1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Споры часов между собой В то время как вокруг на бесчисленных колокольнях и старинных зданиях били часы, далеко до назначенного часа начинали бить и долго ещё и после него били, запаздывая и мечтая. Они даже среди дня были явственно слышны, а ночью это были целые разговоры и споры часов между собой, когда вдруг кто-то из них высоко—высоко и странно возглашал час, близкий к заре, на мгновение воцарялось молчание, и вдруг далеко—далеко и полные как бы всем разочарованием и усталостью мира, как будто из ада, отвечали им еле слышно и явственно запоздалые хриплые звоны Борис Поплавский   С остроумием Толи Наймана и с Толей самим мы столкнулись задолго до того, как Толя узнал о нашем существовании. Помню первое появление на заседании университетского Литературного Объединения (ЛИТО), которым руководил профессор литературы Евгений Иванович Наумов. Мы с интересом вглядываемся в лица молодых ленинградских поэтов, сидящих на возвышении и представляемых Наумовым поименно. Очередь доходит до Наймана, которого Наумов, оговорившись, называет Найманом и, как это случается с людьми теперешнего нашего возраста, зацикливается на своей ошибке, тогда как Толя не устает его терпеливо поправлять: "моя фамилия Найман". Неуклюже пытаясь объяснить, что фамилия Найман всплывает в его памяти по ассоциации с фамилией друга, бывшего командиром его взвода, Наумов приносит Найману извинения: "пожалуйста, простите меня за непреднамеренную вольность, товарищ Нейман", — говорит он в заключение, снова исказив Толину фамилию. "Я вам вашу вольность прощаю, товарищ Нe—УмОв", отвечает ему невозмутимый Толя. К неиссякаемой теме толиного остроумия Я ещё вернусь в другом контексте.   авторитет Бродского, хотя и возник спустя много лет после их знакомства, затмил авторитеты Рейна и Наймана, причём, затмение было, вероятно, такой силы, что и тот, и другой забыли подробности их первой встречи. При этом нельзя сказать, чтобы каждый из них не выполнил святого долга перед потомством, не создав своей особой версии знакомства с другим. Более того, обе версии благополучно сосуществуют в печати, хотя и отличаются друг от друга примерно так же, как миф об Орфее, описанный Овидием, отличается от мифа об Орфее, воспетого Виргилием. Можно, конечно, ещё добавить, что серёжина версия, сообразно со стилем её автора, скупа и лаконична, как "Георгики" Виргилия, в то время как осина начинена вещными подробностями, как "Метаморфозы" Овидия. При этом, в обеих версиях важнейшим является не то, что их разъединяет, а то, что их связывает. Что же связывает гениального, но не обласканного славой в своем отечестве Бродского с вознесшимся на гребне успеха именно там Довлатовым?   Каким канатом, цепью или троссом оказались они объединенными, создав нерушимый союз?   Не знаю, что в этот момент возникло на уме у расторопного читателя, но Я имею в виду одну пустячную деталь. Мне представляется, что оба гиганта, как бы давши друг другу обет скромности, решили пренебречь одним биографическим фактом. Конечно, о сговоре Я могла ненароком приврать. Более того, сговора быть никак не могло, ибо каждый из них имел свою собственную причину для скромного умолчания. У Серёжи тема знакомства с Бродским получает стилистическое обрамление возврата к чему-то случайному и по забывчивости упущенному.   "Стоп! — пишет Серёжа в "Невидимой книге", — Я хотел уже перейти к решающему этапу своей литературной биографии. И вот перечитал написанное. Что-то важное скомкано, забыто. Упущенные факты тормозят мои автобиографические дроги. Я же говорил, что познакомился с Бродским. Вытеснив Хемингуэя, он навсегда стал моим литературным кумиром. — Нас познакомила моя бывшая жена Ася. До этого она не раз говорила: "Есть люди, перед которыми стоят великие цели".   Так описывает Серёжа свое знакомство с Бродским, лаконизмом лишая свою версию того, на что она непосредственно претендует, а именно, первого и какого бы то ни было впечатления от знакомства со своим будущим кумиром . Конечно, вполне возможно, и даже скорее всего дело обстояло так, что Серёжа никого ничего не лишил, а сделал необходимую подмену совсем в своем стиле. Решив сообщить читателю о знакомстве с Бродским, он попутно вспомнил о своей бывшей жене, причинившей ему такую боль, которая, по его собственному выбору, никогда не нашла себе иного выхода, нежели в желании представить её не достойной его внимания.   Таким образом, всё, что нашлось у Серёжи быть сказанным о Бродском, было воспоминание об одной особе, у которой ничего, кроме пошлости, не было на уме. А между тем, заведомо пошлая мысль ("Есть люди, перед которыми стоят великие цели"), которую Серёжа решил приписать своей бывшей жене в отместку за то, что она его оставила, принадлежит именно Серёже. "истины бывают ясные и глубокие. Ясной истине противостоит ложь. Глубокой истине противостоит другая истина, менее глубокая... Мои друзья были одержимы ясными истинами... Бродского волновали глубокие истины", — писал он в той же "Невидимой книге".   Что же роднило носителя "глубоких истин", Иосифа Бродского, с собирателем "ясных истин", Сергеем Довлатовым в момент их знакомства?   Как представляется это мне, серёжин кумир, Иосиф, о котором Серёже оказалось нечего сказать, заплатил почитателю своего таланта, Серёже, той же самой монетой. На реальный факт присутствия Серёжи в момент их знакомства указывает лишь личное местоимение "мы": "Мы познакомились в квартире на пятом этаже около Финляндского вокзала. Хозяин был студентом филологического факультета ЛГУ — ныне он профессор того же факультета в маленьком городке в Германии. Квартира была небольшая, но алкоголя в ней было много. Это была зима то ли 1959, то ли 1960 года, и мы осаждали одну и ту же коротко стриженную, миловидную крепость, расположенную где-то на песках. По причинам слишком диковинным, чтоб их тут перечислять, осаду эту мне пришлось скоро снять и уехать в Среднюю Азию. Вернувшись два месяца спустя, Я обнаружил, что крепость пала," — пишет Бродский после смерти Довлатова в "Звезде" (Иосиф Бродский о Серёже Довлатове: мир уродлив и люди грустны).   Поездка в Среднюю Азию, вокруг которой развиваются события предполагаемого знакомства Оси с Серёжей, закончившаяся, как известно, скандальной попыткой Оси угнать советский самолет в Афганистан, содержит одну хронологическую неточность. Осино знакомство с Серёжей состоялась до его "побега", а моя с Серёжей свадьба — после самолетной истории. Так что то, на что Ося ссылается под шифром "крепость пала", никак не связано с их знакомством.   Не смея утверждать, что эта хронологическая неточность была допущена Осей преднамеренно, располагаю сведениями о том, что в другом и не рассчитанном на публикацию контексте сам Ося придерживался другой датировки: ".... И вообще, кому все это надо — этот Афганистан? Родина-не родина — этих категорий, конечно, не было. Но вдруг Я вспомнил девушку, которая у меня о ту пору была в Ленинграде. Хотя она уже была замужем..." (Интервью с Соломоном Волковым).   Как бы по случайному совпадению, и Серёжа, и Ося мифологизируют историю знакомства друг с другом путём введения некоей ширмы в виде третьего лица, которым в серёжином случае оказалась "моя жена, Ася", а в осином "крепость, расположенн(ая) где-то на песках". Если учесть, что обе ссылки в сущности являются ссылками на одно и то же лицо, причём, лицо, к которому каждый мемуарист предъявляет свои счёты, то задача выявления фактов знакомства Серёжи и Оси становится неотделимой от задачи выявления позиции этого третьего лица визави тех счетов, предъявляемых к нему обоими мемуаристами. Являясь тем самым лицом, Я берусь извлечь из пределов собственной памяти недостающие в предшествующих версиях звенья, по ходу исправив осину хронологическую неточность. В этом месте мне предстоит сделать существенную оговорку о несовершенстве памяти вообще и, применительно к моей памяти, посетовать на то, как часто она подводила меня, а вкупе со мной и тех, кто позволял себе на неё слепо положиться. Так что читатель, который по всем имеющимся данным оказался на самом пороге знакомства с моей версией обсуждаемого здесь события, призывается, во избежание казусов, отнестись к моему повествованию со всяческой осмотрительностью.   Примерно за полгода до вышеозначенной встречи Серёжи с Иосифом состоялось моё знакомство с серёжиным будущим кумиром   Помню, провожая меня домой в день знакомства, Иосиф, кажущийся большим и неуклюжим под тяжестью своей гладко выбритой и явно нездешней овцы шоколадного цвета, висевшей на нём нараспашку, беспечно поведал мне о предстоящей поездке в Самарканд по приглашению Олега Шахматова. На этом месте моего повествования Эра Коробова, которая чудесным образом оказалась в Америке на расстоянии четверти мили от меня, решительным жестом откладывает рукопись в сторону.   — Овца была и гладко выбритой, и заграничной, тут мне нечего добавить, — говорит она, — но появилась она вовсе не тогда, а значительно позже   Ну что тут делать? Не поверить Эре было бы полным абсурдом. Уж если она всех этих событий не помнит со всей достоверностью, то кто же помнит? Но и себя жалко, всё же и у меня какая-никакая, а всё же память. Вот и показывай после этого свои правдивые сочинения друзьям молодости. На этой ноте Я поспешаю возвратиться к истории моего с Осей знакомства. В овце или не в овце, но после длинной паузы он добавил, уже более доверительно, что едет в Среднюю Азию, чтобы оттуда совершить полет. Реагируя на контекст слова "полет," ("Куда, интересно, можно полететь из Средней Азии? Не на Луну ли?"), Я спросила, не скрывая иронии: "Без надежды на приземление?", на что получила проверенный на патентную чистоту ответ будущего Нобелевского лауреата: "Полет — это всегда полет из, а не в. Понимаете?"   Соотнесясь с той же памятью, могу продолжить, что Серёжа впервые встретился с Осей в собственном доме на Рубинштейна, куда Ося был приглашен на свое первое и, как мне кажется, единственное в серёжином доме авторское чтение стихов. Их встреча закончилась обоюдной неприязнью, хотя у каждого были на то особые причины. Ося, тогда немного в меня влюбленный, усмотрел в Серёже недостойного соперника, особенно после того, как опознал в нём типа, ранее примеченного в моём обществе в состоянии, как он тогда выразился, "склещенности". Серёжа же занял снобистскую позицию, разделенную всеми другими участниками этого вечера, включая меня, согласно которой Осе было отказано в поэтическом даровании.   Дело было так   К приходу гостей были выставлены угощения, увенчанные горой из грецких орехов, которая и оказался тем даром Данайцев, роковым образом сказавшимся на памяти Оси и Серёжи. Когда Ося, встав у рояля, готовился озвучить комнату раскатами будущего громовержца, аудитория уже направляла осторожные взоры в том запретном направлении, где возвышался ореховый контур. Когда пространство комнаты оказалось до удушья заполненным переносными рифмами, извергаемыми самим создателем, аудитория, оставив ему будущие лавры Нобелевского лауреата, сплотилась вокруг стола, приобщившись к орехам сначала робко, а затем с все возрастающей сноровкой.   Закончив "Шествие", только что написанное им вдогонку цветаевскому "Крысолову", и не взглянув на угощение, от которого к тому моменту осталось жалкое подобие, Ося направился к двери, предварительно сделав заявление представшей перед ним книжной полке: "Прошу всех запомнить, что сегодня освистали гения".   Не исключено, что если бы это первое знакомство не началось так бесславно для освистанного Иосифа и так неосмотрительно для освиставшего Иосифа Серёжи, их версии первого знакомства могли бы совпасть, разумеется, если исключить такую возможность, что их обоих могла таким обескураживающим образом подвести память.   Следующая встреча Серёжи с Осей, которой хронологически предшествовала встреча, описанная в истории с Соснорой, произошла уже не в серёжином, а моём доме на улице Жуковского. Мы, то есть Серёжа, почтительно называвший Осю Иосифом, и сам мэтр Иосиф, собрались там после какой-то совместной функции и незадолго до осиного отъезда в Америку. Гости были голодны, а в доме, их принимающем, ничего не оказалось, кроме несложных ингридиентов для мясного супа, которые хозяйка в моём лице смущенно демонстрировала, извлекая один за другим из холодильника.   Когда очередь дошла до морковки, Иосиф мрачно пропел: Однажды приперлась картошка к морковке И видит морковка лежит в упаковке... на что Серёжа педантично заметил: "Скажите, Иосиф, почему же она лежит, если она — уже — в упаковке?" Впоследствии эта тема была развита в Соло на Ундервуде, где упоминается поэт Семен Ботвинник в качестве автора таких стихов: "... Адмиралтейская игла Сегодня, дети, без чехла!.." Других встреч обоих мемуаристов на русской земле не припомню.   Иосиф довольно рано перестал располагать досугом, стал отлучаться надолго в Москву, после чего поселился в Америке и поспешил дальше в историю, в то время как Серёжа, хоть и отправился в западном направлении, оказался всего лишь в другой провинции. Как развивались их отношения в Америке, судить со своего Западного побережья не берусь, хотя однажды и на несколько мгновений мы оказались снова втроем. Находясь в Нью-Йорке, Я узнала об осиной операции, и мы с Серёжей отправились его навестить. Иосиф, очень бледный, лежал на высоких подушках почти неподвижно.   Движением пальца он пригласил нас присесть. Ни Серёжа, ни Я не могли найти правильного тона для беседы. Вопрос о том, как он себя чувствует, отпадал сам собой. Наконец, Серёжа что-то придумал и сказал жизнерадостно:   — Тут у нас Евтушенко выступал в защиту евреев. — Если он — "за", то Я — "против", — прошептал Ося и откинулся на подушки в изнеможении, как человек, свою миссию выполнивший   Я читала в одной из книг Эрвина Пановского о том, как полуживого Эмануила Канта за девять дней до смерти навестил врач. Кант с величайшим трудом и не без помощи своего секретаря приподнялся с кресла и, на увещевания врача не вставать, произнес отказывающими повиноваться губами: "Вера в гуманистическое начало человечества ещё не покинула меня".   "Когда случилось петь Дездемоне" и когда настал серёжин звездный час, Нобелевский лауреат, у ложа которого Серёжа ещё так недавно расточал свое жизнелюбие, не остался в долгу (как никак, оба оказались на пороге истории) и со сдержанной любовью напечатал свои уже упомянутые мемуары в журнале "Звезда". К Бродскому присоединились серёжины кумиры, которых, как и Хемингуэя, затмил в глазах Довлатова Бродский. Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org