1996 Ася Пекуровская Когда случилось петь С.Д. и мне Не меняя позы На оранжевой воде, в маленькой лодке у самой набережной неподвижно сидела человеческая фигурка, казавшаяся с этого моста совершенно маленькой. Не знаю, сколько времени Я стоял на мосту, но каждый раз, когда поворачивал глаза в её сторону, фигурка продолжала неподвижно сидеть, не поворачиваясь и не меняя позы, с беспечностью и настойчивостью, показавшимися мне сперва бесполезными, затем нелепыми и наконец прямо—таки вызывающими Борис Поплавский   По мере нашего ознакомления с жизнью кулуаров, коридоров и лестничных площадок, служивших, при всей нерадивой сноровке администрации Ленинградского университета, агитаторским пунктом для прогульщиков и разгильдяев, круг серёжиных друзей стал пополняться генералами от литературы и продолжателями чеховской традиции: "хорошо после обеда выпить рюмку водки, и сразу же другую". Так на арену вышли Андрюша Арьев, Слава Веселов, Валера Грубин и несколько других будущих товарищей Серёжи. Как истый кавказец и жрец анклава, Серёжа не замедлил внести свою собственную лепту, открыв филиал кулуаров, коридоров и лестничных площадок у себя дома, на улице Рубинштейна, где сразу же получил признание у узкого круга, квадрата и параллелепипеда, ничего, кроме хлеба и зрелищ от него не требовавшего. Серёжа любил кормить гостей с избытком, и, по обычаю российского хлебосольства, умел делиться последним куском.   Раздел пищи происходил в серёжиной хореографиии и при негласном участии Норы Сергеевны. Её стараниями на плите коммунальной кухни вырастала порция солянки на сковородке, которая могла бы составить дневной рацион небольшого стрелкового подразделения, хотя и поедалась без остатка всего лишь узким кругом нашего анклава, чаще всего не превышающим четырех едоков. Сам Серёжа питался результатами собственных трудов, исследуя те отсеки коммунальной кухни, где хранились трофеи, припрятанные хлебосольными соседями. Главным поставщиком по части мяса и котлет была семья полковника Тихомирова. Овощи выдавались добровольно соседкой Зоей Свистуновой. Со сладким столом было туговато, так что одного определенного источника не было, а иногда и вовсе случались перебои, как и в прочих российских домах.   С едой и вокруг неё был связан разговор, который тёк то в ключе футуристическом: "Сбросим Пушкина...", то на фасон Хармса: "Сбросим Пушкина, споткнемся о Гоголя". Но больше всего доставалось австрийцам и французам, причём не Гитлеру и Наполеону, а скорее Кафке и Прусту, которых то возносили на Олимп, то сбрасывали с Олимпа, при этом следуя, главным образом, колебаниям маятника Фуко или просто измерителей степени алкогольного погружения.   Серёжа всегда был на страже стиля и вкуса. "Вот мы говорим: Достоевский... А между тем Достоевский был смешон именно в самые свои патетические моменты. У него Раскольников где-то взял сестру и мать за руки, после чего минуты две всматривался то в ту, то в другую, и при этом мать Раскольникова, к тому же  "Пульхерия Александровна," как сообщает нам читавший Гоголя Достоевский, не выдержав грустного взгляда сына, разражается рыданиями. Теперь представьте себе человека, который в своих небольших двух руках (демонстрация небольших рук, которые, как известно, были в наличии) держит ещё четыре руки, строго говоря ему не принадлежащие, и в такой комической позе ещё пытается, не без успеха, зарыдать от сострадания. Именно зарыдать. И именно от сострадания".   Располагая чутьём к слову, "безупречным", как аттестовали его впоследствии потомки, но ещё не написав ни строчки, Серёжа дебютировал, подвергая цензурным вымаркам погрешности стиля непререкаемых авторитетов, по преимуществу, классиков. Конечно, о его причастности к устанавлению литературного канона в молодые годы речи не было, чего не скажешь о его эмигрантском опыте. "Лучший поэт — Иосиф Бродский. Его Сергей боготворил... Лучший прозаик — Куприн... Лучшая вещь — Капитанская дочка... Тут ему вкус мог отказывать — он, повторяю, мечтал о читателе плачущем ..." — писал, цитируя его, Александр Генис, представитель довлатовской свиты в эмиграции.   Когда Битов называет "тайной слабостью" Набокова, "разделяемой Верой Евсеевной", стремление учредить "ученические отметки русской классике: то одному четверку с плюсом, то другому четверку с минусом...", он, возможно, не учитывает того, что амбиции сродни набоковских разделялись не одним поколением русских писателей. "По моему мнению, Тютчев — первый поэт, потом Лермонтов, потом Пушкин, — наставлял своих современников Толстой.   И если Набоков имел такую "слабость", кстати, далеко не тайную, сильно подретушевать иконостас литературных гениев России, отнеся, к примеру, Достоевского к разряду дешёвых собирателей сенсаций, он всего лишь следовал традиции. Согласно той же традиции новые низвергатели литературных гениев не преминули оказать аналогичную услугу самому Набокову, восстановив во всех регалиях низвергнутого им Достоевского. В каком-то смысле Серёжа, кстати, принявший померное участие в восстановлении доброго имени Фёдора Михайловича, явился всего лишь продолжателем традиции цеха, который бранил Гомера, Феокрита по роду службы. "... Хемингуэй плоский. Фолкнер объемистый, но без рентгена. А у этого — душераздирающие нравственные альтернативы... Я бы их так расположил: "Деревушка" Фолкнера, "Преступление и Наказание" (угадайте, кто автор), "Портрет" Джойса, "Гетсби", "Путешествие на край ночи" Селина, Арап Петра Великого, Гулливер, "Бовари..." а дальше уже идёт всякая просто гениальная литература. Пропустил Милого друга, Мастера и Маргариту, Воскресенье и Постороннего Камю," — вдохновенно писал он Елене Скульской.   Категоричность суждений о вкусе, как известно, не принятая на веру античным миром и, вслед за Кантом, западной цивилизацией новейшего времени, пустила свои нежные ростки на русской ниве. При этом именно нашим соотечественникам труднее всего дается признание того, что мы не устаем спорить о вкусах, определяя через понятие вкуса даже границы своего "Я". "Вы любите ли сыр? — спросили раз ханжу. — Люблю, — он отвечал. — Я вкус в нём нахожу" — аукнулся поэт Жемчужников и иже с ним под именем Козьмы Пруткова. "Ты Кавку любишь? — Люблю, но только манную,"— откликнулся им в другом столетии аноним.   И если в Древней Греции установление авторитетов осуществлялось особым цехом рапсодов, в России литературный канон насаждался самостийно, по капризу насаждающего, причём мантия литературного судьи была, "от Гостомысла до наших дней", доступна каждому. Конечно, был ещё Иосиф Бродский, который когда-то пропел, что вкус бывает только у портных. Но кто его тогда услышал? Платон, как следует из Иона, уподоблял суждение о вкусе действию магнита. вкус, как и магнит, обладает свойством притяжения и отталкивания. Вероятно, согласуясь со вкусами Платона, магнитная стрёлка греческой истории качнулась в сторону, ибо рапсоды были изгнаны из Сициона вслед за котами, которых, как известно, не было уже в Древней Греции.   Что же касается российской земли, то она, не выполнив завета своего неродовитого гения, не родила "собственных Платонов", таким образом, не удосужившись изгнать рапсодов из своих пределов, что благоприятно сказалось также на судьбе котов. Конечно, в России, в отличии от Греции, котов было практически невозможно отличить от бездомных кошек, особенно после открытия магнитных месторождений. Рапсоды же не утратили способности насаждать литературный вкус даже в теплых климатических условиях.   "И Я понял, что стихи должны быть абсолютно простыми, иначе даже такие Гении, как Пастернак или Мандельштам, в конечном счёте, остаются беспомощны и бесполезны, конечно, по сравнению с их даром и возможностями, а Слуцкий и Евтушенко становятся нужными и любимыми писателями, хотя Евтушенко рядом с Пастернаком, как Борис Брунов с Мейерхольдом", — писал рапсод Серёжа отцу из армии, уподобляясь магнитной стрёлке греческой истории, хотя уже без риска быть изгнанным из Сициона вслед за котами. Ну, а филиал кулуаров, коридоров и лестничных площадок, разумеется, попал к Серёже не из греческого меню, а скорее из латинского (filialis — сыновний). Однако, не исключено, что и в Афинах, и в Риме литературные амбиции были неотделимы от амбиций по части: "особенно поесть". Это Серёжа почувствовал правильно. Оглавление Ася Пекуровская   www.pseudology.org