При этом "кондовость" отнюдь не тождественна фанатизму, с его тщательным выискиванием и вынюхиванием "чужого". Фанатик воспринимает "чужое" как возбуждающую опасность, и поэтому тщательно выискивает мельчайшие его следы везде и всюду, чтобы истребить и очиститься. У кондового оно вызывает, скорее, отвращение, и желание избежать всякого контакта с "гадостью".

Отсюда и разница в поведении: фанатик стремится истребить "чужое" (например, ересь) где только можно, расширяя сферу контроля до бесконечности. Кондовый же хочет только, чтобы "чужое" не попадалось ему на глаза. Фанатик одержим волей к видению, в то время как кондовость начинается с "глаза б мои не глядели на это безобразие".

Слово "безобразие" тут уместно

Кондовость предполагает отношение к чужому как к злонамеренному искажению "своего", "родного" и "правильного". "Чё ты кривляешься?" - естественная реакция кондового сознания на любую непонятность. Кондовый настрой [2] таков, что всё не-сразу-ясное представляется ему каким-то "кривлянием", одновременно жалким и злонамеренным.

Например, кондовый настрой выражается в известной максиме "Нужен Порядок". Если кто-нибудь позволяет себе спросить, зачем и почему нужен Порядок, на это следует быстрый ответ - "а вот чтоб ты не спрашивал, пидор".

И это правильный ответ: Порядок - это ситуация, когда никаких вопросов о порядке не задаётся. Собственно, "Порядок" в кондовом настрое этим и исчерпывается. Никаких других функций (в том числе и собственно "упорядочивающих") он не несёт.

Было бы, однако, ошибкой представлять себе кондовость исключительно как чистую репрессивность. Репрессивный импульс, как бы он себя ни опрадывал, предполагает желание сломать противника, и насладиться этой сломленностью. Кондовый больше всего ненавидит именно сломленность, "трещину", травму [3].

В задавании вопросов, в проблематизации ясного, и проч., оно видит именно эту сломленность, кривизну, а главное - желание запутать в неё других, "подсадить на рефлексию", как на иглу. Кондовый отвергает проблематизацию не как опасность, а как уродство и нездоровье.

Собственно, кондовость в идеале предполагает полное отсутствие вопроса: видеть вопрос там, где его нет - означает в данном случае вообще оставлять возможность для вопрошания, возможность для того, чтобы видеть, что существуют какие-то вопросы. Что и утверждает кондовость, так это отсутствие вопросов: вопросы для нее всегда появляются без спроса.

И это является ее открытием, которое она предъявляет через запрет или цезуру: вопрос не проистекает из вопроса, как не проистекает он и из данного на шаг раньше ответа (коль скоро этот ответ сам в свою очередь порожден вопросом). Одновременно этот запрет или цезура служат свидетельством простой вещи: кондовость пресекает бесконечную цепочку вопрошания, исключая вопрошание как бесконечный процесс и лишая, тем самым, перспективы бесконечности саму коммуникацию.

Может ли кондовость быть поставлена под вопрос?

Может ли на этот вопрос быть получен ответ? Очевидно, что да. Но только при одном условии: если будет выявлена ее собственная роль в задавании вопросов и в предъявлении ответов. Данная роль заключается в предоставлении ответа, с которого начинается любой вопрос. Толика кондовости присутствует в любом ответе, коль скоро он - хотя бы отчасти - претендует на то, чтобы быть универсальным, окончательным. Одновременно кондовость присутствует и в любом вопросе, поскольку он требует окончательного ответа, ответа раз и навсегда, всеобщего, ясного, понятного, исключающего любые вопросы.

Только ответ о возможности ответа и вопрос о возможности вопроса могли бы избежать кондовости. Однако ни такой вопрос, ни такой ответ не возможны: кондовость открывает нам само невозможное (в) возможности вопроса-и-ответа, само невозможное (в) коммуникации.

Кондовость постигает саму себя как честность, более того - как единственно подлинное выражение искренности. На самом деле кондовость снимает саму проблему честности, депроблематизирует её. Девизом этого упразднения/устранения выступает принцип: "И так все ясно".

Ясность, то есть непроблематизированность, несомненность, таким образом, неким субститутом истины как честности, которая всегда возникает из вопрошания и в вопрошании: быть честным - значит неустранимым образом брать на себя ответственность, отвечать за что-то и на что-то (в частности, "отвечать за базар").

Но ясность в модусе кондовости, вопреки этому, безответственна, она не в ответе (перед кем-либо и за что-либо) и не дается в ответ (кому-либо или чему-либо). Более того, безответ(ствен)ность и есть содержание кондовости. Честность состоит в том, чтобы "не пиздеть", то есть - либо молчать, либо говорить слова, не отличающиеся, по сути дела, от молчания.

Последней инстанцией для кондового сознания выступает так называемая жизнь

Это смысловой горизонт всех представлений, предлагаемых кондовостью взамен ненавистной рефлексии. "Жизнь-как-она-есть" для кондового сознания предстаёт как самой-себе-данный-ответ, ответ, не требующий никаких вопросов, и даже исключающий любое вопрошание. Это ответ, который может быть понят и принят только при отказе от любых вопросов. Ответ, даваемый в ответ на понимающее молчание кондовости. Это понимающее молчание и есть "проживание жизни". "Жизнь прожить - не поле перейти".

Поэтому всякий вопрос воспринимается кондовым сознанием как несогласие с жизнью. "Жизнь есть жизнь, как ни крути" - это типично кондовая максима. "Крутить" здесь означает именно что "спрашивать о жизни", спрашивать всуе и зря, потому что жизнь, как ответ-на-себя-саму, исключает любые вопросы. Задавать вопросы о жизни значит проявлять к ней недоверие, а недоверие к абсолютной искренности оскорбительно (жизнь и искренность, очевидно, одно и то же - "жизнь не обманет", но уж, тем более, "жизнь не обманешь"). Таким образом, проблематизация есть оскорбление, а то и извращение.

Поэтому спрашивающий, проблематизирующий, видящий вопрос там, где его нет (а жизнь-как-она-есть не содержит в себе никаких вопросов [4]) - это чмошник, пидор, больной. Он даже не глумится, ибо глумление - признак силы, а у него её нет. Зато у него есть заразная слабость, сломленность, которой он пытается заразить других, здоровых. "Ты чё, больной?" - ещё одно типическое выражение кондового настроя.

При этом "больному" могут дать в морду - именно в качестве "примочки", "чтоб пришёл в себя". Но ту же самую функцию, что и удар в морду, имеет "задушевный разговор" типа: "Слушай, парень, давай серьёзно. Ты чего-то крутишь, а жизнь - она такая..." и т.п. Собственно, разговор по душам и удар в морду - это одно и то же, разница между выбираемым способом общения чисто техническая.

Парадокс кондовости в том, что открывая невозможное (в) возможности вопроса-и-ответа, невозможное (в) коммуникации, кондовость нисколько не препятствует ни коммуникации, ни игре в вопросы и ответы. Более того, они и не мыслимы без обращения к кондовости. Тайна данного парадокса в том, что диалектика коммуникации заключается в сведении коммуникации к диалектике.

В свою очередь редукция коммуникации к диалектике означает приравнивание диалектики к диалогу, а диалога - к процедурам обмена вопросов на ответы и ответов на вопросы. Обмена, обнажающего их эквивалентность, точнее равноценность: известно ведь, что обмену подлежат вещи равноценные. Кондовое сознание всего лишь разоблачает эту равноценность, как бесконечно повторяющийся и бесплодный по существу обмен шила на мыло. Занятие, прямо скажем, несерьёзное, и, хуже того, нарушающее серьёзную сосредоточенность кондового сознания.

Помыслить коммуникацию или вопрошание в этом случае - значит ни что иное, как имплантировать в них логику диалектического обмена

Произвольность и, вместе с тем, непререкаемость подобного "вживления" указывает нам на то, что оно невозможно без кондовости, которая и осуществляет себя как такая имплантация и может быть выражена лишь посредством нее. Более того, "вживление" диалектики дарует и саму Жизнь: последняя может быть только лишь "вживлена" и это само по себе служит точнейшим указанием на то, что жизнь всегда кондова, на то, что "Жизнь есть жизнь".

Имплантировать в коммуникацию диалектику (то есть диалог) - ни что иное, как отождествить мысль с тавтологией, которая в своем круговом движении попросту обозначает вопрос вопросом, а ответ - ответом. При этом вопрос и ответ "снимают" друг друга в процессе непрерывного взаимообмена, где вопрос обязательно предстает как негативность, заключающаяся в ответе, а ответ - как позитивность, содержащаяся в вопросе.

Подразумевать такого рода тождество между мыслью и тавтологией, и есть формула кондовости, которая выступает в качестве неизменно "нететического тезиса" (Фихте): он никогда не выражен и постоянно обращен к невыраженному "навсегда".

Иными словами, кондовость - это неизменное запаздывание подразумеваемого в самом акте подразумевания, это то, что в русском языке именуется "задним умом": мысль, поставившая на тавтологию, вечно чего-то "не догоняет". При этом кондовость предполагает осознание этого факта: "неухватывание" переживается, но не как собственная неудача, а как непозволительная вёрткость ускользающего смысла, который в своём убегании обнаруживает только свою злонамеренность.

Убегающий воспринимается как мелкий воришка, пытающийся удрать от "настоящей жизни" с "правдой" за пазухой. Но "правда", как известно, "глаза колет" и жжёт пальчики белоручки - только грубые, мозолистые мослы кондового сознания способны перенести ордалию "несения правды жизни". Однако, сама попытка похитить эту правду заслуживает наказания - и поэтому "умнику" всё-таки следует дать в рыло.

Логической противоположностью кондовости является "выёбывание", помесь эпигонства, лживости, и попытки выдать одно за другое (старое, ложное, тупое - за современное, истинное, умное), то бишь демонстративная имитация, утверждающая себя ложь. Кондовый настрой претендует на честность, но ради этого снимает проблему честности с повестки дня как таковую.

Его противоположность - та самая кривизна и надлом, который он так ненавидит. "Понты" и "выебоны" суть иные способы уйти от вопроса - не уничтожив его, а имитировав ответ, или, в более сложном и тонком случае, подменив сам вопрос. Самая тонкая изолганность может доходить до того, что вопрос, формально не меняясь, ставится в зависимости от других вопросов ("прежде чем мы будем говорить об этом, мы должны выяснить то-то и то-то"), и уходить в дурную бесконечность отступающего вопрошания, когда цепочка вопросов ведёт не вперёд, а назад, на "глухие, окольные тропы".

Однако, модус кондовости, служа противоположностью "изолганности", "кривляния" и "выёбывания", является одновременно их извечным, почти что назойливым спутником. Это как раз те противоположности, которые образуют тождество

Более того, без этих жадных друг до друга противоположностей, никакое Тождество вообще невозможно. Дело в том, что кондовость выступает отправной точкой изолганности, а изолганность, соответственно, финальным моментом кондовости. Отношения между ними можно определить как "пространственно-временные". Изолганность обретает в кондовости "почву" - именно поэтому почва (любой разновидности - включая и любое "основание", Urgrunt) предполагают тавтологическую определенность по принципу: "Граница есть граница". Так возникает эффект о-граниченности (то есть идентификации, возведенной в принцип).

Кондовости свойственно обращаться к изолганности как к условию или предпосылке собственной неопровержимости. Для кондовости изолганность открывает перспективу вечной жизни, непроходящим, но и не наступающим событием пришествия которой первая - безусловно, при помощи второй - и оказывается в собственных глазах. Иными словами, кондовость возникает как эффект фундаментализма (также возведенного в принцип обретения идентичности).

Выступая отправной точкой изолганности, кондовость сводит акт денотации: "Это [есть] то-то и то-то" к жесту, связанному с тем, чтобы пометить территорию: "На том стою и не могу иначе". Пространство в данном случае предстает расширяющемся местечком. Выступая финальным моментом кондовости, изолганность сводит акт манифестации: "Это я, я [есть] то-то и то-то" к жесту, привязывающему самосознание к "возвращению к корням". Времени здесь достается роль обжитой воронки.

Остается только добавить: современное пространство и есть такое расширившееся местечко - "глобализованный мир"; аналогично этому "современное время", "современность", "модерн", устроено именно как обжитая воронка. В этом пространстве-времени Современности почвой неизменно является только то, что уходит из-под ног.

Почва обнаруживает себя именно в том, что на ней нельзя просто стоять - за неё чем дальше, тем больше приходится цепляться. Но сам жест судорожного цепляния за то, что, по идее, должно просто лежать под ногами, показывает нам, насколько [нео]традиционализм всех мастей - от идеологии движения "Талибан" до американского неоконсерватизма и либертаризма, - близок [пост]модернизму, во всех его проявлениях - от идеологии утраченного авангарда до идеологии возвещения хорошо забытой "новизны".

Фундаментализм, как особая форма кондовости, предполагает особенно вычурную форму изолганности: демонстративное ненахождение того, что на самом деле никуда не девалось

Например, фундаменталист сокрушается об утраченных формах "простой жизни", не желая (более того - запрещая другим) видеть, что они никуда не исчезли, и даже не сильно изменились. Так, деревенские пересуды у колодца мало чем отличаются от многочасового сидения перед телевизором - и поэтому, кстати, "мудрый селянин" так легко превращается в банального "телезрителя".

Однако, в фундаменталистской ретроспективе он обращается в "мудрого носителя вечных ценностей", кондово просветлённого созерцателя "живой жизни", которая "сама на всё даёт ответы". В фундаменталистском дискурсе кондовость утверждает себя через сокрушение о своём собственном оскудении.

Кондовость всегда выступает первичной формой недавания ответа путем подмены вопроса. Это означает только одно: она выступает "нулевой степенью" изолганности. Например, даже самое отвратительное выёбывание может быть оправдано и утверждено самым кондовым способом - например, фразой "Ну чё ты приебался: не видишь, что-ли, люди стараются".

Это "люди стараются" снимает вопросы о честности или добросовестности этих стараний, подставляя вместо этого голый факт "демонстративно затраченных усилий", и запрещая обращаться к иным фактам.

Это значит только одно: кондовость всегда возникает неким уникальным образом. Универсальное в любом ответе ни что иное, как уклонение от ответа, универсальна в любом ответе именно без-ответственность. Вместе с тем, именно данный не-ответ в любом ответе и составляет уникальность последнего, которая предоставляется в безраздельное владычество универсальному как без-ответственности.

Замкнутость в рамки дихотомии уникальное-универсальное отмечает собой любую игру в вопрос-и-ответ, любую коммуникацию, неизменно построенную на этой игре. Расширять сферу своего воздействия кондовость может очень простым способом: подчиняя уникальное универсальному и превращая, таким образом, любое свое проявление в эманацию без-ответственного.

Примечания:

[1] В вологодском, вятском, сибирском наречиях "прочный, плотный, крепкий"; относится обычно к характеристике древесины хвойных пород. Литературная норма требует ударения на первом слоге, но в обыденно языке более принято ударение на второй слог.

[4] "Жизнь" в кондовом сознании можно определить как царство ответов, точнее - царство одного-единственного ответа, заключающегося в отрицании вопроса как такового. "И так всё ясно" - вот смысловое содержание "жизни", её самооткровение.