В 1921-22 году Красин пускал корни в Лондоне, приобретал все новые знакомства и завоевывал симпатии в кругах крупной английской буржуазии. Он очень подходил к этой своей роли: практик, он легко находил общий язык с самыми практичными людьми в мире - англичанами. Он добился расположения Ллойд-Джорджа, с которым встречался неоднократно. В частных разговорах с британским премьером он мог позволить себе жалобы на те трудности, с которыми он постоянно сталкивался в своей работе.

 

Мистер Вайс, представлявший Ллойд-Джорджа в наших переговорах в Копенгагене в 1920 году, стал теперь завсегдатаем в доме Красина. Секретарша Ллойд-Джорджа сделалась другом семьи Красина, переехавшей тем временем в Лондон. 

Дом Красина был центром, где встречались и его ближайшие сотрудники, и русские эмигранты, и английские дельцы. Любовь Васильевна, жена Красина, была прекрасной хозяйкой: она умела принимать гостей, устраивать встречи и представлять Красину людей, свидание с которыми было полезно или желательно.

 

Дом был полон молодежи: Красин был третьим мужем Любови Васильевны, и у нее было шестеро детей, из которых трое от брака с Красиным. Мой сын в это время был уже в Лондоне, и во время моих отъездов в Москву жил у Красиных. Я стал непременным членом красинской семьи и часто имел возможность обсуждать с Красиным не только вопросы моего ведомства, но и общей политики. 

Лица, желавшие повидать Красина, обращались обычно к Любови Васильевне, которая их приглашала на чаи. Когда вся семья и гости сидели уже за столом, из соседней комнаты появлялся Красин, всегда с улыбкой на лице, с характерными для него широкими жестами. Обходя всех присутствующих, он то похлопает по плечу одну дочку, то потянет за косу другую, мило пожурит третью за буржуазные наклонности, потом сядет за стол и. расскажет какую-нибудь забавную историю, вроде того, как одна чопорная англичанка в высшем обществе хотела сделать ему комплимент и сказала: 

- Вы совсем не похожи на большевика, ведь вы не носите ножа в зубах! 

Среди гостей, которых ему представляла Любовь Васильевна, было немало русских эмигрантов, ненавидевших советскую власть и не скрывавших своих политических взглядов. Но они хотели вступить в коммерческие отношения с Россией и были очень полезны, почти необходимы в первый период деятельности Красина в Лондоне. 

2

 

Хотя посетители красинского дома большей частью принадлежали к кругам хозяйственным и являлись по делам торговли и концессий, но бывали также гости, приезжавшие с чисто политическими целями. К числу последних надо отнести, например, французского социалиста Лафона, посетившего Красина в 1921 году. 

В то время во французской социалистической партии царил полный хаос. В ней только что произошел раскол, и левое ее течение обособилось в коммунистическую партию, которая приобрела очень большое влияние в стране. Она боролась с социалистами всеми возможными средствами, вплоть до самых неблаговидных. Борьба эта облегчалась наличием многочисленных и враждовавших между собой течений внутри самой социалистической партии. 

Лафон стоял, во время первой мировой войны, на правом крыле социалистической партии и, помнится, приезжал даже в Петербург, вместе с Кашеном, убеждать русских социалистов продолжать войну в союзе с Францией и Англией. С тех пор прошло всего четыре года, но его друг Кашен, проделав большую эволюцию, оказался одним из вождей французского коммунизма.

 

А сам Лафон совмещал преклонение перед русской революцией с отвращением к политической практике французских коммунистов. У него в голове крепко засела немного наивная, но очень характерная для тогдашних настроений идея: найти пути к соглашению с Москвой, минуя французских коммунистов. 

Лафон приехал вместе со своей женой в Лондон, чтобы поговорить на эти темы с Красиным. Его жена была русская, из богатой московской семьи. Она была очень хорошо одета, на ее пальцах сверкали драгоценные кольца. Они пробыли два дня в Лондоне, и я, по просьбе Красина, провел все это время с ними. 

- Мы задыхаемся, - говорил Лафон, - в нашей французской обстановке. Мы ненавидим нашу сытую и торжествующую буржуазию. Но наши коммунисты наносят страшный вред рабочему движению, и я хочу перебросить мост между социалистической партией и революционной Россией. 

Старания Лафона ни к чему, однако, не привели, хотя Красин и сообщил в Москву о его настроениях и заявлениях. В Москве тогда господствовала якобинская непримиримость, в особенности по отношению к социалистическим партиям, и из Кремля в Париж шли инструкции французским коммунистам: не давать пощады «социал-патриотам»! - А что касается Лафона - отвечала Москва, - то, если он задыхается в буржуазной обстановке, ему можно дать один совет: уйти из социалистической партии и примкнуть к коммунистам.

 

Самое любопытное, что в дальнейшем Лафон так и поступил. Он ездил затем в Москву и выдвинулся в первые ряды французского коммунизма. Но и там он не удержался, разошелся с компартией по ряду тактических вопросов и вернулся в лоно социалистической партии. 
 

3

 

Положение Красина делалось все более трудным. На него была возложена поистине нелегкая обязанность. Он представлял богатую сырьем и продовольствием страну, готовую торговать с внешним миром. При этом ему полагалось соблюдать все традиционные нормы дипломатической осторожности, воздерживаясь от вмешательства во внутренние дела Англии и не прибегая к содействию революционных элементов.

 

В то же время, в противоречие с этой целью, он, в сущности, должен был добиваться, в первую очередь, политического признания советской власти, а затем связанных с этим других политических уступок советскому правительству. Таковой, в представлении Москвы, должна была быть деятельность Красина. Люди, близкие к Ллойд-Джорджу, говорили Красину: 

- Премьер знает, что вы и они (советская Москва) - не одно и то же. Он будет очень рад, если вы нам подскажете, как нам действовать для поддержки и укрепления вашего авторитета в Москве. 

Это двойственное положение вызывало оппозицию к Красину и в Лондоне, и в Москве. Среди английских коммунистов, у некоторых революционных тред-юнионистов и у кой-каких других левых группировок - он не пользовался доброй славой.

 

Считая, что в кругах красинской делегации воцарилось чистое «торгашество», эти элементы обращались непосредственно в Москву, в Наркоминдел - где Литвинов делался все более влиятельной фигурой - и к руководителям русского коммунизма. А в Наркоминделе и в Совнаркоме соображения чисто политические преобладали над коммерческими, как я убедился из вышеописанного разговора с Лениным. 

Начиная с 1922 года, обстоятельства начали складываться все менее и менее благоприятно для Красина. Все европейские столицы внимательно присматривались к каждому его шагу в Лондоне. Общее мнение европейских правительств и руководящих политических кругов сводилось к тому, что с Россией следует поддерживать коммерческие отношения, но что политическое сближение с нею невозможно.

 

Ни одна из больших держав официально не признала советского правительства, и главная цель Ленина - скорее политическая, чем экономическая - не была еще достигнута. В Наркоминделе чувствовалось недовольство Красиным, даже прямая враждебность к нему, и он фактически превращался гораздо больше в деятеля Внешторга, чем Наркоминдела. 

4

 

Тем временем здоровье Ленина значительно ухудшилось, и надежды на его выздоровление все уменьшались. Для Красина, влияние которого в большой степени было основано на личном доверии Ленина, это усугубляло трудность положения.

 

В советских кругих все чаще говорили, что Наркомвнешторг - «лавочка Красина», которая при национализации промышленности и в условиях НЭПа вообще не нужна: каждая промышленная организация Советской России лучше справится с задачей закупки и продажи за границей своих изделий, чем Внешторг, а посредник излишен и даже вреден. Потом стали открыто заявлять, что Внешторг - паразитическое учреждение, живущее за счет других хозяйственных организаций страны, и что его поэтому следует упразднить. 

 

Кампания была направлена также лично против Красина. Ему не только ставилось в вину многое в его политической и хозяйственной деятельности, но подвергалась критике и его частная жизнь за границей. Его дети подрастали, получая европейское образование «буржуазного характера», жили в состоятельной английской среде; его дочери мечтали о «хороших партиях».

 

Кругом сплетничали о личной жизни Красина, о его слабости к прекрасному полу. Через этих близких к нему лиц в его среду подчас проникали не совсем чистоплотные, рваческие элементы, с откровенной надеждой нажиться на связях с советским послом. Красин все это отлично понимал, но объяснял свое поведение следующим образом. 

- Из-за того что какой-либо спекулянт наживется на том или ином деле, - говорил он, - Советская Россия не погибнет; наоборот, она будет иметь к своим услугам тех специалистов, которых этим путем удастся купить. 

Наконец в Москве решили, что Красин слишком «засиделся» за границей, что ему будет полезно подышать воздухом родины. Красину с женой и средней дочерью пришлось целую зиму провести в Москве. Когда я прибыл в этот период в Москву и посетил Красина, его дочь немедленно спросила меня: 

- Как вы думаете, выпустят нас за границу или нет? 

 

Я выразил изумление по поводу этого вопроса, но она вполголоса прибавила: 

- Авель (Енукидзе) говорит, что Коба (Сталин) органически не выносит отца, а фактически Коба сейчас хозяин положения. Единственной опорой Красина оставался Авель Сафронович Енукидзе, который пользовался в те времена большим расположением Сталина. Зная отношение «верхушки», Енукидзе очень советовал Красину не спешить с отъездом за границу и держаться поближе к партийной головке.

 

Вместе с тем он советовал ему не поддерживать дружбы с Троцким - с которым Красин несколько сошелся в этот свой приезд, в частности ввиду общности их взглядов на внешнюю торговлю.

 

5

 

Между тем, отношения советской власти с Англией становились все более натянутыми. Дело кончилось знаменитой нотой английского правительства, так называемым, ультиматумом Керзона от 9-го мая 1923 года. Одним из главных требований Англии было прекращение пропаганды коммунизма в других странах, в частности на Ближнем Востоке. В Москве считали, что этот ультиматум стоял в связи с историей переговоров с Уркартом, договор с которым за восемь месяцев так и не был утвержден. 

В тот момент, когда в Москве была получена эта английская нота, Красин находился в России. Ему было предложено немедленно отправиться в Англию. В этот вечер - это был чудесный весенний вечер - меня вызвали по телефону из Кремля и потребовали, чтобы в 7 часов утра я явился на аэродром.

 

В назначенное время я встретил там Красина и его неизменных двух секретарей - Грожана и Гринфельда. Оказалось, что мы должны немедленно лететь прямо в Лондон. Нам предоставлен был маленький четырехместный аэроплан; пилотом его был, кажется, немец. К вечеру мы добрались до Берлина, где переночевали, а утром отправились дальше - воздушным путем в Лондон. 

По дороге в Лондон Красин объяснил мне тайные причины моей экстренной командировки вместе с ним. В Кремле считались с возможностью, что после английской ноты, если конфликт не будет улажен, все советские представители-коммунисты должны будут уехать из Англии. В этом случае я, как не член партии, смогу остаться там во главе нашей торговой делегации. Как известно, переговоры закончились благополучно, и мне не пришлось взять на себя этой функции. 

По дороге я с невольным восхищением смотрел на Красина, с легкостью переносившего тяжелый перелет. В пути он выпил бутылку красного вина и начал диктовать своему секретарю большую статью о будущей роли авиации в борьбе с лесными пожарами. Между тем, наш самолет падал из одной воздушной ямы в другую, и я чувствовал себя совершенно больным. 

Как только мы прибыли в Лондон, к нам стали приходить друзья Красина и люди, близко стоявшие к английскому правительству. Они все говорили, что инцидент на этот раз будет улажен и что надо в этом деле помочь Красину: если он добьется успеха, это укрепит его позицию в Наркоминделе. Так как с английской стороны главным требованием являлся отказ Советской России от коммунистической пропаганды, то Красину было нетрудно пойти тут на уступки, принимая во внимание его собственные взгляды.

 

Но приходилось помнить, что Москва играла роль руководительницы революционного движения во всем мире и не должна была с легкостью отказываться от этого исключительного положения. Впрочем, в тот момент казалось, что в Германии революционная кривая идет вверх и что уступки, если их даже и придется сделать Англии, будут чисто словесными и недолговечными. 

Недовольство Красиным в Москве и некоторые личные интриги привели к тому, что в конце 1924 года он был переведен на пост посла в Париж. Это было для него большим ударом, ибо центром торговых и концессионных переговоров являлся тогда Лондон.

 

Во Франции же перед советским послом стоял, главным образом, вопрос о старых займах и французских кредиторах. Вся работа Красина сводилась теперь к тому, чтобы искать примирения между держателями старых облигаций и советским режимом. Это была попытка решения квадратуры круга, ибо в Москве никто, в сущности,  серьезно и не думал идти на уступки в этих вопросах. Красин отлично сознавал, что занимался толчением воды в ступе. 

Послом в Лондон был назначен Христиан Георгиевич Раковский. К этому времени в Москве начала образовываться коммунистическая оппозиция, и Кремль решил снять с ответственных постов видных ее представителей и отправить их в качестве послов в Европу. Одним из первых уехал за границу Раковский, самый близкий друг Троцкого. 

 

6

 

Чем труднее делалось положение Красина, тем больше времени приходилось ему проводить в России. В один из моих приездов в Москву, я, к моему великому огорчению, узнал, что Красин серьезно болен белокровием; передавали, что, по постановлению Политбюро, он был помещен для исследования в знаменитую совнаркомовскую больницу.

 

В ней, по предписанию Политбюро, оперировали Фрунзе; впоследствии, в 1937 г., на московских процессах заявляли, будто там, по приказу Ягоды, -, был отравлен Максим Горький. Когда я позвонил Красину, он очень обрадовался и попросил меня навестить его. Я немедленно поехал в больницу. 

Меня ввели в маленькую комнату, и я увидел перед собой обреченного человека. Красин сильно похудел, лицо его заострилось. Он попытался шутить, но в шутке его было много горечи и видно было, что не по своей воле он находится в этой больнице; он предпочел бы европейских врачей и близость к своей семье, оставшейся , за границей.

 

Впервые я увидел, как его постоянная жизнерадостная улыбка уступила место озлобленному сарказму, желчной насмешке - над другими, над самим собой, над московской властью и над тем буржуазным миром, который окружал его за границей и в котором он себя чувствовал, как рыба в воде. 

Через несколько недель он выписался из больницы и выехал в Париж, где он, однако, почти не занимался делами. В это время, в 1925 г., Париж становился все более и более важным центром советской дипломатии. В октябре 1925 г. на парижский пост был переведен из Лондона Раковский, а Красин был отправлен обратно в Лондон. 

В ноябре 1926 г. я получил в Париж телеграмму от жены Красина с просьбой немедленно приехать в Лондон. Я тотчас же исполнил эту просьбу. Когда я вошел к Красину, он уже фактически был при смерти, но все же узнал меня. Я не могу забыть его слов, которые, быть может, были бредом умирающего, а, быть может, имели для него очень глубокий смысл: 

- Весь мир - маленькие коробочки, а люди - спички. Каждый живет своими маленькими мыслями в своем маленьком мирке. Как я жалею всех их! Все борются, грызутся, а на самом деле это только игра для самозабвенья. Пора уходить! 

На лице его лежала уже печать смерти, и все еще блуждала какая-то улыбка. Он умер 24-го ноября 1926 года. 

7

 

С Красиным ушел очень крупный и интересный человек. У меня часто спрашивали мое мнение о Красине. Я всегда отвечал, что с обычной, обывательской точки зрения Красина можно было назвать личностью «аморальной», ибо он не признавал общепринятого отчетливого разграничения между понятиями добра и зла. Ему чужды были догматизм, нетерпимость и ограниченность многих его товарищей по партии, и если он и оправдывал жестокость советского режима, то лишь потому, что считал ее неизбежной в борьбе с косностью и отсталостью России.

 

Он часто говорил, что, начиная с Ивана Грозного, каждый шаг России по пути прогресса сопровождался гибелью и жертвоприношением тысяч и миллионов людей. Это тяжело, мучительно, но исторически необходимо.

 

Несмотря на свой скептицизм и даже цинизм опытного делового человека, Красин был несомненным патриотом. Он искренно любил Россию, всегда был готов служить ей и содействовать ее подъему и процветанию. Интересы родины стояли у него всегда на первом плане, и этими высшими соображениями он неизменно руководствовался в своей деятельности - что уживалось в его душе наряду с отрицательным отношением ко всякого рода звонким фразам и ходячим лозунгам.

 

Лично для меня, и в моей работе, и отчасти даже в моей личной жизни, Красин сыграл большую роль. Меня с ним многое связывало, и долгое время, в особенности после смерти Ленина, он был одним из немногих советских деятелей, в которых я находил для себя опору. Со своей стороны и он - в чем я мог не раз убедиться - высоко ценил мою работу и неоднократно доказывал это на деле.

 

Он знал о тех препятствиях, которые чинились мне со стороны некоторых московских органов, и возмущался подобным отношением. Под самый конец моей московской службы, когда я был за границей и жена моя хотела также поехать за границу, чтобы повидать нашего единственного ребенка, ГПУ отказало ей в паспорте. Красин пришел ей на помощь, лично ездил по ее делу в ГПУ и, когда, наконец, она получила паспорт, послал мне с ней следующее письмо: 

«Я надеюсь, что вас не огорчат и не разочаруют трудности, которые встретила ваша жена. Вы делаете большое дело. Если некоторые этого и недооценивают, то вы ведь работаете не для отдельных людей, а для большой России. Поэтому продолжайте спокойно свою работу»

Сейчас, во время войны, думая о Красине, я не могу не вспомнить его отношения к Красной Армии. Будучи в 1918 г. председателем Чрезвычайной Комиссии по Снабжению Красной Армии, Красин с увлечением выполнял эту работу. Он часто говорил об исторической миссии возрождающейся Красной Армии и повсюду подчеркивал, что нужды армии должны быть на первом плане. Он неоднократно говорил в кругу близких: «Они за Коминтерн, а я за Красную Армию»

Красин ушел от жизни слишком рано, и ему не суждено было увидеть эту армию, столь блестяще выполняющую свою великую миссию уничтожения фашизма на благо не только своей родины и своего народа, но и всего цивилизованного человечества! 

---

Содержание

---