Андрей Дмитриев

Он умер в 1990 году, очень давно - то есть еще в советскую эпоху, баснословную и немыслимую настолько, что всякий правдивый рассказ о ней выглядит неправдоподобным, зато благостная ложь преподносится столь же естественно и безнаказанно, как пасторали из александровских или николаевских времен. Исключительная популярность Довлатова, чьи книги, как и десять лет назад, остаются самым ходовым товаром книжных развалов, и в этом смысле обнадеживает. Его проза обрела нынче ценность исторического свидетельства.

Его дар повествователя, его тон и удивительная способность вызывать в душе читателя эффект присутствия делают Довлатова свидетелем безоговорочно убедительным. Поколение, отправившееся в школу в год его смерти, нынче идет в последний класс. Для этих юношей и девушек советская эпоха - целиком миф. Пока они читают Довлатова - а они читают Довлатова не менее увлеченно, нежели их родители, - они защищены от превратностей мифа настолько, насколько вообще способны защитить человека любимые книги.

Довлатов сетовал, что он не писатель, а рассказчик

И пояснял: рассказчик рассказывает жизнь. А писатель ее объясняет. Ему резонно и комплиментарно возражают по сей день: не жанр, но дар определяет статус писателя, а уж дара Довлатову было не занимать. Но очевидно: будучи обязанным своей славой дару рассказчика, Довлатов был в своей прозе занят настойчивыми попытками объяснить жизнь и тем, что называется нравственными исканиями. Вызывающе прямая и подчеркнуто афористичная речь моралиста сопровождает едва ли не каждое его повествование, как если бы он писал не повести, а басни.

Сегодня для меня не менее поучительным свидетельством эпохи, нежели довлатовские описания нравов, становятся его сентенции морализатора, преподанные как результат своеобразного эксперимента, который Довлатов провел над собой. И служба в лагерной охране, и работа в советской партийной печати, какие бы обстоятельства ни привели Довлатова на вышку и в презираемую им газету, были выбраны им добровольно. Военком давал ему понять: не стоит идти в охрану - он пошел.

Пошел для того, чтобы написать "Зону", испытав, не будучи зэком, ее на себе. Аналогия с Данте, попавшим в Ад, не будучи низвергнутым в Ад, напрашивается тут сама собой. Каждая глава "Зоны" сопровождается прямыми высказываниями Довлатова, облеченными в форму писем издателю. "Я убедился, что глупо делить людей на хороших и плохих. А также - на коммунистов и беспартийных. На злодеев и праведников. И даже - на мужчин и женщин. Человек неузнаваемо меняется под воздействием обстоятельств. И в лагере - особенно...

В критических обстоятельствах люди меняются

Меняются к лучшему или к худшему. От лучшего к худшему и наоборот... Все это напоминает идею переселения душ. Только время я бы заменил пространством. Пространством меняющихся обстоятельств". И далее, рефреном - и в "Зоне" и в "Компромиссе": "Мы то, чем себя ощущаем". То есть мы - не наши поступки.

Пространство советской власти, каковая, по справедливому заключению Довлатова, не есть форма правления, но "образ жизни государства", где между зоной и волей нет принципиальной разницы, вынуждает и позволяет вынести оправдательный приговор всякому человеку, что бы он ни совершил, и в качестве напутствия пожелать ему лишь смены пространства и благоприятных обстоятельств.

Эксперимент, предпринятый Довлатовым в газете "Советская Эстония", по существу куда более жесток по отношению к себе, нежели пребывание в лагерном аду. Не каждый из нас, живших и писавших в ту пору, решился бы на такой эксперимент, не рискуя потерять себя. Находили другие формы заработка, другого рода убежища. Довлатов не просто остался собой - он написал "Компромисс", не уступающий по таланту блестящей "Зоне". И - те же выводы: "Мы те, кем себя ощущаем".

"Человек человеку... как бы это получше выразиться - табула раса

Иначе говоря - все, что угодно. В зависимости от стечения обстоятельств. Человек способен на все - дурное и хорошее". Оправдание человека и опровержение категорического императива - смысл прозы Довлатова: "Меня смешит любая категорическая нравственная установка". И еще: "Может быть, дело в том, что зло - произвольно. Что его определяют - место и время.

А если говорить шире - общие тенденции исторического момента. Так что избави нас Бог от пространственно-временной ситуации, располагающей ко злу". В обстоятельствах тотальной советской несвободы, когда свободный выбор между добром и злом часто равносилен самоубийству, Довлатов выбирает между категорическим императивом и живым человеком. Выбирает живого человека. В какой степени человек, подчинившийся злу, действительно жив, а не мертв - он предоставляет судить нам. Мы судим - он, подобно пастырю, отпускает ему грехи. И добавляет: "И я грешен".

Обстоятельства на российском пространстве неузнаваемо изменились - благодаря и Довлатову. Жаль, Довлатов не дожил до них. И зло и добро нынче явлены миру как никогда неприкрыто. Но в выборе между ними - человек свободен. Можно ли сегодня признаться с легкостью: "Я дружил с человеком, засолившим когда-то в бочке жену и детей"?

"Время"

www.pseudology.org