— Познакомьтесь!- представляет полковник Кондаков. — Подполковник Динашвилли

 

Я пожимаю руку человека в сером гражданском костюме. Расстегнутый ворот белой рубашки без галстука. Слегка подчеркнутое пренебрежение к гражданской одежде, свойственное кадровым военным. Обрюзгшее лицо. Матовая лоснящаяся кожа, отвыкшая от солнечного света. Усталое и безразличное выражение черных на выкате глаз. Такое же ленивое и безразличное пожатие влажной руки.

Полковник Кондаков и я приехали по запросу Центральной Оперативной Группы МВД для экспертизы показаний ряда заключенных. Поскольку данные дела переплетались с аналогичными материалами, находящимися в отделе полковника Кондакова, МВД запросило консультации и помощи СВА.

 

Полковник Кондаков знакомится с протоколами предыдущих допросов и материалами следствия. Первым идет дело одного из бывших научных сотрудников в лабораториях Пенемюнде, служивших центром немецких исследований в области реактивных снарядов.

 

— Немного задержались, — говорит подполковник МВД, поглядывая на дверь. — Я приказал, чтобы его сначала привели в человеческий вид.

— Давно уже он у Вас здесь? — спрашивает полковник Кондаков.

— Около семи месяцев, — отвечает подполковник в гражданском таким сонным голосом, как будто он не спал с самого дня рождения.

— Как он к Вам попал?

— Нам поступили агентурные сведения... После этого мы решили заняться им поближе.

— А почему... в такой обстановке? — спрашивает полковник.

— Он жил в западной зоне, а его мать здесь в Лейпциге. Мы предложили матери написать ему соответствующее письмо с просьбой приехать к ней... Ну, вот и приходится держать его под замком до выяснения.

— Как же это мать согласилась?

— Мы пригрозили, что в противном случае отберем у нее овощную лавку. А потом — мы интересуемся сыном только для дружеской беседы, — поясняет подполковник, позевывая.

 

Через некоторое время конвойный сержант вводит в дверь заключенного

 

Меловая бледность лица и лихорадочный блеск глубоко запавших глаз говорят больше, чем все старания следователя МВД привести своего подследственного в человеческий вид.

 

— Ну, вы пока займитесь им, а я отдохну, — снова зевает подполковник и растягивается на стоящем у стены диване.

 

Подследственный, инженер по артиллерийскому вооружению, представляет для нас особый интерес, так-как, согласно агентурным сведениям, он работал в Пенемюнде в так называемом отделе третьего периода. Первым периодом считались виды вооружения, проверенные на практике и пущенные в серийное производство, вторым — виды вооружения, не вышедшие ещё из стадии заводских испытаний, и третьим — виды вооружения, существующие только в расчетах и чертежах. С результатами первых двух периодов мы знакомы довольно хорошо, последний же период является для нас темным пятном, т.к. почти все чертежи и расчеты были уничтожены в дни капитуляции и в наши руки не попало никаких материальных доказательств, кроме устных показаний целого ряда лиц.

 

Согласно протоколов предыдущих допросов подследственный работал в группе ученых, имевших своим заданием создание реактивных снарядов противовоздушной обороны. Разработку этого проекта начали в связи с безусловным превосходством средств воздушного нападения союзников над оборонительными противовоздушными средствами Германии. Особенностью проектируемых снарядов являлось наличие в головной части высокочувствительных приборов, ведущих ракету на цель и производящих взрыв в непосредственной близости от цели. Отстрел ракеты производится со специального станка-лафета без точного прицела. Когда ракета попадает на определенное расстояние от обреченного самолета-цели, начинает действовать аппарат-наводчик, который самостоятельно корректирует предварительную наводку, ведет ракету на цель и при определенном приближении к цели производит детонацию заряда. Подобный принцип немцы удачно использовали в магнитных минах и торпедах, нанесших чувствительный удар союзному флоту в первый период войны.

 

В случае ракеты, решение проблемы осложнялось несравненно большими скоростями снаряда и цели, меньшей массой цели и тем фактом, что самолет в основном построен из немагнитных металлов.

Несмотря на это, имелись данные, что немцам удалось справиться с решением проблемы. Каким путем воспользовались немцы для преодоления специфических трудностей данного задания — по принципу радара, фотоэлемента или каким другим методом. В этом вопросе была масса расхождений. Протоколы допросов показывают, что от подследственного требовали возобновления на память всех расчетов и чертежей, относящихся к проекту ракеты — V-N. Полковник Кондаков ведет допрос совершенно в ином направлении. Сверяясь с имеющимися у него данными, он старается установить место, которое занимал подследственный в сложной системе научно-исследовательского штаба Пенемюнде. Для него ясно, что один человек не может знать всего объема работы над проектом, как этого требует МВД.

 

— Согласны ли Вы продолжить Вашу работу в одном из советских научных учреждений? — обращается полковник к заключенному.

— Я уже несколько раз просил дать мне возможность доказать правоту моих показаний, — отвечает подследственный. — Я мало что могу доказать... здесь. Вы понимаете!

 

В этот момент серая фигура, до того безмолвно лежавшая на диване спиной к нам, как пружина взвивается вверх. Подполковник МВД с дикой руганью вскакивает на ноги:

 

— Свободы захотел? Почему на Запад бежал? Почему здесь ничего не говоришь? Он в ярости шагает к сидящему на стуле заключенному. Тот беспомощно пожимает плечами и виновато смотрит на нас через стол, как будто извиняясь за поведение своего следователя.

— Я предлагаю передать его в распоряжение генерала... — обращается полковник Кондаков к следователю и называет имя генерала, руководящего советской научно-исследовательской базой в Пенемюнде. — Там мы получим от него все, что он может дать.

— А если он сбежит? — недоверчиво косится следователь в сторону заключенного.

— Товарищ подполковник, — натянуто улыбается Кондаков. — Для нас решающим является максимальная целесообразность каждого случая. В данном случае я буду ходатайствовать перед высшими инстанциями о переводе этого человека в Пенемюнде.

 

Покончив с первым делом, мы переходим ко второму

 

Здесь речь идет о довольно фантастичном изобретении. Проект не вышел ещё из стадии расчетов и чертежей самого изобретателя и рассмотрению официальными немецкими учреждениями не подвергался. Перед тем как попасть за решетки МВД в Потсдаме, изобретатель жил во французской оккупационной зоне Германии. Первоначально он предложил свой проект на рассмотрение соответствующим французским властям. В результате, через каналы французской компартии об этом узнали заинтересованные советские учреждения, призвавшие на помощь МВД. Методика и маршрут путешествия немецкого изобретателя в папке следствия на указывается, но из протоколов ясно, что подследственный уже десятый месяц гостит в подвалах Потсдамской Оперативной Группы, где его всеми доступными — мерами следственного воздействия поощряют к дальнейшей работе над своим изобретением.

 

Перед нами ещё сравнительно молодой человек, инженер по слаботочной технике. Во время войны он работал в исследовательских лабораториях целого ряда ведущих электротехнических фирм Германии, особо специализировался на телемеханике и телевидении. Над своим изобретением он работал продолжительное количество лет, но реальные формы его проект принял только к моменту окончания войны, когда немецкие военные власти уже не интересовались подобными вещами.

 

Подследственный начинает объяснять свое изобретение. Он постепенно развивает свою мысль, подтверждая её ссылками на труды крупных немецких ученых в области оптической физики. Его изобретение в технической форме состоит из двух аппаратов — датчика и приемника. Датчик, сравнительно миниатюрный аппарат, будучи заброшен на несколько километров за вражескую линию фронта, позволяет видеть на экране приемника, находящегося в расположении собственных войск, то, что находится между датчиком и приемником, т.е. диспозицию противника и его технических средств. Комбинация ряда датчиков и приемников позволяет охватить любой участок по фронту.

 

Неизвестно из каких соображений МВД в течение десяти месяцев держало изобретателя у себя в погребе. Со свойственной этому учреждению подозрительностью следователи предполагали, что заключенный стремится утаить от них свой секрет, и всеми мерами пытались заставить его сказать больше, чем он на самом деле знал.

 

На этот раз допрос полковника Кондакова преследует несколько иную цель, чем в случае ракетного специалиста. Теперь он старается установить насколько идея изобретателя обрела технически осуществимую форму. Полковник интересуется не только теоретическими обоснованиями, но и путями их технического осуществления. Сыпятся специальные вопросы по технике беспроволочной связи и телевидению. К нашему общему удовлетворению подследственный с честью выдерживает испытание. Одновременно он с упорством, кажущимся странным в стенах МВД, отказывается давать показания о ключевых узлах своего проекта. Может быть он опасается, что вырвав у него сущность изобретения, МВД просто ликвидирует его, как ненужного и неудобного свидетеля.

 

— Согласны ли Вы доказать техническую осуществимость Вашего проекта в условиях соответствующего советского научно-исследовательского учреждения? — задает вопрос полковник.

 

В глазах у заключенного вспыхивает искра надежды.

 

— Герр полковник, это единственное, чего я желаю и о чем уже давно прошу, — отвечает он дрожащим голосом.

— Врет, сволочь! — как эхо звучит голос с дивана и подполковник МВД снова вскакивает на ноги. — Он только ищет возможности сбежать. Почему он предлагал свое изобретение французам?!

— Я предлагаю перевести этого человека в распоряжение полковника Васильева в Арнштадт, — обращаясь к следователю, делает свое заключение полковник Кондаков. — Если Васильев отрицательно отзовется о его работе, тогда можете получить его обратно и решать вопрос по своему усмотрению.

— Так Вы у меня всех заключенных распустите, — ворчит подполковник.

 

Остаток дня мы посвящаем разбору документов, имеющихся в распоряжении МВД, но касающихся науки и техники. В основном это агентурные материалы о немецких научных работниках и их работах, находящихся в западных зонах Германии. Здесь требуется установить техническую ценность данных ученых и их работ для Советского Союза. В случае положительной оценки МВД берет на себя практическое осуществление дальнейших шагов для реализации дела. По многим документам уже были вынесены решения специальными комиссиями.

 

К вечеру мы покончили со всеми делами и собирались ехать домой

 

Взглянув на часы и на стоящий на столе телефон, я решил позвонить Андрею Ковтуну. Узнав что я нахожусь в Потсдаме, Андрей попросил меня немедленно заехать к нему на службу. Со времени нашей первой встречи с Андреем на моей квартире в Карлсхорсте прошло несколько месяцев. Андрей почти каждую наделю бывал у меня. Иногда он приезжал среди ночи, иногда под утро. Когда я предлагал ему ужин или завтрак, он устало отмахивался рукой и говорил:

 

— Я просто так на минутку заскочил. Я буду спать у тебя здесь на кушетке. Сначала эти неурочные и беспричинные визиты меня удивляли. В наших разговорах он с болезненной радостью наслаждался воспоминаниями о наших совместных похождениях в школе и на студенческой скамье. Он готов был десятки раз до мельчайших подробностей пережевывать наши юношеские романы, сопровождая их неизменной репликой:

 

— Эх! Хорошее было время! Порою мне казалось, что в моем обществе и в этих разговорах он ищет спасения от окружающей его действительности.

 

Я попросил полковника Кондакова ссадить меня у подъезда здания Центрального Управления МВД, где работал Андрей. Комплекс нескольких зданий был обнесен глухой стеной, через которую тянулись ветви деревьев. В проходной уже лежал пропуск на мое имя. В сумерках летнего вечера я пересек сад и поднялся на второй этаж здания, где помещался кабинет Андрея.

 

— Ну сворачивай свои дела! — произнес я, входя в обитую войлоком и клеенкой дверь. — Поедем в Берлин!

— Хм! Кому работа кончается, а кому начинается, — буркнул Андрей.

— За каким же ты хреном меня сюда звал?! — с некоторой досадой произнес я. Целый день пребывания в кабинете подполковника Динашвилли был достаточен, чтобы я стремился поскорее выбраться на свежий воздух.

— Не волнуйся, Гриша! Я у тебя уже пол протолок, а ты ко мне ещё ни разу в гости не заехал. Один раз тут интересно побывать, — говорит Андрей.

— Я сегодня целый день сидел в подобной берлоге, — отвечаю я и не могу скрыть своего недовольства.

— День?! — усмехается Андрей. — А ночью ты здесь никогда не бывал?

— Знаешь что Андрей, — говорю я. — У меня сейчас нет никакого настроения торчать здесь. Если хочешь, то поедем в Берлин в театр. Если нет...

— Так ты значит в театр хочешь, — перебивает Андрей. — Тут тоже можно кое-что увидеть. Такое не увидишь ни в каком театре.

— Сегодня у меня настроения нет... — повторяю я.

— Послушай, Гриша!

 

Андрей меняет тон. Наигранная личина спадает и голос Андрея напоминает мне те дни, когда он ерзал верхом на стуле рядом с моим чертежным столом. Тогда он также начинал напыщенный разговор о великих людях и великих делах, а затем вдруг заискивающим тоном просил у меня конспекты по теоретической механике или спрашивал к какому лектору лучше идти на экзамены.

 

— Послушай, Гриша! — продолжает Андрей. — Меня уже давно интересует один вопрос. Для того чтобы ты понял этот вопрос, я должен несколько углубиться в прошлое. Ведь нам с тобой нечего скрывать друг от друга. Ведь, пожалуй, нет другого человека на свете который знал бы меня лучше, чем ты. Андрей молчит некоторое время, потом заканчивает:

— А вот я тебя до сегодняшнего дня не знаю...

— Что тебя, собственно, интересует? — спрашиваю я.

 

Андрей идет к двери и поворачивает ключ в замке. Затем он вытаскивает из стены несколько розеток, шнуры от которых идут к его столу.

 

— Помнишь наше детство? — говорит он, откидываясь в кресле.— Ты был таким же мальчишкой, как и я. И ты должен был думать тоже, что и я. Но ты молчал. Я тогда сердился на тебя за это. Сегодня я тебя могу за это похвалить. Знаешь почему?

 

Я молчу

 

После некоторого колебания Андрей говорит, глядя куда-то под стол:

 

— Это дело прошлого... Мне тогда было четырнадцать лет... Как раз в канун Октябрьских праздников меня вызвали с урока в кабинет директора школы. Там был ещё какой-то человек. Коротко — этот человек отвел меня в ГПУ. Там меня обвинили, что я приклеивал окурки на портреты Сталина и во всякой другой контрреволюции.. Конечно, все было выдумано. Затем сказали что, учитывая мою молодость, согласны простить мои грехи, если я буду помогать им. Что я мог делать?! С меня взяли подписку о сотрудничестве и молчании. Так я стал... сексотом. Ненавидел Сталина всей душой, писал антисоветские лозунги в уборных — а сам был сексотом. Не бойся. Я ни на кого не донес. Когда уж слишком жали, то писал доносы на таких же сексотов. Имея связь с ГПУ, я знал кое-кого. Им от этого не было вреда. Андрей ворочается в кресле и говорит, не поднимая глаз:

 

— Тогда я сердился на тебя, что ты не разделял вслух мои искренние мысли. Я был убежден, что ты думаешь как и я. Теперь! Когда мы были студентами... Помнишь Володьку? Он произнес имя нашего совместного товарища, который незадолго до войны окончил Военно-Морскую Академию имени Дзержинского.

— Если жив, то теперь, наверное, крейсером командует, — продолжает Андрей. — Володька говорил со мной откровенно... А ты по-прежнему молчал. А дальше — все больше и больше. Я вступил в комсомол. Ты — нет. Теперь я в партии. Ты — нет. Я — майор Госбезопасности и вместе с тем... большая контра, чем все мои заключенные вместе взятые.

 

Андрей поднимает на меня глаза и спрашивает в упор:

 

— А ты по-прежнему праведный советский гражданин? Какого дьявола ты молчишь?!

— Что ты от меня хочешь? — со странным безразличием говорю я. — Признание в контрреволюции? Или в верности Сталину?

— А-а-х! На это ты мне можешь не отвечать, — злобно махает ладонью Андрей. — Просто я считаю тебя своим ближайшим другом и хочу знать что ты из себя представляешь.

— Что тебе для этого нужно? — спрашиваю я.

— Почему ты не вступаешь в партию? — Андрей смотрит мне в глаза настороженным взглядом следователя.

— Мне на это вопрос ответить не трудно, — говорю я. — Труднее ответить на вопрос — почему ты вступил в партию.

— Опять ты виляешь хвостом!! — в ярости кричит Андрей. С его губ срывается грязное ругательство. — Не сердись! Это я просто так... — спохватывается он извиняющимся голосом.

— Все дело, Андрей, в том, что твоя жизнь идет наперекос к твоим убеждениям, — говорю я. — Я же делаю ровно столько...

— Ага! Так вот почему ты не вступаешь в партию?! — с нескрываемым злорадством восклицает Андрей. У меня появляется чувство, что он хочет уличить меня в чем-то.

— Не совсем... — возражаю я, — Когда я улетал из Москвы в Берлин, то собирался по возвращении вступить в партию.

— Собирался?! — повторяет Андрей насмешливо.

— Не будем придираться к грамматическим временам, гражданин следователь! — пытаюсь я придать разговору шутливый характер.

 

У меня в голове мелькает забавная мысль. Мне начинает казаться, что сидящий напротив меня майор Государственной Безопасности СССР подозревает и пытается уличить меня в симпатиях к коммунизму.

 

— Гриша, шутки в сторону, — тихо говорит Андрей, наклоняясь вперед и глядя мне в глаза. — Скажи — подлец ты или не подлец?

— А ты? — бросаю я через стол.

— Я — жертва... — шепчет Андрей и снова опускает глаза вниз. — У меня нет выбора... А ты ведь свободен... В кабинете воцаряется мертвая тишина. Затем снова звучит истерический беззвучный крик: — Скажи — подлец ты или нет?!

— Я прилагаю все усилия, чтобы стать полноценным коммунистом ... — отвечаю я задумчиво.

 

Я хочу говорить искренне, но мои слова звучат неестественно и фальшиво

 

Андрей сидит некоторое время молча, как-будто ища в моих словах скрытый смысл. Затем он говорит спокойно и холодно:

 

— Мне кажется что ты сказал Правду. И мне кажется, что я могу тебе помочь. Ты хочешь полюбить советскую власть? Не так ли?!

 

Не получив ответа, Андрей продолжает.

 

— У меня был один знакомый. Сейчас он большой человек в Москве. Так вот он делал так. Арестует человека, обвинит его в подготовке покушения на Сталина, во взрыве Кремля, отравлении московского водопровода и тому-подобное. Затем дает ему готовый протокол и говорит:

 

— Если любишь Сталина, то подпиши все это!

 

Андрей натянуто смеется и говорит:

 

— Я тоже могу помочь тебе полюбить Сталина. Хочешь? Я тебе устрою маленький эксперимент. Это тебе определенно поможет в твоем стремлении стать полноценным коммунистом.

— Что я должен делать? — спрашиваю я, в душе досадуя на Андрея. Весь этот разговор, тем более в стенах Главной Квартиры МВД в Германии, непроизвольно действует на нервы.

— Протоколов никаких я подписывать не буду. И второй раз я к тебе сюда больше не приеду.

— С тебя хватит и одного раза, — криво ухмыляется майор Государственной Безопасности и смотрит на часы. — Вот скоро и театр начнется. Скучать не будешь.

— Теперь ни звука! — говорит Андрей и приключает розетки телефонных шнуров к гнездам в стене. Он вынимает из ящика стола папки с делами и, сверяясь с бумагами, берется за телефонную трубку. Так он повторяет несколько раз, выискивая что-то по внутреннему коммутатору. Судя по разговорам, на другом конце находятся кабинеты следователей, подчиненных Андрею по службе. Наконец, он удовлетворенно кивает головой и кладет трубку.

— Действие первое. Явление первое. Название можешь придумать позже сам, — говорит Андрей в пол-голоса и поворачивает переключатель диктофона (Диктофоны — это аппараты, поддерживающие двухстороннюю связь между кабинетом начальника и подчиненными ему следователями. Диктофоны дают возможность слышать все, происходящее на другом конце, с такой же ясностью, как если бы все происходило в данном помещении. Кроме того МВД широко использует микро-диктофоны, маскируемые в стенах или меблировке, которые позволяют тайное подслушивание. Оператор, сидящий на подслушивании, имеет под рукой звукозаписывающую аппаратуру, позволяющую, в случае необходимости, записывать разговор на пленку), стоящего на его столе. В тишину огромной комнаты врываются два голоса. Мелодичный женский голос говорит чисто по-немецки. Мужской голос отвечает с сильным русским акцентом.

— ...Теперь, если герр лейтенант позволяет, я хотела бы спросить о судьбе моего мужа, — звучит женский голос.

— Единственное, что я могу сказать Вам определенно, это что судьба Вашего мужа целиком зависит от Вашей работы для нас, — отвечает мужской голос.

— Герр лейтенант, ровно год тому назад Вы обещали мне что, при определенных условиях, мой муж будет отпущен на свободу через несколько дней, — звучит женский голос.

— Ваша работа для нас является почетным долгом. Этим Вы только подтверждаете Вашу приверженность к новой демократической Германии. Или Вы хотите сказать..? — в голосе мужчины звучат угрожающие нотки.

— Я ничего не хочу сказать, герр лейтенант. Я только спрашиваю о моем муже, — звучит тихий голос без акцента.

— Ваши материалы за последнее время нас не удовлетворяют. Мне будет очень неприятно, если мы будем вынуждены принять соответствующие меры. Может получиться так, что Вы встретитесь с Вашим мужем не там, где это Вам хотелосьбы, — раздается в ответ.

 

Слышно приглушенное женское рыдание

 

Так плачет человек, уткнув голову в руки. Андрей поворачивает рычажок диктофона. Затем достает из папки листок бумаги и протягивает его мне. Это приговор Военного Трибунала МВД, гласящий 25 лет каторжных работ — за террористические действия, направленные против Оккупационных Войск Советской Армии.

 

— Коммунист с 1928 года, — поясняет Андрей. — Сидел 8 лет в гитлеровском концлагере. Через месяц после начала оккупации подал заявление о выходе из компартии. Слишком много разговаривал. результат — перед тобой. Жена его работает переводчицей у англичан. Пользуется у них доверием, как жена пострадавшего от фашизма. После ареста мужа нами, ей доверяют ещё больше. До последнего времени была нашим ценным агентом.

 

Андрей снова берется за трубку телефона, спрашивает номера дел, по которым ведутся допросы в соседних кабинетах, одновременно сверяется со своими папками. Когда я интересуюсь почему он не пользуется диктофоном Андрей отвечает: — Третьи лица не должны слышать, что говорят следователи. Да и вообще они не должны знать о существовании и цели диктофонов. Эти вещи здесь преимущественно для внутренней слежки начальника за своими подчиненными. Я могу в любую минуту слушать, что делают мои следователи. При том они не знают включен ли мой аппарат или нет. Отключать диктофоны от сети запрещается. Советская система в миниатюре! Притом совершенно откровенно. Наконец он находит то, что ему нужно, снова делает мне знак молчания и поворачивает рычажок диктофона. На этот раз слышны два мужских голоса, разговаривающих опять-таки по-немецки.

 

— ...Вы хорошо оправдали себя за последнее время. Теперь мы даем Вам более ответственную работу, — звучит голос с акцентом- — В свое время Вы были активным членом национал-социалистической партии. Мы стараемся дать людям возможность исправить их ошибки в прошлом. Мы даже дали Вам возможность вступить в ряды СЕД. Теперь мы ждем, что Вы с честью оправдаете оказанное Вам доверие.

 

— Герр капитан, даже будучи, в силу обстоятельств, в рядах НСДАП, я всегда сочувствовал идеям коммунизма и с ожиданием глядел на Восток, — раздается голос без акцента.

 

Сегодня в рядах СЕД находится значительное количество людей, раньше сочувствовавших идеям национализма, — звучит первый голос. — Возможно, что и теперь они продолжают сочувствовать этим идеям. Нас очень интересуют эти националистические тенденции среди членов СЕД. Такие люди, прикрываясь партбилетом СЕД, на деле работают за реставрацию фашизма и являются злейшими врагами новой демократической Германии...

 

— О, да! Я Вас понимаю, герр капитан! — поддакивает собеседник.

— Так вот! — продолжает голос, принадлежащий капитану МВД. — Вам, как бывшему национал-социалисту, люди подобного склада мыслей, конечно, доверяют больше, чем кому-либо другому. Вашей задачей будет не только слушать все высказывания на подобную тему но также и самому зондировать настроения Ваших коллег в этом вопросе. Персонально я поручаю Вашему особому вниманию следующих лиц... Следует перечисление ряда имен.

— Будут какие-либо детальные инструкции, герр капитан? — деловитым тоном осведомляется невидимый немец.

— Нас в особенности, интересует следующее, — разъясняет капитан МВД. — Может быть Вам удастся услышать среди членов СЕД высказывание, что политика товарища Сталина является отклонением от идей марксизма и коммунизма, что советская система не имеет ничего общего с социализмом, что братская дружба компартии Советского Союза и прогрессивных партий стран новой демократии является просто-напросто вассальной зависимостью. Может быть кто-либо из Ваших партийных товарищей будет высказывать мнение, что лучше было бы проводить в жизнь идеи социализма самостоятельно силами германского народа. Вы должны понимать, что подобные ревизионистские высказывания являются не чем иным, как маскировкой реставрации фашизма...

— О, да! Таким людям место в Сибири, герр капитан! — убежденно соглашается бывший нацист.

— В Сибири места для многих хватит, — двусмысленно замечает голос капитана МВД. — Мы умеем карать тех, кто против нас. Но мы умеем и вознаграждать преданных нам людей. Если Вы с честью будете выполнять все наши поручения, то мы позаботимся о Вашем дальнейшем повышении по службе. В следующую пятницу Вы принесете очередной материал ко мне на квартиру. Не следует, чтобы Вас видели здесь...

 

Андрей выключает диктофон и, водя глазами по актам, зачитывает:

 

— Шпик Гестапо с 1934 года. С мая 1945 года сотрудничает с нами. По его материалам произведено 129 арестов. По нашей рекомендации принят в члены СЕД.

 

За столом напротив меня сидит майор Государственной Безопасности при исполнении служебных обязанностей. Он увлекся и деловито роется в бумагах. Из стального сейфа, стоящего у стены за его спиной, он вытаскивает ящик картотеки. Вынув оттуда карточку с номером, он находит по этому номеру объемистую папку.

 

— Ага! Любовь на службе государства, — произносит Андрей, раскрывая папку, — Баронесса фон... С 1923 года патронесса института для заключения браков в высшем обществе и по совместительству содержательница публичных домов. С 1936 года — штатный агент Гестапо. С июля 1945 года зарегистрирована у нас. Два сына — военнопленные в СССР. Приказ начальнику Управления Лагерей о запрещении освобождать их без особого указания МВД. Интересуешься красивыми девочками? Посмотри! Андрей протягивает мне папку и карточку через стол. На обложке папки жирными буквами выведены номер по картотеке и кличка. Таким образом охраняется тайна идентичности агента. Карточка картотеки содержит персональные данные. В левом верхнем углу карточки прикреплена фотография седоволосой благообразной женщины в кружевном воротничке.

 

Я раскрываю папку. Она заполнена стандартными типографскими бланками с прикрепленными к ним фотографиями молодых красивых женщин. Это поднадзорные баронессы. Все женщины, как на подбор, красавицы и делают честь человеколюбивому заведению благообразной старухи. На каждом листке, помимо персональных данных, имеется рубрика — Компрометирующие данные. Под фотографией жизнерадостной улыбающейся блондинки в этой рубрике значится:

 

— Жених служил в СС. С 1944 года в плену в СССР. 1946 г. — сифилис. Следующая фотография, девушка с глазами газели, имеет пометку:

— Отец — член НСДАП. Интернирован в СССР. 1944 г. — внебрачный ребенок. На следующем листе жгучая брюнетка итальянского типа и внизу запись:

— Зарегистрирована в полиции за проституцию. 1946 — ребенок от негра. Все записи снабжены точными датами и фактическими данными.

— Пансион баронессы находится в американском секторе, — поясняет Андрей. — Соответственно этому и поле деятельности. Он берет из моих рук лист с фотографией девушки с глазами газели, смотрит на контрольный номер вверху, затем вынимает из стола другую папку с этим же номером и протягивает мне:

 

— Посмотри!

 

Эта папка содержит агентурные материалы, поступившие от девушки с глазами газели. Фотографии американских солдат в форме. Цифры. Даты. Любовные записки в качестве образцов почерка. Характеристики с указанием места службы и должности, образа личной жизни, политического образа мыслей, домашнего адреса в Америке.

 

— К чему американский адрес? — спрашиваю я.

— В случае необходимости мы всегда имеем возможность войти в контакт с интересующим нас лицом, — отвечает Андрей. — Там это для нас даже легче, чем здесь.

 

Майор Государственной Безопасности указывает пальцем на один из отделов папки. Здесь аккуратно рассортированы фотографии девушки с глазами газели, снятой в обществе американского лейтенанта. Сначала идут любительские фотографии лейкой, отражающие все этапы развития знакомства. Затем на отдельном листе, тщательно пронумерованные и снабженные датами, прикреплены фотографии несколько иного типа. По технике печати видна работа автоматической микрокамеры.

 

По жанру — порнографические открытки самого откровенного содержания

 

Они запечатлевают не только любовь без покров, но к тому же ещё и любовь извращенную. Мало кому доставит удовольствие видеть подобные произведения искусства с собственной персоной в роли главного действующего лица. Американский лейтенант был ясно виден на всех компрометирующих снимках.

 

— Этот мальчик теперь тоже работает у нас, — усмехается Андрей. — У него в Америке молодая и богатая невеста. Когда его поставили перед выбором, — или компрометация в глазах невесты, а следовательно и верное расторжение брачного контракта и потеря солидного капитала, или незначительная помощь для нас, — то он предпочел второе. Теперь поставляет нам довольно ценные материалы.

— Это тебе только один образчик из работы баронессы, — продолжает он. — Всего у нее двадцать шесть женщин, которые рассчитаны для направленных знакомств, и тридцать четыре уличных проститутки, поставляющие случайный материал. По типу баронессы у нас есть специальные инструктора, занимающиеся обработкой проституток во всех четырех зонах Германии. Как видишь, предприятие поставлено на широкую ногу.

— Оправдывает ли это себя? — интересуюсь я.

— Больше чем это можно предполагать, — отвечает майор Государственной Безопасности. — Проституция и шпионаж испокон веков идут рука об руку. Мы только подвели под эти вещи новую идеологическую базу. В зависимости от каждого отдельного случая. Вместе с тем почти у каждой из этих женщин имеется заложник в наших руках. Наша система — самая дешевая в мире.

Стрелка часов перешла за полночь. Когда я поднимаю глаза от ярко освещенного письменного стола, все кругом теряется в полумраке. Окна задернуты глухими темными портьерами. Из рамы портрета, висящего на стене за спиной Андрея, на нас смотрит лицо с низким лбом и тяжелыми усами. Я возвращаюсь глазами к столу. Маленький мирок, замыкающийся в свете настольной лампы, говорит о человеке в цепях. Папки на столе сковывают судьбы сотен людей, которые не имеют выбора.

— Зажги, пожалуйста, верхний свет, — прошу я.

 

Когда Андрей нажимает кнопку в стене и под потолком вспыхивает матовый шар, я спрашиваю:

 

— Тебе, конечно, приходилось видеть людей, обреченных на смерть. Скажи часто ли ты видел людей, умирающих с верой в правоту своего дела?

— В начале войны я часто видел СС-овцев перед расстрелом, — говорит Андрей в раздумье и трет лоб. — Они кричали — Хайль Гитлер! Когда я был в партизанах, то мне приходилось видеть как немцы вешали русских. Перед смертью они ругали немцев матом и кричали — Да здравствует Сталин! Некоторых из этих смертников я знал лично. И знал, что за всю свою жизнь они никогда не произносили подобных слов. А перед смертью вот кричали. По моему тут дело не в вере, а в личной храбрости. Просто они хотели выразить свое презрение к смерти и к врагу.

— Сейчас ты занимаешься истреблением врагов государства, — продолжаю я. — Капиталисты и помещики, говоря языком истории ВКП(б), уже давно истреблены. Следовательно те, с кем приходиться бороться сегодня, являются выходцами из нового общества. Если они враги, то что они из себя представляют. Как их можно классифицировать? Идейные ли это враги или люди, в силу обстоятельств совершившие проступки, караемые кодексом МВД?

— К чему это ты спрашиваешь? — подозрительно косится Андрей.

— Меня с некоторого времени интересует этот вопрос, — говорю — Кто на него может лучше ответить, как не майор МВД?

— А ты этого сам не знаешь?

— Мне хотелось бы знать твое мнение...

— Черт бы тебя побрал, Гриша! — неожиданно произносит Андрей со вздохом. — Я хотел помучить тебя и облегчить собственную душу. А ты вместо этого сидишь как пень, да ещё ковыряешься в моей душе. Ты так, как-будто невзначай, задаешь мне вопрос, который уже давно висит надо мной, как топор.

 

Андрей говорит медленно

 

Слова выходят из его груди с трудом, как будто он не решается произносить свои мысли вслух. — Если говорить о идеологических врагах, то нашим идеологическим врагом сегодня является весь народ. Те же, кто осужден МВД, — это только жертвы жребия. Из ста обвинительных заключений МВД — девяносто девять являются чистым вымыслом. Мы исходим из принципа, что каждый — это враг. В душе, в сердце — он враг. Для того, чтобы поймать врага с поличными, нужно дать ему совершить вражеское действие. Если мы будем ждать, то тогда будет поздно. Ведь их — миллионы. Поэтому мы хватаем любого, обвиняем его в любом преступлении. Он этого не сознает, что в душе он созрел для всех тех антигосударственных преступлений, в которых мы его обвиняем. Этим мы ликвидируем некоторую часть потенциальных врагов и одновременно парализуем волю к действию у остальной массы врагов. Это — превентивный метод. Понимаешь?! Ходом истории мы были вынуждены прибегнуть к этому. Одновременно обнаружились побочные положительные факторы подобной системы...

 

Майор Государственной Безопасности задумчиво чертит карандашом по полям папки на столе, затем не поднимая головы, спрашивает: — Как ты думаешь — каково общее число заключенных в лагерях МВД?

 

— Для любого нормального человека эта цифра покажется фантазией, — продолжает он, не дожидаясь моего ответа. — Около пятнадцати миллионов. Степень точности плюс-минус три миллиона. Получается колоссальный резервуар рабочей силы. Почти одновременно с переходом к превентивному методу работы органов Госбезопасности, развитие промышленности потребовало огромного количества рук в тех местностях, куда добровольно ни один человек не пойдет. Таким образом превентивный метод идеально разрешил проблему рабочей силы. Впоследствии потребности лагерей в рабочей силе стали одним из факторов, определяющих работу следственных органов. Как видишь — получилась система устойчивого равновесия. система несколько аморальная, но жизненно необходимая и, кроме того, рентабельная для государства. Для высшего командного состава МВД  даются специальные секретные бюллетени, где подо все эти вещи подводится идеологическая база. Закон и Право исходят из генеральной линии Партии. Число заключенных диктуется не Законом и Правом, а потребностями лагерей и политическими соображениями.

 

— Ты лекции по марксизму-ленинизму ещё не забыл? — спрашиваю я. — Помнишь теорию государства в коммунистическом обществе?!

— А-а-а-а... В коммунистическом обществе государство постепенно отмирает — криво усмехается Андрей. — И как первое отмирают органы принуждения государства — полиция и прочее...

— Выходит все в порядке, — говорю я.

— Да, по мою сторону стола — все в порядке — произносит Андрей, снова возвращаясь к действительности. — Если смотреть на проблему с другой стороны этого стола... Иногда тяжело бывает.

— Ты так и не ответил на мой вопрос, — говорю я. — Приходилось ли тебе встречать настоящих врагов. Таких, чтоб смотрел тебе в глаза и говорил — да, я против.

 

Майор Государственной Безопасности смотрит на меня исподлобья:

 

— Почему ты не пойдешь сам работать в МВД? Из тебя вышел бы идеальный следователь, — ворчит он. — Я нарочно старался избегнуть этой темы. У меня сейчас есть живой ответ на твой вопрос... Только я не хотел тебе его показывать. Боюсь, чтобы это не повлияло на твои отношения ко мне лично.

 

Андрей выжидающе смотрит на меня и колеблется. Стрелка часов, когда я поднимаю голову от стола, маячит где-то вдалеке. Все предметы в комнате расплываются. Уже далеко за полночь. Здание в глубине сада живет своей ночной жизнью. По коридору раздаются приглушенные звуки, понятные только людям, знакомым с работой МВД. Несколько раз в дверь раздается осторожный стук. Тогда Андрей выходит из комнаты, замыкая дверь на ключ. Наш разговор прерывают частые телефонные звонки.

 

— Хорошо! — говорит наконец Андрей. — Но я тебя прошу... Не думай при этом ничего обо мне...

 

Он снимает трубку телефона и звонит в одну из соседних комнат:

 

— Товарищ капитан, что у Вас нового по делу 51-В?

 

Он выслушивает рапорт, затем говорит:

 

— Все по старому? Хорошо. Вызовите его на допрос. Я приду к Вам ещё с одним офицером.

 

Мы спускаемся этажом ниже

 

Здесь уже нет ковров по коридорам. Стены, окрашенные серой масляной краской. Двери с номерами. Здесь рабочие кабинеты следователей. Мы заходим в одну из комнат. За письменным столом лицом к дверям сидит капитан с пехотными погонами. Над столом тот же портрет, что и в кабинете Андрея. Андрей кивком головы отвечает на приветствие, затем проходит к дивану, стоящему у стены, и молча углубляется в папку следствия. Я так же молча сажусь на другом конце дивана. Стук в дверь. Сержант в зеленой фуражке рапортует:

 

— Заключенный 51-В по Вашему приказанию, товарищ капитан! Следом на пороге появляется темная фигура со скрещенными на спине руками. Второй конвойный закрывает дверь.

— Ну! Как дела, Калюжный? — приветливо спрашивает капитан.

— Что..? Давно меня не видел, собака..?! — раздается хриплый клокочущий голос.

 

В нём смесь бесконечной ненависти и презрения, затаенная боль и смертная тоска. И все это покрывают звучащие из глубины души вызов и угроза. Таким голосом говорят люди, которые уже простились с жизнью и желают только одного — продать свою жизнь подороже. Заключенный, покачиваясь из стороны в сторону, подходит вплотную к столу и останавливается. Ноги, ища опоры, широко расставлены в стороны. Голова неестественно вывернута на бок. Руки за спиной скованы наручниками. К наручникам МВД прибегает обычно в случае смертников или особо опасных заключенных.

Крупная мускулистая фигура в обрывках военного обмундирования. Крутые слегка сутулые плечи. Характерная фигура молодого рабочего от станка. Настольное — солнце освещает только нижнюю часть туловища заключенного, оставляя все остальное в тени.

 

— Ну как — вспомнил что-нибудь? — спрашивает капитан, не поднимая голову от протокола следствия.

 

В ответ звучит яростная нечленораздельная ругань. Темная фигура осыпает потоками брани капитана, МВД, советскую власть и, наконец, человека в раме портрета над головой следователя. — Хоть раз в жизни поговорю свободно... — хрипит заключенный и наклоняется вперед то ли от изнеможения, то ли намереваясь броситься на следователя. Конвойные, стоящие по бокам, хватают шаткую фигуру за плечи и силой усаживают на стул.

 

— Теперь давай поговорим спокойно, — произносит капитан. — Курить хочешь?

 

По знаку капитана конвойные снимают наручники. Несколько минут в комнате царит тишина. Человек на стуле жадно затягивается папиросой. В груди его что-то хлюпает и клокочет. Он натужно закашливается и отхаркивает на ладонь черные сгустки.

 

— На, капитан, радуйся! — он протягивает руку через стол. В ярком свете лампы черным студнем колышутся сгустки крови. — Легкие отбили... Гады! — хрипит заключенный и вытирает кровь о край стола.

— Слушай, Калюжный, — ласковым голосом говорит следователь. — Мне чертовски жалко, что ты так упрям. Ведь ты был примерным гражданином Советского Союза. Смотри! Сын рабочего, сам рабочий, герой отечественной войны. Ну, теперь совершил ошибку...

— Это не ошибка... — хрипит по другую сторону стола.

— Мы умеем ценить прежние заслуги, — продолжает капитан. — Раскайся, загладь свою вину... И родина простит тебе...

— Это кто — родина? — клокочет из груди заключенного. — Это вы, кровососы, родина?!

 

Капитан с трудом сохраняет спокойствие. Он поворачивает настольное — солнце так, что свет падает в лицо человека, сидящего по другую сторону стола. Лица нет. Вместо лица сплошная маска запекшейся крови. Волосы ссохлись от крови колючей корой. Кровавая рваная рана на месте рта. Когда человек говорит, слова его выходят с трудом.

 

Прокушенный распухший язык с трудом шевелится между искрошенными остатками зубов

 

— Я хочу только облегчить твою участь, — говорит капитан. — Укажи нам остальных. Тогда я даю тебе честное слово коммуниста...

— Слово коммуниста... — безмерной ненавистью дышит кровавый хрип. — Ты, гад, под это честное слово... скольких уже расстрелял? Терзаемый болезненным кашлем человек на стуле переламывается пополам, сплевывает кровь на пол.

— Мое слово — это слово Партии. Сознайся — и ты будешь свободен, — усилием воли сдерживается следователь.

— Свободу!? — насмехается кровавая маска. — Я эту свободу знаю... На небе она...

— Подпиши протокол! — протягивает капитан через стол лист бумаги.

— Сам писал — сам и подписывай... — звучит в ответ.

— Подписывай! — угрожающе приказывает капитан. Он забывает о присутствии двух безмолвных фигур на диване и, разражаясь проклятиями, вытаскивает из стола пистолет.

— Давай... Подпишу..! — хрипит заключенный. Он берет протокол допроса и полной грудью харкает на бумагу кровавые сгустки. — На тебе... С коммунистической печатью..! — радостным торжеством вибрирует голос смертника. Окровавленная фигура с трудом поднимается со стула, медленно наклоняется через стол навстречу дулу пистолета:

 

— Ну! Стреляй..!

 

Искаженная судорогой кровавая маска ползет на дуло пистолета. Глаза заключенного встречаются с глазами следователя:

 

— Ну, палач, теперь стреляй...! Дай мне свободу...!

 

Капитан в бессильной злобе опускает пистолет и делает знак конвоирам, стоящим по сторонам стола. Удар прикладом автомата бросает заключенного на пол. Щелкают стальные браслеты.

 

— Так легко ты от нас не отделаешься, — цедит сквозь зубы капитан. — Ты ещё смерть как родную мать звать будешь. Человек в наручниках лежит без движения на полу. Конвоиры рывком ставят его на ноги. Он стоит пошатываясь, сдерживаемый солдатами. — Поставить его к стойке! — приказывает капитан и делает знак увести заключенного. ( Стойка — одна из пыток, применяемых МВД. Подследственного ставят лицом к стенке и оставляют в таком положении, пока он не согласится подписать протокол вымышленного обвинения. Если подследственный прислоняется к стене или садится, его безжалостно избивают. После — стойки подследственный готов подписать любой протокол, даже означающий смертный приговор. Поэтому люди, знакомые со стойкой, предпочитают умышленно вызвать на себя побои и, таким образом, избежать — стойки. Рекорд — стойки побил бывший член японской секции Коминтерна, арестованный в период — чисток 1935–1937 г.г. Японец простоял по — стойке 26 суток, после чего умер в госпитале от паралича сердца.)

 

Неожиданно темная фигура отчаянным рывком освобождается из рук солдат. Скованный заключенный бешеным ударом ноги с грохотом опрокидывает стол следователя. Тот отскакивает в сторону, затем с ревом бросается вперед. Рукоятка пистолета глухо опускается на голову человека, извивающегося в руках конвоиров. По заскорузлой маске запекшейся крови торопливо растекаются горячие алые струи.

 

— Товарищ капитан! — резко звучит голос Андрея Ковтуна.

 

Когда заключенного волоком утаскивают из комнаты, капитан, тяжело переводя дыхание, говорит:

 

— Товарищ майор, прошу разрешения закончить следствие и передать дело на рассмотрение Трибунала.

— Придерживайтесь тех инструкций, которые я Вам дал, — сухо отвечает Андрей и направляется к двери.

 

Мы молча идем по коридору

 

За каждой дверью слышатся приглушенные звуки. Звуки, обещающие соблазны жизни в обмен на предательство. Звуки, сулящие собственную жизнь в обмен на жизнь других. Тех, кто сегодня ещё смеется и наслаждается жизнью, кто не знает, что на него уже пал жребий.

 

— Ты сам хотел видеть это, — мрачно говорит Андрей, когда за нами закрывается дверь его кабинета. Он произносит эти слова торопливо, как-будто оправдываясь, как-будто стараясь предупредить то, что должен сказать я.

— За что он арестован? — спрашиваю я.

— Как раз за то, чем ты интересовался — говорит Андрей и устало опускается в кресло. — Человек, который говорит открыто — да, я против. Прошел всю войну с первого до последнего дня. Много раз ранен. Много раз награжден. Когда после войны подошел срок его демобилизации, то добровольно остался на сверхсрочную службу. А месяц тому назад арестован за антисоветскую пропаганду в Армии. После ареста его окончательно прорвало. Рубашку на груди рвет и кричит:

 

— Да! Я против!

— Ты его допрашивал? — спрашиваю я.

— Да... — после некоторого колебания отвечает Андрей.

— Чем ты объясняешь все это?

 

Недавно он был в отпуске в России. Приехал домой, а там — пусто. Старуху-мать выслали в Сибирь... За коллаборацию. Во время оккупации, чтобы не умереть с голоду, она мыла посуду у немцев. Младший брат в 1942 году был угнан немцами на работу в Германию. После репатриации брата осудили на 10 лет рудников... Да и вообще посмотрел он, что кругом творится. Когда вернулся в часть, то начал об этом рассказывать. В результате... сам видишь.

 

— О каких там сообщниках шла речь? — спрашиваю я.

— У, как обычно, — пожимает плечами Андрей. — Из одного человека нужно раздуть целую контрреволюционную организацию.

— Вот тебе яркое доказательство того, что каждый — враг, — монотонным голосом продолжает майор Государственной Безопасности. — Внешне — образцовый советский человек. Вот такие во время войны умирали с криком: "Да здравствует Сталин!" А когда, копнешь глубже...

— Так ты считаешь его идеологическим врагом? — спрашиваю я.

— У него нет идеи, — отвечает майор. — Но он уже пришел к отрицанию существующего. Главная опасность в том, что он — это миллионы. Брось сюда направленную идею — и все это вспыхнет как пороховая бочка.

— Недаром идею в СТОН (СТОН — Сибирская Тюрьма Особого Назначения. Место изоляции особо важных политических врагов СССР, приговоренных к пожизненному заключению. Алексеевский равелин сталинской эпохи) загнали, — добавляет он беззвучно. — Хозяева в Кремле учитывают эту опасность.

 

Я молчу. Как будто угадывая мои мысли, Андрей беспомощно шепчет. — Что я могу сделать?! Затем с неожиданной злостью кричит:

 

— Зачем ты хотел это видеть..? Ведь я тебе говорил...

 

В полусвете комнаты лицо Андрея выглядит усталым и постаревшим

 

Глаза его мутны и лишены выражения. Он избегает встречаться со мной взглядом и вялыми пальцами перебирает документы на столе.

 

— Андрей! — громко окликаю я и поворачиваю абажур лампы так, что луч света ударяет ему в лицо.

 

Майор Государственной Безопасности вздрагивает, поднимает голову и недоуменно смотрит на меня. Я пристально смотрю ему в глаза. Черные глаза Андрея, не мигая, устремлены через стол. Зрачки не суживаются. Зрачки не реагируют на свет. Затем я в первый раз вижу как в глазах Андрея мелькает страх.

 

— Ты знаешь, что такое реакция светом? — по возможности мягко спрашиваю я.

— Знаю... — отвечает Андрей и тихо опускает голову.

— Это значит, что ты уже дошел до ручки — говорю я. — Через пару лет от тебя останется только живой труп.

— И это знаю... — ещё тише шепчет Андрей.

— Неужели у тебя нет другого пути, как морфий? — спрашиваю я и кладу руку на плечо моего школьного товарища.

— Нет пути, Гриша... Нет — шепчут тубы майора Государственной Безопасности.

— Знаешь, иногда меня преследуют... Как это в медицине называется — навязчивые представления, — голосом безо всякого выражения говорит Андрей. — Меня повсюду преследует запах крови... Не просто крови... Свежей крови... Этот ковер. Эти папки. Мои собственные руки... Потому я иногда и заезжаю к тебе так неожиданно. Я бегу от этого запаха.

— Успокойся, Андрюша, — говорю я и поднимаюсь на ноги. Я беру с вешалки фуражку и смотрю на часы:

— Уже 6 часов утра. Поедем в город!

 

Майор Государственной Безопасности подходит к металлическому шкафу, вделанному в стену, и вынимает оттуда гражданский костюм. — У нас у всех обязательная гражданская форма, — поясняет он в ответ на мой молчаливый взгляд. — Теперь я этим костюмом тоже пользуюсь, чтобы забыть проклятый запах. Перед тем, как покинуть кабинет, Андрей достает из ящика стола книгу и говорит, протягивая её мне:

 

— Возьми почитай. Я таких книг не много встречал.

 

На полотняной обложке я вижу заглавие по-немецки — Lasst alle Hoffnungen fahren... и имя автора — Ирена Кордес.

 

— У меня мало времени для чтения, — говорю я, листая книгу и по беглому взгляду убеждаюсь, что речь идет о СССР. — Я уже достаточно подобных глупостей читал. Тем более 1942 год издания.

— Поэтому я её тебе и даю, — произносит Андрей. — Это единственная немецкая книга о СССР, которую нужно прочитать каждому немцу. Для меня лично она имеет ещё свою особенную ценность. Эта женщина провела четыре года под следствием НКВД.

— Ведь это антисоветская книга. Как она к тебе попала? — спрашиваю я.

— У нас есть специальная библиотека. Вся антисоветская литература, которая когда-либо издавалась на немецком языке, — звучит ответ Майора Государственной Безопасности. — Своего рода справочный материал для работников МВД — поясняет он.

 

Позже я прочитал книгу, которую мне дал Андрей Ковтун. Автор, Ирена Кордес, вместе со своим мужем жила в Москве. Оба были арестованы в период — ежовщины просто за то, что говорили на улице по-немецки. Этого было для НКВД достаточно, чтобы обвинить обоих немцев в шпионаже. Затем следуют четыре года хождения по мукам, по следственным камерам зловещей памяти Лубянки, Бутырок и других тюрем Советского Союза. Четыре года, вполне оправдывающие заглавие книги, снятое с ворот Дантевского ада. После подписания договора о дружбе с гитлеровской Германией, Ирена Кордес была освобождена и выслана в Германию. Её муж так и пропал без вести в стенах НКВД.

 

Характерно то, что книга была издана в 1942 году

 

Может быть, этим и объясняется ничтожный тираж книги. Истинное величие души человека показала маленькая немецкая женщина. Проведя четыре года в таких условиях, в которых любой человек проклянет и режим и страну и сам народ, вольно или невольно являющийся виновником советской системы, Ирена Кордес на всем протяжении книги не проронила ни одного слова упрека или обвинения по адресу народа. Я тщетно выискивал подобные места. В крови и муках рождается человек, в крови и муках люди познают друг-друга. Проведя четыре года в аду вместе с десятками и сотнями русских людей, разделявших её судьбу, Ирена Кордес познала русский народ, как его знают немногие иностранцы. Прочитав книгу, я согласился со словами майора Государственной Безопасности Андрея Ковтуна:

 

— Такой женщине руку поцеловать надо! Ведь за моим столом много немцев сидело. Может быть у них была такая же душа, как у этой женщины...

 

В голосе майора слышалось колебание

 

Первые лучи восходящего солнца золотили верхушки деревьев когда мы вышли с Андреем из дверей здания в глубине сада. В лицо пахнуло утренней свежестью. Здесь в лучах солнца просыпалась жизнь. Там за нашей спиной, между ночью и днем, жизнь билась в судорогах, исходила струйками крови, хрипела в предсмертных судорогах. Меня охватило непреодолимое желание ускорить шаги, уйти подальше от места, где человека преследует запах дымящейся крови. Наш автомобиль выезжает на автостраду. Андрей молча сидит за рулем. В расплывчатом свете зарождающегося утра лицо его кажется серым и безжизненным. Он ведет машину судорожными рывками. Мотор ревет и дает перебои. Стальное сердце не имеет нервов и не может понять почему дрожит нога на педали.

Когда автомобиль приближается к Ваннзее, Андрей отпускает педаль газа и взглянув на часы предлагает:

 

— Тебе на работу к десяти. Давай заедем к озеру? Полежим часок на песке.

— Давай, — соглашаюсь я.

 

По широкому простору озера ходят мелкие волны. Обивая крылом капли воды над волнами носятся чайки. Свежий ветер разгоняет свинцовую усталость бессонной ночи, освежает отяжелевшую голову. Мы раздеваемся и бросаемся в воду. Чем дальше удаляется от нас берег, тем больше охватывает меня чувство свободы, простора, необъяснимое чувство потребности плыть все дальше и дальше. Я испытываю странное внутреннее облегчение. Как будто встречные волны смывают с нас кровь этой ночи. Искупавшись, мы ложимся на песок. Андрей наблюдает редких утренних купальщиков. Я смотрю в небо, по которому бегут барашки облаков.

 

— Ну, что? Помог я тебе в твоем желании стать подлинным коммунистом? — спрашивает Андрей деревянным голосом и пытается улыбнуться.

— Нового ты мне ничего не открыл, — отвечаю я и не узнаю свой собственный голос. Он мне кажется чужим и идущим откуда-то издалека. — Многие вещи при ближайшем рассмотрении неприятны, — добавляю я.

— Так ты что — оправдываешь все это?

— Нужно стараться охватить не часть, а целое, — продолжаю я. — Не средство, а цель.

— Так..! Цель оправдывает средства, — с горечью говорит Андрей. — Из тебя выйдет пожалуй лучший большевик, чем я.

— Я — питомец сталинской эпохи... — отвечаю я.

— Так значит, по-твоему, все в порядке?

— Я хотел бы этого...

— Что тебе ещё не хватает?

— Я боюсь, что у меня не хватает кругозора, — медленно говорю я . — Когда я решу проблему целесообразности или нецелесообразности конечной цели, тогда мне будет легко... В обоих случаях будет легко... Вот тебе мой последний ответ, Андрюша. А до того времени оставим разговоры на подобные темы.

 

Две девушки играют неподалеку, перебрасываясь мячом

 

Одна из них в пылу игры, как молодая козочка, с разбегу перескакивает через нас и шаловливо смеется. Андрей стряхивает с волосатой груди песчинки, делает попытку улыбнуться, но улыбка быстро исчезает с его лица, уступая место выражению безразличия и усталости.

 

— Посмотри! — произносит он, кивая головой на девушек. — В них бурлит жизнь. А мы уже неспособны радоваться. Старики мы...

— Тебе нужно взять отпуск и отдохнуть, — говорю я.

— Это не поможет, — уныло вздыхает Андрей. — Мне нужно что-то другое.

— Тебе нужно или найти веру, которая оправдывала бы твою работу, или... Я не знаю, что говорить дальше.

— Мне поздно уже искать, Гриша, — качает головой Андрей и смотрит в песок. — Опалил я крылья... Теперь ползай...

 

Маленькая Лиза была очаровательным ребенком. Когда она со старухой-гувернанткой выходила гулять на Гоголевский Бульвар, люди, отдыхающие с детьми на скамейках, говорили назидательно своим малышам: — Вот смотрите какая хорошая девочка! Видите как она себя хорошо ведет. И, обращаясь к соседям по скамейке, завистливо качали головами:

 

— Эх! Есть счастливые дети! Вырастет — человек будет...

 

Маленькая Лиза слышала эти слова, горделиво одергивала бархатное платьице и подчеркнуто громко обращалась к гувернантке по-немецки. Люди удивленно шептали вслед:

 

— Это наверное иностранцы...

 

Отец Лизы был одним из тех людей, которые умеют приспосабливаться к жизни. Он вовремя поступил в партию, умел говорить то что надо и где надо, а ещё лучше умел держать язык за зубами. Таким образом он оказался в управлении одного из крупных торговых трестов Москвы. Достаточно высоко, чтобы использовать материальные возможности своего служебного положения, и достаточно низко, чтобы не подвергаться риску ответственности за судьбу предприятия. Сыновей он предусмотрительно воспитал в духе своей карьеры. Зато дочерей сумел выдать замуж за людей, которые обеспечивали бы семье не только материальное благополучие, но и светский лоск. Лиза была младшей дочерью и любимицей отца. С раннего детства она привыкла к шумным выражениям восторга со стороны родственников и знакомых, к наивной детской зависти своих подруг-однолеток.

 

Так шли года. Опадали листья на Гоголевском Бульваре осенью, набухали сладким ароматом почки деревьев весной. Лиза окончила школу и стала взрослой девушкой. Она трезво смотрела на жизнь. Когда подошел её срок выбирать свой жизненный путь, она, посовещавшись с отцом, решила поступить в Московский Институт Иностранных Языков — МИЯ. Это обеспечивало сравнительно легкую учебу и по окончании возможность столь же легкой работы. Кроме того МИЯ был известен тем, что часто он служит путем во многие заманчивые области — в Министерство иностранных дел, Министерство Внешней Торговли и другие места, о которых говорят шепотом. Среди московских девушек ходит много таинственных слухов о массивном желтом здании по Метростроевской Улице. Здесь доносятся шорохи далекой и загадочной заграницы, здесь сладко дурманят голову ароматы Коти, здесь на студенческих балах танцуют принцы девичьих грез, одетые по последней заграничной моде. Двери МИЯ казались Лизе вратами в Terra incognita.

 

Благодаря хорошим знаниям немецкого языка, полученным в детстве от гувернантки, и связям отца Лиза без труда поступила в Институт. В первый же год учебы она обратила внимание профессоров своим острым умом и прекрасными успехами. Успехи в учебе были для Лизы делом чести. В детстве она привыкла к всеобщему восхищению и преклонению перед её длинными локонами, кружевными платьицами и дорогими игрушками. С годами это чувство стало для нее болезненной потребностью. Теперь она старалась снискать восторги и зависть окружающих другими путями. Она во всем старалась перещеголять других студентов — в отметках, в манерах, в одежде. И Лиза добилась своего. Профессора ставили её в пример прилежания. Подруги морщились от её эксцентричных выходок. Молодые люди провожали взглядом её стройную фигуру, удивляясь вызывающим манерам и туалету.

 

Так прошел первый год учебы

 

Начался второй. По Метростроевской улице мел холодный осенний ветер, когда однажды утром Лиза привычно взбежала по ступеням Института. В коридорах было холодно. Засунув руки в рукава пальто, Лиза торопливо шла к своей аудитории, надеясь до начала лекций поделиться новостями с подругами. Не успела она подойти к кучке студентов, шумно толпившихся у дверей лекционного зала, как староста группы отозвал её в сторону.

 

— Лиза, тебя вызывают в Спецотдел, — произнес он строгим шепотом. — Явиться немедленно!

 

Институтский Спецотдел помещался в комнате рядом с кабинетом ректора Института. Никому из студентов не были известны функции Спецотдела. О них можно было только догадываться. Двери этой комнаты открывались редко. Люди оттуда не выходили, а выскальзывали, стараясь открывать двери поменьше, а закрывать потише. Предварительно постучав, Лиза робко приоткрыла дверь в таинственную комнату. За столом сидела женщина с подчеркнуто самоуверенными манерами, какие бывают у женщин, исполняющих мужскую работу. По слухам Лиза знала, что это начальник Спецотдела. Не вынимая изо рта папиросы, женщина извлекла из стоящего за её спиной железного шкафа папку, держа её так, чтобы Лиза не могла видеть содержимое. Затем она метнула на Лизу испытывающий взгляд, сверяясь с фотографией в папке. Минуты тянулись бесконечно долго. Лиза тоскливо глядела на крыши домов за окном и думала:

 

— Или арестуют, или выгонят из Института...

 

Наконец, женщина с манерами мужчины протянула через стол запечатанный конверт и сказала:

 

— Сегодня вечером к 9 часам явитесь по этому адресу.

 

Лиза взглянула на конверт и буквы запрыгали у нее перед глазами. На конверте значилось:

 

— Лубянская площадь. Подъезд 8. Комната 207.

— В комендатуре скажите свою фамилию, — пояснила начальник Спецотдела. — Там Вас будут ждать.

 

В этот день Лиза была необычайно рассеянна. Она почти не слушала профессоров и не могла сосредоточиться на конспектах. В голове у нее неотступно колотились слова: "Лубянская площадь... Девять часов вечера..." Она осторожно открывала портфель и заглядывала внутрь. Серый конверт с зловещим адресом лежал на своем месте. Ровно без пяти минут девять Лиза вошла в окованные бронзой створчатые двери Главного Управления НКВД на Лубянской площади. Дежурный лейтенант НКВД позвонил по телефону, затем вручил Лизе пропуск. Теперь восьмой подъезд, клетки этажей, наконец дверь с табличкой — 207. С замирающим сердцем Лиза почти неслышно прикоснулась к двери костяшками пальцев.

 

— Вы так точны. Это хороший признак! — с приветливой улыбкой произнес молодой человек в гражданском костюме, открывая дверь. — Прошу Вас! Он вежливо указал рукой на мягкое кресло напротив письменного стола. Лиза машинально опустилась в кресло, поджав под себя ноги и не решаясь облокотиться. Срывающимся голосом она назвала свою фамилию.

— Очень приятно, очень приятно, — расплылся в улыбке незнакомец. — Разрешите предложить Вам папиросу?! Он протянул Лизе через стол коробку дорогих папирос. Лиза неслушающимися пальцами долго не могла справиться с станиолевой оболочкой. Наконец, она осторожно взяла папиросу, недоумевая, что этот радушный прием может означать.

— Может быть Вы желаете чаю? Или кофе? — осведомился любезный незнакомец. Лиза растерялась ещё больше. Не дожидаясь ответа девушки гостеприимный хозяин нажал кнопку на столе и через минуту перед Лизой стоял никелированный поднос с кофе, печеньем и коробкой шоколадных конфет.

 

Чтобы как-то скрыть свою неуверенность и робость Лиза откусила кусочек печенья. Печенье показалось ей Горьким и не хотело идти в горло.

 

— Как Вы думаете — зачем я Вас пригласил сюда? — мягко произнес незнакомец, закурив папиросу и рассматривая Лизу со стороны.

— Не знаю... — дрожащим голосом ответила Лиза и почувствовала как у нее остановилось сердце.

— Мы уже давно интересуемся Вами, — начал человек в гражданском костюме, откидываясь поудобней в кресле и устремив взор поверх Лизиной головы, — Вы культурная и привлекательная девушка. Я бы даже сказал очень привлекательная. Он сделал ударение на слове — привлекательная. — Кроме того Вы из хорошей советской семьи, — продолжал незнакомец. — Ваш отец — старый партиец. Вы тоже показали себя в Институте как активная комсомолка У нас очень хорошие отзывы о Вас.

 

Человек по другую сторону стола сделал паузу и посмотрел на Лизу, проверяя действие своих слов

 

С лица Лизы медленно исчезало выражение тревоги, уступая место напряженному ожиданию.

 

— Мы не только наказываем врагов советской власти, — продолжал человек за столом. — Мы так же помогаем расти кадрам настоящих советских людей. Конечно, в том случае, если эти люди покажут себя достойными гражданами Советского Союза, преданными делу партии и товарища Сталина. По имеющимся о Вас отзывам мы считаем нашим долгом позаботиться также и о Вашей будущей судьбе.

Человек снова сделал паузу, ещё раз взглянул на Лизу, сидевшую не поднимая глаз, затем спросил:

 

— Скажите, разве не правы мы, считая Вас преданным советским человеком и желая помочь Вам в Вашей жизненной карьере?

— Я ещё слишком молода, — произнесла Лиза в замешательстве. — Пока я ещё не имела возможности...

— О да! Я понимаю, — согласился человек по другую сторону стола. — Вы всегда желали доказать свою преданность делу партии, но у Вас не было возможностей. Не так ли?

— Да... Я всегда старалась.., — пролепетала Лиза запинаясь, — Я всегда посещала комсомольские собрания...

— Я знаю. Комсомольская организация рекомендовала Вас с самой лучшей стороны, — успокаивающе кивнул головой человек за столом. — Как видите, я довольно детально ознакомился с Вашей личностью, прежде чем пригласить Вас сюда.

— И вот теперь мы считаем, что Вы достаточно сознательны, чтобы оправдать себя на деле, — продолжал он. — Вы учитесь в Институте Иностранных Языков. Вы знаете что по окончании учебы некоторые выпускники будут иметь возможность работать с иностранцами или даже получат командировку на работу заграницу. Это является высшей честью для выпускников. Не хотелось бы Вам быть в числе этих избранных людей? Голос человека по другую сторону стола звучал вкрадчиво и мягко.

— Конечно, товарищ..! — с готовностью воскликнула Лиза и сейчас же осторожно добавила. — Если это будет в интересах партии и правительства. Она почувствовала что на сей раз вечерний визит в НКВД далек от тех неприятных последствий, которые ей мерещились. Может быть сейчас ей предоставляется один из тех шансов, о которых шепчут в коридорах Института. Лиза решила призвать на помощь все свои способности, чтобы не упустить маячащие на горизонте загадочные возможности.

— Называйте меня Константин Алексеевич, — дружеским тоном разрешил человек за столом и пододвинул Лизе коробку с шоколадом. — Я вижу, Вы умная девушка. Работа с иностранцами или заграницей?! Знаете Вы что это значит?! Это значит лионские шелка, парижские духи, лучшие рестораны мира... Это особые ставки для работников заграничной службы... Это высшее общество. Блеск, легкая и красивая жизнь, наполненная удовольствиями... Это мужчины у Ваших ног...

 

Константин Алексеевич перевел дух и бросил взгляд на Лизу. Лиза сидела неподвижно как в трансе. Глаза ея блестели от волнения. Надкушенная конфета таяла между пальцами.

 

— Но все это возможно только лишь при одном условии, — с легким вздохом сожаления произнес новый знакомый Лизы и растопырил пальцы по столу, как бы желая показать, что путь к красивой жизни лежит у него под рукой. — Это условие — наше абсолютное доверие. А это доверие каждому не дается... Его нужно заслужить.

 

В последних словах Константина Алексеевича Лизе почудилось что-то безжалостное, холодное. На мгновение она снова ощутила легкую беспомощность и страх. В следующий момент заветные мечты о блестящей жизни, где все будут оглядываться ей вслед, рассеяли Лизины колебания.

 

— Что я должна делать? — по-деловому спросила Лиза.

— О, различные поручения, которые дадут Вам возможность доказать Вашу преданность делу партии, — произнес Константин Алексеевич таким тоном, как будто речь шла о пустяках, — Это легче выполнить, чем объяснить. Потом, как-будто уже заручившись согласием девушки, он деловым тоном разъяснил:

 

— Вы пройдете дополнительный курс специального обучения. Для каждого отдельного задания Вам будет даваться соответствующий инструктаж... и соответствующие средства для необходимых расходов.

— Но, может быть я не буду соответствовать некоторым требованиям, — слабо попыталась возразить Лиза, не ожидавшая такого быстрого оборота дела. — Может быть я просто не смогу..?

 

Инстинктивно она хотела испробовать путь к отступлению

 

— Мы поможем Вам, — успокоил её Константин Алексеевич. — Кроме того мы хорошо знакомы с Вашими возможностями по имеющимся у нас характеристикам. Теперь я попрошу Вас подписать эту бумагу! Он протянул через стол стандартный бланк с местом для подписи.

 

Лиза быстро пробежала бумагу глазами. Это была подписка о сотрудничестве и молчании, грозившая в случае нарушения — применением всех мер по охране Государственной Безопасности Союза ССР. Сияющие образы красивого будущего несколько померкли перед глазами Лизы. Константин Алексеевич предупредительно обмакнул ручку в чернила и протянул через стол. Лиза подписала.

Таким образом исполнилась мечта о красивой жизни одной из студенток Московского Института Иностранных Языков. Таким образом гранитное здание на Лубянке пополнилось ещё одним агентом-ловушкой. В скором времени Лиза, не прерывая учебы в Институте, стала образцовой сиреной НКВД.

 

Во время войны в Москве не было немцев-иностранцев в точном смысле этого слова. Поэтому Лизу ввели в круги тех немногих немцев-антифашистов, которые когда-то прибыли в СССР как политэмигранты и которые благополучно пережили бесконечные чистки. Вскоре эта работа показала себя бесцельной. На свободе сохранились только лишь те немцы-коммунисты, которые сами являлись тайными агентами Лубянки. НКВД запустило Лизу в их среду в надежде лишний раз проверить благонадежность собственных сексотов. Но немцы, умудренные опытом, громко курили фимиам Сталину и хором повторяли модный в те годы лозунг:

 

— Убей немца! Лизу тошнило от такой преданности и от невозможности проявить свои способности.

 

Через некоторое время Константин Алексеевич, бывший прямым шефом Лизы, убедился в её исключительно остром уме и в сравнительно редком для женщины общеобразовательном кругозоре. Лиза была подлинным мастером заводить и поддерживать разговор на любую тему. Её перевели для работы в среде крупных партийных работников. Лизе была предоставлена возможность посещать закрытые клубы различных Наркоматов и даже, считающийся особенно привилегированным, Клуб Наркоминдела на Кузнецком Мосту.

 

Результаты Лизиной работы хранятся в делах и тюрьмах НКВД. Доказательством успехов служит факт, что Лизу надолго закрепили на — внутреннем фронте. Работа с иностранцами, по классификации НКВД, считается довольно низко квалифицированной. В случае иностранцев интересуются внешними деталями и фактическим материалом. В случае слежки за — бобрами, т.е. крупными советским партийцами, требуется узнать его сокровенные мысли и настроения. Эта работа значительно более сложная и требует от сирены подлинного искусства.

 

Весной 1945 года Лиза в числе лучших окончила Институт. В то время многих выпускников откомандировали для работы в Советскую Военную Администрацию в Германию. В этот поток попала и Лиза. Опять-таки со специальным заданием. Она была прикреплена в качестве переводчицы, и одновременно соглядатая НКВД, к одному из членов Особого Комитета по Демонтажу при СНК СССР, находившемуся в Германии с целью изучения возможностей наиболее Рационального использования экономических ресурсов Советской зоны. После того, как генерал от демонтажа вернулся в Москву, Лизу передали в распоряжение Отдела Кадров Штаба СВА. На её личном деле стояла пометка: "Назначение согласовать с Управлением Государственной Безопасности". Через несколько дней Лиза стала личной переводчицей экономического диктатора Германии — генерала Шабалина.

 

Так мне пришлось познакомиться с Лизой Стениной лично. Вскоре майор Кузнецов сделал мне таинственное предостережение. Долгое время работая с генералом, он приобрел соответствующий опыт. Догадывался ли сам генерал что за люди окружают его? Позже я убедился, что он имел основания не доверять всем и каждому. Вот несколько примеров.

 

Генеральский ординарец Николай в свое время служил в войсках НКВД. Согласно принятому в Советском Союзе обычаю люди, однажды имевшие какие-либо отношения с НКВД, — не только бывшие сотрудники НКВД, но также и бывшие заключенные, — никогда не теряют связи с этим учреждением. Этот обычай был, конечно, знаком генералу. Николай, являясь денщиком, в то же время был сторожем своего господина.

 

Горничная генерала Дуся. Милая и тихая девушка. В конце 1945 года всех бывших девушек-репатрианток, до того работавших на различных низовых должностях, отправили на родину. Ко всеобщему удивлению Дуся осталась. Тогда люди предполагали, что это объяснялось протекцией генерала. Когда генерал вернулся в Москву, а Дуся все же осталась в Карлсхорсте, люди думали что у Дуси есть какой-то другой протектор. Только немногие догадывались что это за протектор.

 

Дуся была очень милой девушкой

 

И всегда меня поражала печать тихой грусти и тоски, никогда не оставлявшей свежего личика девушки. Она знала какая участь постигла её подруг-репатрианток. Она знала, что в конце-концов её ожидает та же судьба. И вместе с тем, она была вынуждена служить инструментом в руках людей, которые завтра будут её тюремщиками.

 

Итак — денщик, горничная и личная переводчица генерала были шпиками МВД. Позже я имел возможность убедиться в этом из официальных источников. Мне кажется, что генерал был не настолько глуп, чтобы не замечать этого. Если и не замечал, то по опыту знал, что так должно быть. Для простоты он считал всех своих ближайших сотрудников за соглядатаев МВД. В том числе и меня. После предупреждения Кузнецова я стал обращаться с Лизой осторожнее. Затем меня посвятили в лизину тайну её бывшие подруги по Институту, работавшие переводчицами в Главном Штабе. Помимо безудержного тщеславия, Лиза была бесконечно хвастлива. С такими предпосылками — доверие МВД не могло остаться долгое время тайной. Позже я узнал подробности из других источников.

Однажды вечером Лиза зашла ко мне под каким-то предлогом. В Карлсхорсте было принято заходить к соседям без особых приглашений. Покрутившись по комнатам, Лиза бесцеремонно расположилась на кушетке и заявила:

 

— Григорий Петрович, Вы плохой кавалер. И к тому же скряга.

 

В ответ на мой вопросительный взгляд, она поджала под себя ноги и указала:

 

— Достаньте-ка вон из того ящика бутылку вина и будем чувствовать себя как дома.

— Я и так чувствую себя как дома, — заметил я.

— Не будьте таким противным, — промурлыкала Лиза. — Я скоро уезжаю. Хотя я Вас и терпеть не могу, но давайте простимся.

— У нас взаимная любовь, — вздохнул я. — А вместе с тем мне почему-то жалко, что ты уезжаешь.

 

Это было время когда Лиза, после отъезда Шабалина, ожидала назначения на новую работу. Не имея на этот вечер определенных планов, я решил провести время в обществе Лизы.

 

— Так Вам все-таки жалко расставаться со мной, — взглянула на меня Лиза своими темно-карими глазами. — Признайтесь!

 

Если говорить о женских чарах Лизы, то самым привлекательным в ней является шлиф большого города, образованность и культура в сочетании с непревзойденной вульгарностью. Такое сочетание невольно притягивает своей новизной.

 

— Ты интересуешь меня так же, как красивая шкурка змеи, — признался я.

— Почему Вы меня избегаете, Григорий Петрович? — спросила Лиза. — Ведь мы с Вами по всем данным должны лучше понимать друг-друга, чем другие.

— Вот именно поэтому, Лиза, — сказал я и прикоснулся к её плечу.

 

Она подняла голову и посмотрела мне в глаза.

 

— Не сердись на меня, Лиза, — сказал я. — Хочешь я тебе судьбу погадаю? Слушай! Твоим мужем будет пожилой генерал. Только это удовлетворит твои запросы к жизни. Ты достаточно трезво смотришь на вещи, чтобы согласиться с моим предсказанием.

 

Лиза посмотрела на меня слегка растерянно, соображая как принять мои слова — в шутку или всерьез.

 

Затем она заговорила уверенно и с жаром, как-будто защищаясь:

 

— Хорошо... Откровенность за откровенность! Да, я выйду замуж за возможно высокого человека! Наверное он будет уж не молод. Но что такое, так называемая, чистая любовь по сравнению с тем, что мне может дать высокопоставленный муж?! Красивых мальчиков я подберу на улице и они будут делать то, что я захочу. Ха! Любовь?! Пусть другие бегают без чулок и играют в чистую любовь. Нужно иметь власть, пусть то будут деньги или высокое положение... Тогда, только тогда можно понять как дешево стоит любовь...

 

— Дело вкуса! — пожал я плечами.

— Это дело не вкуса, а разума, — возразила Лиза, сверкая глазами и дрожа от возбуждения. — Вы, Григорий Петрович, достаточно взрослый человек и должны понимать, что жизнь — это борьба. Это — сильные и слабые. Если хочешь жить, то нужно быть сильным. Если ты сам слаб, то служи сильным. Равенство, братство?! Ха! Где Вы это видели? Красивые сказки для дураков...

 

— У тебя очень критический подход к жизни, — сказал я.

— Да, я хочу быть вверху, а не внизу, — продолжала Лиза как в забытье. — Жизнь можно понять только взглянув на нее сверху... Для этого нужны крылья...

— Лиза, сегодня ты мне нравишься, — сказал я почти искренне. — Иногда жизнь, действительно, тяжела. Иногда ищешь красивой сказки. Как ты говоришь — для дураков. Но... Помнишь сказку о Икаре? Это сказка для умных. Он тоже хотел иметь крылья... Знаешь чем это кончилось?

 

Лиза посмотрела на меня в недоумении.

 

— Что Вы хотите этим сказать, Григорий Петрович? — спросила она нерешительно.

— Просто так... Ассоциация... — ответил я.

 

В начале 1946 года Лиза была откомандирована переводчицей в состав советской делегации на Нюренбергский Процесс над главными виновниками войны. Пробыла она там около года. В документальном фильме о Нюренбергском Процессе можно мельком уловить кадры, где она снята среди союзного технического персонала в зале суда. Конечно, и в Нюренберге Лиза попутно выполняла другую работу, свою основную работу. Кто были очередные жертвы кремлевской сирены — наивные американцы, корректные англичане или галантные французы?!

 

Лиза интересна как яркий представитель нового типа советских людей. Этот тип воспитан эпохой и имеет все данные для успешного процветания в советских условиях. Выросши в среде, исключающей свободный дух и идею, сознание этих людей автоматически переключено на материальные стороны жизни. Здесь движущим началом служит желание подняться на высшую ступень существующей социальной лестницы. Средства? Люди типа Лизы приучены не задумываться над моральной сущностью своих поступков. Советская мораль оправдывает все, что служит интересам партии.

 

Невольно возникает сравнение между Андреем Ковтуном и Лизой Стениной. Оба служат одному и тому же делу. Первый в душе протестуя, но не имея возможности изменить что-либо. Вторая — совершенно добровольно и сознательно. Андрей уже познал достаточно, чтобы понять, что он только беспомощный раб системы.

 

Лиза ещё стремится вверх. Может быть и её скоро станет преследовать запах крови.