Московский общественный научный фонд; ООО "Издательский центр научных и учебных программ", 2000 Николай Владимирович Греков Русская контрразведка 1905-1917 гг: шпиономания и реальные проблемы Глава II. Первый опыт функционирования системы органов военной контрразведки мирного времени. 1911-1914 гг. 3. Общее состояние военной контрразведки в России в предвоенные годы Залогом успешной деятельности контрразведки был строгий учет всех подозреваемых в шпионаже и систематизация материалов, добытых агентурой и наружным наблюдением. В соответствии с утвержденными в 1911 г. "Правилами регистрации лиц контрразведывательными отделениями", на особые карточки чиновники контрразведки заносили имена и фамилии "заведомо причастных к военному шпионству, а равно подозреваемых в таковом", указывали их приметы, краткие биографии и "характеристики" деятельности.   Контрразведывательное отделение, получив сведения, указывающие на возможную причастность к шпионажу какого-либо лица, немедленно заводило на него соответствующую карточку и копии ее рассылало всем контрразведывательным учреждениям империи, включая ГУГШ{173}. Помимо общей картотеки подозреваемых, во всех отделениях по агентурным дневникам составляли специальные "листковые алфавиты" лиц, упомянутых хотя бы раз в донесениях агентуры{174}. И, наконец, в каждом отделении вели общий список подозреваемых и "неблагонадежных" с условным разделением их по государствам, в пользу которых они работали, а "равно по районам и пунктам, в коих занимаются шпионажем". Эти сведения подлежали хранению в течение пятидесяти лет. Всего, по имеющимся у автора сведениям, на 01 января 1914 г. в 11 военных округах России были зарегистрированы 1,379 подозреваемых в шпионаже (табл. 3). Самую многочисленную группу составляли заподозренные в связях с разведкой Австро-Венгрии. Их зарегистрировали во всех военных округах. В 7 военных округах контрразведка взяла на учет 309 вероятных агентов Японии. Лица, предположительно работавшие на германскую разведку, составили третью по численности группу подозреваемых. Таблица 3. Количество подозреваемых в шпионаже, зарегистрированных контрразведывательными отделениями окружных штабов России, на 01 января 1914 года{175}. Государства, в пользу которых, возможно, работали подозреваемые   Австро-Венгрия Германия Япония Китай Афганистан Турция Швеция Англия Румыния Не установлено Виленский 3 71         1       Московский и Казанский 14 9 7               Одесский округ 54 11 5     6   2 16   Кавказский 13 19 2     55         Иркутский и Омский 11   94 140           26 Туркестанский 6 4 2 2 111     10   14 Киевский 189 31               52 Приамурский 1 5 199 23       1     Варшавский 66 80               19 Всего 353 238 309 165 111 61 1 13 16 111 Возможно, эти количественные данные отражали не реальную ситуацию, а представления окружных штабов и их контрразведывательных отделений об ожидаемых разведывательных усилиях со стороны конкретных государств. Например, вероятных германских агентов выявили почти все контрразведывательные отделения, исключая Иркутское. В Сибири, как был уверен штаб Иркутского округа, никаких признаков присутствия германской агентуры не было. Наибольшее количество подозреваемых - 272 человека, включила в свои списки контрразведка Киевского военного округа. Почти столько же - 271 человека - в Омском и Иркутском военных округах взяла на учет Иркутская контрразведка. Немногим меньше - 229 подозреваемых зарегистрировала контрразведка Приамурского военного округа. В прочих округах, как видно из таблицы 2, число неблагонадежных не превышало 170 человек. Меньше всех держала на подозрении Московская контрразведка. На территории двух громадных округов - Московского и Казанского она обнаружила 30 условно причастных к шпионажу. Столь большие расхождения в числе подозреваемых нельзя объяснить исходя только из оценки стратегического значения округов, а значит, - степени проявленного к ним интереса со стороны иностранных разведок. (Исходя из наличия простой зависимости между военно-стратегическим значением округа и интересом к нему иностранных разведок). Например, в каждом из важнейших с точки зрения обороны России - Виленском, Одесском и Кавказском - контрразведка поставила на учет менее 100 человек, а тыловые округа - Омский и Иркутский - в сумме дали более 270. Причину, видимо, следует искать в переплетении чисто субъективных факторов, влиявших на деятельность отделений. Так, командование Иркутского военного округа стремилось всячески внушить ГУГШ идею о возраставшем значении Сибири в защите империи. Одним из косвенных доказательств этого, по мнению штаба, служило большое число взятых на учет контрразведкой подозреваемых в шпионаже на территории сибирских округов. Многое зависело от способностей и честолюбия самих офицеров-контрразведчиков, методов работы используемых каждым отделением. До начала лета 1912 года Иркутская контрразведка держала на учете 104 подозреваемых. Но после того как во второй половине 1912 года активизировалась работа негласной агентуры, а командование отделением принял энергичный офицер, число подозреваемых возросло более чем в 2,5 раза.   Второй начальник Иркутского контрразведывательного отделения ротмистр Попов был настоящим энтузиастом контршпионажа. Будучи прирожденным сыщиком и великолепным актером он не только руководил операциями, но и участвовал во многих из них, нередко рискуя жизнью. Весьма остроумными способами ему удалось составить коллекцию фотографий японских и китайских нелегалов, наиболее часто посещавших крупные города Сибири{176}. 2   Командование всех военных округов, расположенных по периметру границ России, было убеждено, что на территории каждого округа действовали преимущественно агенты разведок непосредственно с ним граничивших государств. Данное убеждение подкреплялось еще и тем, что сами окружные штабы вели разведку именно в этих соседних странах. Поэтому контрразведка Виленского военного округа, граничившего с Восточной Пруссией, 95% подозреваемых ею в шпионаже считала агентами Германии. 87% состоявших на учете контрразведки Приамурского военного округа были причислены к агентуре японцев. Омский и Иркутский округа своими границами соприкасались с Китаем, а в Манчжурии зона влияния России примыкала к японской зоне. Поэтому сибирская контрразведка числила за Китаем 52% общей массы подозреваемых, за Японией - 30%. Во многом практика подтверждала обоснованность подобного "географического" подхода в борьбе со шпионажем. Он был общим для всех контрразведывательных отделений империи, но при этом в каждом отделении существовали собственные критерии отбора подозреваемых, и, к сожалению, далеко не всегда объективные. Последнее обстоятельство и стало главной причиной появления неожиданно большого числа подозреваемых в Сибири. Преимущественное внимание контрразведки здесь было обращено на китайских чиновников и торговцев, разъезжавших по городам. Но торговцы работали в основном группами по 6-7 человек, чиновники и офицеры путешествовали всегда в сопровождении слуг. Если поведение хотя бы одного члена группы казалось филерам подозрительным, вся группа вносилась в список лиц, причастных к шпионажу. Японцы, как уже говорилось, жили в сибирских городах закрытыми общинами. Соответственно, как только появлялись указания агентуры на шпионскую деятельность - кого-либо из членов общины, контрразведка причисляла к разряду подозреваемых всех руководителей общины. Таким образом, в "группу риска", попадали как люди, действительно занимавшиеся разведкой в России, так и не имевшие никакого отношения к шпионажу. Определить, хотя бы приблизительно, процентное соотношение этих двух категорий не представляется возможным. С полной уверенностью можно сказать одно: далеко не все подозреваемые действительно были иностранными агентами и Отнюдь не все агенты, действовавшие в России, попали в списки подозреваемых. 3   Количество лиц, взятых на учет контрразведкой, многократно превышало число арестованных по обвинению в шпионаже (табл. 4). В 1911 - 1913 гг. из 1,379 подозреваемых арестованы были 220 человек, то есть примерно один из шести. Между количеством подозреваемых, взятых на учет контрразведывательными отделениями и числом арестованных отсутствует прямая зависимость. Например, контрразведка Киевского военного округа имела на учете 272 подозреваемых, но за два с половиной года работы смогла арестовать только 26 человек, т. е. примерно одного из десяти. В то же время контрразведкой Варшавского округа при 165 состоявших на учете, был арестован 61 человек. Здесь соотношение арестованных и подозреваемых было 1 к 2,7. Столько же было в Виленском военном округе. Таблица 4. Численность арестованных по подозрению в шпионаже в 1911-19I3 гг.{177} Арестовано по годам 1911  1912 1913 за 3 года СанктПетербургский округ  1 2 6  9 Варшавский округ  14  20  27  61 Виленский округ    10  17  27 Киевский округ 2 9 15  26 Одесский округ  9  5   14 Кавказский округ  1 1   2 Туркестанский округ  5 7 10  22 Иркутский и Омский округ 3 7  4 14 Приамурский округ  1 13 27  41 Московский и Казанский округ      4  4 Всего по годам  26  82 112 220 Это были самые высокие результаты по России. Соотношение арестованных и подозреваемых в Приамурском военном округе было 1 к 5,5, в Туркестанском - 1 к 6,7. Если данное соотношение принять за показатель эффективности работы контрразведки, то, пожалуй, самым низким он был в Сибири. На 271 подозреваемого здесь пришлось лишь 14 арестованных. Это означало, что только на 1 из 19 подозреваемых контрразведка сумела собрать достаточно весомые доказательства его связи с иностранной разведкой. Из этого следует, что Иркутская контрразведка чрезмерно завысила число подозреваемых и не слишком удачно вела поиск доказательств их работы на иностранные спецслужбы. К тому же "зона активного влияния" сибирской контрразведки имела очаговый характер и распространялась только на некоторые города и крупные железнодорожные станции, расположенные вдоль Транссибирской магистрали.   Там было организовано постоянное дежурство наблюдателей контрразведки, а также только там можно было рассчитывать на помощь жандармов. Сама "география" арестов указывала на их зависимость от данных обстоятельств. В 1912 году аресты на территории Сибири контрразведка провела в Омске, и Красноярске , а в 1913 г. - в Иркутске и на станции Иннокентьевская. Для сравнения, в 1913 году контрразведка штаба Варшавского округа провела аресты в 16 населенных пунктах, контрразведка Виленского округа - в 9, Туркестанского -в 6{178}. В Сибири же ликвидации проводились не более чем на двух станциях Транссиба ежегодно. Этому были две причины: во-первых, из-за своей малочисленности контрразведывательное отделение не способно было контролировать населенные пункты, лежащие вне линии Транссиба. Во-вторых, подготовка и проведение арестов на территории Сибири в 1912 и 1913 гг. были заслугой только одного офицера - ротмистра Попова. Поэтому аресты проводились в тех пунктах, которые он курировал. 4   Безусловно, арестов могло быть значительно больше, если бы не российские законы, лишавшие военную контрразведку права в мирное время самостоятельно задерживать подозреваемых. Этим правом обладали жандармы и полиция. жандармы, получив от контрразведки просьбу, осуществить арест, всякий раз выполняли ее не иначе, как после предварительного изучения дела, то есть - по собственному усмотрению. Это имело два следствия.   С одной стороны, подобное разделение обязанностей ограничивало произвол контрразведки, с другой - ставило успех контрразведывательных операций в зависимость от мнения совершенно случайных людей. У жандармских офицеров часто не было времени изучать представленные контрразведкой материалы, обосновывавшие необходимость ареста, а ответственность за неправомерный арест заставляла их быть осторожными. Достичь "конечной цели контрразведки", т.е. привлечь к суду уличенного в шпионаже из-за несовершенства законов Российской империи удавалось не всегда. Российское законодательство начала века нуждалось в серьезной модернизации, особенно, в части, предусматривавшей ответственность за шпионаж. Несовершенство законов империи позволяло многим из уличенных в шпионаже избежать всякого наказания. Появление специальной службы контрразведки повлекло и необходимость соответствующих изменений в уголовном законодательстве, которые позволили бы более эффективно вести борьбу со шпионажем в мирное время. Вообще государственная измена и шпионаж по российским законам карались сурово. Статья 108 Уголовного уложения, принятого 22 марта 1903 г., разъясняла, что "государственной изменой называется способствование или благоприятствование неприятелю в военных или враждебных против России действиях (во время войны - Н.Г.), учиненной российским Подданным "{179}. Если такое "способствование" оказало неприятелю существенное содействие, то измена каралась бессрочной каторгой; за простое содействие полагалась срочная (до 15 лет) каторга. Наказание "возвышалось" до смертной казни, если государственная измена заключалась в "шпионстве". Казни подлежали также уличенные в шпионаже во время войны иностранцы{180}. Серьезные наказания были предусмотрены за шпионаж в мирное время. Например, передача сведений о состоянии обороноспособности России и ее вооруженных силах иностранному государству, хотя бы и не находящемуся во враждебных к России отношениях, также была наказуема. Подобные действия характеризовались как особый вид государственной измены и по статье III уголовного уложения 1903 года, виновных ожидала каторга сроком до 8 лет, а при отягчающих обстоятельствах (использование служебного положения) - до 15 лет{181}. Однако, добиться осуждения преступника по этим статьям было очень сложно, так как суровые и тяжеловесные законы легко можно было обойти. Иностранные государства активно вводили в практику новые методы ведения разведки, которые не были предусмотрены российским законодательством. 5   Шпионаж становился массовым, систематическим, а главное - совершенствовались способы сбора информации. Иностранные разведки начали интересоваться не только сведениями, официально составляющими военную тайну, но и всеми материалами о вооруженных силах России, в том числе опубликованными в прессе. Разведслужбы, получая от своих агентов из России все, что тем удалось добыть, включая инструкции по обучению войск, приказы по военным округам и отдельным частям, статьи из журналов и т. п., то есть несекретную информацию, обрабатывали ее и путем анализа извлекали важные сведения об обороноспособности империи. В этих условиях возникала проблема: что считать шпионажем? Является шпионажем, или нет сбор общедоступных опубликованных сведений, касающихся вооруженных сил империи? Военные уверяли юристов, что "вредоносность" подобных действий иностранных агентов не подлежит сомнению. А между тем Уголовное уложение 1903 года не считало подобные действия преступлением, (не предусматривало этот вид преступления). По объяснению составителей Уголовного уложения 1903 года, "то, что сделалось общеизвестным или было оглашено, конечно, не может быть почитаемо тайным сведением"{182}.   Главный Военный суд империи в своих частных постановлениях разъяснял, что в соответствии с буквальным смыслом статью 111 Угол. улож., "сообщение агентам иностранного государства вообще приказов по военному ведомству ненаказуемо". Суды, учитывая эти нюансы, вынуждены были выносить оправдательные приговоры лицам, которые передавали иностранным агентам "не безусловно секретные" сведения о русской армии и получали за это деньги{183}. Нередко, уличенного в шпионаже, нельзя было привлечь к суду, если среди изъятых у него документов, несомненно указывавших на его связь с зарубежной разведкой, не оказывалось материалов, которые "заведомо для виновного должны были храниться в тайне", как того требовала ст. 111. Или еще одна нелепость. Заключением в тюрьме или исправительном доме наказывался виновный в "снятии плана, составлении рисунка или описания российского укрепленного места" с целью передачи сведений иностранному правительству (ст. 112 Уг. улож.), но сам факт сообщения становился наказуемым лишь в том случае, если власти могли доказать, что этому лицу было известно о секретном характере документов и ему была очевидна необходимость хранить их в тайне от иностранцев{184}. Чтобы уйти от ответственности, подозреваемому требовалось лишь доказать, что он не знал о секретном характере документов, которые передал или намеревался передать иностранцам. Поэтому судебные процессы над обвиняемыми в шпионаже были редки. Например, разведотделение штаба Варшавского военного округа за 1901-1911 гг. выявило 150 лиц, занимавшихся шпионажем, однако удалось "провести на суде" только 17 дел с 33 обвиняемыми, из которых 4 были оправданы{185}. 6   К 1911 году назрела острая необходимость распространить сферу уголовной ответственности на те формы шпионажа, которые не были учтены Уголовным уложением 1903 года. В 1912 году министр юстиции и глава военного ведомства пришли к выводу: "…наше уголовное законодательство дает возможность бороться не с самим шпионством в современной его постановке, а лишь с исключительными его проявлениями - передачею и сообщением… наиболее важных, но благодаря принимаемым мерам, и наиболее редко добываемых сведений об обороне государства. Обычная же деятельность шпионов, собирание и передача данных о военных силах России на основании коих иностранные военные власти получают уже самостоятельно, безусловно тайные сведения, относятся к области ненаказуемых действий. Равным образом ненаказуемым является умышленное соглашение с иностранными властями для добывания интересующих их сведений{186}. 03 марта 1912 года военный министр Сухомлинов и министр юстиции Щегловитов представили на рассмотрение Государственной Думы проект "Об изменении действующих законоположений о государственной измене путем шпионства"{187}. Ссылаясь на опыт регулярных изменений законов о борьбе со шпионажем во Франции, Германии и Австро-Венгрии, авторы проекта предлагали упростить формулы статей уголовных законов, каравших измену "путем шпионства" и увеличить "объем наказуемых действий по собиранию и сообщению сведений, имеющих значение для военных сил государства"{188}. Законопроект предусматривал изменение текста 4-х статей Уголовного уложения (ст. 111, 112, 118, 119) , а также введение 7 дополнительных статей. Государственный Совет и Дума с некоторыми поправками одобрили предложенные изменения и 5 июля 1912 года в каюте яхты "Штандарт" Николай II написал на первой странице проекта: "Быть по сему"{189}. Диапазон уголовно наказуемых деяний в соответствии с новым законом был значительно расширен. Теперь в Уголовном уложении появились наказания за "способствование правительству или агенту иностранного государства в собирании сведений…, касающихся внешней безопасности России..." (ст. 111). Была устранена зависимость наступления уголовной ответственности от знания преступником степени секретности собранных им сведении о "боевых потребностях и средствах обороны "государства. К числу преступлений относили теперь "вступление в соглашение с разведкой иностранного государства" (ст. 111). Согласно последней статье, уголовная ответственность наступала вне зависимости от характера и ценности сведений, на сообщение которых был заключен договор между российским Подданным и иностранным государством. Каждая статья, определявшая наказания за государственную измену, была дополнена фразой: "покушение наказуемо". Уголовное уложение в ст. 49 определяло понятие "покушение" следующим образом: "Действие, коим начинается приведение в исполнение преступного деяния, учинения коего желал виновный, не довершенного по обстоятельству, от воли виновного не зависящему..."{190}. Новый закон предусматривал широкий разброс наказаний в зависимости от степени тяжести преступления. Так, ст. III предусматривала "заключение в исправительном доме на срок не свыше 3 лет за согласие сотрудничать с иностранным правительством, а статья 118 карала бессрочной каторгой передачу военных сведений иностранному государству (даже нейтральному) во время войны. Следует отметить, что внесенные изменения коснулись в основном наказаний за шпионаж в мирное время. Остались прежними, или были ужесточены, наказания за "содействие неприятелю и шпионаж" в период войны. В соответствии с развитием техники и появлением новых методов работы иностранных разведок законодатель предусмотрел наказания за специфические преступления, не включенные ранее в текст Уголовного уложения. Так, по ст. 112 "устройство приспособлений беспроволочного телеграфа с целью совершения преступного деяния" влекло за собой заключение в исправительном доме сроком до 3 лет, а виновный в "пролете без надлежащего разрешения на летательном аппарате над российским укрепленным местом в пределах крепостного района" наказывался заключением в тюрьму{191}. Новый закон учел практически все известные формы шпионажа и был нацелен не только на наказание за нанесенный ущерб государственной безопасности, но и на пресечение преступлений на подготовительной стадии. В то же время закон 5 июля 1912 года оказался настолько радикальным, что точное исполнение его во многих случаях было невозможно. Изменения в законе не были соотнесены с нормами международного права и слишком вольно трактовались русскими военными властями. В конечном счете, как будет показано ниже, ГУГШ, МВД и Министерство юстиции вынуждены были специальными циркулярами сужать сферу применения закона на практике. Прежде всего, выяснилось, что применять суровые кары по отношению к иностранным агентам власти не могут из-за необходимости принимать во внимание целый ряд обстоятельств, не имевших прямого отношения к совершенным преступлениям. Ведь и русские разведчики за рубежом также попадали в руки полиции и представали перед судом. Об этом следовало помнить при вынесении приговоров иностранцам. 7   Военное ведомство России регулярно отправляло офицеров с разведывательными заданиями в сопредельные страны. Активное участие в разведке принимали офицеры Отдельного корпуса пограничной стражи Министерства финансов. Официальные и неофициальные командировки русских офицеров за границу были настолько интенсивны и откровенны, что вызывали раздражение иностранных правительств. Например, в 1907 г. Турция официально высказала Петербургу свое недовольство беспрестанными поездками русских пограничных офицеров по ее территории{192}.   В другом случае, по свидетельству начальника разведотделения Большого Генерального штаба, два русских офицера въехали верхом в Германию в военной форме, проделали большой маршрут, который им "подлежало совершить в случае мобилизации", и возвратились назад{193}. В феврале 1908 г. Департамент полиции МВД России сообщил начальнику Генерального штаба: "усилению надзора за русскими офицерами содействовало еще и то обстоятельство, что чины нашей пограничной стражи во время своих отлучек в Пруссию слишком открыто занимаются съемкой и разведкой"{194}. Говорят, в начале века выражение "русская наглость" вошло в обиход офицерских казино Германии. Арестованных в России разведчиков не подвергали суровым наказаниям, чтобы не провоцировать иностранные государства. Германия и Австро-Венгрия предпочитали всякий раз менять захваченных ими русских агентов на своих, арестованных в России. Так, в 1912 г. германец Теодор Дамм был арестован за шпионаж на территории Варшавского военного округа и приговорен к 5 годам каторжных работ, но тут же был помилован по Высочайшему повелению. Объяснялось нежданное милосердие просто. Во время командировки в Германию делопроизводитель Главного артиллерийского управления капитан Костевич проявил "излишнюю любознательность в отношении взрывателей к снарядам" и был арестован немцами за шпионаж. Долго томиться в тюрьме ему не пришлось, так как в ответ на помилование Т. Дамма германский кайзер подписал акт о помиловании капитана Костевича{195}. В том же году русская контрразведка в Варшаве арестовала австрийского разведчика обер-лейтенанта Р. Валлоха. А месяцем позже австрийцы "за такие же дела" во Львове задержали русского подполковника Яцевича. Обе стороны охотно обменялись "добычей"{196}. Германцу Георгу Аббе, арестованному по обвинению в шпионаже, повезло еще больше. Он был оправдан в ходе судебного разбирательства{197}. Если все же иностранцу в России и приходилось отбывать наказание за шпионаж, то оно не было тяжелым. Японец Тойче Вейхара, взятый под стражу зимой 1912 года в Туркестане, после долгого следствия был приговорен Верненским окружным судом лишь к одному году тюремного заключения, однако вскоре был освобожден, так как пребывание под стражей во время следствия покрыло большую часть срока{198}. Только Подданные Персии и Афганистана не пользовались поблажками со стороны русских властей, им туркестанские суды назначали стандартное, хотя и не слишком суровое наказание - три года в исправительном доме. Всего в России с 1911 по 1914 гг. по обвинению в шпионаже перед судом предстали 33 человека. Из них 31 был осужден и 2 оправданы{199}. Большинство осужденных являлись российскими Подданными . Например, в 1912 году из 14 человек, наказанных за шпионаж, только 5 были иностранцами, причем четверо из них сразу же получили свободу и были отправлены за границу, а 9 русских Подданных - были приговорены к различным срокам каторжных работ. В 1913 году из 9 осужденных 4 были иностранцами. Складывается впечатление, что вплоть до войны 1914 года крупнейшие державы придерживались неписаного правила: не налагать тяжких наказаний на иностранцев, зато с максимальной строгостью карать предательство своих Подданных . По законам Австро-Венгрии за шпионаж полагалось максимум 5 лет тюрьмы, а за государственную измену - смертная казнь или пятнадцатилетняя каторга{200}. Любопытный случай произошел в Японии. В 1909 году два инженера-строителя Куситани и Кунимацу предстали перед судом за передачу российскому посланнику секретного плана порта Майдзуру. Оба были осуждены на 6 лет каторги. Адвокат подал жалобу в высшие инстанции на слишком суровый приговор. Кассационная палата внимательно рассмотрела апелляцию, отменила первый приговор и новым решением добавила каждому еще по 6 лет каторги{201}. Россия не была исключением. Зимой 1912 года на территории Виленского округа власти захватили 6 человек, работавших на германскую разведку. Перед судом предстали 5 русских и 1 германский подданный. Последний - Рихард Дресслер был освобожден от уголовной ответственности по Высочайшему поведению, а его российским сообщникам суд вынес строгие приговоры. Писарь 28 артиллерийской бригады Иван Греблов и мещанин Закарий Кауфман получили по 8 лет каторги. Старания Гирша Сагаловича, пытавшегося вывезти за границу с целью продажи секретные мобилизационные документы, суд вознаградил шестью годами каторжных работ и т. д.{202}. Большинство судов над агентами иностранных разведок проходило в западных военных округах империи. Чаще всего - в Варшавском и Виленском. Активно в России действовали разведки 9 государств, но дела на агентов лишь 4 государств контрразведка передала в суд. В 1911-1913 гг. 17 человек были осуждены за шпионаж в пользу Германии, 7 - в пользу Австро-Венгрии, 4 - Афганистана и 3 - Японии (табл. 5). Таблица 5. Количество осужденных за военный шпионаж в России с 1911 по 1914 гг.{203}   Государства, в пользу которых работали осужденные Германия АвстроВенгрия Япония Афганистан  Всего СанктПетербургский округ  2  1      3 Варшавский округ  6  4      10 Виленский округ  8        8 Киевский округ    2      2 Одесский округ         0 Кавказский округ         1 Туркестанский округ     1  4  5 Иркутский и Омский округ           Приамурский округ     2   2 Московский и Казанский округ           Всего  17  7  3 4  31 Как видно из таблицы 5, во внутренних военных округах, в том числе и в сибирских, контрразведке не удалось "довести до суда" ни одного дела о шпионаже. Доказать причастность к шпионажу конкретных лиц всегда очень трудно. Порою это было невыгодно по политическим соображениям. Поэтому, судебные процессы над иностранными агентами были редки, несмотря на изменения в законодательстве. По закону 5 июля 1912 года в понятие шпионаж впервые вошло "собирание" иностранными государствами (а также способствование собиранию) сведений, касающихся внешней безопасности России и ее вооруженных сил или сооружений, предназначенных для защиты страны{204}. 8   Военное ведомство России с помощью закона надеялось расширить сферу запретов на сбор информации об оборонном потенциале империи. Новая формулировка закона предусматривала наказание не только за продажу или хищение государственных тайн, но и за сбор несекретной информации о флоте и армии России. Теперь число осужденных за шпионаж должно было бы возрасти. Но в реальности расширительное толкование закона оказалось неприменимо к значительному контингенту иностранцев, подозревавшихся контрразведкой в шпионаже. Гражданские лица, как русские Подданные , так и иностранцы, уличенные в собирании сведений о военном потенциале империи, вне всякого сомнения, могли быть осуждены по новому закону.   Но требования этого закона невозможно было распространить на иностранных офицеров, которые в соответствии с принятыми правилами, официально уведомив власти, приезжали в Россию именно за тем, чтобы ознакомиться с состоянием ее армии. Естественно, они изучали статистические сборники, изданные государственными органами, военные журналы, гражданскую прессу, записывали свои путевые впечатления в дневники и т. д., то есть вели сбор информации, не пытаясь добыть секретные сведения с помощью нелегальных методов. Расширительное толкование новой редакции ст. 111 Уголовного уложения вступило в противоречие с существующей многолетней практикой и внесло путаницу в представления правоохранительных органов о границах сферы уголовной ответственности за шпионаж. Военные пытались использовать измененные статьи Уголовного уложения в удобном для себя смысле, не обращая внимания на общепринятые международные нормы, что влекло эскалацию конфликтов между военным ведомством и МИД, и также осложняло отношения империи с другими государствами, причем Россия в итоге постоянно проигрывала, оставаясь "извиняющейся" стороной. Наиболее ярким примером служит ряд инцидентов с участием помощника японского военного агента в Санкт-Петербурге майором Садао Араки. В апреле 1912 года японские офицеры Хитоси Куросава и Садао Араки с разрешения русских властей предприняли поездку по Туркестану, посетив Самарканд, Андижан, Ташкент и Бухару. В пути, по наблюдению сопровождавших их агентов контрразведки, японцы постоянно вели какие-то записи, 29 апреля в Красноводске по приказу командующего Туркестанским округом жандармы произвели обыск багажа японцев и изъяли все сделанные ими за время путешествия записи{205}. Вскоре японцев отпустили, вернув блокноты. Командующий округом в рапорте начальнику Главного штаба генералу Михневичу доложил, что изъятые документы подтверждают полную "основательность" обыска японских офицеров, к тому же они оба ранее были зарегистрированы как подозреваемые в шпионаже{206}. Военные были убеждены в справедливости своего поступка. Японское посольство в Санкт-Петербурге и русский МИД столь же уверены были в обратном. 25 мая 1912 года министр иностранных дел Сазонов в письме военному министру Сухомлинову, попытался разъяснить неразумность подобных акций с точки зрения здравого смысла, да и государственных интересов империи.   Во-первых, японские офицеры не приближались к местам расположения крепостей и "делали все зависящее, чтобы избежать малейших подозрений". Во-вторых, японское посольство в ноте МИД России выразило "крайнее сожаление, что подобный инцидент мог иметь место", считая единственным виновником происшедшего русскую сторону. И, в-третьих, Сазонов указывал, что "безрезультатные обыски иностранцев не только ставят русское правительство в "неловкое положение", но и неизбежно вызовут "репрессии" к русским в Японии{207}. По мнению Сазонова, было бы лучше вообще закрыть японцам доступ в Туркестан, чем прибегать к таким методам. Следовало помнить, что и японское правительство в ответ могло запретить русским офицерам поездки в Корею{208}. На военного министра письмо не произвело никакого впечатления. Только 06 августа 1912 г. он равнодушно констатировал в ответном письме: "…нет оснований для предъявления названным лицам (японским офицерам - Н.Г.) упрека в переходе дозволенных пределов", так как в изъятых блокнотах содержались устаревшие сведения, полученные из официальных изданий{209}. Иными словами, арест был необоснован. Этот инцидент не стал для военных уроком. Японцы сочли их действия "досадной ошибкой". МИД должно было выслушать от своих военных обвинения в безразличии к участи русских офицеров за границей и излишней опеке иностранцев, а от японского правительства - обвинения в грубом нарушении прав японцев, путешествующих по империи. 9   Рассуждая о причинах и следствиях недостаточно обоснованных с точки зрения закона задержания иностранных офицеров, нельзя упускать из внимания одно важное обстоятельство. Эти аресты служили своеобразным предупреждением иностранным разведкам о том, что за их действиями ведется наблюдение. Власти России, Германии, Австро-Венгрии регулярно проводили подобные акции{210}. После вступления в силу закона 05 июля 1912 г. о шпионаже, военные решили, что теперь имеют право по своему усмотрению обвинить в шпионаже любого иностранца, если удастся обнаружить у него записи, содержащие информацию о вооруженных силах России, пусть даже скопированные из официальных изданий. ГУГШ не удосужилось разъяснить штабам военных округов тонкости применения новых статей по отношению к иностранным офицерам. Это, в частности, повлекло за собой скандальное продолжение истории с майором Араки. В конце мая 1913 года майор возвращался в Японию по Транссибирской железнодорожной магистрали. На два дня он остановился в Иркутске, где нанес официальные визиты местному военному начальству, и продолжил путь дальше. Из Иркутска он отправил в Японию несколько писем. Поскольку майор Араки уже не первый год значился в числе подозреваемых, за каждым его шагом следили агенты контрразведки. Письма майора были изъяты с почты и вскрыты. Начальник Иркутской контрразведки ротмистр Попов, обнаружил в них схему Сибирской железной дороги на участке Омск - Иркутск с "показанием успешности" хода работ по укладке второй колеи, расположение и состояние готовности мостов, склады материалов, запасы угля, паровозные депо и т. д. В конверты майор вложил также целую пачку открыток с видами технических сооружений Сибирской железной дороги: мостов, закруглений пути, водокачек - и всюду сделал уточняющие пометки. Все это послужило основанием для обвинения майора в шпионаже. 02 июня в Чите майора арестовали жандармы и препроводили на местную гауптвахту. При обыске у японца были изъяты географические карты с пометками и обширная переписка по военным вопросам на русском и японском языках. Майор при аресте пытался сопротивляться, пообещал "сделать харакири", но затем успокоился, и принялся рассылать письменные извинения командующему Иркутским округом, начальнику штаба и другим представителям военной власти. Майор уверял, что раскаивается в своей "неосторожности". Иркутский штаб и его контрразведка чувствовали себя триумфаторами. На японского офицера немедля завели следственное дело, обвинив его в "деянии, предусмотренном ст. III Уголовного уложения", которая обещала серьезное наказание за "способствование правительству иностранного государства в собирании сведений…, касающихся внешней безопасности России"{211}. Генерал-квартирмейстер ГУГШ от этой "победы" сибиряков пришел в ужас. По его приказанию генерал Монкевиц составил докладную записку военному министру, в которой предлагалось "безотлагательно" освободить японца. Во-первых, майор Араки являлся представителем дипломатического корпуса, поэтому "задержание…и обыск у него с этической стороны недопустим, а материально может повлечь за собою вред для интересов государства". Во-вторых, наличие у майора переписки военного характера "вполне естественно", учитывая род его деятельности{212}. Военный министр телеграфом отдал приказ: освободить японского майора и вернуть ему все взятые при обыске документы. В то же время ГУГШ лукаво передало в МИД информацию, из которой следовало, что майор Садао Араки совершил серьезное преступление. Посол в Токио Малевский-Малевич получил предписание МИД в словесной форме "объясниться" с японским правительством по поводу ареста майора. Ознакомившись с фактами, изложенными в телеграмме, посол пришел к выводу о том, что с российской стороны этому аресту совершенно неоправданно "было придано… значение простого недоразумения"{213}. Малевский-Малевич, исходя из имевшейся у него информации, предложил Петербургу избрать жесткий тон в диалоге с японцами: "...из письма Военного министерства видно, что арест майора Араки был вызван не каким-либо недоразумением с нашей стороны, а крайне некорректными действиями названного японского офицера, уже ранее подвергнутого обыску в Туркестане также по подозрению в шпионаже"{214}. 10   Сначала японская сторона пыталась оправдаться. Представитель МИД Японии барон Макино официально выразил сожаление о том, что майор "по излишнему усердию собирал интересующие лично его сведения". Вместо того чтобы "замять" дело, русские дипломаты его "раздули". Японцы отнеслись к этому случаю очень серьезно и вскоре без труда доказали, что русская сторона явилась виновницей конфликта. Русское МИД оказалось в крайне неловком положении, поскольку японцы теперь предъявили обвинение Петербургу в грубом попрании международного права - аресте члена дипломатического корпуса. 05 ноября 1913 года министр иностранных дел Сазонов писал военному министру: "…ныне японский поверенный в делах передал мне... памятную записку, в которой утверждается, что сведения, собранные майором Араки, были им почерпнуты из личных наблюдений во время поездки по Сибирской железной дороге доступным всякому путем... Японский поверенный в делах, по поручению своего правительства, просит принять меры, чтобы такие случаи арестов больше не повторялись". На словах японский поверенный вновь обратил внимание главы русского внешнеполитического ведомства на то, что "путешествующие по Японии русские офицеры встречают совершенно иное отношение" и ни один из них не был задержан или подвергнут обыску{215}. В итоге русская сторона вновь теряла "очки". Сазонов внушал военному министру: "Я не вижу возможности запретить путешественникам видеть и записывать…, что у них перед глазами". В ответном письме военного министра Сухомлинова не было и намека на раскаяние. Наоборот, генерал подчеркнул, что считает арест японского майора вполне обоснованным, сославшись на закон 5 июля 1912 года, "распространяющий наказуемость также и на сбор несекретных сведений"{216}. Впрочем, Сухомлинов не мог не понимать, что следующий подобный арест повлечет самые неприятные для внешних интересов России последствия и, прежде всего, отразится на положении русских офицеров находившихся за рубежом. Во избежание "случайного, не достаточно обоснованного обмена и задержания" иностранных офицеров, военный министр распорядился впредь аресты и обыски официально командированных в Россию офицеров проводить не иначе, как с разрешения ГУГШ, а в отношении прочих иностранных офицеров - по личному приказанию командующего соответствующим округом{217}. Новый закон не внес ясность в понимание прокурорами, следователями и жандармами границ наступления уголовной ответственности за действия, связанные с несанкционированным властями изучением вооруженных сил России, путей сообщения и т.д. Центр считал, что признаки шпионажа понятны местным военным и судебным властям без дополнительных разъяснений, так как они подробно изложены в "Инструкции начальникам контрразведывательных отделений". Но едва вступил в силу закон 5 июля 1912 г., как оказалось, что судебные следователи и эксперты окружных штабов, не имея четких указаний из Петербурга, руководствуются при возбуждении дел по обвинению в шпионаже собственными, порой весьма субъективными оценками действий подследственных. Прежде всего, это касалось возбуждения уголовных дел по фактам сбора несекретных сведений о "внешней" безопасности и вооруженных силах империи. Каковы должны быть объем и характер сведений, собранных подозреваемым, чтобы власти получали право официально обвинить его в шпионаже? Формальная градация признаков состава данного вида преступления отсутствовала. Частные пояснения ГУГШ носили противоречивый характер. Те действия подозреваемых, которые, по мнению местных властей без сомнения должны были повлечь за собой судебную ответственность, Петербург нередко считал не заслуживающими внимания. Однако разноголосица в данном случае была неуместна. Это понимали и в Петербурге и в провинции. Во избежание возбуждения множества необоснованных судебных процессов и стихийного всплеска шпиономании ГУГШ оставило за собой право решать, в каких именно случаях сбор информации военного характера следует расценивать как тяжкое преступление, а в каких - проявить терпимость и снисходительность. Окружные штабы и судебные органы, не желая конфликтовать с центром, всякий раз отправляли на экспертизу в ГУГШ изъятые у арестованных разведчиков материалы. И всякий раз Петербург по-новому оценивал степень важности собранной ими тождественной по содержанию информации. Если сопоставить ответы ГУГШ на запросы разных окружных штабов, то становится очевидной неспособность (или нежелание) центра предложить провинции единый сколько-нибудь приемлемый комплекс оценок, которыми следовало бы руководствоваться при рассмотрении дел о шпионаже. 11   Японец Тойчи Вейхара в 1912 г. совершил поездку по Туркестану, в частности по тракту Джаркент-Верный-Кабулсай и при этом вел дневник, куда заносил свои путевые наблюдения, подробно описывал встреченные населенные пункты с русскими гарнизонами, анализировал состояние межнациональных отношений в крае. 8 июня 1912 года он был арестован, а все его записи изъяты и переправлены в ГУГШ для оценки. 18 января 1913 года ГУГШ дало свое заключение: "дневник… изобилует сведениями чисто военно-рекогносцировочного характера, сообщение коих иностранному правительству может в значительной степени облегчить последнему подготовку и ведение военных операций на важнейшем стратегическом направлении из Западного Китая на Верный-Джаркент, а, следовательно, нанести ущерб внешней безопасности России"{218}. На основании этих рассуждении Т. Вейхара был признан виновным. В приговоре Верненского окружного суда было отмечено, что японец "собирал по пути… долженствующие сохраняться в тайне сведения…, а именно сведения о состоянии тракта…, о количестве и качестве войск в городах Джаркенте, Верном, Пишпеке и Чимкенте и об имеющихся для перемещения войск этапах в селениях, расположенных по указанному тракту…"{219}. Совершенно по-другому ГУГШ оценило аналогичные действия китайского разведчика в Сибири. У арестованного на станции Иннокентьевская офицера Ма Си Цзы были отняты тетради с записями о передвижении русских войск в приграничных районах, об их рассредоточении в Китае, численности выведенных за рубеж русских отрядов, базах снабжения и т.д. Судебный следователь М.М. Стразов, занимавшийся делом китайца, обратился в ГУГШ за разъяснением: "имеют ли значение сведения, собранные китайцем, для военной безопасности России?"{220}. 28 декабря 1913 года генерал Монкевиц прислал обескураживающий ответ: " сведения о русских войсках, находящихся в Китае, не являются секретными и передача этих сведений кому бы то ни было никакой опасности России не угрожает"{221}. Вероятно, генерал был прав в данном единичном случае. С политической точки зрения широкая реклама русского военного присутствия в Китае и Монголии могла принести пользу, но какими же соображениями должны были руководствоваться органы Министерства юстиции, МВД и военные, принимая решение об аресте подозреваемых и возбуждении уголовных дел по обвинению в шпионаже? Вскоре сибирякам представился случай ознакомиться с используемой ГУГШ методикой разграничения важных и малозначительных сведений об обороноспособности империи, сбор которых влечет соответственно, либо наказание, либо остается ненаказуемым. В одежде арестованного в Иркутске 30 сентября 1913 года китайца Сунь Лу (Чжан Фын Сана) жандармы обнаружили письменную инструкцию на шелке, данную ему начальством перед отправкой в Сибирь. В этом документе агенту предлагалось провести "тайное обследование военных дел" по семи направлениям: выяснить "расположение и организацию сухопутных сил", их количество, планы мобилизации русской армии, "выходы из государства", настроение русского населения, составить планы крепостей, а также описать наружный вид "корпорации офицеров и нижних чинов"{222}. Понятно, что эта грандиозная программа была не по силам жалкому чиновнику. Ее не в состоянии оказались выполнить даже мощные разведслужбы европейских держав. И все же, видимо с прицелом на будущее следователь Иркутского окружного суда Стразов направил в ГУГШ запрос о "значении для внешней безопасности" России сведений, которые предполагали добыть китайцы. Ответ генерала Монкевица 14 февраля 1914 года свидетельствовал о весьма узком понимании высшими военными сферами "интересов безопасности" государства. 12   Генерал Монкевиц обстоятельно проанализировал все семь пунктов китайской программы шпионажа и подчеркнул очевидное: планы мобилизации русской армии, сведения об укрепленных районах и количестве войск "подлежат безусловному хранению в тайне и раскрытие их грозит большим ущербом военной безопасности России". Здесь же генерал Монкевиц выразил сомнение в том, что эти "хранящиеся в тайне" сведения могли оказаться доступны китайцам. Относительно данных о расположении и организации войск генерал довольно туманно изрек: "…наряду со сведениями, не представляющими тайны, они содержат целый ряд таких, которые подлежат безусловному хранению в тайне"{223}. В то же время генерал не придал никакого значения сбору иностранцами сведений о настроениях населения империи. ГУГШ пока еще не оценило по достоинству роль "морально-политического" фактора обороноспособности государства. Объяснить подобную недальновидность можно, конечно, неспособностью военных реально помешать сбору информации о настроениях масс, но недопустимо было не понимать роли этой информации в общей оценке противником оборонных возможностей России. Удивительно, что китайцы сведения о настроениях населения ставили в один ряд с прочими объектами разведки, что естественно, а ГУГШ высокомерно отбрасывал эту идею. Осознание важности морального фактора пришло только в годы мировой войны. Но за шесть месяцев до ее начала многоопытный генерал Монкевиц заявлял: "Настроение населения России не может быть отнесено к числу сведений военного характера"{224}.   Также отрицал он и значение еще одного показателя, тесно связанного с оценкой боеспособности армии и непосредственно характеризовавшего состояние дисциплины в частях - описания "наружного вида" военнослужащих, справедливо полагая, что "тайны это представлять не может", но, ошибаясь в утверждении, что сведения об этом "интересам государственной обороны вредить не могут"{225}. Согласно подобным взглядам ГУГШ, не каждый пойманный шпион мог быть признан преступником, и уж тем более, гражданские следователи, анализируя, изобличающие иностранного агента материалы, путались в тонкостях, противоречиях и хитросплетениях пояснений военного ведомства по части шпионажа. В этих условиях властям намного проще было, не возбуждая официально уголовных дел, выдворять из империи иностранцев, не только заподозренных в шпионаже, но и тех, кто был взят с поличным. Русских Подданных в аналогичных случаях ссылали в "отдаленные местности" под надзор полиции. Так, из 100 арестованных по подозрению в шпионаже за 10 месяцев 1913 года, 9 предстали перед судом, а 37 - были высланы за границу, либо сосланы в Сибирь (табл. 6). Таблица 6. Сведения о судьбе лиц, арестованных в России по подозрению в шпионаже за период с 10 февраля по 31 декабря 1913 года{226} Округ Арестовано Осуждено Под следствием Выслано за границу или сослано в Сибирь Закрыто дел Сбежало из-под стражи Петербургский 6   3 2   1 Варшавский 22 1 20 1     Виленский 13 2 6 4 1   Киевский 12   10 2     Одесский 5   4 1     Кавказский 1     1     Туркестанский 10 3 6 1     Иркутский округ  4   3 1     Приамурский 27     26 1   Всего 100 9 51 37 2 1 Ссылка в северные губернии была серьезным наказанием для русских Подданных , жителей западных и южных окраин империи. Например, мещанин г. Ковно Абель Браунштейн за пособничество германской разведке был выслан на 5 лет под гласный надзор в Туруханский край, его земляк Мовша Смильг, проходивший по тому же делу, - на 3 года в Нарымский край, Шлема Фрейберг из Вильно был сослан на 4 года в северные уезды Тобольской губернии{227}. Иначе можно оценить роль высылки иностранцев за границу. Она была лишь формально-предупредительной мерой. Часто знали наверняка, что конкретный иностранец занимается разведкой в России, но документально подтвердить это контрразведка не могла. Поскольку возбудить уголовное преследование не представлялось возможным, подозреваемого выдворяли за пределы империи. Так, 07 ноября 1912 года в постановлении по делу об арестованном в Омске подполковнике Чжан Юне, жандармский ротмистр Грязнов откровенно написал, что считает китайца виновным, но доказать это не может, поскольку "все данные, добытые настоящей перепиской, хотя и не представляют несомненных улик...для предъявления формального обвинения в военном шпионстве, но тем не менее дают вполне достаточный материал для основательных подозрений…"{228}. Поэтому ротмистр предложил начальнику Омского жандармского управления выслать китайского офицера из России, "дабы воспрепятствовать выполнению их намерений по военному шпионству"{229}. По распоряжению Степного генерал-губернатора 12 ноября Джан Юн и его слуга были освобождены из-под стражи и отправлены "за свой счет" по железной дороге в Манчжурии. Сопровождать их должны были жандармские унтер-офицеры "от станции до станции, дабы они не имели возможности остаться в пределах Российской империи"{230}.   Несмотря на кажущуюся простоту этой меры, высылка иностранцев всегда была сопряжена с массой организационных трудностей. Особенно скверно обстояло дело с реализацией постановлений о высылке из Западной Сибири. Ведь для того, чтобы иностранца действительно выдворить из страны, необходимо было приставить к нему конвой, а это стоило недешево, тем более, что все крупные западносибирские города удалены от границ государства на большое расстояние. Власти относились к иностранцам довольно мягко и высылали их не по этапу, как преступников, а выпроваживали, как нежелательных визитеров, в пассажирских поездах "под честное слово". Контролировать их передвижения должны были станционные жандармы. Но последние не всегда успевали за время стоянки поездов, убедиться в том, что иностранец действительно еще находится в вагоне, и ставили формальную отметку о проследовании. При отсутствии конвоя и благодаря халатности железнодорожных жандармов иностранец легко мог избежать возвращения на родину. Например, покинув поезд на станции, где отсутствовал жандармский пост, либо пересев в другой поезд. Способов было много. В итоге безразличие гражданских властей и жандармов вредили делу контрразведки, так как высланный иностранец в списках подозреваемых значился находящимся вне пределов империи, а между тем он оставался в России и продолжал свою работу. Кореец Ан Ши Сен И был арестован в 1910 году и выслан из Томска за границу. На самом деле он, скрывшись от наблюдения, просто перебрался в Омск, где и жил до сентября 1913 года, пока случайно вновь не попал в поле зрения жандармов. Распоряжением генерал-губернатора кореец был вновь выслан и опять скрылся по дороге к границе. Начальник Иркутской контрразведки Попов жаловался ГУГШ на равнодушие властей при организации высылки иностранцев, подчеркивая, что высылка из Омска не по этапу, а по "проходному свидетельству" ведется постоянно; найти же скрывшихся на территории Сибири силами контрразведывательного отделения невозможно{231}. Если учесть, что высланные за границу нередко возвращались в Россию под другими именами, пользуясь несовершенством пограничного контроля, становится очевидной бесполезность данной меры с точки зрения борьбы со шпионажем. 13   Мало ввести суровое законодательство о шпионаже, следовало еще внушить чиновничьей и офицерской массе необходимость строгого соблюдения правил хранения не только особо важных, но и обычных документов, касавшихся боевой подготовки войск. Часто русские военные под влиянием отупляющего однообразия гарнизонной жизни, предполагающей простоту отношений и помыслов, проявляли преступную небрежность, которую легко могли использовать иностранные разведки, а обещанное законом наказание должностного лица за утрату секретных документов оставалось простой угрозой. Вот характерный пример. 03 июля 1913 г. на пристани Благовещенска таможенники задержали трех китайцев, несших 8 листов каких-то чертежей. Китайцев доставили в контрразведывательное отделение штаба Приамурского военного округа. Начальнику отделения ротмистру Фиошину не составило труда установить, что "чертежи" - это копии секретных верстовых карт приграничных районов Южно-Уссурийского края. На картах были нанесены схемы решений тактических задач, выполненные офицерами Уссурийского казачьего дивизиона в 1909-1910 гг. Руководил тактическими занятиями войсковой старшина князь Кекуаков.   В 1912 г. он получил чин полковника и выехал к новому месту службы. На допросе в контрразведке китайцы сказали, что купили эти злосчастные чертежи на базаре у неизвестного мальчика, как хорошую оберточную бумагу. Полицейские нашли маленького торговца" Оказалось, что он живет с родителями в пристройке дома князя Кекуакова, а "большие листы бумаги" подобрал во дворе и решил продать по 1 копейке на базаре. Полиция и жандармы обыскали всю территорию возле дома князя, соседние дворы и магазины. В лавке китайца Ван Сио - Цзяна обнаружили еще 6 карт, 2 из которых были секретными. Торговец тут же сообщил, что кипу бумаг подарила ему дочь князя перед отъездом. Бывший денщик князя казак Буравлев рассказал жандармам, что при отъезде полковника во двор было выброшено много ненужной бумаги, в том числе какие-то карты. Допросили даже супругу князя. Она подтвердила показания денщика и предположила, что князь по рассеянности мог положить карты на шкаф, где хранились старые газеты. Китайцев освободили, а на полковника князя Кекуакова было заведено уголовное дело по обвинению в "трате по небрежности документов секретного характера, долженствующих в видах внешней безопасности России, храниться в тайне от иностранных государств". Князю грозило в соответствии со ст. 425 Улож. о наказ. 4-летнее заключение в крепости, однако суда ему удалось избежать. 21 января 1914 г. царь повелел прекратить производство дела и ограничиться наложением на полковника дисциплинарного взыскания "по усмотрению командующего округом"{232}. Благодаря монаршей снисходительности, случай с князем вряд ли стал уроком для других офицеров. Применение закона от 5 июля 1912 г, на практике было ограничено целым рядом последующих указов и циркуляров. Поэтому грозные статьи нового законодательства не могли выполнить свою главную задачу - устрашить потенциальных преступников. Военный шпионаж в России вплоть до войны 1914 г. так и не стал опасным занятием, особенно для иностранцев. После начала активной работы контрразведывательных отделений в России удалось избежать роста шпиономании. Аресты подозреваемых в шпионаже благодаря двойному контролю - со стороны ГУГШ и жандармского ведомства - были относительно немногочисленны и в большинстве случаев обоснованны. В целом количественные показатели эффективности работы русской военной контрразведки (аресты и осуждения) были ниже тех, что достигли спецслужбы Германии и Австро-Венгрии (Табл. 7). Таблица 7. Численность арестованных и осужденных за шпионаж в Германии и России за 1911-1913 гг.{233} Годы  Германия    Россия      Арестовано  Осуждено  Арестовано  Осуждено 1911  119  14  26  10 1912  221  21  82  12 1913  346  21  112  9 Всего  686  56  220  31 О размахе контрразведывательных мероприятий, проводившихся в Австро-Венгрии можно судить уже по одному только замечанию М. Ронге: "группе контрразведки разведывательного бюро пришлось в 1913 году работать над 8000 случаев (шпионажа - Н.Г.) против 300 случаев в 1905 году..."{234}.   Предшествующий первой мировой войне период характеризовался подъемом активности разведок практически всех европейских и наиболее крупных азиатских государств. Поэтому вряд ли в совокупной разведывательной работе против Германии и Австро-Венгрии было задействовано значительно большее число агентов, чем, например, против России. Однако результативность усилий русской контрразведки была ниже соответствующих показателей германской и австрийской спецслужб (См. табл. 6).   По оценке М. Алексеева, автора книги "Военная разведка России", высокая цифра задержанных по обвинению в шпионаже свидетельствовала о достаточно эффективной деятельности германской и австрийской контрразведок"{235}. Работа этих служб проходила в атмосфере шпиономании, царившей на территории обеих империй. Власти всячески поддерживали настороженную мнительность среди населения, и, особенно, в армии. Например, в Австро-Венгрии "для широкого распространения сведений по шпионажу, чтобы приучать к осторожности солдат", Генштаб выпустил воззвание Остерегайтесь шпионов, которое было распространено в 50 000 экземпляров во всех казармах, в жандармерии и пограничной охране"{236}.   Четкая работа контрразведки, согласованная с мероприятиями других государственных структур Германии и Австро-Венгрии, позволяет говорить о том, что в этих странах был установлен "жесткий контрразведывательный режим". С января 1907 года по июль 1914 года в Германии было арестовано 1056 человек, из них 135 осуждены. Австрийская контрразведка в одном только 1913 году провела 560 арестов, из них почти седьмая часть привела к осуждению{237}. 14   Что же мешало русским властям добиться столь же впечатляющих успехов? Пожалуй, главным препятствием на пути повышения результативности контрразведывательной работы было отсутствие общегосударственной системы противодействия иностранному шпионажу. Отсутствие налаженного механизма обмена информацией по вопросам контрразведки между МИД, МВД и Военным министерством приводило к тому, что многие иностранные офицеры после въезда в Россию для "изучения русского языка" оказывались вне контроля властей.   Акмолинский губернатор Неверов 01 октября 1913 г. уведомил жандармов о том, что примерно месяцем раньше британцы генерал Френсис Мелькоха, полковник Джеймс Эрвинд и майор Томас Кокрен, а также шесть германских и два австрийских офицера проехали, правда, в разное время и разными поездами через Москву в Китай. До Китая, видимо они не добрались, а значит - находятся где-то в России. Губернатор просил жандармов в случае обнаружения этих лиц установить за ними негласное наблюдение для "выяснения цели их командировки в Россию"{238}. 25 января 1914 г. начальник штаба Московского военного округа доложил генерал-квартирмейстеру ГУГШ о том, что не получает от полиции никаких сведений о прибывающих в Москву иностранных офицерах. Обнаружить их штабу округа удается лишь "особыми мерами", принимаемыми контрразведкой. В 1912 г. таким путем было выявлено 26 иностранных офицеров, в 1913 г. - 35{239}. Совещания 1908 и 1911 гг., посвященные организации контрразведывательной службы лишь наметили основные принципы взаимодействия Главного управления Генштаба, Отдельного корпуса жандармов и Департамента полиции. То обстоятельство, что контрразведывательные отделения были укомплектованы в основном жандармскими офицерами, находились в подчинении военного командования и при этом в вопросах розыска должны были контактировать с Департаментом полиции, уже предполагало появление неизбежных споров по вопросам разграничения ведомственных полномочий. Предполагалось, что все возникающие проблемы можно будет решать в процессе работы. Однако члены комиссий недооценили глубину существовавших межведомственных разногласий.   Сразу же после формирования контрразведывательных отделений на первый план вышли не вопросы координации действий военных и полицейских органов, а тяжба между штабами военных округов и жандармскими управлениями за права единолично распоряжаться этими отделениями. Кажется, что для споров не было оснований. В "Положении о контрразведывательных отделениях" (1911 г.) указано, что они подчинены генерал-квартирмейстерам окружных штабов, при которых созданы. Вроде бы все ясно. Однако начальниками отделений были офицеры Корпуса жандармов. Они считались прикомандированными к местным жандармским управлениям. В силу этого начальники управлений были убеждены в том, что офицеры контрразведки обязаны беспрекословно выполнять их приказания. Выходило, что контрразведка в провинции имела двойное подчинение, причем каждое начальство (жандармское и военное) стремилось продемонстрировать свою исключительную власть над контрразведывательным отделением. В мае 1912 года начальник штаба Иркутского военного округа доложил в ГУГШ, что начальник Иркутского губернского жандармского управления (ГЖУ) самовольно производит аресты из жалованья офицеров контрразведки и периодически вызывает их по делам службы для разного рода объяснений". Ссылаясь на "Положение о контрразведывательных отделениях", генерал доказывая неправомерность действий жандармского начальника подчеркивал, что "двойственность в подчинении создает много неудобств"{240}. Строгое внушение из Петербурга заставило жандарма смириться с мыслью о том, что контрразведка ему не подотчетна. Однако в целом отношение офицеров жандармских управлений к своим коллегам, служившим в контрразведывательных отделениях, было весьма недружелюбным. Причину следует искать в узкой корпоративности, пронизывавшей все поры государственного аппарата России. Особенно заметна она была в армии. Внешне сплоченный офицерский корпус империи, который принято уподоблять касте, в действительности, не был однородным.   Например, в среде армейского офицерства закрепилась стойкая неприязнь к гвардии. Старшие офицеры делили себя на тех, кто окончил академию Генштаба, и тех, кто там не обучался. Принцип товарищеской взаимопомощи, действовавший внутри каждой из групп, не распространялся на "чужаков". В основе этого бесконечного деления на слои, группы и т.д. лежало чувство неприязни большинства к "выскочкам", к тем, кто сумел выделиться из основной массы офицерства. Этим можно объяснить резкое отчуждение, характерное для взаимоотношений офицеров армии и Корпуса жандармов. Ведь корпус был укомплектован армейскими офицерами, пожелавшими сменить род службы и прошедшими серьезный конкурсный отбор. Причем очень часто без протекции перевод в корпус был попросту невозможен.   15   Многие офицеры, вопреки утвердившемуся в литературе мнению, пытались добиться перевода в Отдельный корпус жандармов, поскольку это был единственный реальный способ молодым честолюбцам, не попавшим в академию, вырваться из тягостной беспросветности гарнизонной службы и вечной нищеты. Но не всем это удавалось. Один из героев повести А. Куприна Поединок с горечью говорит об офицерах русской армии начала XX века: "Все, что есть талантливого и способного, - спивается… Один счастливец - и это раз в пять лет - поступает в академию, его провожают с ненавистью. Более прилизанные и с протекцией неизменно уходят в жандармы или мечтают о месте полицейского пристава в больном городе. Дворяне и те, кто хотя с маленьким состоянием, идут в земские начальники. Положим, остаются люди чуткие, с сердцем, но что они делают? Для них служба "- это сплошное отвращение, обуза, ненавидимое ярмо{241}.   Итак, согласия и уважения между представителями, таким образом офицерства быть не могло. Но как ни покажется странным, и в среде жандармов дробление на взаимно отчужденные группы продолжалось. Офицеры губернских управлений видели чуть ли не врагов в лице своих товарищей, служивших в охранных отделениях{242}. В 1911 году оформилась и еще одна, правда немногочисленная группа, - офицеры контрразведки, которую весьма неприязненно восприняла большая часть жандармских офицеров. Начальники жандармских управлений и их помощники ревниво следили за каждым шагом своих коллег из контрразведки. Непременным атрибутом межгруппового соперничества в жандармской среде были интриги, что вполне отражало специфику деятельности политической полиции. Весной 1912 года , офицер Иркутской контрразведки ротмистр Попов приехал на несколько дней в Томск для встречи с агентом. Ротмистр был в штатском ради соблюдения конспирации. Именно в таком виде он и явился для служебных переговоров к начальнику Томского ГЖУ полковнику Мазурину. Тот факт, что ротмистр был не в жандармском мундире, при официальном представлении младшего офицера старшему, как предписывал устав, полковник принял за личное оскорбление и служебную распущенность. Об этом он немедленно донес в Петербург, в штаб корпуса. Жалобу встретили сочувственно, поскольку в это время командующий корпусом генерал Джунковский энергично взялся за укрепление дисциплины среди жандармов и рапорт полковника Мазурина пришелся как нельзя кстати{243}. Эти мелочные придирки сами но себе выглядели нелепо, и, быть может, недостойны упоминания, но они являлись свидетельством неприятия жандармами нового родственного учреждения. В нем начальники жандармских управлений видели нежелательного конкурента. Ведь контрразведка получала право вести розыск, создавать агентурную сеть и осуществлять перлюстрацию, то есть выполнять те функции, которые извечно были прерогативой охранных отделений губернских жандармских управлений. жандармы чувствовали себя очень неуютно, сознавая, что где-то рядом существует секретная агентура контрразведки, которая, несмотря на иные конечные цели, способна была попутно вести сбор информации об общественно-политическом положении в регионах, коррупции и т. д., иными словами, - дублировать работу жандармов. Отсюда проистекали многочисленные конфликты между жандармскими органами и контрразведкой. Для устранения самых энергичных соперников использовали, традиционный в этих кругах, метод очернительства. Начальник Томского ГЖУ серией рапортов командиру Корпуса жандармов представил деятельность ротмистра Попова в столь отвратительном виде, что последнему было приказано немедленно "подать прошение" об увольнении в запас, так как командующий "не признает более возможным оставление его в рядах жандармов"{244}. Только горячее заступничество начальника штаба Иркутского военного округа, не желавшего терять ценного работника из-за прихоти спесивых интригантов, позволило ротмистру Попову остаться в контрразведке и даже получить повышение. Специальное расследование штаба корпуса установило, что все обвинения, выдвинутые против него, "не соответствуют действительности"{245}. 16   Подобные склоки отвлекали сотрудников контрразведки от их прямых обязанностей. На выяснение отношений с коллегами по жандармскому ведомству приходилось тратить столько же времени и сил, что и на борьбу со шпионажем. Жандармское начальство заботилось прежде всего, о том, чтобы ненароком не уступить образованной структуре каких-либо своих традиционных прав, а борьба со шпионажем при этом отходила на дальний план. 20 февраля 1913 г. директор Департамента полиции Белецкий в письме помощнику 1 обер-квартирмейстера ГУГШ генералу Монкевицу описывал случай, когда все в то же Томское ГЖУ явился наблюдательный агент контрразведки с просьбой "оказать содействие просмотром двух писем на японском языке, добытых агентурным путем". На расспросы жандармов агент отвечал, что начальник контрразведывательного отделения приказал ему "озаботиться постановкой цензуры" в Томске. Агенту жандармы указали на дверь, зато поспешили донести в Петербург о нарушении контрразведкой основных правил организации и проведения цензуры. Белецкий официально уведомил военных, что признает "самостоятельное ведение цензуры низшими агентами контрразведывательного бюро весьма рискованным... и могущим вредно отразиться на постановке цензуры в Томском охранном отделении"{246}. 02 марта генерал ответил, что им сделаны распоряжения о запрещении низшим агентам контрразведки "ведения почтовой цензуры". Специальным циркуляром ГУГШ известило всех окружных генерал-квартирмейстеров о том, что почтовую цензуру "для надобностей" контрразведки могут вести только офицеры и чиновники отделений{247}. Однако малочисленность сотрудников этого ранга на практике ставила под сомнение эффективность цензуры. Например, в Иркутском отделении лишь четверо имели право цензуры, между тем как район, обслуживавшийся ими, простирался на тысячи верст от Урала до Забайкалья. Другие контрразведывательные отделения страны были не в лучшем положении. На территории Санкт-Петербургского военного округа цензуру имели право осуществлять два офицера контрразведки, в Одесской, Кавказском и Туркестанском - по три.   Без помощи жандармских управлений, естественно, обойтись было невозможно, а жандармы с полнейшим равнодушием взирали на страдания своих коллег. И в то же время формально жандармские управления от участия в борьбе со шпионажем не отказывались. Так, в примечании к инструкции "Указания по разработке перлюстрированных писем" от 02 января 1914 г. начальник Омского жандармского управления полковник Козлов требовал "изучать" все письма японских, китайских и корейских Подданных проживавших в Омске{248}. Однако если и была получена какая-либо информация о шпионаже, то вряд ли она попала бы в Иркутскую контрразведку. Управление обязано было бы сообщить об этом, прежде всего в Департамент полиции, ну а там, оповестили бы военных, если бы сочли нужным. Недостаток собственных агентов заставлял контрразведку постоянно просить о помощи начальников жандармских управлений и охранных отделений при осуществлении наружного наблюдения за подозреваемыми в шпионаже. МВД не поощряло подобного "смешения жанров". Циркуляром от 22 июля 1912 г. Департамент полиции предупредил всех начальников губернских жандармских управлений и охранных отделений о том, что содействие контрразведывательным отделениям "Отнюдь не должно отражаться на успешном выполнении прямых обязанностей по ведению политического розыска, и потому наружное наблюдение должно устанавливаться лишь в случае экстренной надобности…"{249}. Фактически этот циркуляр дозволял руководителям местных жандармских органов игнорировать просьбы контрразведки о помощи. Штаб Отдельного корпуса жандармов и ГУГШ, сознавая пагубность существовавшего, и постепенно увеличивавшегося отчуждения жандармских и контрразведывательных структур, пытались выправить положение. В 1913 году вновь было созвано совещание представителей МВД и Военного министерства для урегулирования "некоторых вопросов по службе, состоящих в контрразведывательных отделениях офицеров Отдельного корпуса жандармов и взаимоотношениях их к начальникам губернских жандармских управлений"{250}. 17   Временным подчинением жандармов-контрразведчиков военным штабам был нарушен традиционный порядок документального отражения служебной деятельности каждого из этих офицеров. Неожиданно возник целый ряд спорных вопросов, от решения которых, в конечном счете, зависело, какому ведомству будет принадлежать реальное право распоряжаться жандармскими офицерами, состоявшими в контрразведке. Например, какое ведомство будет составлять аттестации на офицеров контрразведки, каков порядок их награждения и на какие должности они смогут претендовать при обратном переходе в корпус? Совещание, видимо, не найдя разумного выхода из тупиков формалистики, признало "желательным" зачислить начальников ГЖУ, что немедленно превратило бы контрразведку в одно из обычных подразделений местных жандармских органов, выведя ее из-под власти военных{251}. К счастью, проект не был реализован и ГУГШ отстояло независимость военной контрразведки от жандармских органов. Дальше следовало как можно быстрее внести в вопросы субординации. Соответствующий документ появился 10 декабря 1913 года. С обоюдного согласия Генштаба и штаба Корпуса жандармов были "преподаны" военным и жандармским властям "Указания о порядке подчиненности состоящих в контрразведывательных отделениях офицеров Отдельного корпуса жандармов".   Однако этот документ не упорядочил, а скорее - еще больше спутал нити управления контрразведкой. Как гласил первый пункт, состоящие в контрразведке жандармские офицеры "числятся в списках соответствующих губернских жандармских управлений и считаются откомандированными для несения службы в распоряжение штабов военных округов, в ведении которых они всецело состоят". При этом подчеркивалось, что начальники офицеров контрразведки являются чины Генштаба и соответствующих штабов военных округов{252}. Это вполне ясное положение теряло свою четкость при детализации. Фактическая двойственность подчинения контрразведывательных отделений сохранилась. Например. Состоявшие в контрразведывательных отделениях жандармы подчинялись военным, но их послужные списки вели начальники жандармских управлений. Офицеры-контрразведчики увольнялись в отпуск военным начальством, но при этом отпускной балет получали в жандармском управлении после его начальника{253}. Между военным и жандармским ведомствами были разделены также и сферы дисциплинарной власти над офицерами контрразведки. Однако нужно признать, что авторы противоречивого документа главное внимание сосредоточили на закреплении обособленных интересов двух ведомств вместо того, чтобы ликвидировать формальности, мешавшие нормальной работе контрразведки. Чем усерднее все эти годы военные и жандармы старались предусмотреть и разграничить свои права и обязанности по отношению к контрразведке, тем запутаннее все выходило. Очевидная никчемность "Указаний о порядке подчиненности…" побудила генерала Джунковского 17 января 1914 г. отдать приказ по корпусу "О порядке подчиненности жандармских офицеров контрразведывательных отделений"{254}.   Генерал подчеркнул, что успех работы зависит во многом от помощи, которую она сможет получить от жандармских органов. Он в категоричной форме потребовал от всех офицеров губернских и железнодорожных жандармских управлений "беззамедлительно" оказывать полное содействие обратившимся к ним за помощью сотрудникам контрразведки. Джунковский попытался решить проблему самым простым и, вероятно, единственно возможным в тех условиях способом - отдав не допускающий возражений приказ, поскольку все другие способы положительного результата не дали. Решительное пресечение генералом Джунковским нескончаемых споров вполне соответствовало требованиям укрепления безопасности России на фоне нараставшей политической напряженности в мире. Однако потребовалось еще несколько месяцев на то, чтобы этот приказ не содержавший, к слову, привычной жандармам конкретизации, начали выполнять на местах, а заодно приступили к поиску формы оперативного взаимодействия жандармских органов с контрразведкой. Например, лишь в апреле 1914 г. начальник жандармского полицейского управления Сибирской железной дороги предписал начальникам отделений разъяснить на занятиях своим унтер-офицерам "дабы они, в случае обращения к ним за помощью" офицера контрразведки, оказывали бы ему по его распоряжению полное содействие"{255}. А между тем, с момента образования контрразведывательных отделений прошло уже более двух с половиной лет, в течение которых у жандармских начальников в провинции даже не возникала мысль о столь тесном сотрудничестве. 18   Непосредственно в Сибири складыванию единой системы контршпионажа, кроме названных выше причин, мешала полная разобщенность действий штабов Иркутского и Омского военных округов. Она была вызвана двумя обстоятельствами. Первое - недооценка Иркутским штабом и его контрразведывательным отделением интереса иностранных государств к Западной Сибири (Омскому военному округу). Второе - недостаток сил и средств, которыми располагало Иркутское контрразведывательное отделение для надежного прикрытия обоих округов. Поэтому штаб Омского военного округа и жандармские управления Западной Сибири вели, как умели, борьбу со шпионажем обособленно от Иркутской контрразведки. Все доступные штабу Омского округа способы пресечения, скорее ограничения, шпионажа, сводились к осуществлению простейших мер пассивной защиты. Начальник штаба Омского округа генерал Ходорович причислял к ним "усиление надзора за иностранцами", охрану "секретной и мобилизационной переписок, а также "устранение излишней откровенности "чиновников и офицеров в отношении вопросов "военно-секретного характера"{256}. Как бы признавая неспособность Иркутской контрразведки охватить контролем всю Сибирь, ГУГШ, в случае необходимости установления слежки за подозреваемыми на территории Омского округа, обращался не в Иркутскую контрразведку, а местным властями в штаб Омского округа. Надзор за проездом по территории Западной Сибири иностранных офицеров также оставался в ведении жандармских управлений и штаба Омского округа, действовавших без каких-либо контактов с Иркутской контрразведкой{257}.   Так, начальник отдела Военных сообщений ГУГШ 10 февраля 1914 года поставил в известность жандармов о том, что владелец Томского пивоваренного завода прусский подданный Роберт Крюгер получил от начальника Сибирской железной дороги разрешение на перевозку пива в трех специальных вагонах, обслуживаемых сотрудниками завода. По мнению генерала, Крюгер затеял это для того, чтобы "под видом развозки пива производить самую тщательную разведку как Сибирской, так и связанных с ней железных дорог"{258}. С просьбой установить наблюдение за проводниками вагонов Крюгера, генерал обратился не в соответствующий отдел ГУГШ, не в контрразведку, а к жандармам. Наблюдение было установлено по приказу начальника штаба корпуса жандармов, но опять же без согласования с контрразведкой{259}. Вероятно, между Омским и Иркутским штабами какой-нибудь, хотя бы минимальный обмен информацией существовал, но обнаружить в архивных документах указания на него не удалось. С уверенностью можно предположить, что никаких контактов между штабами по вопросам координации контрразведывательных мероприятий не существовало. Порой это приводило к провалу агентуры. 02 сентября 1913 года полиция Семипалатинска (Омский округ) задержала китайца Хо Тян Цзя, прибывшего из Омска. У него были поддельные документы. В участке китаец заявил, что служит секретным сотрудником у начальника Иркутской контрразведки ротмистра Попова и командирован с заданием в Западный Китай. Жандармы запросили по телеграфу Иркутск. Ротмистр Попов подтвердил заявление китайца и просил его не задерживать. Стоит ли говорить, что всякая секретность поездки была уничтожена. Десятки семипалатинских чиновников, полицейских и даже гостиничная прислуга теперь знали, кому служит и чем занимается арестованный Хо Тян Цзя. Это было грубейшим нарушением конспирации, влекущим за собой срыв намеченной операции. 19   "Инструкция начальникам контрразведывательных отделений" требовала принимать все меры к тому, чтобы агенты "ни в коем случае не обнаруживали бы своего участия в работе отделения". Данный случай послужил причиной появления циркуляра ГУГШ от 24 октября 1913 года, в котором начальникам контрразведывательных отделений рекомендовалось при командировках секретных агентов "во избежание недоразумений" извещать об их проезде местные власти{260}. Это, в свою очередь, стало еще одним нарушением правил конспирации, но посредством этого циркуляра ГУГШ попытался толкнуть контрразведывательные отделения к сотрудничеству с другими военными и полицейскими органами хотя бы в малом.   Сколько-нибудь успешной борьбы со шпионажем на территории Западной Сибири омские военные, лишенные собственной контрразведки, проводить не могли. Осенью, 1913 года штаб Омского округа был обеспокоен поступавшими из различных источников сведениями о том, что германская разведка "развила усиленную деятельность" в Сибири вообще, и в Западной - особенно. Начальник штаба Омского округа генерал Ходорович нарушил традицию взаимного игнорирования и обратился к начальнику штаба Иркутского округа с просьбой о помощи. Впрочем, генерал Ходорович прекрасно понимал, что помощи не будет. В письме генерал-квартирмейстеру ГУГШ Данилову он пояснил причину скепсиса: "Нахожу, что при громадных расстояниях Сибири успешная активная борьба со шпионством на территории Иркутского и Омского округов, Иркутскому контрразведывательному отделению вряд ли посильна"{261}.   Неведение рождает страх. К началу 1914 года омские военные были уверены, что Западная Сибирь наводнена германскими и австрийскими агентами, которые под видом служащих размещенных здесь иностранных фирм "беспрестанно вращаются в обществе... и без особых затруднений ведут свои разведки"{262}. "Гнездами шпионства" в Западной Сибири, по мнению генерала Ходоровича, стали "центры молочного кожевенного и мукомольного производств" а также крупные торговые города. Внимание Иркутской контрразведки было преимущественно направлено на японских и китайских агентов.   Успешно бороться с германским шпионажем на территории Западной Сибири, как писал генерал Ходорович в рапорте генерал-квартирмейстеру ГУГШ 4 января 1914 г., штаб Омского округа смог бы только располагая собственным контрразведывательным отделением{263}. Однако в ГУГШ так не считали. Не было весомых доказательств реального существования германского шпионажа в Западной Сибири для того, чтобы иметь основания открыть там контрразведывательное отделение.   На рапорт Ходоровича начальник Генерального штаба, наложив резолюцию: "Должно отказать", а генерал Данилов тактично объяснил Ходоровичу причину отказа "недостатком денежных средств"{264}. Западная Сибирь по-прежнему оставалась зоной недосягаемости если не для иностранных разведок, то, безусловно, для русской контрразведки. Видимо , до начала мировой войны 1914 г. штаб Омского даже не был осведомлен об основных направлениях работы контрразведки штаба Иркутского военного округа. 20   Подведем некоторые итоги. После войны с Японией в правительственных кругах России никто не отрицал необходимость усиления борьбы с иностранным шпионажем в мирное время. Разработка проектов совершенствования организационных форм контрразведки проводилась в рамках военного ведомства. Главное управление Генерального штаба привлекло к этой работе все штабы военных округов России. Штабы высказались за создание на территории каждого округа региональной системы контрразведки. В нее должны были войти исполнительные органы - жандармские управления, охранные отделения, пограничная стража и общая полиция, а также руководящий орган - штаб местного военного округа. Подготовленный ГУГШ окончательный вариант проекта отразил интересы армии, но не учел мнение других ведомств. МВД, в свою очередь, предложило использовать опыт организации охранных отделений Департамента полиции и под его началом создать контрразведывательные отделения, практически не связанные с военными властями. В итоге зимой 1908 г. Межведомственная комиссия согласилась с этим вариантом. Впрочем, из-за отсутствия свободных средств в бюджете, формирование контрразведки было отложено. В 1910 г. руководители Департамента полиции и Отдельного корпуса жандармов пришли к выводу о том, что планируемые контрразведывательные отделения не смогут работать в отрыве от военной разведки. Поэтому летом 1911 г. контрразведывательные отделения были сформированы при штабах военных округов с полным подчинением последним. Военная контрразведка была построена на принципе независимости отделений от центра и относительной их самостоятельности в оперативно-розыскной работе. Децентрализация в данном случае была полезна тем, что каждому отделению предоставлялась возможность проявлять инициативу в борьбе со шпионажем, строить свою работу с учетом специфики конкретного региона. В то же время, отрицательной стороной независимости местных органов от центра стало отсутствие возможностей для маневра силами отделений контрразведки в рамках империи и потеря окружными штабами надежды на оперативную помощь ГУГШ и МВД при необходимости объединить усилия органов двух ведомств в провинции. Контрразведывательные отделения сосредоточили внимание на организации борьбы с разведками преимущественно тех государств, которые граничили с территорией соответствующего военного округа. В этой борьбе главная роль отводилась негласной агентуре отделений. Пример работы Иркутского контрразведывательного отделения в 1911-1914 гг. демонстрирует зависимость успеха в противодействии заранее обозначенному противнику от умелого использования зарубежной агентуры.   Между тем, именно в Сибири метод "специализации" контрразведки показал свою несостоятельность. Контрразведывательный орган штаба Иркутского округа в одиночку не мог поставить эффективный заслон всей Сибири. Для этого требовалась постоянная и широкая помощь структур МВД, но в силу иной ведомственной принадлежности контрразведывательное отделение не получало помощь в нужном объеме. Подобная ситуация складывалась по всей империи. Конечно, борьба со шпионажем в России после создания специальных отделений в целом стала более эффективной. По результативности работы лидировали отделения штабов западных военных округов империи" На их фоне редкие успехи сибирской контрразведки выглядели малозначительными. Объясняется это, в первую очередь, более низкой степенью интенсивности (точнее - вероятно более низкой) работы иностранных разведок в Сибири и, еще более слабой координацией взаимодействия органов МВД и военной контрразведки. Нейтрализовать разностороннюю деятельность иностранных разведок в России могли только объединенные усилия органов военного и полицейских ведомств, а не разрозненное сопротивление нескольких контрразведывательных подразделений. Вопреки усилиям высшего руководства МВД и Военного министерства в стране к 1914 г. не сложилась единая общегосударственная система борьбы со шпионажем.   Широкое применение русскими властями в 1911-1914 гг. активных и превентивных (в т.ч. изменение законодательства) мер борьбы со шпионажем стало известным ограничителем масштабов деятельности иностранных разведок, но не остановили сам процесс проникновения спецслужб потенциальных противников на территорию империи. Содержание Шпиёны   www.pseudology.org