В 1918-1920 гг. в квартире
Ларина постоянно
толпились, так сказать, маленькие
Ларины, являвшиеся к нему с самыми невообразимыми
предложениями и проектами. Тысячи людей, опьяненных революционной бурей,
почувствовали в себе необъятные силы и верили в то, что могут с маху, в
молниеносном порядке, разрешить самые сложные хозяйственные вопросы.
Многие
из них предлагали новой власти совершенно изумительные открытия или изобретения.
Мне часто приходилось сталкиваться с этими прожектерами и изобретателями,
и их необыкновенные приключения, столь типичные для фантастических условий
жизни эпохи военного коммунизма, могли бы составить любопытную главу истории
первых лет советской власти.
Советские прожектеры 1918-1920 годов были
в огромном большинстве дети крестьян и рабочих. Они не имели серьезного
образования, но зато обладали революционной горячностью и преданностью
делу коммунизма. Многие из них успели отличиться на фронте в гражданской
войне. А теперь их обуревала какая-нибудь
идея «планетарного значения»,
и они были убеждены, что их изобретение способно в мгновение ока произвести
чудеса; с непоколебимой верой они храбро шли в атаку на самые опасные участки
хозяйственного фронта. К некоммунистическим деятелям они относились с недоверием
и подозревали их во всевозможных кознях.
Мое ведомство, естественно, притягивало изобретателей
всяких усовершенствований для лесного хозяйства, в особенности таких, которые
делали возможной экономию хлеба и фуража. Мне приходилось почти ежедневно
принимать изобретателей и «планщиков», являвшихся с рекомендательными письмами
от разных народных комиссаров. Каждый приносил свой проект и рассматривал
его, как важную государственную тайну. Изложению его обычно предшествовало
красноречивое вступление.
- Революционная Россия, - начинал какой-нибудь
изобретатель, - имеет своих сынов на фронтах, где они воюют и умирают за
нее. Но она имеет и своих гениев, которые могут принести то новое и великое,
что поможет победить контрреволюцию.
Затем он очень пространно объяснял сущность
своего изобретения, которое, по большей части, увы, не имело никакого практического
значения.
2
В конце 1919 года, когда мы бились над разрешением
трудной проблемы о топливе, лесных заготовках и перевозке дров, в наше
учреждение позвонил председатель
ВЧК, Дзержинский.
К тому времени
ВЧК превратилось
уже в грозное учреждение, творившее суд и расправу, посылавшее на смерть
тысячи людей, и каждый звонок оттуда вызывал у всех тревогу. Но Дзержинский
был любезен и сказал мне: У меня сидит сейчас молодой товарищ, только
что приехавший с фронта. Он может облегчить дело заготовки топлива. Примите
его, выслушайте его внимательно и доложите мне завтра. Это талантливый
молодой товарищ, который завоевал на фронте имя хорошего коммуниста и бойца.
Мое учреждение находилось в трех кварталах
от ВЧК, и уже через несколько минут ко мне вошел очень стройный молодой
человек, в военной форме, весь в коже - от фуражки до сапог - и с огнем
в глазах. Не говоря ни слова, он запер дверь на ключ и, подойдя к столу,
спросил меня: Вы член партии?
Узнав, что я не член коммунистической партии,
он бросил ключ на стол, вынул из кармана револьвер и положил его рядом
с ключом. Потом он достал объемистую клеенчатую тетрадку и, также положив
ее на стол, обратился ко мне со следующими словами: На фронте у нас все идет хорошо. Мы умеем
умирать за новый строй. Но в тылу все идет плохо, ибо там сидят чужие нам
люди, часто изменники. Мы, коммунисты, должны не только сражаться, но и
творить. И вот по ночам, недосыпая, я занят был мыслью об увеличении запасов
топлива, так как без этого Деникин нас возьмет голыми руками.
Решение этого
вопроса в этой книжке, и вы должны немедленно приступить к осуществлению
моего плана. И он грозно прибавил: Мое изобретение - секрет большой важности.
В вашем учреждении есть предатели. Если мое изобретение окажется в их руках,
секрет попадет в руки белых.
Я осторожно попробовал приоткрыть книжку и,
к ужасу своему, увидел десятки страниц разных логарифмических и других
математических вычислений. Тогда я мягко попросил изобретателя вкратце
изложить мне основную идею его изобретения. Он объяснил мне следующее.
Он изобрел небольшой мотор, который нужно
подвесить каждому рабочему, занятому рубкой деревьев в лесу. При падении
первого срубленного дерева мотор аккумулирует энергию падения и, таким
образом, при дальнейшей рубке, благодаря накопленной механической энергии,
от рабочего требуется ничтожная затрата его физической силы. В результате,
для пропитания рабочих потребуется, соответственно меньшей затрате сил,
и гораздо меньше продовольствия.
Сразу было видно, что это одно из тысяч изобретений,
известных в истории под названием «перпетуум мобиле». Его нереальность
и фантастичность были мне совершенно ясны. Но я почувствовал, что если
я как-либо выкажу свое откровенное отношение к этому чудесному изобретению,
то револьвер, лежащий на столе, не останется в бездействии. Поэтому я сказал,
что предложение очень интересно и его надо проверить на практике. А чтобы
охранить его от предателей, тетрадь можно запереть в мой несгораемый шкаф,
ключ от которого я предложил ему взять с собой. Завтра мы устроим в его
присутствии совещание со специалистами-инженерами.
Он позвонил в ВЧК и спросил, может ли он доверить
мне свою тетрадь до утра; ему ответили утвердительно, и он, оставив тетрадь,
ушел. После его ухода я позвонил Дзержинскому и изложил ему сущность изобретения.
В голосе Дзержинского я почувствовал легкое разочарование: Странно,
наша техническая комиссия, рассмотрев
это предложение, нашла его серьезным и сочла необходимым направить его
для осуществления в Центральное Лесное Управление.
Я знал, чем это пахло в те времена: дело могло,
ведь, кончиться обвинением меня в сознательном саботаже. Поэтому я из осторожности
позвонил еще и А.И.
Рыкову и попросил его передать весь проект на рассмотрение
Научного Комитета. Таким путем ответственность с меня была бы снята.
Рыков
с удовольствием выслушал мой рассказ. Наркомы охотно подхватывали такого
рода комические истории, особенно о своих друзьях и коллегах; к тому же,
между ВЧК и Высшим Советом Народного Хозяйства всегда существовал некоторый
антагонизм. Я представлял себе, с каким удовольствием
Рыков рассказал об
этой истории Ленину: «вот видите, чем ЧК занимается!»
3
Другой изобретатель, с которым я имел дело,
поднялся, было, очень высоко по ступеням советской иерархии. Его проект
вызвал тот эпизод, который значится где-либо в советских архивах под названием
Главшишки. Он наделал в свое время много шума. Однажды ко мне позвонил председатель Главного
Лесного Комитета Ломов и попросил меня принять и выслушать тов. Равиковича,
посланного к нему Лениным. Ко мне явился человек лет 35, который начал
так: Я старый большевик, по профессии дантист.
А сейчас работаю на фронте. Я знаю, что судьбы революции зависят от обеспечения
страны топливом, и вот я пришел к следующей идее.
У нас, в Волынской губернии,
- я происхожу из Коростышева - прекрасные хвойные леса. Когда я отдыхал
на даче и лежал в гамаке, сосновая шишка ударила меня по лбу. Я заинтересовался
этим вопросом и, после долгого изучения, пришел к выводу, что каждая сосна
дает урожай в столько-то шишек в год. Я выяснил далее, что эти шишки прекрасно
горят. Я пришел к выводу, что так как у нас 365 миллионов десятин леса
и на каждой десятине столько-то деревьев, то шишки могут дать вдвое больше
топлива, чем это необходимо всей России.
Я разработал поэтому следующий
проект: объявить шишку национальным достоянием; мобилизовать все население,
главным образом, детей до 12 лет и стариков от 60 до 70 лет, на сбор шишек;
раздать им специальные корзины для этой цели; построить недалеко от железнодорожных
центров склады, куда будут сносить шишки; каждый мобилизованный будет обязан
собирать определенное количество шишек - это будет его трудовая повинность. Собранные шишки должны были поступить еще
и на специальные заводы.
Изобретатель продолжал: Шишки надо спрессовать раньше, чем отапливать
ими печи или паровозы. В России имеется большое количество маслобойных
заводов, которые раньше выжимали подсолнечное масло, но теперь, за отсутствием
сырья, находятся в бездействии. На эти-то заводы надо подвезти шишки, там
их прессовать, - и проблема топлива будет разрешена.
В заключение он заявил, что все это не фантазия
и что идея эта уже осуществляется на практике через Главный Топливный Комитет,
так как сам Ленин заинтересовался ею. Проект в принципе уже одобрен, и
два миллиона рублей ассигновано на опыты на местах. Но так как теперь надо
перейти к производству в национальном масштабе, то он обращается ко мне
для разработки большого плана.
- Владимир Ильич, - прибавил он, - не только
одобрил эту идею, но и на практике ею пользуется: вагон шишек был доставлен
в Кремль для отапливания печки в кабинете Ленина.
Я отнесся довольно скептически к этому предложению.
Так как я имел дело не с экзальтированным военным, а с дантистом Равиковичем,
то я спокойно выразил ему свои сомнения, прибавив, однако, что передам
дело в научный комитет нашего учреждения. Впрочем, я чувствовал, что изобретатель
видел во мне беспартийного специалиста, относящегося скептически к талантам
революционного деятеля; уходя с недоверием ко мне, он заявил, что дело
будет продолжаться независимо от того, какое заключение даст научный комитет.
4
Вскоре после того я уехал за границу и вернулся
лишь через пять месяцев. О Равиковиче и его шишках я забыл. Но в первый
же день после моего возвращения в Москву, меня вызвали на специальное заседание
СТО - Совета Труда и Обороны, - где в порядке дня стоял вопрос о Главшишке.
К этому пункту в повестке дня было прибавлено: «О6ъяснения Либермана по
этому вопросу».
Был морозный московский день. Когда я явился
на заседание в кабинет Ленина, я сразу заметил за его спиной небольшую
чугунную печку, отапливавшуюся шишками; рядом возвышалась горка прессованных
шишек. В комнате было очень тепло. Кроме Ленина, здесь находились: председатель
Главного Топливного Комитета Ксандров, представитель ВЧК, ведавший топливными
вопросами, и представители других ведомств. Тут же был и Равикович.
Все присутствующие смотрели на меня многозначительно
и выжидающе. Ленин хитро поглядывал в мою сторону. Все были в валенках
и теплой одежде, я же, приехав только что из-за границы, был одет по-европейски.
Эта разница в одежде как-то выделяла и изолировала меня от остальных; я
почувствовал себя несколько чужим.
Сущность дела сводилась к обвинениям против
меня. Ведь вот уж пять месяцев как найдена формула для разрешения топливного
кризиса. Она была в моих руках, но я делу не дал ходу. Таким образом, топливный
кризис отчасти является следствием моей небрежности, а то, пожалуй, и недобросовестности.
За это я должен отвечать. Представитель ВЧК торжествующе поглядывал то
на меня, то на печку, а Ленин обратился ко мне с вопросом: Чем вы, товарищ Либерман, объясните эту
халатность и небрежность с вашей стороны?
Я начал излагать причины моего скептического
отношения к идее Равиковича. Если бы отопление сосновыми шишками было возможно,
то многие страны, испытывающие величайшие трудности из-за отсутствия каменного
угля, разрешили бы топливные вопросы очень просто. Вот, например, Швеция,
из которой я вернулся за день до того, обладает огромными сосновыми лесами
и могла бы, казалось, разрешить собственными шишками проблему топлива.
Однако, она ввозит уголь из Англии, а наш проект создания шведско-советского
синдиката для продажи советского леса за границей не осуществился только
потому, что из-за импорта английского угля Швеция находится в зависимости
от Лондона. Если бы я указал шведам на шишку как на
источник топлива, - сказал я в заключение, - они меня посадили бы, вероятно,
в сумасшедший дом.
Мои доводы не произвели должного впечатления,
а последняя фраза даже создала какое-то чувство враждебности. Я не знал,
что сам Ленин поддерживал Главный Топливный Комитет в этом деле, и что
моя фраза была как бы направлена против него. Говорят, что в каждой трагедии можно найти
и кое-что смешное. Я хотел бы перефразировать эти слова: в каждом смешном
явлении часто есть и трагическая нотка...
5
Не успел я закончить свои объяснения общего
характера, как вдруг представитель ВЧК - молодой парень, заведывавший наблюдением
над лесными органами производства со стороны экономического отдела ВЧК
- поднялся, точно «некто в сером», раскрыл большое досье и, устремив свой
взор на меня, стал излагать свои обвинения. Оказалось, что со времени моей
встречи с «изобретателем» Равиковичем, последнему удалось добиться ассигновки
в несколько миллионов рублей для своих экспериментов.
Желая доказать на
деле, что его идея спасения страны шишкой вполне реальна, он по своей инициативе
перевез из Витебского района на линию Волга-Москва один из бездействовавших
маслобойных заводов. После этого он предпринял организацию отправки шишек
целыми поездами на этот завод с тем, чтобы их там прессовать, а затем посылать,
в первую очередь, в Москву членам Совнаркома, - которые охотно готовы были
демонстрировать на своих маленьких печурках достоинства этого своеобразного
топлива.
Однако, к большому огорчению Равиковича, ему никак не удавалось
получить на завод хотя бы один поезд с шишками. Причина была простая: паровоз
поглощал в пути весь груз этого топлива, и поезд приходил на завод пустым!
Но... в этом была усмотрена чья-то злодейская цель саботажа. ВЧК начала
расследование... И вот этот грозный молодой следователь обратился ко мне
с вопросом: По чьей же это злой воле ни один поезд еще
не дошел до места назначения с полным грузом шишек?
Затем Ксандров стал доказывать, что буржуазная
Европа нам не указ, что мы должны итти вперед собственными путями и т.
д. Ленин потребовал от меня объяснений по существу. Я указал тогда, что, в то время как большинство
хвойных лесов России находятся на севере и в Сибири, маслобойно-прессовальные
заводы находятся в безлесных районах. Необходимо будет возить поезда с
шишками на огромные расстояния, и на провоз уйдет втрое-вдесятеро больше
топлива, чем то, которое получится от шишек. Кроме того, постройка складов,
заготовка корзин для населения и т. д. - все это потребует больше расходов
и энергии, чем обычная рубка леса.
Это произвело впечатление на Ленина, который всегда искал здравого
смысла в приводимых аргументах. По своему обыкновению, он читал во время
заседания какую-то книгу, но все высказываемые соображения доходили до
него - он их схватывал, взвешивал и умственно переваривал. Я заметил по
движению угла его, губ, что Ленин чуть усмехнулся, и по выражению его глаз
я понял, что его недоверие ко мне и всяческие подозрения в нерадении рассеялись.
Тем не менее, он тут же продиктовал следующее постановление Совета Труда
и Обороны:
Во-первых, поставить на вид тов. Либерману
невнимательное отношение к делу, подлежащему серьезному изучению и осуществлению.
Во-вторых, передать специальной научной комиссии этот вопрос, с выслушанием
всех доводов тов. Либермана.
Эта резолюция произвела на меня очень тяжелое
впечатление, не столько по существу, сколько из-за той атмосферы, которую
она создавала среди представителей ведомств, и в частности ВЧК. В первый
день после моего возвращения в Москву из-за границы я был к этому особенно
чувствителен. Я вернулся к себе домой в подавленном настроении.
К моему удивлению, через час раздался звонок из Кремля. Ленин требовал
меня к телефону: Товарищ Либерман, я видел, что постановление
СТО вас очень огорчило. Но вы ведь мягкотелый интеллигент. Власть всегда
права. Продолжайте вашу работу.
Для меня эпопея Главшишки на этом закончилась.
А скоро заглохла и сама Главшишка...
6
Изобретатели-«фантазеры - обычное явление
для всех стран, но в Европе им не дают ходу, и они заканчивают свою жизнь
голодными и озлобленными «непризнанными гениями». В России же они имели
доступ к главе правительства; он сам их выслушивал, настаивал перед отдельными
комиссариатами на том, чтобы им уделяли внимание, и требовал даже устройства
показательных судов за «волокиту» над теми, кто недостаточно быстро продвигал
всякие проекты.
Когда ново-изобретенный плуг профессора Фаулера
задержался в какой-то комиссии, то Ленин - вопреки мнениям председателя
ВСНХ Богданова и даже Наркомюста Курского - потребовал публичного суда
над членами технического отдела, задержавшего это изобретение. «...Не столько
ради строгого наказания, - писал он в своей срочной телефонограмме, - (может
быть, достаточно будет выговора), но ради публичной огласки и разрушения
всеобщего убеждения в ненаказуемости виновных».
Мало того, все эти изобретатели имели доступ
к народной казне, на них ассигновывались средства и тратились деньги, а
когда на опыте проверялось, что данное изобретение неосуществимо, - оно
сдавалось в архив, без всякой критики и без сожаления о затраченных суммах.
В архивах советских комиссариатов будущий
историк, несомненно, найдет целое кладбище «гениальных» проектов, которые
«отцвели, не успев расцвести», вместе со связанными с ними упованиями и
надеждами.
7
Но в этой толпе изобретателей, бегавших по
всевозможным учреждениям с обтрепанными портфелями, в которых проекты покоились
рядом с малоаппетитными бутербродами, попадались люди, прозревавшие будущее. Среди этих голодных энтузиастов, выстаивавших
часами в приемных комиссариатов или где-нибудь в холодных, пустых магазинах,
с ящиками вместо столов и стульев, я впервые увидел молодого, стройного,
со впалыми щеками и горящими глазами, Бажанова, который в то время еще
разгуливал в форменной фуражке горного инженера.
Он был штейгером в угольной
промышленности и яростно доказывал, что в
кузнецком угольном районе заложены
огромные богатства и что необходимо немедленно начать их разработку. Он
всюду носился со своими выкидками, и я встретил его у
Ларина, который тоже
был любителем многопольных цифр... Я видел его и у Ленина, по возвращении
его из Кузнецкого бассейна: ему удалось добиться туда командировки.
Крупные специалисты с сарказмом высмеивали
его и, надо сознаться, что в тот момент слова Бажанова, действительно,
казались утопией. Производство Донецкого бассейна тогда пало на 60% по
сравнению с 1913 годом. Но дореволюционное производство могло быть увеличено
в 10 раз, - что и было осуществлено впоследствии.
Когда шахты пустовали
и рабочие разбегались в поисках хлеба, казалось диким начать копать уголь
в далеком сибирском районе, где сбыт мог быть только для уральской промышленности.
К тому же, местной металлургии там не было, а уральские заводы отстояли
от Кузнецка на 2,000 верст.
Но Бажанов упорно доказывал, что кузнецкий
кокс выше по калорийности, чем даже английский. В конце концов, Ленин отправил
его, в качестве ответственного работника, для разработки этого района. В настоящее время ясно, что создание Урало-Кузнецкого
комбината было одним из гениальных предприятий, спасших Россию в нынешнюю
войну, после потери Донецкого бассейна.
Между тем, когда Бажанов являлся на заседания
с требованием денег и продовольствия, комиссары с насмешкой встречали «прожектера»:
- «Опять Бажанов!» - «Когда же ты нас, наконец, отопишь своим кузнецким
углем?» - говорили они.
7
Был другой такой энтузиаст, инженер-химик,
занимавший маленькое место в одном из кустарных предприятий. Он всюду,
вытаскивая кучу книг из своего портфеля, доказывал, что в Европе, а в особенности
у немцев, после пережигания древесины в древесный уголь, остается масса
побочных продуктов, необходимых России; между тем, у нас вся горная промышленность
Урала работает на древесном угле, и там все побочные продукты, как метиловый
спирт, сахар и т. д., пропадают. И он тут же имел наготове доклады с цифрами,
доказывавшими, какие богатства Россия теряет попусту.
Эти доклады пошли к Ленину, постоянно говорившему,
что «надо увлечь массу рабочих и крестьян великой программой на 10-20 лет».
Были созданы целые комбинаты по использованию этих продуктов, и для изучения
дела была даже отправлена комиссия за границу. Теперь эти продукты играют
громадную роль в советской военной промышленности, а тогда раздавались
голоса о том, что дешевле и проще ввозить их из Европы.
Помнится, как некоторые из этих энтузиастов
с мест стали доказывать, что вокруг Архангельска и в Других северных районах
не только пропадает свыше 30% отбросов древесины, но потеря эта удорожает
стоимость пиленого леса, и что поэтому желательно построить крупные целлюлозные
заводы рядом с лесопильными центрами. Вся эта целлюлоза, которая не могла
быть использована в России, могла бы идти на экспорт.
Хотя было известно,
что в Европе и в Канаде было перепроизводство целлюлозы, и экспортные цены
не могли покрыть себестоимости, проект был осуществлен, так как советское
правительство нуждалось в валюте. А теперь заводы эти играют крупную роль
в системе индустриализации Советского Союза.
Помню знакомство с товарищем председателя
Главлескома, Рыкуновым, коммунистом, проявившим себя крутым и жестоким
гонителем во время национализации текстильной промышленности. За пьянство
он был снят с работы, но, ввиду прошлых заслуг, был послан в Туркестан
заведывать ирригационными работами по культуре хлопка. Тогда шутили, что
он будет «ирригировать себя алкоголем, а не хлопок водой»... Между тем, этот район теперь обеспечил Россию
хлопком.
8
Помнится также, как из Белоруссии явилась
группа делегатов с двумя специалистами, которые доказывали, что недостойно
для России иметь болота у Минска. Они предлагали создать рабочие команды
для осушения этого района. Большое впечатление произвела на них осушка
Зуйдерзее в Голландии, и они говорили, что если маленькая реакционно-капиталистическая
Голландия смогла это сделать, то Россия все сможет.
Таким же энтузиастам удалось, вопреки всем
торговым расчетам, развить крупную торфяную промышленность под Москвой,
а также разработку сланцев в других районах. Мы, спецы, - «генералы от промышленности»
- высмеивали тогда все эти «фантазии». Мы считали, что Петербург, например,
всегда будет существовать привозным сырьем, и что все эти затеи - излишняя
расточительность.
На одном из заседаний Совета Труда и Обороны,
когда обсуждался вопрос о лесозаготовках, какой-то рослый парень, с холеной
бородкой, в сапогах «бутылочкой», стал доказывать, что горе русского крестьянства
- его жалкая, слабая лошадка; что надо улучшить конскую породу, следуя
примеру Канады. Следовали цифры, схемы и т. д. В результате, были ассигнованы
средства для поездки за границу и покупки породистых лошадей.
Предлагаемые проекты были часто вычитаны из
книг или привезены политическими эмигрантами, вернувшимися из долгого изгнания. Старая Россия кроилась и перекраивалась, и
многие - даже не враги нового режима - с тревогой смотрели на опыты всех
этих энтузиастов.
А между тем, ведь весь план электрификации,
которой так увлекался Ленин (он говорил: «коммунизм - это есть Советская
власть плюс электрификация всей страны»), мог быть осуществлен, главным
образом, благодаря коренной перекройке России на новые, по экономическому
принципу разграниченные области.
По этому поводу вспоминаю, как однажды в салон-вагоне
Красина, где находились также Радек и Горький, Красин с насмешкой заговорил
об этих «строителях» новой России. Тогда
Горький ответил: Русский мужик вырос корявым. Надо его пропустить
через машину, сломать его кости, чтобы они как следует крякнули, вправить
их правильно, - и тогда Россия станет тем, чем она должна быть.
Слова его встретили полное сочувствие всех
присутствующих. Для поколения людей среднего возраста вся
эта хирургическая операция казалась неприемлемой и мучительной. Но это
было, очевидно, то поколение, о котором символически сказано в библии:
«Когда избранный народ дошел до обетованной земли, он сорок лет оставался
в пустыне, пока не вымерло старое поколение и не выросло новое».
В то время Россия была объята психозом нового
строительства, исканием новых форм, и, конечно, - как это всегда бывает
в таких случаях - все старое «хаялось», и «с грязной водой выбрасывали
и ребенка». Повсюду заседали научно-технические комиссии и изучали вопросы,
подобные следующему: «как в безлесных местах России снова развести леса?»
Само слово «невозможно» считалось контрреволюционным, а скептики были кандидатами
в тюрьму.
Бумажные деньги шли потоком на ассигновки,
в Европе заказывалось оборудование с уплатой до 30% за кредит и за переучет
векселей... Я знаю случаи, когда советские векселя, полученные одной крупной
машино-строительной фирмой в Англии, были переучтены из 33%, сроком на
2 года; как высока должна
была быть цена, чтобы оставшиеся проценты могли покрыть фирме всю стоимость
товара и заработок.
Очевидно, в стране такой своеобразной социально-экономической
структуры, как Россия, хозяйственные расчеты людей, умеющих считать, не
всегда оказываются правильными. И если хотя бы одна десятая доля того,
что тогда затрачивалось, в смысле средств и человеческих усилий, и дала
те результаты, свидетелями которых мы являемся сейчас, - то можно сказать,
что, действительно, Россию «умом не понять, аршином не измерить». Народная
революция имеет свои законы и творит свои чудеса.
9
В связи с различными фантазиями и утопиями
начального периода советской власти, я невольно вспоминаю одну любопытную
встречу, занимающую совершенно особое место в моих общениях с людьми.
В те годы, нам, некоммунистическим спецам,
приходилось жить в совершенно исключительных условиях. Мы были одиночки,
отрезанные от своих старых друзей, так как одни сознательно нас бойкотировали,
а с другими мы сами боялись встречаться. Мы не были связаны с партийной
комбюрократией, среди которой мы работали. Надо было соблюдать величайшую
осторожность; иной раз казалось, что и подумать со всей откровенностью
нельзя, а не то что поговорить...
Мы редко ходили в гости, опасаясь неудобных
встреч. На своей службе мы чувствовали себя окруженными наблюдателями:
во главе учреждения всегда стояла какая-нибудь партийная персона; «управляющий
делами» (и заведывавший персоналом) был, большей частью, не только коммунистом,
но и лицом, так или иначе связанным с
ВЧК (ГПУ). Мы жили между молотом
и наковальней.
В этих условиях мы, естественно, ценили помощь
и дружбу со стороны тех коммунистических работников, которые готовы были
оказать спецам услуги, предупреждая их о грозящих опасностях, указывая
им на сомнительных людей и т. д. Слегка насилуя свою партийную совесть,
они помогали нам вопреки директивам своих ячеек.
Одним из таких благожелательных коммунистов
был управляющий делами одного из тех учреждений, где я работал, К. А-ский.
До того он служил управляющим делами Революционного Военного Совета и,
таким образом, пользовался большим доверием коммунистической верхушки.
Мы с ним сблизились.
Он рассказал мне, что до революции
был в ссылке
в Сибири и, после падения царской власти, немедленно возвратился в Россию.
С рекомендательным письмом от одного видного масона он явился к
Троцкому
и был немедленно принят (по существующим достоверным сведениям,
Троцкий в молодости состоял в бельгийской ложе; и, вероятно, потому что за ним
был этот «грех», он так яростно отрицал и, со свойственной ему злобой,
высмеивал это впоследствии). Во всяком случае, в результате этого свидания
А-ский получил высокое назначение.
Однажды я был приглашен на чашку чаю (а, на
самом деле, на рюмку водки, - правда, что водку тогда пили из чашек) к
одному из наших общих приятелей. Я заручился предварительно одобрением
А-ского. Он заверил меня, что я могу без опаски принять приглашение; в
том и состояла особенная ценность дружбы с ним, что он в подобных случаях
давал разумные советы.
На вечеринке меня, как будто случайно, усадили
рядом с человеком средних лет, сибиряком, с которым А-ский уже был на ты.
Сибиряк этот тоже занимал ответственный пост - он был товарищем председателя
Главного Управления Главцветкамня. Так как и я в свое время жил на Урале,
то между нами завязалась оживленная беседа, и после нескольких чашек мы,
по русскому обычаю, перешли на ты.
Когда мы расходились - уже будучи навеселе,
- мои новый знакомый сказал многозначительно: Это наша первая, но не последняя встреча. Он прибавил, что связующим звеном между нами
будет наш общий приятель А-ский: Но пока еще рано об этом говорить, - сказал
он на прощание.
Это было странно. Я очень насторожился, подумав,
что это, пожалуй, могут быть козни
ВЧК. А-ский меня, однако, успокоил,
заверив, что все обойдется хорошо... Я так и не мог добиться от него разъяснения;
но когда я отправлялся позже за границу, - а мне в то время приходилось
часто выезжать через Германию в Скандинавию и Лондон - А-ский каждый раз
говорил мне с таинственным видом: Если встретите за границей нашего приятеля,
который там тоже часто бывает, вы, вероятно, узнаете много интересного.
10
Однако, вплоть до 1926 года, когда я покинул
советскую службу, мне так и не пришлось его встретить. Происходило так,
что мы бывали за границей в разное время. Потом, когда я уже был вольным
жителем Парижа, А-ский был назначен в Париж директором
«Банк Коммерсиаль
пур л'Ероп дю Нор».
Однажды он явился ко мне и доверительно сообщил, что
решил не возвращаться больше в Россию и вскоре покинет советскую службу.
Его друг, сказал он, находится в Берлине и точно также делается невозвращенцем.
Они оба хотят теперь встретиться со мною, чтобы восстановить старую дружбу.
Действительно, вскоре после этого они оба
посетили меня. Наш приятель-сибиряк показался мне очень изменившимся. У
него был какой-то нервный вид: он оглядывался по сторонам, вздрагивал,
точно загнанный зверь, глаза его то вспыхивали лихорадочным блеском, то
потухали. И тут-то он рассказал мне свою совершенно фантастическую историю....
Я был молодым крестьянским мальчиком, -
начал он, - когда я стал увлекаться революционными идеями; это было еще
задолго до революции 1917 года. За «крамолу» меня сослали
в Сибирь на вольное
поселение. Там я постепенно стал заниматься делами. Я начал с продажи керосина
местному населению. В качестве продавцов я пригласил нескольких ссыльных;
они разносили керосин крестьянам и, таким образом, имели скромный заработок.
Одним из моих разносчиков был К. А-ский, но были среди них еще и другие,
более видные ныне деятели.
Дело мое постепенно разрасталось, я стал
зарабатывать довольно крупно. Наконец, я получил место директора местного
отдела нефтяной фирмы братьев Нобель и приобрел к тому же влияние в Сибирском
банке. Среди сибирских промышленников меня уже знали, и у меня были самые
разнообразные дела. Но и сделавшись состоятельным человеком, я сохранял
симпатии к революционерам и оставался в оппозиции к старому режиму.
Однажды, в зимнюю сибирскую ночь, когда
мне почему-то не спалось, я вышел прогуляться по своей усадьбе и вдруг
заметил где-то, очень-очень далеко, странный светящийся столб. Сначала
я подумал, что это какой-то неожиданный мираж, но я увидел его снова и
в следующую ночь, а затем стал специально выходить по ночам из любопытства,
которое разбирало меня все больше и больше. Мне хотелось узнать, откуда
исходит этот свет, и я решил до него добраться.
Однако, между моей усадьбой и тем местом,
откуда шло загадочное сияние, лежали большие болота; добраться туда можно
было только зимой, когда они замерзали. Лишь через два года мне удалось
наладить и совершить это «путешествие». Оно отняло у меня две недели. Прибыв
к тому месту, которое я искал, я увидел огромный камень, зеленоватого цвета,
необычайного размера; он ярко сверкал ночью при луне.
Это была монолитная
бирюза, и совершенно очевидно, огромной ценности. Монолит был весом в несколько
тонн, и так как моих скудных средств передвижения было недостаточно для
такой махины, я прежде всего замазал болотной грязью блестящую поверхность
камня, а затем обдумал план, как целиком откопать мою находку и перевезти
ее к себе следующей зимой, когда болото снова замерзнет.
Через год я предпринял
новое путешествие на специально построенных санях, взявши с собой двух
преданных работников, и, действительно, перевез камень к себе. Я не знал
его настоящей цены, но отлично понимал, что это целое состояние. Бирюза
ценилась и в Европе и в России, но особенно в Индии: там она считается
священным камнем, которым лечат больных и из которого скульпторы высекают
фигуры богов для магарадж.
Что же мне было делать теперь с моим сокровищем?
Я боялся, что если о нем узнают в Петербурге, то казна предъявит свои права.
Не оставалось ничего иного, как отправить его за границу. Чтобы не привлекать
ничьего внимания, я закрасил камень в серый цвет и отправил его в Берлин
на адрес экспедиционной конторы «Герхард и Гей». Я сам должен был отправиться
вдогонку за «посылкой». Это было в июле 1914 года; через две недели была
объявлена война между Россией и Германией, и мой камень оказался в Берлине,
а я остался в России.
Контора «Герхард и Гей», думая, что это
образец какой-то руды, моим камнем не интересовалась, и он пролежал много
лет на одном из ее складов, под открытым небом. Затем пришла революция,
но я не желал выдавать мой секрет: ведь, согласно декретам советского правительства,
этот камень мог сделаться его собственностью. Мою тайну знали только К.
А-ский да еще немногие видные коммунисты, так как среди моих рабочих оказался
один, который потом стал одним из вершителей судеб русской революции.
11
Все
мы боялись говорить об этом деле, чтобы не навести на след советских агентов,
а также экспедиционную контору в Берлине, - тем более, что я должен был
ей крупную сумму за хранение моего камня в течение долгих лет. Все это
вместе взятое побудило меня пойти на службу в Главцветкамень, в надежде
на заграничные командировки. При первой же моей поездке за границу я выяснил,
что мог бы продать бирюзу одному индийскому магарадже, который готов был
заплатить за нее миллион долларов. Но с этого и начались все трудности.
Экспедитор требовал 30.000 долларов за транспорт
и хранение и без уплаты этих денег отказывался выдать мой камень. Покупателю
же, для настоящей оценки, нужно было предъявить камень в чистом виде. Чистосердечно
рассказать все экспедитору было невозможно: он мог присвоить себе мое сокровище
- по общему правилу, экспедиционные конторы приобретают право собственности
на товары, пролежавшие свыше десяти лет без оплаты.
Словом, было ясно,
что мне следует обосноваться надолго в Берлине, иначе нельзя было довести
до конца это большое и трудное дело. Сделаться невозвращенцем и отрезать
себе все пути в Россию? Но, вы понимаете, у меня и в России спрятаны некоторые
очень ценные камни; они тоже были замазаны и перемешаны с ничего не стоющим
булыжником, и никто, кроме меня, не мог бы разобраться в этом очень ценном
имуществе.
Поэтому я решил поступить следующим образом: в Берлине я объявил
себя больным, раздобыл свидетельства берлинских врачей и переслал их в
Москву. При содействии некоторых друзей, из которых кое-кто был даже в
ГПУ, я получил разрешение остаться на некоторое время за границей. Ко мне
приехала также и моя семья из России. Так как мы были без средств, то я
раза два в неделю отправлялся на склад конторы «Герхард и Гей», отпиливал
кусочки от моего камня, продавал их, и этим жил.
Время шло, а развязаться с камнем так и
не удавалось. Я боялся говорить об этом даже со своими друзьями, и вот
я приехал теперь в Париж к А-скому, чтобы посоветоваться. Для урегулирования
дела необходимо уплатить конторе 30.000 долларов.
Закончив свой рассказ, наш сибиряк обратился
ко мне с просьбой раздобыть в Париже эту сумму денег: по его словам, я
был единственным человеком, которому он мог довериться.
12
Это посещение совпало по времени с исчезновением
генерала Кутепова; похищение это было, по мнению некоторых, делом рук
ГПУ
и указывало на большую активность тайных агентов Москвы за границей. Когда
я слушал рассказ моего знакомого, у меня возникло подозрение, не разыграно
ли все это такого рода агентами, чтобы вовлечь меня в какое-нибудь темное
дело.
Помимо того, я вообще относился скептически к этой странной истории.
Но чем больше я расспрашивал сибиряка, тем более я начинал ему самому казаться
подозрительным: не являюсь ли я агентом
ГПУ? Так мы подозревали друг друга.
У меня не было желания заниматься делами подобного
характера, однако, я хотел все же выяснить, насколько обоснована моя подозрительность.
Не доверяя самому себе и своим впечатлениям, я однажды пригласил к себе
друзей и устроил на нашей квартире встречу моей жены с владельцем бирюзы.
К. А-ский, со своей стороны, не переставал
уговаривать меня заняться этим делом. Он уже видел себя совладельцем большого
состояния, и ему казалось, что счастье его где-то совсем близко. Он все
время помогал владельцу камня из своих собственных скромных средств и мечтал
о том, как, после успешного завершения дела с бирюзой, он, при содействии
своих друзей из ГПУ, привезет из России еще и другие ценные камни - изумруды,
рубины, аквамарины - в кулак величиной... А я, слушая эти рассказы, начинал
уже сомневаться и в А-ском и все больше боялся, не является .ли все это
капканом, расставленным мне
ГПУ.
Через несколько дней ко мне вдруг явился усатый
человек из парижской тайной полиции и начал допрашивать меня, знаю ли я
сибиряка, знаю ли А-ского, какие у меня с ними связи и т. д. Наконец, я
узнал от него следующее: владелец камня, по-видимому от возбуждения и волнения,
заболел нервным расстройством.
Разгуливая по Парижу с бутылкой молока в
руках, он угодил ею в витрину одного фешенебельного магазина, и попал сначала
в полицейский участок, а затем в больницу... И вот уж сутки, как он бредит
и все жалуется, что он окружен агентами
ГПУ, которые хотят обманом присвоить
себе его камень. Он упоминает также и мое имя, говоря, что я устроил ему
встречу с красивой женщиной, вероятно, тоже агентом
ГПУ (он имел в виду
встречу с моей женой).
Расследование парижской полиции не имело для
меня, конечно, никаких последствий. Впоследствии я узнал, что сибиряк наш был
помещен в парижский дом умалишенных, и жена его потом увезла в Берлин. Я так и не знаю по сей день, существовал ли в действительности этот
драгоценный камень или то был плод больного воображения. А-ский больше
всего волновался о том, как бы парижская полиция не сообщила об этой истории
в Москву: тогда всем его друзьям, связанным с делом о бирюзе, грозила бы
гибель.
13
Я привел эту фантастическую историю о сокровище,
потому что она
чрезвычайно характерна для психологии и быта начала революции.
Владельцев всевозможных кладов было в то время великое множество. Люди,
принадлежавшие к дореволюционному поколению, никак не могли окончательно
расстаться со своим прошлым.
Одни хранили свои бриллианты; другие становились
сторожами своих фабрик, на территории которых они зарыли свои клады; третьи
прятали царские тысячные билеты вглубь заветных сундуков; у четвертых в
чайниках лежали керенки - в количествах, достаточных для того, чтобы оклеить
ими стены домов...
Одни, будучи монархистами, верили в бумажки с орлами;
демократы предпочитали керенки, которые были ближе сердцу просвещенной
Англии и богатой Америки. Некоторые берегли старые купчие и банковские
счета - особенно, если банки принадлежали иностранцам. Все они на что-то
уповали...
Деньги, счета, акции были для них воплощением надежды на лучшее
будущее, - которая оживляла их монотонную, тяжелую жизнь, делала ее менее
беспросветной. Целыми днями эти «бывшие люди» бегали из одного учреждения
в другое, в качестве спецов, консультантов, защищая свое право на пищевой
паек, на четырнадцать квадратных футов жилплощади, на саженку дров для
тощей, чахоточной печки. А вечерами они предавались мечтам о будущем богатстве...
Был ли владелец бирюзы одним из таких мечтателей?
Или же он, на самом деле, обладал драгоценным камнем, сулившим ему баснословное
богатство? Во всяком случае, и он принадлежал к группе
людей, цеплявшихся за то, что они приобрели в прошлой жизни, и желавших
использовать это наследство даже в революционной обстановке.
Его тоже соблазняло
их стремление вырваться из скудости и холода советского быта, - но только
его авантюра кончилась не в
ГПУ, как это обычно случалось с хранителями
кладов, акций и ассигнаций, а в парижской психиатрической лечебнице.
Содержание