостоятельным, свободным образом жизни. Она становится важнейшим источником силы политической реакции всякого рода, господства отдельных личностей или групп над большинством трудящихся людей. Этот страх биопсихологического свойства создает основную проблему психосоматического исследования. Он был до сих пор самым большим препятствием в исследовании непроизвольных жизненных функций, проявление которых невротик может пережить лишь с тревогой и страхом. Структуре характера современного человека, который продолжает традиции патриархально-авторитарной культуры, насчитывающей шесть тысяч лет, свойственно отчуждение характера от внутренней природы и внешнего общественного убожества. Оно является основой одиночества, беспомощности, болезненного желания власти, страха перед ответственностью, мистических стремлений, сексуальных бедствий, беспомощного невротического бунтарства, равно как и противоестественно болезненной терпимости. Люди враждебно отчуждены от живой жизни. Это отчуждение не биологического, а социально-экономического характера. Оно отсутствует на стадиях истории человечества, предшествующих развитию патриархата. С тех пор место естественной деятельности и радости труда заняла принудительная обязанность   Структура среднего представителя массы изменялась, неся с собой нарастание бессилия и страха перед жизнью, так что авторитарные диктатуры не только добивались своего, но даже могли оправдаться, ссылаясь на такие свойства человеческого характера, как отсутствие ответственности и детская наивность, присущая иным взрослым. Международная катастрофа, которую мы переживаем, представляет собой крайнее следствие этого отчуждения от жизни. Центральную роль в процессе структурирования характеров массы людей, согласно авторитарным принципам, играет не естественная родительская любовь, а авторитарная семья. Главное средство такого структурирования — подавление сексуальности ребенка и подростка, вступающего в пору полового созревания. В результате расщепления психической структуры человека стали несовместимыми природа и культура, влечение и мораль, сексуальность и производительность. Единство и отсутствие противоречий между природой и культурой, трудом и любовью, моралью и сексуальностью, достичь которых страстно желали с незапамятных времен, так и останется мечтой до тех пор, пока люди считают недопустимым биологическое требование естественного (оргастического) сексуального удовлетворения.   До тех пор остаются иллюзией также подлинная демократия и свобода, основанные на сознании ответственности. Человеческое существование характеризуется беспомощным подчинением хаосу общественных отношений. Господствует умерщвление живого в принудительном браке и во время войн. В сфере психотерапии Я разработал технику вегетотерапии, основанной на анализе характера. Ее основной принцип заключается в восстановлении биопсихической подвижности путем устранения окостенения характера и жесткости мышц («заключения в панцирь»).   Эта техника лечения неврозов получила свое экспериментальное обоснование благодаря открытию биоэлектрической природы сексуальности и страха. Они представляют собой два противоположных направления функционирования живого организма — расширение под действием наслаждения и сокращение под действием страха. Формула оргазма, направляющая сексуально-экономические исследования, гласит: механическое напряжение — биоэлектрический заряд — разряд — снятие механического напряжения. Она оказалась просто формулой функционирования живого организма. Она привела к экспериментальному исследованию организации живой материи из неживой, к экспериментальному исследованию биона, а совсем недавно — к открытию органного излучения. Исследование сексуальности и биона открыло новый подход к проблеме раковых заболеваний и некоторых других нарушений вегетативной жизни. Люди — единственный биологический вид, не следующий естественному закону сексуальности. Этот факт является причиной многочисленных уничтожающих болезней. Отрицание жизни обществом имело своим следствием массовую смертность как в виде войн, так и в форме душевных и телесных нарушений жизненной функции. Процесс сексуальности, или, иными словами, экспансивный процесс получения биологического удовольствия, является просто продуктивным жизненным процессом! Данное утверждение включает в себя очень много и кажется едва ли не «слишком простым».   Эта «простота» и образует тайну, которая чудится кое-кому в моих работах   Я хочу попытаться показать, как мне удалось развязать узел, который до сих пор скрывал эти проблемы от постижения их человеком. Я очень надеюсь суметь убедить читателей в том, что им предлагается не описание некоего колдовства, а, напротив, что моя теория является общим человеческим знанием о живом, знанием, отнюдь не отягощенным чувством какой-либо вины. Те, кто закрывал глаза на установленные мною факты и связи и последовательно скрывал их, содействовали общему отчуждению людей от жизни. История сексуальной экономики не полна без изображения участия ее друзей в развитии этой науки. Мои друзья и сотрудники поймут, почему мне пришлось отказаться воздать должное их трудам. Но Я могу заверить всех, кто боролся за сексуальную экономику и часто страдал в этой борьбе, что без их заслуг все развитие этой науки было бы неосуществимым. Изложение сексуальной экономики предпринимается здесь исключительно с точки зрения европейской ситуации, приведшей к катастрофе. Победа диктатур основывалась на массовом душевном заболевании европейцев, которые были не в состоянии ни экономически, ни психологически, ни в социальном отношении решить задачи, поставленные демократией. Я слишком мало нахожусь в Соединенных Штатах, чтобы иметь возможность оценить, насколько это изложение соответствует американской ситуации. Ситуация, о которой Я говорю, означает не только внешние человеческие отношения и порядки в обществе, но в гораздо большей степени глубинные структуры как психики американцев, так и их общества. Чтобы ознакомиться со всем этим, необходимо время. Я подготовлен к тому, что английское издание этой книги вызовет неприятие в той или иной форме. В Европе Я, благодаря многолетнему опыту, приобрел достаточный навык, позволяющий по определенным признакам оценивать значение нападок, критики или похвалы. Так как не приходится предполагать, что реакция определенных кругов Америки на мой труд будет принципиально иной, чем по другую сторону океана, Я хотел бы заранее ответить на будущие обвинения. Сексуальная экономика не имеет ничего общего с какой бы то ни было из существующих политических организаций или идеологий. К ней неприменимы политические понятия, разделяющие различные слои и классы общества. Непризнание обществом естественной любовной жизни и отрицание права на нее за детьми и подростками — факты общечеловеческого значения, выходящие за границы государств и социальных групп. Сексуальная экономика подвергалась нападкам представителей всех партийно-политических направлений. Коммунисты так же запрещали мои публикации, как и фашисты. Полицейские власти столь же яростно нападали на них, выдвигая самые разные обвинения, как это делали и социалисты или буржуазные либералы. И напротив, мои взгляды находили внимание и признание во всех кругах и слоях населения. В особенности же открытие функции оргазма нашло согласие всех культурно-политических и научных групп. Вытеснение сексуальности, биологическая жесткость, морализаторство и аскетизм не ограничиваются определенными классами или слоями общества. Они встречаются повсюду. Я знаю священников, различающих естественную и неестественную половую жизнь и признающих научное равноправие понятия Бога и закона природы, но мне известны и другие священнослужители, которые усматривают в объяснении и практическом осуществлении половой жизни детей и подростков опасность для существования церкви и поэтому прибегают к жестким мерам противодействия. Как хвала, так и ненависть питаются одной и той же идеологией. В моих работах увидели такую же серьезную угрозу для либерализма и демократии, как для диктатуры пролетариата, чести социализма или чести немецкой женщины. В действительности раскрытие функции живого угрожает только одной позиции и одному варианту общественного и морального регулирования, а именно авторитарно-диктаторскому режиму любого рода, который с помощью принудительной морали и принудительного труда пытается уничтожить стихийную порядочность и естественное саморегулирование жизненных сил. Надо быть, наконец, честными, чтобы сказать, что авторитарная диктатура существует не только в тоталитарных государствах. Ее можно обнаружить как в церкви, так и в академических организациях, как у коммунистов, так и в правительствах стран, основанных на парламентской демократии. Эта диктатура — общечеловеческая склонность, возникшая в результате подавления живого. Она создает в массовой психологии всех наций основу для восприятия и установления диктатур как политических систем. Ее основными элементами являются мистификация жизненного процесса, действительная беспомощность материального и социального характера, страх перед ответственностью за формирование своей жизни и страсть, активная или пассивная, к обретению иллюзорной безопасности и к подчинению авторитету. Подлинное извечное стремление к демократизации общественной жизни зиждется на самоопределении, естественной общности и морали, на радостном труде и земном счастье любви. Каждую иллюзию это стремление считает опасностью. Поэтому оно не только не будет бояться естественнонаучного понимания живого, но, наоборот, прибегнет к помощи естественных наук, чтобы научно-практически, а не иллюзорно справиться с имеющими важнейшее значение проблемами формирования психических структур человека. Повсеместно наблюдается стремление развить формальную демократию в демократию всех трудящихся, в трудовую демократию, соответствующую естественной организации процесса труда. В сфере умственной гигиены должна быть решена большая задача   Она заключается в том, чтобы поставить на место сексуальной неустроенности, системы публичных домов, порнографической литературы и индустрии секса естественное счастье любви, гарантируемое обществом. За этим не кроется намерение «разрушить семью» или «подорвать мораль». Семья и мораль подрываются принудительной семьей и принудительной моралью. Наша задача как специалистов — покончить с вредом, который в форме душевных заболеваний приносит неупорядоченность половых и семейных отношений. Чтобы преодолеть эту «чуму», надо четко отличать любовь родителей и детей друг к другу от семейного принуждения в какой бы то ни было форме. Эндемическое заболевание «фамилию» разрушает все, чего пытаются достичь честные стремления людей. Если Я и не принадлежу ни к одной политической или религиозной организации, то у меня все же есть собственные взгляды на социальную жизнь. В противоположность всем видам политического, идеологического или мистического мировоззрения они являются научно-рациональными. В соответствии с этими взглядами Я полагаю, что наша Земля не обретет длительного мира и что она будет напрасно пытаться осуществить функцию обобществления человека до тех пор, пока некомпетентные политики и диктаторы какого бы то ни было вида будут руководить массами людей, страдающих неврозами и венерическими заболеваниями. Функция обобществления человека заключается в выполнении его естественной функции любви и труда. Обе эти формы биологической активности людей с незапамятных времен зависят как от научно-исследовательской, так и вообще умственной работы. Знания, труд и естественная любовь являются источниками нашей жизни. Они должны и управлять ею, движимые сознанием полной ответственности трудящихся масс. Душевная гигиена масс требует власти знания — в противоположность власти невежества, власти жизненно необходимого труда — в противоположность паразитизму всякого рода, будь то экономический, духовный или философский. Если естественная наука сама себя воспринимает всерьез, то она должна бороться против сил, разрушающих жизнь, где бы и в результате чьей бы деятельности это разрушение ни происходило. Естественно, что нет человека, который в одиночку обладал бы знаниями, необходимыми для обеспечения естественной функции жизни. Научно-рациональное мировоззрение исключает диктатуру и требует осуществления трудовой демократии. Общественная власть, которая исходила бы от народа, осуществлялась бы народом и в интересах народа и была бы движима естественным чувством жизни и уважением к результатам труда, оказалась бы неодолимой. Но предпосылкой создания этой власти являются душевная независимость масс и их способность в полном объеме взять на себя ответственность за общественное бытие и ответственность самим рационально определять характер своей жизни. Если что им и мешает в решении названных задач, так это массовый душевный невроз, материализующийся как в диктатуре любого рода, так и в политической болтовне. Чтобы справиться с массовым неврозом и иррационализмом в общественной жизни, другими словами, чтобы осуществить настоящую умственную гигиену, необходимы социальные рамки, в которых прежде всего устраняется материальная нужда и обеспечивается свободное развитие жизненных сил каждого. Такие социальные рамки может создать только подлинная демократия. Но подлинная демократия не является состоянием «свободы», которая могла бы быть подарена, разрешена или гарантирована какой-либо группе людей избранными или навязанными органами власти. Подлинная демократия — трудный и длительный процесс, в ходе которого массы людей, защищенных в социальном и юридическом отношении, имеют все возможности (а не «получают» их) учиться управлению живой индивидуальной и общественной жизнью и продвигаться ко все лучшим формам жизни. Следовательно, подлинная демократия не является законченной цепью развития событий, которую можно уподобить седовласому старцу, наслаждающемуся воспоминаниями о своем славном боевом прошлом. Подлинная демократия — процесс непрерывного решения проблем безостановочного развития, процесс новых открытий, формирования новых мыслей и форм жизни. Развитие в направлении будущего оказывается непрерывным только в том случае, если приверженцы прежних институтов и сторонники старых идей, сыгравших свою роль на прежней ступени демократического развития, оказываются достаточно мудрыми, чтобы уступить место молодому и новому, а не душить его, ссылаясь на достоинство или формальный авторитет. Традиция имеет важное значение   Она является демократической, если выполняет свою естественную функцию, то есть вооружает новые поколения положительным и отрицательным опытом прошлого, давая им тем самым возможность учиться на старых ошибках и не совершать новых ошибок такого же рода. Традиция становится убийцей демократии, если она не дает молодежи возможности выбора, если она пытается диктовать, что при новых условиях жизни можно рассматривать как «хорошее» иди «дурное». Традиция быстро и охотно забывает, что она лишилась способности оценивать, что же, собственно, не является традицией. Например, усовершенствование микроскопа было не уничтожением первой модели, а ее сохранением и развитием в соответствии с более высокой ступенью человеческого знания. Микроскоп времен Пастера был не способен позволить увидеть то, что ищет сегодняшний исследователь вирусов. Стоит только представить себе, что у микроскопа времен Пастера хватило бы власти и тщеславия, чтобы запретить электронный микроскоп! Если бы молодежь, не опасаясь за последствия такого шага, могла сказать старшему поколению: «Это мы принимаем от вас, так как в этом наследии сохраняются сила и честность, оно все еще современно и способно развиваться, а вот это не можем воспринять, так как оно было полезно и истинно для своего времени, но стало непригодным для нас», — то таково было бы лишь выражение почтения к унаследованному от прошлого, а не ненависти к нему. Такая молодежь должна быть готова услышать то же самое и от своих детей. Развитие довоенной демократии в полную и подлинную трудовую демократию означает, что общество на деле овладеет механизмом, позволяющим определять развитие бытия вместо имевшего место до сих пор формального, частичного и неполного определения этого развития. Оно означает замену иррационального формирования политической воли масс рациональным контролем над социальным процессом. Этот контроль требует непрерывного самовоспитания масс в духе ответственности, проникнутой идеалами свободы. Такая ответственность должна уступить место детской надежде на получение свободы в виде подарка или на ее обретение при чьей-либо гарантии извне. Если демократия хочет устранить диктаторские наклонности в массах, она должна доказать свою способность покончить с бедностью и достичь рациональной самостоятельности людей. Это — и только это — может быть названо органическим общественным развитием. Я полагаю, что европейские демократии потерпели поражение в борьбе с диктатурой потому, что в демократических системах было слишком много формальной и слишком мало реальной, практической демократии. Любое мероприятие в сфере воспитания было проникнуто страхом перед живой жизнью. Демократия рассматривалась как состояние гарантированной «свободы», а не как процесс развития массовой ответственности. И в демократических политических системах существовало и существует воспитание, цель которого — обеспечить повиновение авторитарной власти. Катастрофические события нашего времени учат, что люди, воспитанные в духе повиновения какой бы то ни было авторитарной власти, крадут свободу у самих себя. Они убивают того, кто ее даровал, и бегут за диктатором. Я не политик и ничего не понимаю в политике, но Я ученый, сознающий свою социальную ответственность. В качестве такового Я имею право высказать то, что признал истинным. Я сочту цель своей работы достигнутой, если мои научные высказывания окажутся пригодными для того, чтобы способствовать лучшему устройству отношений между людьми. После краха диктатур человеческому обществу потребуются истины, причем истины непопулярные. Эти истины, называющие подлинные причины нынешнего социального хаоса, рано или поздно возобладают — независимо от того, хотят этого люди или нет. Одна из таких истин заключается в том, что корни диктатуры — в иррациональном страхе перед жизнью, который испытывают массы. Тот, кто высказывает такого рода истины, подвергается очень большой опасности, но он может и подождать. Ему нет необходимости бороться за власть, чтобы добиться торжества истины. Его сила — в знании фактов, касающихся всего человечества, как бы эти факты ни отвергались. Во времена тяжелейших общественных бедствий воля общества к жизни заставляет все-таки признавать эти факты. Ученый обязан в любых обстоятельствах сохранять право на свободное выражения мнения и не уступать его представителям сил, подавляющих жизнь. Слишком много говорят о долге солдат отдать свою жизнь. Слишком мало говорят о долге ученых отстаивать в любых обстоятельствах однажды познанную истину, чего бы это ни стоило. У врача или педагога только одна обязанность — бескомпромиссно следовать требованиям своей профессии, не обращая внимания на силы, подавляющие жизнь, и руководствуясь только благом тех, кто вверен ему. Он не должен быть приверженцем идеологий, противоречащих целям врачевания или воспитания. Тот, кто оспаривает это право исследователя, врача, воспитателя, инженера или писателя, одновременно называя себя демократом, тот является лицемером или, по меньшей мере, жертвой чумы иррационализма. Борьба против чумы диктатуры бесперспективна без решимости и серьезности в подходе к жизненным вопросам, так как диктатура живет и может жить только во тьме непознанности вопросов жизни. Человек беспомощен в тех случаях, когда у него нет знания, а беспомощность, вызванная незнанием, — удобрение для диктатуры. Нельзя называть общественный строй демократическим, если он боится постановки важнейших вопросов, поиска непривычных ответов и борьбы мнений вокруг проблем своего развития. В этом случае такое общественное устройство гибнет при малейшем покушении на его институты со стороны претендентов на диктаторскую власть.   Это и произошло в Европе «Свобода религии» является диктатурой, если она не дает свободу науке, а значит, не обеспечивает свободную конкуренцию в интерпретации жизненных процессов. Должно же когда-то стать раз навсегда ясно, является ли Бог бородатым могучим существом, живущим на небе, или он представляет собой естественный космический закон, господствующий над нами. Только если Бог и закон природы — одно и то же, возможно понимание между наукой и религией. От диктатуры божественного наместника на Земле до диктатуры ниспосланного Богом спасителя народов — всего один шаг. «Мораль» становится диктатурой, если она отождествляет естественное чувство жизни, свойственное людям, с порнографией. Хочет она того или нет, таким образом мораль позволяет продолжиться существованию сексуальной грязи и допускает гибель естественного любовного счастья людей. Необходимо резко протестовать в тех случаях, когда аморальными называют людей, которые основывают свое социальное поведение на внутренних законах, а не на формах внешнего принуждения. Мужчина является мужчиной, а женщина — женщиной не потому, что они получили благословение, а потому, что они чувствуют себя мужчиной и женщиной. Мерой настоящей свободы является внутренний, а не внешний закон. Морализаторское лицемерие — опаснейший враг естественной нравственности. Его можно победить не посредством какого-либо другого вида принудительной морали, а только с помощью знания естественного закона, управляющего сексуальным процессом. Естественное моральное поведение предполагает свободу естественного жизненного процесса. Напротив, принудительная мораль идет рука об руку с болезненной сексуальностью. Линия принуждения является линией наименьшего сопротивления. Легче требовать дисциплины и авторитарными методами добиваться ее осуществления, чем воспитывать в детях радость самостоятельного труда и естественное сексуальное поведение. Легче объявить себя всеведущим вождем, ниспосланным Богом, и декретировать, что должны думать и делать миллионы людей, чем подвергнуть себя испытанию в борьбе мнений между рациональным и иррациональным. Легче настаивать на уважении и любви, предписанных законом, чем завоевать дружбу человечным поведением. Легче продать свою независимость за материальную обеспеченность, чем вести самостоятельную жизнь, проникнутую сознанием ответственности, и быть господином самому себе. Удобнее диктовать подчиненным их поведение, чем направлять это поведение при уважении индивидуальности других. Поэтому жизнь при диктатуре всегда кажется легче, чем при настоящей демократии. Поэтому удобный демократический лидер .завидует диктатору и пытается подражать ему. Легко повторять общие слова, говорить правду — трудно. Поэтому тот, кто не верит в живое или потерял такую веру, стал добычей тайного страха перед жизнью, порождающего диктатуру. Живое само по себе «разумно», но оно превращается в гримасу, если ему не дают проявиться. Став гримасой, жизнь может только вызвать страх. Поэтому лишь знание жизни способно прогнать страх. Каким бы ни стал в грядущие века в результате кровавых битв наш расшатавшийся мир, наука о жизни сильнее всей враждебности к жизни, сильнее тирании. Галилей, а не Нерон, Пастер, а не Наполеон, Фрейд, а не Шикльгрубер создавали технику, боролись с эпидемиями, изучали душевный мир, то есть обеспечивали наше бытие. Другие всегда злоупотребляли успехами великих для уничтожения жизни. Корни естественной науки лежат бесконечно глубже и оказываются гораздо сильнее, чем какая бы то ни было фашистская идеология сегодняшнего дня и порождаемая ею шумиха. Нью-Йорк, ноябрь 1940 г. В.Р. Биологическое и сексуальная наука Фрейда Моя только что охарактеризованная научная позиция формировалась в 1919—1921 гг. на Венском студенческом семинаре по проблемам сексуальной науки. Никакая схема, ничье мнение не управляло развитием моих взглядов. Следует исключить и аргумент, согласно которому человек со странной биографией, насыщенной комплексами, оказавшийся вне приличного общества, намеревается навязать другим людям свои фантазии о жизни. Верно, что моя предыдущая жизнь, бурная и богатая опытом, дала мне возможность по-новому воспринимать факты, своеобразие исследуемого материала и результаты, которые оставались закрытыми для других. До вступления в октябре 1920 г. в Венское психоаналитическое объединение Я приобрел многосторонние знания в сексологии и психологии, а также в естественных науках и натурфилософии. Это звучит нескромно, но скромность там, где она не к месту, — не добродетель. Нет здесь и никакого колдовства или особой «ловкости рук». Изголодавшись от ничегонеделания за четыре года первой мировой войны и будучи одарен способностью учиться быстро, глубоко и систематически, Я бросался на все достойное изучения, что мне только попадалось. Я не особенно часто засиживался в кафе и разных компаниях, уделял также мало внимания прогулкам или потасовкам — обычному времяпрепровождению студентов. С психоанализом Я познакомился случайно. В 1919 г. во время лекции по анатомии по аудитории передавали листок с призывом создать кружок, цель которого — изучение сексологических проблем. Я пришел на его заседание, где присутствовали человек восемь молодых медиков, и услышал, что сексологический семинар необходим, так как Венский университет пренебрегает этим важным вопросом. Я регулярно посещал занятия, но не участвовал в дискуссиях. Способ обсуждения показался мне уже на первых заседаниях кружка странным и неестественным. Почувствовав внутреннее неприятие, Я тем не менее записал в дневнике 1 марта 1919 г.: «Может быть, мораль и против этого, но Я на собственном опыте, в результате наблюдений над собой и другими людьми пришел к убеждению, что сексуальность — та центральная точка, вокруг которой развивается как вся социальная жизнь, так и духовный мир индивида...» Откуда взялось несогласие с тем, что говорили на семинаре? Это стало понятно только лет через десять. Я пережил свои первые сексуальные впечатления по-иному, нежели слышал о сексуальности на лекциях. В соответствии с этими выступлениями сексуальное начало несло в себе нечто странное, чужеродное. Казалось, что естественной сексуальности вовсе не существовало. Бессознательное было наполнено одними лишь извращенными влечениями. Психоаналитическое учение отвергало, к примеру, существование первичной вагинальной эротики у маленькой девочки и допускало появление женской сексуальности из сложной взаимосвязи других влечений. Члены кружка предложили пригласить некоего старого психоаналитика, чтобы он выступил с серией лекций о сексуальности. Он говорил хорошо и интересно, но мне интуитивно не понравилось, как лектор излагал проблемы сексуальности. Хотя Я услышал много нового и был очень заинтересован, но то, что говорил лектор, в какой-то мере не соответствовало теме, и Я не мог бы обосновать свое впечатление. Я раздобыл несколько книг по сексологии — «сексуальную жизнь нашего времени» Блоха, «Половой вопрос» Фореля, «сексуальные заблуждения» Бака, «Гермафродитизм» и «Способность к оплодотворению» Таруффи. Потом Я прочитал «либидо» Юнга и, наконец, Фрейда. Я читал много, быстро и внимательно, кое-что по два-три раза. Мой выбор профессии определился под воздействием «Трех очерков по теории сексуальности» и «Введения в психоанализ» Фрейда. В моем восприятии сексологическая литература сразу же распалась на две группы — серьезных и «моратизаторски-сладострастных» работ. Блох, Форель и Фрейд воодушевили меня. Знакомство с трудами Фрейда стало большим переживанием. Я не превратился сразу же в безусловного фрейдиста, осмысливая его открытия, а также открывая для себя труды других великих ученых   Прежде чем окончательно встать на точку зрения психоанализа и выступить в его поддержку, Я приобрел общие естественнонаучные и натурфилософские знания. В этом направлении меня толкала основная тема моих снятий — сексуальность. Я основательно изучал «Справочник по сексуальной науке» Молля, делая обстоятельные выписки из него. Я хотел знать, что говорили о влечении другие. Это привело к знакомству с работами Земона. Его учение о «мнемических ощущениях» дало мне материал для размышления о памяти и о проблеме инстинкта. Земон утверждал, ,до все непроизвольные действия живых существ сохраняются в форме «энграмм», то есть исторических впечатлений, оставшихся от пережитого. Непрерывно размножающаяся зародышевая плазма постоянно воспринимает впечатления, вызванные соответствующими раздражителями. Это биологическое учение хорошо согласовывалось с воззрением Фрейда о подсознательных воспоминаниях, «следах в памяти». За вновь и вновь приобретаемым знанием стоял вопрос: что такое жизнь? Жизнь характеризовалась странной разумностью и целесообразностью инстинктивного, непроизвольного действия. Исследования Фореля о разумной организации жизни муравьев обратили мое внимание на проблему витализма. В 1919—1923 гг. Я познакомился с работами Дриша «Философия органического» и «Учение о порядке». Первую Я понял, вторую — нет. Было очевидно, что механистическое понимание жизни, под преобладающим воздействием которого находились и наши занятия медициной, не могло меня удовлетворить. Утверждение этого автора о том, что в живом организме из части образуется целое, казалось мне неопровержимым. Наоборот, его объяснение функционирования живого организма с помощью понятия «энтелехии» не произвело на меня впечатления. Я чувствовал, что в данном случае, используя слово, обходят громадную проблему. Так Я весьма простым образом научился отличать факты от теорий, излагающих эти факты. Я немало размышлял о трех доказательствах специфичности живого, полностью отличавшегося от неорганической природы. Эти размышления имели под собой прочную основу, но потусторонность принципа жизни никак не хотела согласовываться с моими ощущениями. Семнадцать лет спустя мне удалось разрешить противоречие на основе функционально-энергетической формулы. Всегда, когда Я размышлял о витализме, мне мерещилось учение Дриша. Мое слабое предчувствие иррациональности его предположений оказалось верным — позже он закончил свой путь среди духовидцев. Лучше обстояло дело с Бергсоном. Я очень тщательно проштудировал его работы «Материя и память», «Время и свобода» И «Творческое развитие» и инстинктивно почувствовал правильность стремления ученого отвергать как механистический материализм, так и феноменализм. Данные Бергсоном толкования Ощущения длительности в процессе душевного переживания и целостности «Я» подтвердили мои внутренние ощущения не-механической природы организма. И все же все это было очень темно и неточно, оставаясь более на уровне чувства, чем знания. Моя нынешняя теория психофизической идентичности и целостности, восходящая к идеям Бергсона, стала новой функциональной теорией тела и души. Некоторое время меня считали «сумасшедшим бергсонианцем», так как Я, в принципе, соглашался с Бергсоном, не будучи в состоянии понять, где в его учении обнаруживался пробел. Его «жизненное вдохновение» очень напоминало «энтелехию» Дриша. Нельзя было отвергнуть принцип созидательной силы, управляющей жизнью, но его одного было мало, тем более что этот принцип было невозможно постичь, описать и управлять им. Практическое применение этого принципа можно было с полным основанием рассматривать как высшую цель естественной науки. Мне казалось, что виталисты подошли ближе к пониманию принципа жизни, чем механисты, расчленявшие жизнь прежде, чем они ее понимали. Ведь представление о том, что организм работает, как машина, было более доступным для понимания, и при этом можно было опереться на известные данные физики. В своей медицинской работе Я был механистом, а мои идеи тяготели к принципу систематичности. Из числа доклинических дисциплин меня больше всего интересовали топографическая анатомия и анатомия систем организма. В мозге и нервной системе Я разобрался в совершенстве. Сложность нервных путей и остроумное расположение «переключателей» заворожили меня. Вскоре Я накопил гораздо больше знаний, чем требовалось для сдачи экзамена на степень доктора, но одновременно меня захватила и метафизика. Мне понравилась «История материализма» Ланге, и Я ясно осознал, что невозможно обойтись также без идеалистической философии. Некоторые коллеги не разделяли «скачкообразность» и «непоследовательность» моего мышления. Я сам понял эту позицию, казавшуюся запутанной, только 17 лет спустя, когда мне удалось экспериментальным путем разрешить противоречие между механицизмом и витализмом.   Правильно, то есть логично, мыслить в известных областях — дело нетрудное. Трудно не испугаться запутанности понятий, начиная вникать в незнакомое. К счастью, Я рано понял свою способность углубляться в запутанные умозрительные эксперименты и достигать в результате этого практических результатов. Именно этому свойству Я обязан оргоноскопом в моей лаборатории, позволяющим увидеть проявление биологической энергии, подобное молнии. Из многосторонности моих симпатий позже развился принцип «Каждый в чем-то прав»   Надо только понять, в чем. Проштудировав две-три книги по истории философии, Я составил представление о старом как мир споре по поводу первичности тела или души. Эти предварительные стадии моего научного развития важны потому, что они подготовили меня к правильному восприятию учения Фрейда. В учебниках по биологии, за которые Я взялся только после сдачи весьма сомнительного, с точки зрения его ценности, экзамена на степень доктора биологических наук, открылись богатый мир и бездна материала. Они позволяли как обрести знания, дававшие возможность приводить точные доказательства, так и пригодились для идеалистических грез. Позже собственные проблемы заставили меня аккуратно отделить гипотезу от факта. Труды Хертвига «Общая биология» и «Становление организмов» давали обстоятельные знания, но оставляли без внимания всеобщую связь между различными отраслями исследования живого. Тогда Я не мог сформулировать свою позицию так, как делаю это теперь, но от знакомства с ними оставалось чувство неудовлетворенности. Применение «принципа цели» в биологии воспринималось как помеха. У клетки была мембрана, для того чтобы лучше защищаться от внешних раздражителей. Сперматозоиды были созданы такими быстрыми, для того чтобы быть в состоянии лучше находить яйцеклетку. Самцы были часто ярче раскрашены, часто крупнее и сильнее самок, для того чтобы легче понравиться или преодолеть их сопротивление, а также имели рога, для того чтобы одолеть соперника. И даже работницы-муравьихи были бесполыми, для того чтобы лучше делать свою работу. Ласточки строили свои гнезда, для того чтобы обогревать детей, и природа вообще устроила то или это так или иначе, для того чтобы реализовать ту или иную цель. Следовательно, и в биологии господствовало смешение виталистического идеализма и каузального материализма. Я посещал очень интересные лекции Каммерера, на которых он излагал свое учение о наследовании приобретенных свойств. Он в значительной степени опирался на Штайнаха, который к тому времени обратил на себя внимание работами о гормональной соединительной ткани генитального аппарата. На меня произвели большое впечатление эксперименты по влиянию имплантации на пол и вторичные половые признаки, а также высказывания Каммерера, ограничивающие сугубо механистический подход в теории наследования. Он был убежденным защитником теории естественной организации жизни из неорганической материи и существования специфической биологической энергии.   Эти научные взгляды казались мне симпатичными. Они вдохнули жизнь в сухой материал, который Я получил в университете. Против Штайнаха и Каммерера шла жестокая борьба. Во время визита к Штайнаху Я увидел, что ученый устал и измотан. Позже Я на себе ощутил, как третируют тех, кто добивается значительных, но не совпадающих с общепринятыми взглядами научных результатов. А Каммерер впоследствии покончил с собой. Биологический принцип «для того чтобы» Я встречал снова в различных учениях о спасении. При чтении труда Гримма «Будда» меня потрясла внутренняя логика учения об отсутствии страдания. Это учение отвергало среди прочего и радость как источник страдания. Учение о странствовании душ показалось мне смешным, но почему же у него были миллионы приверженцев? Дело не могло быть в одном только страхе смерти. Я читал Рудольфа Штайнера, но среди моих знакомых было много теософов и антропософов. Все они казались более или менее странными, но большей частью более искренними, чем сухие материалисты. Они тоже должны были быть в чем-то правы. Во время летнего семестра 1919 г. Я выступил в сексологическом семинаре с рефератом «Понятие либидо от Фореля до Юнга». Работа появилась два года спустя в «Цайтшрифт фюр зексуальвиссеншафт». Я начал ориентироваться в различиях взглядов Фореля, Молля, Блоха, Фрейда и Юнга на сексуальность. Различия в подходах этих исследователей к проблеме бросались в глаза. Все, кроме Фрейда, полагали, что сексуальность в пубертатном периоде низвергается на человека как гром с ясного неба. Говорили, что «сексуальность просыпается». Никто не осмеливался указать, где она была прежде. сексуальность и способность к продолжению рода считались одним и тем же. За этим ошибочным представлением скрывалась целая гора психологических и социологических заблуждений. Молль говорил о «тумесцентном» и «детумесцентном», причем не было точно известно, в чем они заключались и каковы были их функции. сексуальное напряжение и разрядка приписывались действию различных особых влечений.   В тогдашней сексологии и психиатрической психологии насчитывалось столько же или почти столько же влечений, сколько и человеческих действий. Существовали, например, влечение к питанию, влечение к размножению, побуждавшее к продолжению рода, влечение к эксгибиционизму, влечение к власти, тщеславие, инстинкт питания, влечение к материнству, влечение к более высокому уровню развития человека, стадный инстинкт, разумеется, социальный инстинкт, эгоистический и альтруистический инстинкты, свои инстинкты для садизма, мазохизма и трансвестизма. Короче говоря, с влечениями дело обстояло очень просто и все-таки ужасно сложно.   Во всем этом попросту не разбирались   Хуже всего было с «моральным влечением». Сегодня очень немногие знают, что мораль рассматривалась как филогенетический вид влечения, даже определяемый сверхчеловеческими факторами. Об этом говорили со всей серьезностью и с большим достоинством. Вообще, при такого рода рассуждениях все были в высшей степени этичны. Половые извращения, как и душевные заболевания, представлялись чисто дьявольским делом, безнравственным «вырождением». Страдавший депрессией или неврастенией имел «отягощенную наследственность» — короче говоря, был «плохим». Душевнобольные и преступники считались живыми существами с тяжелыми биологическими наследственными уродствами, которые были неисправимы и не заслуживали извинения. «Генитальный» же человек считался кем-то вроде неудачливого преступника, в лучшем случае капризом природы, а не человеком, который вырвался из псевдокультурной жизни окружающего мира и сохраняет контакт с природой. Стоит только почитать сегодня книгу Вулльфена о преступности или Пильча о психиатрии, работу Крэпелина или кого-нибудь еще из авторов того времени, как возникает вопрос, имеешь ли дело с моральной теологией или наукой. О душевных и сексуальных заболеваниях просто-напросто ничего не знали. Само их существование вызывало нравственное возмущение, а пробелы в знаниях заполнялись морализаторством, которое, просачиваясь в науку о человеке, производило самое угнетающее впечатление. Все якобы наследовалось, определялось биологией как таковой, и точка. Я приписываю сегодня именно социальной индифферентности науки тот факт, что всего лишь через 14 лет после пионерских открытий, о которых шла речь, германским государством смогли овладеть приверженцы столь бесперспективного и проникнутого духовной трусостью мировоззрения. И произошло это, несмотря на все усилия многих ученых на протяжении данного периода. Я инстинктивно отвергал метафизику, моральную философию и умствования на этические темы. Я искал фактов в доказательство правильности этих учений и не находил их. В биологических трудах Менделя, изучавшего законы наследования, Я нашел гораздо больше подтверждений разнообразия в процессе наследования, чем провозглашенного деревянного однообразия. Я совершенно не чувствовал, что теория наследования была на 99% случаев сплошной отговоркой. Напротив, мне очень нравились теория мутации де Фриса, эксперименты Штайнаха и Каммерера, учения Флисса и Свободы о периодах. Дарвиновская теория отбора соответствовала разумному ожиданию того, что хотя жизнью и управляет определенная основная закономерность, но остается и широчайший простор для воздействия окружающего мира. Ничто не было вечным и неизменным, ничто не сводилось к невидимым наследственным веществам, все могло развиваться. Мне было чуждо намерение установить какое-либо соотношение между половым влечением и этими биологическими теориями. Я не мог принять чисто умозрительные построения. Половое влечение существовало среди объектов научного интереса как некий странный феномен. Следует знать, что представляла собой эта атмосфера до-фрейдовской сексологии и психиатрии, чтобы понять воодушевление и облегчение, которые Я испытал от встречи с Фрейдом. Он проложил путь к клиническому пониманию сексуальности. Зрелая сексуальность вытекает из стадий сексуального развития в детстве. Сразу же стало очевидным, что сексуальность и продолжение рода — не одно и то же. Слова «сексуальный» и «генитальный» не должны употребляться как синонимы. сексуальное переживание гораздо шире генитального, иначе такие извращения, как наслаждение от поедания кала, радость от соприкосновения с грязью или садизм, нельзя было бы назвать половыми. Фрейд вскрыл противоречия в мышлении и внес в дело логику и порядок. Используя понятие «либидо», авторы, работавшие до Фрейда, имели в виду просто сознательное требование совершения сексуальных действий. Это было понятие из психологии сознания. Его употребляли, не понимая, чем было или должно было быть «либидо». Фрейд сказал: мы, собственно, и не можем постичь влечение. То, что мы переживаем, — лишь производные от него — сексуальные представления и аффекты. Сам инстинкт покоится глубоко в биологической основе организма и проявляется в форме аффективного стремления к удовлетворению. Мы ощущаем стремление к разрядке, но не сам инстинкт. Эта идея была глубока и, оставшись непонятой друзьями и врагами психоанализа, образовала естественнонаучный мыслительный фундамент, на котором можно было возводить прочную конструкцию. Я интерпретировал Фрейда следующим образом: невозможность осознать инстинкт вполне логична, ведь именно он и является тем, что управляет нами и господствует над нами. Мы — его объект. Давайте подумаем об электричестве. Мы не знаем, что это такое и каково оно. Мы познаем его только во внешних проявлениях, таких, как свет и удар электрического тока. Правда, можно измерить электрическую волну, но и она — лишь свойство того, что мы называем электричеством, собственно, не зная его. Как электричество становится измеримым благодаря своим энергетическим проявлениям, так и инстинкты познаваемы только благодаря проявлениям аффектов. Мой вывод заключался в том, что «либидо» у Фрейда — не то же самое, что у дофрейдовских авторов. Последние говорили об ощущаемых и сознательных сексуальных стремлениях. «либидо» Фрейда не является и не может быть чем-либо иным, кроме энергии полового влечения. И, может быть, его когда-нибудь удастся измерить. Тогда Я употребил сравнение с электричеством и его энергией совершенно бессознательно, не чувствуя, что через шестнадцать лет мне выпадет счастье доказать идентичность биоэлектрической и сексуальной энергии. Меня заворожило последовательное естественнонаучное мышление Фрейда, проникнутое энергетизмом.   Оно было деловым и чистым Студенческий семинар по сексологии с радостью принял мою интерпретацию. Его участники знали о Фрейде, слышали, что он толковал символы и сны и делал другие замечательные вещи. Мне удалось установить связь между фрейдизмом и известными теориями сексуальности. В качестве руководителя семинара, которым меня избрали осенью 1919 г., мне удалось упорядочить научную работу. Были созданы группы, изучавшие отдельные направления сексологии: внутреннюю секрецию и общее учение о гормонах, сексуальную биологию, физиологию, сексуальную психологию и, прежде всего, исследования в области психоанализа. Социологию сексуальности мы изучали сначала по книгам Мюллер-Люэра. Один участник семинара, основываясь на работах Тандлера, выступал с докладами о социальной гигиене, другой знакомил нас с эмбриологией. Из тридцати слушателей, начинавших работу в семинаре, осталось только восемь, но работали они серьезно. Мы перебрались в подвал клиники Хайека, который поинтересовался, не хотим ли мы заняться и «практической сексологией». Я успокоил его. Мы уже достаточно хорошо знали, как университетские профессора относятся к сексуальности, и это нас больше не волновало. Отсутствие же преподавания сексуальной науки мы воспринимали как большой ущерб и старались, насколько возможно, возместить его.   Прослушав специальный курс, Я узнал многое об анатомии и физиологии половых органов и выступил с соответствующими сообщениями перед участниками семинара. Свои выступления Я подготовил на основе материала, содержавшегося в различных учебниках, в которых половые органы рассматривались лишь как «служители» процесса размножения. Да и последнему уделялось самое поверхностное внимание, без учета взаимоотношения с автономной нервной системой, а описание влияния и взаимодействия гормонов, регулирующих сексуальные функции и поведение, было неточным и неудовлетворительным. Мы узнавали, что в «промежуточной железе» яичка и яичника вырабатываются «вещества», определяющие характер вторичных половых признаков и обусловливающие половое созревание в пубертатный период. Они якобы являлись и причиной полового возбуждения. Эти исследователи не замечали противоречия, заключавшегося в том, что у людей, подвергнутых кастрации до наступления половой зрелости, сексуальность снижается, у тех же, кто был кастрирован после этого, не терялась способность к возбуждению и к совершению полового акта. Тот факт, что для евнухов был характерен особо выраженный садизм, не представлял собой, по мнению исследователей, серьезной проблемы. Я понял эти явления лишь много лет спустя, открыв механизмы сексуальной энергии. После завершения периода полового созревания сексуальность развивается в полном объеме, охватывает все тело, и кастрация в позднем возрасте не приводит к утрате сексуальной энергии, проявляющейся во всем теле, а не только в «промежуточных» генитальных железах. Садизм, развивающийся у евнухов, есть не что иное, как возбужденная и лишенная своей нормальной функции, проявляющейся в генитальной сфере, сексуальная энергия, охватывающая поэтому в своей разрядке мускулатуру всего тела. Для тогдашней физиологии понятие сексуальности исчерпывалось пониманием отдельных «точек, несущих ответственность» за функционирование сексуального механизма, например соединительной ткани яичек и яичников, и описанием вторичных половых признаков. Поэтому объяснение сексуальной функции, данное Фрейдом, было столь освободительно для понимания природы сексуальности человека. Правда, в «Трех очерках по теории сексуальности» Фрейд предполагал существование каких-то «химических веществ», которые должны были обусловливать половое возбуждение. Он говорил об «органическом либидо» и приписывал каждой клетке существование таинственного Нечто, столь сильно воздействующего на нашу жизнь. Позже мне удалось экспериментально подтвердить эти интуитивные предчувствия Фрейда. Постепенно психоанализ взял верх над всеми остальными направлениями. Первым, к кому Я применил психоанализ, был молодой человек. Одним из главных симптомов, о которых он мне рассказывал, была необходимость быстро ходить. Он просто не мог ходить медленно. Символы его сновидений казались не особенно странными, и часто они поражали своей логичностью. Моя работа с первым пациентом прошла очень хорошо, даже слишком хорошо, как это часто бывает у начинающих. При этом обычно не ощущаются необъяснимые глубины и оставляется без внимания многообразие проблемы. Я был очень горд, когда мне удалось раскрыть смысл навязчивого действия: маленьким мальчиком пациент что-то украл в лавке и убежал, охваченный страхом преследования. Он вытеснил это переживание, но оно снова давало о себе знать, проявляясь в «необходимости быстро ходить». Зная об этом, мне легко удалось доказать его детский страх перед возможностью быть застигнутым во время мастурбации. Наступило даже улучшение состояния. В техническом отношении Я точно придерживался данных, приведенных в работах Фрейда. Аналитический сеанс проходил следующим образом: пациент лежал на диване, аналитик сидел сзади него. Пациент должен был по возможности не оглядываться. Взгляд назад считался сопротивлением. Пациента побуждали к «свободному фантазированию». Ему не разрешалось подавлять мысли, приходившие в голову. Он должен был все говорить, но ничего не делать. Главная задача состояла в том, чтобы привести пациента «от действия к воспоминанию». Сновидения поочередно расчленялись на фрагменты и истолковывались.   Пациент должен был найти ассоциацию с каждым фрагментом сновидения   основе такого подхода лежало следующее логическое соображение: невротический симптом есть выражение вытесненного инстинктивного побуждения, которое в искаженной форме прорвалось через вытеснение. Поэтому в симптоме — при условии технически правильных действий психоаналитика — должны были обнаружиться неосознанное сексуальное желание и моральный отпор ему.   Страх девушки-истерички перед нападением мужчин, вооруженных ножами, представляет собой желание совершить половой акт, наталкивающееся на моральные препятствия и ставшее неосознанным ввиду вытеснения. Симптом возникает ввиду неосознанности порицаемого влечения, например к тайной мастурбации или к совершению полового акта. Преследователь — это страх перед собственной совестью, препятствующий прямому выражению инстинктивного желания. Поэтому пациент ищет замаскированные возможности выражения своего инстинкта, проявляющиеся, например, в краже или страхе перед нападением. Выздоровление, говорилось в «Очерках», наступает благодаря превращению вытеснявшегося влечения в осознанное и становящееся, таким образом, доступным осуждению со стороны зрелого «Я». Так как неосознанность желания является условием возникновения симптома, то излечить, по Фрейду, должно осознание желания. Спустя несколько лет сам Фрейд уже не настаивал на абсолютности этой формулировки, но до тех пор излечение обязательно связывалось с осознанием вытесненных инстинктивных влечений и их осуждением или сублимацией. Мне бы хотелось особо подчеркнуть данное обстоятельство, так как для понимания причин моего последующего расхождения с Фрейдом важно прояснить имевшие место уже в начале моей работы различия в трактовке невротического поведения. Ведь когда Я начал разрабатывать свою генитальную теорию терапии, ее приписывали Фрейду или полностью отвергали. В первые годы психоаналитической работы мне удавалось во многих случаях излечить или полностью устранить немало симптомов. Это происходило с помощью осознания не осознававшихся прежде побуждений. В 1920 г. еще не было речи о «характере» или «неврозах характера» и отдельный невротический симптом рассматривался как инородное тело в здоровом организме. Такой подход вытекал из взглядов Фрейда, по утверждению которого некоторая часть структуры личности не участвовала в процессе взросления всего характера, оставаясь на более ранней, детской ступени развития сексуальности, что означало фиксацию. Эта часть оказывалась в конфликте с остальным «Я», которое отвергает ее и удерживает в состоянии вытеснения. Напротив, Я утверждал, сформулировав позднее учение о характере, что нет невротических симптомов без заболевания всего характера. Симптомы — только вершины на горном хребте, которым является невротический характер. Хотя Я и развивал эту точку зрения в полном соответствии с психоаналитическим учением о неврозах, эта позиция предъявляла определенные требования к технике исследования и привела в конце концов к выводам, оказавшимся в противоречии с психоанализом. Как руководителю студенческого семинара по сексологии, мне приходилось доставать литературу. Я посещал Каммерера, Штайнаха, Штекеля, профессора биологии Бутана, Альфреда Адлера и Фрейда. Личность Фрейда произвела на меня наиболее сильное и продолжительное впечатление. Каммерер был умен и любезен, но наша деятельность не особенно интересовала его. Штайнах жаловался на трудности. Штекель пытался привлечь нас на свою сторону. Знакомство с Адлером разочаровало. Он ругал Фрейда: эдипов комплекс был, по его словам, глупостью, комплекс кастрации — путаной фантазией и излагался, как полагал Адлер, гораздо лучше в его учении о мужском протесте. Из научных построений Адлера родилась позже община мелкобуржуазных сторонников сексуальной реформы. Фрейд был другим, и это касалось прежде всего его простой манеры держаться. В его поведении не проскальзывало стремление играть какую-нибудь роль — профессора, большого знатока людей, изысканного ученого. Фрейд говорил со мной, как совсем обычный человек, и в его глазах светился большой ум. Они не проникали по-провидчески в глаза собеседника, а лишь смотрели на мир честно и искренне. Он интересовался работой нашего семинара и нашел ее очень разумной. По мнению Фрейда, мы были правы.   Он полагал, что была бы достойна сожаления такая позиция, при которой сексуальность не вызвала к себе никакого интереса или будила только ложный интерес. Фрейд любезно согласился помочь нам литературой и, встав на колени перед книжным шкафом, отобрал несколько книг Я брошюр. Это были отдельные оттиски «Судеб влечений», «Подсознательного», «Толкование снов», «Психопатология повседневной жизни» и т. д. Фрейд говорил быстро, по-деловому и живо, его движения были естественны, и во всем сквозила ирония. Я пришел робея, а ушел обрадованным и счастливым. Так началась интенсивная 14-летняя работа в психоанализе и для психоанализа. В конце этого периода Я хоть и испытал по вине Фрейда тяжелое разочарование, но рад сказать, что оно не привело к ненависти и отторжению. Напротив, сегодня Я могу оценить заслуги Фрейда гораздо выше, и оценка эта будет куда точнее, чем тогда, в ученические годы. Я счастлив, что так долго был его учеником, полностью преданным его делу, и не выступал с какой бы то ни было преждевременной критикой. Полная преданность делу — первейшая предпосылка духовной независимости   В годы тяжелой борьбы вокруг учения Фрейда Я видел, как на сцене появлялись и снова исчезали с нее многочисленные актеры. Одни взлетали подобно кометам, оставаясь лишь многообещающими, но ничего не говорящими. Другие, с трудом пробиваясь через тяжелые проблемы подсознательного и не обладая прозорливостью Фрейда, напоминали кротов. Были и третьи, которые пытались конкурировать с Фрейдом, не понимая, как он резко отличается от представителей обычной академической науки. Четвертые поспешно выхватывали какой-либо фрагмент учения, превращая его в свою профессию. Но если посмотреть объективно, то речь шла не о конкуренции или профессии, а о продолжении громадного открытия.   Речь шла не столько о расширении известных знаний, сколько о биологическом и экспериментальном подкреплении теории либидо, и необходимо было быть ответственным за каждый шаг на пути познания, противостоявшего миру опошления и формализма. Было необходимо умение выстоять в одиночку и быть готовым к непризнанию и непопулярности. Сегодня многим в мире этой новой, психобиологической отрасли медицины ясно, что учение о структуре характера, основанное на его анализе, является законным продолжением теории неосознанной душевной жизни. Важнейшим плодом последовательного применения понятия либидо было открытие нового подхода к биогенезу. История науки представляет собой длинную цепь продолжений, разработок, отклонений от проторенного пути и возвращении на него, воссоздания знания на новой основе, критики иных взглядов, новых отклонений от столбовой дороги и возвращений на нее и создания еще чего-то нового. Это тяжелый и длительный путь. Мы находимся только в начале истории науки, насчитывающей вместе с большими пустыми промежутками всего лишь около 2000 лет. Возраст живого мира исчисляется сотнями тысяч лет, и просуществует он, вероятно, еще не одну сотню тысяч лет. Развитие идет все время вперед, и, в принципе, никогда назад. Темп жизни ускоряется, растет и сложность жизни. Роль ведущего в жизни всегда играла и будет играть честная работа ученых-первопроходцев. Иначе будет лишь то, что враждебно жизни, и эта ситуация обязывает.   Пер Гюнт Дух психоанализа производил впечатление величия и мощи и самым вопиющим образом противоречил обычному человеческому мышлению. Ты думаешь, что способен в соответствии со свободной волей определять характер своих действий? Вовсе нет! Твои сознательные действия — всего лишь капля на поверхности моря неосознанных процессов, о которых ты ничего не можешь знать, познать которые ты боишься. Ты гордишься «индивидуальностью своей личности» и «широтой своего духа»? Да полно! Ты, в принципе, всего лишь мяч своих страстей, которые делают с тобой все, что им заблагорассудится. Конечно, это тяжело ранит твое тщеславие! Но ты был точно так же задет, узнав, что происходишь от обезьян и что Земля, по которой ты ползаешь, вовсе не центр звездного мира, — а ведь ты так охотно верил в это! Ты все еще думаешь, что Земля единственная среди миллиардов звезд несет на себе живую материю. Твое поведение определяется событиями, о которых ты ничего не знаешь, которых ты боишься и которые ложно истолковываешь. Существует психическая деятельность, простирающаяся гораздо дальше пределов твоего сознания. Твое неосознанное — как кантовская «вещь в себе»: его никогда нельзя постичь до конца, так как оно позволяет познать себя только в своих проявлениях. Это чувствовал ибсеновский Пер Гюнт, восклицая: «Ни назад, ни вперед — никуда не могу, словно Я в заколдованном замкнут кругу; никуда не пройду, будто стены растут из земли. И повсюду она: под ногами, вблизи и вдали. Покажись! Назови свое имя!» Имя той, к кому он взывает, — «Большая Кривая». Я вновь и вновь перечитывал «Пер Гюнт», прочитал и немало интерпретаций этой пьесы. Аффективное неприятие фрейдовской теории неосознанного основывалось не только на традиционном отрицании новых великих идей. Человеку необходимо жить и удовлетворять свои как материальные, так и психологические потребности в обществе, которое, следуя предписанному пути, стремится к сохранению. Таково требование повседневной жизни. Отклонение от известного, привычного, от накатанного пути может означать смуту и гибель. Отсюда по меньшей мере понятен страх людей перед всем неопределенным, беспочвенным, космическим. Тот, кто отклоняется от этого, лет ко становится Пером Гюнтом, фантазером, душевнобольным. Мне казалось, что Пер Гюнт хотел раскрыть великую тайну, не имея для этого достаточных сил. Его история есть история человека, который, вооружившись недостаточными средствами, выпрыгнул из марширующих рядов людей. Его не понимают. Его высмеивают, если он безвреден, и пытаются уничтожить, если он оказывается сильным. Если Пер Гюнт не понимает бесконечности, в которую вводят его мысли и дела, он гибнет по собственной вине. Когда Я прочитал и понял «Пер Гюнт», когда Я познакомился и постиг учение Фрейда, все вокруг меня закружилось и заколебалось. Я сам был подобен Перу Гюнту. В его судьбе Я чувствовал наиболее вероятный результат, которым должна закончиться попытка выскочить из сомкнутых маршевых колонн приверженцев признанной науки и обычного мышления. Если Фрейд был прав, формулируя учение о бессознательном, — а в его правоте Я не сомневался, — то это значит, что им была осмыслена внутренняя, духовная бесконечность. Человек превратился в червячка, подхваченного потоком собственных переживаний. Все это Я ощущал смутно и никак уж не «научно». Если рассматривать научную теорию с точки зрения живой жизни, то она представляет собой искусственный опорный пункт в хаосе явлений. Поэтому она имеет ценность в качестве душевной защиты. Утонуть в этом хаосе не грозит тем, кто зарегистрировал, точно классифицировал и ICM самым, как им кажется, понял явления. Таким образом можно даже несколько продвинуться вперед в преодолении хаоса. Но это мало утешало меня. На протяжении последних двадцати лет мне приходилось все время бороться, разграничивая материал моей научной работы, в котором мне предстояло разбираться, \\ бесконечность живой жизни. При любой обстоятельной работе на заднем плане этого процесса можно обнаружить ощущение, которое испытывает червячок, находящийся в космосе. Человеку, летящему в самолете на высоте 1000 м над шоссе, будет казаться, что автомобили всего-навсего ползут. За годы, прошедшие после первой встречи с Фрейдом, Я изучил астрономию учение об электричестве, квантовую теорию Планка и теорию относительности Эйнштейна. Имена Бора и Гейзенберга приобрели живое содержание. Подобие законов, управляющих движением мира электронов, тем, которые управляют миром планетных систем, было для меня чем-то большим, нежели только научным выводом. Как бы научно все это ни звучало, ни на минуту нельзя было избавиться от ощущения космоса   Фантазия, заставляющая вообразить себя одиноко парящим во Вселенной, — это нечто большее, чем просто фантазия, заложенная еще в материнской утробе. Ползущие автомобили и кружащиеся электроны представляются как нечто очень маленькое. Я знал, что переживания душевнобольных развиваются, в принципе, в этом направлении. психоанализ утверждал, что подсознание душевнобольных захлестывает систему сознания. Из-за этого утрачивается как преграда хаосу в собственном подсознании, так и способность проверки реальности по отношению к внешнему миру. С фантазии шизофреников о гибели мира начинается собственный душевный крах этих людей. Меня глубоко тронула серьезность, с которой Фрейд пытался понять душевнобольных. Он возвышался как исполин над мнениями психиатров старой школы о душевных заболеваниях, исполненными мелкобуржуазного превосходства. Но в этом-то и заключалась его «аномалия». Познакомившись перед сдачей экзамена на степень доктора со схемой вопросов, предлагавшихся душевнобольному, Я написал небольшую пьесу, в которой изобразил отчаяние такого человека, не справляющегося с сильным переживанием, добивающегося помощи и ищущего ясности. Стоит подумать только о кататонических стереотипах, когда, например, палец постоянно прижимают ко лбу, точно размышляя. Стоит подумать только о глубоком, отсутствующем, ищущем и блуждающем где-то далеко взгляде и выражении лица душевнобольных. Психиатр же спрашивал этих людей: «Сколько Вам лет?», «Как Вас зовут?», «В чем различие между ребенком и карликом?» Он констатировал дезориентированность, расщепление сознания и манию величия, и делу конец! В венской больнице «Штайнхоф» находились около 20 тысяч таких пациентов. Каждый из них пережил крушение своего мира и, чтобы продержаться, создал новый, иллюзорный мир, в котором он мог существовать. Осознав это, Я очень хорошо понял воззрение Фрейда, согласно которому бред является, собственно, попыткой реконструкции утраченного «Я». Но подход Фрейда не полностью удовлетворял меня. С моей точки зрения, его учение о шизофрении слишком рано застряло на констатации обратной связи этого заболевания с аутоэротической регрессией. Фрейд полагал, что фиксация душевного развития маленького ребенка в первично-нарциссистском периоде формирует предрасположение к душевному заболеванию. Я считал такую позицию верной, но не исчерпывающей. Она была как бы неосязаемой. Мне казалось, что общность между младенцем, обращенным в себя, и взрослым шизофреником заключалась в способе восприятия ими окружающего мира. Окружающий мир с бесконечно большим числом раздражителей не может быть для новорожденного ничем иным, кроме хаоса, с которым созвучно ощущение собственного тела. «Я» и мир в соответствии с этим восприятием образуют единство. Я думал, что поначалу душевный аппарат отличает приятные раздражители от неприятных. Все приятное входит в расширенное «Я», все неприятное — в «не-Я».   Со временем это состояние изменяется. Локализированные в окружающем мире фрагменты ощущения «Я» перемещаются в «Я» как таковое. Точно так же приятные фрагменты окружающего мира, например сосок материнской груди, осознаются как часть внешнего мира. Так собственное «Я» постепенно «вылущивается» из хаоса внутренних и внешних переживаний и начинает чувствовать границу между собой и внешним миром. Если же в ходе этого процесса высвобождения ребенок испытает тяжелый шок, то границы с миром останутся размытыми, будут восприниматься неясно или нечетко («Инстинктивный характер», гл. IV). Впечатления от внешнего мира могут восприниматься как внутренние переживания, или, наоборот, внутренние телесные ощущения могут переживаться как воздействие внешнего мира. В первом случае дело доходит до меланхолических упреков в свой адрес, которые повторяют когда-то действительно услышанные реальные предостережения. Во втором случае больному кажется, что его электризует некий тайный враг, тогда как он лишь воспринимает свои вегетативные нарушения. В то время Я ничего не знал о подлинности телесных ощущений душевнобольных и пытался только установить соотношение между переживанием своего «Я» и восприятием окружающего мира. Именно здесь и формировался подход к моему последующему убеждению в том, что потеря чувства реальности, обусловленное шизофренией, начинается с ложного толкования изменений в собственных органических ощущениях. Мы все — лишь по-особому организованные электрические машины, взаимодействующие с космической энергией   К этому положению Я еще вернусь. Во всяком случае, Я должен был предположить наличие созвучия между миром и «Я». Мне казалось, что по-другому нельзя было выйти из этой ситуации. Сегодня Я знаю, что душевнобольные переживают это созвучие, не осознавая наличие границы между «Я» и миром, и что филистеры и понятия не имеют о созвучии, воспринимая лишь свое возлюбленное «Я» как центр мира. Человек, тяжело пораженный душевным заболеванием, в человеческом отношении более ценен, чем мещанин с его национальными идеалами! Первый по крайней мере чувствовал, что такое космос. Второй формирует все свои представления о величии вокруг собственного запора и слабеющей потенции. Пер Гюнт позволил мне осознать все это. Устами Пера Гюнта великий поэт говорил о своем собственном ощущении мира и жизни и изобразил трагизм положения человека, возвышающегося над средним уровнем. Такого человека вначале обычно переполняют фантазии и ощущение собственной силы. Он мечтатель, бездельник с точки зрения обывателя, так как его повседневное поведение необычно. Другие, как принято, идут в школу или на работу и высмеивают мечтателя. Они сами — Перы Гюнты, только в его негативных проявлениях. Пер Гюнт чувствует пульс жизни, которая постоянно ускользает от него. Рамки повседневной жизни узки, она требует четких поступков. Из страха перед бесконечностью мира человек, живущий в обыденной реальности, замыкается на узком клочке земли, стремясь сохранить свою жизнь. Так, в качестве ученого он всю свою жизнь работает над скромной проблемой. Как ремесленник, он занимается скромным делом. Такого рода люди не размышляют о жизни, они идут в контору, на поле, на фабрику, в канцелярию, к больному или в школу. Они давно покончили с Пером Гюнтом в своей душе. Жить с ним слишком тяжело и опасно.   Перы Гюнты опасны для душевного покоя. Иметь с ними дело было бы слишком соблазнительно. Хотя душа и сохнет, но человек предпочитает сохранять непродуктивный «критический рассудок», определенную идеологию или фашистское самосознание. Так люди становятся рабами повседневности, представляя при этом, например, собственную нацию как нордическую, или «чистую», расу, считая, что «дух» повелевает телом, а генералы якобы защищают «честь». И их, конечно, не распирает, как Пера Гюнта, чувство силы и телесной радости. А есть люди, знающие о душевном складе Слоненка — персонажа сказок Киплинга. Он убежал от матери, пришел на берег реки и встретил там Крокодила. Слоненок был слишком любопытен и жизнерадостен. Крокодил схватил его за нос, тогда еще очень короткий, — у слонов еще не было длинного хобота. Слоненок защищался изо всех сил.   Он упирался обеими передними ногами, а Крокодил все тащил и тащил. Слоненок все упирался и упирался, и нос становился все длиннее. После того как нос стал совсем длинным, Крокодил отпустил Слоненка, но тот закричал в отчаянии: «Это слишком для Слоненка!» Он стыдился длинного носа. Таково Наказание за сумасбродство и непослушание. Так у слонов и появился хобот. Лучше быть заносчивым, тогда и будешь правым! Пер Гюнт со своим сумасбродством уж конечно свернет шею. Но это и предсказывали! Всяк сверчок знай свой шесток! Мир злобен, иначе не было бы Перов Гюнтов. А о том, чтобы Пер Гюнт свернул себе шею, несомненно, позаботятся. Он бросается вперед, но его дергают назад — как цепного кобеля, которому захотелось последовать за пробегающей мимо сукой.   Он покидает мать и девушку, на которой должен жениться. совесть Пера нечиста, и он попадает в заманчивые и опасные места — владения дьявола. Он становится зверем, получает хвост, но, сделав еще одно отчаянное усилие, ускользает от опасности. Он верен своим идеалам, но мир знает только дело и наживу, а все остальное — странные капризы. Он хочет завоевать мир, но мир не хочет покоряться. Миром надо овладевать. Он слишком сложен, слишком жесток. Идеалы в этом мире существуют только для «глупцов». Для овладения миром нужно знание, гораздо более глубокое и мощное, чем то, которым обладает Пер Гюнт. Но он лишь мечтатель, не научившийся ничему путному. Он хочет изменить мир и носит его в себе. Он мечтает о большой любви к своей женщине, своей девушке, которая для него и мать, и товарищ, и возлюбленная, которая родит ему детей. Но Сольвейг как женщина неприкосновенна, а мать бранит его, хотя и с любовью. По ее мнению, он слишком уж похож на своего сумасбродного отца. Другая же, Анитра, вообще не что иное, как подлая девка! Где женщина, которую можно любить, которая соответствует его мечтам?   Чтобы достичь того, чего хочет Пер Гюнт, надо быть Брандом. Но Бранд не обладает достаточной фантазией. Он наделен лишь силой и не чувствует жизнь. Такое распределение слишком глупо! И вот Пер Гюнт оказывается среди капиталистов и в полном соответствии с правилами игры теряет свое состояние: ведь те, с кем он имеет дело, — наживалы, движимые соображениями реальной политики, а не мечтатели. Они лучше понимают в деле и не являются дилетантами в нем, подобно Перу. Сломленным и обессиленным стариком возвращается он в лесную хижину к Сольвейг, заменяющей ему мать. Он излечился от своих грез, он понял, чем оборачивается жизнь, если отважиться ее почувствовать. Так бывает с большинством тех, кто не хочет смириться. Другие же не хотят осрамиться. Они-то и были с самого начала умными и высокомерными. Таков был Ибсен, и таков его Пер Гюнт. Это драма, которая только тогда утратит свою актуальность, когда Перы Гюнты все-таки окажутся правы.   До тех пор у праведных и правильных будут причины смеяться Я опубликовал обстоятельное научное исследование под названием «Конфликт вокруг либидо и бред Пера Гюнта». Летом 1920 г. Я вступил в Венское психоаналитическое объединение, хотя и не в качестве полноправного члена. Это произошло незадолго до Гаагского конгресса. Заседания вел Фрейд. Большей частью читались доклады клинического характера. Проблемы обсуждались объективно и с достоинством. Фрейд имел обыкновение очень точно и кратко обобщать результаты, формулируя свое мнение в нескольких заключительных фразах. Слушать его было большим удовольствием. В его изысканной, но лишенной аффектации остроумной речи подчас чувствовалась едкая ирония. После многих лет лишений он наконец наслаждался успехом. Официальные психиатры тогда еще не входили в объединение. Единственный активно действовавший психиатр Тауск, талантливый человек, незадолго до этого покончил с собой.   Его работа «Об аппарате воздействия при шизофрении» была весьма значительной. Он доказал, что аппараты воздействия являются проекциями собственного тела, в особенности половых органов. Я правильно понял его позицию, только открыв в вегетативных течениях биоэлектрические возбуждения. Тауск был прав: душевнобольной шизоидного типа чувствует себя преследователем. Я могу присовокупить к сказанному, что такой больной не справляется с прорывающимися вегетативными потоками. Он должен ощущать их как нечто чуждое, как часть внешнего мира и злой умысел. В шизофрении лишь обостряется до уровня гротеска состояние, повсеместно характерное для современного человека. Он отчужден от своей собственной природы, от биологического ядра своей сути и ощущает их как нечто враждебное и чуждое. Он должен ненавидеть каждого, кто приближает к нему эту его собственную суть. Психоаналитическое объединение работало как община людей, вьшужденных противостоять враждебно настроенному миру официальной медицины. Такая деятельность вызывала уважение. Я оказался самым молодым медиком среди коллег, которые были старше меня на 10—20 лет. 13 октября 1920 г. Я выступил с докладом в качестве кандидата в члены объединения. Поскольку Фрейду не нравилось, когда доклады читали по рукописи, и он говорил, что слушатель уподобляется при этом человеку, который с высунутым языком бежит за автомобилем, в котором удобно устроился докладчик, Я основательно подготовился к свободному изложению, но рукопись держал наготове Это оказалось необходимым, так как, не успел Я сказать и трех фраз, как нить выступления исчезла в тумане идей, а продолжение, к счастью, сразу же удалось найти в рукописи. Дело завершилось хорошо. Такие детали очень важны. Гораздо больше людей говорили бы умные вещи и гораздо меньше ораторов мололи бы чепуху, если бы их не тормозил страх публичной речи. Каждому при хорошем внутреннем представлении об излагаемом материале доступна свободная речь. Но человеку бывает важно произвести особенно выигрышное впечатление, не осрамиться, к тому же мешают взгляды слушателей, устремленные на докладчика, — вот он и предпочитает смотреть в текст. Позже Я сотни раз выступал без текста и приобрел славу оратора. Этим Я обязан решению не брать тексты на выступление и в случае чего уж лучше «поплыть», чем не иметь контакта с аудиторией. Мой доклад встретили очень благожелательно   На следующем заседании меня приняли в психоаналитическое объединение. Фрейд очень хорошо умел держать дистанцию и внушать к себе уважение. Он не был высокомерен, всегда держался в высшей степени приветливо, но за этим чувствовался холодок. «Оттаивал» он крайне редко. Он был великолепен, когда с бичующей иронией призывал к ответу какого-нибудь скороспелого всезнайку или выступал против психиатров, допускавших по отношению к нему недостойное поведение. В важных вопросах теории Фрейд был неуступчив. Техническим вопросам психоаналитической работы уделялось очень мало внимания, и этот недостаток оказался для меня довольно ощутимым в лечебной деятельности. Ведь не было ни учебных заведений, ни упорядоченного курса, в которых преподавались и разбирались бы эти вопросы, и каждый был предоставлен самому себе. Я часто советовался со старшими коллегами, но они мало что говорили, кроме «наберитесь терпения, продолжайте анализировать, и вы добьетесь результата». К этому обычно сводились все их рекомендации. Но чего и каким способом надо было добиваться, толком не объясняли. Самым трудным было продвижение в работе с заторможенными или даже молчащими пациентами.   Тем коллегам, которые занялись психоанализом позже, уже не пришлось испытать столь безотрадного «плавания» в море технических проблем. Психоаналитики бессильно сидели часами, сталкиваясь с пациентами, которые не обнаруживали ассоциаций, не «хотели иметь» снов или ничего не могли сказать относительно сновидений. Хотя техника анализа сопротивления и была теоретически обоснована, она не применялась на практике. Я знал, что препятствия анализу означали сопротивление раскрытию бессознательного содержания, знал также, что должен устранить его, но как? Если кто-нибудь говорил пациенту: «Вы сопротивляетесь», то в ответ он встречал непонимающий взгляд, ведь это, с точки зрения пациента, была не очень умная и непонятная информация. Не лучшим бывал результат и в том случае, если пациенту говорили, что он «защищается от своего подсознания». Если его пытались убедить в том, что молчание или упорство не имеет смысла, это было несколько лучше и умнее, но не более плодотворно. А выход, который предлагали аналитики, всегда сводился только к одному: «Продолжайте спокойно анализировать». За этим-то «Продолжайте спокойно анализировать» и последовала самым непосредственным образом постановка мною вопроса об анализе характера. В 1920 г., еще не чувствуя связи рекомендации коллег со своими дальнейшими действиями, Я отправился к Фрейду. Он блестяще сумел распутать на теоретическом уровне узел сложной ситуации. Что касается техники, то наш разговор не удовлетворил меня. Анализировать, сказал Фрейд, значит прежде всего иметь терпение. У бессознательного нет времени. Следует справляться со своим терапевтическим тщеславием. В ходе других бесед он поощрял меня к более решительному действию в процессе лечения. В конце концов Я понял, что лечебная работа только в том случае на деле является таковой, когда находится терпение понять процесс излечения. Было еще слишком мало известно о сущности душевного заболевания, детали этого процесса могут казаться неважными, но они очень важны, если надо изобразить функцию живого: вопрос о том, как и откуда возникают окостенение и заскорузлость в эмоциональной жизни человека, был путеводной нитью при изучении сферы вегетативной жизни. На одном из последующих заседаний Фрейд ограничил изначальную формулу излечения. Первоначально она гласила, что симптом должен исчезнуть при осознании его неосознанного смысла. Теперь же Фрейд сказал: «Надо внести исправления. При раскрытии неосознанного смысла симптом может, а не должен исчезнуть». Это произвело большое впечатление. Какое условие ведет от «возможности» к «долженствованию»? Если осознание неосознанного не ведет безусловно к этому результату, то что должно добавиться для того, чтобы симптом исчез? Никто не знал ответа. Ограничение, которое Фрейд ввел в собственную формулу лечения, даже не особенно обратило на себя внимание. Продолжали толковать сны, ошибочные действия, цепи ассоциаций, которые возникали у пациентов.   В сущности же механизма излечения отдавали себе отчет лишь немногие   Вопрос: «Почему мы не излечиваем?» — не возникал. Это понятно, если принять во внимание положение, в котором тогда находилась психотерапия. Обычные методы неврологического лечения, вроде брома или формул типа «Вы только нервничаете, у вас нет недостатка ни в чем», нагоняли на больных такую тоску, что они ощущали как благодеяние возможность предаться своим мыслям, спокойно лежа на диване. Их даже побуждали следовать правилу «говорить все, что приходит в голову». Лишь много лет спустя Ференци открыто признал, что никто в действительности не соблюдал или не мог соблюдать данное правило. Сегодня это настолько естественно для нас, что мы и не ожидаем от больных таких действий. В 1920 г. думали, что обычные неврозы можно «вылечить» месяца за три, самое большое за шесть. Фрейд прислал мне больного с пометкой в истории болезни: «На трехмесячный психоанализ, импотенция». Я мучился, а за стенами моего кабинета специалисты по внушению и психиатры неистовствовали по поводу «пагубности» психоанализа. Мы же, глубоко убежденные в правильности своей работы, жили ею. Каждый случай показывал поистине невероятную правоту Фрейда. А старшие коллеги все говорили: «Только наберитесь терпения и продолжайте анализировать!» Мои первые работы были клинико-теоретического, а не технического характера.   Не подлежала сомнению необходимость понять гораздо больше, чем было известно, прежде чем улучшатся результаты. Это формировало хороший настрой исследователя и борца. Психоаналитики, входя в элиту борцов за научную истину, отмежевывались от шарлатанов, занимавшихся лечением неврозов. Пусть современные вегетотерапевты терпеливо выслушают эти исторические детали, если даже «оргастическая потенция» и заставляет себя ждать.   Содержание Вильгельм Райх   www.pseudology.org