Франция, 1829 и в 1862
Россия, 1879 и в 1912, Москва. Издатель Некрасов К.Ф, 1912. Переводчик - Е. Мирович
Choiseul-Gouffier - Шуазёль-Гуфье, София
Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе
Главы XII - XIX
Глава ХII. Праздник в честь Александра. Варварская почесть, отвергнутая Государём

В годовщину рождения императора Александра Государю представлялись разные лица. Немногие оставшиеся в Вильне представители литовской аристократии зашли ко мне из замка. Господа эти были еще под впечатлением величественного обращения императора Александра и его речи.

- Господа, - сказал им Государь, окинув взглядом собрание, - я недоволен многими литовцами и одобряю лишь весьма немногих среди них. Но я предпочитаю забыть прошлое в надежде, что вы уже не поставите себя в положение, в котором вам пришлось бы прибегать к моей снисходительности и т.д.

Днем я получила приглашение на вечер к фельдмаршалу Кутузову. Государь обедал у него, и говорили неопределенно, что он вторично будет у него вечером. Входя к фельдмаршалу, я очень удивилась при виде приготовлений к танцам музыкантов, массы военной молодежи и т.д. В ту минуту, когда входил император, к ногам его положили знамена, недавно отнятые у неприятеля. Я видела, как император отступил с движением удивительной скромности, исходившим из великодушного чувства... Затем он вошел в кабинет фельдмаршала. Последний вскоре вышел из кабинета и сказал мне: "Мы сейчас нечто сделали для вас". Не понимая, что хотел сказать фельдмаршал, я попросила у него объяснения. Речь шла о только что подписанной императором амнистии в пользу литовцев.

Какая прекрасная мысль - ознаменовать забвением и прощением тот день, когда он впервые увидел свет!

Приглашая меня на танцы, Государь сказал мне: "Вероятно, вы удивитесь, что попали на бал после моих вчерашних слов; но что делать, надо было доставить старику удовольствие". Государь так называл фельдмаршала. Он однажды сказал мне, говоря о Кутузове: "Старик имеет основание быть довольным, мороз сыграл ему в руку". Между тем он только что пожаловал этому старику брильянтовый орден Св. Андрея и великолепную почетную саблю, украшенную крупными алмазами и гирляндой лавра из изумруда: при этом фельдмаршал нашел, что драгоценные камни слишком малы, и уверял, что он это заметит самому Государю.

Этот бал, где, за исключением двух-трех литовцев, я видела лишь русских военных, мысленно переносил меня в Петербург; и иллюзия была бы полная, если бы не этот зал, где я видела Наполеона и французов. Я сказала императору, что, не покидая Вильны, я в течение шести месяцев перевидала почти все европейские нации и что это произвело на меня впечатление волшебного фонаря. Император передал мне также сделанное ему довольно верное замечание, что Наполеон, сам погубив свою армию, показал себя самым лучшим союзником России. Фельдмаршал представил Его Величеству одну русскую даму, которая последовала за своим мужем на войну и на самое поле сражения.

"Я не одобряю в женщине такого рода храбрость, - сказал император, когда эта дама удалилась, - есть для них другой способ отличиться, более достойный их, более соответствующий их полу", - прибавил он, бросив на меня приветливый взгляд.

Каждый день император Александр, сопровождаемый своей свитой, отправлялся пешком на парад, на площадь пе-ред городской думой, почти напротив моих окон. Я слышала, как он говорил солдатам: "Здорово, ребята", - причем солдаты отвечали: "Здравия желаем, Ваше Величество".

Эта взаимная заботливость, соединявшая Государя с армией, отца с усыновленными детьми, гул всех этих мужественных и воинственных голосов - все это производило впечатление чего-то торжественного и трогательного.

Однажды, когда я хвалила состояние русских войск, в течение кампании никогда ни в чем не нуждавшихся, император сказал, вздыхая: "Войска тоже много пострадали; здесь можно видеть лишь то, что блестит". Александр считал несправедливым, что во Франции императорская гвардия получает более высокий оклад, чем рядовое войско.

Фельдмаршал Кутузов предложил мне передать ему письмо моему отцу, - письмо, в котором я посоветовала ему вернуться в Литву. Он обещал доставить это письмо отцу через еврея, шпиона и курьера армии. Мой отец, действительно, получил его в Варшаве, где он был еще во власти французов.

Послание это, написанное осторожно и показанное императору и фельдмаршалу, произвело сильное впечатление среди агентов французского правительства. Вообразили, что мой отец поддерживал тайные сношения с русскими. Он принужден был обязаться последовать за французами, и ему стоило большого труда помочь несчастному еврею спастись бегством.

Глава XIII. Заботы Александра о французских пленных. Император уезжает из Вильны

В течение своего двухнедельного пребывания в Вильне император Александр посвящал облегчению человеческих страданий все минуты, в которые он мог оторваться от правительственных и военных дел. Всегда в сопровождении генерала Сен-При, он лично обходил госпитали, не боясь зловредного заразного воздуха, который внушал нам сильнейшие опасения за его драгоценную жизнь! Благодаря ему везде восстановлялся порядок, и надежда возвращалась в сердца несчастных пленных. Однажды одна бедная француженка с двумя малыми детьми бросилась на улице к ногам Государя, возвращавшегося с парада; слезы этих несчастных тронули его до слез, и он поспешил оказать им помощь. Один солдат, которого я приютила, однажды рассказал мне, что, встретив молодого, красивого и с виду доброго русского офицера, он остановил его и попросил милостыни. Красивый молодой человек велел ему пойти в кухню императорского дворца и сказать, что брат великого князя приказал, чтобы ему дали поесть. "Я сделал, как он мне сказал, - прибавил солдат, - и хорошо же я тогда поел!" Несчастный не знал, что этот брат великого князя был сам император.

Известие о Смерти принца Ольденбургского, зятя Александра, погибшего от госпитальной лихорадки, усилило наши страхи за жизнь Государя. Накануне своего отъезда Государь провел у меня вечер, причем я осмелилась высказать ему свои опасения и умолять его бережливее относиться к столь драгоценной для нас жизни.

"Эти эпидемические болезни, - отвечал император, - совсем не страшны при отсутствии мнительности и при здоровом организме. К несчастью, по отношению к моему зятю эти условия отсутствовали, и он погиб..."

Я сама испытала то, что говорил Государь: я ежедневно, в собственном доме, бывала с лицами, заболевшими госпитальной лихорадкой; но, пользуясь прекрасным здоровьем, я ни разу не заразилась этой болезнью. Я спросила у Государя, правда ли, что его узнавали при посещении им госпиталей? "Да, - сказал он, - меня узначи в офицерской комнате; но обыкновенно меня принимали за адъютанта генерала Сен-При".

По этому поводу Государь рассказал мне один эпизод, который очень его тронул и на меня произвел такое же впечатление. Один умирающий испанский офицер, лежа на своем одре, диктовал конец письма своему товарищу, когда генерал Сен-При в сопровождении Государя подошел и заговорил с ним.

"Г-н офицер, - слабым голосом сказал испанец, обращаясь к Александру, которого он принял за адъютанта русского генерала, - будьте добры, отправьте это письмо. Я в нем посылаю последнее прости в Испанию, моей жене". "Я доставлю это письмо", - сказал Государь, который тогда собирал всех испанских пленных, чтобы отправить их морем, на свой счет, на родину. Государь, посетивший французский госпиталь, в центре университетских зданий, описал его в таких красках, что кровь леденела в жилах и нельзя было не содрогаться от ужаса. "Я отправился в госпиталь вечером, - сказал Государь. - Одна-единственная лампа освещала эти темные своды, под которыми были нагромождены целые ряды трупов, до самого потолка. Я не могу выразить ужас, который охватил меня, когда среди этих безжизненных тел вдруг зашевелились еще живые существа... Наконец, - продолжал Государь, - никто не хочет сопровождать меня, когда я отправляюсь в госпитали; и мои молодые люди, которые с восторгом идут на приступ или в бой, стараются найти какой-нибудь благовидный предлог, чтобы не сопровождать меня, когда я иду исполнять этот долг".

Говоря о беспорядке, господствовавшем во французской администрации, Государь сказал: "Я хочу, чтобы император Наполеон знал, как плохо служили ему те, кого он облек своим доверием..."

Разговор, естественно, перешел к ненасытному честолюбию этого великого полководца, к увлечениям и несчастьям, в которые честолюбие это вовлекало французов и остальную Европу.

"Боже мой! - сказал Александр, прижимая обе руки ко лбу, - какая блестящая карьера еще предстояла этому человеку!.. Он мог дать Европе мир; это было в его власти, и он этого не сделал! Теперь чары его рассеяны! Посмотрим, что лучше удастся, - внушать страх или любовь". Какое благородное соревнование сказалось в этом слове! Внушать любовь! Да, в этом замечалась вся тайна великодушной и благородной политики Александра. В течение всего своего царствования он всегда относился ко всем европейским Государям, как друг к другу. - "В конце концов, - сказала я, - не Наполеону достанется честь умиротворения Европы". - "Не все ль равно, - ответил Государь, - сделает ли это он или я, лишь бы водворился мир". Когда я выразила желание, чтобы мир был заключен следующей весной, Государь возразил горячо: "Почему же не этой зимой? Чем скорее, тем лучше".

Император так пламенно желал утверждения мира, главной цели, к которой клонились все его желания и мысли, что он считал потерянным время, проведенное им в Вильне. "Мне приятно было в Вильне, - прибавил Государь, - но, по ходу политических событий, надо торопиться, чтобы воспрепятствовать Наполеону собрать свои силы на Висле. Мы принуждены были дать войскам некоторый отдых после тяжелого похода..."

Император Александр был так скромен, что лестные замечания, хотя и правдивые, были ему неприятны. Я ему сказала, что мы недавно старались найти в Истории Государя, которого можно было бы сравнить с Его Величеством... Он не дал мне кончить. "Умоляю вас, - без комплиментов", - сказал он, опуская голову. Не знаю, по какому поводу заговорили о семье Наполеона. Г-жа Ф. одобрительно отозвалась о нравственных качествах Люсьена Бонапарта. "Нет, - холодно сказал Государь, - я не хотел бы походить на него". Затем он воскликнул с увлечением: "Но я хотел бы уподобиться Моро*. Вот поистине великий человек".

* Император, как мне кажется, должен был сказать: "Если бы я не был Александром, я бы хотел быть Моро". Примеч. автора мемуаров.

Государь описал затем достоинства и таланты этого искусного генерала. По-видимому, Александр уже мысленно избрал французского патриота для выполнения своих глубоко задуманных планов, политических и военных. Я заговорила с Государём об одном портрете сына Наполеона, именуемого тогда римским королем, на котором он очень напоминал своего отца.

"Это для него большое счастье, - сказал Государь, - если верить всему, что говорят о его рождении. Как прискорбно, - продолжал Государь, - что французы проявляют такое самопожертвование по отношению к человеку, который в глубине Души презирает их, хотя он с их помощью и делает такие великие дела! При моем свидании с Наполеоном в Эрфурте он сказал мне по поводу некоторых высказанных мной мыслей о способах управления этим народом: "Вы французов не знаете, надо править ими, подобно мне, - при помощи железного бича". Я признаю теперь, как прав был Талейран, сказавший мне тогда, что мир для Франции необходим. Я сильно не доверял в политике этим седым бородам. Притом, осведомленный о военном могуществе французов и талантах их главы, я думал, что, говоря таким образом, Талейран хотел уловить меня в сети и предугадать мои мысли. Теперь события доказывают мне, что этот дипломат был прав и что после столь бедственной кампании в России и больших неудач, постигших Францию в Испании, страна эта, несомненно, вполне обеднела, как солдатами, так и деньгами". Услышав, с каким презрением Наполеон говорил о своих соотечественниках, г-жа Ф. сделала замечание о том, как прискорбно, что Франция не может узнать правды о бедствиях этой войны и о лжи, которой Наполеон наполнял военные бюллетени.

"Мы были настолько предусмотрительны, - сказал Государь, - что разбрасывали по берегам Франции и во всех портах печатные сообщения, имевшие целью извлечь эту страну из ослепления, в которое ее погрузили и которое стараются поддержать. Впрочем, мы знаем, что заговор Маллэ далеко еще не подавлен и что во Франции много недовольных. Надо надеяться, что все события сложатся так, чтобы привести к желанному результату, к прочному миру в Европе. После сильных потрясений, которые она пережила за последние тридцать лет, Европа сильно нуждается в мире".

Судя по этим брошенным в разговоре различным мыслям, мне трудно сказать, желал ли тогда же Александр падения Наполеона и верил ли он в возможность этого падения Но, говоря о Наполеоне, он несколько раз повторил с особым выражением: "Чары рассеяны". Не думал ли он о Бонапарте, влияние которого он испытал на самом себе?

Государь сказал, что, восприняв революционный жаргон, французы забыли свой настоящий язык. "Это удивительно, - прибавил он, - они уже не говорят на настоящем французском языке". Государь имел право быть разборчивым в этом отношении, ибо сам он всегда употреблял выражения изящные, избранные и точные. Я не знаю, где Государь познакомился с маршалом Удино, герцогом Режжио, но он отзывался о нем как о человеке умном, любезном и был доволен, что маршал, во время своего пребывания в Смоленске или Витебске, сам убедил жителей города не восставать против своего законного Государя.

Говоря о пороках, которые он замечал в современном воспитании, Александр сказал: "Наши молодые люди воображают, что, выучившись танцевать и говорить по-французски, они уже все знают. Вы не можете себе представить, - прибавил он, - до какой степени испорчены у нас нравы. Никто не верит в истинную дружбу, в бескорыстное чувство к женщине, которая вам не мать, не жена, не сестра, и не люб..." Он не кончил последнее слово. Государь стал затем говорить, с той проницательностью, которая составляла отличительную его черту, о принятых в Европе различных системах упрощения методов обучения, между прочим об алгебраической системе Песталоцци, которая казалась императору слишком механической и малоспособной развивать ум.

"Стараясь облегчить молодым людям учение, - говорил Государь, - из них делают настоящие машины".

Я не знаю, на каком основании авторы двух Историй об императоре Александре приписали возбужденному воображению г-жи Крюднер идею Священного союза и всеобщего мира: этот благородный проект мог зародиться лишь в сердце самого Александра.

Ни в эту эпоху, ни впоследствии, когда Государь в различных случаях благоволил беседовать со мной о знаменитых писателях прошлого века и нашего времени, и даже о женщинах выдающегося ума, как г-жа Сталь, таланты которой он ценил, уверяя, что она признала ошибочность своих суждений о религии и самоубийстве: никогда, говорю я, Государь не произнес имени автора "Валерии". Я удивлялась, что он не упоминал также о г-же Жанлис, выдающейся писательнице, изящной и плодовитой, написавшей столько полезных и интересных сочинений о религии, нравственности и чувствах, сочинений, за которые матери будут ей вечно признательны...

Государь соблаговолил спросить, какие у меня известия о моей семье; я повторила то, что слышала, что братья мои остались в Литве. "Ах! как я рад", - сказал Государь с таким искренним выражением доброты, что я была тронута до глубины Души. И он предложил мне по этому поводу несколько вопросов об их военной службе, о полках, которые были ими собраны против его войск; при этом он говорил совсем просто, с поразительной добротой, доказывавшей, что прекрасная Душа его была недоступна какому-либо чувству злопамятства. Поистине, мне кажется, я предпочла бы, чтобы Александр гневался на моих братьев; я бы тогда имела смелость защищать их, тогда как его снисходительность почти что побуждата меня их обвинять; и разговор этот был мне так тяжел, что я с большим трудом, при сильном сердцебиении, выговаривала одно слово за другим.

С тем же величием Души и чувством негодования Государь отверг все доносы, которые поспешили представить ему при его прибытии в Вильну, доносы часто ложные, всегда гнусные, которые, даже когда они были правдивы, могли лишь возмутить столь чувствительное и великодушное сердце. Он объявил, что не хочет ничего слышать: он здесь, чтобы прощать...

Между тем в акте амнистии была одна тревожившая меня статья. В ней заключалась такая оговорка, что в марте месяце 1813 г. - срок, предоставленный литовским эмигрантам для их возвращения, имущества всех тех, кто не вернется к этому времени, будут конфискованы. Я осмелилась высказать Его Величеству мои опасения. Я сказала ему, что если мой отец не получит письмо мое в Варшаве, ему не придется воспользоваться благодеянием амнистии. Государь спросил, где, по моим предположениям, находится отец мой. Я ответила наудачу, что он в Вене. Моя мать была там в то время. "Так что же! - сказал Государь, - дайте письмо на его имя Толстому. Мы его, наверно, доставим, так как, - прибавил он, улыбаясь, - у нас в течение всей кампании всегда были открытые каналы по отношению к Австрии. Впрочем, - прибавил он, - не тревожьтесь. Такие строгие меры применяться не будут; они объявлены лишь для того, чтобы воспрепятствовать отливу денег в чужие страны и обращению их на поддержку неприятельских войск". Это уверение в устах Его Величества показалось мне вполне достаточным. Государь спросил меня затем о моих личных планах. Я сказала, что намерена удалиться в деревню. Он пожелал знать, где имение, куда я предполагаю уехать, и не находится ли оно на проходе войск: потому что, сказал он, солдаты - далеко не ангелы; и все эти армейцы могут наделать беспорядков. И так как он проявил при этом самую любезную заботливость, я сказала: "Я ничего не боюсь, Ваше Величество, я отдаюсь под Ваше покровительство".

Тронутый моим доверием, Государь соблаговолил уверить меня, что он его оправдает и прикажет генерал-губернатору позаботиться о моей безопасности. После нескольких мгновений молчания Государь сказал самым мягким тоном: "У меня к вам небольшая просьба". Несколько удивленная, я подняла глаза. "Вспоминайте иногда обо мне". - "О, Боже мой! - воскликнула я, - я это делаю во все мгновения моей жизни!" Мы были растроганы; и так сильно было влияние этой отзывчивой Души, столь ценившей привязанность всех, близко к ней подходивших, что нельзя было видеть Александра, не пожелав стать лучше.

Прежде чем проститься со мной, Государь поднялся и, не говоря, что он ищет, стал внимательно осматривать пол во всех углах гостиной. Я поставила лампу на ковер и тоже стала искать потерянный предмет: оказалось, что Государь искал небольшую лорнетку, которой он обычно пользовался и которая упала к моим ногам, под стол. Теперь я сожалею, что не присвоила ее себе, тем более что она имела лишь ту ценность, что принадлежала Александру, - она была из простой черепахи, без украшений.

В этот самый вечер произошел довольно забавный случай. Приехав ко мне, Государь вошел в гостиную, предшествуемый борзой собакой крупных размеров, которая прыгала вокруг Его Величества. Зная, что Государь не любит собак, я удивилась, что он привел ее с собой; но я ничего не сказала и вскоре совсем позабыла о появлении собаки. Лишь после отъезда Государя я вспомнила, что собака не осталась в гостиной, и я спросила, куда она девалась. Слуги мои ответили, что они позаботились о собаке и угостили ее сухарями и молоком. После наведенных точных справок оказалось, что собака, которую так усердно угощали, не принадлежала ни Государю, ни даже его кучеру Илье, и никто не мог узнать, откуда она взялась.

Я имела счастье вновь увидеть Александра в придворной церкви, в день Рождества. Он уехал после обедни, почти один и без свиты. Кто-то заметил у фельдмаршала Кутузова, что осторожность требовала бы, чтобы императора лучше охраняли в военное время, "Боже мой! - воскликнул фельдмаршал, - неужели кто-нибудь решится сделать зло этому ангелу". Такой человек нашелся, - нельзя подумать об этом без содрогания. И у него только не было случая выполнить свой замысел! Такой человек нашелся не среди неприятеля, и не в военное, а в мирное время, в собственном государстве Александра, среди неблагодарных Подданных, достойных всего гнева и всех кар небесных!

Без сомнения, легко вспомнить и передать все замечательные слова Александра и благородные чувства, вырвавшиеся из его великодушного сердца; но кто передаст выражение его взгляда, его интонаций и всего лица?.. Какое испытываешь тяжкое сожаление, когда среди прекрасных иллюзий, услаждающих сердце при воспроизведении этих воспоминаний, вдруг вспоминаешь ужасную правду и говоришь себе: "Это прекрасное, благодетельное создание уже не существует, и ничто не вернет его нам! Ах, как в такие минуты чувствуешь потребность поднять взоры к небу, где настоящее его место!"
 
Глава XIV. Семейные дела. Тщетные надежды поляков. Смерть Кутузова. Военные события

Прибывши в уединенное имение под охраной казаков, - предосторожность вполне бесполезная, так как дороги были безопасны и спокойствие везде восстановилось, - вполне доверяя последним словам Государя, я не тревожилась о мартовском сроке. Но поверенные моего отца не разделяли моего спокойствия и уверяли, что, так как я не добилась распоряжения, делающего исключение для моего отца, то правительство поступит согласно общему постановлению о секвестре имуществ. Так как мой отец не возвращался, пришлось принять новые меры. Приводя самые недостаточные мотивы, я написала, что отец мой принужден продолжить свое пребывание за границей; я прибавила, что, если нужно, я сама за ним поеду; и в заключение я умоляла Его Величество не подвергать имущества моего отца конфискации и секвестру. Я послала это письмо с верным, старым конюшим в главную квартиру, в Иоганисбург, в Пруссии. Мой курьер, не отличаясь особенной подвижностью, тем не менее приехал довольно скоро и передал мою депешу графу Толстому. Прождав три дня, мой посланный все время приставал к доброму графу Толстому, который каждый раз, как видел его, призывал его в свою комнату, говорил, чтобы он терпеливо ждал, и поручал его заботам дворцовой прислуги.

Посланный был, наконец, отпущен с самым благоприятным ответом, а именно - с паспортом для моей поездки к отцу, - причем ехать мне не пришлось, так как просьба моя достигла желанной цели, - и с приказом генерал-губернатору не подвергать наши имения секвестру.

Я поспешила сообщить отцу эти хорошие вести; но я вскоре узнала, что он уехал из Вены, чтобы присоединиться в Дрездене к другим членам литовского временного правительства, которые привлекли его, внушив призрачные надежды и глубокую уверенность, что в предстоящем договоре, который должен был состояться в Вене, Наполеон не преминет позаботиться о судьбе Польши.

С мужеством и стойкостью, достойными лучшей участи, лишенные всех средств существования, благодаря тому что они добровольно бросили свои имения, не получая никакой помощи от французского правительства, поляки и литовцы, однако, слепо решились последовать за колеблющейся фортуной Наполеона, который, подобно угасающему светочу, еще привлекал и очаровывал их своим обманчивым блеском.

Варшаву заняли русские; тем не менее исход войны еще не определился. Фельдмаршал Кутузов, заболевший заразной лихорадкой, в борьбе с которой все искусство врачей оказалось бессильным, вследствие преклонного его возраста и усталости, перенесенной им за последнюю кампанию, - фельдмаршал Кутузов покончил жизненные счеты в Бунцлау, в Силезии. Кутузов посвятил всю жизнь служению своим Государям. Восемнадцати лет он получил, при взятии небольшой турецкой крепости, рану, лишившую его одного глаза. Он часто командовал русскими войсками, одержал несколько побед, испытал также и большие неудачи, но всегда умел уберечь войска от столь пагубного для них упадка духа. Побежденные при Аустерлице и при Бородине, русские солдаты не отчаялись спасти Россию и сохранили уважение к своему старому генералу даже во время его неудач.

Ловкий, искусный дипломат, Кутузов в царствование Екатерины II занимал должность чрезвычайного посла в Константинополе. В 1812 г. он искусно вел переговоры с Лористоном, подавая надежды на мир, - надежды, которым не предстояло осуществиться. Он воспользовался перемирием, чтобы собрать громадные количества солдат, лошадей, съестных припасов и амуниции. Добровольные пожертвования различных русских губерний были так велики, что фельдмаршал утверждал, в моем присутствии, что не только армия его была обильно всем снабжена, но он даже принужден был отменить доставку многих ненужных запасов.

Я не стану распространяться долее о важнейших военных действиях в Германии, которые, несмотря на некоторые последние проблески непостоянного счастья, подготовили падение того, кто раньше распоряжался европейскими престолами и кто теперь должен был спуститься с того престола, на который возвели его военные победы и его гений. События эти принадлежат Истории и политике. Перо современного Тита-Ливия, соперника Ричардсонов, Фильдингов и т.д., со свойственным ему талантом уже отметило эти события в сочинении, озаглавленном "Жизнь Наполеона" и т.д.*

* Вероятно, автор разумеет здесь историка Арно, автора книги "Жизнь Наполеона". Примеч. французского издателя.

При этих памятных событиях император Александр проявил не только примирительный дух и твердость, но также большое мужество Всем известно, что на рекогносцировке близ Дрездена то самое ядро, которое раздробило знаменитому генералу Моро обе ноги, - пролетело около русского императора и покрыло его пылью.

При одной серьезной схватке генерал Витгеншгейн послал своего адъютанта умолять Государя удалиться и не рисковать своей жизнью; он также велел сказать Государю, что присутствие Его Величества совершенно лишает его хладнокровия, необходимого при военных действиях.

Политические взгляды Александра клонились лишь к утверждению в Европе мира и обеспечению независимости Германии. В Праге состоялся конгресс, которому предшествовало перемирие. Известен печальный результат этого конгресса: последовавшие за ним враждебные действия стоили человечеству потоков крови, а Франции - неисчислимых жертв. Граф Нарбонн, в то время посланник Наполеона в Вене, явился на этом конгрессе весьма плохим представителем интересов своего повелителя. Он выказал при австрийском дворе легкомыслие, не соответствовавшее ни его возрасту, ни положению, легкомыслие, которое могло лишь покоробить серьезных, степенных немцев. Нарбонн не сумел распознать истинные намерения австрийского кабинета, а также силу общественного мнения, которое открыто проявлялось в Австрии и, в конце концов, потребовало, чтобы Государь объявил себя против Франции.

Вскоре австрийское войско двинулось на армию Наполеона и поставило ее в критическое положение. Мы не станем входить в подробности успехов и неудач этого великого полководца. При знаменитой Лейпцигской битве, где погиб князь Понятовский, последняя надежда поляков, один из моих двоюродных братьев, полковник П***, был тоже опасно ранен и взят в плен пруссаками. Жена его, женщина очень интересная по своим нравственным качествам, написала императору, прося его разрешить ей отправиться к мужу в Берлин и вернуться с ним в Литву. Государь дал ей аудиенцию и приветливо принял ее; а когда г-жа П***, ободренная этим успехом, осмелилась просить о снятии секвестра с ее личного имущества, Государь прибавил: "А также и с имущества вашего мужа". Вот как он относился к своим Подданным, восставшим с оружием в руках! К сожалению, великодушие Александра стало для большинства столь привычным, что не только не вызывало восторга и глубокой благодарности, но принималось как нечто обязательное. Таково вообще человеческое сердце: мало есть таких, для кого признательность не является тяжким бременем. Столь замечательные слова Александра, - "Посмотрим, что лучше удастся - внушать страх или любовь", - казалось, с каждым днем оправдывались тем доверием, которое внушал рыцарский характер Государя, и присоединением германских сил к русскому войску. Преследуя во главе союзных войск остатки французской армии, собиравшейся перейти. Рейн, по берегам которого развевались его торжествующие знамена, Александр обратился к своим храбрым войскам с приказом, из которого я приведу здесь выдержки, лучше всего характеризующие прекрасную Душу этого Государя и руководившие им благородные чувства. "Воины! Доблесть ваша привела вас с берегов Оки к берегам Рейна... Проникнув в глубь нашей империи, неприятель, с которым мы теперь боремся, причинил великие бедствия. Но страшная кара пала на его голову... Гнев Божий разразился над нашими врагами... Не будем подражать им: забудем дела их. Обратимся к Франции не со злобой и местью, - протянем ей руку в залог мира. Для русского слава в том, чтобы победить нападающего на него неприятеля и относиться по-братски к обезоруженному врагу. Исповедуемая нами вера устами самого Бога учит нас любить наших врагов и делать добро тем, кто нас ненавидит. Воины! Я убежден, что благодаря вашему сдержанному поведению в неприятельской земле, в которую мы вступаем, вы сумеете победить столько же благодаря величию Души, как и силе телесной, и. соединив доблесть воина с человеколюбием христианина, вы завершите ваши великие деяния, сохранив ту славу храброго и цивилизованного народа, которую деяния эти упрочили за вами. Я также убежден, что ваши вожди приложат все старания, чтобы сохранить незапятнанной честь наших войск".

Глава XV. Нашествие на Францию. Вступление союзных войск в Париж. Великодушный образ действий Александра

Между тем Наполеон добился от Франции новых жертв.

По требованию его явилось новое войско, но состоящее уже не из мужчин, а из детей, едва умевших владеть оружием, которое им вкладывали в руки. Тем не менее французы, благодаря врожденной им доблести и с помощью остатков старых, искусившихся в бою войск, поддержали своими искусными движениями великие дарования руководившего ими полководца.

Была минута, когда союзные генералы высказались за отступление, представлявшееся им неизбежным; войска не могли долго продержаться в разоренной стране. Париж и Национальная гвардия проникались воинственным духом, который бы не ослаб и, быть может, погубил бы эту громадную столицу, если б в этих критических обстоятельствах Мария Луиза проявила сильный характер Марии-Терезии.

Император Александр, не разделяя точки зрения своих союзников, убедил их принять свое мнение, а именно, - быстро идти на Париж, в то время как отряд войск будет отвлекать силы Наполеона. В этом плане действий, по мнению самих командовавших генералов, проявился настоящий военный гений, которому по справедливости надо приписать счастливый и блестящий исход кампании.

Между тем как Наполеон завязал борьбу с русским генералом Винцингероде, император Александр двинулся на Париж во главе армии столь сильной, что маршал. Мармон не осмелился вступить с ней в сражение и, защищая Париж, подвергнуть громадное его население ужасам разграбления.

Капитуляция Парижа, за которую Наполеон и его сторонники обвиняли маршала в измене, была неизбежной*.

* Автор ошибается: Наполеон и его сторонники порицали не капитуляцию Парижа, но оставление позиции при Эссоне после сдачи Парижа. Заметка французского издателя.

На высотах Монмартра Париж с ужасом увидал готовые ринуться на него необозримые войска. Парижане уже не были под влиянием великого национального движения (Мария Луиза с сыном уже покинули Париж); парижане думали лишь о собственном спасении, и для них Франция и отечество заключались в пределах Парижа.

Опасаясь справедливого возмездия и не зная еще безграничного великодушия Александра, который, проникнувшись религиозными принципами и не желая воздавать злом за зло, отнесся к Франции как к дружеской стране, - большинство жителей страны поспешно бежали, продавая за ничтожную цену самое драгоценное свое имущество. Богатые картинные галереи, прекрасные библиотеки, тысячи редких предметов искусства, - выставлялись в лавках старьевщиков, и вскоре сами торговцы, опасаясь за драгоценные предметы, которых они могли лишиться в один миг, поспешили спрятать их от посторонних взоров. Тревога и страх царили в этом громадном городе, еще не знавшем, какая судьба была приуготовлена ему справедливостью и милосердием союзных Государей. Одни лишь сторонники Бурбонов, вполне доверяя великодушию союза монархов, предавались надеждам и открыто выставляли белую кокарду, знак единения во имя правого дела.

30 марта, в памятный день капитуляции маршала Мармона, мэры города Парижа явились в главную квартиру русского императора. Принимая их, Государь приветливо сказал им: "Мы воюем не с Францией, а с тем, кто, назвавшись нашим другом и союзником, трижды предал нас; с тем, кто напал на наши государства, опустошил их и оставил на своем пути следы, которые изгладит одно лишь время. Я люблю французов, - прибавил Александр, - и признаю среди них одного лишь врага - Наполеона. Париж может рассчитывать на мое покровительство. Лишь отборная часть наших войск вступит в пределы вашего города. Я хочу воздать добром за зло. Франции необходимо прочное правительство, которое бы обеспечило ее спокойствие и спокойствие Европы".

Восхищенные этим приемом, мэры передали Парижу благожелательные и миролюбивые слова победителя и друга французов. Наконец, присутствие Александра окончательно вернуло доверие во все сердца. 31 марта союзные войскf вступили в Париж. Шествие открывали несколько эскадро нов кавалерии; за ними следовал Александр, сопровождаемый прусским королем, Великим князем Константином, князем Шварценбергом и блестящим штабом. Затем, в наилучшем военном порядке, шла многочисленная колонна, состоявшая из отборной инфантерии, кавалерии и артиллерии императорской гвардии. Благоприятствуемое чудной погодой, это блестящее войско дефилировало по предместью Сен-Мартен, по бульвару и площади Людовика XV и остановилось на Елисейских полях, при многократных кликах: "Да здравствует Александр! Да здравствует король Пруссии! Да здравствуют Бурбоны!" - Александр вступал в Париж победителем, во главе своих торжествующих войск, и между тем, судя по толпам народа, поспешно собиравшимся, чтобы созерцать его вдоль пути, восхищаться величественной красой, кротким и приветливым лицом этого героя человеческого рода, - можно было принять Александра за возлюбленного монарха, который возвращался в свою столицу по окончании счастливой и славной войны и которого приветствовали его Подданные. Какая минута! Какое торжество! Как простительно было бы при таких обстоятельствах минутное опьянение! Но недоступное гордости сердце Александра отсылало эту славу Тому, от Кого исходит всякая слава, и благословляло направившее шаги его Провидение.

В самый день своего вступления в Париж Александр напечатал следующую декларацию: "Войска союзных держав заняли столицу Франции. Союзные Государи принимают пожелания французского народа. Они объявляют, что если условия мира нуждались в прочных гарантиях, когда речь шла о том, чтобы сдержать честолюбие Бонапарта, условия эти должны быть более благоприятны, если Франция, вернувшись к мудрому правительству, сама даст обеспечение мира. Посему Государи объявляют, что они не вступят в переговоры с Наполеоном Бонапартом или с каким-либо членом его семьи; что они уважают неприкосновенность прежней Франции, какой она была при своих законных королях.

Они готовы сделать и более того, ибо они по-прежнему признают тот принцип, что для счастья Европы Франция должна быть великой и сильной; и они признают и обеспечат ту конституцию, которую Франция изберет для себя. Поэтому они предлагают сенату назначить временное правительство, которое могло бы отправлять административные функции и подготовить конституцию, соответствующую потребностям французского народа. Выраженные мной намерения разделяются и другими державами.

Александр Нессельроде Париж, 31 марта, три часа пополудни"

Сенат, который раньше все также невозмутимо склонялся перед деспотической волей Наполеона, - сенат, стряхнув с себя, наконец, угнетавшее его иго, объявил Наполеона и его семью низложенными и освободил народ от присяги верности.

Император дал аудиенцию депутации сената. "Государь, - сказал один из членов депутации, - мы давно ожидали Ваше Величество". Как благороден был ответ Александра: "В этом промедлении вина падает на доблесть французов". Александр повторил, что он - друг французов; что справедливость, так же, как и разум, требует, чтобы Франция избрала себе конституцию, соответствующую просвещенному веку; что и он, и союзные Государи обещают свое содействие мудрым и справедливым предначертаниям французского народа.
 
Глава XVI. Продолжение предшествующей главы. Странные доказательства доверия, данные Александру жителями Парижа. Разные эпизоды

При вступлении союзных войск в Париж тысяча пятьсот человек французской армии, взятые в плен в окрестностях города, ждали на бульваре, чтобы решили их судьбу или, вернее, их место назначения, когда поспешно подбежавшие русские офицеры закричали им: "Французы, вы свободны, император Александр дарует вам свободу именем вашего короля, Людовика XVIII. Вы можете возвратиться к вашим очагам". Это был благородный и деликатный способ намекнуть французскому народу на тот выбор, который он уже сам произвел в глубине Души, при падении Наполеона. Французские солдаты тотчас закричали: "Да здравствует король!" и попросили белую кокарду. Тогда дамы высшего общества принесли белое знамя, на котором эти добрые воины принесли присягу Людовику XVIII.

Когда Александр переходил Вандомскую площадь, взоры его внезапно были поражены красивым памятником, возведенным искусством в честь гордыни, победы и мощи, соединившихся в личности Наполеона, в честь монарха, внушавшего такой страх, в честь гордого завоевателя', который, в силу превратности человеческих судеб и под влиянием созидателей его карьеры, в ту самую, быть может, минуту, когда счастливый и скромный его соперник созерцал его великолепное изображение, - подписывал акт отречения, лишавший его величия и верховной власти... Обращаясь к окружавшим его лицам, Александр сказал им, улыбаясь: "Если б я был вознесен так высоко, у меня закружилась бы голова"*.

* Чернь, всегда готовая ниспровергнуть идола, которому она кадила накануне, хотела разрушить статую Наполеона. Полиция тотчас издала приказ, объявляющий, что Его Величество, русский император, взял это произведение искусства под свое покровительство, и что статуя Наполеона будет немедленно заменена статуей мира. Равным образом было воспрещено оскорблять и печатно поносить лиц, принадлежавших к прежнему правительству. Великодушный Александр не забывал ничего. Примеч. автора мемуаров.

Когда Глава коалиции, вступив в Париж, объявил депутации сената от имени союзных Государей, что он не желает стеснять французский народ в выборе Государя, уверяют, что выбор этот, внушенный чувством восхищения и доверия, остановился бы на Александре, если б отличавшее его чувство справедливости позволило ему принять эту высшую дань уважения. Известно, с каким интересом и участием Александр отнесся к императрице Жозефине, первой жене Наполеона, и к ее сыну, принцу Евгению

Александр остановился в Париже у князя Талейрана. Государь счел нужным проявить этим свое доверие к нему за преданность и рвение, которые сановник этот выказал по отношению к Бурбонам. Очарованные умом и приветливостью Александра, французы как бы вновь нашли в северном монархе своего Генриха IV, и новые песни, благодаря своей популярности тотчас сделавшиеся национальными, соединили и совместно прославили эти два великих имени. Французы ежедневно толпились у дверей дома Талейрана. Они приходили говорить с Александром не только о великих интересах Франции, но и о своих личных делах, и часто обращались к справедливому суждению Государя по поводу своих семейных несогласий. Всегда доступный, Александр улыбался в ответ на эти странные проявления доверия и никогда не обнаруживал нетерпения или неудовольствия по отношению к докучавшим ему лицам*.

* Граф Нессельроде, министр русского императора, тем не менее должен был напечатать заявление, в котором он объявлял, именем Государя, что Его Императорское Величество, взяв на себя заботу об интересах Европы во время пребывания своего в Париже, не хочет вмешиваться в дела частных лиц по отношению к законам и местной полиции и поэтому Государь предлагает обращаться в таких случаях к местным властям.

Движимый свойственным ему великодушием, Александр также настоял, чтобы союзные Государи согласились предложить наиболее выгодные условия неприятелю, слава и несчастья которого невольно внушали уважение*.

* При этом я не могу не обвинить в несправедливости великого писателя, который в своей "Истории Наполеона", столь недостойной его громадного таланта, следующим образом объясняет великодушный и бескорыстный образ действий императора Александра в указанную эпоху: "Мы не оскорбим память императора Александра, Государя, одаренного такими прекрасными, благородными качествами, если выскажем предположение, что на нем отразилось влияние его воспитателя, француза Лагарпа. Александр не мог сбросить с себя ту соединенную с тщеславием чувствительность, которая превращает доброжелательный поступок в театральную сцену и опьяняется аплодисментами. Заразный воздух Парижа, лесть, неожиданный успех, желание устранить всякую тень недовольства, одним словом, стремление выказать великодушие в минуту торжества, - все это, по-видимому, увлекло Александра за пределы благоразумия и осторожности".
В этих немногих словах проглядывает чувство ревности, характеризующее английскую нацию. Последняя не могла простить Александру его успехи и могущественное его влияние, оскорблявшие гордость англичан и их стремление к преобладанию. Наконец, его благородный отказ от должности тюремщика Наполеона - является осуждением некрасивого поведения английского правительства по отношению к несчастному и слишком доверчивому врагу. Примеч. автора мемуаров.

Он хотел, чтобы Наполеон сохранил принадлежавший ему титул императора, - титул, санкционированный церковью и признанный всеми державами Европы (за исключением Англии); наконец, чтобы он пользовался свободой и верховной властью на Эльбе, с правом пользоваться всеми сокровищами этого острова: великодушный Александр не мог тогда ни рассчитать, ни предугадать последствий и опасности такой снисходительности.

Порядок и дисциплина союзных войск внушали парижанам такое доверие, что в самый день вступления армии в Париж все лавки открылись; а три дня спустя, среди множества разных предметов редкости, в магазинах красовались фарфоровые сервизы, представлявшие вступление союзных Государей в Париж, что дает основание предполагать, что артисты, как искусные политики, предугадали это событие. Военная дисциплина так строго соблюдалась в русской армии, что один солдат был наказан Смертью за то, что при вступлении в Париж он взял (вероятно, с голоду) хлеб с летка булочника: офицер, заставший его при этом врасплох, тут же застрелил его. В самый день своего вступления в Париж русские войска дали поразительный пример повиновения. Император Александр был в театре, когда ему доложили, что расположившаяся в Елисейских полях императорская гвардия еще не получила харчей и что солдаты начали роптать. Император тотчас вышел из своей ложи, призвал французских чиновников и дал им понять, что он не отвечает за беспорядки, которые могут возникнуть, если оставят его войска без съестных припасов. После этого всем парижским извозчикам приказано было перевозить в Елисейские поля всякого рода съестную провизию. Таким образом, русские солдаты, на глазах которых французы разграбили их родину, - солдаты эти, одержав, в свою очередь, победу над Францией, провели целый день без пищи и, несмотря на усталость и голод, не позволили себе никакого насилия. Какие люди! Какая армия! И как высоко одарен был Государь, создавший из своих солдат людей, способных по его желанию покорить весь мир. Польские войска, служившие до тех пор Франции и Наполеону, просили разрешения вступить на службу к великодушному Александру, на котором сосредоточивались все надежды - надежды, ради которых так долго и так тщетно храбрые воины проливали свою кровь. Государь благосклонно принял выражения их преданности и поставил во главе их собственного брата, тем самым обеспечивая им свое покровительство и данные им обещания по отношению к ожидавшей их отечество судьбе. Замечательно, что не кто иной, как русский Государь, заставил французское правительство уплатить его литовским Подданным, завлеченным на службу Наполеона, недоплаченные им пенсии.

Многим из этих литовцев Государь дал аудиенцию, милостиво говорил с ними, разрешил им вернуться к их домашним очагам; но он отказался принять членов временного литовского правительства, говоря, что он никогда не слыхал о подобном правительстве в своем государстве.

Мой отец, по возвращении из Парижа, рассказал мне, что секретарь временного литовского правительства составил письмо, - как бы условие или договор между Государём и этим правительством, письмо, которое должны были подписать все члены последнего. По странному противоречию, говорил отец (который в то время объявил, что он никогда не подпишет подобного письма, и предложил другое, в приличествующих данным обстоятельствам выражениях), письмо это заканчивалось обычной формулой - выражения верноподданнических чувств. Всем этим лицам Государь дозволил вернуться в Литву и вступить в пользование своими имениями.

Осматривая произведения искусства, украшавшие Париж, Александр обратил особое внимание на здание, увековечившее память Людовика XIV, здание, на мой взгляд, лучше всего свидетельствующее о величии этого замечательного короля, об истинно царственной его щедрости, благотворной и полезной. Я говорю о Доме инвалидов. В этом здании теперь вторично появлялся русский Государь. Император застал старых победителей в глубокой печали: у них только что отняли свидетельствовавшие об их славе трофеи, - пушки, захваченные при Иене, Ваграме, Аустерлице и т.д.

- Утешьтесь, доблестные воины, - сказал им Государь, сердце которого всегда отзывалось на все благородные чувства, - я попрошу Государей, моих союзников, оставить вам некоторые из предметов воспоминания о вашей славе.

И, прощаясь с ними, он приказал, чтобы оставили в Доме инвалидов двенадцать русских пушек. Везде и при всех случаях Александр проявлял такое же благородство чувств. Французы сочли долгом предложить Государю переменить название Аустерлицкого моста.

- Нет, - сказал Государь, - достаточно, если знать, что император Александр перешел через этот мост со своими войсками.

В аудиенции, данной Институту, Александр сказал, в ответ на речь Лакретэля, что "он всегда отдавал должное трудам и прогрессу французов в науках и искусствах; что несчастья Франции он не приписывал ученым и что он вместе с ними радуется, что они получили, наконец, свободу мысли. "Мое счастье, - сказал далее Александр, - мое единственное желание - быть полезным человеческому роду. Вот единственный двигатель, который привел меня во Францию." Император Александр, так же, как и прусский король, почтил своим присутствием публичное заседание Института и выслушал при этом похвальные речи Петру Великому и Фридриху II, речи, к которым президент искусно присоединил хвалу их августейшим преемникам.

Его Величество беседовал затем с некоторыми членами Института, с Сюаром, Вильменом, который еще не принадлежал к этому знаменитому обществу, но уже выдвигался своими юными, прекрасными дарованиями*.

* При этом уместно будет, я думаю, привести здесь выдержку из замечательной речи, произнесенной г-ном Монморанси во Французской академии: "Мы уверены при этом, что получим одобрение короля. Воздавая должное его верному союзнику, Государю, которому предстояло исполнить высшее назначение и которого мы так рано и так жестоко лишились, мы исполняем благородные намерения короля. Поверьте, господа, тем сообщениям свыше, которые еще звучат в глубине моей Души; теперь, не боясь быть нескромным, я могу открыть с глубокой скорбью, что все интересы человечества были дороги и священны для великодушного сердца Александра. В эпоху Реставрации один член старинной Французской академии, отличавшийся тонкостью вкуса и ума, был представлен Его Величеству, русскому императору. "Ваше Величество, - сказал императору Сюар, имя которого привлекло благосклонное внимание Государя, - Вы находитесь в стране, которую должны любить, так как в ней воздается должное той славе, которую любит Ваше Величество. Если Ваша августейшая бабка стала бессмертна в России, она этим обязана Франции". Слышавшие эту речь, столь привлекательно изящную, проникнутую тонким патриотизмом, стремившимся использовать для Франции тайну великого сердца, заметили, что Государь улыбался, без сомнения, думая при этом как о Франции, так и об этом обещании славы. Обещание это дано и принято не всуе: потомство выполнит его. За тот пример, который Александр дал престолам, за его стремление к миру, ко всеобщему благоденствию, за его великодушие, бескорыстие и заслуги перед Францией, - за все это воздастся его памяти поэзией и Историей, которые восхвалят его и обессмертят его имя. Примеч. автора мемуаров.

Император Александр принял также депутацию от Общества поощрения искусств и ремесел; во главе ее был известный ученый Шанталь. Он благодарил Государя за покровительство, которое он соблаговолил оказать всем городским учреждениям при своем вступлении в Париж. Император ответил Шанталю: "Я от Души желаю, чтобы искусства и наиболее полезные ремесла распространились по всей поверхности земного шара, и я высоко ценю всех тех, кто стремится содействовать своими талантами достижению этой благородной цели".

Движимый не столько любопытством, сколько серьезным интересом, Александр посетил в Париже все учреждения, посвященные наукам, искусствам, промышленности, человечеству. Везде присутствие Государя, его приветливость, его речи вызывали чувства удивления и восторга, внушали к его личности самое нежное благоговение.

Ученые всех сословий, самые даровитые писатели постоянно восхищались его тонким, изящным, наблюдательным умом, светлыми суждениями, проявлявшимися в каждом ответе Александра; и они изумлялись, с каким благородным изяществом, естественным красноречием выражался русский Государь на языке, который сами они постоянно изучали.

Осматривая приют для женщин, лишившихся рассудка из-за любви, Его Величество пожелал знать, много ли там несчастных созданий, потерявших разум вследствие чрезмерной и плохо направленной чувствительности. При этом директриса ответила ему: "Ваше Величество, до сих пор их было немного, но можно опасаться, что число их возрастет с той минуты, как Вы вступили в Париж".

Я как бы вижу императора Александра, улыбающегося и краснеющего в ответ на эти слова.

Когда Государь посетил Монетный дом, в его присутствии была выбита медаль, с одной стороны изображавшая первую букву его имени, со следующей надписью вокруг: "Восстановителю Европейского мира". На друтой стороне медали изображен был французский герб, при следующих словах: "В апреле 1814 года Франция вновь вступила в великий союз Европейских держав". При посещении Лувра и Тюильрийского дворца император Александр остановился в так называемом салоне "Мира" и со своей тонкой улыбкой сказал сопровождавшим его лицам: "Зачем был Наполеону этот салон?" В самый день вступления Государя в Париж, и по его приказу, добродетельный епископ Тройский (Булонский аббат) был освобожден из заключения, которому подверг его Бонапарт. Раздражительно-тщеславный Наполеон оскорбился правдивой речью, которую держал в его присутствии достойный священнослужитель, которого никакая угроза не могла запугать. Император Александр пригласил к своему столу почтенного директора Института для глухонемых аббата Гикара, которого он раньше наградил орденом Св. Владимира, - орденом, который Наполеон особым приказом воспретил ему носить.

Александр любил отмечать и награждать заслуги во всех классах общества. Он осыпал знаками своего благоволения вдову своего воспитателя Лагарпа и, посетив г-жу Лагарп, он с удовольствием говорил ей о своем чувстве признательности к просвещенным заботам человека, утрата которого еще была ему чувствительна. Гордясь покровительством, которое оказывал им Александр, художники спешили воспроизвести благородные черты этого гения мира; и вскоре появился его бюст с такой надписью: "Alexandro Russiarum omnium imperatori memores Galliarum populi".

"Iura pater populo, diademata regubus ultor,
Evropae pacem, templis sua numine reddit".

Желая также выказать свое участие находившимся в Париже полякам, Александр предложил княгине Яблоновской дать бал, чтобы всех соединить в его присутствии. На этом собрании, где присутствовали также многие литовцы-эмигранты, Александр выказал все свойственные ему привлекательные качества; своим великодушным образом действий он хотел доказать, что девизом его сердца было любить и прощать. "Мое счастье, - говорил этот прекрасный Государь, - заключается в счастье человеческого рода".

Уже граф д'Артуа приехал в Париж, где присутствие его произвело сенсацию, когда император Александр пожелал дать Парижу великий пример, воздав благодарность Провидению за его поддержку и милости.

На площади Людовика XV, - площади, навсегда памятной в кровавых страницах Истории Революции, должно было совершиться, по приказанию Александра, торжественное священнослужение. Семь православных пастырей церкви, при соучастии Императорской капеллы, отслужили церковную службу с подобающей торжественностью, в богато украшенном алтаре, перед которым продефилировали войска, возвращавшиеся с блестящего смотра. Громадная толпа собралась, чтобы созерцать это зрелище, вызывавшее своей новизной естественное любопытство парижан. Как только Государи вступили в алтарь, тотчас звучные голоса запели благодарственный молебен; воздух наполнился благоуханием ладана, и Государи, так же, как их войска, опустились на колени, чтобы получить благословение свыше и склониться перед тем, кто дает власть королям.

Когда Людовик XVIII, возвращенный Франции, вступил на престол своих предков, император Александр отправился к нему на встречу, в Компьень. Он приехал без свиты, в сопровождении лишь одного своего адъютанта Чернышева. Принц Конде встретил Его Императорское Величество на лестнице и провел Государя в гостиную, где его ждал французский король. Свидание двух монархов было столь же трогательное, сколько дружеское; беседа их явилась излиянием двух благородных сердец. По просьбе французского короля Александр тотчас даровал свободу ста пятидесяти тысячам французов - находившимся в России военнопленным. "Под какими бы знаменами они ни сражались, - сказал Людовик XVIII, - но они несчастны, и я должен относиться к ним как к своим детям".

Когда, при вступлении короля в столицу Франции, союзные Государи обедали в Тюильрийском дворце, Людовик XVIII, вероятно, соблюдая старинный этикет французского двора, первый прошел в зал королевского банкета. Император Александр, несколько удивленный, сказал, улыбаясь, окружавшим его лицам: "Мы, северные дикари, более вежливы в своей стране".
 
Глава XVII. Путешествие Александра в Англию и Голландию после трактата 1814 г. Возвращение в С.-Петербург. Торжества

Обеспечив спокойствие и независимость французов, так же, как неприкосновенность границ их территории, посредством мирного договора, гораздо более выгодного, чем Франция могла надеяться после стольких неудач, Александр покинул Париж и Францию и отправился в Англию. Вместе с прусским королем он поехал через Булонь, где их ждал флот, которым командовал адмирал герцог Кларенский. Их быстрый переезд совершился при звуках ружейных залпов, данных английским и русским флотами. Несметные толпы народа собрались на берегах Англии, чтобы присутствовать при высадке на берег русского и прусского Государей. Когда же последние сели в приготовленные для них экипажи, тотчас народ неудержимым порывом, противиться которому было бесполезно, - отпряг экипажи и довез их до Дувра, среди общего энтузиазма и кликов: "Да здравствуюг император Александр и прусский король!"

На следующий день оба монарха, чтобы избежать энергичных демонстраций английского народа, и к великому разочарованию последнего, уехали инкогнито, в почтовых каретах. В Лондон они приехали запросто, без свиты. Русский император остановился в доме, который занимала Великая княгиня Екатерина, любимая сестра, раньше его приехавшая в Англию.

Чтобы удовлетворить желание толпы, жадно стремившейся созерцать "Восстановителя Европейского мира", победителя, отличавшегося гуманностью и величием Души, Александр, тотчас по своем приезде, должен был выйти на балкон и неоднократно принять шумные приветствия детей Альбиона. Везде по улицам, где должен был пройти кортеж Государей, крыши домов были сняты, чтобы дать места любопытным. Против самого дома, который занимал русский император, поставлены были вдоль улицы скамьи и ложи, которые дамы занимали по билетам, чтобы видеть императора Александра при его проезде, во время пребывания его в Лондоне.

Император дал аудиенцию, в своем официальном помещении в Сент-Джемском дворце, - лорд-мэру с альдерменами, облеченными в парадную форму. "Позвольте, Государь, - сказал лорд-мэр, - выразить Вашему Императорскому Величеству, как мы живо чувствуем выпавшую на нашу долю честь в день, когда Великобритания имеет счастье принять у себя монарха, столь великого по занимаемому им высокому положению и еще более великому по качествам его сердца, заключающего в себе все, что есть благородного, великодушного, гуманного и справедливого."

Александр ответил по-английски: "Примите, господа, мою благодарность за ваше лестное приветствие. Я уже давно желач видеть Англию; и теперь мне тем более приятно быть здесь, что после достопамятной войны Европа завоевала, наконец, мир, который, я надеюсь, долгое время составит счастье человеческого рода. Передайте от меня вашим соотечественникам, что английская нация имеет много прав на мое уважение; ее поведение в этой последней тяжелой борьбе вызвало мое восхищение, а также восхищение всего мира. Во время войны я всегда был верным союзником Великобритании, и в мирное время я останусь ее верным другом".

Я не буду подробно описывать блестящие празднества, для которых задолго делались приготовления в Англии: балы на три тысячи человек, роскошные пиры, данные лондонским муниципалитетом, многочисленные тосты, всегда сопровождавшиеся любимым напевом "God save the king" или "Rule Britania", спектакли, морские празднества в Вульвиче, в Портсмуте, - чередовались в этом непрерывном ряду увеселений и торжеств. Но Государи могли заметить, что в этом великолепном приеме, столь необычайном по своей особенной торжественности, проглядывало не столько искреннее желание почтить столь высоких гостей, сколько национальный дух, тщеславное стремление к преобладанию со стороны властительницы морей; и что менее блестящие, но, быть может, более искренние и простодушные приветствия, полученные ими во Франции, выражали по крайней мере искреннюю признательность без примеси чего-либо личного.

Император Александр с интересом осмотрел самые замечательные окрестности Лондона, так же как общественный учреждения этого богатого города, между прочим банк, на который он обратил особенное внимание. По его словам, все виденное им подтверждало его мнение, что Англия, по своим коммерческим отношениям, по своим несметным богатствам, по достойному уважения характеру своих обитателей, вполне заслуживала ту славу, которой она пользовалась. Александр, со своей августейшей сестрой, посетил также Оксфорд, где он во всех подробностях осмотрел знаменитый университет, и также, как прусский король, согласился принять диплом доктора по гражданскому праву. Церемония эта совершилась при торжественной обстановке, в присутствии огромного числа зрителей обоих полов и студентов в черных мантиях. Принц-регент, раньше получивший докторское звание, принял, в соответствующем костюме, обоих августейших кандидатов в общем зале. Университетский оратор произнес по-латыни речь, с восхвалениями по адресу обоих монархов. Затем несколько студентов продекламировали несколько поэтических отрывков на тему московского пожара, падения Наполеона, стойкости и великодушия союзников, мудрости принца-регента.

Император Александр почтил своим присутствием Бленгеймский замок и великолепный бал, данный в его честь графиней Жерсей. Он посетил также Ричмонд, Инвалидный дом в Гринвиче и в Челси, и другие общественные учреждения. Пробывши в Англии четыре недели, среди волшебной обстановки могущества и роскоши, Александр уехал в Голландию. Здесь он отправился на поклонение в дом, где Петр Великий жил в Саардаме. Собственник этого скромного жилища, осененного великими воспоминаниями, был счастлив принести его в дар августейшему преемнику Петра I, который вознаградил его со свойственной ему щедростью. Затем Государь отправился в обратный путь через Брюкзаль, где его ждала супруга его, императрица Елизавета. После года отсутствия, после навеки памятной и славной кампании, России предстояло вновь увидеть, наконец, своего Государя. - торжествующего и скромного в то же время, - качества, столь редко совместно сопровождающие блестящий успех! Рескрипт Государя на имя петербургского главнокомандующего, генерала Вязмитинова, представляет образец отличавших императора Александра скромности и благочестия.

"Осведомленный о приготовлениях к приему, которые делаются по случаю нашего возвращения, и относясь всегда отрицательно к такого рода приветствиям, я считаю их теперь более излишними, чем когда-либо. Один Всевышний совершил великие деяния, положившие конец кровавой войне в России. Мы все должны преклониться перед Провидением. Передайте же мою неизменную волю, дабы прекратить всякие приготовления к церемониалу по случаю нашего возвращения в наше государство. Пошлите губернаторам всех провинций приказ, ни под каким видом не уезжать из их губерний. Я возлагаю на вас исполнение этого приказа".

По дороге в Петербург император быстро проехал через Литву, минуя Вильну. Я отметила за это время несколько характерных черт, рисующих приветливый нрав Государя и доказывающих, что удачи, успех, опьянение счастьем - не влияли на эту великую Душу. Странствуя, по обыкновению, почти без свиты или отдельно от нее, Государь остановился у деревенской церкви и пошел к обедне. По окончании ее он подошел к священнику и поцеловал у него руку, - знак уважения, который он оказывал священнослужителям нашей веры. Священник, не зная императора (этот анекдот я слышала от него самого), поцеловал его в лоб, при чем на него повеяло благоуханием волос Государя. Выходя из пустынной церкви (это был рабочий день), Государь увидел лишь одну женщину, ожидавшую свой экипаж. Он поклонился ей и спросил, куда она едет. Она ответила: "В Вилькомир." (Это был город того уезда, где Его Величество должен был сменить лошадей). Так как экипаж этой дамы не приезжал, император, ради развлечения, предложил ей ехать в его коляске. Уверенная, что собеседник ее - простой русский офицер, она охотно согласилась; при этом она рассказала Государю, что ей приходится ехать в Вилькомир, чтобы вести процесс, который она боится потерять, несмотря на то, что дело ее правое: может ли надеяться на справедливость, сказала она, бедная вдова дворянина, без всякой протекции! Ей советовали, прибавила она, обратиться к литовскому генерал-губернатору, но она не имела чести знать его; у нее не было средств, чтобы добиться благосклонного внимания губернского секретаря. Разговор этот очень забавлял Государя, который поспешил предложить даме походатайствовать за нее у Корсакова. Бедная вдова поблагодарила его за любезность, но, по-видимому, не придала значения предложению услуг со стороны простого офицера. Каково было удивление свиты Государя, когда Его Величество приехал вместе с женщиной, которая не была ни молода, ни хороша собой, и не отличалась хорошими манерами!

Но трудно себе представить замешательство и удивление бедной женщины, когда она узнала, по знакам почета, которые все оказывали ее спутнику, что она долго пробыла в обществе императора, ее Государя. Лучше всего в этой странной встрече было то, что она выиграла свой процесс благодаря тому заступничеству, которое вначале не внушило ей доверия.

Император Александр чрезвычайно любил странствовать инкогнито. Он часто заходил в находившиеся на его пути дома частных лиц, беседовал с хозяевами, своей предупредительностью приобретал их доверие, расспрашивал их и таким путем открывал разные скрываемые от него злоупотребления властью, которые могли повредить благосостоянию его Подданных. Однажды он вошел, таким образом, к одному дворянину, сельскому жителю, хорошему малому. Последний принял его добродушно и, восхищенный дружеским видом, с которым император отозвался на его гостеприимство и стал пить с ним пиво, - воскликнул: "Как мы были бы счастливы, если бы все ваши товарищи походили на вас! К несчастью, большинство, в особенности гвардейские офицеры, грубы и требовательны. Благодаря им мы, как чумы, боимся прохода войск через деревню. Наконец, друг мой, - сказал он, все более оживляясь с каждым стаканом крепкого пива, - скажите, прошу вас, ваше имя, чтобы я знал, кого я имел счастье принять в своем доме?" Император, немножко смущенный, ответил, улыбаясь, что он называется честным человеком. "Итак, мой милый честный человек, - сказал дворянин, сердечно обнимая Его Величество. - благослови вас небо!" В эту самую минуту приезжают несколько лиц из свиты Его Величества: инкогнито открыто. Дрожащий и смущенный, дворянин падает к ногам Государя, который ласково поднимает его и, уезжая, оставляет ему знак своего благоволения*.

* Император Александр, путешествуя, раздавал множество драгоценных вещей - табакерки, кольца, фермуары, наименьшда стоимость которых равнялась трем- и четыремстам франков. Он делал также подарки по случаю крестин, когда он бывал крестным отцом; и эти дары, весьма значительные, постоянно возобновлялись, так как Государь никогда не отказывал в этой милости, и почти всем военным известного чина дозволено было просить о ней Государя Интересно было бы подсчитать все годичные расходы императора Александра на подарки. Я уверена, что они составляли громадную сумму. Александр давал также пенсии многим иностранным литераторам и артистам. Примеч. автора мемуаров.

Глава XVIII. Император отказывается принять прозвание Благословенного. Награды русской армии и гражданам. Меры высшей мудрости

Если по своей необычайной скромности Александр отверг торжественное публичное чествование при своем возвращении в столицу империи, он не мог уклониться от чувств любви и восторга, повсеместно вызывавшихся ею присутствием.

Какая была минута для сердца матери, когда императрица Мария обняла сына, столь достойного ее по своим добродетелям, столь достойного, по своей высокой мудрости, выполнять благородную миссию умиротворителя Европы, Государя, составлявшего честь и славу России!

Один он, влиянием своего характера, совмещавшего твердость, кротость, стойкость, - один он, руководимый и вдохновляемый религией, разрушил то, что создано было могуществом и гением, - и лишил Наполеона славных плодов двадцати лет трудов и побед. После нескольких попыток сопротивления, столь же бесполезных, сколько неудачных, Государи европейского материка подчинились власти того, кто представлялся им в образе бича Божьего, которому никто не мог сопротивляться. Но пришел Александр и сказал им: "Он может быть побежден, доверимся Провидению". Ему поверили, и слова его сбылись. Довольный тем, что он без противодействия поставил Россию на должную высоту и в истинном свете проявил благородный характер той нации, судьбами которой он управлял, не приписывая себе ни единого из своих успехов; выказывая в счастье столько же умеренности, сколько он проявлял стойкости среди превратностей судьбы; мечтая лишь о счастье человеческого рода, - Александр внушил Государям, своим союзникам, не только восхищение своей личностью, но и искреннее дружеское чувство; и без всяких со своей стороны стараний он на всю жизнь остался первым их советчиком. Свойства эти и заслужили ему то прозвание, о котором будет далее упомянуто.

Так как совершить великие деяния, которыми руководил Александр, мог лишь тот, кого благословил Всевышний. - то Синод, Государственный совет и Сенат пожелали обессмертить подвиги русского народа и славу Александра С общего согласия, они отправили к Государю депутацию, состоявшую из тайного советника князя Куракина, генерала Тормасова, сенатора графа Сотилова и т.д., чтобы предложить Его Императорскому Величеству прозвание Благословенного, - наименование, без сомнения, славное, но которое, казалось, не могло оскорбить скромность Государя, так как оно в то же время указывало, что все великие деяния его были отмечены печатью Провидения. Депутация от имени государства умоляла Его Величество дозволить возвести в Петербурге памятник для увековечения столь славных воспоминаний, при следующей надписи: "Александру Благословенному, императору всей России, великодушному восстановителю Европейских держав, благодарная Россия".

Император принял депутацию с обычной своей приветливостью и ответил на ее речь указом, в котором, благодаря депутацию, он отказывался от наименования Благословенного, не согласовавшегося с его "взглядами и образом мыслей" и дававшего его верноподданным "пример, не соответствующий тем чувствам умеренности и духу смирения, которые он стремится им внушить". Указ заканчивался словами: "Да соорудится мне памятник в чувствах ваших, как оный сооружен в чувствах моих к вам! Да благословляет меня в сердцах своих народ мой, как я в сердце моем благословляю оный! Да благоденствует Россия, и да будет надо мною и над нею благословение Божие!"

Александр искал отдохновения от трудов столь долгой кампании лишь в неизменном, постоянном исполнении своего долга и в облегчении вызванных войной бедствий страны. Принужденный вновь покинуть Россию, чтобы отправиться на Венский конгресс, он поспешил облегчить эти бедствия наиболее быстрыми и действительными средствами. Государь начал с того, что приказал во всей империи воздавать благодарение Провидению за спасение России. Он учредил в пользу духовенства крест в память 1812 г. Торжествующая армия получила медаль с указанием года и дня своего вступления в Париж. Он, равным образом, учредил орден Св. Владимира для русского дворянства, принесшего отечеству столько геройских жертв, и разрешил носить его Главам семейств или старшим их членам. Торговое сословие также получило, в награду за свои услуги, орден Св. Анны. Его Величество повсеместно освободил население от уплаты податных недоимок, начиная с 1813 г., так же, как от других налогов и штрафов. Государь даровал прощение всем заключенным, за исключением убийц и грабителей; избавил от телесных наказаний преступников, осужденных на каторжные работы. Наконец, он распространил свое милосердие на всех, кто по тем или иным причинам вовлечен был наперекор долгу в ряды неприятеля. В то же время Александр приказа! вознаградить те губернии, которые во время кампании оказали правительству денежную помощь. Ссуды эти были бы возвращены, если б Смерть не похитила у народа возлюбленного Государя. Всегда заботливо относясь к нуждам своей империи, Александр провел тягостные войны, не вводя ни новых поборов, ни исключительных налогов. Поэтому лавры его никогда не орошались слезами его Подданных. Благословения бедняков всегда сопровождали его предприятия и открыли ему в предначертаниях Провидения путь к блестящим успехам, о которых его истинно христианская скромность не позволяла ему и помышлять, ибо единственной целью его благородных стремлений, так же как единственным двигателем его мудрой и благотворной политики, - было счастье и спокойствие Европы. Да возродится его столь трогательная отеческая доброта в сердцах его преемников! Да сознают они так же, как этот великий Государь, что опьяняющий дым славы, часто приобретаемой ценой счастья народов, если и дает минуту опьянения, все же не может вполне удовлетворить сердце Государя: благоденствие народа, его благословения одни могут дать отрадную, чистую, ненарушимую радость, подобно небесным наградам, для которых они являются предвестником и залогом. Император велел также напечатать указ комиссии по вопросу об образовании духовенства, - указ, в котором выражаются трогательные религиозные чувства. Государь высказывает в нем ту мысль, что образование должно стремиться распространять тот свет, который светит во мраке. Направлять учеников к истинному источнику добра можно лишь следуя этому свету, теми способами, которые с такой простотой и мудростью указывает нам Евангелие, говоря, что Иисус Христос есть путь, истина и жизнь. Поэтому дух христианства должен быть основой всякого христианского общественного обучения, в особенности для молодых людей, подготовляющихся к духовному званию, ибо, подчиняя их божественному разуму, он охраняет их от заблуждений. Указ заканчивался выражением уверенности, что комиссия с помощью Всевышнего направит свои стремления к этой цели, без которой от трудов ее нельзя ждать истинного плода.
 
Глава XIX. Венский конгресс. Дипломатические интриги. Изумление, вызванное возвращением в Париж Наполеона

Проездом через Польшу в Вену император соблаговолил принять в Варшаве польскую депутацию. При этом Глава депутации, сенатор Кицки, от имени своих соотечественников обратился к Его Величеству с выражением чувств благодарности и благоговения, так же как беспредельного доверия к великодушному покровительству Александра. Император отвечал на эту речь в лестных для поляков выражениях. Он им сказал, что едет в Вену, дабы совершить предпринятое в их пользу дело. "Я уверен, - прибавил Государь, - что успех оправдает доверие вашей нации; счастье поляков будет моей наградой".

Император проехал через Пулавы, замок князей Чарторыских, которые уже несколько лет раньше имели счастье принять Его Величество. Пятнадцать дней, проведенных в замке Государём, оставили неизгладимые воспоминания в сердце его знатных хозяев, которых Государь осыпал особыми знаками своей дружбы. Кроме многочисленной семьи княгини Чарторыской, состоявшей из двух ее сыновей, принцессы Вюртембергской и графини Замойской, ее дочерей, в Пулавах собралось много знатных лиц: все хотели насладиться счастьем созерцать Александра и представиться ему. Среди этих лиц находились: моя тетушка княгиня Радзивилл, ее сын - князь Антоний, графиня Ржевусская, генерал Красинский, сенатор Новосильцев - вице-президент совета, и новая депутация от Варшавы. Несравненная доброта Государя, проявлявшаяся в каждом его слове и исходившая из прекрасной Души, которую не могли исказить ни могущество, ни счастье, - доброта эта вызывала энтузиазм и располагала к благодарности, преданности и доверию. Александр сказал польским депутатам: "Передайте жителям Варшавы, что я о них забочусь, и если я откладываю мой приезд в их город, то единственно, чтобы упрочить их счастье". В минуту отъезда Его Величества, простившись с ним, княгиня Чарторыская, ее дети и все общество отправились вперед к парому, на котором Его Величество вместе с экипажами свиты должен был переправиться через Вислу. Государь, казалось, был приятно удивлен этим вниманием, вы званным стремлением несколько лишних минут насладиться его обществом, и он это выразил со свойственной ему приветливостью. Несмотря на прохладный вечер и близость воды, Государь, доводя до крайности присущую ему вежливость, не захотел оставаться в шинели в присутствии дам. Поощренные его любезностями и комплиментами, княгиня Чарторыская, ее дочери и некоторые другие дамы попросили у него позволения взять несколько перьев из его султана. Внутренне польщенный этой просьбой, Александр охотно исполнил ее со свойственной ему чарующей грацией.

Так как европейские Государи сговорились собраться в Вене лично или через посредство своих министров для обсуждения прав и интересов наций, то на конгрессе прежде всего поднялся вопрос о месте, которое каждый из них должен был занять. Со свойственной ему скромностью Александр не только не потребовал по праву ему принадлежавшего первенства, но, желая, наоборот, избегнуть всяких пререканий, способных задеть самолюбие, он предложил придерживаться алфавитного порядка, далеко отстранявшего его от первого места. Великий человек в Совете и там, где дело касалось высших интересов, Александр становился любезным, очаровательным собеседником во всех собраниях, где он благоволил появляться. Его августейшие сестры, Великая княгиня Екатерина (впоследствии королева Вюртембергская) и Великая княгиня Веймарская тоже были в Вене; и в их обществе, более чем во всяком другом, придворный этикет исчезал и заменялся шутливой беседой. Между императором и Великой княгиней Екатериной было большое сходство; и чтобы сделать его еще более поразительным, Государь однажды вечером вздумал надеть платье и прическу Ее Императорского Высочества.

В день именин австрийского императора Александр и прусский король надумали сделать ему утром сюрприз и подарить ему: один - великолепный меховой соболий халат, другой - серебряный таз и кувшин прекрасной берлинской работы.

На улицах Вены часто можно было встретить императора Александра и прусского короля, гулявших вместе, одетых, как простые буржуа. Самые блестящие и замысловатые празднества, аллегорические картины, изображавшиеся красивейшими придворными дамами, оперы, спектакли, карусели, турниры, в которых немцы особенно сильны, большие костюмированные балы, великолепнейшие торжества давались в честь собравшихся в Вене со всей Европы самых знатных, высокопоставленных, одаренных и высокообразованных лиц. "В конце концов, - заметил в то время принц де Линь, шутивший даже на смертном одре, - в конце концов, празднествам конгресса недостает лишь одного, - похоронной процессии при погребении маршала империи. Что ж, - я им доставлю это зрелище". К несчастью, он сдержал слово.

Постоянно озабоченные судьбой своего отечества, поляки с нетерпением ожидали результата переговоров конгресса и исполнения обещаний Александра. Однажды, когда один влиятельный австрийский министр стал пренебрежительно отзываться о поляках и высказываться против их интересов, Его Императорское Высочество Великий князь Константин, не будучи в состоянии сдержать свое неудовольствие, выразил его министру, как говорят, в весьма энергичной форме, за что поляки всегда будут бесконечно благодарны своему августейшему покровителю. Тем не менее, несмотря на бесконечные препятствия и помехи, которые венский кабинет ставил благородным и справедливым взглядам императора Александра, последний был провозглашен польским королем. Он сам соблаговолил сообщить эту весть полякам в письме, написанном собственной рукой председателю Сената, графу Островскому. "Я сообщаю вам с особенным чувством удовлетворения, - писал Государь. - что судьба вашего отечества, наконец, определилась по общему соглашению всех соединившихся на конгрессе держав. Принимая титул короля польского, я хотел исполнить желание польской нации. Польское королевство присоединится к империи посредством собственной конституции, на которой я хочу основать счастье вашей страны. Если интересы общего спокойствия не допустили, чтобы все поляки объ единились под одним скипетром, я стремился, по крайне; мере, смягчить тягость разделения и везде обеспечить им мирное пользование их национальными правами. Прежде чем формальности дозволят подробно опубликовать все пункты, касающиеся окончательного устройства дел в Польше, я хотел, чтобы вы первый были об этом осведомлены по существу, и я разрешаю вам сообщить вашим соотечественникам содержание настоящего письма.

Примите уверение в моем искреннем уважении.

Александр".

Трудно представить себе, какую радость новость эта вызвала в истинно польских сердцах. Среди общего ликования уже ожидали скорого приезда желанного монарха, когда события в Европе внезапно изменились. Генерал Поццо ди Борго, русский посланник во Франции, приехал из Парижа в Вену и объявил конгрессу, что Бурбоны, более чем когда-либо, утвердились на престоле. Через пятнадцать дней, среди одного празднества, на котором были представлены все божества Олимпа и Парнаса, вдруг, как громовый удар, пронеслась изумительная новость: "Наполеон покинул остров Эльба, Наполеон - во Франции!"

Лицо, передавшее мне эти подробности и бывшее свидетелем их, граф Сальмони, человек выдающегося ума, рассказал мне, что великий страх объял небесных богов, и что среди богов земных император Александр, как человек разумный, первый покинул празднество, чтобы скрыть от публики свое впечатление.

На следующий день, когда все оправились от потрясения, естественно, вызванного этим событием, размышления успокоили и уничтожили первоначальное изумление и невольный страх. "Это сумасшедший! Авантюрист!" - Так выражались, говоря о Наполеоне. Задетый колкими упреками, с которыми везде к нему обращались по поводу его неведения относительно положения дел во Франции, Поццо ди Борго шел дальше всех и уверял, что Наполеона повесят на первом же дереве по прибытии его во Францию. Однако, этот сумасшедший, авантюрист, вернее - этот непостижимый человек, бежавший с острова Эльба на простом бриге и чудесным образом пробравшийся среди английских кораблей, - высадился во Франции с горстью солдат. Двадцать дней спустя он вступил в Париж во главе армии, объявляя в своем смелом воззвании, что один он может восстановить мир, и он восстановит его в Европе.

О Провидение, кто проникнет в Твои предначертания! Нет, падение этого необыкновенного человека, долго казавшееся воображению столь непонятным, было менее непонятно, чем изумительное восстановление его власти.

Бурбоны рассеялись. Людовик XV111, принужденный вторично покинуть отечество и предоставить престол своих предков чужестранцу, - на этот раз, поистине, узурпатору, - Людовик XVIII удалился в Гент. Но что ожидало теперь Францию и затем Европу? Подтвердившееся известие, что Наполеон - в Париже, что власть его восстановилась без всякого сопротивления, это угнетающее известие поразило и ошеломило Совет конгресса. После стольких великодушных усилий, после громадных жертв и потоков пролитой крови приходилось возвращаться вспять, возобновлять усилия, жертвы, как если б ничего еще не было сделано! Мысль эта могла внести уныние в сердца союзных Государей. Император Александр объявил, что с него довольно войн, что он не желает постоянно жертвовать своими солдатами. К этому отрицательному отношению его к войне присоединились другие соображения личного свойства, и вполне справедливые.

Людовик XVIII послал в Вену князя Талейрана в качестве блюстителя интересов Франции. Трудно разобрать, каковы были намерения этого ловкого дипломата, который одновременно стремился, по-видимому, сообща со всеми державами ввести систему прочного умиротворения Европы, и в то же время переговаривался с Австрией по поводу договора, противного политическим интересам России и лишавшего ее того влияния, которому Франция обязана была своим спасением. Между тем как Талейран, вполне уверенный в твердости своего положения в Париже, стремился продолжить свою роль, он узнал о появлении Наполеона во Франции и вступлении его в столицу; в то же время он узнал, что Александру уже известны тайные интриги французского роялистского министерства. Как отразить этот последний роковой удар? Талейран был слишком умен, слишком сведущ в политике, чтобы не понять, что один император Александр мог еще спасти Францию, благодаря своему могуществу и влиянию на другие союзные державы. Итак, Талейран, зная великодушие Александра, основал на нем свои последние политические надежды и надежду на собственное спасение.

Он бросился к ногам Государя и уверил его, что обманутый своим патриотизмом он неправильно понял интересы Франции и те союзные связи, которые ей следовало заключить. Он умолял Государя простить его и не бросать то дело, которое близко касалось всех королей.

После нескольких минут молчания и размышления Государь бросил строгий взгляд на Талейрана. "Дело идет не обо мне, - сказал он, - и не о личном оскорблении, которое не может задеть меня, а о спасении Франции". Нельзя, однако, не признать, что если б в этих критических обстоятельствах Талейран не проявил чрезвычайной, неустанной деятельности, конгресс разошелся бы, не пришедши ни к каким заключениям относительно судьбы Франции.

Со свойственным ему великодушием Александр, отстраняя всякое чувство личного недовольства и думая об интересах лишь общего дела, тотчас направил значительный отряд войска под предводительством Барклая де Толли не против Франции, но на помощь Бурбонам, против армии Наполеона.

Оглавление

 
www.pseudology.org