Волгоградский государственный педагогический университет Кафедра истории и теории культуры, издательство "Перемена", Волгоград, 2002 Составители: Л. В. Щеглова, Н. Б. Шипулина, Н. Р. Суродина Культура и этнос Учебное пособие для самостоятельной работы студентов Часть 1 Часть 2 Часть 3   Место русской культуры в дихотомии «Восток-Запад» На востоке Европы, на рубеже двух частей мира, провидение поселило народ, резко отличающийся от своих западных соседей. Его колыбелью был светлый юг; меч азиатца-русса дал ему имя; издыхающая Византия завещала ему благодатное слово спасения; оковы татарина связали крепкими узами его разъединенные части, рука ханов спаяла их его же кровью. В. Белинский Характеристика русской культуры с точки зрения её места в дихотомии «Восток - Запад» - достаточно сложная задача, так как, во-первых, она занимает срединное положение в отношении геополитического фактора (который учитывают представители так называемого «географического» или «климатического» детерминизма); во-вторых, изучение российской цивилизации только начинается (оно вообще возможно в отношении уже ставшей национально-культурной целостности, а в России самоидентичность и национальное самосознание формируются достаточно поздно в сравнении с европейскими культурами); в-третьих, русская культура изначально суперполиэтнична по своему составу (в её формировании приняли участие славянский, балтский, финно-угорский с заметным участием германского, тюркского, северокавказского этнических субстратов). Русская культура стала выделяться в особый тип в рамках христианской цивилизации в IX-XI веках входе образования государства у восточных славян и приобщения их к православию. С самого начала русская культура складывается на основе таким культурных признаков, как: 1. Самодержавная форма государственной власти («вотчинное государство»); 2. Коллективная ментальность; 3. Подчинение общества государству; 4. Незначительный объём экономической свободы Одним из наиболее значительных факторов в становлении русской культуры явилось православие как религиозно-нравственный ориентир духовной культуры   Древнерусское государство представляло собой конфедерацию самостоятельных государств. Православие задавало общий для Руси нормативно-ценностный порядок, единой символической формой выражения которого был древнерусский язык. Оно «захватило» все слои общества, но не всего человека. Результат этого - весьма поверхностный (формально-обрядовый) уровень христианизации «безмолвствующего большинства», его невежественность в религиозных вопросах и наивное социально-утилитарное толкование основ вероучения. Поэтому можно говорить об особом типе русского массового православия – формальном, тесно «сплавленном» с языческой мистикой и практикой, что позволяло Н. А. Бердяеву назвать его «православием без христианства». Срединность по отношению к западному и восточному типам культур – пожалуй, одна из ведущих характеристик русской культуры, поскольку «западные» и «восточные» черты в русской ментальности не строго противоречат друг другу, а скорее соединяются и взаимодополняются. Так, например, христианские ценности Русью заимствуются как ценностная система культуры Запада, но в «восточном» варианте наследуются от Византии, и русская церковь с XV века находилась в зависимости от константинопольского патриарха. Также и в типах социально-политической структуры: Русь «примеряла» на себя и восточную и западную модели, и центры Древней Руси довольно отчётливо можно отнести к одной из них: так Москва и Киев – условно восточная модель, а Новгород – западная.   Так что не случайно обыденный язык фиксирует нашу этнокультурную и позднее национально-культурную специфичность в сочетании «русский паровой котёл», в котором есть всё, но это «всё» очень и очень противоречиво. В особенно отчётливой форме эта противоречивость подчёркивалась Н.А. Бердяевым: «Противоречивость и сложность русской души, может быть связанна с тем, что в России сталкиваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории – Восток и Запад… И всегда в русской душе боролись два начала, восточное и западное».   В своей работе Истоки и смысл русского коммунизма Н. А. Бердяев пишет: «Русский народ можно с одинаковым основанием характеризовать как народ государственно-деспотический и анархически-свободолюбивый, как народ, склонный к национализму и национальному самомнению, и народ универсального духа, более всех способный к всечеловечности, жестокий и необычайно человечный, склонный причинять страдания и до болезненности сострадательный. Эта противоречивость создана всей русской историей и вечным конфликтом инстинкта государственного могущества с инстинктом свободолюбия и правдолюбия народа».   Помимо «западно-восточного» противоречия, русской культуре свойственны особенности, многими исследователями русского менталитета связываемые с нашим климатом и природой в целом. «Пейзаж русской души соответствует пейзажу русской земли, та же безграничность, бесформенность, устремлённость в бесконечность, широта. На Западе тесно, всё ограничено, всё оформлено и распределено по категориям, всё благоприятствует образованию и развитию цивилизации - и строение земли и строение души. Можно было бы сказать, что русский народ пал жертвою необъятности своей земли, своей природной стихийности. Ему нелегко давалось оформление, дар формы у русских людей невелик» (Н. А. Бердяев. Истоки русского коммунизма). Если попытаться сформулировать, какие именно черты русской ментальности можно охарактеризовать как явно западные, а какие - как восточные, то можно представить их следующим образом: Западные черты: • христианские ценности; • городской характер культуры, определяющий всё общество; • военно-демократический генезис государственной власти; • отсутствие синдрома поголовного рабства в отношениях типа «индивид-государство». Восточные черты: • отсутствие частной собственности в европейском смысле; • господство принципа, при котором власть рождает собственность; • автономность общин по отношению к государству; • эволюционный характер развития. Что же касается так называемых «путей» русской культуры, то её культурная история имеет совершенно уникальную специфику   Наша история и не такая «вечно длящаяся», направленная скорее на стагнацию, всякое поддержание устойчивости, равновесия и по возможности неизменности, как на Востоке, обращенном в вечность, и, в то же время, не такая постепенно прогрессивная, как на Западе, идущем по пути качественного и экстенсивного развития. Мы будто играем, тасуя в своей истории восточный и западный типы структурирования исторического времени.   Русская культура то впадает в некоторую спячку, в которой даже «пропускает» важнейшие моменты европейской истории духа (так мы не пережили Античности, давшей европейской и восточной культурам такую мощную культурную новацию, (которую К. Ясперс назвал «осью» мировой истории) как переход от мифологического типа мышления к рациональному освоению мира, к появлению философии - мы начали формировать свою этнокультурную «самость» сразу в Средневековье; Ренессансный тип личности так и не сложился в русской культуре, так как через Возрождение мы тоже «перешагнули», ступив сразу в хорошее и сильное Просвещение), то концентрируется и неведомо откуда черпая силы, включается в какой-нибудь «взрыв», неважно, внешняя ли это война, внутренняя революция или что-то вроде «перестройки» или других реформ.   В этом заключается ещё одна специфическая черта русского менталитета – полярность. Поэтому жизнь в обыденном языке – это зебра, поэтому «или пан – или пропал», «кто не с нами, тот против нас», «из грязи – в князи»… То есть русский человек не терпит промежуточных состояний, любит «ходить по лезвию ножа и резать в кровь свою босую душу». Поэтому он прекрасно себя чувствует и адаптируется в кризисных, рубежных, переломных ситуациях на коллективном и даже государственном уровне.   Это сказывается на наших способах ведения войн и способности противостоять внешнему врагу. Так и на индивидуальном уровне никто, наверное, как русский человек не умеет так смиряться с жизненными обстоятельствами, с судьбой (или даже судьбиной), а если судьба сама не преподносит никаких вывертов и испытаний, то русский человек ей «помогает», провоцирует. Не случайно во всём мире игру со смертью, когда человек сам «дёргает её за усы», называют «русская рулетка». Это один из гетеростереотипов русского человека во многих инонациональных культурах. Можно также отметить акцентированную бинарность как характерную черту русской культуры, где совершенно уникальным и парадоксальным образом «уживаются» такие оппозиции, как «коллективизм – личностность»; «активность – пассивность»; «заимствование – самобытность»; «развитие – стабильность»; «деконструкция – конструкция»; «уникализм - универсализм. Результаты современных этнопсихологических исследований фиксируют столкновение в сознании русских людей противоречивых установок и стереотипов поведения.   Так выделяют пять основных поведенческих ориентаций: • на коллективизм (гостеприимство, взаимопомощь, щедрость, доверчивость и т.д.); • на духовные ценности (справедливость, совестливость, мудрость, талантливость и т.д.); • на власть (чинопочитание, сотворение кумиров, управляемость и т.д.); • на лучшее будущее (надежда на «авось», безответственность, беспечность, непрактичность, неуверенность в себе и т.д.); • на быстрое решение жизненных проблем (привычка к авралу, удальство; героизм, высокая трудоспособность и т.д.). Одной из центральных черт русского менталитета является идеал повиновения и покаяния в христианстве (а не физический труд в качестве обязательной предпосылки «умного деланья», аналогичной западной христианской заповеди «молись и трудись», которая, по мнению М. Вебера, была одной из существенных предпосылок становления капитализма в Западной Европе после Реформации). Отсюда у русских столь обострённое чувство вины и совесть как способность личности осуществлять нравственный самоконтроль. Оно с особенным мазохистским вкусом смакуется русской литературой и также является одним из распространённых стереотипов. Свойственны русской культуре особенный этноцентризм и мессианство, которые являются важной частью российского образа мышления. Это чутко улавливает и выражает язык, иронизируя и гиперболизируя эти свойства нашей ментальности («Россия – родина слонов»; или в одном из современных рекламных роликов: «Это было давным-давно, когда все были ещё евреи, и только римляне были русскими»). Мы также в значительной мере склонны к традиционализму, что оправдывает попытки отнесения русской культуры к Востоку. Это всеохватывающий традиционализм мышления - осознаваемая членами общества сила, которая состоит не в личности и её самоценности, как в культуре Запада, а в толпе, в массе.   Отсюда наше стремление к коллективным формам – соборность в православии, «эй, навались, мужики», «всем миром, всем народом», «Вставай, страна, огромная», это авралы, коллективное творчество в любых сферах культурной жизни. Традиционализм выражается в «чинности и урядстве», в обыденной и личной жизни русского человека, в наличии жёстких канонов в литературе и искусстве, а также в особом отношении к времени – в обращённости к прошлому или очень далёкому будущему (А.П. Чехов: «Русский человек любит вспоминать, но не жить»). Одной из сторон нашего традиционализма является монументализм – склонность к грандиозным формам самовыражения и самоутверждения. Не смотря на свою открытость любым межкультурным контактам и заимствованиям русская культура в значительной мере интровертивна   Открытая для внешних воздействий, она к ним не восприимчива в силу выработанного веками культурного иммунитета и «подозрительного» отношения к другим, чуждым культурам. Это хорошо иллюстрируется нашим особым способом проводить реформы. Например, петровская «вестернизация» по целям и форме стала глубочайшей «антивестернизацией» по сути, а «революционер» и западник Пётр I оказался охранителем и традиционалистом. Причина – интровертивный характер русской культуры. Можно отметить в ряду наиболее сущностных черт русской ментальности наличие двух привычек: утрата охоты к размышлениям (это тот самый «русский авось» «да небось». Мы даже в качестве защитной формы изобрели поговорку «Семь раз отмерь – один раз отрежь», но на деле никогда ей не следуем: сначала режем - «была-не была», «авось как-нибудь» - а потом страдаем, жертвуем, винимся, каемся и как-то пытаемся устранить последствия, а если они вообще неустранимы, то пеняем на судьбу и смиряемся) и потеря понимания действительности. Но, пожалуй, одна из самых центральных черт русской культуры, которая стоит на первом месте и в автостереотипах и в гетеростереотипах, – иррационализм мышления, выражающийся в непознаваемости и непредсказуемости русской души, «загадочной» не только для внешнего наблюдателя или исследователя, но и для самой себя. Понятие и структура менталитета. Менталитет и картина мира. Национальный характер «Я знаю, что где-то глубоко внутри меня, в потаенных закутках моей души и сердца идет незаметный, ни на секунду не прерываемый труд: все, что дает мне мир, искажается на испанский лад. Я знаю, что свобода ума и чувств, которой Я вроде бы обладаю,… лишь видимость. Дротик, летящий к цели, конечно же, полагает, что движется по своему усмотрению и сам наметил себе цель. Однако кинула его чья-то рука… Таков и Я – …дротик, брошенный древней рукой моего народа». Х. Ортега-и-Гассет Уже древние мыслители (Геродот, Фукидид), занимавшиеся историческими описаниями, замечали, что каждый народ имеет специфические черты, отличающие его от других народов. В середине XIX века сложилась школа Психологии народов, создателями которой были философ Лазарус и языковед Штейнталь. Основное содержание их концепции состоит в том, что благодаря единству происхождения и среды обитания "все индивиды одного народа носят отпечаток... особой природы народа на своем теле и душе", при этом "воздействие телесных влияний на душу вызывает известные склонности, тенденции предрасположения, свойства духа, одинаковые у всех индивидов, вследствие чего все они обладают одним и тем же народным духом"'.   Главной силой истории является народ, или «дух целого», выражающий себя в искусстве, религии, языках, мифах, обычаях и т. д. Индивидуальное сознание – есть продукт этого целого звена в некоей социально-психологической связи. Цель школы психологии народов заключалась в том, чтобы познать сущность духа народа, открыть законы, по которым протекает духовная деятельность народов. Народный дух понимается как психическое сходство индивидов, принадлежащих к одному народу и одновременно как их самосознание (народ есть некая совокупность людей, которые смотрят на себя как на один народ, причисляют себя к одному народу). Эти законы были развиты и систематизированы В. Вундтом в «Лекциях о душе человека и животных» и в «Психологии народов». Вундт придал психологии народов более реалистичный вид, предложив программу эмпирических исследований языка мифов, обычаев – своего рода социологию обыденного сознания. Психология народов становилась описательной наукой, фиксирующей особенности «глубинных слоев» духовной жизни людей. Вундт возражал против прямой аналогии вплоть до отождествления индивидуального сознания и сознания народа. По его мнению, народное сознание есть творческий синтез (интеграция) индивидуальных сознаний, результатом которого является новая реальность, обнаруживающаяся в продуктах сверхиндивидуальной или сверхличностной деятельности в языке, мифах, морали. Затем идеи Вундта были развиты в понимающей психологии Дильтея и Шпрангера, а также французской социологической школой, согласно которой, все индивиды одного народа имеют черты специфической природы, которая накладывает отпечаток как на физические, так и на духовные характеристики представителей одного народа, вследствие чего они обладают одним народным духом. Дюркгейм усматривал в развитии общественного сознания главное содержание исторического процесса.   Аналогичные идеи развивал Г. Лебон: «Каждая раса обладает устойчивой психологической организацией. Моральные и интеллектуальные особенности, совокупность которых выражает душу народа, представляют собой синтез всего прошлого, наследство всех предков».   Более того, Лебон считает, что «Судьбой народа руководят в гораздо большей степени умершие поколения, чем живущие. Ими заложено основание расы… Душа рас изменяется очень медленно в течение веков». Под несколько другим углом зрения рассматривал культурно-исторический процесс американский ученый Л. Ф. Уорд (1843—1913), автор книг "Динамическая социология" (1883) и "Психические факторы цивилизации" (1893). Происхождение культур он считал высшей ступенью эволюционной лестницы, синтезом всех природных сил, сложившихся в ходе космо-, био- и антропогенеза.   Качественное отличие новой социально-культурной реальности он видел в наличии в ней чувства и цели   Таким образом, человек в культурной истории действует сообразно с сознательными целями. Первичными желаниями (потребностями) человека являются жажда, голод и половые потребности. На их основе складываются более сложные интеллектуальные, моральные, эстетические желания, служащие основой для совершенствования общества, его улучшения ("мелиоризма", по терминологии Л. Уорда). В концепции Уорда привлекает внимание анализ происхождения и роли удовольствия и страдания в жизни человека, исследование такого феномена, как счастье (свобода от страданий) и психология изобретений. Наряду с индивидуальными целями он признавал существование коллективных целей, носителем которых была отдельная культура. Определенный вклад в психологическое изучение культур внес профессор Йельского университета социолог У. Самнер (1840—1910). Основной его труд, посвященный этой теме, — "Народные обычаи" (1906). В понятие "обычай" он включает все культурно-обусловленные, стандартизованные формы поведения. В качестве причин появления и существования обычаев он выделяет группы взаимодействий или факторов. Первая связана с борьбой людей друг с другом или с окружающей природой. Обычаи в этом случае представляют собой определенные виды защиты и нападения в процессе борьбы за существование. Кроме этого, обычаи есть продукты четырех мотивов человеческих действий (голод, сексуальная страсть, честолюбие, страх).   Большую известность приобрели понятия У. Самнера "мы — группа" и "они — группа". Отношения в "мы — группа" — отношения солидарности, тогда как между группами преобладает враждебность. У. Самнер дал одно из первых определений этноцентризма как "взгляда, согласно которому собственная группа представляется человеку центром всего, а все остальные оцениваются по отношению к ней". В 20-х гг. ХХ века в изучение «духа народа» было внесено понятие «менталитет». Его разработкой занимались представители историко-психологического и культурно-антропологического направлений: Леви-Брюль, Люсьен Февр, Марк Блок. В первоначальном контексте «менталитет» означал наличие у представителей того или иного общества, трактуемого как национально-этническая или социально-культурная общность людей, некоего определенного «умственного инструментария», своего рода «психологической оснастки», которая дает возможность по-своему воспринимать и осознавать свое природное и социальное окружение и самих себя. Понятие «менталитет» близко понятию «социальный характер» у Э. Фромма, а также понятию «архетип» Г. Юнга. В узком смысле менталитет – это то, что позволяет единообразно воспринимать окружающую действительность, оценивать ее и действовать в ней в соответствии с определенными установившимися в обществе нормами и образцами поведения, адекватно воспринимая и понимая при этом друг друга. В современном научном понимании менталитет – это «совокупность символов, формирующихся в рамках каждой данной историко-культурной эпохи и национальности.   Эта совокупность символов закрепляется в сознании людей в процессе общения с себе подобными, то есть путем повторения   Эти символы (понятия, образы, идеи) служат в повседневной жизни объяснением, способом выражения знаний о мире и человеке в нем. Менталитет, как специфика психологической жизни людей раскрывается через: 1) систему взглядов и оценок, норм умонастроений, основывающуюся на имеющихся в данном обществе знаниях и верованиях; 2) язык. Анализ языка позволяет весьма точно выявить культурную специфику отношения людей к окружающему миру и представляет внутренний мир человека. Можно узнать через язык стиль мышления; 3) доминирующие в данной группе мотивы, через иерархию ценностей, которые проявляются в убеждениях, идеалах и интересах. Все это позволяет выявить социальные установки, обеспечивающие готовность действовать определенным образом. Менталитет наиболее отчетливо проявляется в типичном поведении людей, представителей данной культуры, выражаясь прежде всего в стереотипах поведения и принятия решения, означающие на деле выбор одной из поведенческих альтернатив; 4) эмоциональную сферу, через господство каких-либо чувств; 5) анализ основных социально-политических и этнических категорий, которыми оперирует обыденное сознание: «свобода», «труд», «время», «пространство», «семья». Русский ученый-медиевист А. Я. Гуревич разрабатывает подробную структуру ментальности, составляющими которой являются: 1. Образ природы и способы воздействия на неё. 2. Восприятие пространства и времени и связанная с этим трактовка исторического процесса. 3. Соотношение мира земного и мира потустороннего и соответственного этому понимание и переживание смерти. Соотнесение естественного и сверхъестественного. Понимание места человека в системе мироздания. 4. Отношение к миру вещей: к труду, собственности, к богатству, бедности, к сферам деятельности. 5. Отношение к свободе (Власть, свобода, подчинение. Свобода и несвобода). 6. Установка на новое, нетрадиционное (традиционные/новационные культуры). 7. Социальные установки: детство, старость, семья, половой деморфизм. 8. Отношение к бытованию различных видов источников информации (устная/письменная; словесная/несловесная культуры). Этнос как большая социальная общность представляет собой сложную систему, у которой в процессе филогенеза появляются свойства, какими не обладают составляющие ее элементы – индивиды. Эти свойства на уровне коллективного-бессознательного уравновешивают или возмещают «шероховатости» и «недостатки» индивидуального бессознательного. В 50-ые годы основным направлением, конкурирующим с исследованием психологии народов было изучение “картины мира”- world-view   Оно связано с воскрешением идеи Рут Бенедикт об этосе культуры. Специфические оттенки поведения в любых случаях указывают на этос. Они являются выражениями стандартизованной системы эмоциональных установок. В этом случае люди временно принимают определенный комплекс чувств в отношении остального мира, определенную установку по отношению к реальности, и они будут шутить над предметами, о которых они в другое время будут рассуждать серьезно... Концепция “картины мира” была сформулирована Робертом Редфильдом (1897 — 1958) и ассоциируется прежде всего с его именем. По определению Редфильда, “картина мира” — это видение мироздания, характерное для того или иного народа, это представления членов общества о самих себе и о своих действиях, своей активности в мире. “картина мира” отличается от таких категорий как “этос” культуры, способ мышления, “национальный характер”. Если концепция “национального характера” касается прежде всего взглядов на культуру со стороны внешнего наблюдателя, то “картина мира”, напротив, изучает взгляд члена культуры на внешний мир.   Это как бы комплекс ответов даваемых той или иной культурой на извечные вопросы бытия: кто такой Я и кто такие мы? Среди кого Я существую? Каково мое отношение к тем или иным вещам? И если в случае ценностного подхода на все эти вопросы ответы даются как бы на универсальном языке, или точнее на языке европейской культуры, то концепция “картины мира” подразумевает интерпретацию культуры, выявление оттенков, характерных только для нее, применение к исследованиям культуры метода эмпатии (сопереживания). Культура в концепции Редфильда состоит из тех "обыденных пониманий, проявляющихся в актах и артефактах, которые характеризуют общества". Так как эти обыденные понимания являются предпосылками действия, то те, кто владеют общей культурой, обладают общими модусами действия. культура не есть статическая сущность, а длящийся процесс; нормы творчески пересматриваются со дня на день в процессе социального взаимодействия. Те, кто принимают участие в коллективном взаимодействии подходят друг к другу с комплексом ожиданий, и реализация того, что ожидается, последовательно подтверждает и усиливает их установки. В этом отношении люди в каждой культурной группе постоянно поддерживают установки друг друга, каждый отвечая другому ожидаемым способом. В этом смысле культура есть продукт коммуникации. По мнению Редфильда необходимо видеть явления прежде всего изнутри и только потом возможно придти к их “внешнему” пониманию, то есть пониманию во внешнем культурном контексте. Требование “видеть предмет изнутри” относится Редфильдом и к культуре, и к ее носителям, понимать психологию которых исследователь должен так, словно бы он был на их месте. Ведь член культуры может понимать значение любых ее материальных или нематериальных элементов совершенно иным и часто совершенно неожиданным для нас образом. Не вставая на точку зрения носителя культуры, мы ошибемся как в трактовке элементов культуры, так и культурной системы как целого. Этнологу необходимо начать с того, чтобы распознать, где та точка, с которой носитель данной культуры смотрит на мир, и если это система родства, то прежде всего понять ее. По определению, данному уже в 70-ые годы, Клифордом Гиртцем, “картина мира” представляет собой присущую носителю данной культуры "картину того, как существуют вещи, ...его концепцию природы, себя и общества". Концепция "картины мира" предполагает, прежде всего, когнитивное содержание — информацию о способе познания людьми окружающего мира   Но на практике исследователи, описывающие образы мира, присущие тем или иным народам, изучают в большей мере не то, как народы познают мир, а результаты этого познания: космологические, онтологические, эсхатологические системы. В этнологических работах “картина мира” оказывается этнографической абстракцией, то есть попыткой антрополога дать целостный образ "туземной философии", смоделировать за "туземца" его философскую систему. Таким образом, описание “картины мира” оказывается в большой мере исследовательским методом.   Даже и сам Р. Редфильд порой называл описание “картины мира” приемом, с помощью которого этнолог может посмотреть на мир как бы глазами "туземцев" и передать "их порядок, их категории, их акценты", то есть прийти к аутентичному пониманию культуры того или иного народа. В своих работах он стремился дать картину, в которую вписываются конкретные когнитивные установки того или иного народа, его философские представления, этические и эстетические нормы, религиозные и “научные” верования. Что представляет собой этническая картина мира, присущая тому или иному народу?   Прежде всего, очевидно, что — это некоторое связное представление о бытии, присущее членам данного этноса. Это представление выражается через философию, литературу, мифологию (в том числе и современную), идеологию и т.п. Оно обнаруживает себя через поступки людей, а также через их объяснения своих поступков. Оно, собственно, и служит базой для объяснения людьми своих действий и своих намерений. Но при этом важно подчеркнуть, что картина мира осознается членами этноса лишь частично и фрагментарно.   Фактом сознания является не ее содержание, а ее наличие и целостность. В этом смысле она является неким фантомом. Человеку скорее кажется, что он имеет некоторую упорядоченную систему представлений, тем более представлений общих с его социокультурным окружением, чем он имеет ее в действительности. Имеет он нечто совсем иное: ощущение наличия такой целостной, упорядоченной и гармоничной системы. В действительности же разрозненные элементы картины мира присутствуют в сознании человека в качестве фрагментов, не вполне стыкующихся между собой. Это становится ясно при попытке облечь картину мира в слова. Однако это не означает, что опираясь на осознаваемые фрагменты, картину мира нельзя реконструировать как логическую целостность, мифологему реальности, стройную и взаимосвязанную. Но при попытке такой реконструкции окажется, что исходные пункты этой мифологемы, на которых, собственно, и держится весь каркас реконструкции, абсолютно необъяснимы изнутри ее самой и в них содержатся значительные внутренние противоречия. Более того, несмотря на то, что присутствующая в данной картине мира внутренняя логика может восприниматься членами этноса как нормативная, на деле она оказывается таковой лишь отчасти. В один и тот же период различные группы внутри этноса могут иметь разные картины мира, у которых имеется общий каркас, но различаются сами здания (схемы), и логика поведения, исходящая из одного источника, на практике проявляется совершенно различным, порой даже противоположным образом. Этнические константы (постоянные составляющие любой картины мира) включают следующие бессознательные образы: - локализацию источника зла; - локализация источника добра; - представление о способе действия, при котором добро побеждает зло “Источник добра” сам включает в себя несколько парадигм, в частности "образ себя" и "образ покровителя"   "Образ себя" — это субъект действия, а "образ покровителя" можно определить как атрибут действия, то есть как то, что помогает совершаться действию. Обе эти парадигмы могут совмещаться за счет того, что атрибуты, делающие действие возможным, приписываются непосредственно самому себе. Поскольку этническое сознание по своей сути коллективно, то "образ себя" — это "мы - образ", образ коллектива, способного к совместному действию. Содержанием "образа себя" является то, что именно член данного этноса принимает за свой базовый коллектив, что для него является коллективом. "Образ себя", то есть представление о субъекте действия, и "образ покровителя", то есть представление об условии действия, определяют характер действия человека и тип взаимосвязи между членами коллектива. "Источник зла" может быть назван "образом врага", часто служащий интеграции этноса. Наполнение этнических констант конкретным содержанием представляет собой сцепление бессознательного образа с фактами реальности, или, если говорить на языке психоаналитиков, представляет собой трансфер — перенос бессознательного комплекса на реальный объект. Это сцепление может быть более или менее прочным, и сохраняется до тех пор, пока данный объект может нести такого рода нагрузку внутри этнической картины мира, и опыт этноса не начнет явно расходиться с реальностью. Тогда последует новый перенос — на другой объект. Так происходит формирование конкретного "образа защитника" и "образа врага" (безразлично, персонифицированных или нет). Аналогичным образом происходит явление, которое можно назвать автопереносом: человек приписывает себе те качества, которые заложены в бессознательном его "образе себя" (концепции "мы" и концепции "Я"). В каждом случае трансфер и автотрансфер совершаются синхронно, так что на реальную действительность переносятся не только характеристики бессознательных образов, но и их диспозиция и взаимодействие. Таким образом, постоянной чертой любой картины мира, присущей в различные исторические периоды этносу, является ее баланс: соотношение "сил добра" и "сил зла" не меняется. Такой баланс во многом определяет "карту" этнической картины мира: если внешняя угроза возрастает, то соответственно либо увеличивается представление о собственном могуществе, либо дополнительная психологическая нагрузка падает на "образ защитника" в любой его форме.   Последнее зависит, в свою очередь, от имеющихся в наличии потенциальных объектов трансфера и от диспозиции "образа себя" и "образа защитника". Структура отношений между бессознательными образами переносится на реальный опыт и определяет способ действия людей. Они действуют в соответствии с перенесенными ими на себя качествами, в рамках представления о коллективе и его внутренних качествах и связях, заложенных в их бессознательном. Так, например, процесс освоения территории связан с адаптацией человека к среде обитания (природной и социокультурной) – в том числе с психологической адаптацией. В ее ходе формируются определенные модели человеческой деятельности, имеющие целью снизить степень психологической дисгармонии от восприятия человеком мира, сделать мир более комфортным. Эти модели всегда в той или иной степени иррациональны, хотя часто получают якобы рациональное истолкование. Однако более пристальный взгляд на характер освоения народами новой территории показывает, что в поведении людей сплошь и рядом обнаруживают себя незаметные для них нелогичности, являющиеся следствием психологической адаптации человека к окружающему миру. Каждая культура формирует свой особый "адаптированный", комфортный образ реальности. Также формируется и образ осваиваемого пространства. В чем разница в восприятии различными народами той территории, которую они осваивают?   Пример: Сравним способ освоения русскими и западными финнами-тавастами северных регионов с их суровым климатом, густыми лесами, каменистыми почвами. Русские всегда переселялись группами и принимались за обработку целинных участков, постоянно поддерживая, подстраховывая друг друга; многие виды работ выполнялись ими коллективно. Финн селился на новой земле лишь со своим небольшим семейством и в одиночестве принимался за борьбу с природой. Шаг за шагом он создавал поле, на котором мог вырасти какой-то урожай, строил избушку. Часто этим все и кончалось, поскольку работа оказывалась неподъемной. Но приходил другой и продолжал дело, сколько хватало сил. Этот пример интересен тем, что не имеет очевидного объяснения. Во множестве исторических трудов, начиная с классиков русской истории, утверждается, что коллективный характер заселения и освоения земельных угодий диктовался жесткой необходимостью.   Природные условия, в которых оказывались русские, продвигаясь на север и северо-восток, были слишком сложны, и иной, чем коллективный, способ их освоения представляется немыслимым. Загляните в учебник истории России соответствующего периода, и вы найдете там именно это объяснение. Оно выглядит весьма убедительным только потому, что авторы игнорируют другой алгоритм освоения финнами таких же и худших в природном отношении территорий. Между тем финские племена, не сливаясь с русским населением, также двигались на север. Несмотря на близкий контакт между русскими и финнами, последние почему-то не заимствовали у русских способ освоения новых земельных угодий, который, казалось, был значительно более рациональным. И в XIX веке, когда шел активный процесс освоения земель внутренней Финляндии, финн продолжал действовать в одиночку. Но если давление или угроза со стороны внешнего мира становятся столь велики, что реальность уже не укладывается в принятую этносом картину мира, то традиционное сознание этноса, во всех его наличествующих на данный момент модификациях, лишается необходимых адаптивных свойств и начинает распадаться. Конфликтность этноса по отношению к внешнему миру резко возрастает, а в сознании его членов появляются элементы трагичности и обреченности. Последнее закономерно, поскольку в рамках данной этнической культуры в этот период отсутствует рационализированный, адаптированный образ мира. В нем источник опасности должен быть сконцентрирован, локализован, определено средство защиты от опасности. При отсутствии такого образа враждебность, опасность кажется “разлитой” в мире и потому непреодолимой. Для того чтобы сохранить свою идентичность, этнос должен найти приемлемый вариант совершенно новой картины мира. Это означает существенную переорганизацию всей жизни этноса. Будучи не в силах изменить мир так, чтобы иметь возможность спроецировать на него свою "центральную зону", этнос меняет себя (свою внутреннюю организацию), принципы своей организации, через что и устанавливает необходимый баланс. Нельзя сказать, что вначале складывается картина мира, а затем реальность перестраивается так, чтобы ей соответствовать. Эти процессы параллельны. Им предшествует перенос, но он как таковой не осознается и длительное время может не приводить к кристаллизации новой этнической картины мира. Мощные народные движения, направленные на сознание новых институций, могут не иметь законченной идеологии и объясняться лишь сиюминутными потребностями. Мир не пересоздается в соответствии с новой этнической картиной мира, а уже будучи перестроенным на основе новых переносов, узнается как адекватный этнической традиции. Только после этого этническая картина мира принимает законченную форму. Культурный конгломерат усваивается носителем культуры весь как целое и, по-видимому, никогда не рефлексируется. Члены традиционного общества часто даже не имеют никакого представления о том, что те способы, которые они применяют в своей деятельности, пропущены «через нормативные фильтры». «Выбор был сделан за них их предшественниками и причем таким образом, что не видно никаких действительных альтернатив этому выбору». В результате, пока носитель традиционной культуры находится в сфере конкретных ситуаций, предусмотренных его культурой, он свободно оперирует всем набором конкретных способов поведения, полученных по наследству, но, попадая в новую обстановку, оказывается совершенно беспомощным. Здесь непригодны старые правила поведения, а трансформировать их, перегруппировать, человек не может, так как не имеет четко сформулированных принципов — правил порождения не поступков, а способов поведения. Однако это утверждение, по-видимому, не совсем верно   Действительно, вербальных убеждений носитель традиционной культуры не имеет. Эти убеждения заменяют ему некоторые общие способы реагирования на очень обобщенные ряды ситуаций, своего рода социальные рефлексы или привычки, глубоко вкорененные воспитанием. Покинув свою общину, крестьянин, превратившийся в «аутсайдера», несет в своем сознании это общество на уровне состояний, типичных реакций, на уровне черт личности. Очень хорошо описал это Эмиль Дюркгейм: «В нас есть два сознания: одно содержит только состояния, свойственные лично каждому из нас и характеризующие нас, между тем как состояния, обнимаемые вторым, общи всей группе. Первое представляет и устанавливает только нашу индивидуальную личность, второе представляет коллективный тип и, следовательно, общество, без которого он не существовал бы... Но эти два сознания, хотя и различные, связаны друг с другом, имея для обоих себя только один-единственный субстрат.   Они, следовательно, солидарны. Отсюда возникает своеобразная солидарность, которая, возникнув из сходств, связывает индивида прямо с обществом». Это «общество внутри нас», существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний, и есть наш национальный характер. Он есть часть нашей личности. Этнопсихология изучает это явление, определив его понятием «модальной личности» или «базовой структуры личности». Определение модальной личности впервые дано А. Инкельсом и Д. Левинсоном: «Национальный характер соответствует сравнительно прочно сохраняющимся чертам личности и типам личности (personality patterns), являющимся модальными для взрослых членов данного общества». По мнению X.П. Дейкера и Н.X. Фрейда: «модальной личностью оказывается тип, к которому относится наибольшее число членов данного общества, а национальный характер определяется частотой обнаружения определенных типов личности в данном обществе».   Понятие «структуры базовой личности» введено А. Кардинером в 1947 г. Понятие Кардинера отличается от понятия Инкельса и Левинсона тем, что объясняет коренные различия в типах личности влиянием культурной среды, а следовательно, выявление этого устойчивого набора черт предполагается не в том или ином социуме, а в культурной группе, которых внутри одного и того же общества может быть несколько.  Поскольку мы в данном случае говорим об обществе «внутри нас», имеем в виду культуру, то при сравнении понятий «ментальность», «картина мира» и «национальный характер» речь всегда идет об устойчивом, повторяющемся наборе черт. Язык как основа национальной культуры Язык – наиболее глубокая всеопределяющая структура во всякой национальной культуре. По утверждению Вильгельма фон Гумбольдта, «…язык всеми тончайшими фибрами своих корней связан с народным духом», это его внутренняя поэтическая энергия. Язык - универсальное хранилище национального самосознания, свойств характера в грамматических категориях. Есть языки с преимущественно глагольным (динамическим) изображением действительности, а есть – с именным (статическим) обозначением понятий. Этот последний тип языка характерен для становления индийской и греческой культур и соответственно для развития поздней европейской логики. культуры различаются (типологизируются) и в некоторых других отношениях. Например, по антропологической концепции К. Леви-Стросса, есть культуры «холодные», воспроизводящие одни и те же тексты и тяготеющие к замене истории мифом, и есть культуры «горячие», имеющие тенденцию к постоянному созданию новшеств, новых текстов и хотя бы частичной замене мифа реальной историей. С. С. Аверинцев объясняет это следующим образом: «Есть культуры более закрытые. Это связано с языком. Например, французская.   На французский язык толком чужих, иноязычных стихов не переведёшь. Французская фоника очень своевольная, поэтому если иноязычные имена попадают во французский язык, то изменяются до незнаваемости». А для русского языка характерно стремление сохранить фонетический облик иноязычного имени, слова (и в этом отношении нам ближе немецкая культура). Эту особенность русского языка тонко чувствовали русские поэты: Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык, Ибо в нём таинственно лепечет Чужеземных арф родник. О. Мандельштам. Нам внятно всё: и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений. А. Блок Остроумно говорил об этой специфике русского языка С.С. Аверинцев: «Возьмём имя основателя христианской религии: итальянец скажет «Джезу», француз – «Жезю», англичанин – «Джизас» - и горя мало. Древнерусский человек говорил «Исус», что уже очень близко к форме греческого текста Нового Завета. Но и этого мало, следует реформа Никона – раз грек произносит два гласных звука, надо и русским говорить «Иисус». (Действительно, это было одним из пунктов раскола)». Эта особая бережность, особое внимание к фонетическому облику иноязычного имени есть одно из свойств нашей самобытности, российской национальной психологии.   Одна из устойчивых черт русской культуры – авторитет слова   Как писал Ю. М. Лотман: «Это привело к совершенно неизвестному в Европе авторитету словесного искусства - литературы». Утверждение, что поэт – пророк истины, а поэзия – язык богов, в России XVIII-XIX веков воспринималось буквально. В самом деле, для русского менталитета является центральной, фундаментальной такая особенность, как «тотальная словесность», специфическое «лингвистическое чутьё», поэтому русская культура - это всегда особое лингвокультурное пространство, в котором любые макро- и микродинамические изменения характеризуются тесной связью глобальных социально-культурных процессов и языка. Всякий момент русской культурной истории имеет соответствующее вербальное оформление, отражающее основные черты его мироощущения и миропонимания. Концепция о том, что восприятие мира детерминировано (обусловлено) именно языком (т. е. язык задаёт видение мира), известна в науке как концепция Э. Сепира - Б. Уорфа («теория языковой относительности»), довольно долго рассматриваемая отечественными лингвистами как теория «языкового шовинизма». Э. Сепир писал: «Люди живут не только в объективном мире и не только в мире общественной деятельности, как это обычно полагают, они в значительной мере находятся под влиянием того конкретного языка, который стал средством выражения для данного общества. Было бы ошибочным полагать, что мы можем полностью осознать реальность, не прибегая к помощи языка, или что язык является побочным средством разрешения некоторых специальных проблем общения и мышления. На самом же деле «реальный мир» в значительной степени бессознательно строится на основании языковых норм данной группы… Мы видим, слышим и воспринимаем так или иначе те или другие явления главным образом благодаря тому, что языковые нормы нашего общества предполагают данную форму выражения».   То есть, Э. Сепир полагает, что язык есть выраженное в символах руководство к культуре. Другой автор концепции языковой относительности Бенджамин Ли Уорф так же утверждал, что «мы расчленяем природу в направлении, показанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому. Что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстаёт перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании.   Мы расчленяем мир, организуем его в понятия и распределяем значения так, а не иначе в основном потому, что мы – участники соглашения, предписывающего подобную систематизацию. Это соглашение имеет силу для определённого речевого коллектива и закреплено в системе моделей нашего языка». Стало быть, различия между культурами находятся в зависимости от языковых различий. И тот неизбежный предел в понимании человека другой культуры состоит именно в том, что в нашем языке нет терминов для обозначения некоторых реальностей, которые созданы и обусловлены языком чужой культуры. Идею, заключающуюся в том, что значения слов отражают и передают образ жизни и образ мышления, характерный для конкретного данного общества (или языковой общности) и поэтому представляют бесценные ключи к пониманию культуры, очень точно выразил Джон Локк: «Даже скромное знание разных языков легко убедит каждого в истинности этого положения: так, легко заметить водном языке большое количество слов, которым нет соответствия в другом. Это ясно показывает, что население одной страны по своим обычаям и по своему образу жизни сочло необходимым образовать и наименовать такие разные сложные идеи, которых население другой никогда не создавало. Этого не могло бы случиться, будь такие виды продуктом постоянной работы природы, а не совокупностями, которые ум абстрагирует и образует в целях наименования и для удобства общения.   Терминам нашего права, которые не являются пустыми звуками, едва ли найдутся соответствующие слова в испанском и итальянском языках, языках не бедных; ещё меньше, думается мне, можно перевести их на язык карибский или язык весту; а слово versura римлян или слово corban у евреев не имеют в других языках соответствующих слов; причина же этого ясна из сказанного выше. Более того, если вникнем в дело немного глубже и точно сравним различные языки, то найдём, что хотя в переводах и словарях в этих языках предполагаются соответствующие друг другу слова, однако среди названий сложных идей… едва ли найдётся одно слово из десяти, которое означало бы совершенно ту же идею, что и другое слово, которым оно передаётся в словарях… Это слишком очевидное доказательство, чтобы можно было сомневаться, ив гораздо большей степени мы найдём это в названиях более отвлечённых и сложных идей. Такова большая часть названий, составляющих рассуждения о нравственности; если из любопытства станут сравнивать такие слова с теми, которыми они переводятся на другие языки, то найдут, что очень немногие из последних слов точно соответствуют им во всём объёме своего значения». Таким образом, проблема межкультурного взаимодействия связана с взаимодействием языков и своеобразных способов мировосприятия Вот типичный пример из области взаимодействия языков. Как в разных языках обозначаются цвета? Известно, что сетчатка человеческого глаза, за исключением индивидуальных патологических отклонений, фиксирует цвет совершено одинаково, независимо от того, чей глаз воспринимает цвет – араба, еврея, чукчи, русского, китайца или немца. Но каждый язык установил свою цветовую систему, и эти системы нередко разнятся между собой. Например, очень трудно даже специалистам интерпретировать обозначения цветов у Гомера и Вергилия. Один народ объединяет в едином слове синее и зелёное, другой – синее и чёрное, третий – разлагает на разные цвета ту часть спектра, которая считается у иных одноцветной. Следовательно, это чисто лингвистическая проблема. Но ведь восприятие цвета – одна из важных составляющих реальности, оно задаёт её и формирует. Или ещё один показательный пример, связанный с восприятием пространства и времени в языке, описанный современным датским писателем Питером Хёгом: «Расстояние в Северной Гренландии измеряется в sinik – «снах», то есть тем числом ночёвок, которое необходимо для путешествия. Это, собственно говоря, и не расстояние, потому что с изменением погоды и времени года количество sinik может измениться. Это и не единица времени. Перед надвигающейся бурей мы с матерью проехали без остановки от Форсе Бэй до Иита – расстояние, на котором должны были быть две ночёвки. Sinik – это не расстояние, это не количество дней или часов. Это и пространственное, и временное явление, которое передаёт соединение пространства, движения и времени, являющееся само собой разумеющимся для эскимосов, но не поддающееся передаче ни на один европейский разговорный язык» (Питер Хёг «Смилла и её чувство снега». СПб., 1998. С. 245). Если столь велики расхождения в таком простом вопросе, как обозначение цвета или реальных пространства и времени, каковы же они, когда речь идёт о более абстрактных понятиях? Действительно, что такое «слава, счастье, беда, причина, связь» для тех, чей лингвистический мир отличен от нашего?   Например, В. Набоков, который был достаточно продолжительный период своей жизни американоязычным писателем, писал о совершенно неповторимом русском понятии «пошлость»: «На русском языке при помощи одного беспощадного слова можно выразить суть широко распространённого порока, для которого три других знакомых мне европейских языка не имеют специального обозначения… Его нельзя передать одним словом, требуется исписать не одну страницу, чтобы передать все оттенки его смысла». Что такое «жизнь», «смерть»? Мы переводим «смерть» с английского языка на русский, придавая слову форму женского рода. Но в английских текстах о смерти может говориться и в мужском роде. В английском народном эпосе это обычное явление. Американская поэтесса XIX века Эмили Дикинсон тоже говорит о смерти в мужском роде, рисуя её в облике джентльмена: Я смерти не искала, верьте, Он сам увёз меня собой. А в экипаже, кроме смерти Бессмертие со мной Одной из наиболее важных в отношении межкультурного взаимодействия и языка является проблема понимания и перевода, тесно связанная с фундаментальным вопросом о соотношении языка и мышления.   Перевод – это один из древнейших видов человеческой деятельности   Как только в истории человечества образовались группы людей, языки которых отличались друг от друга, появились и «билингвы», помогавшие общению между «разноязычными» коллективами. С возникновением письменности к таким устным переводчикам присоединились и переводчики письменные, переводившие различные тексты официально-делового, религиозного и художественного характера. С самого начала перевод выполнял важнейшую социально-культурную функцию, делая возможным межъязыковое общение людей. Распространение письменных переводов открыло людям широкий доступ культурным достижениям других народов, сделало возможным взаимообогащение литератур и культур. Ещё переводчики античного мира широко обсуждали вопрос о степени близости перевода оригиналу. В ранних переводах Библии или других произведений, считавшихся священными или образцовыми, преобладало стремление буквального копирования оригинала, приводившее порой к неясности или даже полной непонятности перевода. Поэтому позднее некоторые переводчики пытались теоретически обосновать право переводчика на большую свободу в отношении оригинала, необходимость воспроизводить не букву, а смысл или даже общее впечатление, очарование оригинального текста. Уже в этих первых высказываниях о целях, которые должен преследовать переводчик, можно найти начало теоретических споров нашего времени о допустимости буквального или вольного перевода, о необходимости сохранить в переводе то же воздействие на читателя, которым обладает оригинал. Американский поэт Эзра Паунд, страстно увлечённый китайской культурой, так писал в 1914 году об оптимальном переводе: «Идеальный переводчик интуитивно вживается в душевное состояние оригинального автора и импровизирует средством своего языка его точное сущностное подобие на уровне контекста. Настоящий перевод – откровение неуничтожимой сути всякой поэзии, единой Правды и источника жизни всех культур». Так называемую «теорию непереводимости» в XIX веке представлял Вильгельм фон Гумбольдт, который в письме к известному немецкому писателю Августу Шлегелю так сформулировал своё отношение к переводу: «Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый переводчик неизбежно должен разбиться об один из двух подводных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счёт вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счёт своего подлинника».   И. Бродский так же полагал, что идеальный перевод, особенно если речь идёт о поэтическом переводе с одного национального языка на другой, вообще невозможен, поскольку «идеальный собеседник поэту – не человек, а ангел», и предлагал едко ироничную типологию переводов: «Отношения поэта с переводчиком сводятся к трём типам. Первый – вы ему доверяете, а он вас убивает; второй – вы ему не доверяете, и он вас убивает; и третий мазохистский – вы ему говорите: «убей, убей меня», и он вас убивает». Не случайно, что при переводе довольно часто случаются казусы и недоразумения   Одна из наиболее известных ошибок – та, которая произошла в связи с переводом, вернее, с переводами стихотворения Гёте, известного русскому читателю в переводе М. Ю. Лермонтова «Горные вершины»: Горные вершины Спят во тьме ночной, Тихие долины Полны свежей мглой. Не пылит дорога, Не дрожат листы. Подожди немного, Отдохнёшь и ты. Любопытная и репрезентативная в нашем контексте история произошла со стихотворением Гёте. В 1902 году оно было переведено на японский язык. Через девять лет некий француз, интересовавшийся поэзией народов Дальнего Востока, нашёл его в японской печати. Может быть, в тексте отсутствовала ссылка на Гёте или она ускользнула от его внимания, но он принял его за оригинальное японское произведение. Как бы там ни было, но стихи были переведены с японского на французский. Эти «японские» стихи попались на глаза немецкому переводчику. Очевидно, когда он их читал, у него не возникло никаких ассоциаций с несомненно знакомым ему стихотворением. Он перевёл его с французского на родной язык. Гётевский стих стал неузнаваемым. Вот как выглядит его подстрочный перевод: Тихо в нефритовой беседке, Молча летят вороны К засыпанным снегом вишнёвым деревьям В лунном свете. Я сижу И плачу Таким образом, призванный установить понимание в межкультурной языковой коммуникации перевод – это совершенно уникальная деятельность, направленная на возможно более точную передачу мира смыслов чужой, инонациональной культуры средствами своего языка и при этом бережно сохранить те смыслы, которые переводятся, не «засорив» их понятиями и символами той культуры, на язык которой осуществляется перевод. Поэтому по-настоящему парадигмальные или прецедентные инокультурные и, соответственно, иноязычные тексты, имеют внутри заимствующей лингвокультуры несколько переводов с обширными комментариями и примечаниями, и продуцируют всё новые и новые их переводы («Фауст» Гёте, «Вини Пух и все, все, все» А. Милна, «Алиса в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье» Л. Кэрролла и т.п.). Этнокультурная идентификация и стереотипизация Эрих Фромм отмечал: английский джентльмен, не снимающий смокинга в самой экзотической обстановке, или мелкий буржуа, оторванный от своей среды, чувствует себя заодно с нацией или какими-то ее символами. Американский фермер, оторванный от цивилизации, начинает рабочее утро с того, что водружает национальный флаг США. Люди постоянно находятся в процессе напряженного поиска культурной идентичности. Профессор С. Хантингтон из Гарварда, о котором мы уже упоминали, как-то заметил, что в Советском Союзе коммунисты могут стать демократами, богатые могут превратиться в бедных, а бедняки - в богачей. Но русские при этом никогда не смогут стать эстонцами, а азербайджанцы - армянами. При этом Хантингтон имел в виду культурные различия между народами, которые, по его мнению, преодолеть труднее всего. Но каким образом национальные различия связаны с культурой? И является ли национальная принадлежность главной формой идентификации личности? Большинство людей связывает национальную принадлежность с "кровью". Недаром в разговорном языке используют слово "полукровка", имея в виду тех, кто родился в смешанном браке. В данном случае, сами того не ведая, люди подходят к себе подобным, как к животным. У животных "полукровки" рождаются при смешении чистой и простой породы, у людей - при смешении наций. Таким образом, за словом "полукровка" стоит определенный подход к человеку. В соответствии с ним национальная принадлежность передается по наследству и выражается в строении тела, чертах лица и многом другом, связанном с врожденными особенностями человека. Когда-то так думали все. Сегодня в этом уверено большинство. Но есть и такие, кто думают иначе. И если бы не существовало людей, убежденных в том, что со временем кровное родство в качестве объединяющей силы отступает, а на первый план выходит культура, то национальный вопрос не имел бы отношения к культурологии. Здесь перед нами не просто разногласия, борьба мнений или пристрастий. По сути в этом споре противостоят друг другу две исторические реальности – этнос и нация. На смену одному способу сплочения и, наоборот, идентификации в ходе истории пришел другой, но этот процесс шел долго и мучительно и у многих народов ещё не завершился. Этническая культура является тем, что выделяет людей из "животного царства" на самых ранних ступенях развития   Этнографические исследования показали, что даже у дикарей Южной Америки, Африки и Полинезии, и в наши дни не достигших ступени варварства, существуют способы культурной идентификации, т.е. разделения людей на "своих" и "чужих". "Идентичный" переводится с латыни как "тождественный", а "идентификация" – это установление тождества между предметами, процессами и проч. Понятно, что полное тождество даже между родственниками возможно лишь у близнецов. Но в человеческом сообществе идентификация – это признание совпадения между людьми не в деталях, а в главном. И на ранних ступенях развития то главное, что объединяет людей в коллектив, имеет явно выраженные, зримые черты. На ступени дикости люди жили сплоченными кровнородственными коллективами. И дикарь отличал "своего" от "чужого" прежде всего по внешности. Но уже у диких народов этнодифференцирующую роль играет также культура. Ведь "своих" от "чужих" здесь отличает не только цвет кожи, но и ее раскраска, не только характер волос, но и прическа, а также бытовые и культовые предметы, язык и поведение человека. Однако люди, в отличие от животных, способны и на большее, а именно на самоидентификацию. И происходит это на ступени варварства, когда культура включает сложную систему ритуалов и мифов, в которых люди, отождествляя себя с животными и природными силами, рассказывают об истоках собственного рода. миф является формой коллективного самосознания. И в развитой мифологии люди начинают осознавать не только своё отличие от других, но и своё родовое единство в лице общего предка (мы говорили выше о тотемизме). Современная культура пользуется логикой этнических различий все чаще лишь как символической системой, маской или прикрытием экономических и политических процессов. Найти в наше время какую-либо крупную однородную этническую структуру чрезвычайно сложно. Но на Востоке говорят: мир потому велик, что не отбрасывал ни одной песчинки. Человечество начала III тысячелетия уже не знает естественных рубежей, ранее разделявших народы и племена. Сегодня государственная граница является куда большим препятствием, чем моря и горы Хотя этническое самосознание все-таки обусловлено генетическими характеристиками, в нашу эпоху этническое и национальное самосознание не совпадают   В современных нациях есть множество людей разного этнического происхождения - "русские американцы", "обрусевшие немцы", "русские евреи" и т.д. Например, Иван Александрович (Ян Игнацы Нецислав) Бодуэн де Куртене (1845 – 1925) – русский ученый, родился в Польше. Убежденный и страстный демократ, он происходил из старинного французского дворянского рода, обосновавшегося в Польше с XVI века, и являлся потомком крестоносца Болдуина - иерусалимского короля. (В. Шкловский в книге "Жили-были" рассказывает, что когда Бодуэну в Казани надоели расспросы полиции о его родственных связях, он заказал визитную карточку с текстом: "И.А. Бодуэн де Куртене. Иерусалимский король"). Современная этнология все более склоняется к тому, что единственно адекватным критерием этнической общности является национальное самосознание или внутригрупповая идентификация. Члены этнического коллектива осознают собственную идентичность, определенную тождественность, "одинаковость" всех членов этноса и в то же время отличают себя от других этнических коллективов.   Формирование национально-этнического самосознания происходит по схеме "мы и они"   При этом, как правило, формируется предпочтительная, завышенная оценка собственной этнической группы и недооценка внешних этнических коллективов. Такой идеей, к примеру, является негритюд – теория, утверждающая абсолютную исключительность и самобытность духовного мира, психологии и культуры африканцев. Согласно этой теории Африка должна создать свою собственную цивилизацию, отказавшись от опыта других народов как "неприемлемого и неприменимого в условиях Африки". Главным элементом национально-этнического самосознания является осознание общности исторических судеб, реже – общности происхождения, иногда от реального или мифического героя прошлого (такие элементы этнического самосознания более характерны для ранних этапов развития этноса). Этническое самосознание включает в себя также представления об этнической родине, этнической территории, этнической культуре и психологии собственного народа, о роли своего этноса в истории человечества или его определенной части. Согласно современным психологическим теориям, каждому человеку в той или иной степени присуща потребность принадлежности к группе. Для большинства людей в неустойчивой ситуации переходного общества семейная и этническая принадлежность (восприятие себя членом «семьи» - маленькой или большой) становится наиболее приемлемым способом вновь ощутить себя частью некоего целого, найти психологическую поддержку в традиции. Отсюда – повышенное внимание к этнической идентификации, потребность консолидации этнической общности, попытки выработки интегрирующего национального идеала, «охранение» и обособление своей национальной мифологии, культуры, истории от других. Индивид идентифицирует себя не только по этническим признакам, поэтому этничность может иногда находиться и на периферии личностной мотивации. На значимость этнической принадлежности влияют не только объективная социальная реальность («переходность» общества, этнические конфликты, миграции и т.п.), но и ряд субъективных факторов - уровень образования индивида, например.   Значение этнической идентификации ситуативно. Как правило, этническое сознание групп и индивида не актуализировано при условии существования стабильных этнических отношений или в моноэтнической среде. Фактором, увеличивающим возможность этнических конфликтов и, соответственно, повышающим роль этнической идентификации, являются миграции.   Еще одной закономерностью является тот факт, что чувство этничности обычно выше у недоминирующих общностей   В этом смысле, в советское и даже в постсоветское время самосознание русского населения на территории России не являлось и не является значительным фактором обыденной жизни индивида. Об этом свидетельствуют, в частности, результаты широко используемого «теста Куна» (когда респонденты несколько раз отвечают на один и тот же вопрос: «Кто Я?»), проведенного в России. Упоминание о «русскости» в местах, где русские доминировали, встречалось нечасто. Но ситуация менялась в иноэтническом окружении, – в Казахстане, например. Чрезвычайно важным представляется отметить следующий фактор: чувство этнического единения возникает не только стихийно (из сходного жизненного опыта, объективной общности «крови» и «почвы», но и формируется целенаправленно. Необходимо признать: вера в наличие неких естественных связей между членами этнической общности значит больше, чем реальное наличие этих связей.   В случае с русским этносом национальная идентичность используется как инструмент для политической «мобилизации» самыми разными силами: начиная с попыток адаптировать «русскую идею» к государственной идеологии и кончая различными версиями консервативно-националистических течений (от сталинистов до православных монархистов). В результате, нормальная идентичность замещается гиперпозитивной (этноцентричной, этнодоминирующей или даже фанатичной), этнос консолидируется через самоутверждение и проповедь исключительности.   По сути, национальная идентификация становится своеобразным следствием «национальной агитации», когда интеллектуалы не ограничиваются теоретическими штудиями, а пытаются активно формировать национальное самосознание. Современная этнология предлагает выделить три основные фазы национальной идентификации: 1. Фаза этнодифференциации. На этой фазе происходит осознание особенностей своей общности, отличий «мы» от «они». Речь идет об определении этнонима (самоназвания), мифологизации прошлого общности, ее «почвы» (территории, языка, культуры, религии). 2. Фаза выработки авто- и гетеростереотипов. В рамках данной фазы складываются представления о национальном характере, психическом складе, темпераменте типичного представителя общности. Для описания такого типичного представителя обычно используется либо термин «модальная личность», либо понятие «этноиндивидуальность». 3. Фаза формулирования национального идеала. Эта фаза является своего рода синтезом двух предыдущих, поскольку включает в себя не только оценку своего этноса, но и представление о его социально-исторических задачах, предназначении, а также о господствующих ценностных ориентациях, специфических для данной общности. Основной функцией национальных идеалов является интеграция общности, остальные же функции (коммуникативная, компенсаторная, аксиологическая, прогностическая, адаптационная и другие) носят вспомогательный характер. Попробуем охарактеризовать выделенные фазы более детально 1   Одним из наиболее очевидных признаков существования этнической общности является этноним. Выработка этнонима явно показывает осознанное выделение этнической группы из числа других. Казалось бы, название – вещь второстепенная, но не в данном случае: этническая идентификация возможна лишь при наличии этнонима, так как индивид не может идентифицировать себя с общностью, если она сама еще не конституировалась, не выделилась из числа других общностей.   В данном случае, дискуссия об употреблении понятий «российский» и «русский» (применительно к культуре, государственности, традициям и т.п.) свидетельствует о различных позициях в определении своей общности – по критерию гражданства либо этничности, что, в свою очередь, отражает два реальных исторических процесса: становление гражданской нации в России (начиная со второй половины XIX века) и конструирование этно-нации на базе существующих или воображаемых этнических различий. Выработка этнонима подразумевает и определение других факторов, обособляющих этническую группу: территории, общности происхождения, культуры, экономики и т.д. Все этнокультурные общности прежде всего идентифицируются своим названием. Эндоэтнонимы - это самоназвания, которые группа присваивает себе как формальный маркёр своей идентичности. Иногда самоназвания отличаются от того, как этническая группа определяется в научной литературе или в окружающем обществе. Экзоэтнонимы - это названия, данные извне в ходе культурных контактов, административного управления или предложений, сделанных учёными. Эти данные названия часто служат основой и для формирования самоназваний. «Ирокезы» - это название, первоначально данное индейцами-алгонкинами своим соседям и сообщённое европейским колонистам. Название "эскимосы" происходит из языка северных индейцев - кри. Термин "бушмен" длительное время использовался колониальной администрацией, а затем и учёными для обозначения аборигенов, проживающих в лесистой саванне Южной Африки. На территории бывшего Советского Союза названия большинства народов в их современном виде сложились также сравнительно недавно: в XIX-XX вв., особенно в первое десятилетие советской власти, когда шёл интенсивный процесс национально-государственного строительства. Названия ряда народов утвердились на основе географических и политико-административных терминов и прочно вошли в самосознание: наименования “чеченцы» и «ингуши» происходят от названий населённых пунктов Чечен-аул и Ангушт; «украинцы» - от названия исторической территории бывшей Российской империи; «азербайджанцы» - от искажённого названия Атропатены, провинции древнего Ирана; «узбеки», «ногайцы» - от личных имён ханов кочевых племенных группировок; «латыши», «литовцы», «эстонцы» - от древних территориальных племенных названий; «грузины» – от искажённого имени св. Георгия (Гурджи).   Очень часто народы, зная и принимая своё название на языках соседей, на родном языке своё название (самоназвание) произносят совершенно иначе: грузины называют себя картвели, армяне - хай и т.д. Представление, что у каждого народа имеется некое исконное, "подлинное", а не навязанное самоназвание, далеко от истины. Чаще всего ранние племенные самоназвания (эндоэтнонимы) означают на соответствующих языках просто "люди", или иногда "собственно люди", т.е. обозначения человеческих сообществ. Таковы самоназвания "ненец", "нивх", "айну", "инуит" (у эскимосов Канады и Северной Аляски) и многие другие.   Интеллигенция и активисты этнополитических движений иногда выступают за смену названий народов в пользу "исконных" или же в пользу политически более притягательных и обещающих. Особенно если экзоэтнонимы имеют какое-либо негативное значение, как, например, "эскимосы" ("те, кто ест сырое мясо") или "самоеды". Поэтому после того как в нашей стране были проведены серьёзные этнографические исследования, самоеды стали ненцами, нганасанами, селькупами, а в период подъёма общественных движений арктических народов эскимосы стали инуитами (на эскимосском языке – "люди"). Иногда переименования инициируются без особых мотиваций, исключительно в целях дистанцирования от доминирующих культурных систем или политических режимов, как это имеет место с попыткой сменить ставшее фактически уже этнонимом "якуты" (название народа, перенятое русскими у эвенков) на новое самоназвание "саха". Уже на этом этапе этнической идентификации можно вести речь о стереотипизации (и символизации) восприятия окружающей действительности членами общности. Выделение своего этноса из ряда других всегда сопровождается выработкой определенных вербальных и невербальных стереотипов: установление общих этнонима, территории, языка, прошлого, будущих задач и т.д. приводит к восприятию индивидов себя как части целого. Отсюда – свойственная целому (общности) символика принимается как обязательная для индивида. Простейшие примеры: цвета одежды (цвет траура у русских – черный, у китайцев – красный), нормы речевого этикета (если для русского рассказ о приключившихся неприятностях является вполне допустимым ответом на дежурный вопрос «как дела?», то у американца он вызовет удивление), украшения, жесты, мимика и др. 2   В конечном счете этнодифференциация приводит как к осознанию психологических особенностей своего этноса, так и особенностей других этнических общностей. Образ «мы» фиксируется в системе автостереотипов, образы других этносов – в гетеростереотипах. Речь идет о непроизвольной и часто не осознаваемой представителем общности психологической установке в восприятии себя и других. Этот уровень этнической идентификации связан с формированием относительно устойчивых представлений и оценок, типичных для этнической группы поведенческих, коммуникативных, эмоциональных стилей. стереотипы связаны между собой; они образуют самоорганизующуюся систему, которая аккумулирует некий стандартизированный коллективный опыт и является неотъемлемым элементом обыденного сознания. Стереотипизация образа Другого (устойчивые, упрощенные взгляды на качества, достоинства и недостатки различных национальных групп) это центральная единица национальной психологии - обыденно-практического уровня национального сознания, составляющего последнее вместе с национальной идеологией. Национальная психология функционирует в виде эмоциональных состояний, умонастроений, обыденных взглядов, мифов, анекдотов и др., в которых отражаются национально-этнические процессы в обществе. Национальная психология имеет выраженный оценочный характер. Обыденные оценки национальных процессов формируются зачастую на основе неадекватных источников (случайных встреч, малозначительных событий, рассказов, анекдотов и пр.). Этнокультурный стереотип - обобщенное представление о типичных чертах, характеризующих какой-либо народ. "Немецкая аккуратность", "французская галантность", "русский авось", "китайские церемонии", "африканский темперамент" – в этих расхожих выражениях воплощаются распространенные этнокультурные стереотипы. Данные характеристики не информационны, это не знание о народе, а мнения, почерпнутые из литературы, обыденных разговоров о недавних событиях, рекламы и т. п. Мнения о вспыльчивости итальянцев, холодности англичан, упрямстве финнов, гостеприимстве грузин, скрытности латышей, широте души, неорганизованности и доброте русских становятся основой стереотипов. Стереотип национального характера – это схема и, как любая схема, она ущербна. В «Письмах русского путешественника» Н. Карамзин называл французов – «легкомысленными», итальянцев – «коварными», а англичан – «угрюмыми». Некоторые современные авторы выделяют такие черты русского (российского?) характера как сервильность, потребность ощущать зависимость от чего-либо («a need of dependence») в сочетании с зависимостью от власти, авторитета («relation to authority»), рабскую ментальность («Russian slave mentality», «slave soul of Russia», «Russian masochism»), мечтательность («dreaminess») и т.д. Все это – примеры национальных стереотипов, с каждым можно поспорить или согласиться.   Если стереотип принимается, - он становится психологической установкой, своеобразными «правилами игры», которые определяют межнациональное общение. По сути, речь идет о мифологизации сознания через стереотипы: человек «кодируется» с помощью стереотипных образов, причем эффективность такой «закодированности» практически не зависит от того, насколько эти образы соответствуют действительности. Как уже было отмечено, самоидентификация неотделима от образа Другого, чужой культуры. Анекдоты и притчи об иностранцах содержат в себе черты менталитета, особенности каждой нации и говорят больше о характере народа-автора, чем народа-персонажа таких текстов. Этнический стереотип фиксирует какие-либо реально существующие черты и качества этносов, однако неоправданно абсолютизируют, упрощают и огрубляют их. В зависимости от контекста одна и та же стереотипизированная черта этноса может иметь как положительное, так и отрицательное звучание.   Так, японское выражение "воняющий маслом" ("бата-кусай") у нации, традиционно не употребляющей в пищу молоко, означает все про-западное, вычурно-неяпонское, пришлое. Здесь совершенно нейтральная гастрономическая черта стала отрицательной характеристикой, граничащей с ксенофобией (враждебным отношением к иностранцам, ко всему чужому - языку, образу жизни, стилю мышления). С целью показать особенности существования внутри одной национально-культурной целостности образов других национальных культур мы предлагаем вам заполнить таблицу. Исследование таких результатов межкультурной коммуникации может проводиться на материале литературных текстов (например, образ китайца в русской литературе), может принимать во внимание и мифологию, и фольклор (в частности, жанр анекдота), и отдельные лингвокультуремы (фразеологизмы, паремии), и кино: Этническая группа Блюдо, напиток Город Внешние данные Черта характера Архитектурный памятник Прочее 3   Последней стадией этнической идентификации является выработка объединяющего коллектив идеала. Идеал – модель будущего, которая призывает к частичному или полному изменению существующего в данное время порядка вещей, «взрывает» (К. Манхейм) этот порядок вещей изнутри. При построении идеала вечная оппозиция должного и сущего разрешается в пользу долженствования. Именно с точки зрения долженствования и воспринимается будущее этноса, идет ли речь о культурной автономии, создании самостоятельного государства или выполнении некоего мессианского предназначения. Характерным примером подобного национального идеала может служить «русская идея», содержание которой достаточно сильно эволюционирует со временем и в связи с социальными изменениями. Самосознание общности можно рассматривать как одну из самых существенных детерминант этноса. Завершающей же, синтетической стадией этнического самосознания, является идеал. Речь идет о своеобразном переходе от этнической психологии к идеологии, ведь предвидение будущего и выработка идеала имманентно входит в задачи любой идеологической системы. Специфической задачей национальной идеологии является формулировка долгосрочных, «стратегических» целей нации, ее исторических задач и – в соответствии с ними – выдвижение конкретных лозунгов дня. Особенностью подобного идеологического предвидения является то обстоятельство, что идеал становится предметом веры. Если прогнозы в науке преследуют цель теоретического объяснения существующих тенденций, их исследования, то цель идеологического предвидения – не только объяснить, но и воздействовать на мир в том или ином направлении.   Для этого необходим «перевод» идеала во внутренний мир человека в качестве духовного регулятора его поведения. Идеология выступает своеобразным инструментом социального ориентирования и прогнозирования для общности, а конструируемая в ее рамках модель развития – исходным пунктом для оценки конкретных социальных явлений. При этом результаты такого предвидения носят характер как поиска, так и норм. Являясь ядром любой идеологии, идеал устанавливает иерархию духовных ценностей и сам выступает как императив нравственного порядка.   Таким образом, на этой фазе этнической идентификации можно вести речь о целенаправленном идеологическом воздействии со стороны идеологов нации (этноса), которые и разрабатывают идеальную модель желаемого будущего. Сознательная поэтизация этноса и его дифференциация от других чревата не только двойным стандартом в оценке «своих» и «чужих», но и формированием «образа врага», что ведет к росту агрессивности в массовом сознании. При рассмотрении процесса этнической идентификации можно заметить достаточно интересную закономерность: основным способом этнической идентификации является выработка и усвоение мифов, что типично для всех трех выделенных выше фаз. Именно миф может быть рассмотрен как основная форма упорядочивания сложной социальной реальности. А если учесть, что спецификой мифологического мышления является неразличение реального и идеального, то становится очевидным, почему мифологическое восприятие своей этнической общности является ведущим: в мифологии оппозиция «должного» и «сущего» стирается, общность абсолютизируется, что является эффективным психологическим стабилизатором сознания. идентификация происходит в сравнении, в отталкивании от «соседей», в выработке общих стереотипов восприятия, причем именно миф становится основой для интерпретации происходящих социальных событий – будь это миф об общей «крови и почве» или миф о «загадочной русской душе». Г. Гачев использует очень удачное выражение, называя национальный миф «энтелехией нации». Очевидно, что современное отношение к мифам далеко от рассмотрения их как неких «иллюзий» и «заблуждений». Миф – вечный (пока существует человек) способ упорядочивания реальности, который можно сравнить с кантовскими априорными формами, интегрирующими опыт. Поэтому не так уж важно, насколько, скажем, стереотипы восприятия отражают реальные особенности этносов – действительно ли итальянцы «коварны», а русские «ленивы», гораздо важнее, что, приняв форму мифологем, стереотипы определяют поступки людей. миф «переводит» отвлеченную информацию на язык действия, именно мифы лежат в основе мировоззрения. Результатом усвоения мифа является понимание (в отличие от знания, на которое претендует наука). В конечном счете, миф дает определенную картину мира, реальности вне человека, он является коллективным верованием и выступает чрезвычайно успешным механизмом эмоциональной консолидации общности. В литературе не раз отмечался тот факт, что с первой трети XX столетия мифы начинают играть все большую роль в жизни человеческого общества. Этот процесс даже получил название «ремифологизации» (в отличие от «демифологизации», достигшей своего апогея в эпоху просвещения XVIII столетия и раннего позитивизма XIX века). Прежде всего, это связано, разумеется, с прагматической функцией мифа, которая (как показали Э. Дюркгейм и затем Э. Кассирер) и состоит в утверждении солидарности. Именно потому, что национальный облик определяется не "кровью", а культурой, мы уверены в том, что Пушкин - русский, а не русско-эфиопский поэт, несмотря на своего прадеда Ганнибала. Но культура как основа национальной принадлежности создает множество проблем. Варварам жилось значительно проще, когда в качестве кельтов, бриттов или русичей они утверждались в непосредственном процессе жизни. Иначе обстоят дела у современного человека, у которого даже национальная принадлежность превращается в предмет личного выбора. Но знать национальную культуру и принадлежать к ней - не одно и то же. Можно знать русскую историю и культуру, но не чувствовать себя русским человеком. Особые проблемы возникают у представителей "диаспоры", когда сохраняющий свою самобытность народ, или часть народа, живет в стране с развитой национальной культурой. В этом случае проблема национального выбора может вызвать у индивида психологические трудности. К ним относится комплекс "национальной неполноценности", незнакомый этническим группам. Тяжело переживается людьми несоответствие их личного национального самосознания и внешней оценки, когда окружающие не признают в них "своих". Так, например, большинство специалистов и просто граждан Боливии считают проживающих в стране индейцев-аймара как одну этническую группу, в то время как сами представители подгрупп аймара в разных регионах Боливии не считают себя родственными другим аборигенным группам, говорящим на одном и том же языке.   Цыгане в разных странах мира отличают себя не только от не-цыган, но и от других групп цыган. Проживающие в России и Китае эвенки считаются как бы единым народом, но сами эвенки осознают прежде всего свою принадлежность к различным локальным группам. Таким образом, во внутренних и внешних определениях того, что составляет этническую группу (народ), присутствуют как объективные, так и субъективные критерии. И часто бывает, что кровная родственность или другие объективные критерии не играют определяющей роли.   Этническая реальность предполагает существование социальных маркёров как признанных средств дифференциации групп, сосуществующих в более широком поле социального взаимодействия. Эти различительные маркёры образуются на различной основе, включая физический облик, географическое происхождение, хозяйственную специализацию, религию, язык и даже такие внешние черты, как одежда или пища. Заключение В современных антропологических исследованиях термин транснационализм занял прочные позиции в описаниях мировых тенденций развития. Деньги, труд, образы и стили жизни, информация и идеи не знают сегодня границ. Вместе с тем, тенденции глобализации отнюдь не означают кризиса национальности. Более того, национальные и этнические проблемы являются одними из наиболее острых и болезненных в современном мире. Это явление (получившее в литературе название «этнического парадокса») стало своеобразной реакций на тенденции нарастающей унификации духовной и материальной культуры в условиях глобализации. В результате, сегодня человечество столкнулось с проблемой актуализации различий – не только национальных, но и культурных, гендерных, расовых, религиозных. Несмотря на мощные интегративные тенденции, универсализм не вытесняет партикуляризма, а лишь дополняет его. Таким образом, для современного человечества особую значимость приобрела проблема сочетания универсальных принципов и ценностей с позитивным (а не просто нейтральным) отношением к различиям (в том числе, этническим). Рекомендованная к курсу литература Основная литература (Учебники и словари): 1. Садохин А. П. Этнология. М., 2000. (63.5я73 // С143). 2. Авксентьев А. В., Авксентьев В. А. Краткий этносоциологический словарь-справочник. Ставрополь, 1994. 3. Волков Г. Н. Этнопедагогика М., 1999 (74.65я73 // В676). 4. Краткий этнологический словарь. М., 1994. 5. Лурье С. В. Историческая этнология. М., 1998. 6. Чеснов Я. В. Лекции по исторической этнологии. М., 1998. (63.5я73 // Ч-512). Дополнительная литература: 1. Авксентьев А. В., Авксентьев В. А. Этнические проблемы современности и культура межнационального общения. Ставрополь, 1993. 2. Александриков Э. Г. «Этническое самосознание» или «этническая идентичность» // Этнографическое обозрение. 1996. № 3. 3. Алексеев В. П. этногенез. М, 1986. 4. Алексеев Н. Н. Русский народ и государство. М., 1998. (67.9(2) // А471) 5. Алексеев М. Ю., Крылов К. А. Особенности национального поведения. М., 2001. 6. Андреев И. Л. Мать и дитя в африканской ментальности // Человек. 1999. № 1. 7. Андреев И. Л. Можно ли жениться на внучке? (антропологические парадоксы африканского менталитета) // Вопросы философии. 2001. № 10. 8. Аникеев М. В., Степанов В. В., Сусоколов А. А. Титульные этносы Российской Федерации. Аналитический справочник. М.: ИНПО, 1999. 9. Антонов В. И. язык и культура: особенности этносемантической интерпретации // Вестник МГУ. Серия № 7. Философия. 2001. № 2. 10. Арефьева Г. С., Калинин Э. Ю., Люскин М. Б. Постклассический подход к познанию социального и этнического // Философия и общество. 2002. № 1. 11. Арнольдов А. И. Национальные культуры: современное видение. М., 1982. 12. Артановский С. Н. На перекрестке идей и цивилизаций: Исторические формы общения народов: мировые культурные контакты, многонациональное государство. СПб., 1994. 13. Артемьева Т. В., Микешин М. И. Архетипы российского исторического сознания // Человек. 1999. № 1. 14. Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. М., 1989. 15. Арутюнян Ю.В. Социально-культурное развитие и национальное самосознание // Социологические исследования. 1990. № 7. 16. Арутюнян Ю.В. и др. Этносоциология - цели, методы и некоторые результаты этносоциологического исследования. М., 1984. 17. Астафьев П. Е. Национальность и общечеловеческие задачи (к русской народной психологии) // Вопросы философии. 1996. № 12. 18. Бабинов Ю. А., Колесов М. С. И. А. Ильин и национальное самосознание русского народа // Социально-гуманитарные знания. 2001. № 3. 19. Барзас В. Мы, русские // Нева. 2002. № 1. 20. Белобородова И. Н. этноним "немец" в России: культурно-политологический аспект // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 2. 21. Белоус В. Г. Русский менталитет // Вопросы философии. 1996. № 5. 22. Бердяев Н. А. О власти пространств над русской душой // Декоративное искусство в СССР. 1990. № 10. 23. Бердяев Н. А. О современном национализме // Философские науки. 1991. № 3. 24. Бердяев Н. А. Россия и мир Запада // Бердяев Н. А. Самопознание. М., 1991. 25. Бицилли П. М. Нация и язык // Известия РАН. Серия литературы и языка. 1992. Т. 51. № 5. 26. Боринская С. А., Хуснутдинова Э. К. Этногеномика: история с географией. // Человек. 2002. № 1. 27. Борисов С. Б. Символы смерти в русской ментальности // Социологические исследования. 1995. № 2. 28. Бороноев А. О. Смирнов П. И. Россия и русские: характер народа и судьбы страны. СПб., 1992. 29. Бороноев А. О., Павленко В. Н. Этническая психология. СПб .1994. 30. Бромлей Ю. В. Современные проблемы этнографии. М., 1981. 31. Бромлей Ю. В. Этнос и этнография. М., 1973. 32. Бромлей Ю. С. Очерки теории этноса. М., 1983. 33. Булгакова Т. Д. Похищения шаманских духов // Этнографическое обозрение. 2001. № 3. 34. Буряковская В. А. Признак этничности в семантике языка (на материале русского и английского языков): Автореферат диссертации на соиск. уч. степ. к. фил. н./ ВГПУ, Волгоград, 2000. 35. Вартанов А. В., Соколов Е. Н. Семантическое пространство цветовых названий: опыт межъязыкового исследования // РАН. Психологический журнал. 1994. Т. 15. № 5. 36. Василькова В. В. Архетипы в индивидуальном и общественном сознании // Социально-политический журнал. 1996. № 6. 37. Володин А. И. Проблемы национального самосознания в спорах западников и славянофилов // Вестник Высшей школы. 1992. № 7, 8, 9. 38. Во славу России: Евреи в русской культуре: Справочник / Ред.-сост. А. Ф. Козак. М., 1996. 39. Виролайнен М. Н. Типология культурных эпох русской истории // Русская литература. 1991. № 1. 40. Вышеславцев Б. П. Русский национальный характер // Вопросы философии. 1995. № 6. 41. Гарднер К. Между Востоком и Западом. Возрождение даров русской души. М., 1993. 42. Гаспаров Б. Лингвистика национального самосознания // Логос. 1999. № 4. 43. Гачев Г. Д. Америка в сравнении с Россией и славянством. М., 1997. (87.667 //Г247) 44. Гачев Г. Д. Вещают вещи. Мыслят образы. М., 2000. 45. Гачев Г. Д. Национальные образы мира: Курс лекций. М., 1998. 46. Гачев Г. Д. Национальные образы мира // Вопросы литературы. 1987. № 10. 47. Гачев Г. Д. Национальный космо-психо-логос // Вопросы философии. 1994. № 12. 48. Гачев Г. Д. Наука и национальные культуры. Ростов-на-Дону, 1992. (87.667 // Г247) 49. Гачев Г. Д. Образы Индии (опыты экзистенциальной культурологии). М., 1993. 50. Геллер Э. Нации и национализм // Вопросы философии. 1989. № 7. 51. Гиренок Ф. Пато-логия русского ума (Картография дословности). М., 1998. 52. Гобино Ж. О неравенстве человеческих рас // Философские науки. 1996. № 1-4. 53. Гобозов Ф. И. Проблемы регулирования межэтнических конфликтов в некоторых странах Запада // Философия и общество. 2001. № 1. 54. Гройс Б. Поиск русской национальной идентичности // Вопросы философии. 1992. № 1. 55. Грудинкин А. Неужели японцы думают по-другому? Да! // Знание-сила. 2001. № 8. 56. Гудков В. П. стереотип России и русских в сербской литературе // Вестник МГУ. Сер. 9. Филология. 2001. № 2. 57. Гудков Л. Д. Русское национальное самосознание как китч // Человек. 1998. № 1. 58. Гудков Л. Д. Феномен "простоты" (о национальном сознании русских) // Человек. 1991. № 1. 59. Гумилёв Л. Н. Этносфера: история людей и история природы. М., 1993. 60. Гуревич А. Я. Изучение ментальностей - социальная история и поиски исторического синтеза // Советская этнография. 1988. № 6. 61. Гусейнов Г. Ч., Драгунский Д. В. Национальный вопрос: попытка ответа // Вопросы философии. 1989. № 6. 62. Гучинова Э. Калмыки в США: калейдоскоп идентичностей // Этнографическое обозрение. 2000. № 4. 63. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991. 64. Данилевский Р. Ю. Германия в зеркале русской культуры (новые исследования и публикации) // Русская литература. 2001. № 3. 65. Данилевский Р. Ю. Русские и немцы: тысяча лет общения // Русская литература. 1994. № 1. 66. Данченко В. А. Проблемы психической культуры и межкультурные контакты // Философские науки. 1990. № 10. 67. Делюсин Л. Путешествие в русскую культуру (Рецензия на книгу: Гао Ман. Последний приют, Пекин, 2000. 225 с.) // Вопросы литературы. Март-апрель. 2001. 68. Демин Л. М. Взаимодействие культур и проблема взаимных культурных влияний. М., 1999 (87.667я7 // Д306). 69. Дилигенский Г. Г. «Запад» в российском общественном сознании // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 5. 70. Дильман А., Седова Н. Н. Сегодня и завтра российских немцев: Опыт этносоциологического исследования. Волгоград, 1993. 71. Дмитриев М. В., Словиньский М. Дурак - история образа и мотива // Вопросы истории. 1994. № 8. 72. Добровольский Д. О. Национально-культурная специфика во фразеологии // Вопросы языкознания. 1998. № 6. 73. Драгунский Д. Ф. Навязанная этничность // Политологические исследования. 1993. № 3, 5. 74. Дунаев М. Да будет всё едино: О своеобразии русского национального самосознания: Философское исследование // Слово. 1992. № 7. 75. Елистратов В. С. "Сниженный язык" и "национальный характер" // Вопросы философии. 1998. № 10. 76. Есипова М. В. Музыкальное видение мира и идеал китайской культуры // Вопросы философии. 1994. № 6. 77. Жидков В. С. Десять веков российской ментальности: картина мира и власть. СПб., 2001. 78. Жовтун Д. Т. Конфликтология. Межэтнические конфликты в структуре современного российского социума // Социально-гуманитарные знания. 2000. № 1. 79. Завадская Е. В. культура Востока в современном западном мире. М., 1977. 80. Здравомыслов А. Г. Россия и русские в современном немецком самосознании // ОНС: Общественные науки и современность. 2001. № 4. 81. Здравомыслов А. Образы русских в немецком самосознании // Свободная мысль - ХХI. 2001. № 1. 82. Здравомыслова О. М. "Русская идея": антиномия женственности и мужественности в национальном образе России // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 4. 83. Земсков В. Б. Латинская Америка и Россия (Проблема культурного синтеза в пограничных цивилизациях) // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 5. 84. Иваницкая Е. Дедушка надвое сказал: К проблеме преодоления ментальных мифологем в процессе обновления самоидентификации // Знамя. 1993. № 12. 85. Игнатов А. «Евразийство» и поиск новой русской культурной идентичности // Вопросы философии. 1995. № 6. 86. Идея смерти в российском менталитете / Под ред. Ю. В. Хен. СПб., 2000. 87. Исупов К. Г. Русская мысль о смерти // Ступени. Философский журнал. 1993. № 1 (7). 88. Казьмина О.Е., Пучков П.И. Основы этнодемографии. М. Наука .1994. 89. Кантор В. К. Стихия и цивилизация: два фактора «российской судьбы» // Вопросы философии. 1994. № 5. 90. Кантор В. К. Феномен "русского европейца" // Человек. 1999. № 4. 91. Карапетьянц А. М. Китайская цивилизация как альтернатива средиземноморской. // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 1. 92. Карасёв Л. В. Русская идея (символика и смысл) // Вопросы философии. 1992. № 8. 93. Карлов В. В. Этнонациональная рефлексия и предмет этнологии (к проблеме самосознания науки) // Этнографическое обозрение. 2000. № 4. 94. Касьянова К. Русский национальный характер. М., 1992. 95. Кемеров В. Е., Коновалова Н. П. Восток и Запад: Судьба диалога. Исследования, хрестоматия, комментарии. Екатеринбург, 1999. 96. Климова С. Г. стереотипы повседневности в определении "своих" и "чужих" // Социологические исследования. 2000. № 12. 97. Кондаков И. В. Архитектоника русской культуры // ОНС: Общественные науки и современность. 1999. № 1. 98. Кондаков И. В. «Double translation»: русская культура в эмигрантском дискурсе (культурно-психологический эффект «разрыва») // Мир психологии. 2000. № 3. 99. Концепции зарубежной этнологии. М., 1976. 100. Костомаров Н. И., Забелин И. Е. О жизни, быте и нравах русского народа. М., 1996. (87.6 // К669) 101. Крадин Н. Н. Кочевники в мировом историческом процессе // Философия и общество. 2001. № 2. 102. Краснянский Д. Е. К категориям "нация" и "этнос" // Философия и общество. 1998. № 6. 103. Кромбет Г. Г. Проблемы философии национального самосознания // Вопросы философии. 1982. № 6. 104. Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М.: Наука, 1988. 105. Латова Н. В. Чему учит сказка? (О российской ментальности) // ОНС: Общественные науки и современность. 2002. № 2. 106. Латова Н. В., Латов Ю. В. Российская экономическая ментальность на мировом фоне // ОНС: Общественные науки и современность. 2001. № 4. 107. Лашук Л. П. Понятие узла этнографического процесса в современном освещении // Этнографическое обозрение. 2001. № 3. 108. Лашук Л. П. Преемственность и преобразование в историческом развитии этноса // Этнографическое обозрение. 2001. № 3. 109. Лебедева Н. М. Введение в этническую и кросс-культурную психологию: Учебное пособие. М., 1999. 110. Лебедева О. Б., Янушкевич А. С. Германия в зеркале русской словесной культуры XIX-начала XX века. Köln, Weimar, Wien, Böhlau Verlag, 2000. 111. Лесная Л. В. менталитет и ментальные основания общественной жизни // Социально-гуманитарные знания. 2001. № 1. 112. Лихачёв Д. С. О национальном характере русских // Вопросы философии. 1990. № 4. 113. Лопухова О. Г. Влияние этнокультурных традиций на становление психологического пола личности // Вопросы психологии. 2001. № 5. 114. Лосский Н. О. Характер русского народа. Кн. 1 -2. М., 1990. 115. Лурье С. В. Историческая этнология. М., 1997. 116. Люкс Л. "Особые пути" - пути в никуда? - О крахе особых путей России и Германии в ХХ веке // Вопросы философии. 2001. № 12. 117. Мамедова Е. В. Этнокультура в системе социально регуляции // Философские науки. 1999. № 3, 4. 118. Мамонова М. А. Запад и Восток: традиции и новации рациональности мышления. М., 1991. 119. Мапельман В. М. Этническое измерение глобально-космических проектов // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. №1. 120. Марк Хонг. Успешный опыт Сингапура в создании национальной идентичности // Философские науки. 2000. № 3. 121. Марченко Т. Мирообраз Германии // Вопросы литературы. 2001. июль-август. 122. Маслова Т. С. Народная одежда в восточнославянских традиционных обычаях и обрядах Х1Х - начала ХХ веков. М., 1984. 123. Маяцкий М. Старшие братья по разуму. Лечим африканской философией. Комплекс русской исключительности // Логос. 1999. № 1. 124. Мильдон В. И. "Сказка - ложь" (вечно женственное на русской земле) // Вопросы философии. 2001. № 5. 125. Мильдон В. И. Миллениумы русский и западный: образы эсхатологии // Вопросы философии. 2000. № 7. 126. Михайлов В. А. Принцип "воронки", или механизм развертывания межэтнического конфликта // Социологические исследования. 1993. № 5. 127. Мнакацанян М. О. Об интегральной теории национально-этнической общности // Социологические исследования. 1999. № 9. 128. Мыльников А. С. О менталитете русской культуры: моноцентризм или полицентризм // Гуманитарий: Ежегодник. СПб., 1996. № 1. 129. Немцы о русских. М., 1995. 130. Непомнящая К. "Высокое" и "низкое" в российской и американской культурах // ОНС: Общественные науки и современность. 1993. № 1. 131. Нестеров А. Автоперевод как автокомментарий // Иностранная литература. 2001. № 7. 132. Нитобург Э. Л. Русские в Америке – интеграция или ассимиляция? // Этнографическое обозрение. 2001. № 6. 133. О России и русской философской культуре. М., 1990. 134. Панарин А. С. Россия в Евразии: геополитические вызовы и цивилизационные ответы // Вопросы философии. 1994. № 12. 135. Петренко В. Ф., Сурманидзе Л. Д. Исследования стереотипов обыденного сознания методами психосемантики // Этнографическое обозрение. 1994. № 6. 136. Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IХ - ХI вв. М., 1995. 137. Платонова Д. В. Проблема национальной самобытности в свете антропологических взглядов западников и славянофилов // ОНС: Общественные науки и современность. 2001. № 3. 138. Плотников Н. Deutschland? Aber wo ligt es? Заметки о философии немецкой жизни. М., 2000. 139. Покровский Н. Е. Российское общество в контексте американизации (Принципиальная схема) // Социологические исследования. 2000. № 6. 140. Поляков Л. Логика «русской идеи» // ОНС: Общественные науки и современность. 1992. № 3. 141. Постсоветское пространство: этнополитические проблемы // Социологические исследования. 1997. № 1. 142. Проблема национальной идентичности в литературе и гуманитарных науках ХХ в.: Лекции и материалы Зимней школы. Воронеж, 2000. 143. Путилов В. С. Проблемы русской нации // Вестник МГУ. Сер. 12. 1998. № 6. 144. Пфау-Эффингер Б. Опыт кросснационального анализа гендерного уклада // Социологические исследования. 2000. № 11. 145. Расы и народы. Современные этнические и расовые проблемы: Ежегодник. М., 1193. 146. Рахманкулова Н. Ф. Ценности и возникновение национальной философской традиции (Индия и Китай) // Вестник МГУ. Сер. 7. Философия. 2000. № 1. 147. Редель А. И. Российский менталитет: от политико-идеологических спекуляций к социологическому дискурсу // Социально-гуманитарные знания. 2000. № 1. 148. Римаренко Ю., Степанов Э. Конфликтология межэтнических отношений // Социально-гуманитарные знания. 1999. № 4. 149. Робакидзе Григол. Ощущение бытия на Востоке и на Западе // Дружба народов. 2001. № 9. 150. Российская ментальность (материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 1994. №. 1. 151. Россия и Запад: взаимодействие культур // Вопросы философии. 1992. № 6. 152. Русские (этносоциологические очерки). М., 1992. 153. Руткевич М. Н. Теория нации: философские вопросы // Вопросы философии. 1999. № 5. 154. Рыбаков С. Е. О методологии исследования этнических феноменов // Этнографическое обозрение. 2000. № 5. 155. Рыбаков С. Е. Судьбы теории этноса // Этнографическое обозрение. 2001. № 1. 156. Рябов О. В. "Mother Russia": гендерный аспект образа России в западной историософии // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 4. 157. Савва М. В. Этнический статус в идеологии и политике // Политологические исследования. 1999. № 4. 158. Савина Е. А., Дягтеренко Л. Ю. Житейская психология в русских пословицах и поговорках // Человек. 2001. № 5. 159. Самсонова Т. Н. Российские реформы и колебания национального самосознания // Социально-политический журнал. 1998. № 6. 160. Сашпиев И. М. Самоопределение народов: анализ идейно-политических подходов // Этнографическое обозрение. 2001. № 3. 161. Седов Л. А. Место русской культуры среди мировых культур // Политологические исследования. 1994. № 4. 162. Седов Л. Пестрая душа (опыт типологии культур по отношению к смерти) // Родина. 1992. № 1. 163. Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М., 1995. 164. Сиземская И. Социалистическая утопия как архетип русской мысли // Свободная мысль - ХХI. 2001. № 8. 165. Сикевич З. В. Национальное самосознание русских (социологический очерк). М., 1996. 166. Симпсон Дж., Ингер Дж. М. социология расовых и этнических отношений // Американская социология сегодня: Проблемы и перспективы. М. 1965. 167. Слагаемые русской нации // Родина. 1994. № 10, 11. 168. Соколовский С. В. К дискуссии о самоопределении народов // Этнографическое обозрение. 2001. № 3. 169. Солдатова Г. У. Психология межэтнической напряженности. М., 1998. 170. Сорокин П. А. Основные черты русской нации в двадцатом столетии // О России и русской философской культуре. М., 1990. 171. Сорокин Ю. А. Речевые маркеры этнических институциональных портретов и автопортретов (Какими мы видим себя и других) // Вопросы языкознания. 1995. № 6. 172. Специфика России глазами немецкого ученого // ОНС: Общественные науки и современность. 2001. № 4. 173. Стефаненко Т. Г. Этнопсихология. Вып I. М., 1998. 174. Субкультуры и этносы в художественной жизни. СПб., 1996. 175. Тер-Минасова С. Г. язык и межкультурная коммуникация. М., 2000. 176. Тиме Г. А. Немецкий «миф» о Толстом и Ф. Достоевском первой трети ХХ века (русско-немецкий диалог как опыт мифотворчества) // Русская литература. 2001. № 3. 177. Типология культуры. Взаимодействие культур. Тарту, 1982. 178. Традиционная пища как выражение национального самосознания. М., 2001. 179. Уследов А. Русская идея как феномен национального самосознания // Вестник высшей школы. 1992. № 7, 8, 9. 180. Уфимцева Н. В. Этнические и культурные стереотипы: кросс-культурное исследование // Известия РАН ИАН. Серия литературы и языка. Т. 54. 1995. № 3. 181. Федотов Г. П. Лицо России // Вопросы философии. 1990. № 8. 182. Федотов Г. П. Письма о русской культуре // Русская идея. М., 1992. 183. Федотова В. Г. Россия, Запад, Восток // Философские науки. 2002. № 1. 184. Филатов С. Б. Новое рождение старой идеи: православие как национальный символ // Политологические исследования. 1999. № 5. 185. Фрай Р. Персидское наследство. Духовное своеобразие иранского народа // Родина. 2001. Май. 186. Хотинец В. Ю. О содержании и соотношении понятий "этническая самоидентификация" и "этническое самосознание" // Социологические исследования.1999. № 9. 187. Хотинец В. Ю. Психологические характеристики этнокультурного развития человека // Вопросы психологии. 2001. № 5. 188. Чалоян В. К. Восток – Запад. М., 1979. 189. Чебоксаров Н. Н., Чебоксарова И. А. Народы, расы, культуры. М. Наука, 1985. 190. Чернейко Л. О., Хо Сон Тэ. Концепты жизнь и смерть как фрагменты русской языковой картины мира // Филологические науки. 2001. № 5. 191. Черносвитов П. Ю. Герои нашего времени, или об особенностях национальной ментальности // Человек. 1999. № 6. 192. Чеснов Я. В. Лекции по исторической этнологии. М., 1998. (63.5я73 // Ч-512) 193. Чеснов Ян. Над чем смеются чеченцы? // Знание-сила. 2001. № 7. 194. Чхартишвили Г. Образ японца в русской литературе // Знание - сила. 1996. № 9. 195. Шадже А. Ю. Права человека и права этноса (методологические замечания) // Социально-гуманитарные знания. 1999. № 6. 196. Шадже А. Ю. Этноэкология и проблемы выживания человечества // Социально-политический журнал. 1996. № 6. 197. Шаповалов В. Ф. Восприятие России на Западе: мифы и реальность // ОНС: Общественные науки и современность. 2000. № 1. 198. Шкалина Г. Е. , Королева-Конопляная Г. И. Национальное: между идеологией и культурой // Социально-политический журнал. 1997. № 1. 199. Шлегель К. Немецкий образ России в период первой трети ХХ столетия: попытка реконструкции // Вопросы философии. 1994. № 5. 200. Шлёндер Бернд, Дугина Елена. Кросскультурное исследование ценностных индивидуальных и групповых ориентаций // Иностранная психология. 2001. № 14. 201. Щеглова Л. В. Судьбы российского самопознания (П. Я. Чаадаев и Н. В. Гоголь). Волгоград, 2000. 202. Шпет Г. Г. Введение в этническую психологию. СПб ., 1996. 203. Щукин В. Г. Христианский Восток и топика русской культуры // Вопросы философии. 1995. № 4. 204. Этническая психология и общество. М., 1997. 205. Этнические стереотипы поведения. М., 1985. 206. Этнический фундамент населения России // Социологические исследования. 2001. № 4. 207. Этничность. Национальные движения. Социальная практика. СПб., 1995. 208. Этнография детства. Традиционные формы воспитания детей и подростков у народов Южной и Юго-Восточной Азии. М. Наука. 1988. 209. Этнокультурная специфика языкового сознания. М., 1996. 210. Этносы и этнические процессы. М., 1993. 211. Юнг К. Различие восточного и западного мышления // Философские науки. 1988. № 10. 212. языки культур и проблемы переводимости. М., 1987. 213. Яковлев Е. Г. Заглянуть в самую бездну: о некоторых онтологических чертах русского духа // Вестник Московского университета. Сер. 7. Философия. 1994. № 2. 214. Яковлева Е. С. О некоторых моделях пространства в русской картине мира // Вопросы языкознания. 1993. № 4. 215. Янов А. Л. От "патриотизма" к национальному самоуничтожению // ОНС: Общественные науки и современность. 1998. № 6. 216. Япп Н., Сиретт М. Эти странные французы. М., 1999. (Серия «Внимание: иностранцы!») Часть 1 Часть 2 Часть 3 Психология   www.pseudology.org