Франция, 1829 и в 1862 Россия, 1879 и в 1912, Москва. Издатель Некрасов К.Ф, 1912. Переводчик - Е. Мирович Choiseul-Gouffier - Шуазёль-Гуфье, София Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе Главы XX - XVIII Глава XX. Кампания 1815 года. Вторичное вторжение во Францию Умеренность Александра по отношению к Франции. Он является их покровителем против алчности своих союзников Я не стану подробно описывать кампанию 1815 г., ознаменовавшуюся с той и другой стороны военными подвигами и закончившуюся достопамятной битвой при Ватерлоо. Русский император приехал в Париж лишь по возвращении в столицу Людовика XVIII*. Всегда одушевленный самыми великодушными и миролюбивыми чувствами, Александр появился в Париже в умиротворительном образе посредника, старавшегося отразить удары, которые стремилась нанести Франции политика других держав. * Единственная надежда французов среди бедствий, которые они саки навлекли на себя, - Александр вызвал своим появлением в Париже сильнейший энтузиазм. Государь в сопровождении одного адъютанта гулял однажды инкогнито в Пале-Рояле Толпа узнала его и при восторженных кликах проводила его до дворца в Елисейских полях, где он остановился. В то время, как полномочные министры составляли новый мирный договор, при весьма невыгодных для Франции условиях, Александр отправился в лагерь "Vertus", на смотр своих войск в присутствии союзных Государей. При этом он издал приказ, в котором, воздавая должное доблести русского войска, он объявлял ему об окончании кампании и благодарил за усердную службу. Приказ заканчивался воззванием к Всевышнему, охранившему русское войско от сопровождающих войну бедствий и возвращающему его в недра отечества. Жители Шампаньи собрались толпой в окрестностях лагеря, чтобы иметь счастье видеть прекрасного Государя, которого они по справедливости считали своим истинным покровителем. Узнав, что французские дамы собрались в соседнем амбаре, чтобы присутствовать на смотру, Государь послал им разных прохладительных напитков. После смотра австрийский император и прусский король подошли к Александру, чтобы выразить ему свое одобрение по случаю прекрасной военной выдержки сорокатысячного русского войска, маневрировавшего в их присутствии с редким искусством и в величайшем порядке. Еще возбужденный произведенным смотром, император, держа руку на шпаге, с гордым видом отвечал обоим Государям: "Я могу, если понадобится и если меня к тому принудят, в два месяца собрать здесь такое же войско в двести тысяч человек". Государь хотел дать этим понять, что он готов с оружием в руках защищать Францию, буде союзные державы не захотят признать, что если, с одной стороны, желательно, чтобы Франция вернулась к миру и спокойствию, не нарушаемому внутренними волнениями, с другой стороны, - политика Европы, ради общего интереса союзных государств, требовала, чтобы Франция оставалась великой и сильной державой. Благодаря деятельному и великодушному вмешательству Александра Франция сохранила свои прежние границы; но, чтобы удовлетворить строгие требования союзных держав, она принуждена была уплатить большие контрибуции и взять на себя содержание ста пятидесяти тысяч человек иностранных войск. Ошибки народов навлекают на них страшную ответственность; лишь время может изгладить следы ее. Император Александр также отрицательно отнесся к тому, что у Парижа отняли все произведения искусства, в различные времена завоеванные благодаря доблести французов. Весьма мудрая мысль, очень благоприятная для изучения искусств и для европейских художников, побудила Александра предложить, чтобы эти произведения искусств не рассеивались по разным странам, а продолжали бы украшать то здание, где они были собраны, причем он предлагал переименовать Луврский музей в Европейский музей. И нет сомнения, что Аполлон Бельведерский и Венера Медицейская нашли бы более поклонников в Париже, где собираются все знаменитые художники, чем в Лондоне, который, притом, имел не больше прав на них, чем Париж. Проект этот был отвергнут другими державами. Император Александр был также принужден решительно воспротивиться разрушению Аустерлицкого и Иенского мостов. У него была слишком великая Душа и слишком широкий ум, чтобы не почувствовать, что воспоминание о славе французов было связано не с одним только каменным памятником; но не всем было дано думать и чувствовать так, как этот Государь. Во время своего пребывания во Франции Александр постоянно старался оказать помощь ее жителям. Он потребовал список вдов, сирот и земледельцев, жилища которых были разрушены в течение войны; и все те, кто пожелал отправиться в Крым, получили от него вспомоществование и требуемые паспорта. Александр выказывал французам такое полное доверие, что он отказался от охраны, которую ему предлагали, говоря, что во Франции это бесполезно, что он считает ее дружественной страной. Кто-то в Париже пожелал знать, где остановился русский император, при чем ему ответили: "Dans la plaine des Vertus, a l'Hotel de la Magnanimite". Анекдот этот несколько в духе романов г-жи Скюдери. В краткий промежуток Ста дней события следовали одно за другим, быстрее полета мысли. За это время Наполеон высадился во Франции и вновь вступил на престол. Людовик XVIII удалился в Гент. Союзные армии выступили против Наполеона и победили его. Последний бежал и доверился волнам океана, менее предательским, чем англичане, в руки которых отдался этот второй Фемистокл, этот новый Аннибал. Наконец, Людовик XVIII вновь вступил в свои права и возвратился в столицу. Такие многообразные события могли бы заполнить собой целые века. Нарушитель европейского мира, этот новый Прометей, который не похитил божественного огня, но хотел зажечь всю вселенную, - Наполеон был изгнан на скалу, среди океана; ему предстояло испытать муки всепоглощающего честолюбия, навеки лишенного питания. Александр и Наполеон являют собой поразительный пример божественной справедливости. Как мог Александр одержать верх над гениальным человеком, казавшимся непобедимым? Он стал победителем, потому что боролся с помощью Божией, и никогда не гордился своими победами: тогда как Наполеон, всецело опиравшийся на силу своего оружия, дважды потерял свои громадные войска; могущество его рассеялось, как сон: "Горе тому, что опирается на земную силу!.." Около этого времени я составила следующую молитву за русского императора: "Да охранит Провидение Александра во веки веков! Да поддержит Оно его своей силой в битвах и своей мудростью в управлении государством! Более всего, о Боже, сохрани его от опьянения властью, столь рокового для Государей и столь зловредного для счастья их Подданных! Поддержи его Своей мудростью в исполнении тех обязанностей, которые он несет Твоим именем; благослови его во всех его предприятиях, и сохрани сердце его в Своей всемогущей деснице". Глава XXI Александр, царь Польский. Празднества в Варшаве. Возвращение императора в столицу Довольный тем, что он удачно и благоприятно для счастья Европы кончил памятную кампанию 1815 г. и достиг, в награду за свои труды, долгого и прочного мира, Александр собирался отдохнуть от войны и политических забот и дать счастье другим. Его ждали в Варшаве для коронования. И он отправился туда, отпраздновав предварительно в Берлине бракосочетание своего августейшего брата, Великого князя Николая, с дочерью прусского короля. Таким образом, он укрепил свой союз с этой державой двойной связью - кровной и политической. Император Александр приехал в Варшаву 26 октября 1815 г. Он совершил свой въезд верхом, в польском мундире, с орденом Белого орла. Все улицы и окна на пути Его Величества были украшены цветами, вензелями и флагами, различные депутации ожидали Его Величество около триумфальной арки, на которой красовалась следующая надпись: Hie ames dici pater atgue princeps. Государь не захотел принять ключи от города, которые поднес ему президент муниципалитета, и в ответ на речь последнего сказал: "Я не принимаю ключей, ибо я здесь не как победитель, но как покровитель, как друг, всем вам желающий счастья". Но он принял поднесенный ему хлеб и соль как самый полезный дар Провидения. Поляки вновь обрели короля, отца. В тот же памятный день, вечером, весь город был иллюминирован аллегорическими транспарантами. На улицах, при радостных кликах, двигалась громадная толпа, восторженно повторявшая имя Александра. Государь был тронут этими проявлениями любви и энтузиазма, на которые он не рассчитывал, думая, со свойственной ему скромностью, что поляки предпочитали ему Наполеона. Александр даровал полякам конституцию, основанную на кодексе Наполеона, сенат и право созвания сеймов. Он назначил генерала Заиончека* на первый пост в царстве, - дал ему звание генерал-лейтенанта и сам сообщил ему об этом назначении. Старый воин возразил Государю, что его скромные средства не позволяют ему принять этот пост. "Это еще лишняя заслуга в моих глазах," - сказал император и назначил генералу (которому он впоследствии даровал княжеский титул) из Государственного казначейства жалованье в 200 000 польских флоринов. * Генерал Заиончек провел часть своей жизни на французской службе. Это был один из самых выдающихся офицеров во французской армии. Наполеон очень уважал его. Когда император и польский царь принимал депутацию департаментов и городов, воевода Матаховский от имени своих соотечественников выразил одушевлявшие их чувства любви, благоговения и признательности к благородному победителю, даровавшему их отечеству новую политическую жизнь. Он прибавил, что в память столь счастливого дня жители всех департаментов составили складчину, чтобы в каждом обеспечить нуждающуюся семью землепашцев, и что они почтительнейше уведомляют об этом Его Величество... Государь ответил: "Я очень тронут выражением ваших чувств по отношению ко мне. Я знаю, что страна эта перенесла большие бедствия, - надо изгладить их следы. Чтобы тотчас облегчить их, я приказал русским войскам удалиться. Придя на помощь доброму сословию землепашцев, вы сделали то, что всего приятнее моему сердцу. Все, что вы предпримете в этом отношении, будет предметом самых живых моих попечений. Я всегда готов принять все просьбы, которые будут мне представлены как частными лицами, так и департаментами. Я назначу на этот предмет лиц, которые будут давать мне отчет о ваших просьбах, и я обращу на них все мое внимание. Мои желания всегда будут иметь одну лишь цель - процветание вашей страны и счастье ее жителей". Граф Огинский, русский сенатор (тот самый, который напечатал мемуары, благосклонно принятые публикой), граф Огинский во главе литовской депутации отправился в Варшаву приветствовать нового польского царя. Император принял его в тронном зале. Огинский заметил, что, когда он в своей речи сравнил с молнией быстроту одержанных Александром побед, Государь принял величественный вид. Он заметил также слезы на глазах Государя, когда он говорил о благодарности литовцев Между тем нашлись лица, которые осмелились заподозрить этого благородного монарха в неискренности, и Наполеон заметил, говоря об Александре, что он - самый прекрасный, проницательный и самый фальшивый из всех византийцев. Не стоит опровергать подобную клевету, - ответом на нее служит вся жизнь Александра. Пребывание императора в Варшаве ознаменовалось блестящими празднествами у генерала Красинского, графа Потоцкого, у принцессы Вюртембергской. Город дал также костюмированный бал в большом театральном зале. Здесь собралось самое избранное общество, отличавшееся вкусом, богатством, изяществом и красотой. Моя мать по слабому здоровью не присутствовала на этих празднествах. Она имела честь быть представленной Его Величеству у ее сестры, княгини Радзивилл, причем она благодарила Государя за все милости, оказанные семье ее. Государь разрешил моей матери объявить о предстоящем приезде его в Вильну, причем он говорил обо мне матери со свойственной ему снисходительностью. Было заранее известно, что Государь пробудет в Вильне всего один день и будет ночевать в Товиани. Мой отец предполагал уехать тотчас после бала, который должен был состояться по приезде Его Величества, чтобы отправиться в Товиани со мной и несколькими другими лицами. Он надеялся, что ему удастся сообщить Государю о различных злоупотреблениях, прокравшихся в управление, также о том, каким образом некоторые представители власти проводили справедливые и умеренные взгляды столь доброго монарха. В Вильне также распространились тревожные слухи. Говорили, что в Петербурге образовалась русская партия, недовольная тем вниманием, которое Государь оказывал полякам, и всем, что он делал для Польского царства Император сам не обманывал себя на этот счет, так как в Варшаве он просил поляков, чтобы они в своих патриотических речах не сеяли недоразумений между ним и его русскими Подданными. Впоследствии я узнала в Париже от лица, заслуживающего доверия, что в 1815 г. маршал Сульт открыл очень важные документы, разоблачавшие зловещие планы. Маршал тотчас препроводил их императору, который поручил благодарить его и передать, что опасность не так-велика, как он полагает. Какая роковая беспечность, и как трудно понять ее! Как мог Александр, при свойственном ему здравомыслии и проницательности, разумно побуждавшей его гасить в других европейских странах очаги Революции, - как мог Александр закрывать глаза на огонь, тлевший в его собственном государстве! Его сердце, по-видимому, обманывало его ум и отказывалось поверить такой чудовищной неблагодарности со стороны его Подданных. Граф Ш*** и я, мы уже несколько лет тревожились по поводу доходивших до нас мятежных толков, и мы сообщили свои опасения некоторым представителям правительственной власти, которые сочли их преувеличенными страхами, фантазиями аристократов. Факты доказали теперь, что опасения эти были вполне основательны... Император приехал в Вильну ночью. Уже заранее были сделаны приготовления к балу, к иллюминациям и пр. Мой отец велел поместить над дверью своего дома транспарант, представлявший Вильну с ее живописными окрестностями, при восходе солнца, со следующими словами: "Восход зари обещает нам тихие, безоблачные дни". Адъютант князя Волконского предупредил меня утром, что Его Величество прибудет к нам в час пополудни. Утром Государь принимал во дворце представлявшихся ему лиц. Увидев моего отца, Государь сказал ему: "А, это вы, граф!" Мой отец хотел сказать Его Величеству несколько слов в свое оправдание, но Государь прервал его, говоря: "Все забыто, прошлое забыто". Мой отец, обладавший громадным тактом, почувствовал, что это слово "забыто" скорее означало "прощено". То же самое почувствовали моя сестра и я и преклонились перед этим благородным, впечатлительным сердцем, которое могло простить, но не забыть совершенные против него проступки. Отец мой восхищался Государём и искренно любил его; он вступил в противную партию лишь благодаря особому стечению обстоятельств. Он не осмелился быть у меня, когда Александр соблаговолил посетить меня, и на этот раз моя сестра помогла мне принять Его Величество, с которым она имела честь познакомиться в первый приезд Его Величества в Вильну. После первых приветствий я осмелилась спросить, доволен ли Государь своим пребыванием в Варшаве? Государь отвечал, что Варшава не совсем удовлетворила его ожидания; что здания города построены неправильно и улицы грязны, но он согласился, что устройство этого города может быть усовершенствовано. Его Величество прибавил лестные слова по отношению к польскому обществу и к полякам вообще. "Я еще не выполнил, - сказал Государь, - всех моих обещаний по отношению к ним; я еще ничего не сделал для поляков; но, отстаивая их, мне пришлось преодолевать большие препятствия на конгрессе: Государи противились, насколько могли, моим планам по отношению к Польше. Первый шаг, наконец, сделан". Я не могла привыкнуть к слову "царство", которое употреблял Государь. "Царство, - говорил он, - сильно пострадало. В городах, среди празднеств, это незаметно; но на деревне война жестоко отразилась". Александр очень восхвалял прекрасную военную выправку польских войск: "Им будет немного трудно забыть старый порядок и привыкнуть к новому; но мало-помалу они привыкнут. Солдаты должны подчиняться строгой дисциплине, ибо когда армия рассуждает, государство гибнет. Так мы видим, что Наполеон сам погубил себя, допустив в своих войсках отсутствие дисциплины". Государь заговорил затем о Франции и французах; причем в своем отзыве о последних он не поскупился на эпитеты: скаредные, корыстолюбивые, нечистоплотные, легкомысленные. "Париж, - заметил он, - грязный город как в нравственном, так и в физическом отношении". Я не удержалась, чтобы не ответить на это: "Ваше Величество, я все-таки признаю за французами одно достоинство: они сумели оценить милостивое отношение Вашего Величества к Франции". При этих словах Государь покраснел, опустил глаза и сказал мне, улыбаясь: "Я должен вам признаться, что я только исполнил свой долг. Мне было ужасно видеть, как вокруг меня делали зло. Австрийцы, также, как пруссаки, проявили остервенение и жадность, которые трудно было сдержать. Они хотели воспользоваться правом мести; но право это всегда меня возмущало; ибо надо мстить, лишь воздавая добром". С каким грустным удовольствием я вторично привожу эти прекрасные слова! Я уже тогда писала дневник, и читатель может быть уверен не только в точности сообщаемых фактов, но и в отсутствии каких-либо искажений в тех словах Государя, которые приводятся в этих мемуарах. Действительно, как прекрасны были слова эти в устах величайшего Государя в мире, того, кто дважды победил мощь и гений великого человека! - Нетрудно было заметить, что Государь с удовольствием (хотя всегда со скромностью) говорит о своих успехах, о своей деятельности за три года отсутствия, которые еще более прибавили ему красоты, так как он за это время похудел, что придало ему очень моложавый вид. В нем уже не проявлялась прежняя трогательная, чарующая привлекательность, навеянная несчастьями 1812 г.; но он по-прежнему был изящен, мягок и приветлив. Кроме того, по общим наблюдениям, нашли, что он несколько изменился в своем обращении с мужчинами. Я спросила у Государя, правда ли, что он предпочитает Лондон Парижу. "Я согласен, - отвечал Государь, - в Лондоне нет прекрасных зданий, украшающих Париж, но там несравненно больше порядка, аккуратности, чистоты". Государь очень настаивал на последнем обстоятельстве и требовал строгого соблюдения чистоты в Петербурге, выказывая опасения, что в его отсутствие водворились иные порядки. Государь с восхищением отзывался об английских парках и сказал нам, что нигде нет таких искусных садоводов, как в Англии. Так как моя сестра выказывала живой интерес ко всем подробностям, сообщаемым по этому предмету Государём, Его Величество спросил, есть ли у нее красивые сады, и выразил сожаление, что он не мог, по случаю дурной погоды, посетить Аркадию, когда он ночевал в поместье моей тетушки, княгини Радзивилл, близ Варшавы. Мороз стоял за последние дни очень сильный, и холод слегка чувствовался в комнатах. Государь заметил это и высказал нам при этом опасение, что после трех зим, проведенных во Франции и Германии, он отвык от петербургского климата; впрочем, прибавил он, прекрасные парижские дамы среди элегантной, изысканной обстановки гибнут от холода в своих домах. Затем Государь соблаговолил выразить нам свое сожаление, что он не может пробыть дольше в Вильне. Бал начался в восемь часов. Государь, который с некоторых пор опять стал участвовать в танцах, долго танцевал вальс со мной и с другими дамами. Он проявлял в танцах столько же грации, как и благородства. Танцуя полонез с князем Волконским, заменявшим в то время при Его Величестве графа Толстого, я сообщила ему о нашем проекте отправиться в Товиани; проект, которого уже нельзя было исполнить (прибавила я), так как Его Величество сам уезжал в Товиани рано утром. "Ваш проект прекрасен, - сказал мне князь, - и не надо его отменять; наоборот, уезжайте сейчас же после бала, вы успеете доехать, а я беру на себя отсрочить отъезд Его Величества". Государь, который наблюдал за нами, непременно хотел узнать, о чем шла речь. Пришлось удовлетворить его желание, причем я прибавила, что уже нельзя исполнить наш проект, хотя знавшие о нем друзья наши в Товиани приготовили нам подставу по пути, так как иначе молниеносная быстрота, с которой ездил Его Величество, не позволила бы нам вовремя доехать. Государь поблагодарил меня в самых приветливых выражениях и подтвердил мнение князя Волконского, что если выехать в одиннадцать часов ночи, запастись теплой шубой, которая предохранила бы меня от холода, и если взять хорошую карету и хороших лошадей, я очень скоро доеду из Вильны в Товиани. "Впрочем, - сказал Государь, - я выеду не очень рано". Я сообщила об этом разговоре отцу и сестре, и они решили, что надо ехать в Товиани. Но мой отец, довольно холодно принятый Государём, уже не считал уместным предпринимать эту поездку. Моя сестра, едва оправившаяся после родов, не могла подвергаться сильному холоду. Моя тетушка, графиня Корвин-Косаковская, урожденная Потоцкая, решилась ехать со мной, а мой зять, граф Гюнтер, пожелал проводить нас. Мы переоделись и тотчас уехали. Перед нашим отъездом отец частным образом поручил мне сказать Его Величеству несколько слов в оправдание его и также моего брата. По дороге у нас сломалась карета; к счастью, мы достали другую по соседству и продолжали наш путь до Товиани, куда мы приехали на рассвете, смеясь до упаду. От Вилькомира, отстоящего в одной миле от Товиани, нас все время принимали за Государя и соответственно этому отдавали честь, причем гвардия брала на караул, курьеры скакали во весь карьер, чтобы возвестить о прибытии монарха; а в Товиани все собравшееся в замке общество бросилось к парадному входу встречать Его Величество. Государь прибыл часом позднее и улыбнулся, увидев мою тетушку и меня. Он, казалось, был недоволен, что приехал так поздно, и жаловался, что его зимой везли так же долго, как летом. Дело в том, что никто не знал, что Его Величество пожелает ехать в санях, поэтому с обеих сторон дороги снег смели и заполнили канавы щебнем и соломой. Мы узнали также, что император остался недоволен виленским парадом. Так как утром не знали, что император назначил парад, войска не были готовы в назначенный час. Император, принужденный ждать на плацу, сделал строгий выговор генералу П***, командовавшему в то время гарнизоном в Вильне. После обычных приветствий и представлений Государь прошел переодеться в свои прежние покои. Он вскоре вышел и, подошедши к моей тетушке и ко мне, приветливо поблагодарил нас за наше любезное внимание, осведомился, благополучно ли мы доехали, и выразил удивление, что у нас свежий цвет лица после ночи, проведенной на воздухе. "А у меня, - сказал он, - лицо горит, как в огне". Затем завязалась общая беседа, или, вернее, Государь сам вел беседу самым интересным образом. Он много говорил об Англии, о ее великолепных парках, о земледелии в этой стране, о вновь изобретенных машинах и в особенности о мудрых учреждениях Англии и общем благосостоянии ее жителей. "Как счастлива страна, - говорил Государь, - где уважаются права каждой личности и где они неприкосновенны!" Говоря о Наполеоне, Государь заметил: "Я предсказывал ему, что случилось; он не поверил мне". Общество было уже не то, как в первый приезд Его Величества в Товиани. Старого графа Морикони уже не было в живых. Девицы Грабовская и Морикони были замужем и отсутствовали; но сестра последней, симпатичная графиня Фелицея Платер, присутствовала вместе со своей достойной, прекрасной матерью. Государь с участием говорил об отсутствующих, - о тех, кто умер и кто был вдали. Его Величество согласился ужинать со всем обществом. Выходя из-за стола, Государь заговорил со мной о моей матери и рассказал мне довольно забавную сцену, происшедшую между Его Величеством и ею. "Познакомившись с ней у вашей тетушки, - сказал Государь, - я хотел поцеловать у нее руку, - весьма обычный знак уважения по отношению к женщине; но она этому воспротивилась, и как я ни настаивал, она отдергивала руку каждый раз, как я хотел взять ее; это было просто уморительно. Пусть ваша тетушка и князь Антоний опишут вам эту сцену, - они были при этом и очень смеялись". Удаляясь в свои покои, Государь сказал нам: "Я настаиваю, чтобы дамы не трудились вставать рано утром; но я боюсь, что они откажут мне в этой просьбе". Мы все ответили, что желаем воспользоваться каждой лишней минутой, которую можем иметь счастье провести в его присутствии. Несмотря на то, что мы с тетушкой очень устали после последней ночи, мы остались некоторое время с нашими дамами, чтобы описать им бал и бальные туалеты в Вильне. Между тем в шесть часов, когда еще не рассвело, надо было, уже одевшись, идти в гостиную. Государь вскоре появился и соблаговолил спросить, хорошо ли мы провели ночь; он также спросил, не дам ли я ему поручения в Петербург. Вместо ответа я спросила, какие приказания даст мне Его Величество в Вильну. Государь, обратившись к стоявшим в кругу дамам, сказал: "М-llе Фитценгауз не хочет дать мне поручений в Петербург и спрашивает, какие поручения я дам ей в Вильну." Не знаю почему, слова эти больно задели меня. Я все надеялась, что Его Величество скажет мне что-нибудь по поводу моего отца. Воспоминание о прежнем милостивом отношении к нему Государя по сравнению с теперешней холодностью внушало мне мысль, что мой отец быть может, будет недоволен, что я не попыталась, говоря о Его Величеством, оправдать его и моих братьев. Но случая для этого не представилось, так как вокруг меня постоянно были посторонние. Притом, что я могла сказать? К чему было напоминать о прошлом? Наконец, усталость после двух бессонных ночей так подействовала на мои нервы, что со мной едва не сделалось дурно. Я прошла в соседнюю комнату, чтобы подышать воздухом у окна. Заметив, как я изменилась в лице, Государь последовал за мной и спросил, не больна ли я? Я ответила, что мне нехорошо от жарко натопленных печей, прибавила, что это скоро пройдет, и вернулась в гостиную с графиней Морикони. Государь передал дамам о причине моего нездоровья и заметил, как вообще вредно жить в жарко натопленных комнатах. Он прибавил, что и ему пришлось приказать открыть окна в своей спальне. Во всем, что говорил Государь, проглядывала его доброта; но в то же время меня так волновала мысль, что я выказалась перед ним в смешном свете, что у меня сделалось сильнейшее сердцебиение. Я была крайне раздражена против себя самой. Как я ни старалась сдержаться, я задыхалась. Находившаяся около меня графиня Платер увела меня из гостиной. "Ради Бога, - сказала мне эта верная приятельница, - придите в себя; подумайте, - человек двадцать не сводят с вас глаз". И она к этому прибавила такое смешное предположение, что я расхохоталась. Наконец, мне удалось овладеть собой; но у меня глаза были красны от слез, и эта неуместная сцена до крайности смутила меня. Государь вернулся к нам и с тревожным, озабоченным видом спросил у меня, подвержена ли я этому. Я ответила, что очень часто страдаю от нервов. "Да, очень часто", - с живостью подхватила моя добрая приятельница. Тут Государь простился с нами и мы последовали за ним в гостиную, где он попросил меня быть на страже и следить, чтобы графиня Морикони не выходила. Но как только Государь удалился, графиня вышла на крыльцо. Его Величество, уже сидя в санях, погрозил мне и сказал: "Часовой не исполнил своего долга." Я ответила, смеясь, что часового ослушались.   Глава XXII. Изгнание иезуитов из Российской империи. Примерная строгость, проявленная против одного генерала-грабителя. Поездка Государя в Варшаву. Развлечения. Разные эпизоды Вскоре после своего возвращения в Петербург Государь принял решительную меру, вызвавшую в обществе сильное удивление: он изгнал орден иезуитов сначала из Петербурга, затем из Полоцка и, наконец, из всей империи и объявил, что все Государи были правы, изгнав из своих государств этот опасный, злокозненный орден. Быть может, было основание упрекать иезуитов в рвении, с которым они обращали в свою веру: это было опасно для местного вероисповедания. Своими проповедями они привлекали огромное число знатных лиц, и многие придворные дамы тайно от своих семейств перешли в иезуитство. Иезуиты покинули свои дома, бросили свои богатства, цветущие учреждения без малейшего ропота, считая постигший их указ как бы исходящим свыше, и преклоняясь, по крайней мере по внешности, перед божественной десницей. Один иезуит из Риги, почитавшийся лютеранами, ответил лицу, сожалевшему о постигшей его судьбе: "Я везде найду пять футов земли и Смерть, которую я ищу". В то же время Государь принял несколько замечательно справедливых мер. Он лишил офицерского звания и разжаловал в простые солдаты генерала Тухлова, который позволил себе грабить в Литве во время кампании 1812 г. Александр принимал суровые меры против всех виновных, против всякого рода злоупотреблений; и строгость его служила полезным примером, внушая страх во всей империи. Своим разумным образом действий император доказал, что твердость, справедливость - качества, столь драгоценные в Государе, совместимы с добротой, с той чрезвычайной чувствительностью, которую ему ставили в вину. В то же самое время появился манифест Государя, на наш взгляд, исполненный благочестия и возвышенных взглядов. В этом манифесте Александр говорил о Боге, как Людовик Святой, а о своих успехах и победах он говорил так, как никакой другой Государь в мире, - со скромностью, редко встречающейся в Истории монархов. Тем не менее я с сожалением заметила, что, победив Наполеона в этом мире, он. вызывая его перед судом Божьим, как бы хотел преследовать его и в другом мире. В 1816 г. я ездила с отцом и с одной родственницей в Карлсбад, Эфу и т.д. На обратном пути мы остановились в Варшаве, где 30 сентября ждали императора. Мы взяли помещение по соседству с моей матерью, на лучшей улице Варшавы, в очень большом отеле, но настолько переполненном вследствие ожидавшегося прибытия Его Величества, что мне удалось найти лишь две весьма плохие комнаты в нижнем этаже, выходившие на подъезд под воротами. Государь приехал ночью. Я это тотчас угадала по усиленному движению скакавших по улице военных. Нет ничего забавнее для того, кто сам обладает душевным спокойствием, как наблюдать из-за кулис за мировыми сценами; но для этого нужно иметь склонность к наблюдению, к покою, и полное отсутствие честолюбия. В тот же день на Саксонской площади состоялся парад. Я видела, как Государь проехал по улице верхом, в польском мундире, с зеленым и белым султаном на шляпе. В первый раз видела я его в национальных польских цветах! Первый бал состоялся у вице-короля. Моя тетушка, княгиня Радзивилл, поехала со мной на бал. Она уже видела Его Величество и между прочим сообщила ему о моем приезде. Государь, со свойственной ему добротой, соблаговолил отозваться обо мне тетушке в выражениях, которые я здесь не стану приводить. Тетушка повела меня в самую середину бального зала, чтобы представить Его Величеству. Государь обратился ко мне и сказал, что он надеется, что я не по болезни ездила на воды. Танцуя со мной, Александр соблаговолил вспомнить о моем нездоровье в Товиани и спросил, скоро ли я поправилась. Так как Государь выразил желание посетить меня, я позволила себе заметить Его Величеству, что у меня слишком плохое помещение, чтобы иметь честь принять его, но что моя мать будет счастлива заменить меня. Император обратил мое внимание на его польский мундир, и я сказала, что уже имела удовольствие видеть его в нем. Государь спросил, где я его видела, и я ответила: "По дороге Вашего Величества на Саксонскую площадь". - "Я, однако, смотрел вокруг и не видел вас", - сказал Александр. Государь уехал с бала в одиннадцать часов. Он уже не работал по вечерам и вставал рано утром, чтобы присутствовать на военных упражнениях или чтобы работать со своими министрами. На следующий день состоялся большой смотр польских войск на Пованской равнине, где днем съехалось бесчисленное количество экипажей и собралась громадная толпа лиц, прибывших пешком и верхом, чтобы присутствовать на этом блестящем военном зрелище. Чудное осеннее солнце освещало эту двигающуюся живую картину. По прибытии Его Величества войска прокричали "Ура!", и военная музыка заиграла любимый гимн "God save the king". Его Императорское Высочество Великий князь Константин, казалось, был в восторге, что может показать своему августейшему брату прекрасное войско, с такой отличной военной выправкой. По окончании смотра войска продефилировали в полном порядке, причем офицеры гарцевали на своих боевых конях, отдавая концом шпаги салют Его Величеству, который, когда проходили войска, все время держал руку под козырек. В следующее воскресенье, после парада, Государь присутствовал у обедни в церкви Святого Креста, а я вновь обратилась к Богу с молитвой за преуспеяние этого прекрасного Государя. Вернувшись домой, я только что кончила одеваться, как моя горничная вдруг воскликнула: "Едет Государь!" Я взглянула в окно и действительно увидела Государя, выглядывавшего из въезжавшей в ворота кареты. Несколько смущенная визитом, о котором меня не предупредили, я надеялась, что Его Величество пройдет к моей матери; выйдя, чтобы убедиться в этом, я увидела, как Государь одним прыжком с подножки кареты входил в комнату рядом с моей спальней. Он рассмеялся при виде моего смущения, попросил извинения за свою нескромность и сказал, что ему сообщил мой адрес его лакей, говоривший по-французски и по-польски. Наконец, видя мою нерешительность, Государь подал мне руку, прося указать ему дорогу; и волей-неволей пришлось вести его в комнату, где еще царствовал полный беспорядок. В этом затруднительном положении я не знала, что мне делать: занимать ли Государя или дать приказание убрать комнату. Горничная Виктория вошла со своим развязным видом субретки и избавила меня от этой заботы. Александр, ради развлечения, любил делать утренние визиты дамам, не предупредив их заранее; одну он застал в китайском капоте, другую - в тот момент, когда она накривь и наспех набрасывала чепчик на непричесанные волосы. Между прочим, вице-королева схватила насморк, так как слишком поспешно вышла из ванны, когда ей доложили о приезде Государя. Все это смущение и тревога до крайности забавляли Государя, так как в то время он был очень весел. Когда мы сели, император шутливо подал стул моей собачке, которую он очень ласкал, говоря, что по справедливости она должна участвовать в нашей компании. Заговорив затем о параде, Государь спросил, видела ли я смотр и как он мне понравился. Наконец, моя мать, предупрежденная о прибытии Его Величества, поспешила сойти ко мне. Я сообщила об этом Государю, который сказал мне: "Вы сейчас увидите повторение той сцены, которую я вам описывал". Действительно, Государь пошел навстречу моей матери и хотел взять ее за руку, сняв перчатку. Моя мать почтительно воспротивилась этому. Государь, смеясь, говорил ей: "Неужели вы думаете, что я зачумленный, зловредный человек? Что же особенного в том, чтобы поцеловать у женщины руку?" Затем он целовал мою руку, в виде доказательства. Но моя мать утверждала, что, несмотря на разницу в их возрасте, она все-таки относится к Государю как к отцу. Этот маленький спор очень насмешил нас. Государь сделал мне несколько вопросов по поводу моего путешествия. Я назвала Его Величеству тех лиц, которых он знавал в Вене, между прочим ландграфиню Фюрстемберг, женщину очень умную, получившую воспитание во Франции. Государь одобрительно отозвался о ней. Ландграфиня была сестрой князя Шварценберга, которого Александр называл своим товарищем по оружию. Я сказала также Его Величеству, что ландграфиня никогда не называла его иначе как Генрихом IV. Государь пожал плечами и сделал небольшую гримасу; я угадала - почему. Рассказывали, что во время своего пребывания в Вене Александр любил общество княгини Габризллы Д*** племянницы князя Шварценберга, особы, выделявшейся скорее прекрасными личными качествами, чем внешней привлекательностью. "Вы везде бываете, - сказал мне Государь тоном любезного упрека, - вы везде бываете и не хотите приехать в Петербург. Я математически докажу вам, что вы сделали более длинный путь, чем отсюда в Петербург, где вы были бы приняты с распростертыми объятиями". По этому случаю Государь стал восхвалять моей матери мое поведение в 1812 г. и уверял, что он и его семья относятся ко мне с чувством глубочайшего почитания. Государь соблаговолил осведомиться о моей сестре, спросил у меня, что делается в Вильне, и уверял, что он в последний раз заезжал в этот город, чтобы видеть меня, так как прямой его путь лежал через Ковно. "Но прошу вас, - сказал Государь. - пусть это останется между нами, иначе у меня с литовцами будут недоразумения". Это опасение со стороны Государя рассмешило нас. Государь опять заговорил о польских войсках. "Я не видал иностранных армий, которые бы превосходили их, - сказал он. - Быть может, есть такие же, но лучше польских войск - быть не может, и это правда, так как я очень требователен". Я не удержалась и, смеясь, повторила это слово, говоря, что Государь только притворяется требовательным. "Как, - возразил Государь, - вы думаете, что я нетребователен, что я не умею сердиться?" (Опять притворство, подумала я). "Однако, я нашумел в Вильне из-за гарнизона. Вам рассказывали?" - "Да, Ваше Величество, я знаю, что сцена эта была прекрасно разыграна, с несравненным величием, и я сожалела, что не присутствовала при этом". Государь обратился к моей матери и сказал: "Вы видите, как ваша дочь смеется надо мной". Моя мать ответила: "Ваше Величество, Вы слишком ее избаловали". Я прибавила: "Узнав, как Вы для формы разбранили генерала П***, общество, равным образом, узнало, что Ваше Величество отозвали беднягу в сторону и уверили его, что одна ошибка не может изгладить воспоминания о долгой верной службе". Государь улыбнулся. Я тут сказала, что мы ждали к обеду мою тетушку и что она раскричится, застав у меня Его Величество. Так проявляла свои чувства княгиня Радзивилл, когда что-нибудь удивляло ее; и она это делала с особенной свойственной ей грацией, которую прославил принц де Линь в ее портрете, сделанном им под названием "Арми-душка". "Пусть она не слишком кричит, - сказал Государь, - иначе я расскажу, что она пришла ко мне потайной лестницей. Однажды вечером я прогуливался по террасе замка; вдруг я вижу женщину, которая делает мне знаки из обер-гофмаршальских окон. Я не имел нахальства предположить, что эта женщина - одна из прекрасных дочерей обер-гофмаршала. Наконец, я подхожу и узнаю вашу тетушку. Она пришла ко мне на террасу, и я пригласил се взойти ко мне". В ту самую минуту, как Государь произносил эти слова, дверь отворилась настежь, и мы увидели мою тетушку, которая входила под руку со своим сыном, князем Антонием Радзивиллом, в сопровождении своей племянницы, симпатичной Изабеллы Б***, издавая те возгласы, о которых я предупреждала. "Как, - сказала она Государю, - Вы здесь, не побывавши у меня? На что же это похоже!" Вслед за этим между Государём и ею завязался весьма забавный спор. "Зачем же, - говорил Александр, - я пойду к вам, раз вы приходите ко мне?" - "Да еще Вы пожаловали в такую гадкую комнату", - продолжала тетушка. "Ведь я приехал не для того, чтобы любоваться комнатами", - сказал Государь. Князь Антоний хотел поцеловать руку у Государя, который ласково обнял его. Мой двоюродный брат только что приехал; он передал Его Величеству привет от прусского короля. Все говорили одновременно в этой маленькой комнате, смеялись, кричали, целовались. Этикета как не бывало, можно было принять нас за собравшуюся семью. Наконец, Государь, который был в очень веселом расположении духа, взял на себя хозяйские обязанности и стал предлагать дамам стулья. Все сели. Затем зашла речь о Великом князе Николае и принцессе Шарлотте Прусской. Я сказала, что видела в Познани бюст принцессы, который показался мне прелестным. "Да, - сказал Александр, - и характер у нее такой же, как наружность". Тетушка осведомилась о двух молодых великих князьях, которых она знала детьми. Государь сказал, что они очень красивы, головой выше его, и тонкие, соответс венно своему возрасту. Тетушка рассказала затем о своем свидании на террасе. "Чтобы описать его, нужен Тасс, - сказала она шутливо-восторженным тоном: он так был красив при лунном свете, он походил на Рено, - о, если б я могла быть Армидой!" Она прибавила много других лестных вещей, которые Александр всегда принимал за комплименты, тогда как по отношению к нему это была истинная правда. Он ее прервал: "Бросьте вашу поэзию. Я никогда ничего не читал из того, что сочиняли в мою честь; я предпочитаю вашу прозу. Поговорим лучше о народе, - как понравились вам мои солдаты?" Тетушка выразила ему свое одобрение. "Если так, - лукаво сказал Государь, слегка толкнув меня рукой, чтобы я обратила внимание на лицо тетушки, - если так, не надо жалеть для них вашего Гарэна" (прелестная усадьба в одной версте от Варшавы). Тетушка тотчас горячо возразила, что ей тем не менее очень неприятно, что взяли под военный постой недавно купленный ею дом. После нескольких шуток в том же роде Государь сказал ей: "Разве вы больше не приедете в Петербург? Приезжайте с вашей племянницей, и я опять подарю вам камушков, как в тот раз". Эти камушки были не что иное, как громадный обелиск из розового гранита, на порфировом основании, стоявший в Аркадии. "О Боже мой! - сказала тетушка, - я охотно поеду с ней, но меня не отпустят; нужно для этого, чтобы Вы мне прислали указ". - "Хорошо, - сказал Александр, - я пришлю вам маленький приказ, только приезжайте". Государь встал со словами: "Нет такой хорошей компании, которой не пришлось бы разойтись. Я должен вернуться домой, дети мои ждут меня к обеду". Эти дети были генералы и полковники польской армии, которые в этот день удостоились чести обедать с Государём. Моя тетушка последовала за Его Величеством и сказала, что ей надо поговорить с ним о тысяче разных дел, и, между прочим, она назвала одного из рекомендуемых ею лиц, которого она просила произвести в камергеры. "Потому что, - сказала она тоном, которому она умела придать комический оттенок, нисколько не нарушая благородства своих манер, - пока он не получит желанного камергерского ключа, он будет, как лиса без хвоста". Мы проводили Государя до кареты, и тетушка повторяла в то время, как он садился в карету: "Как прекрасен, как восхитителен, несравненен!" Два дня спустя, когда тетушка опять обедала у моей матери, ей передали записку от Новосильцева, представителя Его Величества в Варшаве; Новосильцев писал тетушке, что "небесный ангел" благоволит обедать у него завтра, и он просит ее к обеду, с племянницей, так как Государь очень ее ценит и ему приятно будет видеть ее. Тон этой записки, столь любезной во всем, что меня касалось, польстил мне и в то же время удивил меня, так как тогда я еще очень мало знала Новосильцева. Мы тотчас угадали, из какого источника исходило это милое внимание, являвшееся новым доказательством благоволения, которого я не заслужила и которым я, естественно, была очень тронута. Тетушка заехала за мной, чтобы отправиться на этот обед. Новосильцев принял нас со свойственной ему любезностью и даже поблагодарил тетушку за то, что она взяла меня с собой. Она ответила за меня несколько слов, так как я слишком была смущена, чтобы говорить фразы и комплименты. Вся свита Государя, министры и несколько знатных лиц были в полном сборе; из женщин приглашены были только вице-королева, жена Государственного секретаря, г-жа Соболевская, женщина достойная во всех отношениях, и племянница Новосильцева, очень милая особа. Я тотчас познакомилась с двумя последними дамами, так как нас соединяло нечто общее: мы все три были смущены, особенно я, никогда не бывавшая на больших обедах. Г-жа Н*** уверяла, что я напрасно трушу, "так как, - сказала она, - когда дядя просил у Государя разрешения пригласить дам, Его Величество одной из первых назвал вас". Как только объявили о прибытии Государя, Новосильцев с племянницей вышли встретить его. Государь подошел к дамам, извинился перед г-жой Соболевской, что он ее обеспокоил своим утренним визитом (она одевалась). Александр стал говорить ей о ее сыне, который, несмотря на свою юность, уже поступил на службу. Государь находил его очень красивым. "Так он походит на свою мать", - сказала я. "Нет, - с живостью возразила г-жа Соболевская, - он похож на своего отца". Александр улыбнулся, затем спросил, была ли я на смотру, и уверял, что Морфей помешал мне быть на нем. Он спросил также, знаю ли я окрестности Варшавы. Я ответила, что дурная погода не позволила мне проехать за город, но что я вообще предпочитаю окрестности Вильны. Государь, угадав мою мысль, тонко улыбнулся и сказал, что он одного мнения со мной. Обед был великолепный. За столом Великий князь Константин поклонился мне. К несчастью, я этого не заметила. Его Императорское Высочество сказал сидевшей рядом с ним княгине Радзивилл: "Ваша племянница очень скупа на поклоны". Тетушка передала мне, слово в слово, то, что сказал ей великий князь; тогда я, смеясь, поспешила поклониться ему дважды или трижды. Выходя из-за стола, все без всякого порядка разошлись по комнате. Государь разговаривал с тетушкой у камина. Он позвал меня и, когда я подошла, сказал: "Попросите вашу тетушку показать вам ее дома. Вы будете довольны; вы увидите, какой там царствует порядок". Я думала, что он опять говорит об усадьбе Гарэн; но речь шла о двух домах в Варшаве, которые взяли под военный постой. Государь говорил, смеясь, что тетушка пожертвовала их отечеству и что в награду за это он и его брат подарят княгине шапку и амазонку из форменного сукна. Моя тетушка не особенно была довольна этой шуткой; но она делала вид, что шутит, так как у нее была просьба к Государю. Она начала с того, что обратилась к Новосильцеву и, чтобы расположить в свою пользу Государя, по-русски сказала ему: "Скажите, чтобы он сделал все, что пожелает княгиня Радзивилл". - Государь сказал мне: "Видите, как она говорит по-русски". - "Невозможно, - ответила я, - в более коротких словах попросить большего". - Мы все смеялись. Государь, милостиво желая похвалить меня даже в самых мелочах, повторил Новосильцеву сказанное мной и прибавил, что это совершенная правда. "Конечно, - отвечал Новосильцев, - ибо, если Ваше Величество прикажет, я должен буду сделать, что потребует княгиня". Государь пожелал знать, в чем дело. Вопрос шел об известном пространстве земли, принадлежавшей казне, которое тетушка хотела приобрести, чтобы увеличить свою Аркадию. "Не моя вина, - сказала она, - если мне не удалось кончить это дело; я о нем последовательно вела переговоры с тремя епископами и с Даву, которые пользовались этой землей; все они слетели. Но Вы, Ваше Величество, надеюсь, не слетите". Такое выражение, обращенное к Государю, было очень комично, оно произвело свое действие. Государь сказал, что он сделает все возможное, чтобы этого с ним не случилось. "Но скажите, наконец, - спросил он, - сколько там земли?" - "Четыре квадратных версты". - "Как, - воскликнул Государь, - достаточно было бы половины этой земли для маневров польской армии. А что же вы мне дадите в вознаграждение за нее?" - "Ваше Величество, у Вас будет двести пятьдесят флоринов дохода". Забавное зрелище представляла, с одной стороны, притворная алчность моей тетушки, с другой - притворная скупость Александра, который как будто боялся, чтобы его не застали врасплох, и старался отстоять столь важные интересы. Все стороны разошлись, не придя ни к какому заключению. Глава XXIII Пребывание Александра в Варшаве. Празднества. Беседа Государя с автором мемуаров Из всех блестящих празднеств, состоявшихся в Варшаве за время пребывания императора Александра, самым удачным и хорошо организованным был бал, данный у себя в доме сенатором, воеводой графом Станиславом Потоцким. Танцуя со мной полонез, Государь отпустил несколько шуток по поводу странствовавшего на севере англичанина, в то время находившегося в Варшаве; Государь уверял, что я сделала чудо, заставив его вальсировать в такт, чего никогда еще не случалось ни с одним англичанином, говорил Государь, - с тех пор, как англичане существуют на свете. Я спросила Государя, доволен ли он последними маневрами. Государь ответил утвердительно и пожелал знать, интересно ли мне было присутствовать на них. Я позволила себе ответить, что в качестве польки мне было это очень приятно; но как литовка, я испытывала грустное чувство и даже зависть. Он тотчас понял мою мысль, ибо он был одарен удивительной проницательностью и схватывал самый туманный смысл слов, попросту выражаясь, Государь понимал с полуслова. Пожав мне руку с многозначительным выражением, он сказал: "Будьте покойны, все уже устроено". Потом, боясь, чтобы не услышали те, которые танцевали впереди и позади нас, Александр, говоря мне на ухо, сказал, что у нас в Литве будет такой же отряд войск, - один полк в Вильне, другой в Минске, - словом, то же самое внутреннее устройство. Я осмелилась уверять его, что он встретит у нас такую же преданность и что литовцы ни в чем не уступят полякам. - Вы уже найдете, - сказал мне затем Государь, - большие изменения в управлении Литвой; многие места уже заняты литовцами. Сердце мое так преисполнилось всем тем, что говорил Государь, что я не находила выражений, чтобы поблагодарить его. Я сказала, что предположение, которое, может быть, питает Его Величество, что в Литве его не так преданно любят, как в Варшаве, - что предположение это огорчает меня. Государь успокоил меня в этом отношении и, когда, несколько минут спустя, он вернулся, чтобы танцевать со мной вальс, я сказала, смеясь, что Его Величество, вероятно, желает удостовериться, я ли сумела заставить г-на Уэнтворта танцевать в такт. Государь ответил мне в том же тоне, что он может соперничать с ним в вальсе, и, сделав несколько туров, он спросил, что я об этом думаю? Я ответила, что г-н Уэнтворт был бы, наверно, очень польщен, если б знал, что у него такой соперник. В перерывах вальса я спросила у Государя, предполагает ли он заехать в Вильну. "Нет, - сказал Государь, - этот крюк отнял бы у меня два дня, а я тороплюсь в Петербург, чтобы поспеть к именинам моей матери; впрочем, я уже видел в Варшаве все, что я желал бы видеть в Вильне". Затем мы с Государём стали для развлечения производить смотр всем хорошеньким женщинам на балу, а их было в то время в Варшаве очень много; мы особенно заметили г-жу Замойскую, женщину не первой молодости, но настолько владевшую чарами этого возраста, что все, видевшие ее в первый раз, всегда принимали ее за молодую девушку-невесту. У нее были удивительно красивые глаза, чудные зубы и талия сильфиды. Александр на всех балах танцевал с ней вальс; говорили, что он делает это из кокетства, так как прекрасная талия г-жи Замойской оттеняла красоту его собственной талии. Среди красивых женщин выделялась также княгиня Ябло-новская, урожденная Любомирская, свежая, как роза; княгиня Доминика Радзивилл, впоследствии вышедшая замуж за генерала Чернышева, адъютанта Государя; красивые дочери обер-гофмаршала, которых сравнивали с тремя грациями Старшая, ныне княгиня Ловиц, танцевала так прекрасно, что когда в Варшаву приехал Дюпор и она пожелала брать у него уроки, он объявил, что ему ничего не остается преподать ей в этом искусстве. Накануне своего отъезда Александр соблаговолил заехать проститься со мной. Со свойственной ему изысканной, рыцарской вежливостью он спросил сначала моего позволения, не указав в точности день, когда он посетит меня. Тем не менее я была одета в минуту приезда Его Величества, так как это был наш обеденный час. Лакей осведомился, дома ли я. Входя ко мне, Государь сказал, что он приехал, чтобы поблагодарить меня за все мое внимание, и просил меня всегда считать его своим старым другом. Тех, кто не имел счастья близко знать Александра, быть может, удивит такое выражение; но в устах Государя оно передавало лишь вежливое отношение его и благожелательность. Государь затем сказал мне: "Мы побудем здесь, не правда ли, и потом пойдем к "maman?" Когда мы сели, Государь спросил, видела ли я парад, и на мой отрицательный ответ прибавил, что напрасно я не пожелала видеть его, так как в отеле некоторые окна выходят на Саксонскую площадь, что парад был очень удачный и что австрийский генерал, граф Вальмоден, присланный в то время в Варшаву императором Францем, не мог достаточно налюбоваться этими прекрасными войсками, организованными в столь короткое время. "Я бы не хотел, - продолжал Государь, - нарушить существующие у нас добрые отношения, но если б этого потребовали обстоятельства, я думаю, войска дрались бы на славу". Александр имел очень гордый вид, произнося эти замечательные слова, которые поразили меня. Затем Государь обратился ко мне с вопросом, которого я не ожидала и который страшно смутил меня, хотя я чувствовала, что он внушен был тем участием, которое он благоволил выказывать мне с тех пор, как я имела счастье знать его. Он спросил, не собираюсь ли я выйти замуж. "Я говорил об этом с вашей тетушкой, - продолжал Государь, - и она мне сказала, что вы отвергли все представлявшиеся партии. Вы, конечно, имеете право быть разборчивой; но разве нет никого, кто бы имел счастье нравиться вам? Я так желал бы видеть вас счастливой, я так желал бы вам достойной вас судьбы!" Как это обыкновенно бывает в подобных случаях, я сказала в ответ страшную глупость. Государь ничего не возразил; он только возобновил свою просьбу, чтобы я приехала в Петербург. - В случае, если ваша тетушка не поедет, не можете ли вы попросить вашу сестру поехать с вами? Я возразила Его Величеству, что у моей сестры многочисленная семья. "Так что же! - сказал Государь с движением некоторого нетерпения, - разве вы думаете, что над детьми в Петербурге тяготит проклятие?" Я рассмеялась и объяснила ему мою мысль. Я воспользовалась этим случаем, чтобы замолвить слово Его Величеству, - даже без ведома моей сестры, - за моего зятя, графа Гюнтера Хильдесгейма и, отозвавшись о нем с самой хорошей стороны (а хороших сторон у него было очень много), я просила назначить его вице-губернатором в Минск или Вильну. К сожалению, другие лица только что были назначены на оба эти места; Государь любезно выразил мне по этому поводу свое сожаление. Он предложил мне такое же место в Гродно; но последнее не могло устроить моего зятя. Отношение Александра ко всем просьбам, с которыми к нему обращались, было в высшей степени ободрительное. Даже отказывая в просьбах, он был так приветлив, выказывал столько участия и чувствительности, что, казалось, отказ огорчал более его, чем то лицо, которое обращалось к нему с просьбой. Говоря о том, какое счастье служить Государю, я выразила ему сожаление, которое я иногда испытывала при мысли, что я - существо бесполезное, тогда как, если б я была мужчиной, я бы с радостью отдала ему всю мою жизнь и посвятила бы службе ему те знания, которые постаралась бы приобрести, чтоб быть ему полезной. - О, нет! - сказал Государь, - вы напрасно смотрите на себя как на существо бесполезное. При добродетельном поведении за женщинами обеспечена такая благородная роль! Своим примером, своими добродетелями они могут приносить обществу столько добра! Подобные личности, естественно, так привлекают, что около них как бы дышишь атмосферой добродетели. Я не помню, - прибавил Государь, - у какого автора я заимствовал это выражение, но оно кажется мне весьма верным; тогда как другие женщины, при всей своей любезности, производят какое-то отталкивающее впечатление; ибо сочувствие между Душами может быть лишь по отношению к нравственности (так как между Душами может быть только духовное сочувствие). Первый проступок, - прибавил Государь, - ужасная вещь, он часто ведет вас гораздо дальше, чем вы ожидаете! Это наклонный путь, который приводит вас к пропасти, и вы катитесь вниз, не имея силы остановиться. Государь прибавил затем несколько весьма разумных размышлений о том благе, которое дает религия, об утешениях, о силе, которые она внушает в несчастных, и в жертвах, налагаемых ею на нас. Без сомнения, Александр, как и многие великие люди, имел свои слабости; но Душа его проникнута была чистыми идеями нравственности и религии. Так как Государь встал и собирался уехать, я попросила его разрешения позвать мою мать; но Государь пожелал сам подняться к ней и предложил мне руку. Моя мать встретила Государя, который поговорил с ней несколько минут стоя и простился с нами, вновь выразив нам свои чувства неизменной дружбы. Я еще не совсем простилась с ним, я еще раз имела счастье видеть Его Величество на балу у княгини Чарторыской. Так как Государь танцевал на этом балу более чем всегда, я позволила себе заметить, что он слишком утомляется перед отъездом. "Да, - сказал Государь, - тем более, что я сегодня встал в четыре часа утра, но, - что вы хотите, - надо оживить бал". Благодаря прекрасному здоровью Государя, которое давало надежду, что наши молитвы о его долгоденствии исполнятся, он легко переносил усталость, и один из его адъютантов, граф Ожаровский, рассказал нам, что Государь, вернувшись домой после бала, всю остальную часть ночи писал, отправлял курьеров, читал, подписывал доклады и после этой утомительной работы, уезжая, он разговаривал с лицами своей свиты с обычной ясностью мысли и живостью. Правда, что как только Александр сел в карету, он заснул крепким сном и проснулся лишь в сорока милях от Варшавы. Удивительно трогательна была страстная привязанность Его Императорского Высочества, Великого князя Константина к своему августейшему брату: привязанность эта проявлялась в выражении его лица, во всей его особе, и нет сомнения, что Государь никогда не имел более верного и преданного друга. Глава XXIV. Отъезд автора мемуаров во Францию. Взгляд на французов. Уступчивая политика французского кабинета. Взгляды Александра на положение Франции. Эпизоды В следующем году, когда решился вопрос о моем браке, я обратилась, согласно обычаям русского двора, к обер-гофмейстерине, графине де Литта, чтобы получить от Их Императорских Величеств разрешение на мой брак. Граф сам обратился с этой просьбой в Москве, где двор проводил зиму 1818 г. Он представился Государю, который соблаговолил беседовать с ним о его предстоящей женитьбе, поручил передать мне свой привет и разрешил ему вернуться во Францию, чтобы исполнять там обязанности пэра. Я не позволила себе при этом случае прямо написать Государю. Между тем, в том же году Александр, встретив в Варшаве мою мать, соблаговолил передать ей, что он искренно желает мне счастья и надеется, что я буду счастлива, так как граф Ш*** пользуется прекрасной репутацией. Государь прибавил, что, не получив от меня никаких вестей, он боится, что я обиделась, что он прислал мне свои поздравления через еврея (того самого, который в 1812 г. отвез мое письмо отцу). Последний приехал в Вильну в мое отсутствие; в случае, если б я передала ему письмо для Государя, он получил приказание отвезти ему это письмо в Варшаву. Когда, несколько месяцев спустя, я находилась в Вильне, этот еврей пришел предупредить меня, что он отправляется в Минск к Государю, и спросил, не дам ли я ему письмо для Его Величества. Ввиду этого я написала, что израильтянин, доставивший мне милостивый привет от обожаемого мной Государя, показался мне благим вестником; я прибавила, что уезжаю вскоре во Францию; что воспоминание о милостях, которыми почтил меня Государь, никогда не изгладится и по-прежнему будет составлять мое счастье. Еврей вскоре вернулся и привез нижеследующий приветливый ответ: "Я очень счастлив, что могу письменно принести вам мою искреннюю благодарность за полученное от вас милое письмо, которое доставило мне большое удовольствие. Так как я имел случай оценить вас, то мои пожелания счастья были вполне уместны при таком событии, как ваш брак. Я позволяю себе повторить их и пожелать вам доброго пути. Да сопутствует вам Божественное Провидение и да хранит Оно вас! Прошу вас удержать мне место в вашем воспоминании и верить, как я ценю его, и примите выражение почтительной дружбы, с которой я к вам отношусь. Александр" Это письмо, написанное его рукой, и такой прекрасной рукой, послужило мне во Франции как бы талисманом против предрассудков нетерпимости и злобных наветов. Вскоре после моего приезда во Францию, когда рассеялся туман иллюзий, я вскоре убедилась, как правдива была та картина Франции, которую в беглых чертах набросал Александр, картина, которая раньше казалась мне преувеличенной. Я невольно сравнивала тот холодный эгоизм, тот тон ледяного равнодушия, который в общем господствует в парижском обществе; искусственные потребности, вызванные пустотой; ненасытную алчность; пестроту политических взглядов; размеренный придворный этикет. Я невольно сравнивала все это с ласковой рыцарской приветливостью, столь свойственной русским и полякам. С каждым днем сознание этого различия делалось мне все тяжелее. Все вызывало во мне желание покинуть Францию, но я хотела покинуть ее с честью для графа Ш***. В то время речь шла о замещении места в русском посольстве и выбор посланника был предоставлен на волю императора Александра. Так как граф Ш*** не имел настолько влияния в министерстве, чтобы попасть в список кандидатов, он согласился, к сожалению, несколько поздно, чтобы я написала Государю и попросила дать ему это место, которое не столько льстило нашему самолюбию, сколько удовлетворяло сердечное наше стремление приблизиться к особе Его Величества. Когда мое письмо достигло Государя, посланником в Россию только что был назначен ла Ферронэ. Назначение это, притом, могло встретить лишь всеобщее одобрение. В 1820 г. я отправилась в Литву, и так как там против графа Ш*** велся очень несправедливый процесс, я решилась ехать в Варшаву, где в то время находился Государь, чтобы просить его покровительства и правосудия. Я встретилась с Его Величеством на балу у маршала ла Диэт; и так как Государь не знал, что я приехала в Варшаву, он выказал при виде меня самое приятное удивление, соблаговолил уверить меня в своем неизменном дружеском расположении. В доказательство он посетил меня на следующий день и сам обратил мое внимание на свое отношение ко мне, вызвавшее самую глубокую мою признательность. Я приняла Его Величество в гостиной моей матери, которой не было дома, и Государь спросил, не занимаю ли я моих прежних комнат в нижнем этаже: он боялся обеспокоить мою мать, ибо никто в мире не обладал утонченной деликатностью в такой степени, как он. Государь соблаговолил затем выразить свое сожаление, что он не мог исполнить мою просьбу по отношению графа Ш***. "Ваше письмо, - сказал мне Александр, - дошло до меня очень не скоро, и уже после назначения г-на ла Ферронэ. Притом, когда я в первый раз был в Париже, я уже дал мое слово королю, поручившему спросить у меня, одобряю ли я назначение г-на ла Ферронэ на место посланника в С.-Петербурге. И когда мне прислали список, среди всех замечавшихся в нем имен (Государь назвал их) я не мог не избрать г-на ла Ферронэ, прекрасного человека, которого я раньше знал в качестве эмигранта". Государь обратился ко мне с множеством вопросов, вызванных искренним участием: о моем пребывании во Франции, о моей новой семье и т.д. Он спросил - счастлива ли я, и очень лестно отозвался о графе Ш***. Я ответила Его Величеству, что различие в политических взглядах сеяло во Франции смуту и неприязнь не только в обществе, но и в лоне семейств. "Что же еще нужно французам? - сказал Александр, - казалось бы, все соединилось, чтобы дать им счастье. Небо даровало им прекрасную страну, благоприятный для земледелия климат. Они пользуются свободой в той мере, которой можно разумно желать, - и они еще недовольны!" Когда я заговорила о либеральной партии, Александр сказал: "О! это одно лишь название, - как бы плащ, которым они прикрывают свои дерзновенные намерения. Нет ничего менее либерального, в истинном смысле этого слова, как все, что составляет демагогическую партию во Франции. По вашему браку, по вашим семейным отношениям, - продолжал Государь, - вы, несомненно, принадлежите к самому избранному обществу Парижа. В массе есть, без сомнения, лица благонамеренные, но встречаются также и зараженные". Я угадала мысль Государя, но не хотела подчеркнуть ее и потому молчала. "Я столько просил, умолял, - говорил Александр, - чтобы с самого начала Реставрации держались твердого образа действий. Мне не поверили; печальные последствия этого проявились в трагической Смерти герцога Беррийского. Событие это тем более прискорбно, что характер герцога, изменившийся к лучшему, подавал большие надежды." Александр приписывал это роковое событие и вообще все несчастья Франции пристрастию Людовика XVIII к Деказу. Он очень любил Ришелье, высоко ценил его и желал, чтобы он утвердился в министерстве. Государь с уважением и похвалой отозвался о брате короля (ныне Его Величество Карл X), говоря, что характер его закалился в школе превратностей судьбы. Он также похвалил геройское мужество герцогини Беррийской и, казалось, с нетерпением ожидал результата желанного события, которое должно было утешить благонамеренную часть населения Франции и успокоить Европу. Александр был, по-видимому, в тревожном настроении... и дал мне понять, что он недоволен последними известиями из Франции. Так как Государь спросил меня, почему граф Ш*** не приехал со мной в Варшаву, я пояснила прискорбную причину, лишавшую его счастья представиться Его Величеству, и я воспользовалась этим случаем, чтобы рассказать ему о процессе графа Ш***. Государь сказал, чтобы я представила ему записку об этом деле, и уверил меня, что он с удовольствием будет моим уполномоченным. Когда же я хотела поблагодарить его за все его милости, Государь сказал, что это лишнее, что никакой нет заслуги в том, что меня ценят и отдают мне должное. Я составила краткую записку, но не знала, каким путем доставить ее Государю. Я надеялась, что мне удастся поговорить с ним на балу у вице-короля, но я приехала так поздно, задержанная длинным хвостом экипажей, что в ту минуту, когда я входила в зал, Государь уже выходил и не заметил меня. На следующий день, в то самое время, когда я рассказывала своей матери об этой неудаче, мне доложили, что придворный лакей прислан Его Величеством узнать о моем здоровье, так как Государь не видел меня на балу. Какое милое внимание, вызванное одним лишь чувством благожелательности! Так как я предполагала провести в Варшаве всего несколько дней, Государь, узнав, что я накануне отъезда, соблаговолил сам приехать проститься со мной и сказал при этом, что он надеялся, что я продолжу свое пребывание в Варшаве дней на десять, - срок, назначенный для отъезда Его Величества, собиравшегося на конгресс в Тропау, в Силезии. Я ответила, что обещалась графу ИТ*** возвратиться в назначенное время и что я никогда не нарушала своего слова. Я представила мою записку Государю, который тотчас стал читать ее и затем вдруг прервал чтение, говоря: "Кажется, читать в присутствии дам - не особенно вежливо". Мне хотелось возразить, что со стороны Государя это, наоборот, милость, доказывающая, что он на самом деле хочет ознакомиться с представленным на его правосудное воззрение делом. Прочитав записку, Государь, положив ее в карман мундира, сказал, что он очень любит мои писания и что я могу быть спокойной, - он будет моим адвокатом. "Никогда, - отвечала я, - дело не поступало в лучшие руки; и где можно надеяться найти правосудие, если не в сердце нашего обожаемого монарха?" Моя мать испросила у Его Величества разрешение прочесть выдержку из письма моей сестры, которая была в деревне и поручала ей выразить ангелу ее чувства обожания. Государь принял это приветствие с обычной своей скромностью и сказал, что он всегда ценит знаки внимания, которые ему оказывают. Государь коснулся затем состоявшегося в этом же году бракосочетания своего августейшего брата. "Много препятствий пришлось мне победить, - сказал он, - чтобы обеспечить счастье моему брату; но теперь он, наконец, счастлив настоящим образом, ибо мне не нравился прежний его способ быть счастливым", - с тонкой улыбкой прибавил Государь. Он восхвалял также характер великой княгини, ее ангельскую кротость. Государь пожелал знать, есть ли у графа Ш*** , помимо его обязанностей пэра, другая должность, военная или гражданская? Я воспользовалась случаем, чтоб обратиться с просьбой о новой милости. Граф Ш*** не владел никаким имуществом во Франции, где он принужден был жить, тогда как в России он имел большое состояние, обремененное значительными расходами, и многочисленную семью, которую нато было содержать; поэтому он лишен был средств вести не только приличный его положению образ жизни, но даже не имел самого скромного обеспечения. После напрасных попыток получить какое-нибудь платное место он теперь надеется достигнуть этого при посредстве влияния русского правительства на герцога Ришелье. Я попросила Его Величество дать мне рекомендательную записку к его посланнику в Париже; при этом я выразила ему, как я буду счастлива чувствовать себя под покровительством моего ангела-хранителя даже во Франции и быть ему обязанной тем благосостоянием, которое, быть может, достанется мне. Александр ответил, что он сам сочтет за счастье помочь мне и что он даст мне письмо, гораздо более длинное, чем моя записка... Когда Государь оставил нас, мы с матерью, говоря между собой о доброте этого ангела, испытали чувство умиления и в то же время грусти, которая теперь представляется мне предчувствием сердца, - увы! слишком верным. Мы не без основания думали, что такие совершенные и добрые существа не остаются долго на земле, ибо небо всегда спешит отозвать то, что принадлежит ему. В тот же день при виде Государя, быстро проезжавшего в открытой коляске, моя мать сказала: "Нет, поистине, мы совсем напрасно тревожимся за него. Он так молод, у него прекрасное здоровье, Бог сохранит нам его". И мы кончили тем, что стали смеяться над нашими страхами, в то время лишенными всякого основания. Однако, в Александре уже не проявлялось той беззаботной веселости, которая раньше одушевляла его. Он, казалось, был недоволен польским правительством, образом действий сейма, расходами, превышающими средства государства. Он постоянно стремился к уединению. Часто, не предупредив свою свиту, он отправлялся один в какую-нибудь уединенную местность в окрестностях Варшавы и приказывал принести ему туда обед. Он был, однако, совсем здоров, положение его в России и в Европе было по-прежнему господствующим... Возвратившись в Литву, я вскоре получила депешу от двора, с письмом к русскому посланнику в Париже, и с копией этого письма для меня. В то же время я имела удовольствие узнать, что, вследствие особого предписания Его Величества виленскому генерал-губернатору, процесс был прекращен. Глава XXV. Новая поездка Александра в Вильну. Беседы с автором мемуаров. Политические взгляды и мнения Государя. Несколько слов о Веронском конгрессе и испанской войне Когда я возвратилась во Францию, все были взволнованы одним великим событием, которое, казалось, должно было произвести некоторые изменения в Европе и, быть может, оживить старинную эпоху Крестовых походов, возродить рыцарский дух. Читатель угадывает, что я говорю о восстании Греции, о геройских попытках, привлекавших внимание не только религиозных людей, но и всех любителей искусств, всего чудесного, всего того, что пробуждает воображение и увлекает его чарами воспоминаний, тесно связанных с этой, некогда столь славной страной. Все ожидали, что русский император первый, как Глава греческой веры, объявит себя покровителем своих братьев-единоверцев, что он поддастся благородному желанию помочь грекам изгнать турок из Европы и овладеть столь прекрасной страной. Признаюсь, что, не останавливаясь на других соображениях, я от всей Души желала ему этой новой славы в довершение той, которую он уже приобрел. Но политика европейских Государей взглянула на это событие с другой точки зрения. В желании и стремлении греков сбросить тяготевшее над ними позорное иго и восстановить справедливую независимость увидели лишь роковой революционный дух, который за последние сорок лет стремился подточить европейские престолы и опрокинуть власти, установленные законом и божественной санкцией. Греки были предоставлены своей судьбе, и императору Александру пришлось волей-неволей отказаться от всех личных выгод и от славы, которую сулило ему это благородное предприятие, ради поддержания европейского мира и столь необходимого равновесия, устойчивость которою он держал в собственных руках. У Франции были в то время собственные причины для тревоги. Испания - ее соседка и союзница, находясь накануне кровопролитной и разрушительной Революции, привлекала к себе внимание Европы и французского правительства в особенности. В это время, т.е. весной 1822 г., я предприняла поездку в Вильну по семейным делам, касающимся моего состояния. Император Александр прибыл в этот город 2 июня, чтобы произвести смотр шестидесятитысячному отряду войск. Он проехал бульваром, вдоль Вилии, и пораженный тем, что жители города при виде его не проявляют радости, он сказал впоследствии княгине Трубецкой, что его теперь не скоро увидят в Вильне. На следующий день Александр вместе со своими тремя августейшими братьями присутствовал на блестящем смотру, на равнинах Верки. Узнав, что я нахожусь в Вильне, Государь поручил передать мне, что он очень этому рад, и велел спросить, не обеспокоит ли он меня своим посещением. Я никогда не забуду, что в этот день мой французский лакей, которому я дала соответствующие наставления по поводу приема Государя, ответил Его Величеству, спрашивавшему, дома ли я: "Ош, monsieur". Александр соблаговолил тотчас обратиться ко мне с несколькими вопросами по поводу моего ребенка. На вопрос, почему я не взяла его с собой, я ответила, что побоялась подвергнуть его утомлениям долгого путешествия (ему было всего шесть месяцев) и что среди радости, которую я испытываю при виде моего Государя, я более всего сожалею о том, что не могу повергнуть к его стопам моего ребенка. Государь, видя, как я растрогана, сказал мне с искренней чувствительностью: "О! я понимаю, как вам было тяжело расставаться с ним". Так как Государь соблаговолил вспомнить о графе Ш***, я сказала, что, принужденный присутствовать на заседаниях палаты пэров, он не мог сопутствовать мне. "Я очень боюсь, - прибавила я, - что Ваше Величество удивляется, что я постоянно путешествую одна; между тем мое главное желание и стремление в том, чтобы заслужить и сохранить уважение, которое Ваше Величество благоволит оказывать мне..." Александр ответил мне, что ни время, ни отсутствие, ни расстояние не могут изменить его чувств ко мне. Государь пожелал узнать, что помешало устроить крестины моего ребенка (император был заочным крестным отцом) в Париже. Я рассказала Государю, что произошло по этому поводу, и откровенно призналась, что часть вины падает на меня. Когда у меня родился сын, я написала императору Александру, что он рожден французским Подданным и что я умоляю Его Величество, не из тщеславия, но в залог счастья моего ребенка быть его крестным отцом. Государь, со свойственной ему добротой, согласился оказать мне эту милость, прислал мне богатый подарок и поручил находившемуся в то время в Париже графу Шувалову заменить его при этом обряде, так как в письме моем я просила, чтобы Государь избрал для этого настоящего, доброго русского, а не посланника, которого я не считала таковым. И как раз это обстоятельство вызвало противодействие со стороны французского духовенства, - противодействие, которое не возникло бы, если б назначенное Государём лицо принадлежало к римско-католическому вероисповеданию. Государь уверил меня, что раз вопрос возник из-за религиозных взглядов, он совсем не оскорблен случившимся, и предложил мне свои услуги на будущее время. Александр спросил, какое дело побудило меня приехать в Вильну, - не касается ли оно того процесса, о котором я представила ему записку в Варшаве? Он еще помнил о ней по прошествии двух лет. Вообще, память у Государя была поистине изумительная, но в этот день она изменила ему. "С каким удовольствием, - сказал он, - я вновь встречаю вас в той самой комнате, где я некогда вас видел! Вот тот самый диван, где вы сидели, у того же круглого стола..." И он искал глазами фортепиано, которого не было в комнате. Я не знала, что отвечать, и очень была смущена, ибо это была квартира моего отца, которую я занимала в его отсутствие, но не та, где я несколько раз принимала Его Величество, так как мой отец переехал в другой дом. Я решила поэтому молчать, и вот как бедных Государей обманывают в самых мелочах и даже те, кто наиболее им предан... Государь перешел затем к важным вопросам. Он с интересом говорил о положении Франции, одобрил перемену министерства, причем упомянул о Деказе и Талейране. Он сказал, что Франция многим обязана герцогу Ришелье (который на конгрессе в Aix la Chapelle добился отозвания из Франции союзных войск); что он мог бы быть более одарен, но что это вполне честный человек, преданный своему отечеству, и что при настоящих обстоятельствах подобные люди редки. Мне казалось, что у императора Александра преувеличенные понятия о силе и ораторских талантах демагогической партии (он так называл левую палату депутатов). Я позволила себе заметить, что ей не уступает в этом отношении партия роялистов. Каждому оратору левой, которого называл Государь, я противопоставляла оратора правой: генералу Фоа, Бенжамену, Констану и другим я противопоставляла Кастельбалка, Лабурдонэ, Делало. Я не знаю, удалось ли мне убедить Александра, так как он, казалось, был сильно поражен влиянием, которое имели таланты оппозиции на национальный дух Франции. Я позволила себе сказать, что эти волнения, вызванные недовольными, беспокойными людьми, не могут разрушить спокойствие массы французской нации, которая после стольких политических потрясений теперь стремится лишь к миру и к внутреннему спокойствию. Я захватила с собой только что появившееся сочинение о Революции в Пьемонте. Я заговорила об этой книге с Государём, который прочел ее, придавал ей большое значение и сообщил мне, что я не знала, что основу этого политического романа составляло истинное происшествие. Государь заговорил затем о делах в Испании. "Я вижу один лишь путь для разрешения их, - путь вооруженного вмешательства. Испания - очаг Революций, средоточие опасного духа, который для спокойствия наций необходимо сдержать и сократить. Я бы охотно взял на себя это предприятие, но как достигнуть Испании, миновав Францию? Не опасно ли вовлекать Францию в такую войну?" Я, само собой, не позволила себе никаких замечаний по таким важным вопросам; но, изменив разговор, я сказала: "В Париже мы недавно предполагали, что Ваше Величество уже в Константинополе". Александр улыбнулся. "Да, - сказал он, - люди этой партии очень хотели бы, чтоб я этим нарушил мои принципы, но ничто в мире не заставит меня это сделать". - "Ваше Величество, Вы показали беспримерную умеренность и твердость, не поддавшись искушению, столь сильному, надо сознаться, - искушению совершить великое завоевание и избавить Грецию от тяготеющего над ней ига". - "В мои политические виды, - сказал Государь, - не входят никакие проекты расширения моего государства, настолько великого, что оно уже возбуждает внимание и зависть других европейских держав. Я не могу и не хочу благоприятствовать восстанию греков, ибо такой образ действий противоречил бы принятой мной системе и неизбежно разрушил бы тот мир, который мне так трудно было водворить, - мир, столь необходимый Европе. Притом, если б я хотел внять голосу человеколюбия, а также моего сердца, который побудил бы меня помочь грекам, я только увеличил бы количество жертв. Малейший шаг, сделанный моими войсками для поддержания их, явился бы сигналом всеобщей бойни. Ведь вы знаете, что это греческое население почти все рассеяно по полуострову Морей, и оно было бы все истреблено турками, прежде чем русские успели бы добраться до Константинополя". После этой интересной, серьезной беседы Государь вдруг перешел к колким шуткам по поводу нежных чувств французского короля к одной придворной даме. "Как! - воскликнул он, - в шестьдесят семь лет у Его Величества Людовика XVIII - любовницы!" - "Ваше Величество, - возразила я, - это любовь платоническая". - "Я и этого не допускаю. Мне сорок пять лет, тогда как королю шестьдесят семь, а я все это бросил". Действительно, за последние годы Александр вел примерный образ жизни, и г-жа Н*** давно находилась в изгнании в Париже. Государь спросил, видела ли я его солдат на смотру; я ответила, что видела его "гигантов". На самом деле, и люди, и лошади, - все в этом войске показалось мне гигантским; лошади в особенности были слишком тяжелы и велики для кавалерии. Его Величество спросил меня затем, почему, часто путешествуя, я еще ни разу не побывала в Петербурге. Я ответила, что это был. моей мечтой, одним из моих испанских замков. "Почему же вы называете это испанским замком, - с живостью возразил Александр. - Что же такого особенного в этом путешествии для вас, когда вы ездите с быстротой курьера? (Я приехала из Парижа в Вильну в четырнадцать дней). Для вас это все равно, что проехать из Вилькомира в Товиани". - "Не совсем так, Ваше Величество, - отвечала я, - но я сделаю все возможное, чтобы побывать в Петербурге будущим летом, и. конечно, тот день, когда я увижу моего мужа и моего ребенка у ног Вашего Величества, будет прекраснейшим днем моей жизни". Александр соблаговолил выразить свое удовольствие по поводу этого обещания. "Мы не можем похвастаться, - скромно сказал он, - чтобы Петербург был равен Парижу по красоте и по всякого рода преимуществам, представляемым этой великой столицей; но мы сделаем все, чтобы наилучшим образом принять вас". Я показала Государю портрет моего ребенка; он долго смотрел на него и нашел моего сына хорошеньким. Он спросил меня о моем отце, о женитьбе моих братьев; внимательный и предупредительный, он ничего не позабыл из того, что близко касалось меня. Прощаясь со мной, Александр соблаговолил вновь уверить меня в своем неизменном расположении и просил по-прежнему относиться к нему дружески и благосклонно. "Будьте уверены, - прибавил он, - что в моих чувствах к вам нет ничего личного и что дружба, которую вы мне внушаете, вполне чистая и бескорыстная". Его Величество соблаговолил быть на балу, который дал в честь его предводитель дворянства, в думе. Все, так же, как я, заметили, что император Александр, называвший себя старым солдатом, не казался старше тридцати лет; он был еще удивительно хорош собой и поражал блеском своей красоты. Танцуя со мной, Его Императорское Высочество Великий князь Константин сделал мне честь спросить, не по делу ли я приехала в Вильну: "Верно, это по поводу какого-нибудь процесса? - сказал он, - ибо вы, поляки, только этим и занимаетесь". К несчастью, это была истинная правда. На этом балу я впервые имела честь видеть Великого князя Николая (ныне царствующего императора), который соблаговолил говорить со мной. Я была поражена изяществом и необыкновенным достоинством его манер и разговора, и, по правде сказать, я нашла, что молодой великий князь смотрит еще более величественным, чем сам Государь, который был гораздо красивее его. Государь простился со мной на балу; он уезжал на следующий день рано утром. Я сговорилась с несколькими моими приятельницами, с графиней Лопасинской и графиней Платер, чтобы быть на бульваре при его проезде. Государь всегда путешествовал в открытой коляске; он нас узнал и, смеясь, поклонился нам. Он отправлялся тогда на конгресс в Верону, где у него состоялись очень важные переговоры с г-дами Монморанси и Шатобрианом. Тот и другой были достойны узнать и оценить Государя, и оба возвратились в Париж в восторге от его ума, изящества и в особенности от его благородного образа мыслей. В частности, г-н Монморанси доказал ему свою преданность, вышедши из министерства, когда оказалось невозможным выполнить представленные ему Александром идеи и план действий, которые разум его не мог не одобрить. Государь, возвращаясь из Вероны и проезжая через Варшаву, соблаговолил посетить мою мать и долго беседовал с ней о достоинствах г-д Монморанси и Шатобриана. Он поручил моей матери передать мне свой привет и прибавил по моему адресу милое слово, которое я хотела бы заслужить и которое, без сомнения, было более любезно, чем верно: "Нельзя видеть ее и не полюбить". На Веронском конгрессе Александр предложил французскому правительству отправить на собственный счет русское войско на помощь Испании, без участия Франции Предложение это, само по себе столь великодушное, посеяло великую смуту во Франции и в особенности в Париже. Слабая и робкая партия, во главе которой стал г-н Талейран и которая заседала в Сен-Жерменском предместье, высказалась в том смысле, что надо, не колеблясь, принять это предложение, что большое счастье, что русский император со гласен взять на себя столь опасное для Франции предприятие. Талейран произнес речь, в которой доказывал, что Испания уже однажды сыграла роковую роль по отношению к Франции; что он в то время предупредил правительство и предсказал ему роковые последствия войны на Пиренейском полуострове, и он считает долгом напомнить это при настоящих обстоятельствах. Со своей стороны герцог Фитп Джемс, один из выдающихся ораторов палаты пэров, выступил против этой речи, которую он пытался опровергнуть. Более сильная и смелая партия объявила, и не без основания, что допустить вмешательство посторонней державы в дела Испании, являвшиеся для Франции семейными делами, - это значит наложить неизгладимое пятно на честь французов. Этот важный вопрос обсуждался во всех салонах Парижа, и я при этом слышала, как несколько молодых и красивых дам высказывались по этому поводу с таким же красноречием, как и истинным патриотизмом. Наконец, Людовик XVIII разрешил вопрос со свойственной ему мудростью: он сумел сочетать честь Франции и своей короны с сохранением мира в государстве, выказав благородное доверие доблести и верности своих войск и поставив во главе их принца, которому суждено было прибавить новые лавры к тем, которые заслужили его предки. По отношению к военным успехам читатель знает, насколько события оправдали и даже превзошли надежды французов и ожидания Европы.   Оглавление   www.pseudology.org