Недавно в Академии произошло чрезвычайное происшествие. Среди бела дня жертвой нелепого случая пал один из офицеров. По чину капитан, он на днях окончил последний курс японского отделения, получил исключительно хорошее назначение на работу заграницу, был счастливо женат. Казалось, человек стоит на пороге безоблачного счастья. Кто мог предугадать, что через несколько часов его ожидает трагическая судьба?!

 

Фасад Академии выходит на Волочаевскую улицу. Пятидесятиметровый пролет между зданиями был отгорожен обычной решетчатой оградой. Генерал Биязи, обращающий большое внимание на внешность не только своих воспитанников, но также и зданий, приказал снести старый забор и на его месте соорудить нечто более величественное. Когда забор снесли, для слушателей образовался очень удобный выход прямо к трамвайной остановке. До того приходилось делать значительный крюк через проходную. В результате вся Академия стала приходить и уходить через новые ворота. Увидав этот беспорядок, генерал приказал поставить в проломе часового со строжайшей инструкцией не пропускать никого. Но разве может удержать один часовой пятидесятиметровый участок фронта против всей Академии, да ещё своих же товарищей? Тогда генерал лично распек часового и пригрозил ему гауптвахтой.

 

— Да что же я буду делать, товарищ генерал? — взмолился часовой. — Стрелять?

— Да, стрелять! Пост — святое место. Устав знаете? — ответил генерал.

 

Кончились занятия и в пролом снова устремилась волна офицеров, торопящихся на трамвай. Напрасно часовой кричал и грозился До хрипоты — ничто не помогало. Одновременно вдалеке показалась кругленькая фигура генерала, совершающего свой обычный обход. В это время мимо часового прошел капитан-японец, как и все, не обращая никакого внимания на запрет.

 

— Стой! — крикнул часовой в отчаянии.

 

Капитан продолжал идти, не оборачиваясь, погруженный в свои мысли.

 

— Стой! Стрелять буду! — снова завопил часовой.

 

Капитан удалялся, а фигура генерала приближалась. Не помня себя, часовой вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил. Было четыре часа дня, улица была полна народа, часовой был так взволнован, что, стреляя по мишени, он едва ли попал бы в цель. И все же роковая пуля не прошла мимо своей жертвы! Капитан без звука упал на мостовую с простреленным навылет черепом. Пробыть всю войну в глубоком тылу, ни разу не слышать свиста пуль — и через несколько дней после конца войны погибнуть от пули товарища на улице Москвы! Что остается сказать после этого? Судьба!

 

Часовому, конечно, ничего не было

 

Хотя случай явно скандальный, но генерал вынес часовому устную благодарность — за отличное несение караульной службы. В таких случаях нельзя наказывать часового, чтобы не произвести нежелательное впечатление на других. — Стоя на посту, лучше убить невинного, чем пропустить врага, — таков армейский закон.

 

Этот случай невольно заставляет меня задумываться о судьбе. — От судьбы не уйдешь! — говорили наши деды. Мы же теперь этому не верим. Вернее, нас учат не верить. Чтобы было больше места для веры в Вождя. Сегодня у меня больше чем когда-либо оснований задумываться о моей судьбе. Академия окончена и теперь я стою на пороге нового этапа моей жизни, если выразиться образно — на перепутье дорог судьбы. Дороги эти для меня довольно ясны и, кроме того, для меня ясно ещё одно — когда пройдешь по одной из этих дорог, то пути назад не будет. Сегодня я ещё имею некоторую возможность выбора и я должен хорошо обдумать свой путь.

 

Последнее время до меня несколько раз доходили слухи, что я выдвинут кандидатом на должность штатного преподавателя в Академии. Собственно, о более блестящей перспективе нельзя и мечтать. Это верх возможностей для выпускников Академии. Структура штатного состава Академии чрезвычайно подвижна. По сути дела это горячий резерв Генштаба, куда заглядывают каждый раз, когда есть необходимость в спецзадании заграницей. Сегодня предоставляется возможность командировки в Европу, завтра — в Америку. Едешь вспомогательным чином в составе почтенных делегаций, но всегда имеешь самостоятельное и ответственное специальное задание. По возвращении в Москву отчитываешься не перед учреждением, пославшим делегацию, а перед соответствующим отделом Генштаба.

Совсем недавно один из преподавателей Академии был откомандирован в экскурсию по Чехословакии, Австрии и другим странам Средней Европы. Поехал он в качестве — переводчика при всемирно известном советском профессоре ботаники, являющемся членом Академии Наук СССР. Какие цветочки будет собирать профессор с таким — переводчиком и кто кому подчиняется, догадаться не трудно.

Оставаясь в штате Академии, постоянно находишься у истоков многообещающих дорог. Штатный состав очень хорошо информирован в вопросах закулисных дел Генштаба. Здесь имеет место личный подход, протекции и связи. Здесь всегда есть возможность незаметно влиять на собственную судьбу. Это уже не слепой случай, вырвавший меня среди ночи из лесов Ленинградского фронта и бросивший в кипящий котел кремлевской академии. Коротко — пребывание в штатном составе это лучший путь к карьере, о которой мечтает большинство воспитанников Академии.

 

Когда я впервые узнал о моей кандидатуре, это вызвало во мне смешанные чувства. С одной стороны — Москва, новая придворная атмосфера, широкие возможности. Здесь обширное поле для деятельной работы и заманчивые перспективы в будущем. Но... Есть серьезное и веское — но. Этот путь ведет только вперед. Достаточно оглянуться назад или в сторону — и ты погиб. Чтобы вступить на этот путь нужна абсолютная внутренняя гармония и уверенность в правоте твоего дела. Есть, конечно, и заменители — лицемерие, жажда карьеры любой ценой, беспринципность в средствах. Я воспитанник сталинской эпохи и достаточно убедился, что эти заменители играют существенную роль в советской жизни. Но все-таки это заменители и на них далеко не уедешь. Я не мальчик и не филантроп, могу оправдывать необходимость сомнительных средств для достижения высшей цели. Но для этого надо быть уверенным в беспорочности конечной цели. Вопреки моему собственному стремлению, сегодня я ещё не обрел этой уверенности.

 

Иногда эта внутренняя неуравновешенность вызывает во мне чувство досады. К чему ковыряться в собственной душе? Я постоянно контролировал себя с этой стороны. Нельзя давать — волю — интеллигентским чувствам. Такие люди обречены на гибель. Для того чтобы выжить в советских условиях, нужно иметь волчьи зубы и лисий хвост. Тяпнул спереди и замел следы сзади. Иногда я оглядываюсь на свое прошлое в поисках вредной — мягкотелости. Нет, кажется, этого недостатка у меня нет.

 

Мне нужна пауза, во время которой я мог бы привести в порядок мои мысли и чувства. Просто годы войны выбили меня из душевного равновесия. Мне нужно на время переменить обстановку, трезво оценить все с другой перспективы. Так художник рассматривает плоды своего труда, отходя подальше от мольберта или приложив к глазам удаляющую линзу. После отгремевших дней Победы атмосфера в Москве слишком сера и однообразна. В Европе дует свежий ветер, там происходит грандиозная историческая ломка. Слушатели Академии, возвращающиеся с Запада после краткосрочных командировок, рассказывают интересные вещи. Мне не мешало бы лично познакомиться с пациентом, которого я по своей должности должен лечить.

 

Самое целесообразное для меня — это поехать на работу в оккупированные страны Европы

 

Там, в новой среде, непосредственно в центре того, чего мы достигли в этой войне, в творческой работе я снова обрету потерянное равновесие и вернусь назад в Москву с полной верой в то, что необходимо в моей будущей работе и жизни. Так или иначе — я все равно числюсь в резерве Генштаба.

Исходя из этих соображений, я переговорил с подполковником Таубе.

 

Подполковник, профессор и барон фон Таубе — один из заместителей полковника Горохова по учебной части. В Академии он является своего рода музейным экземпляром, но одновременно незаменим, благодаря его исключительным знаниям и способностям. Несмотря на компрометирующее — фон, имя подполковника Таубе имеет вес а его слово нередко является решающим. Среди слушателей он известен как исключительно культурный, деловой и внимательный офицер-воспитатель, с котором можно поговорить по душам.

 

Кроме подполковника Таубе в Академии известен генерал-майор Игнатьев. В дни своей юности паж последнего царя, воспитанник царской Академии Генштаба, долгие годы царский военный атташе в Париже. После революции он довольно долго жил в эмиграции, но в тридцатых годах по каким-то причинам пошел в Каноссу. В среде студенческой молодежи пользуются большим успехом две книги его мемуаров — Пятьдесят лет в строю. Сегодня бывший кавалергард и граф Игнатьев снова получил генеральский мундир и даже опереточную должность историографа Красной Армии. Конечно, ему не доверяют и его основная задача — это показать терпимость советской власти к раскаявшимся. В своих мемуарах он подводит довольно смутную базу причин, побудивших его к возвращению. В Москве открыто говорят, что ему просто надоело мыть посуду в парижских ресторанах.

 

В последний год войны было несколько случаев возвращения в СССР нескольких более или менее именитых эмигрантов. Не так давно в Москву прибыл когда-то известный писатель Куприн. Москвичи так описывают его прибытие. Сойдя на московском вокзале, Куприн поставил свои чемоданы и, опустившись на колени, всенародно облобызал родимую землю. Когда он поднялся на ноги и потянулся к чемоданам — чемоданов уже и след простыл.

 

Недавно мы с Белявским слушали концерт Александра Вертинского. Факт его публичного выступления был для нас неожиданностью и для большинства людей доставлял удовлетворение как подтверждение либерализации новой линии правительства. Выступать ему разрешили, Правда, только по мелким клубам на окраинах Москвы. Факт был действительно, существеннее и приятнее самого Вертинского и его искусства. Старая развалина в сопровождении молоденькой жены-певички, со сцены доносится запах морфия и вся фигура жалобно и нудно напоминает: Подайте бывшему человеку! Дым прошлого приятнее, чем воскресший из гроба труп.

 

Что прошло, то прошло. Guta cavat lapidem говорили римляне. Капля точит камень, а время человека. Напрасно некоторые забывают о том, замыкаются в иллюзорном мире прошлого, не хотят согласиться с тем местом и положением, которое уготовано им историей, ими самими созданной. Конечно, Вертинский не духовный идеал или образец прошлого. Но мы имели и другие возможности проверить историческое время. Советская власть, может быть бессознательно, сделала умный жест, показав старый мир новому поколению. Собственными глазами безо всякой пропаганды, мы ясно поняли как далеко ушло вперед время и наши интересы.

 

Подполковник Таубе внимательно выслушал мои внешние доводы — конечно, я ни слова не заикнулся о моих внутренних побуждениях, — и обещал, не снимая моей кандидатуры в Академии, ходатайствовать перед высшими инстанциями о моем откомандировании заграницу. Помимо подполковника, я нажал ещё на некоторые кнопки, имеющие влияние при назначении выпускников на работу. Действовать в данном вопросе нужно осторожно и знать, что кому говорить. В некоторых случаях, чтобы добиться желаемого результата, нужно создавать видимость диаметрально противоположного желания. Те, кто прямо высказывают интерес к загранице, заграницу никогда не попадают.

 

Через некоторое время я был вызван в кабинет полковника Горохова. Полковник встретил меня как старого знакомого

 

— А, майор Климов! Рад Вас видеть, — начал он так ласково, как будто только и мечтал о встрече со мной.

 

Я внутренне насторожился

 

Чем ласковее у полковника обращение, тем неожиданнее может быть результат беседы

 

— Вы все-таки меня не послушались. Сбежали с Восточного, — качает головой полковник, как-будто журя непослушного мальчика — Я бы Вам это никогда не простил, если бы не хорошие отзывы о Вас

 

Я молчу, ожидая, когда полковник перейдет к делу. Он вызвал меня, конечно, не для того, чтобы говорить комплименты

 

— Так Вам, значит, хочется поработать на воле? — звучит дружелюбный вопрос

 

Я недоуменно поднял брови

 

— Сначала мы хотели оставить Вас здесь, — говорит полковник, — Теперь же есть предложения дать Вам возможность поработать и оправдать себя в другом месте. Я думаю, что здесь не обошлось без Вашего личного воздействия...

 

Он смотрит на меня полу-вопросительно, полу-иронически. Без сомнения, он в свое время догадался о моей роли в деле моего перевода с Восточного Факультета на Западный

 

— Я не возражаю против Вашего откомандирования, — говорит полковник после некоторого молчания. — Я думаю, что Вы тоже не возражаете

 

Я сижу с бесстрастным выражением на лице. Излишнее любопытство и вопросы противопоказаны для офицеров Генштаба. Здесь, больше чем где-либо, имеет место старое правило: слово — серебро, а молчание — золото. Немногие подозревают, что искусство молчать и слушать — это довольно редкое качество среди людей. Большинство стараются показать себя, а не узнать собеседника.

 

— У Вас единственный недостаток, — продолжает полковник. — Почему Вы до сих пор не член партии?

— Я только год в этой Академии, товарищ полковник, — отвечаю я. — Для поступления в партию требуются рекомендации трех членов партии, которые должны знать меня по совместной службе не менее двух лет

— Ну, а раньше?

— Я не имел ещё возможности оставаться где-либо на одном месте дольше двух лет.

 

У меня вертится на языке сказать полковнику откровенно:

 

— Я считаю, что человек должен приходить в партию, уже будучи передовым членом общества, а не использовать партию в качестве трамплина для своей карьеры

 

Ведь большинство — настоящих коммунистов сегодняшнего дня поступают именно так. Именно они делают больше всего шуму, стараясь показать свою преданность линии партии. Те же, кто вырос своими собственными силами и затем в силу необходимости поступили в партию, как правило, являются только пассивными и безмолвными попутчиками. Но разве можно сказать такую вещь? Ведь это означает какое-то колебание, неуверенность. А советский человек, если он хочет жить, уже со дня рождения должен безусловно верить в беспорочность линии партии. Плохим был бы я воспитанником дипакадемии, если бы вздумал говорить с полковником откровенно.

 

— Никогда не давайте волю первому движению сердца, потому что оно самое искреннее и чистое! — сказал Шарль Талейран.

— Я надеюсь, что когда мы встретимся с Вами впоследствии, Вы уже учтете этот недостаток, — заканчивает полковник. — В остальном у Вас безупречные характеристики. Ваше личное дело будет передано в Главное Управление Кадров для использования Вас на практической работе.

 

После разговора с полковником Гороховым я ожидаю

вызова для очередной анкетной проверки в высших инстанциях

 

Обычно перед отправкой на работу заграницу даже слушателей нашей Академии, которые и без того отбираются с исключительной строгостью, вызывают для повторной анкетной проверки мандатной комиссией ГУК РККА (Главное Управление Красной Армии) и ЦК ВКП(б). Бдительность никогда не мешает. Может быть у кого завелась в душе червоточина или произошли изменения в среде его родственников или родственников его жены. Один из самых неприятных институтов нашего бытия — это коллективная ответственность родственников. Человек может быть безупречным членом советского общества, но достаточно кому-либо из его дальних родственников попасть в НКВД — и человек автоматически включается в категорию политически-неблагонадежных.

 

В годы войны в советских военкоматах существовала специальная категория — неблагонадежных, которых не брали для военной службы. Часть из них использовалась в рабочих батальонах. Они не получали оружия и держались подальше от линии фронта. Это были люди у которых родственники имели слишком тесное знакомство с НКВД. Те же, кто лично был когда-либо репрессирован или состоял в черном списке НКВД, были заблаговременно арестованы и интернированы ещё в первые дни войны Если кто-либо из — неблагонадежных, состоящих на особом учете в военкомате, подавал рапорт с просьбой об отправке на фронт добровольцем, то он немедленно арестовывался и ссылался в лагеря НКВД Военкоматы хорошо знали цену этому патриотизму. Советская власть учитывает, что несмотря на все долгие годы перевоспитания, в русской душе верность отцу, матери и родной крови сильнее всей шелухи коммунистической школы.

 

В последние годы войны, благодаря нехватке кадров, — неблагонадежных частично призывали кроме рабочих батальонов также и в регулярную армию. Все они шли на фронт рядовыми солдатами, хотя большинство из них было интеллигентами и офицерами запаса. Когда мне приходилось встречать солдат, до войны бывших учителями или инженерами, то я уже без анкеты знал, что за этим скрывается.

Количество репрессированных за долгие годы советских экспериментов достигло такой колоссальной цифры, что хвост автоматически — неблагонадежных сегодня без сомнения составляет основную социальную группу нового советского общества. Для обеих сторон приходится искать выход из создавшегося положения. Люди хотят жить, а власти нужны работники.

 

Между этими двумя необходимостями стоит непроницаемой преградой анкета. Многие из людей никогда в жизни не видели своего злого духа, не имеют с ним ничего общего и, естественно, не пишут об этом в анкетах. Власти знают о неточностях в анкетах, но иногда вынуждены не замечать этого. Советская политика террора привела в тупик — по советской классификации безупречно чистых и надежных граждан сегодня в СССР меньше, чем тридцать лет назад. Исходя из этого, в маловажных случаях и когда есть потребность в данном человеке, власти не так строго проверяют анкетные данные. Но зато когда приходит серьезный случай, то эти же власти, запутавшись в порожденных ими противоречиях, не доверяют никаким анкетам и даже собственным характеристикам о данной личности и проверяют кандидата с истерическим недоверием и скрупулезной тщательностью. Срок проверки перед отправкой заграницу колеблется от трех до шести месяцев. Достаточно, чтобы при проверке анкетных данных запросом НКВД по месту жительства какой-нибудь из самых дальних родственников был установлен как пропавший без вести по невыясненным причинам — и кандидата отстраняют от командировки. Все то, что невыяснено всегда рассматривается как отрицательный фактор.

 

Вместо ожидаемого вызова в Отдел Кадров Генштаба, через несколько дней я получил приказание явиться к Начальнику Академии. Это выходило из рамок обычного оформления выпускников перед откомандированием на работу, и потому, отправляясь на аудиенцию к генералу, я невольно задумался над причиной вызова. О генерале Биязи по Академии ходят самые противоречивые слухи. Часть слушателей с подозрительным шумом восхищается необычайными талантами генерала и рассказывает о том, что он человек исключительно высокой культуры, в свое время бывший советским послом в Италии, о том, что он не только в совершенстве владеет всеми языками, на которых говорят в Академии, но даже обладает способностью читать в душах людей и отгадывать их невысказанные мысли. Можно не сомневаться, что слушатели, дающие такую характеристику своему начальству, будут больше преуспевать по дипломатической службе, чем те, кто утверждает, что генерал Биязи начал свою карьеру с продажи халвы и фруктов на тифлисских рынках и единственное его выдающееся качество — это внешний лоск и сладкие, как рахат-лукум, манеры и речь.

 

Часто по двору Академии приносится предостерегающий шепот: — Attention! Генерал снова чудит! Тогда наученные опытом слушатели предусмотрительно убираются подальше со двора и с безопасного расстояния наблюдают за происходящим. Внешне генерал исключительно мил и вежлив, подчеркнуто выхолен и щеголеват.

 

Ни один слушатель, попавшийся ему навстречу, не проскочит мимо

генеральского глаза, не подвергнувшись детальному и критическому осмотру

 

— Что это Вы, голубчик, шагаете как баба по базару? — останавливает посреди двора генерал зазевавшегося капитана. — Ну-ка пройдитесь, как настоящие офицеры ходить должны!

 

Затем начинается представление. Окружающие наслаждаются спектаклем из окон второго этажа.

 

— Почему у Вас сапоги не начищены, милейший — медовым голосом вопрошает генерал. — Сапоги должны быть, как зеркало — чтобы бриться можно было!

— Лужи на дворе, товарищ генерал, — вылупив глаза, оправдывается несчастный.

— А Вы под ноги больше смотрите! Не ловите ворон! Кто Вас заставляет в лужи лезть?! Вот какие сапоги должны быть! И генерал выставляет вперед свою маленькую жирную ножку, затянутую в сверкающий лакированный сапог на высоком каблуке.

— Так точно, товарищ генерал!

— Потом, разве так приветствуют начальство? Ну-ка, повторите ещё раз!

 

Генерал гоняет капитана взад и вперед по двору разучивая отдачу приветствия. Затем генерал входит во вкус и сам начинает показывать, как эту сложную вещь нужно делать по-настоящему.

 

— Когда я был молод... я не был такой тряпкой... как Вы, молодой человек... — пыхтит генерал.

— Когда ты был молод, ты яблоками торговал, — с досадой думает про себя жертва. — Когда же он, черт, меня отпустит!?

— О! А это что-о-о тако-о-ое? — генерал с деланным ужасом гладит ладонью по щеке застывшего с рукой у козырька капитана. — Ай-ай-яй! К девочкам Вы с такой бородой, наверное не ходите... Стыдно, стыдно... А я за вас всех краснеть должен...

 

Натешившись вдоволь, генерал шагает дальше в поисках следующей возможности навести порядок. Его масляные глазки сияют триумфом, на лице лежит печаль тихой скорби — как у заботливого папаши, которому его многочисленные дети за все его заботы платят только огорчениями. Капитан облегченно вздыхает, но скоро убеждается в преждевременности своей радости. Адъютант генерала, тихой тенью шагающий по его пятам, остался позади для подведения бухгалтерии. Он вынимает из кармана записную книжку и пальцем манит капитана к себе. На следующий день провинившийся получит соответствующее извещение. Для офицеров домашний арест выражается в удержании жалования за дни наказания.

 

О генерале можно не без основания сказать — мягко стелет, да жестко спать. Отправляясь к генералу, никогда нельзя быть уверенным в исходе аудиенции. Академия полна неожиданностями. Например недавно почти все Японское Отделение, за исключением старших курсов, реорганизовали в краткосрочные курсы по подготовке армейских переводчиков японского языка. Разочарованных дипломатов утешают, что это мероприятие временное, затем все они будут иметь возможность продолжать учебу в прежнем разрезе. А пока они с утра до ночи сидят и долбят японскую военную терминологию. Реорганизация произошла непосредственно после Крымской Конференции и темпы обучения настолько форсированы, что слушатели довольно недвусмысленно переглядываются. Из учебных планов можно точно определить, когда окончится обучение и... В общем — секретные пункты Крымского Договора для нас не секрет. Недаром нам ежедневно напоминают, что сотрудники иностранных посольств были бы очень счастливы познакомиться с кем-либо из нас поближе. Если кто-либо из нас без специального разрешения вздумает обменяться на улицах Москвы парой слов с иностранцем, то это означает, что он требует слишком многого от своего ангела хранителя.

 

Некоторым слушателям перед откомандированием на работу приходится проходить ещё один деликатный спецкурс — правила хорошего тона и некоторые дополнительные тонкости поведения заграницей. Часто этот курс бывает индивидуального порядка в зависимости от будущего места назначения данного лица. Иногда заставляют обращать особое внимание на современные западные танцы или высшую школу в обращении с женщинами со взломом сердец, через которые ведет путь к дипломатическим сейфам. Иногда инструктаж доходит вплоть до цвета пижамы, интимных откровений из мемуаров горничной и рецептов из кухни Мефистофеля и Казановы. Здесь первую скрипку неизменно играет сам генерал Биязи — первый кавалер в Академии.

 

Чем же обрадует он меня?

 

Может быть тоже какой-нибудь спецкурс. Исходя изо всех этих предпосылок, я был немало удивлен, когда генерал Биязи коротко объявил мне, что высшими инстанциями я утвержден к откомандированию в распоряжение Главного Штаба Советской Военной Администрации в Германии. По-видимому меня считают настолько хорошо проверенным и благонадежным со всех точек зрения, что в данном случае даже отпадает необходимость в дополнительной проверке непосредственно перед отъездом заграницу.

 

— У Вас все данные, чтобы мы гордились Вами, — говорит генерал. Его лицо и манеры теперь ничем не напоминают обычную слащавую маску. Он говорит коротко и официально. Это разговор старшего начальника с младшим коллегой, где генерал считает излишним внешние эффекты. Вопрос уже решен и он только ставит меня в известность.

 

— Не забывайте, что где бы Вы не находились Вы все равно наш человек, — генерал делает ударение на слове — наш, — Вы будете в распоряжении другого командования, но в любую минуту мы можем отозвать Вас назад. В случае необходимости Вы имеете право связаться с нами через голову Вашего будущего начальства. В Армии это запрещено, но в данном случае это исключение из правил.

 

— От того, как Вы проявите себя на практической работе, будет зависеть Ваша дальнейшая судьба. Надеюсь, что мы ещё встретимся с Вами в будущем...

 

Я слушаю генерала до странности спокойно. Во время войны я горел, переживал, стремился к чему-то. Теперь же мною владеет только ледяное спокойствие. Точно такое же спокойствие я ощущал, когда я впервые узнал о разразившейся войне в июне 1941 года. Тогда это было напряженным ожиданием событий. Что это означает сегодня — этого я ещё не могу понять. Наш внутренний мир — это отражение окружающей нас действительности. В активной работе, в плавильном тигле международных интересов я найду рациональное зерно нашего бытия. Более благоприятное место, чем Берлин, выбрать трудно. Теперь я умышленно ставлю мой внутренний мир на пробный камень.

 

— Я уверен, что Вы с честью оправдаете доверие, которое оказывает Вам родина, посылая Вас на самый ответственный участок послевоенного фронта. Работа там важнее и серьезнее, чем во время войны, — говорит генерал, пожимая мне на прощанье руку. — Желаю Вам успеха, товарищ майор!

 

— Так точно, товарищ генерал! — отвечаю я, смотря в глаза Начальнику Академии и крепко возвращая его рукопожатие.

 

Ведь я еду в Берлин, чтобы вернуться оттуда лучшим гражданином моей родины, чем я в состоянии быть сегодня.

 

В середине зимы, загадка, окружавшая жизнь Жени, перестала быть для меня тайной

 

В январе вернулась в Москву женина мама. Всю войну, чтобы быть поближе к мужу, она работала военным врачом в прифронтовых госпиталях. Теперь же она демобилизовалась из армии и вернулась домой. Анна Петровна была полной противоположностью Жени. Самым большим для нее наслаждением было рассказывать о муже. Мне стоило немало терпенья в десятый раз с интересом выслушивать одни и те же истории — о том, как они поженились, о том, как муж никогда не был дома, все свое время посвящая службе, о том как тяжело быть женой кадрового военного. Она с мельчайшими подробностями описывала его и её простых родителей, постепенный подъем по служебной лестнице и, наконец, головокружительную карьеру мужа во время войны. Анна Петровна была исключительно мила и непосредственна. Будучи женой крупного генерала, она нисколько не гордилась своим новым положением и в изобилии рассказывала анекдоты о безграмотности и серости новой аристократии. В этом не было противоречия. Сама Анна Петровна прекрасно понимала, какую ответственность накладывает на нее новое положение мужа, она во всем старалась идти в ногу со временем и с мужем. Сегодня она и внешне и внутренне вполне оправдывала свое место в обществе.

 

В широких кругах довольно скептически смотрят на новую аристократию, как на выскочек. Это произошло, в значительной мере, благодаря тому, что во время революции наверх поднялись новые, никому неизвестные люди. Во время революции это было естественно. После революции они занимали руководящие государственные посты, которым они часто не соответствовали ни по своему образованию, ни по соответствию исполняемым ими функциям. Единственное, в чем нельзя отказать советским руководителям — это кипучая энергия и бесконечное упорство. Со временем эта революционная гвардия устарела, отживала свой век, и её несоответствие новым задачам становилось все яснее.

 

Одновременно подрастали новые советские кадры специалистов в различных областях. Они вышли из широких масс, но уже обладали необходимым образованием, специальной подготовкой и практическим опытом руководства. Начало войны прорвало бюрократическое болото, как нарыв. Потребовалась смена заплесневевших героев революции новыми, более соответствующими своим задачам, кадрами молодых руководителей советской школы. Здесь решали не былые заслуги, а способности. Недаром в годы войны, в особенности в армии, поднялась на поверхность масса новых талантливых военачальников, которые до того прозябали в неизвестности.

 

Довоенная партийная и бюрократическая аристократия догнивала в роскоши и излишествах, которые когда-то ставились в упрек царской аристократии. В дни войны на смену им, или может быть только временно — для спасения положения, были призваны лучшие силы нации. Отец Жени был одним из таких.

 

Анна Петровна — это воплощение заботы о муже, о семье, о доме. Несмотря на её гордость карьерой мужа, она, сама того не подозревая, часто высказывала сожаление, что эта карьера практически лишила её семейной жизни. Постепенно я так сдружился с Анной Петровной, что иногда выступал с ней единым фронтом против Жени. Привыкнув к самостоятельной жизни, Женя абсолютно не хотела считаться даже с авторитетом матери. Единственное, что на нее ещё действовало — это угроза:

 

— Вот погоди, я отцу напишу, как ты себя здесь ведешь... Тогда Женя смирялась на некоторое время

 

Во время Государственных Экзаменов, чтобы сосредоточиться и не отрываться от напряженной работы, я не встречался с Женей и только звонил ей по телефону. Получив назначение на работу в Берлин, после долгого перерыва я впервые зашел к Жене. Я ожидал от Жени всего что угодно, но только не ласкового приема. К моему несказанному удивлению Женя встретила меня так бурно, что даже Анна Петровна укоризненно покачала головой:

 

— Ты хоть меня постыдись!

— Гриша! — с разлета закрутила она меня вихрем ещё в передней. — Папа здесь был... Целых две недели... Представляешь себе — целых две недели!

 

Женя бесконечно любит и боготворит отца

 

Но в такой же мере она ревнует его к работе и тоскует, почти никогда не видя его дома.

 

— Посмотри, что только он мне привез!

 

Она увлекает меня с собой и начинает с гордостью показывать целые груды сокровищ, которые привез ей в подарок отец. Уже и раньше к ним на квартиру приносили целые ящики различных трофеев. Каждый раз, когда кто-либо из офицеров штаба ехал в Москву, он попутно привозил с собой подарки от генерала. Это было обычным явлением для всех семей военнослужащих в период наступления Красной Армии по Восточной Пруссии. Младшие офицеры посылали домой тряпки, старшие — более солидные вещи вплоть до роялей и мебели. Юридически — грабеж, на языке войны — трофеи. В отношении немцев — долг платежом красен. О морали можно будет говорить позже.

 

По Москве ходит модный анекдот. Один офицер прислал с фронта своей жене ящик с мылом. Та, не долго думая, распродала все мыло на базаре. Через несколько дней от мужа приходит письмо. В нём он сообщает, что в каждом куске мыла залеплены золотые часы. Одни рассказчики, в зависимости от вкуса, утверждают, что жена повесилась, другие — утопилась, третьи — отравилась.

Философы любят говорить, что бедность облагораживает человека. В определенных пределах и при определенных предпосылках — может быть и так. Но хроническая и массовая бедность унижает человеческое достоинство и дает стимул ко многим отвратительным вещам, недостойным человека.

 

В гостиной на полу стоит огромный, в рост человека, радиоаппарат. При первом взгляде на сверкающую клавиатуру кнопок и рычагов, я поколебался — что это, радиоприемник или радиостанция. Действительно генерал откопал радиоприемник, соответствующий его чину. Наконец я убеждаюсь, что это ультрасовременная модель сверхмощного супергетеродина.

Я протягиваю руку и хочу подключить питающий шнур к розетке на стене.

 

Анна Петровна предостерегающе поднимает палец: — Гриша! только пожалуйста не включайте. Коля запретил строго на строго.

 

— Да, ну... Вам-то что бояться? — возражаю я.

— Нет, нет... Пока запрет не сняли — нельзя. Даже Коля сам не включал.

 

Вот тебе и на! Через месяц после окончания войны победоносный советский генерал не решается слушать радио, пока не разрешит Кремль.

 

— Гриша, слыхали новый анекдот? — отвлекает меня от радио Анна Петровна.

— Про шейку? — спрашиваю я, уже привыкнув к рассказам Анны Петровны о генеральских женах.

— Нет... Новый! Один генерал прислал жене с фронта пианино. Ну, пока его везли, пианино раструсилось, позвали настройщика. Настроили и устанавливают пианино в комнате. Жена обязательно хочет чтоб на видном месте.

— Там нельзя, — говорит настройщик. — Резонанса не будет.

— Э, чепуха! — махает рукой жена. — Я моему генералу напишу — он и резонанс пришлет.

 

Нас перебивает Женя.

 

— Гриша, посмотри. У меня ещё что-то есть, — она стремительно бросается в соседнюю комнату. — Золотой пистолет!

 

Я ожидаю увидеть оригинальную зажигалку или дамскую безделушку.

 

Женя с размаха бросает мне на колени что-то тяжелое в желтом кожаном кабуре

 

— Прочти, что там написано! — командует она над моей головой.

 

Я расстегиваю желтую кожу. На моей ладони сверкает тупым рыльцем позолоченный немецкий — Вальтер. На плоской боковой грани затейливая вязь гравированных готических букв. Бросаются в глаза две хищные зигзагообразные молнии — знак ОС. Надпись на пистолете гласит: Генералу СС Андреас фон Шенау от имени Великой Германии. Фюрер.

 

Почетное золотое оружие! Подарок СС-овскому генералу от самого Гитлера. Когда-то этот блестящий кусок металла наполнял гордостью сердце человека, который считал себя выше других существ. Теперь же он сидит в лагере для военнопленных и собирает окурки, а горделивая безделушка столь же безразлично поблескивает в руках победителей. Да, нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем земная слава!

 

— Теперь со мной не шути. — Женя нажимает защелку обоймы. — Полный боекомплект!

 

Обойма змейкой выскальзывает на подушку дивана. Красные головки патронов выглядывают из прорези.

 

— Однако, додумался отец такие игрушки дарить, — говорю я и кладу обойму подальше от пистолета. — Да ещё главное кому?

— Не беспокойся. Если ты будешь себя хорошо вести, то это не опасно, — успокаивает меня Женя.

— Потом папа привез ещё два Опеля, — щебечет она. — Адмирала он оставил себе, а — Капитан теперь мой. Понимаешь? Мой! Завтра чтобы ты был здесь. Будешь учить меня править. Повтори приказание! — Послушай, Гриша, какие у тебя, вообще, планы на будущее? — шаловливо спрашивает она, уже забыв о своих новых игрушках.

 

С такой же непринужденностью как она обращается со своим золотым пистолетом, она кладет мою голову себе на колени, пишет мне на лбу пальцем вопросительный знак. В её голосе слышится игривый вызов. Вековечный инстинкт женского кокетства нисколько не изменился в сердце дочери советского генерала. Мне не хочется омрачать радужное настроение Жени. Где-то в глубине копошится чувство сожаления, что завтра я должен буду расстаться со всем окружающим. Но так нужно, да и потом ведь это не навсегда.

 

— Завтра я вылетаю в Берлин... — медленно говорю я, смотря в потолок. Я произношу эти слова так тихо, как-будто я виноват в чем-то.

— Что-о-о? — недоверчиво тянет Женя. — Опять твои глупые шутки?

— Это не шутка...

— Никуда ты не поедешь. Забудь об этом! Понял?! — Это от меня не зависит...

 

Я беспомощно пожимаю плечами.

 

— Боже! Как бы мне хотелось содрать с тебя шкуру! восклицает Женя. — Сходи в оперетту, если уж тебе так хочется посмотреть заграницу. Неужели тебе не жалко опять уезжать и оставлять меня зубрить эти дурацкие интегралы?!

 

Она смотрит на меня почти умоляюще. В её взгляде что-то большее, не только просьба или каприз

 

— Это не зависит от моего желания, Женя... Долг...

— Долг, долг... — как эхо, повторяет мои слова Женя. — Я слишком часто это слышу — долг!

 

С нее внезапно слетает вся беззаботность и веселость

 

Голос её становится печален и серьезен.

 

— Я была так бесконечно рада, что ты не кадровый военный. Ты думаешь я счастлива дома? Ведь я — сирота!

 

Женя выпрямилась, лицо её побледнело, тонкие пальцы нервно теребят шелковую кисть дивана.

 

— За всю жизнь я видела отца только неделями... Ведь мы почти чужие. Ты думаешь, почему он засыпает меня подарками? Он тоже чувствует это. То Китай, то Испания, то ещё куда-то... И так всю жизнь... Голос Жени дрожит от волнения и глаза наполняются слезами. Она не владеет собой, слова слетают с её губ как страстное обвинение, как жалоба на судьбу.

 

— Подруги говорят, что я счастливая — у отца вся грудь в орденах. .. А я ненавижу эти ордена... Они отняли у меня отца... Каждый из них это годы разлуки. Посмотри на маму! Ведь у нее не успеют просохнуть слезы радости, что отец вернулся, жив, здоров, как снова плачет. Опять провожает куда-то, даже не знает куда... Иногда по году писем нет...

 

— ...Он тоже говорит — долг, долг... А теперь ты... Я не хочу жить так, как мама... Я не хочу жить твоими письмами...

 

Женя закрывает лицо руками. Её плечи судорожно вздрагивают. Она падает лицом вниз на подушки дивана. На бархатных подушках, как обиженное дитя, орошая слезами золотой подарок фюрера, горько плачет его новый владелец. Я молча ласкаю волосы Жени, беспорядочно рассыпавшиеся по красному бархату, смотрю на залитые солнцем крыши домов за окном, в голубое марево летнего неба. Как будто я ищу там ответа. Что я должен делать? Тут, рядом со мной любимая и любящая женщина. Где-то там далеко-далеко ожидает меня долг.

 

Что такое долг? Не просто ли это отговорка, за которую мы цепляемся, чтобы оправдаться перед собственной совестью. Или это высшее проявление нашей совести? Все зависит от основного принципа. Долг — это производное веры в непогрешимость основного принципа. Мой долг — найти эту веру. Это долг в квадрате.

 

Вечером я сижу с Анной Петровной в гостиной. Женя, как примерная девочка, разложила на столе книжки и грызет карандаш, готовясь к последним экзаменам. Белый ангорский кот, любимец Жени, настойчиво лезет мне на колени. Анна Петровна, как обычно, жалуется на свою одинокую жизнь.

 

— Предлагали ему место в Артиллерийском Управлении, так нет — опять в пекло лезет. Пробило голову под Кенигсбергом — так всё мало. Уж кажется и орденов достаточно, и звание высокое. Теперь одно затвердил — буду маршалом. Сам Сталин ему на приеме сказал. Теперь и повторяет, как кукушка.

 

За несколько дней до капитуляции Германии, когда Победа была уже собственно решена, генерала спешно отозвали в Москву. 10 мая 1945 года он, вместе с Генералитетом Красной Армии, присутствовал на торжественном приеме в Кремле, данном Политбюро ЦК ВКП(б) в честь Победы над Германией. Ещё один орден Ленина украсил его широкую грудь, ещё одна звезда прибавилась на золотых генеральских погонах. Но Анне Петровне не пришлось долго радоваться свиданию с мужем. Он получил новое секретное назначение, все дни проводил в Генштабе и на все расспросы Анны Петровны куда он едет односложно отвечал — Получишь письмо с адресом полевой почты. Местонахождение его Анна Петровна узнала только через несколько месяцев, когда разразилась война с Японией. Да и то узнала она это лишь из газет, из Указа Президиума Верховного Совета о награждении генерала за особые заслуги в боях против Японии.

 

Пушистый любимец Жени продолжает досаждать мне излиянием своих чувств. После его ласк я всегда с ног до головы в белой шерсти. Я беру мурлыкающее существо по возможности осторожно за шиворот и выбрасываю за дверь.

 

— Как же он станет маршалом, если война окончена? — спрашиваю я Анну Петровну, — Война с Японией, если и будет, то долго не продлится. С кем же воевать?

— Не знаю, — вздыхает Анна Петровна, — Он со мной о политике много не разговаривает. Это он после того, как в последний раз в Кремле побывал, так и распетушился. Видно там что-то да думают, если говорят. Ему Сталин — конец и начало. Раз ему Сталин сказал — будешь маршалом, так он за этой маршальской звездой на небо полезет.

— Что за чертовщина? — мелькает у меня в голове. — В Кремле словами на ветер не бросаются.

 

Я ничего не сказал тогда Анне Петровне

 

В этом отношении генерал прав. Нет ничего неразумнее, чем говорить с женщинами о политике. Для юношей это тактическая ошибка, для взрослых людей — неосторожность или, в лучшем случае, бесполезная трата времени. Зато слушать женщин иногда очень полезно. Я вспомнил и понял слова Анны Петровны только позже, за столом заседаний Союзного Контрольного Совета в Германии. То, что для других стало ясным спустя много времени позже, было понятно мне уже после первого заседания.

 

Так провел я свой последний день в Москве. Утро следующего дня застает меня на Центральном Московском аэродроме. Ещё рано и утренний туман стелется над землей, холодной матовой росой оседает на плоскостях самолетов. Кругом все неподвижно, все тихо и спокойно. На взлетном поле распластали зеленые крылья многочисленные транспортные самолеты — все, как один, — Дугласы.

На душе у меня так же легко, как легок и свеж утренний воздух кругом, так же спокойно и тихо, как это раскинувшееся кругом, омытое росой, поле аэродрома. Наверное каждый путешественник не раз ощущал неизбежное чувство легкости и простора, охватывающее душу человека перед отъездом в далекий путь.

 

Одновременно уже наперед радуешься будущему возвращению к знакомым берегам, в родную среду, в отчий дом. Через год я снова вернусь в Москву. Тогда она будет мне ещё дороже и родное, чем теперь. Ко мне приближаются двое офицеров, по видимому летящих тем же самолетом.

 

— Ну как, майор? — с приветствием обращается ко мне один из них. — Значит — даешь Европу?

— Не мешает посмотреть, что она из себя в самом деле представляет, старушка Европа, — добавляет второй.

 

Аэродром оживляется. Прибывают ещё несколько человек с командировочными предписаниями в штаб Советской Военной Администрации. СВА имеет свои самолеты, курсирующие на трассе Берлин-Москва. Из Германии самолеты летят чуть ли не цепляясь брюхом за землю, под тяжестью особо важных и спешных грузов. Зато из Москвы в Берлин они идут наполовину порожняком. Так и наш летчик, подождав ещё некоторое время, машет рукой и сигналом просит у диспетчера разрешения на старт.

 

Самолет, как бы прощаясь, делает круг над Москвой. До чего же ты маленькая сверху, столица! Лежишь, как рыжий теленок на зеленом лужку. По окраинам рассыпались деревенские домики с досчатыми прогнившими крышами, а кругом, сколько хватает глаз, зеленеет травка, кустарники, деревья.

 

Я ещё раз пытаюсь поймать глазами что-то, но под крылом самолета уже плывут облака.