Москва, 1992 Олег Гордиевский, Кристофер Эндрю КГБ. Разведовательные операции от Ленина до Горбачёва Глава VI. Служба радиоперехвата, внедрение агентов и "великолепная пятерка" из Кембриджа (1930-1939) Среди многочисленных портретов героев советской разведки в "комнате памяти" Первого главного управления лишь один принадлежит человеку, который не был офицером НКВД. Это единственное исключение - генерал Ян Карлович Берзин, командовавший отрядом ЧК во время Гражданской войны, но более всего известный как начальник советской военной разведки (в те годы Четвертое Управление Генерального Штаба, позднее ГРУ, Главное Разведывательное Управление) в период с 1924 по 1935-год.   Берзин родился в Латвии в 1890-году, подростком вступил в революционное подполье, провел несколько лет в тюрьмах и на каторге в Сибири. В 1919-году он работал в недолговечном Советском правительстве в Латвии. В начале карьеры Берзина в военной разведке его ближайших соратников, биография многих из которых напоминала биографию самого Берзина, называли "латышской фракцией" - точно так же, как в течение некоторого времени основные помощники Дзержинского были известны как "польская фракция". В 1935-году Берзина отправили на Дальний Восток в качестве армейского командира, в августе 1936-го отозвали в Москву, где он получил назначение руководителя советского военного представительства при республиканском правительстве Испании. Годом позже, в разгар репрессий, ему было приказано вернуться в Россию, где он и был ликвидирован. Берзин обязан местом в зале славы ПГУ своему вкладу в сбор разведданных с помощью перехвата и внедрения агентов. В начале тридцатых годов он принимал участие в организации объединенного подразделения ОГПУ и Четвертого Управления в рамках Специального отдела ОГПУ. Задачей этого подразделения был гражданский и военный перехват. Возглавляли его Глеб Бокий из ОГПУ и его заместитель полковник Четвертого Управления П. Харкевич. Подразделение было самым секретным во всем ОГПУ.   До 1935-года оно размещалось не на Лубянке, а в здании Народного комиссариата по иностранным делам на Кузнецком мосту. Согласно показаниям Евдокии Карцевой (впоследствии Петровой), поступившей на работу в подразделение в 1933-году, сотрудникам было строго запрещено сообщать адрес своего места работы даже собственным родителям. Как и большинство молодых сотрудниц подразделения, Карцева постоянно испытывала страх перед его руководителем. Бокий сутулился при ходьбе и имел странную привычку носить плащ круглый год. Карцеву бросало в дрожь от взгляда его "холодных, проницательных голубых глаз, которые заставляли людей думать, что ему противен сам их вид".   Несмотря на годы, а ему было за пятьдесят, Бокий продолжал гордиться своими сексуальными подвигами и по выходным регулярно устраивал оргии у себя на даче. Когда Карцева задала коллеге мужского пола вопрос об этих оргиях, он ответил: "Если ты только обмолвишься кому нибудь об этом, он сделает твою жизнь невыносимой. Ты играешь с огнем". Карцева жила в страхе быть приглашенной на дачу своего начальника. В ночную смену, чувствуя себя наиболее уязвимой, она надевала "самые простые и невзрачные платья, боясь привлечь его непрошеное внимание". Несмотря на развратность своего начальника, объединенное подразделение ОГПУ и Четвертого Управления оставалось самым крупным в мире и лучше всех оснащенным органом перехвата и дешифровки. Оно, в частности, получило больше выгоды от шпионажа, чем любое другое аналогичное ведомство на Западе. В большинстве своем ведомства, занимавшиеся агентурной разведкой, время от времени получали в свое распоряжение шифрованные материалы, но в тридцатых годах только ОГПУ и Четвертое Управление, следуя примеру, положенному ещё "Охранкой" в дореволюционное время, сделало приобретение таких документов одним из основных приоритетов.   В первые годы существования объединенного подразделения перехвата и дешифровки наибольшее влияние на советскую внешнюю политику оказали материалы, поступавшие из Японии. Работая в японской секции подразделения, Евдокия Петрова обнаружила, что шифрованные материалы из Японии "добывались с помощью агентов". В разное время в тридцатые годы среди таких агентов были сотрудники японских посольств в Берлине и в Праге. Второй крупной заслугой Берзина внутри КГБ и ГРУ было его участие в приспособлении техники внедрения агентов, разработанной ОГПУ в двадцатых годах главным образом для борьбы с белогвардейской эмиграцией, для проникновения в аппарат иностранных правительств и военных служб в тридцатые годы. Согласно засекреченной истории ИНО, подготовленной в 1980-году по случаю шестидесятой годовщины, эта стратегия родилась в беседах Берзина, начальника ИНО (Иностранный отдел ОГПУ) Артузова и начальника ОМС (отдела международных связей) Коминтерна Пятницкого.   Вполне вероятно, что инициатива в этом деле принадлежала Берзину. В начале тридцатых годов главным объектом внедрения все ещё были белогвардейские организации, которые вскоре уступили место троцкистам. Берзина же в большей степени интересовало использование внедренных агентов для сбора разведданных. Его инициативе быстро последовали ОГПУ и НКВД. В тридцатых годах не существовало четкого разделения обязанностей между Четвертым Управлением и ОГПУ/НКВД. агенты Четвертого Управления обычно собирали как политическую, так и военную информацию. ОГПУ/НКВД занимались этим реже. При этом обе организации во всё большей степени замещали сеть ОМС по сбору разведывательных данных. Самым удачливым внедренным агентом был Рихард Зорге. В 1964-году, двадцать лет спустя после своей смерти, Зорге стал Героем Советского Союза. Его память почтили серией официально санкционированных приукрашенных биографий и, что было весьма необычно для иностранного агента, специальным выпуском почтовых марок. Когда Зорге в 1929-году пришёл на работу в Четвертое Управление, он произвел впечатление на коминтерновского агента Хеду Массинг как "романтически и идеалистически настроенный ученый" с "необычайно привлекательной внешностью" и вообще очень обаятельный человек: "Холодные голубые глаза, слегка раскосые, густые брови придавали его лицу довольное выражение без каких бы то ни было на то причин". Зорге родился на Кавказе в 1895-году. Отец был немцем, буровым рабочим на нефтяных месторождениях, и, как о нём позже отзывался Зорге, человеком, настроенным "националистически и проимпериалистически". Мать была русская. Зорге учился в берлинской школе, в Первую мировую войну был ранен, разочаровался в "бессмысленности" принесенных ею разрушений и присоединился к революционному крылу рабочего движения. большевистская революция убедила его "не только поддержать движение теоретически и идеологически, но и принять в нём непосредственное участие". После войны Зорге получил степень доктора философии в области общественных наук в Университете Гамбурга, был активным коммунистом.   В конце 1924-года он переехал в Москву, в начале 1925-го начал работать в ОМС, получил советское гражданство. С 1927 по 1929-год ОМС посылал его с рядом шпионских заданий в Германию и, как Зорге заявлял впоследствии, в Англию и Скандинавию. В ноябре 1929-года он был лично завербован генералом Берзиным для работы в Четвертом Управлении. Впрочем, он также продолжал поддерживать связь с Пятницким и ОМС. Первым назначением Зорге было руководство шпионской сетью в Шанхае под крышей немецкого журналиста. Там он завербовал японского журналиста, впоследствии ставшего его самым важным агентом, Хоцуми Озаки. Озаки был молодым идеалистически настроенным марксистом из богатой семьи и с прекрасными связями в японских правительственных кругах. В январе 1933-года Зорге вернулся в Москву, где принял личные поздравления Берзина за достижения в Шанхае. Следующим и самым важным назначением Зорге была работа в Японии. По дороге в Японию он провел несколько месяцев в Германии, утвердив свою репутацию журналиста и получив известность как общительный и компанейский член нацистской партии. На прощальном ужине, устроенном Зорге в Берлине, присутствовал сам доктор Геббельс. По прибытии в Токио в сентябре 1933-года Зорге быстро завоевал доверие немецкого посольства.   После своего ареста восемь лет спустя он похвалялся: "Тот факт, что мне удалось наладить хороший контакт с посольством Германии в Японии и завоевать абсолютное доверие его сотрудников, стал основой моей организации в Японии… Даже в Москве тот факт, что я проник в самый центр посольства и использовал его для своей разведывательной деятельности, оценивается как чрезвычайно удивительный, не имеющий аналога в истории". Зорге не представлял себе, что к тому времени было совершено ещё несколько внедрений, которые в Москве считались не менее "удивительными". Тем не менее именно шпионская сеть Зорге предоставила Москве наиболее важные разведданные по Германии и Японии из всех, что были получены посредством агентов. Большую часть времени из восьми лет, проведенных Зорге в Токио, Кремль считал, что главная угроза Советскому Союзу исходит от Японии. В начале тридцатых годов "великая депрессия" вырвала неглубокие корни японской демократии. Депрессия создала такой общественный климат, при котором армии удалось покончить со своим подчиненным положением по отношению к политикам и заручиться поддержкой народа в плане её территориальных амбиций. В сентябре 1931-года японские войска, расквартированные вблизи принадлежащей Японии Южно Маньчжурской железной дороги, устроили взрыв на путях. Ответственность за взрыв они переложили на китайские войска и воспользовались этим событием, впоследствии получившим эвфемическое название "маньчжурского инцидента", как предлогом для того, чтобы начать оккупацию Маньчжурии.   Японское правительство согласилось с резолюцией Лиги наций, требующей вывода японских войск, однако перед лицом националистической лихорадки, охватившей Японию, политики оказались бессильны навязать свою волю солдатам. В начале 1932-года армия создала в Маньчжурии марионеточное Государство Маньчжоу го под номинальным управлением последнего из маньчжурских императоров. С того момента Япония стала контролировать большой участок суши, граничащий с Советским Союзом. До середины тридцатых годов Москва видела в Германии значительно менее серьезный источник военной опасности, чем в Японии. В течение ряда лет она наблюдала за ростом нацизма с невозмутимостью, граничащей с самодовольством, видя в нём скорее агонию немецкого капитализма, чем предзнаменование будущей завоевательной войны на Востоке. Вплоть до того момента, когда Адольф Гитлер стал канцлером Германии в 1933-году, Коминтерн призывал немецких коммунистов атаковать социалистического врага слева, а не нацистского врага справа.   Хотя комиссар по иностранным делам Максим Литвинов и предупреждал в 1933-году в своем общем обзоре советской внешней политики о "крайних антисоветских идеях" нацистского режима, он тем не менее подчеркнул, что основная угроза продолжает исходить от Японии. В течение последующих нескольких лет политика СССР в отношении Японии и Германии, как и политика Запада, основывалась на умиротворении. Её главной задачей было избежать войны как с Японией, так и с Германией. По прибытии в Токио в сентябре 1933-года Зорге получил приказ "внимательно изучить вопрос, планирует ли Япония нападение на СССР". Он писал после своего ареста восемь лет спустя: "В течение многих лет это было самым важным заданием, данным мне и моей группе; не было бы большой ошибкой сказать, что это было единственной целью моей миссии в Японии.. В результате наблюдений за важной ролью, полученной японскими военными после маньчжурского инцидента, и за их взглядами в СССР появились глубоко укоренившиеся подозрения, что Япония планирует напасть на Советский Союз; подозрения эти были настолько сильными, что часто выражаемое мной противоположное мнение не всегда находило полное понимание в Москве…" Если опасения Москвы по поводу нападения со стороны Японии и были порой преувеличенными, они всё же не были беспочвенны. Японская армия на несколько лет раскололась на враждующие группировки: Кодо ха, которая выступала за войну с Россией, и менее авантюристическая Тосей-ха, чьи амбиции были устремлены в Китай. Лишь в 1936-году, после неудачного переворота, организованного Кодо ха, Тосей-ха сумела начисто переиграть своих противников. К тому моменту предписания со стороны Запада Японии не вмешиваться в дела Китая стали походить, по выражению военного министра Японии, на "попытки уговорить мужчину не вступать в связь с женщиной, которая уже от него забеременела". К тому моменту, когда Япония открыто начала войну в июле 1937-года, она уже установила косвенный контроль над значительной частью северо востока Китая. Когда Массинг увидела Зорге в 1935-году в первый раз после 1929-года, она нашла, что он заметно изменился за годы пребывания в Китае и Японии. Хотя он по прежнему обладал "чрезвычайно привлекательной внешностью" и был преданным коммунистом, "мало что осталось от обаяния романтического и идеалистически настроенного ученого". Один японский журналист отзывался о Зорге как о "типичном задиристом и высокомерном нацисте… вспыльчивом и много пьющем".   Этот образ помог Зорге заработать доверие у сотрудников немецкого посольства. Его ближайшими знакомыми из числа работавших в посольстве были полковник Эйген Отт, занимавший пост военного атташе с марта 1934-года, и г-жа Отт, с которой у Зорге был один из его многочисленных романов. Зорге получил доступ к значительной части информации о японских вооруженных силах и военном планировании, которую Отт отправлял в Берлин, равно как и ко многим другим документам по вопросам дальневосточной политики Германии, присылаемым в посольство. Когда в апреле 1938-года Отт получил повышение и стал послом, Зорге стал ежедневно завтракать с ним, снабжая его свежей информацией о событиях в Японии и редактируя некоторые из его донесений в Берлин.   Тем временем главное звено шпионской сети Зорге, Хоцуми Озаки, получал все больший доступ к процессу принятия решений в японской внешней политике, будучи членом мозгового треста ведущего государственного деятеля, принца Коноэ. В конце 1935-года Озаки удалось сфотографировать документ, относившийся к процессу государственного планирования на будущий год и указывающий на отсутствие вероятности скорого нападения Японии на Советский Союз. Зорге правильно предсказал вторжение в Китай в июле 1937-года, в очередной раз предоставив заверения, что у Японии нет планов вторжения в Сибирь. Во всех советских официальных панегириках Рихарду Зорге содержится по крайней мере одно преднамеренное искажение, по сей день не обнаруженное Западом. Донесения Зорге обычно используются для того, чтобы скрыть успехи советской службы перехвата, формы сбора разведданных, которая даже в эпоху гласности официально не упоминается в Советском Союзе. Вполне возможно, что перехват был более важным источником разведывательной информации о Японии, чем донесения самого Зорге. Так, перехваченная и расшифрованная телеграмма, направленная японским военным атташе в Москве, подполковником Юкио Касахарой, сторонником группировки Кодо ха, в Генеральный штаб в марте 1931-года, за полгода до "маньчжурского инцидента" и за два с лишним года до прибытия Зорге в Токио, вполне возможно, сделала больше, чем какие либо другие сообщения в деле раздувания опасений относительно нападения Японии на Советский Союз.   В телеграмме говорилось: "Рано или поздно (Японии) неизбежно придется столкнуться с СССР… Чем скорее начнется советско японская война, тем лучше для нас. Мы должны понимать, что с каждым днем ситуация становится все белее выгодной для СССР. Если говорить коротко, я надеюсь, что власти примут решение о проведении быстрой войны с Советским Союзом и начнут проводить соответствующую политику". Неудивительно, что в Москве опасались, как бы "маньчжурский инцидент" не стал прелюдией к нападению на Советский Союз, к которому призывал Касахара. Ещё большую тревогу вызвали слова Хироты, посла Японии в СССР, сказанные им в беседе с находившимся с визитом в Москве японским генералом и процитированные в другой перехваченной и расшифрованной японской телеграмме: "Отложив в сторону вопрос, стоит или нет Японии воевать с Советским Союзом, можно сказать, что имеется необходимость проводить жесткую политику по отношению к Советскому Союзу с намерением начать войну с СССР в любой момент. Целью, однако, должна быть не защита от коммунизма, а скорее оккупация Восточной Сибири". Весной 1931-32 гг. Москва пережила ещё один приступ страха перед войной с Японией. Секретариат Коминтерна сурово отчитал иностранных товарищей за то, что те не сумели уловить "глубокую связь между нападением Японии на Маньчжурию и подготовкой к великой антисоветской войне". В феврале 1932-года секретариат Коминтерна потребовал от входящих в организацию партий немедленных действий по организации саботажа производства и отправки оружия для Японии: "Требуется немедленная мобилизация масс, главным образом для того, чтобы помешать транспортировке оружия и военных грузов, направляемых в Японию по рельсам всех капиталистических железных дорог и из портов всех капиталистических стран". Москва встревожилась настолько, что в марте 1932-года сделала весьма примечательное заявление: "В наших руках находятся документы, написанные официальными лицами, представляющими самые верхние слои военных кругов Японии и содержащие планы нападения на СССР и захвата его территории". Что было ещё более примечательно, "Известия" поместили дешифрованные места из перехваченных японских телеграмм, где содержалось предложение Касахары провести "быструю войну" и призыв Хироты к оккупации Сибири. Готовность Москвы опубликовать это драматическое свидетельство японской угрозы объяснялась, по крайней мере частично, получением ею сведений, согласно которым в Японии стало известно, что японские дипломатические коды и шифры были рассекречены советской службой перехвата. В 1931-году уволенный дешифровщик кодов американец Герберт Ярдли опубликовал сенсационные мемуары, в которых рассказывал, что "Черная камера" Соединенных Штатов нашла ключ к японской дипломатической почте. Немедленно начался дипломатический скандал. Министр иностранных дел Японии публично обвинил Соединенные Штаты в "супружеской измене", заключавшейся в перехвате японских сообщений на конференции в Вашингтоне десятью годами раньше. Весной 1932-года Касахара, чей призыв к "быстрой войне" так встревожил Москву годом ранее, был назначен руководителем русской секции Второго управления японского Генерального штаба. Его преемник в должности военного атташе посольства в Москве, Торасиро Кавабе, сообщал в Токио, что русско японская война стала "неизбежна". Касахара ответил, что военные приготовления закончены: "Война с Россией необходима Японии для укрепления Маньчжурии". В течение нескольких последующих лет главной задачей для советских дешифровщиков, так же как и для агентов Зорге, стало наблюдение за опасностью нападения со стороны Японии, опасностью, которая так и не материализовалась в реальные действия. Возможно, главным успехом радиоразведки в середине тридцатых годов было подслушивание продолжительных переговоров, проведенных в Берлине бароном Иоахимом фон Риббентропом и японским военным атташе (впоследствии послом Японии) генералом Хироси Осимой и закончившихся подписанием немецко японского антикоминтерновского пакта, о чем было официально объявлено 25 ноября 1936-года. Немецкое посольство в Токио, посвящавшее Зорге в большую часть своих секретов, имело лишь отдаленные сведения о ходе переговоров.   Благодаря радиоразведке Москва получала более оперативную информацию. Весной 1936-года агент советской разведки в Берлине, которого курировал резидент НКВД в Нидерландах Вальтер Кривицкий, получил доступ к кодовой книге японского посольства и к содержащимся в ней шифрам по немецко японским переговорам. "С тех пор, - похвалялся Кривицкий, - вся переписка между генералом Осимой и Токио регулярно проходила через наши руки". Телеграммы, которыми Токио обменивалось со своим посольством в Москве, расшифровывались в объединенном подразделении перехвата и дешифровки НКВД/Четвертого Управления и, несомненно, служили дополнительным источником разведывательной информации о ходе переговоров. Опубликованный вариант антикоминтерновского пакта представлял собой не более чем обмен информацией о деятельности Коминтерна и о сотрудничестве в области профилактических мер. Однако в секретном протоколе говорилось, что в случае если любая из подписавших сторон станет жертвой "неспровоцированного (советского) нападения или ей будет угрожать нападение", то обе стороны немедленно проведут совместные консультации по вопросу о дальнейших действиях и ни одна не сделает ничего для того, чтобы "облегчить положение СССР": уклончивая формулировка, в которой Кремль легко мог усмотреть более зловещие намерения.   Уже через три дня после опубликования антикоминтерновского пакта комиссар по иностранным делам Литвинов объявил на съезде Советов: "Что касается опубликованного японско германского соглашения… это всего лишь прикрытие для другого соглашения, которое обсуждалось и парафировалось одновременно и которое не было опубликовано и не предназначено для публикации. Я заявляю, с полным чувством ответственности за то, что говорю, что именно выработке этого секретного документа, в котором слово коммунизм даже не упоминается, были посвящены пятнадцать месяцев переговоров между японским военным атташе и немецким супердипломатом". В своем выступлении Литвинов не назвал источника информации о секретном протоколе, однако в ней содержится любопытное указание на факт дешифровки кодов: "Неудивительно, что многие считают, что германско японское соглашение было написано специальным кодом, в котором слово антикоммунизм означает нечто совершенно иное, чем словарное значение этого слова, и что люди расшифровывают этот код разными способами". За помощь советской радиоразведке Кривицкого представили к награждению орденом Ленина, который он получил после бегства в Советский Союз осенью следующего года. Успеху в работе по дешифровке британских дипломатических кодов и шифров в середине тридцатых годов объединенное подразделение ОГПУ/Четвертого Управления по радиоразведке во многом обязано помощи агентурной разведки. Первое внедрение ОГПУ в Форин Оффис стало результатом явления, получившего в разведывательном деле название "случайно вошедший". В 1929-году Эрнест Холлоуэй Олдхам, шифровальщик Управления связи Министерства иностранных дел Великобритании, находившийся в тот момент в Париже с британской торговой делегацией, пришёл в советское посольство, представился как Скотт и попросил, чтобы его принял военный атташе.   Вместо этого он был принят офицером ОГПУ Владимиром Войновичем, представившимся как "майор Владимир". Олдхам заявил, что работает в Форин Оффисе и принес с собой британский дипломатический шифр, который и предлагает купить у него за две тысячи долларов США. Войнович взял шифр и исчез с ним в соседней комнате, где шифр сфотографировали. Возможно, подозревая провокацию, Войнович вернулся к ожидавшему Олдхаму, разыграл возмущение, бросил шифр на колени Олдхаму, обвинил его в мошенничестве и выгнал из посольства. Дешифровщики объединенного подразделения по радиоперехвату ОГПУ/Четвертого Управления определили достоверность шифра, принесенного Олдхамом. Центр сделал Войновичу выговор за то, что тот не заплатил "Скотту" деньги и не установил с ним связь; приказал выдать тому две тысячи долларов и настоял на повторном контакте. К стыду Войновича, офицер ОГПУ, следивший за Олдхамом, когда-тот возвращался домой, записал неверный адрес и не смог-найти его. Потребовались долгие усилия Ганса Галлени, нелегала ОГПУ в Голландии, известного среди своих агентов как "Ганс", прежде чем Олдхама нашли в Лондоне в 1930-году.   Однажды вечером Галлени остановил Олдхама на Кромвель роуд на его пути с работы домой, назвал по имени и обратился к нему с короткой заранее заготовленной речью: "Я сожалею, что мы не встретились в Париже. Я знаю о серьезной ошибке, совершенной майором Владимиром. Он отстранен от работы и наказан. Я пришёл, чтобы отдать Вам то, что по праву Вам принадлежит". С этими словами Галлени сунул в руку Олдхаму конверт, пересек дорогу и исчез в толпе служащих. Прохожие, видевшие, как Олдхам схватился за грудь и как у него подогнулись колени, пришли ему на помощь. Олдхам смущенно пробормотал слова благодарности, взял себя в руки и отправился восвояси.   Открыв дома конверт, он обнаружил в нём две тысячи долларов и инструкции по следующей встрече с Галлени. Имеются сведения, что Олдхам направился на это рандеву с намерением прекратить контакт с ОГПУ. Однако Галлени удалось уговорить его снова взять деньги и предоставить новую информацию о шифрах Форин Оффиса, режиме безопасности и о коллегах по Управлению связи. Хотя Галлени старался поощрять Олдхама, приглашая его с женой в дорогие рестораны, напряжение . двойной жизни оказалось непомерным. В сентябре 1933-года Олдхам был найден в бессознательном состоянии на полу в кухне своего дома на Пемброк Гарденс и срочно доставлен в больницу. Однако в больницу он прибыл уже мертвым. Расследование показало, что Олдхам, находясь "в ненормальном психическом состоянии", покончил жизнь самоубийством посредством "удушения светильным газом". Галлени вернулся на континент. ОГПУ воспользовалось предоставленной Олдхамом информацией о сотрудниках Управления связи для нового вербовочного рейда. Два нелегала ОГПУ были отправлены в Женеву, где несколько коллег Олдхама работали шифровальщиками в составе британской миссии в Лиге Наций. Один из нелегалов, бывший русский моряк, живший одно время в Соединенных Штатах, оказался настолько неумелым, что члены делегации очень скоро заподозрили его в работе на советскую разведку. Второй нелегал, Генри Кристиан (Хан) Пик, преуспевающий и общительный голландский художник, работал в разное время на Ганса Галлени (который контролировал Олдхама), злополучного Игнатия Порецкого (ликвидирован в 1937-году) и Теодора Малого (о котором речь пойдет позже). Под их руководством Пик с помощью своего обаяния стал весьма популярной фигурой среди широкого круга британских чиновников и журналистов в Женеве. Он пригласил нескольких шифровальщиков приехать к нему в гости в Гаагу, где оказал им роскошный приём и одолжил денег. Он отобрал как наиболее подходящую для вербовки кандидатуру капитана Джона Герберта Кинга, поступившего на работу в Управление связи в качестве "временного сотрудника" в 1934-году (должность, которая не давала права на пенсию), ушел от жены и жил с любовницей американкой. Кингу не хватало его скромного заработка. Пик с большим терпением и мастерством развивал свое знакомство с Кингом. Однажды он с женой пригласил Кинга и его возлюбленную отдохнуть в Испанию, где они останавливались в лучших гостиницах и вообще не стеснялись в средствах.   Г-жа Пик позднее отзывалась об этой поездке как о "настоящем испытании", а о Кинге и его знакомой как о "невероятно скучных" людях. Хан Пик не предпринимал попыток завербовать Кинга в Женеве, а дождался, пока тот вернется в Управление связи Форин Оффиса в 1935 м и только тогда навестил его в Лондоне. Даже и здесь Пик скрыл свою связь с НКВД. Вместо этого он сказал Кингу, что голландский банкир, чрезвычайно заинтересованный в секретной информации о международных отношениях, заплатит им обоим массу денег, если Кинг будет такую информацию предоставлять. Тот согласился. Для того чтобы оправдать свое пребывание в Великобритании, Пик предложил специалисту по интерьеру магазинов британцу Конраду Парланти, с которым он встретился в компании знакомых шифровальщиков, организовать фирму по художественному оформлению. Деньги он обещал достать сам. Парланти согласился, и партнеры заняли дом на улице Букингем Гейт. На этаже, который занимал Пик, имелась закрывающаяся на замок комната, где Пик фотографировал документы, поставляемые Кингом. Гордиевский видел досье, из которого следует, что некоторые из документов считались настолько важными, что были показаны самому Сталину. В это число входили телеграммы, отправленные английским посольством в Берлине по результатам встреч с Гитлером и другими нацистскими руководителями. В октябре 1935-года в Форин Оффис попал ещё один (в конечном счёте ещё более важный) советский агент, Дональд Маклин. Маклин был первым из группы британских агентов, завербованных в период или вскоре после окончания Кембриджского университета и успешно проникших в коридоры власти на Уайтхолле. В КГБ по прежнему считают пятерых ведущих агентов из Кембриджа самой действенной группой иностранных агентов, которые когда либо были завербованы. Во время Второй мировой войны они стали известны как "лондонская пятерка". После выхода на экраны фильма "Великолепная семерка" в Первом главном управлении их стали называть "великолепной пятеркой".   Первыми были раскрыты Дональд Маклин и Гай Берджесс. Оба бежали в Москву в 1951-году. После своего бегства в СССР в 1963-году Ким Филби был наречен британской прессой "третьим человеком". "Четвертым человеком" стал Энтони Блант, раскрытый в 1979 м. В течение восьмидесятых годов журналисты прошли по ряду ложных следов в поисках "пятого человека", заходя в тупики и находя не тех, кого искали. Имя этого человека было обнаружено Гордиевским во время подготовки секретной истории Третьего отдела ПГУ и упоминается впервые. В отличие от Олдхама и Кинга, продавших Форин Оффис за деньги, мотивы "великолепной пятерки" основывались на идеологии. Приманкой, которая привела их к работе на КГБ, был антифашизм как реакция на захват нацистами власти в Германии. Вот как Энтони Блант объяснил свою вербовку после разоблачения в 1979-году: "В середине тридцатых годов мне и многим моим современникам казалось, что коммунистическая партия и Россия составляют единственный прочный оплот против фашизма, поскольку западные демократии сформировали неопределенное и компрометирующее отношение к Германии. Гай Берджесс убедил меня, что я смогу лучше всего служить антифашистскому движению, если вместе с ним буду работать на русских". В середине тридцатых большинство старшекурсников в Кембридже были настроены апатично консервативно. Хотя консерваторы располагали самыми крупными политическими клубами в Оксфорде и Кембридже, они казались интеллектуально вымирающими и сторонящимися какой либо активной деятельности. В начале 1934-года автор заметки в "Кембридж Ревью" заметил: "Политическая деятельность в старых университетах за последние несколько лет была, главным образом, занятием социалистов и, во всё большей степени, коммунистов… Русский эксперимент вызвал в университетах очень большой интерес. Он считается смелым и конструктивным, а молодежь, которая всегда нетерпелива по отношению к осторожной медлительности и препятствиям со стороны старшего поколения, склонна сочувственно отнестись (часто независимо от политических взглядов) к этой попытке найти новый социальный и политический порядок". Рост симпатий среди идеалистически настроенных старшекурсников в отношении "русского эксперимента" был связан с событиями в Британии в не меньшей степени, чем с развитием дел в России. Момент, который Ким Филби считал "истинным поворотным пунктом" в своем политическом развитии, для многих представителей молодежи, сочувствующих Советскому Союзу, наступил вместе с "деморализацией и разгромом лейбористской партии в 1931-году". За великим "предательством" лидера лейбористов Рамсея Макдональда, выразившемся в согласии возглавить в августе 1931-года состоявшее преимущественно из консерваторов национальное правительство, последовало поражение лейбористов на избирательных участках два месяца спустя.   Что касается Филби, то ему: "Казалось невероятным, что (лейбористская) партия настолько беззащитна перед резервами силы, которые реакция сумела мобилизовать в минуту кризиса. Что ещё более важно, тот факт, что избиратели, по всей видимости, будучи достаточно искушенными, тем не менее попали под воздействие циничной пропаганды, ставит под сомнение верность исходных предпосылок демократии в целом". Когда лейбористы потеряли ориентиры в "великой депрессии", Россия как раз находилась в самой гуще великих экономических преобразований первой пятилетки. "Великолепную пятерку" соблазнила не жестокая реальность сталинской России, а мифический образ золотого века социализма: рабоче крестьянское Государство, мужественно строящее новое общество, свободное от социального снобизма британской классовой системы. Этот мифический образ был настолько прочным, что его не могли разрушить даже поездки в Россию, совершаемые теми, кого он соблазнил.   Малькольм Маггеридж, возможно, лучший из британских журналистов, работавших в Москве в середине тридцатых годов, писал о радикальных пилигримах, прибывавших в сталинскую Россию из Великобритании: "Их восторг по отношению ко всему, что они видели и что им говорили, и то, как они выражали этот восторг, безусловно, являют собой одно из чудес нашего века. Среди них были страстные защитники гуманной бойни, которые взирали на массивное здание ОГПУ со слезами благодарности на глазах; страстные защитники пропорционального представительства, которые с готовностью соглашались, когда им объясняли необходимость диктатуры пролетариата; страстные священники, которые благоговейно перелистывали страницы атеистических изданий; страстные пацифисты, которые с восторгом смотрели на танки, с лязгом ползущие по Красной площади, и тучи бомбардировщиков, от которых становилось темно в небе; страстные специалисты по градостроительству, которые стояли перед перенаселенными обветшавшими многоквартирными домами и шептали: "Если бы только у нас в Англии было что нибудь похожее!“ Эта почти невероятная доверчивость туристов, по большей части с университетским образованием, изумляла даже советских официальных лиц, привыкших к гостям из-за рубежа…" Американский корреспондент Уильям С. Уайт, работавший в Москве, отмечал такую же наивность среди приезжавших в сталинскую Россию американцев: "Они с огромным энтузиазмом относятся ко всему, что видят, но не всегда логичны; они испытывают энтузиазм ещё до приезда, и визит лишь удваивает его. Учительница из Бруклина съездила на экскурсию в типографию одной из газет. Там она увидела машину, творившую чудеса с бумагой. "Действительно, это замечательно, - сказала она. - Такое удивительное изобретение могло быть сделано только в такой стране, как ваша, где труд свободен, где нет эксплуатации и где все работают на одну цель. Я напишу книгу о том, что я здесь увидела“. Она была немного смущена, когда увидела сзади машины табличку "Сделано в Бруклине, штат Нью-Йорк“. Однако для "великолепной пятерки" опьяняющий идеализм тайной войны с фашизмом в рядах Коммунистического Интернационала был ещё более мощным стимулом для начала сотрудничества с НКВД, чем симпатия Советскому Союзу. Крестовый поход против фашизма, приведший к вербовке шпионов из Кембриджа, был организован Вилли Мюнценбергом, великим виртуозом коминтерновской пропаганды и создателем в двадцатые годы "клубов для невинных", предназначенных для "организации интеллектуалов" в подставных организациях, с коммунистами во главе. Во время антикоммунистической "охоты за ведьмами", развязанной нацистами вслед за поджогом рейхстага (здания немецкого парламента) 27 февраля 1933-года, ответственность за который нацисты возложили на коммунистов, Мюнценбергу пришлось перевести свою штаб квартиру из Берлина в Париж.   Там в июне 1933-года он основал наиболее влиятельный из всех "клубов для невинных": "Всемирный комитет помощи жертвам немецкого фашизма". Писатель Артур Кестлер, который работал в этом комитете, отмечает, что, как это обычно бывало в "клубах для невинных", "предпринимались всяческие усилия, чтобы ни один коммунист, за исключением нескольких широко известных в мире людей, таких, как Анри Барбюс или Дж. Б.С. Халдейн, не были связаны с комитетом". Французскую секцию возглавлял известный Венгерский эмигрант граф Каройи. Международным председателем стал наивный британский пэр лейборист лорд Марли. Великий физик Альберт Эйнштейн также согласился участвовать в комитете и вскоре обнаружил, что его называют "председателем". Участие этих людей придавало комитету вид непартийной филантропической организации. На деле же, как позже писал Кестлер, парижский секретариат, руководивший комитетом, был "чистой воды коммунистическим партийным собранием под руководством Мюнценберга и под контролем Коминтерна… Мюнценберг сам работал в большом кабинете в помещении Всемирного комитета, но никто из посторонних об этом не знал. Все было очень просто". Находясь в Париже, Мюнценберг в августе 1933-года опубликовал документ, безусловно, имевший наибольший пропагандистский успех за всю историю Коминтерна: "Коричневую книгу" о терроре Гитлера и поджоге рейхстага". Моментально переведенная более чем на двадцать языков, начиная от японского и заканчивая идишем, "Коричневая книга" стала, по выражению Кестлера, "библией антифашистской борьбы". Кестлер заявлял, правда, несколько преувеличивая, что издание "возможно, произвело больший политический эффект, чем любой другой памфлет, с того момента, когда полтора века назад Том Пейн в своем "Здравом смысле“ потребовал независимости для американских колоний".   Согласно названию, книга была "подготовлена Всемирным комитетом помощи жертвам немецкого фашизма (Президент: Эйнштейн) с предисловием лорда Марли". "Мое имя, - писал Эйнштейн, - появилось в английском и французском изданиях, как будто все это написал я сам. Это неверно. Мне там не принадлежит ни слова". Но поскольку книга служила благому делу, великий физик решил не предъявлять претензий. "То, что не я это написал, - добродушно заявлял он, - ничего не значит…" Предисловие лорда Марли, написанное в "Палате лордов, Лондон SW1", придавало этому мошенническому изданию респектабельный и сугубо достоверный вид. "Мы не пользовались наиболее… сенсационными… документами, - заверял читателей благородный лорд. - Все, о чем говорится в этой книге, было тщательно проверено и является типичным примером среди множества подобных случаев". Лорд Марли был достаточно наивен, чтобы и самому поверить в собственное предисловие. Как и большинство других удавшихся фальсификаций, "Коричневая книга" во многом опиралась на факты. Однако факты, как позже признавал Кестлер, были смешаны с ложью и "наглым блефом", изготовленным "разведывательным аппаратом Коминтерна". Большая часть материала, согласно Кестлеру, была написана основным помощником Мюнценберга Отто Кацем (он же Андре Симон). Чешский еврей, Кац, как и Мюнценберг, был нестандартным космополитичным центральноевропейцем, обладавшим большим обаянием и по крайней мере внешне отнюдь не привязанным к тому доктринерскому сталинизму, которого можно было бы ожидать от коммунистического аппаратчика.   В двадцатые годы Кац обзавелся обширными связями в издательском деле, журналистике, театре и кино. "В Голливуде, - писала Бабета Гросс, - он очаровывал эмигрировавших немецких актрис, режиссеров и писателей. Кац пользовался огромным успехом у женщин, что очень помогало ему в организации комитетов и компаний". Кестлер соглашался, что Кац был "привлекателен в глазах женщин, особенно среднего возраста, с благими намерениями, политически активными, и искусно пользовался ими, чтобы облегчить себе жизнь": "Одной из задач Отто было… шпионить за Вилли по поручению аппарата. Вилли знал об этом и не обращал внимания. Отто был нужен Вилли, но он почти не скрывал своего презрительного к нему отношения… Несмотря на все свое убожество, Отто был, как ни парадоксально, весьма симпатичным человеком. Он отличался великодушием авантюриста, мог быть отзывчивым, импульсивным и готовым помочь - пока это не противоречило его интересам". Писать "Коричневую книгу" Кацу помогали Александр Абуш, бывший редактор газеты Коммунистической партии Германии "Роте Фане", а впоследствии министр в послевоенном правительстве Восточной Германии, и ряд других коммунистических журналистов. Попытки точно определить состав Всемирного комитета помощи жертвам немецкого фашизма, изготовившего "Коричневую книгу", ни разу не увенчались успехом. Один радикальный журналист из Америки во время пребывания в Париже обнаружил, что в результате своих расспросов ходит по замкнутому кругу: "Я очень старался узнать, кто входит в комитет и задал вопрос: "Кто состоит в этом комитете?“ Ответ: "Мы“. Спрашиваю дальше: "Кто вы такие?“ Ответ: "Группа людей, заинтересованных в защите этих невинных людей“. "Что это за группа людей?“ Ответ повторяется: "Это наш комитет“. "Коричневая книга" ответила на утверждения нацистов, что пожар рейхстага был результатом заговора коммунистов, таким же фальсифицированным, но более убедительным тезисом о заговоре нацистов. Были продемонстрированы фальшивые документы, подтверждающие, что поджигатель голландец Маринус ван дер Люббе был на самом деле участником более обширного заговора, подготовленного главным нацистским пропагандистом Йозефом Геббельсом. В ходе мероприятия группа штурмовиков проникла в рейхстаг через подземный ход, соединявший его с официальной резиденцией председателя рейхстага нациста Германа Геринга, устроила поджог и бежала тем же путем. Этот выдуманный заговор оживлялся сексуальным скандалом, основанным на фальшивых сведениях, уличающих ван дер Люббе в связях с ведущими нацистскими гомосексуалистами. Основная гипотеза, предложенная "Коричневой книгой" и мгновенно завоевавшая популярность среди антифашистов, была впоследствии снабжена новыми выдуманными подробностями и считалась достоверной вплоть до 1962-года, когда западногерманский журналист Фриц Тобиас разрушил обе теории и о заговоре нацистов, и о заговоре коммунистов, приведя свидетельства того, что, по всей видимости, ван дер Люббе поджег рейхстаг без чьей либо помощи, в бесполезной надежде спровоцировать народное восстание.   Откровения Тобиаса не вызвали восторга в Германской Демократической Республике, которая поддержала изготовление новых фальшивых доказательств в подтверждение версии "Коричневой книги". В семидесятых годах хорватскому эмигранту Эдуарду Калику удалось с помощью самой искусной из этих подделок ввести в заблуждение "Международный комитет по научным исследованиям причин и последствий Второй мировой войны", который субсидировался Министерством иностранных дел и отделом по связям с прессой Федеративной Республики Германии и в который входили известные западногерманские историки. Позднее появились убедительные доказательства того, что эти документы являются фальшивкой. Мюнценберг использовал "Коричневую книгу" в качестве основы для одного из своих наиболее амбициозных трюков. Летом 1933-года он побывал в Москве и получил одобрение Отдела международных связей Коминтерна на создание Международного комитета юристов, состоящего главным образом из сочувствующих компартиям юристов, которые могли бы с очевидной непредвзятостью публично высказаться о причинах пожара рейхстага и признать виновными нацистов. По возвращении в Париж Мюнценберг разработал вместе с Кацем план "судебного расследования поджога рейхстага", которое намечалось провести в Лондоне незадолго до того, как в Лейпциге начнется суд над ван дер Люббе и его предполагаемыми сообщниками коммунистами. Председательствовал на "судебном расследовании", или "контрпроцессе", как его стали называть, ведущий британский "попутчик" Д.Н. Притт, королевский адвокат, известный член парламента от лейбористской партии и барристер. Притт впоследствии защищал показательные процессы Сталина от "недобросовестного поношения", с которым они столкнулись в Англии, и был в конце концов исключен из лейбористской партии за поддержку советского вторжения в Финляндию. Коллегами Притта по Международному комитету юристов были участник американского движения за гражданские права Артур Гартфилд Хейз; сын первого социалистического премьер-министра Швеции Георг Брантинг; метры Моро Джиаферри и Гастон Бержери из Франции; Вальдемар Хвидт из Дании; д-р Бетси Баккер Норт из Нидерландов; метр Пьер Вермейлен из Бельгии. Отто Кац отправился в Лондон организовывать контрпроцесс. В архивах Форин Оффиса имеются сведения, что хотя Кац и числился в черном списке МИ-5 как "отъявленный коммунист", ему тем не менее разрешили въезд в Британию "в результате вмешательства г-на Артура Хендерсона (бывшего министра иностранных дел) и других членов лейбористской партии", сочувствовавших контрпроцессу и, вероятно, не знавших о связях Каца с советской разведкой. Несмотря на оппозицию МИ-5, Министерство внутренних дел позволило Кацу совершить повторный визит в том же году "чтобы избежать парламентского запроса лейбористов".   В Лондоне Кац держался в тени будучи, как выразился Кестлер, "невидимым организатором комитета". Ему, однако, вполне удалось окружить контрпроцесс респектабельной атмосферой принадлежности к истэблишменту. 13 сентября лорд Марли и Сидни Бернстейн устроили для международных юристов приём в престижном зале "Мейфэр" отеля "Вашингтон". Контрпроцесс открылся на следующий день в "Линкольне инн" в суде Общества права, придав, таким образом, заседаниям вид уголовного дела. Процесс открылся речью члена лейбористской партии королевского адвоката сэра Стаффорда Криппса, впоследствии назначенного на период Второй мировой войны послом в России, а после войны министром финансов.   Сэр Стаффорд подчеркнул, что "никто из адвокатов Комиссии не принадлежит к политической партии (то есть к коммунистической партии), обвиняемой в Германии". По вполне понятным причинам Кац был доволен собой. Контрпроцесс, похвалялся он позже, стал "неофициальным трибуналом, получившим мандат от совести мира". Кацу удалось соединить респектабельность с мелодрамой. Свидетели выступали, изменив внешность. Двери суда были заперты с тем, чтобы никто не мог покинуть заседания, пока давали показания свидетели, не раскрывавшие своего имени.   Председатель Притт сделал драматическое заявление о том, что национальное правительство Рамсея Макдональда пытается помешать контрпроцессу. Однако по мере того, как шли четко отрежиссированные заседания, напряжение спадало. Некоторые из известных деятелей, сочувствующих процессу, такие, как Герберт Джордж Уэллс, стали уставать от процесса. И хотя юристы, по всей видимости, не заподозрили сомнительного происхождения некоторых представленных им улик, они вынесли не такое выразительное заключение, как надеялись Мюнценберг и Кац. Вместо того чтобы закончиться громогласным осуждением нацистского режима, контрпроцесс сделал более осторожный вывод, что "существуют серьезные основания для подозрений, что рейхстаг был подожжен ведущими деятелями Национал социалистической партии". Легкое разочарование, которое Мюнценберг и Кац, возможно, испытали после вынесения вердикта на контрпроцессе, было моментально развеяно самим процессом в Лейпциге, превратившимся в пропагандистскую катастрофу для нацистов. Несмотря на помощь судьи немца, показания некоторых из основных свидетелей нацистов буквально расползались по швам. Главный обвиняемый, коммунист, болгарин Георгий Димитров, бывший руководитель Западноевропейского бюро Коминтерна в Берлине и будущий премьер-министр коммунистической Болгарии, защищался просто блестяще.   Геринг был настолько взбешен провалом нацистского обвинения, что вышел из себя и закричал на Димитрова: "Подожди, я до тебя доберусь за стенами этого суда!" Ван дер Люббе, с самого начала настаивавший на том, что он был единственным участником поджога, был признан виновным и казнен. Всех обвиняемых коммунистов оправдали. В результате открытого крушения в суде нацистской теории заговора теория коммунистов, изложенная в "Коричневой книге", приобрела ещё больший вес. Мюнценберг, Кац и их сотрудники издали вторую "Коричневую книгу", которая муссировала провал нацистов на суде в Лейпциге, внесла поправки в наименее убедительные места первого издания и предлагала читателю новые измышления. Так же, как и "клубы для невинных", кампания Мюнценберга по поводу пожара рейхстага служила целям Коминтерна и советской разведки и одновременно была способом добиться пропагандистской Победы. Хотя главной задачей было завоевание общественного мнения, Мюнценберг также рассчитывал вовлечь британских интеллектуалов в тайную войну против фашизма под руководством Коминтерна. Подготовка к кампании по вербовке молодых британских интеллектуалов "невинных" началась одновременно с подготовкой к контрпроцессу. Кембриджский университет был одним из объектов внимания Мюнценберга.   Его эмиссар, графиня Каройи, вспоминала наивный энтузиазм коммунистов Кембриджа, с которыми ей довелось столкнуться, когда Мюнценберг отправил её собирать средства для контрпроцесса и для защиты Димитрова в Лейпциге: "Я помню поездку в Кембридж в дребезжащей машине молодого старшекурсника коммуниста, который скорбно объяснил мне по дороге, что, когда будет провозглашена диктатура пролетариата, прекрасные древние университетские здания в Оксфорде и Кембридже придется, хотя и к большому сожалению, стереть с лица земли.   Веками, сказал он, они служили символами привилегий буржуазии. Когда я выразила сомнения в необходимости разрушений, он, в свою очередь, усомнился в искренности моего революционного духа. В Кембридже мы подъехали к одному из колледжей, где одетые в белые фланелевые костюмы старшекурсники играли в теннис на ухоженных зеленых газонах. Нас приняли с большим энтузиазмом. Было странно видеть, как студенты такого знаменитого университета, совершенно очевидно происходившие из богатых семей и изъяснявшиеся на безупречном английском, говорят о Советской России как о земле обетованной". Главным человеком Мюнценберга в Кембридже, который, возможно, организовал и поездку графини Каройи, был Морис Добб, преподаватель экономики в Пемброк колледж (позднее в Тринити колледж). Добб не скрывал своих коммунистических взглядов. Когда в 1920-году была основана Коммунистическая партия Великобритании, он, вполне возможно, стал первым представителем ученого сообщества, получившим членский билет и часто выступавшим в Кембридже с панегириками достижениям Советского Союза.   В 1925-году даже король Георг V поинтересовался, почему человеку, так широко известному своими коммунистическими воззрениями, позволяют агитировать молодежь. Однако хотя Добб и привлек внимание МИ-5, случилось это не из-за подозрений в сотрудничестве с советской разведкой, а из-за его открытой пропаганды коммунизма и активной деятельности в подставных организациях, таких, как, например, "Лига борьбы с империализмом" Мюнценберга. В 1931-году Добб вместе с Роем Паскалем, молодым преподавателем современных языков в Пемброке, основал первую коммунистическую ячейку в университете в "красном доме", то есть у себя дома на Честертон лейн. Впрочем, Добб был настолько же наивен, насколько и активен. В своей кампании в поддержку тайной войны коммунистов и Коминтерна против международного фашизма он, видимо, не осознавал, что по существу занимается поиском талантливых кадров для КГБ. В качестве приманки для вовлечения "невинных" из Кембриджа и других молодых британских интеллектуалов в работу на советскую разведку Мюнценберг пользовался героическим примером немецких рабочих, якобы формирующих тайные "фюнферг руппен" ("группы" или "кольца из пяти") для организации пролетарского контрнаступления на нацизм. Термин "группы (кольца) из пяти" впоследствии стали путать с "великолепной пятеркой" и другими выражениями, которыми КГБ обозначало пятерых наиболее удачливых кембриджских шпионов во время и после Второй мировой войны.   Что касается "фюнфергруппен", то они появились на свет в революционном подполье царской России. Первая пятерка была сформирована в 1869-году студентом революционером Сергеем Нечаевым, с которого Достоевский выписал своего Петра Верховенского в "Бесах". Хотя Достоевский относился к своему герою как к психопату, заговорщики из "Народной воли" и их большевистские последователи рассматривали Нечаева как революционера провидца. В последние полные напряжения годы Веймарской республики, перед приходом Гитлера к власти, Коммунистическая партия Германии реанимировала "пятерки". Летом 1932-года КПГ стала менять свои полуоткрытые ячейки, в которых состояло от десяти до тридцати человек, на тайные "фюнфергруппен". Не все "пятерки" насчитывали действительно по пять человек. Только руководители знали истинные имена и адреса остальных членов группы; и только руководители имели право вступать в контакт со следующим уровнем партийной иерархии. Перед лицом опасности со стороны Гитлера Коммунистическая партия Германии вела себя, по выражению Кестлера, как "кастрированный гигант". До прихода нацистов к власти коммунисты сконцентрировали огонь не на нацистской партии, а на своем основном противнике слева, Социалистической СДПГ. После прихода нацистов к власти многие коммунисты стали поддерживать Гитлера.   Среди коммунистов, выживших во времена "третьего рейха", были, главным образом, не члены действующего подполья, а слабо организованная оппозиция, состоящая из низкооплачиваемых строительных рабочих в гитлеровской армии труда. Коминтерн скрывал факт постыдного поражения Коммунистической партии Германии тем, что партия якобы ушла в подполье и что "фюнфергруппен" создали "новую тайную революционную Германию… преследующую Гитлера по пятам". Главным пропагандистом "пятерок" был Семен Николаевич Ростовский, нелегал ОГПУ и помощник Мюнценберга, который жил в Лондоне под фамилией Эрнст Генри (впоследствии он несколько раз незначительно изменял написание фамилии) и был известен как журналист. В августе и сентябре 1933-года он написал три статьи под общим названием "Революционное движение в нацистской Германии" для ведущего английского левого еженедельного издания "Нью Стейтсмен". Первая статья носила подзаголовок "пятерки (фюнфергруппен)".   В ней автор впервые публично признавал существование "пятерок" и настаивал на том, что они работают, и весьма успешно: "Вполне возможно, что история не знает больше ни одного примера, когда тайное революционное движение возникло в такой короткий срок и при этом сумело создать полную организационную структуру и добиться серьезного влияния на территории всей страны… "пятерки“ пронизали практически всю немецкую промышленность; они действуют практически на всех заводах и фабриках и в большинстве крупных организаций". Утверждалось, что в "пятерках" участвовали многие бывшие социалисты, республиканцы, либералы и католики, которые "под коммунистическим руководством… похоронили свои прежние разногласия и проводят лишь одну политику - антифашистскую". Помимо подпольной печати, пропагандистской литературы, организации демонстраций и сбора данных по "террору Гитлера", "пятеркам" удалось проникнуть в нацистское рабочее движение. Члены "пятерок" готовились парализовать систему изнутри. Пример "фюнфергруппен", таким образом, продемонстрировал необходимость проникновения и сбора разведданных в войне с фашизмом. Тайные сети нацистов, утверждал Генри, набрали такую мощь и распространились так широко, что создали некий скрытый "фашистский Интернационал". несмотря на это невероятное преувеличение, романтический рассказ Генри о "пятерках" и их пролетарском крестовом походе против тирании нацистов так глубоко затронул "Нью Стейтсмен" и многих из его читателей, что они сменили недоверие на веру. Редактор издания Кингсли Мартин настаивал, что "факты", приведенные Генри, "не подлежат сомнению". В марте 1934-года Генри ещё более подробно изложил свою аргументацию в книге "Гитлер над Европой?", выдержавшей два издания в последующие несколько месяцев. От этой книги, по выражению "Таймс", "у демократов мурашки поползут". В этой книге, как и в более поздних изданиях, Генри пытался внушить читателю, что перед ним стоит простой и очевидный выбор: Берлин или Москва. Например, он писал, что "в современном мире, разделенном (этими) гигантскими противоборствующими силами и находящемся на грани окончательных перемен, нет и не может быть политической или социальной беспристрастности". По его мнению, поиски среднего пути означали следование элементарному либеральному эскейпизму.   В частных беседах с сочувствующими Генри выражался несколько более личностно. "Вы, англичане, - говорил он, - просто либеральные доброжелатели". Таким образом, все ценности либеральной демократии вполне достоверно изображались лишь как попытка умиротворения. При этом Генри подразумевал, что антифашистски настроенные британские интеллектуалы, если они готовы не ограничивать свои антифашистские устремления лишь словами, должны выразить "Солидарность" (ключевое слово в словаре Мюнценберга в разговорах с несформировавшими свои политические симпатии интеллектуалами) с угнетаемыми немецкими рабочими, присоединившись к их тайной войне с фашизмом. Для Берджесса, в частности, наиболее колоритного из молодых коммунистов Кембриджа, это было совершенно неотразимым доводом. По словам одного знакомого, Берджесс взялся за организацию своей собственной "пятерки". В апреле 1934-года Брайан Хоуард, один из ближайших друзей Берджесса и, как и сам Берджесс, отъявленный марксист гомосексуалист из Итона, напечатал в "Нью Стейтсмен" рецензию на книгу "Гитлер над Европой?". И хотя Ивлин Во, цитируя высказывания леди Кэролайн Лэм о Байроне, отзывался о Хоуарде как о "сумасшедшем, дурном и опасном" человеке, тот тем не менее быстро становился в мире литературы влиятельной фигурой. Хоуард вознес книгу Генри до небес, назвав её, "возможно, лучшей книгой о "третьем рейхе“, когда либо изданной на английском языке… Книгу Эрнста Генри должен немедленно прочесть каждый, кто серьезно стремится понять истинную основу гитлеризма… Эта книга впервые раскрывает динамику нацистского движения". Далее Хоуард согласился с анализом "знаменитых революционных пятерок" и закончил трибунным призывом к английским антифашистам "объединяться" без промедления. Карьера Генри в советской разведке длилась полвека, начиная с положения нелегала ОГПУ в промежутке между двумя мировыми войнами и заканчивая работой в Пятом управлении КГБ при Андропове. После того как Генри помог завербовать Берджесса в 1933-году, он и поколение спустя имел инструкции следить за ним в последние, пропитанные алкоголем, годы московской ссылки перед смертью Берджесса в 1963-году. Неудивительно, что Генри никогда не соглашался публично говорить о подробностях своей карьеры разведчика. Однако в 1988-году он в конце концов признался западному писателю, что вербовал талантливых агентов для КГБ в Кембридже в тридцатых годах и поддерживал контакт с Берджессом и Доббом. Берджесс познакомился с Генри, когда-тому ещё не было тридцати. Это был стройный невысокий человек, носивший пышные усы и уже начавший лысеть. Как и Мюнценберг и Кац, он был экстравертом, человеком обаятельным, чья манера общения не ограничивалась какими бы то ни было национальными рамками. Он совсем не был похож на ограниченных начетчиков сталинистов, постепенно приходивших к ключевым постам в значительной части НКВД.   Эдит Коббетт, работавшая на Генри десять лет спустя, когда-тот был редактором "Совьет Ньюс" в Лондоне, нашла того "весьма обаятельным человеком", с которым всегда интересно: "Я думаю, что пока я работала с ним, мне приходилось смеяться чаще, чем в какой либо другой период моей жизни". Генри предпочитал официально поощряемым представителям "социалистического реализма" таких художников, как Пикассо и Матисс, носил отлично сшитые английские костюмы и с удовольствием смотрел вестерны.   Он также был способен на проявления неуважения, о которых в Советском Союзе и помыслить было невозможно. После прочтения ряда типично монотонных сталинистских речей, Генри однажды сказал Эдит Коббетт: "Было бы здорово, если бы кто нибудь сказал что нибудь новенькое, например, "Черт бы побрал Сталина!“. Однако Генри был идеалистически настроенным коммунистом, а также патриотом России. Он невероятно гордился достижениями Советского Союза и экономическими переменами, осуществленными в результате "пятилеток“.   В течение всей своей долгой карьеры журналиста и советского разведчика Генри проповедовал необходимость "перестать недооценивать революционные настроения и силу молодежи“: "В течение почти двух столетий буржуазное общество по настоящему боялось лишь рабочего класса. Теперь оно начинает осознавать, что есть ещё одна сила, которую нужно опасаться. Это молодежь, которой до последнего времени приказывали молчать и делать то, что ей говорят".   В 1982-году Генри критически писал о "как правых, так и левых экстремистах“ за то, что те играют на чувствах "восприимчивых“ студентов. За полвека до этого он сам не без успеха играл на тех же чувствах. Он признавался в 1988-году, что к его немалому удивлению его вербовочная деятельность в Кембридже не привела к аресту. Хотя четверо из "великолепной пятерки", а также и некоторые менее знаменитые агенты были завербованы ещё будучи студентами Кембриджа, Ким Филби, первый и наиболее известный из этой плеяды, попал в КГБ иным путем. Гарольд Адриан Рассел "Ким" Филби родился в Индии в первый день 1912-года в семье Гарри Сент Джона и Доры Филби. Его отец в то время был чиновником при правительстве британского раджи, а затем стал известным арабистом. Как впоследствии и обожавший его сын, Сент Джон Филби легко вращался в двух совершенно противоположных мирах. С одной стороны, он писал статьи для лондонской "Таймс", дважды выдвигался кандидатом на место в парламенте, был завсегдатаем лондонских клубов и спортивных мероприятий.   С другой, он без стесненья обряжался арабом, был обращен в ислам, и взял себе второй женой саудовскую рабыню. Как впоследствии и Ким, Сент Джон выдавал британские секреты иностранной державе, к которой он питал больше симпатии, - правда, делал он это в несравнимо более скромных масштабах. Воспылав уважением к ибн Сауду, он передал ему секретные документы по Ближнему Востоку. Ким учился в Вестминстре - школе, где в свое время учился отец, - и окончил её лучшим учеником, а затем в октябре 1929-года пошёл по стопам отца, поступив в Тринити колледж Кембриджского университета. Кроме него, в Тринити получили образование Энтони Блант и Гай Берджесс, который поступил туда в 1930-году. Одним из первых шагов Филби по поступлении в колледж явилось вступление в Социалистическое общество университета Кембридж (СОУК), однако в течение двух лет его участие в нём ограничивалось посещением собраний. Эти два года он учил историю, но делал это недостаточно усердно, о чем свидетельствуют оценки третьего класса (весьма посредственно), полученные им за первый год обучения в трехгодичном историческом цикле Кембриджа. В октябре 1931-года вторым основным предметом он выбрал экономику. Это решение совпало с Победой на выборах национального правительства во главе с Рамсеем Макдональдом - Победа была настолько внушительна, что вся оппозиция лейбористов осталась в парламенте с ничтожной фракцией в 52 места. "Именно крушение лейбористов в 1931-году, - признавался Филби, - впервые серьезно подтолкнуло меня к поиску возможных альтернатив лейбористской партии".   Он стал более активно участвовать в работе СОУК, в котором к этому времени уже верховодили коммунисты, и даже стал казначеем этой организации в 1932-1933 гг., своем последнем году в колледже. Однако только к последнему семестру в Тринити, а точнее, к началу лета 1933-года, Филби отбросил, по его собственному выражению, "последние сомнения". Можно предположить, что на это важнейшее в его жизни превращение решительным образом повлияли два события. Первое произошло в марте 1933-года, когда на последние пасхальные каникулы он отправился в Берлин. Это случилось вскоре после поджога рейхстага, и Филби мог собственными глазами видеть преследование компартии со стороны Гитлера и наблюдать за становлением нацистского полицейского Государства. Когда Филби вернулся в Кембридж на последний семестр, он уже был полон решимости сыграть свою роль в борьбе против фашизма. В Кембридже самое серьезное, влияние на него оказал преподаватель экономики Морис Добб. Филби писал ему сочинения на экономические темы, каждое из которых они совместно обсуждали в течение часа. Однако эти дискуссии зачастую затягивались, переходя на вопросы политики. В беседах с учениками Добб подчеркивал роль Коминтерна в борьбе против фашизма. Ещё один подпавший под влияние Добба студент Тринити колледжа В. Г. Кирнан позже писал: "Мы жили в эпоху Третьего Интернационала, который, по крайней мере по духу, был по настоящему интернациональной организацией, в эпоху, когда общее Дело стояло выше национальных или местных интересов". Филби закончил колледж в июне 1933-года с отличиями второго класса высшей ступени по экономике и "убеждением, что моя жизнь должна быть посвящена коммунизму". Позже он признался, что в последний день своего пребывания в Кембридже он обратился к Доббу за советом - он хотел узнать, как можно лучше посвятить свою жизнь Делу: "Он свел меня с коммунистической группой в Париже, причём это была совершенно легальная и открытая группа". Хотя Филби ни разу не раскрыл названия этой группы, можно почти точно предположить, что это был Всемирный комитет по помощи жертвам германского фашизма под руководством Мюнценберга. Вполне возможно, что, направляя Филби к Мюнценбергу, Добб и не подозревал, что тем самым он предопределил путь Филби как советского агента, что Филби погрязнет гораздо глубже, начав с участия в тайной войне Коминтерна против международного фашизма. Филби вступил в контакт с аппаратом Мюнценберга в Париже, откуда был "переправлен… в подпольную коммунистическую организацию в Вене". Его явочным адресом был дом Израиля и Гизеллы Кольманн, польских евреев, прибывших в Вену незадолго до начала Первой мировой войны. Израиль был скромным государственным чиновником и посвящал вместе с женой большую часть своего времени помощи бедным евреям. Филби часто посещал их дом, хотя номинально цель его поездки в Вену состояла в изучении немецкого языка и работе в качестве свободного журналиста. К этому времени дочь Кольманнов, Лици Фридман, уже была агентом Коминтерна. Это была невысокая, жизнерадостная женщина, побывавшая замужем. Однажды зимой они вышли побродить по снегу и вернулись уже любовниками: "Я понимаю, что это кажется невозможным, - признался Филби своей другой, более поздней любовнице. - Однако было достаточно тепло, надо лишь привыкнуть". В феврале 1934-года Лици стала первой женой Филби. К этому времени он уже был введен в подполье Коминтерна. Как заявил сам Филби в интервью, спустя 50 лет после этих событий и за несколько месяцев до своей смерти, его работа в Вене "привлекла внимание ОГПУ". Первым потенциального советского агента в Филби увидел великий нелегал Теодор Малый, чей портрет наряду с двумя десятками других героев КГБ украшает стены "комнаты памяти" Первого главного управления. В официальном панегирике под его портретом среди других его достижений выделяется работа по вербовке и руководству Филби и "великолепной пятерки". Слуцкий, который в то время был начальником ИНО, объяснял успехи Малого его личным обаянием и врожденным тактом. Это был крупный и красивый человек, за что его и прозвали "Der Lange" (крупный малый) коминтерновские подпольщики из Центральной Европы. перебежчик Александр Орлов, имевший обыкновение очень резко отзываться по поводу большинства из своих бывших коллег по НКВД, вспоминал с приязнью, что у Малого было "сильное мужественное лицо и при этом открытые, почти детские, голубые глаза".   Несмотря на свой внушительный вид и страстную приверженность идеалам Коминтерна, он вызывал во многих агентах ощущение внутренней уязвимости, что только усиливало их привязанность к нему. У Малого было мало общего с теми грубыми аппаратчиками, которые завладели НКВД в годы "Великого террора". По национальности он был венгр и ещё до первой мировой войны был посвящен в сан католического священника. Во время войны он стал капелланом австро Венгерской армии и был захвачен в плен русскими в Карпатах.   Впоследствии в разговоре с одним из агентов он вспоминал: "Я видел все ужасы, видел, как умирают в окопах молодые люди с отмороженными конечностями. Меня переводили из лагеря (для военнопленных) в лагерь, и я голодал наравне со всеми остальными пленными. Нас заедали вши, многие умирали от тифа. Я потерял веру в Бога, и когда вспыхнула революция, я примкнул к большевикам. Я порвал со своим прошлым. Я не венгр, не священник, не христианин, не даже чей то сын. Я был лишь солдатом, "пропавшим без вести“. Я стал коммунистом, и остался им до сих пор". Вскоре после того, как Малый освободился из лагеря для военнопленных, его страстное желание защитить революцию от контрреволюции открыло ему двери в Чека. Его вера в Новый Иерусалим на земле, который будет свободен от эксплуатации человека человеком, перестала быть чисто религиозной и осталась с ним на всю жизнь. Но её сильно поколебали ужасы Гражданской войны и коллективизации. Он вспоминал времена Гражданской войны так: "Наши красные отряды "очищали“ деревни так же, как это делали белые. Все оставшееся население: старики, женщины, дети - расстреливалось из пулеметов за оказание помощи врагу. Я не мог слышать женских криков. Просто не мог". Во время "очистки" деревень Малый, по его словам, прятался и затыкал себе уши. Но он убеждал себя, что как только будет разгромлена контрреволюция, все ужасы Гражданской войны уйдут в прошлое. Однако они повторились в период коллективизации. "Я знал, что мы творим с крестьянством, - признавал Малый. - Очень многие были депортированы, очень многие убиты. Но я не уходил. Я надеялся, что у меня будет шанс искупить свою вину". Он принял личное участие в деле человека, который был приговорен к смерти за полмешка картошки, который он украл, чтобы прокормить своих умирающих от голода детей. Малый убедил своего начальника рекомендовать изменить приговор на тюремное заключение. Кроме того, встретился с женой этого человека и заверил её, что жизнь её мужа спасена. "Это дело, - решил он, - и станет моим оправданием". "Но затем меня направили на двухнедельное задание. Как только вернулся, стал наводить справки по "моему делу“. Но не смог-найти папки с делом. Побежал к начальнику. Он также не знал, что произошло, и мы вместе начали поиски папки. Наконец мы её нашли. Поперек папки было начертано одно слово: "Расстрелян“. На следующий же день Малый отправился в ИНО и попросил назначения за рубеж. И его первым заданием - очевидно, это случилось в конце 1932-года - была работа нелегалом ОГПУ в Германии. Несколько месяцев спустя после захвата власти нацистами он переехал в Вену. Его послание австрийскому агенту Хеде Массинг - а также, без сомнения, и Киму Филби - значительно отличалось от послания, распространенного Эрнстом Генри в Англии.   Генри подчеркивал успех подпольной войны, которую вели фюнфергруппы немецких рабочих, а Малый утверждал, что борьбу с нацизмом надо вести из-за пределов германской границы: "Единственный способ бороться с фашизмом - это бороться извне. Мы не добились успеха внутри, поэтому надо действовать извне". В подпольной борьбе против международного фашизма Малый опирался на свой ранний большевистский идеализм, заражая агентов верой в окончательную Победу Коммунистического Интернационала. Филби получил первый опыт нелегальной работы на Коминтерн в Вене, действуя в качестве курьера между поставленными вне закона коммунистами Австрии и явками в Венгрии, Париже и Праге. В феврале 1934-года борьба между правыми и левыми в Австрии достигла, по словам Филби, "критической точки". Силы правого правительства Дольфуса и ещё более радикальные боевики Хаймвера (их основатель князь Старемберг участвовал в неудавшемся гитлеровском путче в 1923-году) громили профсоюзные комитеты, левые газеты, организации социалистов, службы помощи бедным и даже отдельные домовладения. Артиллерийским огнем были уничтожены два крупных венских квартала, а девять лидеров социалистов были повешены во дворе Верховного суда.   И действия Филби в этой ситуации (а он занимался переправкой социалистов и коммунистов из страны), где он продемонстрировал смелость и смекалку, как не что иное убедили Малого в потенциале Филби как возможного агента НКВД. Корреспондент "Дейли Телеграф" Эрик Геде так описывает один из визитов Филби на его квартиру в Вене: "Я открыл шкаф, чтобы что нибудь себе выбрать. Когда Ким увидел там сразу несколько костюмов, он воскликнул: "Боже, у тебя их семь. Отдай их мне. Там шестеро друзей скрываются от виселицы в городской канализации". Мы запихнули костюмы в чемодан и, если верить Филби, они были использованы для переправки его друзей из их убежища через границу в Чехословакию". Филби впоследствии сказал своим детям, что, когда он ещё был в Вене, "ему было дано задание по внедрению в британскую разведку, причём не имело значения, сколько времени ему на это понадобится". Это задание ему дал Малый, он же и отправил Филби обратно в Англию в мае 1934-года. Вслед за Филби из Вены в Лондон был послан и его контролер Арнольд Дейч, который в Вене работал на Малого как нелегал. Сегодня портрет Дейча висит рядом с портретом Малого в "комнате памяти" Первого главного управления. Подпись под ним оценивает его вклад в вербовку и управление кембриджскими агентами почти на том же уровне, что и вклад Малого. Арнольд Дейч, 30 летний австрийский еврей, человек приятной наружности и значительных способностей, во многом походил на Малого и Мюнценберга. Его отцом был еврей торговец, а вырос он в традиционно иудейском квартале Вены. Он закончил среднюю школу в июне 1923-года, когда ему было 19 лет. А осенью он поступил на философский факультет Венского университета. Несмотря на название факультета, большинство его студентов, равно как и сам Дейч, изучали естественные науки. Академическая карьера Дейча развивалась быстрее, чем это возможно в каком либо американском или британском университете. В течение четырех первых лет он занимался в основном физикой и химией, посещая также занятия по философии и психологии.   Пятый год в университете он посвятил написанию диссертации на соискание звания доктора философии под названием "О серебряных и ртутных солях амидобензотиазолов и новом методе количественного анализа серебра". 19 июля 1928-года, спустя два месяца после 24 летия, Дейчу было с отличием присвоено звание доктора философии, хотя его диссертация была воспринята неоднозначно. Во время устного экзамена при защите один из трех экзаменаторов поставил "неудовлетворительно", однако Дейч прошёл большинством голосов. И на втором устном экзамене, который охватывал более широкий круг дисциплин и определял окончательную оценку Дейча, между двумя экзаменаторами не было единодушия. Профессор Шлик поставил ему "отлично", а профессор Райнигер - всего лишь "зачет". По решению председателя комиссии, Дейч прошёл с отличием. Профессор Мориц Шлик был основателем "Венского кружка" философов и естественников, а также известным физиком и философом. Он погиб в 1936-году от рук студента, обиженного тем, что Шлик провалил его диссертацию по этике. За десять лет до этого события Шлик, по всей видимости, оказывал заметное влияние на Дейча, который выбрал курс этики в летнем семестре 1926-года. Шлик уравнивал моральные ценности с чувством наслаждения, а самореализацию человека - с экстазом. Но для достижения состояния экстаза в современном обществе, утверждал он, человек должен прежде пройти через страдания; радость и печаль, совмещаясь, производят бурю, "которая доходит до таких глубин человека, как никакое другое впечатление". Шлик считал, что по мере развития цивилизации люди постепенно смогут прийти к наслаждению без страдания. В течение всего своего обучения, в университетских документах и автобиографиях, Дейч неизменно определял себя евреем и с точки зрения религии (mosaisch) и происхождения (judisch). Трудно четко проследить интеллектуальную эволюцию Дейча от ортодоксального иудаизма к марксистскому материализму. Надо заметить, однако, что как бы ни была привлекательна для него шликова модель мира, при которой радость занимает место страданий, другое видение постепенно наполняло его ум, а в конечном счёте пересилило первое - это концепция Коммунистического Интернационала, согласно которой будет построен такой мировой порядок, при котором человек будет освобожден от эксплуатации и отчуждения.   В конце 20-х годов он присоединился к основанному венским психологом еврейского происхождения Вильгельмом Райхом движению "секс клуб", которое открывало специальные клиники для консультаций рабочих по сексуальным вопросам. Дейч возглавлял издательство Munster Verlag, которое публиковало работы Райха и другую литературу "секс клуба". На этом этапе Райх предпринял непростую попытку скрестить фрейдизм и марксизм. Он утверждал, что политическое и сексуальное подавление идут бок о бок и приводят в конечном итоге к фашизму. Некоторое время он тешил надежду, что Советский Союз сможет покончить и с тем, и с другим.   В 1930-году Райх покинул Вену и перебрался в Берлин, где он вступил в Коммунистическую партию Германии. Однако когда через три года к власти пришёл Гитлер, он был вынужден бежать из Германии и, после недолгого пребывания в Австрии, осел в Скандинавии, где занялся программой исследования сексуального поведения человека - она была настолько эксцентрична, что в результате Райх заработал репутацию "пророка усовершенствованного оргазма". Участие Дейча в движении "секс клуб" и его роль в публикации некоторых из работ Райха в Вене привлекли к нему внимание отдела австрийской полиции по борьбе с порнографией, который и начал расследование его деятельности весной 1934-года, - правда, в это время он уже готовился отправиться в Англию. Надпись под портретом Дейча в "комнате памяти" Первого главного управления не упоминает о его связи с Райхом. В ней сказано, что он начал работу в органах ОГПУ после ОМС Коминтерна и что первое задание он получил в Палестине, куда отправился под британским паспортом. Дейч вместе с женой Жозефиной (в девичестве Рубель), которая вышла за него в 1929-году, в 1933-году посетил Москву. Там его обучили нелегальной работе для НКВД, а её - работе радистки.   Тогда же ему дали псевдоним Стефан Ланг, однако в апреле 1934-года он поехал в Лондон под своим настоящим именем и со своим австрийским паспортом - он намеревался использовать свои научные звания для установления связей в академических кругах. Во время пребывания в Лондоне он выступал в качестве лектора университета и исследователя. Сначала он жил на временных адресах, но когда в 1935-году приехала жена, они переехали на квартиру по Лаун Роуд в Хэмпстеде. В мае 1936-года Жозефин Дейч родила дочь, которую назвали Ниннет Элизабет. Ким Филби вернулся в Англию в мае 1934-года, на месяц позже Дейча, и сначала они вместе с женой Лици поселились в доме его матери в Хэмпстеде. Он сразу же сделал попытку внедриться в Уайтхолл, послав заявление о желании поступить на правительственную службу. Однако он не получил нужных рекомендаций от бывшего директора экономических исследований Тринити колледжа Денниса Робертсона и друга семьи Дональда Робертсона (не родственник первому).   Проконсультировавшись с Дональдом по поводу коммунистических симпатий Кима в Кембридже, Деннис Робертсон написал Филби, что при всем уважении к его энергии и уму они вынуждены будут добавить, "что его чувство политической несправедливости может поставить его в положение, когда он не сможет исполнять государственные обязанности". Тогда Филби забрал свое заявление и предпринял попытку проникнуть в английский истэблишмент обходным путем. Он поступил на работу в либеральный журнал, находящийся в лондонском Сити, порвал связи со своими друзьями коммунистами из Кембриджа и всячески давал знать, что его политические убеждения изменились.   Арнольд Дейч, которого он знал исключительно как Отто, выказывал ему сочувствие, поддержку и советовал запастись терпением: "Он сказал, что ценит мою убежденность; вопрос лишь в том, как лучше меня использовать. Я не должен идти умирать на поле боя в какой-нибудь далекой стране или становиться военным корреспондентом газеты "Дейли Уоркер“. Меня ожидают более серьезные битвы, но я должен быть терпелив. И в течение последующих двух лет он не поручал мне практически ничего. Мою убежденность он проверял временем. Я приходил на наши встречи с пустыми руками и в ответ получал спокойную поддержку". Дейч прибыл в Англию с инструкциями вступить в контакт с Берджессом, а также Филби. Берджесс, который уже тогда испытывал воодушевление от тайной войны "пятерок" против фашизма, был рекомендован к вербовке как Филби, так и Генри. Будь на месте Дейча более догматичный и менее одаренный воображением инспектор НКВД, он вполне мог решить, что неистовый Берджесс был бы в большей степени помехой, чем находкой. Дейч, однако, разделял презрительное отношение Берджесса к буржуазной сексуальной морали. Его убеждение в том, что политические и сексуальные репрессии всегда идут нога в ногу, уходящее корнями в его участие в движении "секс клуб", не могло не привлекать его ко всем членам "великолепной пятерки", но больше всего, видимо, к Берджессу. Несмотря на более поздние приукрашивания Берджесса, детство его было, видимо, как привилегированным, так и вполне обычным. Сын моряка офицера, женившегося на богатой невесте, Гай после года в Итонском колледже был отправлен в Дартмут в Королевский военно морской колледж, где он блистал и на занятиях в классе, и на спортивной площадке. Плохое зрение, однако, не позволило ему сделать карьеру в качестве морского офицера, и в возрасте 16 лет он снова оказался в Итоне. На последнем году обучения он стал победителем конкурсов по истории Розбери и Глэдстоуна, а также сдал вступительные экзамены в Тринити колледж в Кембридже с правом на стипендию, где собирался изучать историю.   Тем не менее, несмотря на свою поразительную общительность, ему не удалось войти в число избранных в "Поп", привилегированное итонское общество, видимо, по причине откровенной гомосексуальности. Оказавшись в октябре 1930-года в Кембридже, Берджесс и вовсе отбросил всякие понятия об осторожности. В то время, когда связи между гомосексуалистами, даже между взрослыми людьми, наедине и по взаимному согласию, были все ещё запрещены, Берджесс в открытую хвастался своими "грязными" контактами с молодыми рабочими гомосексуалистами. Берджесс не ограничивал свои связи "голубой" коммуной Кембриджа. Его яркая речь, приятная внешность, прирожденное чувство общительности и самоуверенность сделали его одним из тех среди студентов его поколения, кто пользовался наибольшим успехом. Он был своим и в привилегированном "Пит Клубе", и в пользовавшемся весьма невысокой репутацией "Футлайтс", студенческом сатирическом обществе. Интеллектуальные дарования Берджесса были также весьма значительными, хотя проявлялись они больше всего в его несомненном таланте делать моментальные обобщения и приводить яркие примеры, нежели чем способности проводить серьезный текстуальный анализ.   Несмотря на свою достаточно бурную общественную жизнь и неизменную бутылку немецкого вина "Молоко любимой женщины" урожая 1921-года, которую он выпивал за ленчем, Берджесс без видимых практических усилий сдал в июне 1932-года на отлично первую часть экзаменов по истории. Через пять месяцев его избирают в "Апостолы", тайный дискуссионный клуб интеллектуалов, членами которого были как преподаватели, так и студенты, которые гордились (правда, не совсем заслуженно) тем, что им удалось собрать в клубе самых способных студентов Кембриджа. Когда Горонви Риз, тогда ещё молодой почетный член Ол Соулз колледжа, впервые встретил летом 1932-года в Оксфорде Берджесса, тот "пользовался репутацией самого способного студента своего времени": "Вне всяких сомнений, что свою репутацию он оправдывал. Тогда он был стипендиатом Тринити колледжа, и считалось, что впереди его ждет блестящее будущее ученого. В тот вечер он много говорил о живописи, и его мысли мне казались одновременно оригинальными и прочувствованными. Он показал необычайно широкое знание предмета для человека его возраста. Когда он говорил, он был просто неотразим, тем более что, будучи по мальчишески живым и хорошо сложенным атлетически, он был красив чисто по английски. И что казалось полной нелепицей, так это то, что почти все его высказывания не "оставляли никаких сомнений в том, что он гомосексуалист и коммунист… Мне казалось, что все, что он говорил, было чем то глубоко оригинальным, чем то таким, что было по сути чисто его". К 1932-году Берджесс, как обнаружил Риз при первой же их встрече, был уже марксистом. Самое позднее - в 1933-году, он вступил в ряды Коммунистической партии, возможно, будучи сагитированным Морисом Доббом. Одной из его наиболее любимых исторических тем для диспута, в которой он выказывал большее предчувствие, чем большинство его преподавателей, был неизбежный закат Британской империи. В "Меджлисе", обществе индийских националистов в Кембридже, Берджесс спорил о том, что революция в империи неизбежно откроет Британии дорогу к социализму. Но жизнь в имперских сумерках, казалось, только усиливала его чувство потребности в тех удовольствиях, которые мог предложить британский капитализм. С другой стороны, Берджесс всё больше проникался мыслью Маркса о том, что, тогда как предыдущие философы пытались усовершенствовать мир, "вопрос состоит, однако, в том, чтобы его переделать".   На последнем курсе Берджесс начинает проявлять активность. Он помог организовать увенчавшуюся успехом забастовку официантов Тринити колледжа против такой системы организации труда, при которой большинство из них оказывалось не у дел во время студенческих каникул. Насладиться в полной мере декадентскими удовольствиями капиталистической системы, разрушению которой он посвятил свою жизнь, было характерной чертой юношеской способности Берджесса: и пешку съесть, и в дамки пролезть. Все более захваченному партийной работой, а также активной общественной жизнью, Берджессу не удалось сдать вторую часть экзаменов по истории так же легко, как первую. Летом 1933-года он заболел (возможно, каким то психосоматическим заболеванием) во время выпускных экзаменов, в результате ему была присвоена по справке о болезни лишь простая степень, которую получают те, кто считается заслуживающим присвоения более высокой степени, но не имеет возможности сдать экзамен. Тем не менее по прежнему считалось, что впереди Берджесса ждет блестящее академическое будущее, и он приступил к работе над докторской диссертацией на тему "Английская буржуазная революция XVII века" в надежде получить звание стипендиата, занимающегося исследовательской работой в Тринити. Одним из наиболее значительных дарований Берджесса, даже во времена его студенчества, была способность очаровывать не только преподавателей, но и студентов. Горонви Риз, хотя и не был гомосексуалистом и отверг попытки Берджесса соблазнить его при первой же их встрече, тем не менее тут же стал его большим другом. С этого момента именно Берджесс стал доминировать в отношениях между ними. Ещё более активно Берджесс пытался достучаться до сердец некоторых гомосексуалистов среди преподавателей. Признанный Оксфордский классицист, Морис Баура, в то время декан Уодхем колледжа, с которым одно время жил Берджесс, был в него просто страстно влюблен. Риз заметил в Берджессе "какое-то осознанное или неосознанное желание доминировать... Иногда он видел себя в роли некоего Фигаро, правда ещё более изобретательного в оказании услуг другим с целью манипулирования ими в своих собственных интересах".   В среде тех, кого Баура называл "гоминтерном", - скрытных, часто испытывавших разочарование, а иногда и чувство вины за свою противозаконную сексуальную жизнь, - власть Берджесса над другими, по крайней мере частично, имела своим основанием секс: "В отношениях с любовниками он был груб и даже жесток, однако в его сексуальном поведении было также что то благородное… Рано или поздно он переспал с большинством своих друзей, равно как и со всеми теми, у кого было на то желание и они не были однозначно отвратительны. Занимаясь любовью с ними, он приносил им освобождение от многих комплексов, основанных на пережитых разочарованиях и подавлении в себе желаний… Подобные отношения были непродолжительными, однако у Гая была способность сохранять привязанность тех, с кем он переспал, и, кроме того, каким то странным образом постоянно доминировать в отношениях с ними. Этому способствовало и то, что и после того, как близким отношениям между ним и его друзьями приходил конец, он продолжал оказывать им содействие в их сексуальной жизни, чаще всего полной проблем и неудовлетворенности; выслушивал то, что их волнует в эмоциональном плане, и, если была в этом необходимость, находил подходящих партнеров. Для этих людей он был одновременно и исповедником, и сводником…" Членом "гоминтерна", на которого Берджесс имел самое продолжительное влияние, был Энтони Блант, от которого он перенял некоторые из его взглядов на искусство, произведшие такое сильное впечатление на Горонви Риза при первой их встрече. Энтони Блант, самый старший из членов кембриджской "великолепной пятерки", был сыном преподобного Артура Бона Стенли Бланта, священник англиканской церкви с большими связями в высшем свете, который умер, когда Энтони был на третьем году обучения в Кембридже.   Королева Мария, супруга короля Георга V, писала вдове священника Хильде: "Какая потеря! Почему тот, кто делал так много добра на земле, должен был уйти, в то время как никчемным, злым людям позволяется и дальше жить на ней?" Энтони редко видел своего безгрешного отца, однако был крепко привязан к матери, о которой его брат Уилфрид говорил, что она была "женщиной безграничной доброты и почти пуританской простоты, не способной солгать даже в мелочи".   Когда Бланту исполнилось четыре года, отец получил назначение служить капелланом британского посольства в Париже. Последующие десять лет, которые семья провела почти что безвылазно во Франции, привили Бланту то, что он определил как "очень сильные симпатии к Франции, которые стали с тех пор определяющими в моем отношении ко многому в жизни. С раннего возраста я воспитывался, почти что не сознавая этого, в почтительном отношении к произведениям искусства".   В школе в Мальборо, где Блант учился с 14 лет, он имел, по словам поэта Луиса Макниса, его близкого друга и сверстника, репутацию человека "не по годам глубоких знаний об искусстве и принятого тогда презрительного отношения к консервативной власти". Сам же Блант последующему поколению марлборианцев говорил следующее: "Мы из кожи вон лезли, чтобы проявить свою столь раздражающую других дерзость. В часовню мы входили, гордо развевая своими шелковыми носовыми платками. Свой платок я носил, закрепив за ремешок наручных часов, и никто не мог этому воспрепятствовать, потому что не было правил, запрещавших подобное. По субботам мы ходили на спортивную площадку, где другие ребята вечерами играли в мяч, и приводили их в ярость тем, что тут же, на их поле, начинали перебрасывать друг другу свой ярко раскрашенный мяч". В Мальборо презрение Бланта к буржуазным условностям находило свое выражение более на эстетическом, нежели политическом уровне. По словам Макниса, "он каждому, кто его слушал, говорил, что он… не считает политику достойной темой для разговора". Несмотря на то, что Блант пытался ухаживать за другими мальчиками, он вряд ли вёл активный образ жизни в школе как гомосексуалист, тем более что некоторые из его самых близких школьных друзей не были "голубыми". История искусств, то, что могло бы более всего заинтересовать Бланта в Кембридже, как предмет был введен только лишь в начале 1960-х, и к 1926-году, когда он поступил в Кембридж, ни в одном другом университете истории исскуств не преподавали. Что же до института Куртодда, директором которого Блант стал впоследствии, то он был основан только в 1931-году. Блант поступил в Тринити колледж со стипендией по математике - значительный успех для человека, основные дарования которого проявились в эстетике и литературе.   Математика тем не менее его не устраивала. Сдав на "хорошо" первую часть экзаменов для получения степени по математике в июне 1927-года, то есть в конце первого года обучения в колледже, он решил переключиться на изучение иностранных языков, что было уже ближе к его увлечению европейским континентальным искусством и культурой. В 1928-году Блант на "отлично" сдал первую часть экзаменов для получения степени по иностранным языкам, получив высшие оценки по французскому (на котором он прекрасно говорил с детства) и достаточно высокие по немецкому. В дальнейшем он получил возможность полностью сконцентрировать свои силы на изучении французского.   Блант окончил колледж в 1930-году, на "отлично" сдав вторую часть экзаменов академического курса по иностранным языкам. В мае 1928-года его избирают в "Апостолы". Не исключено, что не кто иной, как его коллега по научному обществу, королевский математик Алистер Уотсон (впоследствии ставший старшим научным офицером Адмиралтейства и также агентом КГБ, хотя и не такого класса, как представители "великолепной пятерки"), впервые заинтересовал и заставил Бланта всерьез заняться изучением марксистской теории. Однако до того, как интеллектуальные коммунистические воззрения последнего начнут находить свое воплощение в политической активности, пройдет ещё несколько лет. То впечатление, которое сформировалось о студенте Бланте у Стивена Рансимена, молодого преподавателя истории в Тринити колледже, разделяли многие из тех, кто с ним общался. "Он всегда выглядел чересчур довольным собой. Но общаться с ним было приятно". В течение своих четырех студенческих лет Блант также проявлял активность, правда, не явную, и как гомосексуалист. Самую значительную роль в вовлечении Бланта в работу на КГБ сыграл Гай Берджесс, ставший студентом Тринити как раз в то время, когда Блант занялся исследовательской работой там же в октябре 1930-года. Не кто иной, как Блант ввёл через два года Берджесса в общество "Апостолов". К тому времени Блант был уже избран в научный совет Тринити колледжа за свои успешные исследования на тему "История теорий живописи и Пуссен". Новоиспеченного члена научного совета и новоиспеченного "апостола" часто видели вместе. Оба были достаточно известными фигурами, чтобы их не мог не знать неуправляемый Валентин Лоуфорд, студент колледжа Корпус Кристи, который "… из окна, выходящего на корпуса Тринити колледжа, бросил банан в тех, кто входил после обеда через Большие ворота, абсолютно не задумываясь, в кого из тех трех живых целей попадет: широкоплечего, выглядевшего как гребец оксфордской команды, невысокого, который был мне известен как Гай Берджесс, или длинного и худого Энтони Бланта". Частично их связывали сексуальные отношения. Бланта физически страстно влекло к более молодому партнеру. Берджесс, гораздо менее разборчивый в своих связях, возможно, избавил Бланта от того, что его ещё как то сдерживало психологически, и ввёл в пролетарский круг гомосексуалистов и тех удовольствий, которые дают "грязные" контакты с ними. Однако, и Бауру, и других членов "гоминтерна", Бланта сильно привлекали интеллектуальные способности, прекрасная речь и широкий кругозор Берджесса. Во время их первой встречи Горонви Риз был просто потрясен способностью Берджесса логически связать в одну цепочку свое увлечение искусством с марксистской интерпретацией истории, а последнюю, в свою очередь, с забастовкой водителей автобусов, которую он помогал организовывать в Кембридже.   В 1972-году, за семь лет до того, как было разоблачено его собственное предательство, Блант выступил с публичным протестом против тех, кто пытался умалить замечательные дарования Берджесса, проявленные последним в те годы, которые он провел в Кембридже: "Мне думается, важно напомнить, что он был не только одним из наиболее интеллектуально развитых людей, с которыми мне когда либо доводилось общаться, но и удивительно обаятельным и живым человеком; и те, кто сейчас пишет, что их физически воротило от его присутствия, мягко говоря, врут. То, что, может быть, было правдой о нём в его более поздние годы, которые он провел в этой стране, они переносят на его молодость. Его интеллектуальное влияние было просто потрясающим. Он обладал гораздо более широким кругом интересов, нежели (Джон) Корнфорд или (Джеймс) Клагман (два наиболее известных партийных активиста среди студентов Кембриджа). Его интересовало все, и, хотя он был весьма упрям и несговорчив, не было такой темы для разговора, в которой он не высказал бы достаточно интересные и заслуживающие внимания взгляды". Берджесс использовал все свое влияние, которое он имел на Бланта, чтобы убедить последнего в том, что его долг - воплотить свои теоретические марксистские взгляды в практической деятельности на благо Коминтерна - в конечном счёте КГБ - в международной борьбе с фашизмом. Суть аргументов Берджесса, возможно, точнее всего отражена в сжатом виде в одном из его наиболее любимых отрывков из мемуаров Клода Кокберна: "Наступает момент, когда твои поступки должны каким то образом соотноситься с твоими словами. Это то, что называется "моментом истины“. Этот момент наступил в начале академического 1933-года, когда Берджесс, воодушевленный желанием Генри проявить Солидарность с антинацистскими "фюнфергруппами", принялся за создание кембриджской "пятерки".   Сам Блант в статье, опубликованной им в 1973-году, сделал завуалированную ссылку на этот поворотный в его карьере момент: "Осенью 1933-года Кембридж совершенно неожиданно оказался зараженным марксизмом. Я прекрасно помню, когда это произошло, потому что я был свободен от лекций в осеннем семестре и находился в отпуске, а когда вернулся в январе (1934-года), обнаружил, что почти что все мои более молодые друзья стали марксистами и вступили в партию. Кембридж буквально за ночь стал другим". Блант не мог тогда открыто сказать о том, как повлияла на него эта "трансформация" Кембриджа. Берджесс заявил о том, что "момент истины" наступил и что Блант теперь должен был посвятить свои силы тайной борьбе Коминтерна претив фашизма. В конце осеннего триместра 1933-года Берджесс навестил Бланта в Риме, где тот проводил часть своего отпуска, остановившись у Эллиса Уотерхауза, в то время библиотекаря английской школы в Риме. Уотерхауз не был посвящен в дела Берджесса и Бланта. Тем не менее он отмечал, что до приезда Берджесса они "никогда не говорили на политические темы. Тем не менее это было единственным, о чем хотел говорить Гай. В политике он разбирался превосходно, и Энтони старался от него не отставать. "Возможно, именно в Риме, столице фашистской Италии, Берджесс и завербовал Бланта в свою тайную "пятерку“, целью которой было содействие Коминтерну в его тайной войне против международного фашизма. Помимо Бланта, другим значительным приобретением для "пятерки" Берджесса в её начальный период действия стал Дональд Маклин, студент Тринити Холл колледжа, с которым восемнадцать лет спустя ему пришлось бежать в Москву. Отец Маклина, сэр Дональд Маклин, был пресвитерианским адвокатом и либеральным политиком, шотландцем по происхождению, родившимся в Англии. Ко времени своей внезапной смерти в 1932-году он был президентом Совета по образованию в национальном правительстве Рамсея Макдональда. Высокие моральные принципы, что для сэра Дональда было главным в жизни, привели его к мысли направить сына в школу Грешема в Холте, что в Норфолке, чей директор Дж. И. Экклз каждому вновь прибывшему мальчику внушал значимость "правды, откровенности и чести, чистоты помыслов, слов и дел, ценности и значимости упорного и честного труда".   Чтобы сохранить непорочность и ограничить сексуальное экспериментирование подростков в дневное время, карманы брюк каждого мальчика зашивались. Один из самых известных учеников школы Грешема эры правления Экклза, поэт У.Х. Оден писал в 1934-году: "Самая веская причина того, что я выступаю против фашизма, это те фашистские порядки, которые царили у нас в школе". Реакция Маклина на эти порядки была менее выразительной. Нет убедительных оснований утверждать, что он ненавидел (или не очень сильно любил) своего отца или ту публичную школу, в которой пришлось учиться. Он выступал за школу Грешема на турнирах но регби, победил на конкурсе, который давал право поступления в кембриджский Тринити Холл колледж, что было чуть менее престижно, чем заполучить стипендию для учебы в нём, и вышел из стен школы с абсолютно незапятнанной моральной репутацией. Однако в отличие от Филби и Берджесса он впервые серьезно познакомился с коммунистическими идеями ещё в школе. Норман Джон ("Джеймс") Клагман, его школьный друг, который впоследствии стал членом политического комитета Коммунистической партии Великобритании и партийным историком, утверждал, что он стал коммунистом в школе Грешема с целью досадить её руководству.   Маклин ещё в школе начал вести двойной образ жизни, скрыв от отца одновременно то, что он потерял веру в Бога, и то, что его политические взгляды становились все левее и левее. Если он и не был коммунистом к 1931-году, то есть к тому времени, когда стал студентом Тринити Холла, то уж наверняка стал оным на первом курсе. С Берджессом, возможно, его познакомил его друг "Клюггерс", специалист по иностранным языкам из соседнего Тринити колледжа. А "хищник" Берджесс, не исключено, стал, первым любовником бисексуального Маклина. Принеся освобождение Маклину от его сексуальных проблем, Берджесс стремительно продвигался вперед к своим другим завоеваниям. Позже он смеялся над тем, что "большое, рыхлое, белое, китообразное тело Маклина" могло вызывать в нём какие-то чувства. На самом деле Маклин был высок, смугл, атлетически сложен и достаточно красив для того, чтобы быть привлекательным, как и Берджесс, для обоих полов. Берджесс также избавил Маклина и от некоторых его политических комплексов. Возможно, именно в течение того осеннего триместра 1933-года, незадолго до поездки в Рим для встречи с Блантом, Берджессу и удалось завербовать его в свою тайную группу, которой предстояло присоединиться к тайной войне Коминтерна против международного фашизма. В ноябре 1933-года Маклин дал интервью основному студенческому журналу Кембриджа "Гранта", в котором были весьма любопытные намеки на его двойной образ жизни, как в сексуальном, так и политическом плане.   Маклин начал интервью с того, что заявил, что личность его тройственна. После чего по очереди выступил в каждой из этих трех ролей. Сначала в роли показного эстетствующего гомосексуалиста по имени Сесилы "Как раз влезал в свои вельветовые штаны, когда ты позвонил… Ты обязательно должен быть у меня на нашей следующей вечеринке. Будет море чудесных цветов, и все будут одеты, как в сказке…" . Затем в роли здоровяка Джека, мужика спортивного вида: "Как раз приступил к бифштексу в "Поросенке и свистке“, когда услышал твой вопль. Собралась отличная компашка, и вдобавок здесь чертовски красивые официанточки (подмигивает)". И, наконец, самое сокровенное в Маклине, ужасно серьезный студент, увлекающийся марксизмом, по имени Фред: "Чрезвычайно занят сейчас. Пытаюсь выяснить, был ли Мидлтон Мюррей (!) материалистом или всего лишь диалектиком… Дело вот в чем. Каждый должен работать. Именно поэтому я здесь". "Пятерка" Берджесса, как и некоторые немецкие "фюнфергруппен", которые стали для неё прообразом, не имела постоянного членского состава, и не всегда получалось так, что в её составе было именно пять человек. Одними из первых её членов были, возможно, Алистер Уотсон и Джеймс Клагман. Однако ни того и ни другого КГБ не приравнивало к классу таких, как Филби, Берджесс, Блант, Маклин и тот "Пятый", который был завербован в 1935-году. Весной 1934-года Берджесс поменял тему своих исследований, и место "Буржуазной революции XVII века" заняло "Восстание сипаев". Но и на эту работу у Берджесса не хватило творческого запала вследствие того, что его всё больше и больше поглощала тайная война против фашизма. В мае, вскоре после того, как Филби вернулся в Лондон и приехал в Кембридж, Берджесс из первых рук получил информацию о том, какие приключения пришлось пережить Филби при его контактах с подпольем Коминтерна в Вене. По словам Горонви Риза восхищение Берджесса Филби было "настолько велико, что трудно было понять, на каких объективных данных оно было основано".   Возможно, также в мае, в одном из кафе Ист энда состоялась первая встреча Берджесса с Арнольдом Дейчем, которого, как и Филби, он знал просто как "Отто". Берджесс написал Филби письмо, в котором проинформировал о своих успехах по вербовке. Филби, по его словам, "ответил и поздравил его". Летом 1934-года, с одобрения Дейча Берджесс посетил Германию и Россию в сопровождении оксфордского коммуниста Дерека Блейки (впоследствии погибшего во время Второй мировой войны). Поездка в Германию проходила в драматическое время. Не успели они обсудить с одним молодым немецким коммунистом возможные способы бегства в Россию, как услышали отзвуки ружейной стрельбы. Это было 30 июня 1934-года - "ночь длинных ножей", в течение которой Гитлер сводил счёты со своими соперниками по нацистской партии. По словам одного из своих доверенных ЛПК, Берджесс за время своего визита в Москву встретился с Пятницким, заведовавшим Отделом международных связей Коминтерна, и Бухариным, бывшим председателем Коминтерна. Эта поездка ещё больше убедила его в том, что он работает на Коминтерн, который вёл тайную войну против международного фашизма. Но по возвращении Дейч убедил его в том, что для того чтобы вести тайную войну, ему, как Филби, необходимо уйти в подполье и порвать все видимые связи с Коммунистической партией. Берджесс справился с этим, но, на взгляд его друзей, несколько эксцентрично: он поставил Сталина в один рад с фашистскими диктаторами; определив фашизм как "предвестник будущего".   Даже на тайных собраниях "Апостолов" он скрывал свои политические убеждения: "Какую бы идею ни обсуждали, у него всегда были наготове удачная цитата, забавный анекдот, неприличное сравнение или уничижающе находчивый ответ. Если в обществе обсуждался политический вопрос, он предпочитал говорить такими метафорами, смысл которых был мало понятен. Если его прямо призывали высказать свои убеждения, он выкатывал свои яркие голубые глаза и, посмотрев на бросившего вызов своим обезоруживающе улыбающимся взглядом, начинал говорить о чем то совершенно другом". Добившись от Берджесса согласия использовать по крайней мере некоторые принципы работы агента НКВД, Дейч также убедил его отказаться от рада идей, входивших в его первоначальный план создания ячейки Коминтерна, задуманной как имитация немецких "фюнфергруппен". С каждым завербованным в Кембридже вели индивидуальную работу сначала Дейч, а затем Малый. Тем не менее Берджесс выказывал полное пренебрежение ортодоксальными принципами этого ремесла, по прежнему рассматривая агентурную работу как что то вроде общественной нагрузки, выполняемой совместно с друзьями. Как признался позднее Филби, "именно Берджесс настаивал на поддержании связи между нами всеми". Именно эта настойчивость почти что привела в 1951-году к провалу Филби. По подсказке Дейча Дональд Маклин оборвал, в то же время что и Берджесс, все свои связи с Коммунистической партией. После сдачи с отличием выпускных экзаменов академического курса иностранных языков в июне 1934-года, желанием Маклина было или поехать в Советский Союз преподавать английский, или остаться в Кембридже и приступить к работе над докторской диссертацией по философии. Темой своей диссертации он видел "марксистский анализ деятельности Джина Келвина и подъем буржуазии".   Вместо этого летом он сказал матери, что собирается попробовать поступить на службу в Министерство иностранных дел. Леди Маклин была рада этому, но поинтересовалась у сына, не помешают ли его намерению его коммунистические убеждения. "Ты, должно быть, сочтешь, что верчусь, как флюгер, - ответил тот, - но дело в том, что я недавно отошёл от всех этих дел". Почти весь следующий год он провел с репетитором, жившим недалеко от Британского музея, готовясь к экзаменам для поступления на службу в министерство, которые должны были состояться в августе 1935-года. Сдал он их блестяще. Позднее Маклин рассказывал, как во время последнего собеседования его спросили о его "коммунистических взглядах“, проявившихся в Кембридже: "Передо мной тут же встал вопрос: солгать или нагло выкрутиться? Я решил нагло выкрутиться. "Да, - сказал я, - у меня были такие взгляды, и я ещё не до конца от них избавился“. Думаю, им понравилась моя честность, потому что они закивали, потом посмотрели друг на друга и улыбнулись. Затем председатель сказал: "Спасибо, на этом все, господин Маклин“. Когда в октябре 1935-года Маклин впервые переступил порог Министерства иностранных дел в качестве нового члена Её Величества дипломатической службы, он стал первым из "великолепной пятерки", кому удалось прорваться в коридоры власти. У Берджесса ушло больше времени на то, чтобы получить доступ к государственным тайнам. К концу 1934-года его исследовательская работа застопорилась, и он решил уйти из Тринити колледжа. Первой работой, которую ему удалось получить после Кембриджа, была работа в качестве финансового советника матери его друга по Тринити и соратника по обществу "Апостолов", Виктора Ротшильда, позднее лорда Ротшильда. Задачей, рассчитанной на более длительный период, было проникновение в коридоры власти, по возможности, в Секретную разведывательную службу, о чем часто шёл разговор на регулярных встречах Берджесса с Дейчем в кафешках Ист энда. С этой целью Берджесс приступил к эксплуатации, "циничной и сознательной… своего старого круга мальчиков", пустив в ход при этом все свое огромное обаяние, однако, как он позже признался, "никогда не боялся и рук замарать".   Похоже, он предпринял попытку, правда, неудачную, получить место в Исследовательском управлении Консервативной партии, возглавлявшемся сэром Джозефом Боллом, бывшим главой Отдела по расследованиям МИ-5 и ближайшим советником будущего премьер-министра Невилла Чемберлена. Тем не менее к концу 1935-года Берджесс становится личным помощником молодого члена парламента от Консервативной партии, гомосексуалиста, капитана "Джека" Макнамары, которого, как считал Риз, "учитывая его крайне правые политические взгляды… вполне можно было бы назвать фашистом". "О своем работодателе Гай говорил добродушно презрительно; он опять был в своей роли Фигаро - слуги, который на самом деле был хозяином…" . Фигаро и его работодатель совершили несколько поездок в нацистскую Германию с целью сбора информации, которые, по словам Берджесса, в большей степени состояли из отчаянных проделок с сочувствующими гомосексуалистами из Гитлерюгенда.   Берджесс наладил великолепные контакты с представителями континентального "гоминтерна". Главным среди них был Эдуард Пфейфер, начальник канцелярии Эдуарда Даладье, министра обороны Франции с января 1936 по май 1940-года и премьер-министра с апреля 1938 по март 1940-го. Друзьям Берджесс рассказывал мрачные истории о том, как "он, Пфайфер и ещё два члена кабинета министров Франции… провели вместе вечер в одном из мужских борделей Парижа. Распевая песни и весело смеясь, они танцевали вокруг стола, к которому был привязан обнаженный мальчик, которого они стегали кожаными хлыстами". В отличие от Филби, Берджесса и Маклина, у Бланта не было необходимости создавать себе образ человека с правыми политическими взглядами. Он никогда не был воинствующим и активным коммунистом, и в его прошлом не было ничего такого, что следовало бы скрывать. Его наполненный марксизмом концептуализм, характерный для его критических работ по искусству 30-х годов, казался слишком отдаленным как от мира большой политики, так и полемики теоретиков сталинистов. Тем не менее один ведущий критик марксист обвинил Бланта, возможно, незаслуженно в том, что тот пытался деполитизировать историю искусства и подходил к ней с "формалистических и безнравственных позиций".   Основная посылка Бланта, провозглашенная им в 30-е годы, состояла в том, что искусство не может быть отделено от общества: "Произведения искусства создаются художниками; художники - те же люди; люди живут в обществе, и взгляды людей в значительной степени формируются под влиянием того общества, в котором они живут. Таким образом, произведения искусства нельзя рассматривать с исторической точки зрения, разве что с человеческих и в конечном счёте социальных позиций". После поездки в 1935-году в Россию его марксистские симпатии, находившие свое выражение в критических статьях по искусству в журнале "Спектейтор", становятся все более явными. "Интеллектуал больше не боится, - утверждал он, - признаться в том, что его интересуют практические дела в мире, а коммунизм настолько же интересен, как кубизм". Он продолжал призывать к созданию союзов художников и превращению музеев из дворцов развлечений в классные комнаты.   Возможно, именно после поездки в Россию начались регулярные встречи Бланта с Арнольдом Дейчем. Дейч уговорил Бланта, критика-радикала в мире искусства, сделать вид, что он абсолютно не интересуется делами партии. Майкл Стрейт, молодой американский экономист из Тринити колледжа, вступивший в марте 1936-года в общество "Апостолов", пришёл к выводу, послушав выступления Бланта на заседаниях общества, что тот "абсолютно не интересуется политикой". Только в начале 1937-года, когда Блант попытался завербовать его в качестве советского агента, тот понял, как он в нём ошибался. Самым важным агентом, завербованным Блантом, был "Пятый" - Джон Кэрнкросс, студент Тринити колледжа. Вместе с Филби, Берджессом, Блантом и Маклином он был известен Центру как член "великолепной пятерки", самой сильной группы заграничных агентов за всю историю КГБ. Однако, если бы не гипотезы о заговоре, сопровождавшие сэра Роджера Холлиса на протяжении всей его карьеры, не другие ложные следы, сбившие с толку многие издания, начавшие охоту за иностранными агентами в 80-х, Кэрнкросс был бы разоблачен как "Пятый" ещё до того, как появились неопровержимые свидетельства Гордиевского. И хотя он был публично изобличен последним из пяти, ему удалось проникнуть в гораздо большее число коридоров власти и разведывательных служб, чем остальные четверо. Не прошло и десяти лет после окончания Кембриджа, как он поочередно служил в Форин Оффисе, казначействе, личной канцелярии министра правительства, школе шифровальщиков правительственной связи и Секретной разведывательной службе.   Гордиевский вспоминал, что Дмитрий [Андреевич] Светанко, бывший тогда начальником Британского отдела Первого главного управления КГБ, отзывался о Кэрнкроссе "с благоговейным ужасом, восхищением и почтением". "Успехи Кэрнкросса равнозначны достижениям любого из "пятерки“, за исключением Филби", - говорил [Дмитрий Андреевич] Светанко. Его учебные успехи были не менее блестящи, чем у остальных членов "пятерки". Кэрнкросс родился в 1913-году в Глазго в семье со скромным достатком, но одаренной интеллектуально. Его старший брат Алек (который не имел связей с КГБ) стал выдающимся экономистом. Он был главой правительственной экономической службы, возглавлял колледж Св. Петра в Оксфорде, а затем стал президентом университета города Глазго. Как и Алек, Джон поступил с правом на получение стипендии в Академию Хамильтон, что под Глазго.   В 1930-году, когда ему исполнилось семнадцать, вероятно, находясь уже под влиянием политических традиций "красного" Клайдсайда и социальных несправедливостей "великой депрессии", он поступает в университет города Глазго, где в течение двух лет изучал французский и немецкий языки, политэкономию, а также английский. Затем едет в Европу совершенствовать свое знание языков, и 1933-1934 учебный год проводит в парижской Сорбонне. За год получает там степень кандидата филологии, его принимают с правом на стипендию в кембриджский Тринити колледж, и тогда же он, возможно, налаживает контакты со Всемирным комитетом помощи жертвам германского фашизма, возглавляемый Мюнценбергом. Ко времени приезда в Тринити колледж для продолжения изучения французского и немецкого, октябрю 1934-года, Кэрнкросс был откровенным коммунистом. Степень, полученная в Сорбонне, позволила ему пропустить первую часть курса аспирантуры по иностранным языкам и получить звание бакалавра гуманитарных наук всего за два года. В Кембридже одним из наставников Кэрнкросса по французской литературе оказался Энтони Блант, который провел с ним курс еженедельных индивидуальных занятий (или "консультаций", как говорят в Кембридже). Покровительственные манеры и книжное знание марксизма Бланта, абстрагированное от суровой правды классовой борьбы, раздражало молодого и пылкого шотландского коммуниста. Кэрнкросс вспоминал: "Он не нравился мне, а я ему".   Блант тем не менее взял его. на заметку, а затем свел с Берджессом, встреча с которым произошла во время одного из приездов последнего в Кембридж, и была установлена тесная связь. Сорок лет спустя Кэрнкросс дал интервью, в котором, скрыв большую часть того, что он сделал для КГБ, признался, что увидел в Берджессе человека "крайне интересного, обаятельного и совершенно безжалостного".   В один из своих приездов в Кембридж в 1935-году Берджесс завербовал Кэрнкросса в качестве агента Коминтерна для ведения тайной войны против международного фашизма и свел его с Арнольдом Дейчем. К 1936-году Кэрнкросс порвал все видимые контакты с Компартией и подал прошение о приёме в Форин Оффис. Летом 1936-го он окончил Кембридж с наивысшими отличиями в иностранных языках, ему было предложено место в аспирантуре колледжа, и, помимо всего прочего, он лучше всех сдал приемные экзамены в Форин Оффис. Он получил на сотню очков больше, чем блистательный Кон О'Нил из колледжа Ол Соулз (впоследствии ведущий британский дипломат). Осенью Кэрнкросс стал, после Джона Кинга и Дональда Маклина, третьим советским агентом в британском Министерстве иностранных дел. "Кембриджская пятерка" набирала обороты, капитан Кинг передавал важную информацию из Министерства иностранных дел Пику, а Дейч тем временем организовал шпионскую группу в Вулвичском арсенале. Все это заставило ИНО в начале 1936-года послать в Лондон Малого, где тот сосредоточил в своих руках всю нелегальную деятельность НКВД. "Легальный" резидент НКВД в советском посольстве в Лондоне, Арон Вацлавович Шустер никакого участия в подобных операциях не принимал; он только предоставил канал связи с Московским центром, а также оказывал прочую нелегальную поддержку. Слуцкому, который стоял во главе ИНО, импонировал дар Малого вербовать, вдохновлять и завоевывать преданность своих агентов, хотя его и беспокоило, что тот постоянно мучился угрызениями по поводу своего прошлого.   После пьяных вечеров, проведенных в ресторане с кем нибудь из агентов, Малый начинал вспоминать все ужасы, свидетелем которых ему пришлось оказаться. Хеда Массинг писала: "Стоило ему, всегда рассудительному и такому светскому человеку, выпить, как он впадал в жуткую депрессию и начиналось самобичевание. Когда все эти кошмары начинали выбираться из под такого ухоженного фасада, по спине пробегал холодок". У Малого был страстный роман с Гердой Франкфуртер, которая была агентом Игнатия Райсса. Но, по словам Хеды Массинг, "в Москве хорошо знали о его пристрастии к спиртному и заставили его жениться на русской девушке, которую он не любил. Она играла роль няньки и надсмотрщика". Малый с женой приехали в Лондон в начале 1936-года по поддельным австрийским паспортам на имена Пола и Лидии Харт. Капитану Кингу он представился как "господин Петерсен", сотрудник несуществовавшего голландского банка. Именно этот банк, как сказал Кингу Пик, его куратор из НКВД, покупал информацию, полученную из Министерства иностранных дел. Вначале Кинг заносил по дороге домой копии документов из Министерства иностранных дел Пику на работу у Букингемейт. Оттуда копии документов доставлялись Маю инженером электриком, членом Компартии Великобритании, Брайаном Гоолд Вершойлом (по кличке "Друг"), который в течение нескольких лет работал курьером Коминтерна.   Гоолд Вершойл, который взбунтовался против системы образования в государственной школе и, вдохновленный романтическими представлениями о советском Государстве рабочих и крестьян, верил в то, что исполняет политические указания Коммунистического Интернационала. Он был поражен, когда однажды увидел в открытом пакете Кинга документы Министерства иностранных дел. Наиболее важные материалы от Кинга Малый передавал по телеграфу в Москву из советского посольства в Кенсингтоне, под именем Манн. Остальное отправлялось через Гоолд Вершойла или другого курьера, и все это переснималось в студии Вольфа Левита, немецкого фотографа, работавшего на НКВД. Сначала Дон Маклин, который начинал работу в Министерстве иностранных дел с Лиги Наций и Западного управления (по отношениям с Голландией, странами Иберийского полуострова, Швейцарией и вопросам Лиги Наций), имел доступ к ограниченному числу документов Министерства иностранных дел, чем более скромный Кинг, который находился в стратегически более выгодном месте. Пожалуй, наиболее важными были данные, которые он передавал НКВД насчёт Гражданской войны в Испании, о чем Маклин позднее писал: "Все мы были единодушны в нашем желании, чтобы правительства Франции и Советского Союза вмешались и спасли правительство Испании от Франко и фашистов…"   Вполне может быть, что именно он передал в НКВД преувеличенные данные о том, что британская политика невмешательства была частью более широкой политики потворствования Германии с целью оставить Сталина один на один с фашизмом. Однако Малый в основном рассматривал Маклина как "долгосрочного" агента, давая ему указания, пока тот начинал свою карьеру в Министерстве иностранных дел, больше внимания уделить именно продвижению по служебной лестнице, а не сбору разведывательных данных.   И Маклин здесь явно преуспел. Отдел кадров дал ему самые лестные характеристики, когда рекомендовал его в марте 1938-года послу Великобритании во Франции в качестве третьего секретаря посольства, что должно было стать его первым назначением на работу за границей: "Маклин, сын покойного сэра Дональда Маклина, который может быть вам известен в качестве члена парламента от Либеральной партии, достиг огромных успехов за два года своей работы в министерстве и является гордостью Западного управления. Как человек он очень приятен и проявил большие умственные способности. К тому же он симпатичен внешне, и мы считаем, что в Париже он будет пользоваться успехом как в общении с людьми, так и на работе". К тому времени Маклин завоевал такую репутацию, что его прочили на должность постоянного помощника министра. Джону Кэрнкроссу, который пришёл в Министерство иностранных дел через год после Маклина, осенью 1936-года, не удалось так же быстро зарекомендовать себя. В последующие два года он работал в Америке, в Лиге Наций, в Западном и Центральном управлениях, но настоящего места себе так и не нашел. Некоторое время он работал вместе с Маклином в Западном управлении, получив, по его словам, доступ к "бесконечному количеству ценной информации о ходе Гражданской войны в Испании".   У Кэрнкросса не было столько естественного обаяния и такого умения общаться, как у Маклина. И хотя он и пытался наладить широкие контакты в Уайтхолле, друзей завести так и не удалось. Сэр Джон Колвилл, помощник личного секретаря Невилла Чемберлена, а позднее личный секретарь Черчилля, считал, что он "очень умен, но временами ведет себя неадекватно и занудно". Позднее он вспоминал, что "Кэрнкросс всегда приглашал людей пообедать с ним…   Ел он очень медленно. Я просто никогда не видел, чтобы кто нибудь ел медленнее". Кэрнкросс подробно записывал свои разговоры за обедом в Уайтхолле, а затем передавал в НКВД. После года работы в Министерстве иностранных дел, Малый предложил ему подумать о переходе в Министерство финансов, так как там, в отличие от Министерства иностранных дел, у НКВД ещё не было своих людей. И он перешел туда в октябре 1938-года. В Министерстве иностранных дел, пожалуй, даже вздохнули с облегчением, понимая, что его неуклюжесть не помогла бы ему стать настоящим дипломатом. Берджесс, безусловно, расстроился, увидев, что Кэрнкросс, которого он завербовал, сумел быстрее проникнуть в Уайтхолл, чем он сам. В конце 1936-года он устроился на "BBC" в качестве продюсера. После курса подготовки и работы в качестве продюсера, вероятно, над серией "Поддерживайте форму вместе с мисс Кигли", он перешел в Отдел встреч и передач для семьи (ныне "Радио 4"), где стал искать людей с прошлыми или настоящими связями в разведке, и предлагал им выступить по радио. Наиболее важной из таких фигур был Дэвид Футмен, заместитель руководителя (а позднее и руководитель) Управления политической разведки СИС.   Можно себе представить, что было бы с Футменом, представь он себе хоть на секунду, что продюсером его выступления об Албании летом 1937-года был агент НКВД. Но он и через год не догадался и, увлеченный пристрастием Берджесса к международным событиям, помог ему найти работу в СИС. Берджесс проработал так ещё несколько лет, регулярно возвращаясь в Кембридж для встречи с "Апостолами" и друзьями. Перед тем, как уйти из Тринити и устроиться в Уорбургском институте в Лондоне в 1937-году, Блант проконсультировался с Берджессом насчёт подходящих агентов для советской разведки. Майкл Стрейт, после того, как его самого пытался завербовать Блант в начале 1937-года, сделал вывод, что Берджесс являлся "той фигурой, что скрывалась за Энтони".   Главным агентом, которого завербовал Блант, стал Леонард Генри Лонг, по прозвищу "Лев". Он появился в Тринити, уже будучи коммунистом, в октябре 1935-года, с отличными оценками в учебе и дипломом по современным языкам. "Я был мальчишкой из рабочей семьи, - вспоминал Лонг. - Чувство общественной несправедливости сидело глубоко во мне". Блант следил за его прогрессом с французским и, пожалуй, сыграл решающую роль в том, что того выбрали в "Апостолы" в мае 1937-года.   Почти в это же время Блант завербовал его в НКВД. Так же, как и Стрейта, Лонга подкупило то, что при вербовке Блант скорее проникался к будущему агенту, вместо того, чтобы пытаться указывать ему. Как вспоминал Лонг, "Блант никогда не пытался шантажировать или запугивать меня, потому что мы глубоко верили в дело строительства коммунизма". В годы Второй мировой войны Лонг, как советский субагент, подчинялся лично Бланту. Ким Филби стал самым важным агентом из всей "великолепной пятерки", хотя он и шёл к этому медленнее, чем остальные. По возвращении из Вены он занялся скучной работой в "Ревью ов ревьюз", все сильнее осознавая, насколько мала его роль в тайной войне с фашизмом и сколь малого он добился в смысле обретения поддержки со стороны Дейча. Первым, хотя и небольшим, успехом явилось признание со стороны профашистского Англо германского товарищества, насчёт которого существовал секретный меморандум Министерства иностранных дел, осуждавший его "постоянную связь" с Геббельсом и немецким Министерством пропаганды и просвещения. Филби самозабвенно работал в товариществе на временной основе, и уже появилась надежда устроиться на постоянную работу в новом журнале о торговле, который должен был издаваться на немецкие деньги. С этой работой так ничего и не вышло, но Филби несколько раз встречался с послом Германии в Лондоне, фон Риббентропом, и не раз был в Министерстве пропаганды Геббельса в Берлине. В июле 1936-года Филби находился в Берлине. Там он узнал о начале Гражданской войны в Испании. Именно тогда он получил свое первое задание как разведчик, работая в качестве журналиста. В его мемуарах читаем: "Моим непосредственным заданием была добыча из первых рук информации по всем аспектам военных действий со стороны фашистов". Как всегда, его мемуары рассказали не обо всем. А вот данные, которые приводит Гордиевский, позволяют разгадать тайну работы Филби в Испании. В начале 1940-года перебежчик из НКВД Вальтер Кривицкий находился в Англии. Там он был допрошен Джейн Арчер, которую Филби считал вторым наиболее способным сотрудником МИ-5 из тех, с кем он встречался. В своих мемуарах Филби пишет, что Арчер вытянула из Кривицкого "заманчивый клочок информации о молодом английском журналисте, которого советская разведка послала в Испанию, когда там шла Гражданская война".   Этим "молодым английским журналистом" был Филби. А "заманчивый клочок информации" касался плана убийства генерала Франко. В начале 1937-года Ежов передал Маю указания послать своих британских агентов в Испанию под видом журналистов, чтобы те внедрились в окружение генерала Франко и помогли организовать его убийство. Филби удалось убедить одно лондонское журналистское агентство выдать ему бумагу об аккредитации как вольнонаемного репортера по военным событиям. В феврале 1937-года он приехал в Испанию. По приезде он без конца стал добровольно посылать в газету "Таймс" статьи о боевых действиях из районов, контролируемых войсками Франко. Ещё не успев толком начаться, карьера Филби как советского агента в Испании однажды чуть не оборвалась. Сам он считал, что избежал разоблачения буквально благодаря своим зубам. Он жил в Испании уже два месяца, когда однажды посреди ночи его разбудил громкий стук в дверь. Это были солдаты националистической Гражданской гвардии. Одеваясь под пристальным взглядом гвардейцев, он вспомнил, что оставил в заднем кармане брюк шифр НКВД, написанный на клочке папиросной бумаги. По дороге в штаб избавиться от бумажки не удалось, а когда пришли, его провели в кабинет, освещенный лишь яркой лампой без абажура. Допрос проводил "невысокого роста майор Гражданской гвардии, немолодой, лысый и с тоскливым лицом".   Но до этого ему приказали вывернуть карманы. Последовавшие секунды были одними из самых решающих в судьбе Филби. "Сначала я вынул бумажник и бросил его на стол, подкрутив в последнюю секунду, и тот полетел в дальний угол стола. Как я и ожидал, все трое бросились за ним и растянулись на столе. Передо мной остались лишь три задницы. Я выхватил клочок бумаги из кармана, смял и проглотил. Его больше не существовало". После этого Филби стало везти. В мае он стал штатным сотрудником "Таймс", одним из двух корреспондентов этой газеты в националистической Испании. Он едет в Лондон, где обговаривает свои обязанности в "Таймс" и свое задание с Маем. По возвращении в Испанию, Филби укрепляет свою "крышу": он заводит любовницу, лэди Фрэнсис Линдсей Хогг, по прозвищу "Зайчонок". Убежденная роялистка, она до развода была женой английского баронета. Филби отлично притворялся даже в постели. Леди Фрэнсис вспоминала, что он никогда "и близко не упоминал социализма, коммунизма и тому подобного". К концу года Филби стал местным героем. Троих журналистов, ехавших с ним на машине, смертельно ранило артиллерийским снарядом. Филби только задело. Он скромно сообщал читателям "Таймс": "Вашего корреспондента… отвезли в пункт первой помощи, где быстро обработали легкие ранения головы. А тем временем испанские офицеры самоотверженно пытались спасти остальных пассажиров машины, хотя вокруг рвались снаряды". 2 марта генерал Франко собственноручно повесил Красный крест воинской доблести на грудь Филби.   Единственный член парламента Великобритании от Коммунистической партии, Вилли Галлахер, выразил протест в Палате общин. Филби позднее вспоминал: "Мое ранение в Испании неоценимо помогло моей работе - как журналиста и разведчика. До этого британских журналистов сильно критиковали офицеры Франко, которым казалось, что британцы все коммунисты, так как слишком многие воевали на стороне интернациональных бригад. После моего ранения, собственноручного награждения Франко я стал известен как "англичанин, которого наградил Франко“. Передо мной распахнулись многие двери". По словам одного британского дипломата, "Филби знал едва ли не все о степени немецкого и итальянского участия на стороне Франко". Сведения из лагеря Франко Филби передавал сотрудникам НКВД, с которыми он встречался на той стороне границы с Францией у Андеи и Сен Жан де Люз. Задача, для выполнения которой Малый посылал Филби в Испанию - помочь в физическом устранении Франко, - летом 1937-года была отменена, ещё до того, как Филби вошёл в доверие среди окружения Франко. В июле 1937-года Малого вызывают в Москву. паранойя политических репрессий бросила тень подозрения на многих офицеров ИНО. Обошла она лишь немногих. Религиозное прошлое Малого и его нежелание прибегать к террору бросали на него серьезные подозрения. Высокая оценка его работы Ежовым и благодарность от Сталина в предыдущий год давали ему хотя бы какую то надежду, что он сможет противостоять обвинениям, которые будут против него выдвинуты. Но больше всего его тянуло домой некое чувство фатальности. Вот что он сказал Элизабет Порецкой, жене Игнатия Райсса: "Что они меня здесь убьют, что там. Так лучше умереть там".   Александр Орлов, который отказался вернуться, вспоминал, как Малый сказал ему: "Как бывший священник, я вряд ли могу на что то надеяться. Но я решил поехать, чтобы никто не мог сказать: "А может, этот священник действительно был шпионом?“ В Зале славы ПГУ подпись под портретом Малого гласит, что он был расстрелян в конце 1937-года. После того, как расстреляли Малого, Ким Филби остался без постоянного связного почти на год. Когда Малый был отозван, окончательные детали плана убийства генерала Франко, в котором был задействован Филби, ещё ждали своего утверждения в Центре, в Москве. Поэтому план отложили.   План убийства был, по крайней мере частично, поставлен под удар изменой Вальтера Кривицкого, которому были известны кое-какие детали, в том числе про участие в нём "молодого английского журналиста". К тому же НКВД немного изменило первоочередность задач. В оставшиеся годы гражданской войны уничтожение троцкистов в Испании стало более важной задачей, чем уничтожение Франко. Если бы Малого не вызвали в Москву, его могли бы арестовать в Лондоне. Хотя МИ-5 и не было известно ни о проникновении НКВД в Министерство иностранных дел, ни о вербовке "кембриджской пятерки", один из его агентов, Ольга Грей, смогла войти в доверие организатора советской шпионской группы Перси Глейдинга в Вулвичском арсенале, давнишнего агента Коминтерна, работавшего сначала под руководством Дейча, а затем Малого.   В феврале 1937-года Глейдинг попросил Грей снять в Кенсингтоне конспиративную квартиру. Два месяца спустя на квартиру пришёл Малый, которого Глейдинг представил как "господина Петерса". Ольге Грей он был представлен как "австриец, воевавший в русской кавалерии". 16 августа, несколько недель спустя после того, как Малого отозвали, Глейдинг приехал на квартиру с Дейчем, которого он представил как "господина Стивенса". Грей согласилась помочь "господину Стивенсу" переснять документы, которые принес туда Глейдинг. Она не была сильна в языках и не смогла определить национальность "Стивенса", тем более узнать, кто он на самом деле. Арнольд и Жозефина Дейч в её присутствии разговаривали на французском. В конце октября Грей обратила внимание на регистрационный номер документа, с которого Жозефина Дейч снимала фотокопию. МИ-5 удалось выяснить, что это была схема нового 14 дюймового морского орудия. В начале ноября Глейдинг сообщил, что "Стивенсы" возвращаются в Москву, так как заболела их дочь. "Госпожа Стивенс" собиралась остаться в Москве, а её муж вряд ли вернется в Лондон до Рождества. А Грей попросили освоить аппарат для пересъемки документов, который принесла "госпожа Стивенс", чтобы она могла переснять эту работу у последней. В отличие от причин вызова в Москву Малого, вызов семьи Дейч был вызван не столько паранойей повальных арестов, сколько опасением за надежность их "крыши". Летом 1937-года агент Коминтерна, Эдит Тьюдор Харт, которую НКВД использовало в основном как курьера, потеряла записную книжку с подробностями шпионской деятельности Дейчей. Почти в то же время Дейчу было отказано в просьбе об основании частной компании с ограниченной ответственностью, что обеспечило бы ему постоянный опорный пункт в Лондоне. Разрешение на проживание в стране заканчивалось, и его вызвали в полицию, чтобы узнать, когда он собирается покинуть страну. После ареста Глейдинга и шпионской группы Вулвичского арсенала Специальной службой Департамента уголовного розыска в январе 1938-года, у Дейча не осталось никакой надежды на возвращение в Великобританию. Были бы МИ-5 и упомянутая выше служба порасторопнее, они могли бы арестовать Малого или Дейча, а может быть, и обоих. Но они надеялись выждать и раскрыть как можно больше участников группы перед тем, как арестовать Глейдинга.   В МИ-5 никто не знал, что к началу 1938-года НКВД планировало отозвать всех своих резидентов в Лондоне вместе с теми, кто работал нелегально. В отличие от Малого и большинства (если не всех) резидентов в Лондоне, Арнольд и Жозефина Дейч не были расстреляны по возвращении в Москву. Арнольд работал несколько лет в Центре в качестве эксперта по почерку и подделкам.   В Зале славы ПГУ под портретом Дейча сказано, что он был сброшен на парашюте в своей родной Австрии в 1942-году для ведения разведывательных операций за линией фронта, но был вскоре схвачен и казнен нацистами. После того, как в конце 1937-го из Лондона исчезли Дейчи и все резиденты НКВД, "великолепная пятерка" и другие советские агенты в Великобритании остались без управления и поддержки. Хотя некоторым "брошенным" агентам и удавалось время от времени вступать в контакт с сотрудниками НКВД на континенте, в течение 1938-года работа была серьезно нарушена как в смысле поступления сведений в Московский центр, так и в их обработке в подвергшемся крупным "чисткам" ИНО. Многие недооценивают значение первого периода советского проникновения в Уайтхолл, который закончился, когда были отозваны Малый и Дейч. Главным достижением явилась вербовка двух шифровальщиков - Олдхама и Кинга и двух молодых дипломатов - Маклина и Кэрнкросса в Министерстве иностранных дел. Передаваемые ими документы были, безусловно, важны, тем более, что они помогали дешифровальщикам сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД.   Появился миф, будто шифры раскрываются просто гениальными математиками, а сегодня им помогают огромные компьютеризированные базы данных. На самом же деле, большинство сверхсложных шифров и шифровальных систем, которые открыли доступ к информации, были разгаданы частично благодаря сведениям, полученным о них по каналам разведки. В тридцатых годах советские дешифровальщики опирались на гораздо более широкую поддержку разведки, чем их западные коллеги.   Все четыре агента НКВД в Министерстве иностранных дел передавали британские дипломатические телеграммы на обычном языке, которые иногда можно было сравнить с шифрованным вариантом, что являлось подспорьем в раскрытии шифров. У всех четырех была также возможность самим поставлять данные по системам шифров. И хотя у Гордиевского на этот счёт не так уж и много прямой информации, вполне можно сделать вывод, что успехи советских дешифровальщиков, читавших японские шифрограммы, можно сравнить с успехами в отношении британских шифрограмм. Как и все прочие службы НКВД и Четвертого Управления, волна репрессий не обошла и советскую службу перехвата. В конце 1937-года Глеб Бокий, начальник сводного отдела по перехвату Четвертого Управления НКВД, и его заместитель, полковник Харкевич, были расстреляны. После ареста Бокия в его квартире был найден тайник с золотыми и серебряными монетами. Недолго проработал и его преемник: он был арестован через месяц. Однако на более низком уровне шифровальщики не так пострадали от репрессий, как ИНО.   С. Толстой, возглавлявший сектор Японии, - пожалуй, наиболее эффективный в отделе, - работал в этой должности и в период репрессий, и во время Второй мировой войны. Стоило НКВД оправиться от репрессий и возобновить активную деятельность, его агенты в Великобритании и других странах добились ещё больших успехов, чем раньше. Во время Второй мировой войны советским агентам удалось обосноваться не только в Уайтхолле, но и в самой британской разведке. Хотя на протяжении почти всех тридцатых годов Соединенные Штаты интересовали советскую разведку куда меньше, чем Великобритания, внедрять туда агентов оказалось значительно проще. Как и в Британии, самым важным достижением советского шпионажа в довоенный период, направленного против Соединенных Штатов, была огромная помощь в деле становления радиотехнической разведки. До Второй мировой войны и во время неё посольство США в Москве было попросту напичкано советскими агентами. Ни одной другой крупной державе не приходилось так отбиваться от наплыва агентуры идеологического противника. Дипломатические отношения с СССР Соединенные Штаты установили в ноябре 1933-года. В то время у США не было гражданской разведывательной службы, а военная разведка не могла похвастаться крупным или хотя бы мало мальски организованным штатом сотрудников. Первый посол США в Москве, Уильям Буллитт, в 1936-году писал в Госдепартамент: "В Советский Союз ни в коем случае нельзя засылать шпионов. В отношениях с коммунистами нет средства эффективней или более обезоруживающего, чем абсолютная честность".   Честность эта достигала размеров поистине обезоруживающих. Один из первых сотрудников Буллитта в Москве позже вспоминал, что зимой 1933-1934 гг. у посольства не было ни шифров, ни сейфов, ни дипкурьеров, ни даже элементарных правил безопасности: "С правительством мы связывались по обычному телеграфу, и послания наши запросто лежали на столе, для всеобщего обозрения".   Когда всё же решили установить систему безопасности, выяснилось, что она напрочь никуда не годится. По просьбе Буллитта, на охрану его посольства прибыли морские пехотинцы. В других посольствах пока такого не было. НКВД быстро подсунуло им девчонок посмазливей. "Чип" Болен, служивший в посольстве, как и Кеннан, с первых дней, а впоследствии выросший до посла, опять же в Москве, сидел себе однажды в фойе гостиницы "Савой", где тогда располагались морские пехотинцы. Вдруг к стойке администратора подходит накрашенная бабенка и говорит, что ей надо в номер сержанта О'Дина. "Я, - говорит, - его преподаватель русского языка". Вот такими то учителями НКВД и завербовал как минимум одного из первой группы шифровальщиков в посольстве, Тайлера Кента, который, видимо, передавал разведке шифроматериалы и секретные документы. Резиденция посла в Спасо хаус была столь же доступна для проникновения, сколь и само посольство. Болен позднее вспоминал, что телефоны "то и дело монотонно позвякивали и днем, и ночью, а когда трубку брали, то никто не отвечал - только пыхтели да озадаченно молчали". Сторож Сергей с хитрецой говорил, что дышал в трубку бывший Наркоминдел Чичерин. Тот после ухода в отставку совсем спятил, а жил неподалеку, один. Хоть Сергей и вёл себя вроде прилично, и услужлив был, но всё же помог организовать прослушивание посольства из своей квартиры, которую все время держал на замке. Лишь по возвращении Болена послом в 1952-году, он потребовал ключи от квартиры Сергея. Понятное дело, что пока ключи с недовольством выдали, а на эту процедуру потребовалась не одна неделя, всю аппаратуру уже успели вывезти. Сам Сергей вскоре уволился. Большинство американских дипломатов в 30-е годы и понятия не имели о сноровке, с какой советская разведка внедряла своих агентов, а о радиотехнической разведке совсем ничего не знали - есть она или нет. Меньше всех понимал в этих делах Джозеф Дэвис, который сменил Буллитта на посту посла и продержался целых два года - с 1936-го по 1938 й. По мнению Болена, "он отправился в Советский Союз в блаженном неведении о самих основах советской системы и идеологии… Он даже смутно не мог себе представить чисток и репрессий, почти что принимая на веру версию о заговоре против Страны Советов".   Полковник (а позже и бригадный генерал) Филлип Р. Феймонвиль был военным атташе посольства США в Москве с 1934-го по 1939-год. Хоть он и бегло говорил по русски, в отличие от многих, разбирался в советских делах он ещё хуже, чем Дэвис. Болен считал, что полковник совсем "подвинулся на русских". Майор Айвэн Д. Йитон, служивший в Москве военным атташе с 1939-го по 1941-год, считал Феймонвиля "жертвой НКВД". Когда Йитон отправлялся в 1939-году в Москву, Феимонвиль, уже находившийся в Вашингтоне, дал ему два секретных французских армейских устава и попросил передать их другу - бойцу Красной Армии. Феймонвиль очень настойчиво рекомендовал Йитону своего русского шофера, который, по его словам, "будет вам самым ценным человеком в Москве". Поэтому то Йитон тут же уволил шофера. Через две недели он столкнулся с ним снова - тот был одет в форму НКВД с капитанскими погонами. Приехав в Москву, сначала в должности помощника военного атташе, Йитон поразился бездарной организации системы безопасности. Посольские шифры уже давно можно было спокойно печатать в газетах. Сотрудники консульства вовсю гуляли с девочками из щедрого НКВД. От внимания Йитона не ускользнули и гомосексуальные контакты в посольстве. За старшими сотрудниками посольства вовсю бегали балерины из московской труппы, конечно, с подачи НКВД.   Вот что говорит Болен: "В посольстве постоянно крутились две три балерины. Обедали, ужинали, сидели, пили, болтали чуть не до рассвета… Завязывались многочисленные временные связи". Всё же попытки соблазнить посла, похоже, успеха не принесли. Одна балерина постоянно торчала в посольстве, демонстрируя пламенную любовь к Буллитту, которого велеречиво называла "мое солнце, луна и звезды", но успеха вроде так и не добилась. Критика, которую Йитон обрушил на посольскую систему безопасности, только раздражала его коллег. Когда Йитон доложил, что французская экономка Лоуренса Стейнгарда, бывшего послом с 1938-го по 1942-год, приторговывала посольским провиантом на "черном рынке", посол Йитону не поверил и пожурил его. Вскоре перед тем, как Госдепартамент ввёл новые шифры, а произошло это в начале 1940-года, Йитон решился на свой страх и риск пригласить через военную разведку в Вашингтоне агента ФБР для проверки посольства и предотвращения утечки новых шифров. Агент, который приехал под видом дипкурьера, заглянул как то ночью в шифровальную комнату и увидел, что сейфы стоят открытыми, а шифровальные блокноты лежат себе спокойно на виду вместе с сообщениями.   Как то раз дежурный шифровальщик запросто отлучился по своим делам почти на час, конечно же, оставив дверь в шифровальную комнату открытой. Очевидно, что русский персонал посольства США, почти столь же многочисленный, как и американский, без труда мог получить доступ к шифрам и секретным документам. Вот что сообщил агент в ФБР: "Не в состоянии найти себе приличное женское общество, мужской персонал посольства пользуется услугами группы советских проституток… Есть сведения, что эти женщины являются постоянными информаторами ГПУ". Кроме того, в шифровальной комнате посольства предавались половым извращениям. Вскоре по результатам проверки ФБР "небольшую группу холостяков" отозвали в Вашингтон, а в систему безопасности посольства внесли некоторые усовершенствования. Но беда в том, что агент ФБР не был специалистом в технике. Ему не пришло в голову поискать прослушивающие устройства. Когда наконец этим занялись в 1944-году, электрик из ВМС раскопал 120 спрятанных микрофонов лишь при первом поверхностном осмотре здания. Да и потом, по словам одного сотрудника посольства, "они появлялись в ножках всех новых столов и стульев, в штукатурке - где угодно". В начале 30-х г. Московский центр почти не интересовался сбором разведывательной информации в самих Соединенных Штатах. Однако к середине десятилетия несколько влиятельных нелегальных группировок Коммунистической партии США в той или иной степени поддерживали контакты с Коминтерном и советскими разведслужбами. Главным связующим звеном между подпольной партией и советской разведкой был Уиттакер Чэмберс, журналист строгих коммунистических правил, которому в 1932-году было приказано прервать все явные связи с компартией.   В 1933-году Чэмберса отправили для разведывательной подготовки. По возвращении его главным оператором стал Сэндор Голдбергер, бывший коминтерновский аппаратчик, страшно похожий на Граучо Маркса, комика. Голдбергер активно работал на Четвертый отдел, и под именем Дж. Питерс четверть века был серым кардиналом КП США. В 1934-году Чэмберс стал связным между Голдбергером и подпольной вашингтонской партячейкой, основанной Гарольдом Уэром, тайным коммунистом, работавшим в Министерстве сельского хозяйства. Он погиб в автомобильной катастрофе в 1935-году. Среди других руководителей, по показаниям Чэмберса, несколько лет спустя, были Джон Абт из Министерства сельского хозяйства (работавший впоследствии в Администрации по реализации общественных работ, сенатском комитете по труду и образованию и Министерстве юстиции), Натан Уитт из Министерства сельского хозяйства (позже работавший в Национальной комиссии по трудовым отношениям), Ли Прессман из Министерства сельского хозяйства (позже также работавший в Администрации по реализации общественных работ), Элджер Хисс из Министерства сельского хозяйства (позже работал в группе по расследованию деятельности военной промышленности специального сенатского комитета, Министерстве юстиции и Государственном департаменте), его брат Дональд Хисс из госдепа (позже работал в Министерстве труда), Генри Коллинз из Агентства национального возрождения (позже работал в Министерстве сельского хозяйства), Чарльз Крамер (он же Кривицкий) из Национальной комиссии по трудовым отношениям (позже работал в управлении по ценам и сенатском подкомитете по военной мобилизации), а также Виктор Перло из управления по ценам (позже работал в комиссии по военному производству и Министерстве финансов). В 1935-году Хисс, самый сильный член ячейки Уэра, при поддержке Чэмберса основал "параллельный аппарат". Кроме него, в новую сеть Чэмберса в 1935-1936 гг. входили Гарри Декстер Уайт, занимавший неплохой пост в Министерстве финансов, Джордж Силверман, статистик в госучреждении (он позже работал в Пентагоне), который, похоже, Уайта и завербовал, и Джулиан Уодли, экономист с оксфордским образованием, который в 1936-году перешел из Министерства сельского хозяйства в отдел торговых соглашений Госдепартамента.   Вашингтонские внедренные агенты руководствовались теми же мотивами, что и "кембриджская пятерка": Коминтерн, считали они, вёл тайную войну с фашизмом. Уодли позднее писал: "Когда стало ясно, что Коммунистический Интернационал стал единственной силой в мире, успешно противостоящей нацистской Германии и другим агрессорам, я предложил свои услуги советскому подполью в Вашингтоне как свой маленький вклад в борьбу с натиском фашизма". Осенью 1936-года резидент нового, Четвертого отдела, Борис Быков приехал в Вашингтон, чтобы забрать у Голдбергера агентуру Чэмберса. Позже Чэмберс описывал Быкова, которого знал, как "Питера", так: средних лет, метр семьдесят ростом, редкие рыжеватые волосы, носил дорогие шерстяные костюмы, обязательно шляпу. Правую руку всегда держал за бортом пиджака ("как Наполеон"), вёл себя "важно", но "что то было в нём от хорька".   Быков предложил давать всем членам подполья деньги, чтобы "были настроены на продуктивную работу". Когда Чэмберс заспорил, Быков дал ему тысячу долларов, сумму по тем временам порядочную, чтобы тот купил для четырех самых ценных агентов - Хисса, Уайта, Силвермана и Уодли - бухарские ковры. Каждому было сказано, что ковры - "подарок американским товарищам от русского народа". К тому времени в Британии советской разведке удалось проникнуть только в одно из министерств. А в Вашингтоне советская агентурная сеть постоянно расширялась, охватывая все новые сферы в администрации Рузвельта. Но считалось, что внедрение в структуры Вашингтона далеко не так важно, чем проникновение в Уайтхолл. Москву гораздо больше интересовали крупные европейские державы и Япония, чем какие-то Соединенные Штаты. Быкова не особенно волновали детали американской политической машины. Как и Голдбергер, он задался целью собрать максимально полные данные по Германии и Японии, в частности, "все, что относится к приготовлениям немцев и японцев к войне с нами". Быков ругал Уодли на чем свет стоит за то, что тот не смог добыть госдеповских документов по немецкой и японской политике. Хиссом он был доволен больше: осенью 1936-года он стал помощником Фрэнсиса Б. Сэйра, который тоже, в свою очередь, был помощником госсекретаря. Так Хисс получил широкий доступ к сообщениям дипломатов и военных атташе. К началу 1937-года он носил Чэмберсу документы пачками каждые десять дней, а то и еженедельно. Самыми важными из них Быков, наверно, считал оценку японской политики во время китайско японской войны.   Второго марта 1937-года пришла телеграмма со ссылкой на неназванных высокопоставленных японских военных о том, что "они смогут вести успешную войну против России, без труда удерживая китайцев на фланге". В Госдепартаменте Хисс свою деятельность маскировал так же ловко, как и позже Маклин в британском МИДе, Даже Уодли не подозревал, что Хисс работает на русских: "Я считал его очень умеренным приверженцем Нового курса с сильными консервативными убеждениями".   Позже Сэйр пришёл к выводу, что документы, похищенные Хиссом, "видимо", позволили русским разгадать американские дипломатические шифры. Ему и в голову не пришло, что их уже давно хорошо знали, внедрившись в американское посольство в Москве. Отсутствие интереса в американских разведданных отражалось и в кадровой работе, и в методической. Голдбергеру и Быкову не тягаться было с Дейчем или Маем.   Во время курса подготовки в Москве в 1933-году Чэмберс явно вопреки инструкциям слал друзьям в Штаты открытки. В одной он давал "советское благословение" новорожденному. Вернувшись в Штаты, он стал играть в странноватые шпионские игры, например, принялся говорить с легким акцентом, и Уодли с другими агентами подумали, что он не американец. Но и Голдбергер, и Быков закрывали глаза на нарушения правил и дисциплины. Некоторые дружки его знали, что Чэмберс занимается "очень секретной работой", а однажды тот и прямо заявил, что "занимается контршпионажем; в пользу Советов против японцев". К своему ведущему агенту, Элджеру Хиссу, Чэмберс относился, как к другу семьи, он с женой даже жил у Хисса дома. Другие агенты тоже друг с другом общались тесно, ходили вместе в гости, на выставки, играли в настольный теннис. И всё же наибольшую опасность для провала представлял сам Чэмберс. В июле 1937-года его вызвали в Москву. Разочаровавшись в сталинизме и справедливо опасаясь конца, Чэмберс тянул с отъездом девять месяцев. В апреле 1938-года он порвал с НКВД все связи. До конца года он прятался, а потом стал жаловаться всем подряд на свою несчастную судьбу.   В Государстве с серьезным отношением к безопасности рассказы Чэмберса полностью бы уничтожили сеть агентов НКВД. Но к безопасности в Вашингтоне отношение было ещё более наплевательским, чем в Лондоне. На протяжении последующих лет Чэмберс с горечью понял, что до его откровений ни ФБР, ни администрации президента, ни тем более другим и дела нет.   Государство, которое после Второй мировой войны превратилось для НКВД в "главного противника", пока было самым уязвимым для советского проникновения. Оглавление   www.pseudology.org