Франция, 1829 и в 1862 Россия, 1879 и в 1912, Москва. Издатель Некрасов К.Ф, 1912. Переводчик - Е. Мирович Choiseul-Gouffier - Шуазёль-Гуфье, София Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе Главы V - XI Глава V. Нарбонн. Празднества, данные в Вильне в честь императора Александра. Различные эпизоды   Вскоре после возвращения императора Александра в Вильну туда прибыл граф Нарбонн, посланный Наполеоном, по-видимому, не столько чтобы избежать разрыва или обеспечить сближение, как для тою, чтобы украдкой бросить взгляд на положение русской армии, ее силы, планы и т.д. Светский человек, любящий удовольствия, приятный, блестящий, но непостоянный ум, стыдившийся тех различных приемов, которым он следовал, и самой роли, которую он играл, чуждый того апломба, той важности взглядов, которые притом и несвойственны фальшивым положениям, - граф Нарбонн не годился для дипломатической миссии. В молодости он начал с того, что был в свите принцесс из королевского дома, которые осыпали его милостями и неоднократно приходили ему на помощь, ибо склонный к расточительности он не имел состояния. В эпоху Революции Нарбонн выказал неблагодарность по отношению к этим принцессам. Увлеченный г-жой Сталь и несколькими другими лицами, он воспринял революционные идеи. Будучи министром Людовика XVI в то время, когда этот Государь был королем лишь по названию, Нарбонн принял меры против иностранных войск, прибывших на помощь Людовику. Подозрительный для революционной партии, так же, как презираемый роялистами, он покинул Францию в период террора. После нескольких лет скитаний он вернулся в свое отечество в тот момент, когда Наполеон взял в руки бразды правления. Ценой долгих хлопот и просьб Граф Нарбонн получил от Наполеона сначала место министра в Мюнхене, затем генерал-адъютанта. Наполеон при этом остановил свой выбор на Нарбонне, так как среди этого двора, пропитанного военным духом, быть может, он один сохранил прежний этикет и приемы обращения; и поэтому он один был достоин, чтобы его выслушал Государь просвещенный и вежливый, каким был Александр. Тем не менее, несмотря на изящную легкость своей речи, Нарбонн в аудиенции, которую дал ему Александр, не мог привести ни единого аргумента в пользу своего повелителя. Государь так ясно, с таким благородным красноречием изобразил умеренность своего образа действий, свои справедливые обиды, невозможность согласовать сделанные ему предложения с честью своей короны, с интересами империи и со своим желанием избежать пролития человеческой крови, - что Нарбонн, ослепленный, смущенный, ничего не мог возразить на эту речь. После аудиенции он сказал одному из своих друзей: "Император стоял на твердой почве, в рассуждениях его столько логики и силы, что мне оставалось сказать лишь несколько банальных придворных фраз". В тот же день Нарбонн присутствовал на большом смотру и обедал у императора, который велел передать ему богатый подарок, ящик, осыпанный бриллиантами и украшенный его портретом. Желая переговорить с поляками, к которым у него были письма, Нарбонн хотел продолжить свое пребывание в Вильне. Но на следующий день после аудиенции император прислал ему с дворецким самые изысканные яства на дорогу; вслед за тем граф Кочубей и граф Нессельроде сделали ему прощальные визиты. После этого Нарбонн почувствовал, что уже не может откладывать долее своего отъезда, тем более что курьер императора пришел доложить ему, что почтовые лошади заказаны к шести часам вечера. Чувство глубокого восхищения Александром, изумление при виде выдержки и сил русской армии - вот что вынес Нарбонн из этого посольства. Вскоре я узнала в Товиани, что Государь соблаговолил назначить фрейлинами при императрицах девиц Доротею Морикони, Марию Грабовскую и меня, а также двух молодых особ, в то время находившихся в Вильне, а именно девиц Гедрой и Вильхонскую. Император сам передал моему отцу три футляра с бриллиантовыми значками, изображавшими соединенные шифры императрицы-матери и императрицы Елизаветы; при этом Государь любезно указал ему на то, что он этим уплачивает долг товианского гостеприимства. Мой отец приехал тогда за мной, чтобы везти меня в Вильну. На следующий день после моего приезда я отправилась в церковь, где император должен был присутствовать при богослужении. Был воскресный день. В церкви собралось многочисленное, блестящее общество. Я в первый раз присутствовала при торжественном православном богослужении. Я нашла, что облачение архимандритов*, их широкие фиолетовые мантии, длинные, распущенные волосы, спускавшиеся на грудь, волнистые бороды, наполнявшее церковь благоухание ладана, золоченые двери, которые в определенные службой моменты открывались и закрывались, - все это подходило к величественности христианского богослужения. В особенности пение без инструментального аккомпанемента поразило меня красотой своей божественной простоты. Пела Петербургская Императорская капелла. В этот самый день, в то время, как мой отец обедал при дворе, обер-гофмаршал подошел к нему и сказал: "Ваша дочь будет ли дома сегодня вечером? Император предполагает посетить ее и даже написал императрице, что он сделает визит одной фрейлине. И возможно, - прибавил, смеясь, граф Толстой, - что император при этом не принял в расчет хозяина дома". Тогда отец написал мне карандашом записку, чтобы предупредить меня, и послал ко мне придворного курьера. ---------------------------- * Так сказано в оригинале. Император приехал около семи часов вечера, в дрожках. Отец мой встретил императора внизу, на лестнице; я приняла его у двери прихожей и в кратких словах выразила, как я счастлива, что Государь соблаговолил предупредить своим посещением выражения моей почтительной благодарности. Император стал уверять, что мне не за что благодарить его; что, наоборот, он благодарит меня за все мое внимание к нему в Товиани, и добавил, что он явился, чтобы выразить мне свое нижайшее почтение. Я привожу эти слова, чтобы дать понятие о свойственном этому Государю рыцарском обращении. Входя в гостиную, Государь потребовал, чтобы я села на диван; сам он взял стул и положил шляпу на пол. Так как мой отец продолжал стоять, несмотря на обращенное к нему Его Величеством приглашение сесть, - Государь вдруг встал со словами: "Если вы не сядете, граф, я тоже буду стоять" Мой отец повиновался. Император стал говорить о Товиани и, смеясь, сказал моему отцу, что я обвинила его в том, что он будто бы принял меня за провинциалку. Затем он обратился ко мне тоном просьбы, тогда как он мог приказать, и спросил, не приеду ли я в Петербург? Так как я опустила глаза, не отвечая на это несколько смутившее меня предложение, Государь, продолжая, сказал тоном столь пленительной мягкости: "Так разве это невозможно?" - "Ваше Величество, - отвечала я наконец, - я сочту это за счастье". "В данный момент, - продолжал император, - не время приезжать в Петербург. Но я надеюсь, что вы приедете позднее, и мы постараемся как можно лучше принять вас и доставить вам разные развлечения". Государь очень хвалил окрестности Вильны; и так как я говорила о красивых загородных домах в окрестностях Петербурга и о красоте Невы, Государь сказал: "Да, искусство все у нас сделало, чтобы победить природу; ведь Петербург расположен среди диких болот. Мы все покажем вам, когда вы приедете. У нас ужасный климат, - прибавил он, - когда у нас в сезоне наберется пятнадцать хороших дней, мы говорим, что лето было чудное". Император сообщил мне, что он только что приобрел имение генерала Беннигсена, Закрет, в полуверсте от города; что он теперь виленский гражданин и приобрел право носить местный мундир. Я осмелилась выразить сожаление, что Государь не приобрел Верки, старинную, красивую резиденцию виленского епископа, князя Массальского; его обширный замок, лучшей итальянской архитектуры, расположен на лесистой горе, откуда открывается обширный вид на окрестные деревни, на Вильну, отстоящую от него на расстоянии одной мили, и на протекающую у подножия горы Вилию. Император ответил, что такая прихоть стоила бы слишком дорого для него, и прибавил к этому другую шутку, - что имение это должен бы приобрести мой отец. Граф возразил, что он отец семейства. "Так что же, - отвечал Государь, - тем более: вы дадите это имение вашей дочери, которая будет там хозяйничать, и это будет прелестно". Разговор скоро принял более серьезный оборот: он перешел на политические темы. Не высказываясь по вопросу о современных обстоятельствах, император стал уверять, что намерения его самые миролюбивые; что во всяком случае он решил не предпринимать враждебных шагов; наконец, что счастье его Подданных всего ему дороже и что бедствия настоящего времени доставляют ему много страданий. Мой отец сказал, что литовцы сожалеют, что эти несчастные обстоятельства не позволяют им высказать всю их преданность Его Величеству; все они знают, что император хочет быть отцом своих Подданных. Император ласково ответил, что он постарается оправдать снисходительное о нем мнение. Уезжая, Александр со свойственной ему преувеличенной милой любезностью извинился передо мной, что он докучал мне и злоупотребил моим терпением. Мои подруги из Товиани тоже ездили в Вильну благодарить Государя, который сделал им визит в моем присутствии. Вспоминаю одну фразу императора, которая произвела большую сенсацию среди поляков его свиты, узнавших о ней через меня: быть может, они дали ей другое истолкование, чем то, которое имел в виду Государь. Подали чай; Государь взял хрустальный кубок со сливками и подал его дамам. Когда настала моя очередь, он спросил, сколько мне налить сливок. "Ваше Величество, я пью чай по-английски", - отвечала я. "Лучше бы по-польски", - сказал Александр со свойственным ему тонким взглядом. В то время в Вильне занимались подготовлением к празднеству в императорском доме, в Закрете. Над нашими головами готова была разразиться гроза; и между тем все беспечно думали лишь об удовольствиях и о том, какое счастье иметь Александра в Вильне. Мы не только не предвидели его отъезда и приближения к Неману наполеоновских войск, но мы не знали даже, что французы уже прошли через Германию. В Литву не пропускали никаких вестей; никогда еще политика не была окутана столь непроницаемой завесой. В саду Закрета строили для танцевального зала окруженную колоннами длинную открытую галерею; в полукруге ее предполагалось устроить обширный луг. усеянный цветами. Работа эта поручена была казенному архитектору, профессору Шульцу. Мой отец, будучи в Закрете, заметил архитектору, что глубина фундамента не соответствует высоте галереи и толщине колонн. Шульц сознался, что замечание это вполне справедливо; но он сказал, что недостаток этот он исправит, соединив верхнюю часть колоннады со срубом крыши. На следующий день вся галерея обрушилась со страшным треском. По счастью, это случилось в обеденный час рабочих; тем не менее один из них был раздавлен при обвале. Обезумев при этом зрелище и, быть может, опасаясь, что его заподозрят в тайных сношениях с французами, не доверяя снисходительности Государя, несчастный Шульц бежал. За ним бросились в погоню по его следам; но нашли лишь его шляпу на берегу реки: несчастный утопился! В самом деле, какой страшной катастрофой кончилось бы это событие, случись оно дня на два позднее, во время бала. Государь, вся его военная свита, командовавшие войсками генералы, много известных лиц, - неизбежно погибли бы при этом ужасном крушении. Французы, не обнажив своих шпаг, выиграли бы целую кампанию. Тем не менее празднество в Закрете состоялось. Я никогда не видала такого великолепного праздника и таких веселых прощаний; ибо, кроме посвященных в тайну лиц, никто не мог еще предвидеть, что бал этот будет сигналом отъезда Государя и отступления русских войск. В восемь часов вечера все собрались в парке Закрета. Вечер был прелестный, небо слегка заволакивало облаками как бы для того, чтобы предохранить нас от жаркого солнца. Дамы в покрытых цветами элегантных туалетах уселись в круг на паркетной площадке, на лужайке, занимавшей место галереи и украшенной благоухающими померанцами. Толпа лиц, привлеченных любопытством и в особенности желанием созерцать своего Государя, разбилась на отдельные кружки. Со всех сторон, в различных местах парка раздавались гармоничные звуки духовых инструментов: это музыканты императорской гвардии играли избранные номера. Блестящее собрание разряженных женщин, военных в богатых мундирах и орденах с алмазами; рассыпавшаяся на зеленой лужайке огромная толпа, пестревшая разнообразными и блестящими цветами своих одежд, старые деревья, образовывавшие обширные пространства зелени; река Вилия, отражавшая в своем извилистом течении и лазурное небо, и розоватые оттенки солнечного заката; лесистые вершины гор, исчезавшие в туманном горизонте, - все представляло чудную картину. Но вот появился Государь... и все взоры сосредоточились на нем одном. Государь был в этот день в форме Семеновского полка, с отворотами небесно-голубого цвета, который удивительно шел к нему. Государь обошел круг дам, которым он не позволил вставать даже тогда, когда он к ним обращался; затем он вступил в разговор с некоторыми из присутствующих мужчин. Дам пригласили освежиться прохладительными напитками; затем Государю предложили открыть бал на площадке, чтобы собравшаяся толпа могла насладиться этим зрелищем. Со свойственной ему любезностью Государь согласился и пригласил на полонез г-жу Беннигсен, исполнявшую роль хозяйки бала; затем он танцевал с г-жой Барклай де Толли, потом со мной, и при звуках музыки мы поднялись в главную танцевальную залу, обширную и ярко освещенную. Я не стану повторять здесь все комплименты, с которыми Государь соблаговолил обратиться ко мне, так же, как ко всем присутствующим дамам: подробности эти заняли бы слишком много места, безграничная галантность Государя не поддается описанию. Никто в такой степени не обладал искусством придать грациозный оборот самым обыкновенным выражениям, и удивительным тактом, проистекавшим не только от находчивости, но и от редкой сердечной доброты. Желая узнать, предполагаю ли я вернуться в Товиани или остаться с отцом, Государь прибавил: "На месте графа я никогда бы не расставался с вами!" Государь удалился во время ужина, который был сервирован без всякого этикета на двух небольших столах, в саду. Было так тихо, что огни не гасли, и блеск иллюминации, озарявшей часть парка, фонтана и реки с ее островами, - казалось, соперничал со звездами и с мягким светом луны. Говоря со мной, император назвал луну, весьма, по-моему, непочтенно, - фонарем, заметив, что это лучшая часть иллюминации. Кто бы подумал, при виде любезности и оживления, проявленных в этот вечер Александром, что он как раз во время бала получил весть, что французы перешли Неман и что их аванпосты находятся всего в десяти милях от Вильны!.. Шесть месяцев спустя Александр говорил мне, как он страдал от необходимости проявлять веселость, от которой он был так далек. Как он умел владеть собой! Три дня после празднества в Закрете император покинул Вильну и отправился в свою главную квартиру, в Свенцяны. Надеясь, что пребывание Его Величества продолжится и не предвидя ожидавших нас событий, отец мой собирался устроить праздник в честь Александра. В минуту своею отъезда Государь издал красноречивый приказ по войскам, вызвавший всеобщий энтузиазм среди военных, восхищенных тем, что Государь согласился стать во главе армии. "Я с вами, - сказал он, - на зачинающего - Бог!" Слова эти явились как бы вдохновением свыше. Какая разница между благородным, религиозным тоном, характеризующим приказы Александра, верившего лишь в правоту своего дела и более всего в заступничество неба, - и властным тоном приказов Наполеона, не признававшего другого божества, кроме того, которое он приковал к своей колеснице, - Фортуны! Не одни русские войска покинули Вильну, но и частные лица из русских поспешили уехать со своими женами, детьми, со всем своим имуществом... Ввиду такой экстренной необходимости отъезжавшим были предоставлены все лошади города, а также частных лиц, за исключением моего отца. Между тем отец мой не стал даже из предосторожности прятать их, как сделали некоторые другие лица, поставившие своих лошадей на чердак, где полиция не догадалась искать их. Прошло всего два дня между отъездом императора Александра и вступлением французов; но, вследствие волнения и тревоги, время это показалось нам смертельно долгим. На улицах не слышно было лошадиного топота, но люди бегали взад и вперед, сообщая друг другу тревожные и почти всегда неверные вести. Одни говорили, что под стенами города будет дано сражение, и советовали мне бежать в горы, так как пули разрушат наш дом. Другие, с бледными, перепуганными лицами, прибегали сообщить, что русские, отступая, подожгут город. Наконец, третьи уверяли, что они видели, как император Александр без мундира ходит по улицам и старается успокоить местных жителей, обещая не оставлять их.   Генерал-губернатор Корсаков, уезжая, уверял моего отца, что бояться нечего. Изумление, недоумение, вызываемые ожиданием великих событий, не оставляли в моей Душе места для тщетных страхов. Притом, последние не помогают в опасности и лишь убивают ту твердость духа, которая так необходима во всех обстоятельствах жизни.   Глава VI. Вступление французской армии в Вильну. Положение Литвы. Анекдоты   В ночь с 15 на 16 июня, н. ст., русские войска выступили из города в полном порядке и внушительном безмолвии. Нет, это не было бегство, как уверяли некоторые. В восемь часов утра отряд французской кавалерии марш-маршем бросился в город, чтобы отстоять подожженный русскими мост. Трудно передать волнение, которое я испытала при виде поляков, которые бежали во весь опор, сабли наголо, но с веселым видом, махая своими флагами национальных цветов, которые я видела впервые. Я стояла у открытого окна; они, проходя, поклонились мне. При виде этих истинных соотечественников сердце мое умилилось. Я почувствовала, что родилась полькой, что сознание это вновь пробуждается во мне; слезы радости и энтузиазма залили мое лицо. Это была чудная минута; но она промелькнула, как миг. Всюду царило общее опьянение. Во всем городе раздавались торжествующие клики; жители спешили вооружаться. Русские побросали много оружия в Вилию. Разные лица из подонков населения поспешили вытащить его из реки. Неуклюже нацепив эти орудия на свое рабочее платье, они ходили по улицам, собирались на площади городской думы, бросая в воздух свои шапки, с шумными патриотическими возгласами. Более мудрый и осторожный, мой отец основательно боялся этих патриотических движений. " Сумасшедшие! Безумцы! - восклицал он, - русские в нескольких шагах от нас: кто может предвидеть, куда они направятся и что затем воспоследует?" Я помню, что через три дня после вступления французов, при виде беспорядка, царившего в этой громадной армии, и отсутствия в ней дисциплины, непредусмотрительности вождей ее, их фаталистической веры в то, что они называли "счастьем императора" (этим громким словом французские офицеры и придворные Наполеона всегда отвечали, когда им возражали по поводу этой кампании), - при виде всего этого у моего отца явились роковые предчувствия относительно исхода этой войны. Шестьсот тысяч человек всех европейских национальностей, подчиненные наполеоновской политике, шли двумя линиями, без провианта, без жизненных припасов, в стране, обедневшей благодаря континентальной системе и недавно еще систематически разорявшейся огромными контрибуциями. Один русский генерал предложил даже императору Александру опустошить всю Литву, вывести из нее всех жителей и оставить наполеоновским армиям лишь обширные пустыни. Но чувствительный Александр отверг эту меру, быть может, полезную, но жестокую и бесчеловечную. Были сожжены лишь все хлебные магазины и мельницы. Вступавшая в Вильну французская армия в течение трех дней терпела недостаток в хлебе. Всех городских булочников тотчас взяли в армию; и вопреки словам генерала Жамини, утверждавшего, что "с голоду умирают лишь в осажденном городе", голод жестоко дал себя знать виленским жителям, особенно тем, кто заранее не обеспечил себя жизненными припасами и мукой. Местности, расположенные на пути Великой армии, подверглись разорению и грабежу, жатва их была преждевременно срезана для кавалерии, поэтому они не могли удовлетворять запросам столицы и не смели даже высылать съестные припасы по дорогам, наводненным мародерами. Впрочем, беспорядки в армии являлись следствием взглядов вождя; ибо, перешедши Неман, Наполеон в приказе войскам объявлял, что здесь начинается русская территория. Вот как входил в Литву этот столь желанный освободитель! Вследствие этого приказа французские войска стали смотреть на Литву и относиться к ней как к неприятельской стране; и между тем, как ее обитатели, одушевленные патриотическим энтузиазмом, бросались навстречу французам, они вскоре подверглись разорению и оскорблениям со стороны тех, кого они считали орудием своего освобождения. Принужденные отдать на разграбление свои дома и поместья, они бежали в глубь лесов, унося с собой самое дорогое свое достояние: честь своих жен и дочерей. Рассказы о насилиях, совершаемых войсками в деревнях, ежедневно поражали наш слух и наполняли скорбью наши сердца. Вильна, казалось, превратилась в театр войны. Беспрерывно шли бесчисленные войска. Солдаты располагались на биваках среди улиц; раздавалось бряцание оружия, слышался звук труб, ржание лошадей и смесь различных наречий. И когда, утомленная зрелищами, последовательно представлявшимися моим взорам, я поднимала глаза к небу, чтобы отдохнуть на более отрадной картине, мне казалось, что и на облаках двигаются войска; и воображение мое с ужасом рисовало страшные видения Апокалипсиса. Между тем пылкие французы, удивленные овладевшим всеми упадком духа, стремились отстранить все препятствия, уничтожить все затруднения. От Литвы требовали солдат и денег. Наскоро организовалось временное правительство; старались пробудить национальное самолюбие посредством зажигательных речей. ..У вас нет патриотизма, - говорили французские чиновники, - нет стойкости и энергии". И литовцы говорили друг другу, чтобы подбодриться: "Мы подвергнемся разорению, но будем поляками!" Что могло поддержать при этом их уверенность? Французский Магомет даже не соблаговолил дать им иллюзии в залог их надежд и принесенных жертв. Наполеон вступил в Вильну встревоженный и недовольный. Легкость этого завоевания некоторым образом пугала его. У него было достаточно здравого смысла, чтобы видеть, что отступление русских вызывалось не страхом перед его именем, но что оно скрывало глубоко задуманный план действий. "Я полагал, - сказал он, - что взятие Вильны обойдется мне, по крайней мере, в двадцать тысяч человек". Наполеон пришел в бешенство, узнав, что Россия заключила мир с Турцией и что он не может надеяться на благоприятную диверсию ни на юге, ни на севере. Отсутствие съестных припасов, беспорядки в армии, ошибки принца Жерома, брата императора, постоянные потери, которые терпела кавалерия, - все вместе предвещало неизбежный печальный исход кампании; но роковой гений Наполеона толкал его вперед; и таким образом, от одной иллюзии к другой, он шел к своей погибели, отталкивая истину, как страшное видение, невыносимое для его взоров. На общей аудиенции в императорском замке Наполеон в бессвязных, туманных, неясных словах объявил, что он иришел, чтобы восстановить Польшу, что в Варшаве собрался сейм для избрания короля, что сейм этот еще не знает, кто будет королем. Граф Нарбонн, находившийся в то время в Вильне, в свите Наполеона, на вопрос одного лица. ком\ предназначается польский престол, сказал, что, так как император и король одержим манией корон, вероятно, он себе присвоит и польскую корону. Помню, как однажды в многочисленном обществе несколько французов, в виде развлечения, предложили дамам наметить избранника. Одна остановила свой выбор на самом Наполеоне, другие избрали его брата Жерома, неаполитанского короля, и даже маршала Даву. Я молчала. "А вы кого избираете?"' - спросили меня. "Я не имею чести знать всех этих господ", - отвечала я небрежно и рассеянно. Дамы были, кажется, поражены моим глупым ответом; но, мне думается, тот, кто обратился ко мне с этим вопросом, не совсем разделял в данном случае их мнения. В другой раз, проговорившись, я сказала еще большую наивность. Я тогда только что получила известие из имения от моего брата; мне прислали цветов, провизии и в то же время мне сообщали, что армия не проходила через эту местность. Обрадованная этими хорошими вестями и забыв присутствие француза из дипломатического посольства министра иностранных дел, я воскликнула, обращаясь к моей подруге, тоже француженке: "Ах! М-llе Т....! как они счастливы в Р***, - они не видели ни единого француза!" Присутствовавший при этом француз не преминул отметить это выражение. "Вот как нас здесь любят!" - сказал он. Несколько смущенная моим восклицанием, я сказала, желая поправиться: "Я говорю не о французах, а об армии". - "Да, да, понимаю, - это грабители". Среди всех бедствий, тяготевших над нашей страной, не говоря о тех, которые ей угрожали, над нами мелькнул луч надежды, проблеск мира. Он исходил от ангела, о встрече с которым мы сожалели, не надеясь когда-либо вновь его увидеть, - от Александра, который, желая сделать последнюю великодушную попытку избавить человечество от кровопролития, в первые же дня по вступлении Наполеона в Вильну послал генерала Балашова с предложениями мира, крайне выгодного для Франции и для Польши. Наполеон сначала сказал, что после объявления войны он считает за шпиона всякого представителя дипломатических сфер. Он, однако, согласился дать Балашову частную аудиенцию, принял епо вежливо и выразил ему свое удивление, что император Александр решил лично командовать войсками. "Это хорошо для старого капрала, как я", - сказал он. Он совершенно отбросил всякие мирные предложения, дав понять, что Рубикон перейден и что теперь уже судьба решит исход войны. Отпуская русского посла, Наполеон спросил у него: по какой дороге лучше всего идти к Москве. "К ней ведут несколько дорог, - с редкой находчивостью отвечал Балашов, - и можно даже взять путь через Полтаву". Старый французский эмигрант с весьма известным именем, совершивший несколько путешествий по Франции в ту эпоху, когда в ней уже властвовал Наполеон, и который никогда не был представлен императору, находился в Вильне во время вторжения французов. Всем обязанный за себя и за свою семью русскому Государю, который проявил к нему в его несчастьях самое благородное великодушие, этот француз испытывал естественное отвращение к тому, чтобы в какой-либо форме приветствовать властелина Европы, врага императора Александра. Тем не менее, так как старинный друг его семьи, близко стоявший к Наполеону, предупредил его, что он будет призван и подвергнут допросу самим Наполеоном, эмигрант этот решил добровольно представиться императору. В назначенный для аудиенции час камердинер ввел эмигранта и громко назвал его имя в той самой приемной, где за несколько дней перед тем принимал император Александр. Наполеон встретил эмигранта приветливой улыбкой, сказал, что он был осведомлен о его последней поездке в Париж и, прохаживаясь с ним вдоль и поперек комнаты, поставил ему следующие вопросы: - Вы видели здесь императора Александра? - Я имел честь представиться ему. - Он на самом деле правит государством? - Он много работает со своими министрами; ему докладывают о всех важных делах. - Я не то спрашиваю. Пользуется ли он на самом деле полной властью? Не влияет ли на него преобладающий над ним Сенат? - Сенат в России представляет лишь высшее судебное учреждение, - суд последней инстанции. Насколько мне известно, у Сената нет ни возможности, ни желания бороться против верховной власти. - Зачем русские так быстро отступили и не захотели попытать счастья в сражении здесь или в окрестностях города? У них в Вильне была позиция, которая обошлась бы мне в двадцать тысяч человек. - Быстрое наступление французской армии, направляемой столь искусными генералами, вероятно, застигло врасплох русское войско, которое не сочло возможным бороться с ней. - О нет! Вы ошибаетесь. Мы шли совсем не быстро; меня заставили потерять много времени... Я с сожалением начал эту войну, благодаря которой прольется много крови; император Александр, не соблюдавший условий Тильзитского трактата, принудил меня начать войну. Государь этот в своей ранней молодости получил плохое умственное развитие: он восприял ложные филантропические идеи своего воспитателя, некоего Лагарпа. Поверите ли, в наших беседах в Эрфурте мне пришлось оспаривать его взгляды, будто бы избранное народом правительство более обеспечивает счастье народов, чем наследственная власть. Как будто надо быть божеством, чтобы править людьми! Случайность наследственности пригоднее для счастья людей, чем их собственный выбор. Подобные слова изумительны в устах такого человека, если только он говорил искренно. Он продолжал в том же духе: "Император Александр не любит этикета; он почти всегда без свиты. Таких же приемов держится мой тесть, австрийский император; он не раз выражал мне свое удивление при виде моей многочисленной свиты. Я отвечал ему, что французам надо импонировать даже внешним проявлением власти; и притом, положение мое совсем иное". Говоря о литовском дворянстве, он употребил грубое выражение, которое я здесь не повторю. И вообще он не считался с поляками, которые жертвовали ему своим со стоянием и своей жизнью. Он писал из Москвы герцогу Бассано, что одни женщины в Польше обладают умом и характером. В своих инструкциях архиепископу де Прадту он советовал ему главным образом бережно относиться к женщинам в Польше, ибо они - все в этой стране.   Глава VII. Представление Наполеону литовских дам, в том числе автора мемуаров. Беседы с этим Государём. Празднества   Во время своего пребывания в Вильне Наполеон потребовал, чтобы дамы явились на прием в замок. Недомогая нравственно, еще более, чем физически, я хотела уклониться от этого визита, но мой отец указал мне на положение, в котором он находился. Недоброжелательные лица представили его как сторонника русских, и если б не вмешательство неаполитанского короля, он бы даже не попал в представленный Наполеону список граждан. Видя, что избежать представлений мне нельзя, я объявила о своем намерении явиться в замок с шифром. Мой отец сначала колебался и сказан, что надо узнать, наденет ли его М-llе Ж., единственная из моих подруг, находившаяся в то время в Вильне. Я просила его ничего не узнавать. Я наскоро оделась, и очень неохотно, так как меня разбудили в пять часов утра, чтобы пригласить по приказу полиции явиться ко двору раньше полудня. Эти чисто военные приемы до последней степени не нравились мне, особенно по сравнению с приветливостью, изысканной вежливостью императора Александра и его свиты. Никогда еще я не надевала своего шифра с таким удовольствием, я скажу даже - с гордостью. Я отправилась в замок вместе с несколькими дамами из моих знакомых, которые употребили все старания, чтобы убедить меня снять шифр. Они пытались напугать меня, говоря, что Наполеон - страшный человек и что он, наверно, наговорит мне неприятных вещей. Так как я довольно свободно выражала свой образ мыслей, они сказали: "Молчите ради самого неба, - разве вы не знаете, что сами стены передают ему все, что о нем говорите". Ничто не могло заставить меня изменить мое решение. Я ответила, что, быть может, мне придется повиноваться воле того, перед которым все уступает; но так как воля эта была мне неизвестна, я должна действовать именно так, как я решила. В самом деле, с моей стороны было бы столь же малодушно, как и неблагодарно отбрасывать, в присутствии счастливого и торжествующего противника, знаки благоволения Государя, столь достойного быть любимым, и притом, в ту самую минуту когда Государь этот, казалось, был преследуем судьбой. Все мое сердце возмущалось при одной этой мысли. Признаюсь, я ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и собиралась дать твердый отпор; но мне не пришлось получить этого удовлетворения. Он обратился ко мне, как будет видно дальше, с вопросами, на которые можно было дать лишь незначительные ответы. Все ответы, которые мне приписывали при этом случае и которые были даже записаны в альбомах некоторых русских, не соответствуют истине. Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой. "Что это у вас за орден?" - спросил он. "Шифр Их Величеств, русских императриц". - "Так вы - русская дама?" - "Нет, Ваше Величество, я не имею чести быть русской". Впоследствии, на балу, данном в его честь, Наполеон, заметив стоявшую рядом со мной М-llе Ж., спросил у нее, почему, будучи также фрейлиной при русском дворе, она не надела своего ордена. М-llе Ж. ответила, что при данных обстоятельствах она не нашла нужным надеть его. "Почему же? - возразил Наполеон, - это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка - большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр", - прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой. Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера. Когда оказалось, что дело приняло такой хороший оборот, меня очень стали хвалить за твердость, которую я проявила в данном случае; но у меня было одно лишь желание, чтобы об этом когда-нибудь узнал император Александр, и я никак не предвидела, что желание это так скоро исполнится. На этом самом представлении Наполеон, поговорив с несколькими женщинами и, по своему обыкновению, поставив им странные вопросы: "Вы замужем? Сколько у вас детей? Что они у вас - толстые, жирные - а?" - вдруг обратился ко всему кружку и сказал: "Император Александр очень любезен, он всех вас очаровал, mes-dames; хорошие ли вы польки?" Все улыбнулись в ответ. Наполеон рисовался в обществе, выражая чувства уважения и дружбы к Государю, империю которого он собирался разгромить. В аудиенции, которую он дал представителям Виленского университета, он прежде всего обратился к членам академии со следующими словами: "Вы все паписты, да?" Я не знаю, что ему ответили. Он сказал затем: "Император Александр хороший Государь, философ на троне; оказывает ли он вам покровительство?" Ректор ответил, что академия многим обязана щедрости русского императора. Наполеон не производил внушительного впечатления ни лицом, ни манерами. Я сама удивлялась, что не чувствую в его присутствии того волнения, которое невольно испытываешь при виде знаменитою человека. Вся его слава, купленная ценой людей и пролитой крови, не могла внушать мне энтузиазма. Слава завоевателей блещет в Истории, но сердцами владеет лишь доброта. Я часто представляла себе Наполеона в сверкающем образе гения. Каково было мое удивление, когда я увидела человека маленького роста, короткого, толстого, постоянно переминавшегося с ноги на ногу, с гладкими, прилизанными волосами, с довольно красивыми, но маловыразительными чертами лица, не отличавшимися даже той жестокостью, которую придают всем его портретам, за исключением портрета, написанного Давидом. Напротив, у него была довольно мягкая улыбка, обнаруживавшая очень красивые зубы. Издали, правда, его тускло-бледное лицо, без всякой окраски, его античный профиль производили впечатление строгости, которое исчезало для того, кто ближе всматривался в это лицо. Прошло восемь дней со времени вступления Наполеона в Вильну. Среди беспорядка и бедствий, причиняемых недисциплинированной армией, состоявшей из сброда чужестранцев, которые шли на войну против собственного желания и ненавидели того, кто вел их (ибо было бы несправедливо приписывать одним французам совершенные под их именем насилия), - никто не думал о празднествах и удовольствиях. Герцог Бассано убедил тогда графа П*** , моего двоюродного брата, дать у себя бал в день польской конфедерации. Праздник этот, который почтил своим присутствием Наполеон, был так блестящ, как только позволили обстоятельства и отсутствие средств, вызванное столькими опустошениями. Среди криков "Да здравствует император!" при шумных звуках военной музыки, при свете аллегорических картин и блестящей иллюминации, среди расточительности роскошного пира, - в это самое время на улице человек умер с голода! Ужасная противоположность, достойная того, кто вскоре должен был похоронить свои войска в снегах России! Как только на балу возвестили о приезде Наполеона, тотчас избрали несколько дам, в том числе меня, чтобы принять его внизу лестницы. При одном слове "император" маршалы империи, важные сановники, не говоря уже о камергерах, бросились к выходу, как будто бы неприятель ждал их на поле битвы. Коленкур подал своему Государю подножку, чтобы помочь ему выйти из кареты, как будто земля недостойна была прикосновения этой царственной ноги. Не удостоив поклоном вышедших ему навстречу дам, Наполеон поднялся по ступенькам лестницы, устланным шелковой материей, при кликах "Да здравствует император!" - кликах, никогда не пресыщавших его слух. Я не только не была поражена его невежливостью, но подумала, что напрасно мы ей подверглись без достаточных оснований. Побеседовав с несколькими дамами в бальном зале, Наполеон уселся на импровизированный трон, сооруженный из кресла, ковра и подушки, которую он, садясь, отбросил ногой. Затем он закричал, как бы тоном команды: "Дамы, садитесь!" Дамы тотчас сели, и бал открылся. Наполеон в течение нескольких минут оглядел танцующих дам, обратился с несколькими фразами к лицам своей свиты, к маршалам, к хозяину бала и уехал, сопровождаемый обычными кликами. Оставшиеся на балу французы восхищались любезностью своего Государя; похвала, на которую он, без сомнения, сам не рассчитывал и которую трудно было совместить с званиями полководца, завоевателя, основателя империи. Мужчины и женщины надели в этот день национальную кокарду - патриотическая побрякушка, льстившая надеждам поляков - надеждам, ни на чем не основанным, ибо Наполеон, от изменчивой политики которого они зависели, никогда не высказал ни намерения, ни желания удовлетворять их. Однажды, когда я выражала удивление, что честолюбие Наполеона не удовлетворилось обладанием одним из лучших тронов Европы и что он постоянно со всеми воевал, - мне ответили, что гений Наполеона был направляем не только жаждой завоеваний, но также необходимостью искоренить во Франции якобинскую партию. Лекарство было, по меньшей мере, так же сильно, как и недуг. Вскоре после бала, катаясь верхом с г-жой Б*** и несколькими другими лицами, мы встретили Наполеона, возвращавшегося из Закрета со своей блестящей и многочисленной свитой. Он остановился, чтобы сказать нам несколько слов, и спросил, любим ли мы ездить верхом и хорошие ли мы наездницы. Через несколько минут мы вновь увидели Закрет, еще так недавно сиявший блеском празднества и присутствием самого любезного из всех Государей... Закрет представляет теперь груду развалин. Наши лошади шагали по паркету, на котором я танцевала с императором Александром. Апельсинные деревья были опрокинуты и разбиты; замок, недавно так элегантно меблированный, представлял картину полного разгрома. Прекрасные теплицы, полные тропических растений, были разрушены и разграблены, не только солдатами, но и некоторыми горожанами... Крапива и чертополох росли теперь в тех местах, где раньше цвели розы и спели ананасы... Печальное молчание царило там, где я недавно слышала звуки музыки и веселые, радостные голоса. Одни птицы еще пели свои песни и не покинули этих рощ. Фонтан иссяк. Словом, Закрет предназначен был служить военным госпиталем. Я избавлю читателей от тех размышлений, которые, естественно, навеяли на меня эти развалины и столкновение событий, столь противоположных и столь близких по времени одно к другому.   Глава VIII. Император Александр оставляет свою армию. Возвращение его в С.-Петербург   Потеряв надежду водворить в своем государстве мир, твердый в сознании исполняемого долга, полный религиозной веры в помощь и поддержку Провидения, император Александр покинул свою главную квартиру в Свенцянах и отправился в Москву. Прибытие Государя в первую столицу его империи, его присутствие, его речи, приказы вызывали общий энтузиазм и умиление среди патриотически настроенного дворянства и русского народа, столь религиозного и патриархального. Однажды, когда император обедал у графини Орловой, огромная толпа теснилась вокруг дворца и садов, жадно стремясь увидеть обожаемого Государя. Чтобы удовлетворить этому естественному желанию, графиня Орлова тотчас велела снять все решетки сада, чтобы открыть свободный доступ народу, который в пылу радости и любви здесь же поклялся перед небом, что он посвятит Александру свои силы, свою жизнь и все, чем он владел. Клятву эту он свято сдержал, и пылающая Москва подтвердила ее! Как все это должно было тронуть чувствительное сердце Александра! И сколько величия проявляется в этих непроизвольных движениях народа, - движениях, которых нельзя ни подделать, ни искусственно вызвать! Движения эти встречаются лишь среди народов, нравы которых еще не удалились от природы и еще проникнуты религиозностью; среди народов, которые привыкли видеть в своем Государе образ обожаемого Бога и которые основывают надежды на будущее счастье на чувствах верноподданнического повиновения и верности. Как прекрасна конституция, покоящаяся на вере и на небесных наградах! Чем можно заменить ее? Для этого прежде всего пришлось бы исказить основные черты русской нации. Повторяю, трогательное зрелище этих сцен любви и чувствительности между Государём и его Подданными не встречается среди легкомысленных и чувственных наций, давно развращенных привычками роскоши, праздности, изнеженности, эгоизма и алчности. Император Александр недолго пробыл в Москве. Передав командование над войсками генералу Барклаю де Толли, он вернулся в Петербург. Этот мудрый и осторожный Государь чувствовал, как полезно будет его присутствие и пример его твердости в столице и во дворце при данных опасных обстоятельствах. Наполеон уехал из Вильны и сосредоточил все свои усилия, чтобы настигнуть неприятеля, который постоянно ускользал от него, благодаря плану мудро рассчитанному и задуманному, как говорят, шведским наследным принцем. Хорошо знакомый с военным гением Наполеона, побуждавшим его быстро кончать кампании посредством решительных действий, Бернадот, как уверяют, посоветовал русскому императору не рисковать вступать в битву с этим великим победителем на поле сражения, но, наоборот, посредством симулированного отступления, заманить его в глубь русских степей. Между тем Петербург и Москва были лозунгом французского солдата. Последний, легкомысленный и беспечный, не озабоченный исходом кампании, спокойно спрашивал дорогу, считая тот и другой богатый город целью, славным завершением длинного, трудного похода. Удивленный упорным отступлением русских, Наполеон произнес в Смоленске следующие знаменательные слова: "Уж не хочет ли мой брат Александр заставить меня разыграть роль Карла XII?" Если он это предчувствовал, почему же он не остановился? Но непобедимая гордость, наоборот, побудила его отбросить все убеждения короля Неаполитанского и князя Понятовского, предлагавших ему остановиться на зиму в Смоленске и идти на Волынь и Украину. Но Наполеон был во власти "... Духа безумия и заблуждения, Рокового предвестника падения царей". И Провидение уже наметило течение его судеб.   Глава IX. Паника в С.-Петербурге. Герцог Бассано в Вильне. Отступление французов Я не стану подробно останавливаться на этой кампании, столько раз описанной талантливыми писателями. Движение французских войск, направлявшихся, по-видимому, на Петербург, вызвало в этом городе всеобщую необычайную тревогу. Все хотели уехать, - удалиться в глубь России. Спешили укладывать драгоценности. Императрица-мать, женщина смелая, с сильным характером, боясь не за себя, а за юных и нежных созданий, которых она окружала истинно материнскими попечениями, тоже хотела покинуть Петербург и увезти с собой молодых девиц, воспитывавшихся в многочисленных учреждениях, основанных и направляемых ее благодетельными заботами. Император Александр с полным основанием боялся, что отъезд императрицы окончательно перепугает население; и он с почтительной твердостью сказал своей матери: "Ваше Величество! Я, как сын, умолял Вас остаться, - теперь я, как император, требую, чтоб Вы остались". Скрыв жестокую печаль в глубине своего сердца, Александр сохранял по внешности безмятежное спокойствие и публично объявил, что он покинет Петербург последним. Это осторожное поведение достигло желанных результатов, и вскоре спокойствие восстановилось во всех слоях общества. После отъезда Наполеона в Литве приступили к рекрутскому набору, к формированию полков. Один из моих братьев был назначен полковником в пехоту, а старший за свой счет образовал отряд конной артиллерии. Но, по отсутствию средств, вооружение подвигалось очень медленно, и Наполеон из своей главной квартиры писал герцогу Бассано: "Я получил в Литве значительное подкрепление. Огинский прибыл с двенадцатью солдатами новой гвардии". Французы, оставшиеся в Вильне с дипломатическим корпусом, все горячо желали счастливого заключения войны. Я помню, что герцог Бассано, - внимательное и благожелательное отношение которого к моему отцу и ко мне я с удовольствием вспоминаю, - объявил мне однажды, что генерал Кутузов назначен главнокомандующим русской армией: при этом он сказал мне: "Надо надеяться, что мы вскоре заключим мир, ибо г-н Кутузов имеет талант проигрывать битвы". Политику, по-видимому, не принимали в расчет, а между тем разве она не помогает одерживать победы? Битва под Можайском или под Москвой*, предвещая близкое взятие Москвы, явилась в глазах всех французов верным залогом мира. * Автор говорит о Бородинской битве, которую французы называли сражением под Москвой. Уже герцог Бассано собирался немедленно ехать в Москву для предварительного обсуждения условий мира; и окружавшие его изящные молодые люди высшего тона, по-видимому, очень беспокоились тем, что в этой местности их ожидали сильные холода. Наконец, мы узнали о вступлении французов в Москву, и весть эта, по обыкновению, была ознаменована молебном. Вечером у герцога Бассано были танцы. На балу я с удивлением заметила на лице этого дипломата выражение печали и тревоги, которого ничто не могло рассеять. Уже не было разговора об объявленном отъезде: по словам герцога, министр ждал новых известий; а последние касались московского пожара, - единственного, быть может, в своем роде страшного примера патриотического самопожертвования. Со времени этого события французская политика покрылась непроницаемой завесой. Мы узнали только, что Наполеон решил покинуть Москву и идти обратно через опустошенную страну. Но скоро сообщения были прерваны. К Вильне подходило несколько отрядов легкой кавалерии и казаков. Наконец, в течение трех недель дипломатический корпус не знал о судьбе новой армии Камбиза, - о Великой французской армии. Тем не менее, в городе продолжались танцы, спектакли, развлечения, ибо французам прежде всего нужны удовольствия. Супруга маршала Удино, герцогиня Режжио, поспешно приехала в Вильну, чтобы ухаживать за своим мужем, которого привезли раненым после битвы при ***. Герцогиня Режжио спросила, есть ли у меня братья на военной службе; и затем сказала с выражением, которого я никогда не забуду: "Так ваши печали только начинаются!" Слова эти оказались пророческими! Один из моих родственников, покинувший французские войска в Смоленске, сообщил нам удивительные сведения о Великой армии, живо напоминавшей, по его словам, Венецианский карнавал, или улицу Толедо, в Неаполе, на Масленице. Но в Вильне его сочли за чудака и безумца. 3 декабря 1812 г. состоялся другой бал у генерал-губернатора, графа Гогендорна, в честь годовщины вступления на престол того самого Наполеона, который, покидая свои армии в несчастье, бежал, повторяя столь известное слово: "От великого до смешного - один шаг!" Он путешествовал под именем Коленкура, и французский солдат, способный шутить среди величайших несчастий, говорил по этому случаю: "Оin, c'est Colin qui court". Проезд Наполеона близ Вильны явится секретом, который все сообщали друг другу на ухо. Герцог Бассано говорил мне об этом в тот же вечер и заметил, что император был в хорошем настроении и весел. Наполеон спокойно позавтракал у ворот Вильны, разговаривая, шутя с лицами своей свиты и с герцогом Бассано, в то самое время, как правивший его лошадьми ямщик тут же замерз. Но что значил этот случай для человека, на глазах которого три четверти его армии погибли от истощения и холода и который, созерцая покрытые телами долины Можайска, воскликнул с восторгом: "Какое прекрасное поле битвы!" Изречение Вителлия - ничто в сравнении с этой фразой. Вскоре пред нами предстало зрелище, одновременно вызывавшее сострадание и тайный страх, - в образе остатков этой армии, шесть месяцев ранее столь прекрасной, торжествующей, могущественной: теперь эта армия своим быстрым шествием и своей судьбой напоминала блестящий метеор. В течение трех-четырех дней на улицах Вильны толпились люди, которых нельзя было назвать военными, в их смешных, неуклюжих одеждах. Один, бросив свою кирасирскую каску, нарядился в дамскую шляпу и черный, бархатный плащ, из-под которого виднелись шпоры, и тащил под уздцы свою изнуренную лошадь, на каждом шагу скользя по обледенелой земле. Другой, тщетно пытаясь защититься от холода, напялил на себя одно на другое церковные облачения - ризу, стихарь, напрестольные пелены. Некоторые, более счастливые в поисках добычи, накинули на себя женские, подбитые мехом, капоты, завязав на шее рукава. Наконец, другие тащили за собой шерстяные одеяла, или, подобные теням, вернувшимся из мест, откуда никто не возвращается, шли покрытые саванами и погребальными пеленами. И эти мрачные одеяния, эти траурные атрибуты Смерти изображали в этом историческом маскараде угасшую славу великого завоевателя. Пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы - никто уже не признавал никакой власти. Моля о помощи, они шли без порядка, без дисциплины, почти без оружия, с лицом и руками, почерневшими от дыма бивуаков, потеряв от чрезмерных лишений и физических страданий всякие чувства, кроме храбрости, никогда не покидающей французов. Мой отец приютил некоторых из них, главным образом генерала Жюмильяка, зятя герцога Ришелье, которого близко знала моя тетушка Радзивилл и у которого при этом несчастном отступлении осталась одна лишь лошадь. Когда этому бедному генералу дали хорошо натопленную комнату и прибор за столом, он был вне себя от радости. Он говорил нам, жадно поглощая пищу: "Mesdames, вы не понимаете, какое счастье есть за столом!" Мы не могли удержаться от смеха, глядя на его черные руки, - по его уверению очень чистые, но только закоптелые. Г-н Жюмильяк все вздыхал по Аркадии и своей доброй принцессе. Он часто спрашивал нас, долго ли продлятся эти холода; и когда мы чистосердечно уверяли его, что мороз в 26 - 28 градусов держится в этой местности не долее трех дней, он благодарил нас, как за какую-то милость. Но в этих обстоятельствах казалось, что небо, охраняя Россию, хотело со всей суровостью обрушиться на ее врагов: зима, даже для нашего северного климата, была необыкновенно холодная. Вследствие преступной непредусмотрительности французских властей, расхищений и взяточничества чиновников армии, - все запасы провианта и одежды, как присланные из Франции, так и доставленные на местах, не были розданы французским солдатам и целиком достались русским. Вильна, вся Литва в громадном количестве доставляли корпию и белье для госпиталей; но все это продавалось бумажным фабрикам, а солдатам перевязывали раны шерстью и сеном. Подробности эти я имею от директора госпиталя: более честный, чем его товарищи, он с полным основанием жаловался на эти злоупотребления. Мой отец, член временного правительства Литвы, принужден был следовать за французской армией. Уезжая, он дал мне несколько советов относительно образа действий, которому я должна последовать, чтобы спасти хотя бы часть его состояния, ибо всем удалявшимся в данных обстоятельствах грозила конфискация имущества. Отец сказал мне, что, если император Александр не приедет в Вильну, хорошо бы мне съездить в Петербург; наконец, он обещал мне вернуться в случае, если я дам ему успокоительные сведения относительно его личной безопасности. Он уехал; мои братья уехали раньше него... Многие дамы из моих знакомых тоже уехали... Я осталась одна; и в этом одиночестве было что-то тягостное и зловещее. Я осталась одна, не зная еще, что ожидает этот город, что можно было ждать для Вильны от милосердия русских и от проектов французского правительства. Неаполитанскому королю, командовавшему в то время остатками армии, предложили защищать Вильну. Он протестовал против этого проекта и, описывая положение города, употребил такое тривиальное сравнение, что невозможно повторить его. Он равным образом отказался поджечь арсенал и пороховой склад: взрыв этих двух зданий разрушил бы большую часть города. В день взятия Вильны русскими войсками я проснулась при звуках пушечной пальбы. Битва происходила у ворот города, в горном ущелье Понари, где погибло столько французов. Сражение было непродолжительно, в исходе его не было сомнений; и вскоре я увидела длинные пики, остроконечные шапки, мохнатые плащи и длинные бороды моих старых знакомых казаков. Появление их не вызвало во мне большой радости, тем более что некоторые из них, чтобы не упустить случая пограбить и не потерять этой привычки, под предлогом поисков французских экипажей, пришли, чтобы завладеть моей каретой. Перепуганные слуги прибежали предупредить меня. Я обратилась к казакам твердым тоном, и мне удалось остановить их: я всех их заставила выйти из дома. Очень довольная этим успехом, я все-таки из предосторожности обратилась к генералу Чаплицу, который первый вступил в Вильну, с просьбой дать мне охрану. Два дня спустя в Вильну торжественно вступил фельдмаршал Кутузов и явился навестить меня. Я давно была с ним знакома. Он очень хвалил мое поведение на представлении Наполеону и сказал, что он не преминет уведомить об этом императора. Он прибавил, что напрасно отец мой уехал и не доверился великодушию Его Величества... Фельдмаршал дал в мою честь вечер и представил меня всем генералам армии, говоря: "Вот молодая графиня, надевшая шифр перед лицом Наполеона". Этот поступок, столь простой и естественный, был тем более одобрен, что разнесся слух, будто бы я последовала за моими братьями во французскую армию. Рассказывали, что меня видели по дороге в Москву, что я разыгрывала из себя героиню и скакала среди войска в синей амазонке, на серой лошади. Несколько русских военных признались мне, что они дали себе слово взять меня в плен. Фельдмаршал, казалось, изнемогал под бременем своих успехов, оказанных ему почестей и отличий, которые со всех сторон сыпались на него. Его только что произвели в князя Смоленского. Он получил, в знак отличия, портрет Государя, украшенный бриллиантами, на голубой ленте; ему был обещан орден Св. Георгия. И между тем он вздыхал, что ему не удалось взять в плен Наполеона. Я заметила на его столе великолепный министерский портфель из черного сукна, с золотой вышивкой, представлявшей, с одной стороны, французский герб, с другой - шифр Наполеона. Фельдмаршал предназначал этот портфель княгине Кутузовой. Однажды кто-то из общества сделал замечание по поводу бедствий Москвы. "Как! - воскликнул фельдмаршал, - дорога от Москвы до Вильны дважды стоит Москвы!" И он хвалился, что в один год заставил две армии питаться кониной, - французскую и турецкую. Глава Х. Ужасное положение французских военнопленных. Казаки-грабители в дружеской стране. Анекдот В Вильне мало-помалу восстановилось спокойствие; но какое это было спокойствие! Правда, уже не опасались случайностей войны; но картины самые ужасные, с человеческой точки зрения, постоянно опечаливали наши взоры Нельзя было шагу сделать на улицах, чтобы не встретить трупы французов, или замерзших, или убитых евреями, которые овладевали их часами и деньгами. При малейшей оттепели на мостовой и даже в воротах некоторых домов выступали кровавые следы. Женщины-еврейки и даже дети доходили в своей жестокости до того, что собственными руками приканчивали умирающих несчастных солдат и убивали их позорным образом, нанося удары своими каблуками, окованными железом. Тела этих несчастных, в мундирах, окостеневшие от мороза, даже съежившиеся, сохраняли то положение, в котором застигла их Смерть: одни сидели, склонив голову на руки, другие - прислонившись к стене, с угрожающим видом и сжавши кулаки... Можно было подумать, что они спали, но сон этот был не что иное, как Смерть. По сведениям полиции, в городе и его окрестностях оказалось около сорока тысяч погибших французов. Проникая в нашу страну, французы внесли беспорядок и грабеж; покидая ее, они оставили ей заразные болезни и страшную смертность. Эпидемия лихорадки, известная под названием госпитальной лихорадки, произвела ужасные опустошения и уничтожила большую часть населения по пути, где проходила Великая армия. Виленские госпитали были заражены; огромное число частных лиц пали жертвами этого нового бича. Между тем французские пленные свободно бродили по городу. Нет, ничто не изгладит из моего воображения образ этих бродячих привидений. Я, как сейчас, вижу их: с изнуренными, исхудалыми лицами, с заведенными глазами, они вызывали глубочайшее содрогание. Прикрытые лохмотьями, с трудом таская ноги, они садились погреться у навозных куч, которые зажигали перед домами, чтобы рассеять зловоние; и здесь же эти несчастные часто отыскивали какие-нибудь отвратительные отбросы, чтобы утолить жестокий голод, являвшийся не меньшим из бедствий! Можно было применить к ним стих Лафонтена о чуме: "Умирали не все, но все были поражены". Однажды я выходила из монастыря, где моя тетушка была игуменьей. Меня там снабдили множеством пирожков, пряников и т.п. У двери я увидела несколько пленных, просивших милостыню. Я дала им все эти сласти; они накинулись на них с жадностью, которая меня испугала. Моей подруге не удалось так же скоро все вынуть из своего мешка; и эти несчастные, теснясь вокруг нее, едва ее не затоптали. Я послала моего слугу, который высвободил ее от них; и она, бледная, дрожащая, пошла со мной далее. Я приютила у себя одною из этих несчастных, под влиянием крайней нужды утратившего все духовные свойства. На мой вопрос - в чем он нуждается, он ответил с сардоническим смехом: "Мне ничего не нужно, я мертв". Невозможно было добиться от него другого ответа. Я не могу передать, какое ужасное впечатление произвела на меня эта страшная улыбка. Этот человек потом сбежал, и нельзя было узнать, что с ним сталось. Я затем поместила у себя целую семью пленных - мужа, жену и ребенка. Муж был родом из Генуи; он служил в войсках сапожником. У жены его, одетой в рубище, было прелестное лицо. Будучи родом из Ниццы, она говорила мне со своим мягким южным акцентом, описывая свой госпиталь: "Сударыня, у вас бы сердце сжалось, если б вы видели, что там делается". Ребенок, с золотисто-белокурыми волосами, большими черными глазами, напоминал своей чрезвычайной, выразительной красотой ангелов на картинах Рафаэля. Бедняжке было всего два года. Он не в силах был пережить свои страдания и умер в деревне, куда я послала его с его родителями, которых я долго держала у себя. Надо было послушать этих несчастных, очутившихся среди снегов, в суровом климате и в жестокую зиму; надо было послушать, как они рассказывали о благоухающих цветах своей страны, о чудных ночах на берегу моря, в прекрасной Генуе. Невзгоды настолько погасили в несчастных пленниках само сознание жизни, что, охваченные непобедимой апатией, они поджигали пол среди комнаты, садились вокруг и подвергали себя медленному самосожжению. Так случился пожар в военном госпитале Закрета, и этот несчастный случай часто возобновлялся в деревнях. Рядом с этими ужасными картинами нищеты, обогатившиеся грабежом казаки продавали на ассигнации и за самую низкую цену слитки золота, серебра, жемчуг, часы и драгоценные вещи. В то же время они продолжали грабить по деревням. Я постоянно просила Кутузова дать охрану моим знакомым. "Какие негодяи, - говорил мне при этом фельдмаршал, - им всегда мало, вот я заставлю их вернуть награбленное". На самом деле, он принудил казаков доставить известное количество серебряных слитков для статуй двенадцати апостолов в Казанском соборе, в Петербурге. В Вильне казаки продавали детей несчастных французов, покинувших Москву, чтобы последовать за Великой армией. Бедняжки, отнятые от материнской груди, могли лишь плакать в жестких руках своих своеобразных покровителей: они не могли назвать своих родителей, которые, без сомнения, погибли во время отступления. Один итальянский певец, сопрано Торкинио, которого я раньше встречала в Вильне, где он давал уроки, и который был в Москве во время взятия ее французами (он каждый вечер пел у Наполеона, всегда просившего его спеть "Нину", сочинение Паезиелло), тоже был взят казаками и приведен в Вильну, где он был освобожден. Торкинио рассказал мне довольно любопытные вещи о своих сторожах. Каждый вечер, возвращаясь на биваки, казаки, в виде развлечения, переодевались в награбленные днем мундиры французских маршалов и генералов. Бедный Торкинио и его товарищ - итальянец, тоже хороший артист, принуждены были петь, чтобы заработать свой ужин. Усевшись на обледенелом снегу вокруг костра, освещавшего своим ярким пламенем их дикие лица и богатые одежды, представлявшие такой удивительный контраст с манерами их владетелей, - казаки, казалось, наслаждались гармоничными звуками юга, песнями, где воспевалась "возлюбленная Нина", - бесконечно чарующими песнями, которые могли бы смягчить не только этих суровых детей севера, но также их жестокий климат. Тысячи подобных рассказов являлись предметом наших бесед в виленском обществе. Как ненавистен был нам истинный виновник всех этих бедствий! Помню, как на одном из таких собраний присутствующие стали изобретать разного рода казни для Наполеона. Особенно изобретателен был один англичанин, делавший предложения в мрачном духе своих соотечественников. Когда настал мой черед, я сказала: "Мне хотелось бы, чтобы Наполеон утонул в тех слезах, которые он заставил пролить". Среди всех этих бедственных картин я также испытывала личные горести. Я не получала никаких известий от моего отца и братьев. Часто приходили сказать мне, что они взяты в плен и что в данных обстоятельствах можно этому только радоваться.   Глава XI. Возвращение императора Александра в Вильну. Беседы его с автором мемуаров Не прошло еще пятнадцати дней со времени возвращения в Вильну русских войск. Однажды утром я проснулась с той печалью, с тем стеснением сердца, которое стало для меня обычным. В этом настроении я в первую минуту пробуждения не могла дать себе отчета, - страдаю ли я от совершившегося несчастья или от предчувствия его. Вдруг пришли сказать мне, что в эту ночь приехал император. Я заплакала и воскликнула: "Ангел здесь! Мы все будем спасены!" Днем ко мне явился с визитом милый, добрый граф Толстой, и я искренно была рада вновь увидеться с ним. Он передал мне благодарность нашего обожаемого Государя. Мы довольно долго беседовали о несчастьях, вызванных этой войной, и утешали друг друга надеждой на более счастливое будущее. Граф Толстой простился со мной. Вдруг, спускаясь уже с лестницы, он вспоминает главную цель своего визита и, поспешно возвращаясь, говорит мне: "Тысячу раз прошу извинить меня. Я забыл сказать, что Государь поручил мне спросить у вас, может ли он навестить вас сегодня вечером". Когда он вышел, я не могла удержаться от смеха и дала себе слово рассказать императору об этом новом проявлении памяти его обер-гофмаршала. Хотя я была счастлива при мысли, что опять увижу Государя, тем не менее, вспоминая о моем отце и братьях, я чувствовала невыразимое смущение. Они покинули свою страну, чтобы последовать за врагами своего Государя. Они некоторым образом были к этому принуждены; тем не менее факт был налицо. Что скажу я ему? И что скажет он мне? Какое затруднительное положение! Но присутствие Александра, благосклонное выражение тою, что он называл своей признательностью ко мне (внушавшей мне самую глубокую благодарность к его ангельской доброте, ценившей во мне небольшое доказательство моей преданности к нему), рассеяли все возникшие в моем уме облака и дали мне спокойно, безбоязненно насладиться счастьем видеть и слышать его. Наконец, сам он со свойственной ему необычайной деликатностью, казалось, угадывал мои страдания. Он следующими словами приступил к этому тягостному вопросу: "Я не могу обвинять литовцев; им пришлось уступить силе: тайна нашей тактики была им неизвестна. Они не могли предвидеть ни хода событий, ни их направления. Притом, вполне естественно было им желать восстановить свое государство. Тем не менее император Наполеон далек был от мысли осуществить их надежды, так-как он отверг все предложения, с которыми я через Балашова обратился к нему в начале кампании. Я решил тогда принести большие жертвы, чтобы сохранить мир и свободу торговли, без которой государство мое не может существовать. Что Наполеон никогда не думал о восстановлении Польши - это ясно из того, что он не принял тех уступок, на которые я был согласен. В конце концов, я терял лишь завоеванную территорию; империя оставалась неприкосновенной. Он этого не захотел. Поэтому мне пришлось проводить план действий, успех которого явился плодом нашей стойкости и помощи свыше. Мы не могли по собственному почину пойти на риск войны против таких искусных генералов, с армией, в течение двадцати лет привыкшей побеждать и командуемой великим полководцем, таланты которого и военный гений до этой кампании не знали поражений... Скорее, чем отказаться от намеченного плана и принять условия, которые Наполеон хотел мне предписать, я готов был пожертвовать не только Москвой, но и Петербургом, и удалиться в Казань, в глубь России, хотя бы до границ Азии. И при этом, опять-таки я не рисковал настоящими границами, ибо Петербург построен на шведской земле, а Москва - наше древнее приобретение. Но, - добавил Государь, улыбаясь, - я во всяком случае рассчитывал, что мне представится возможность вернуться. Повторяю, - сказал Государь, - я ничего не имею против литовцев. Мы сами их покинули, но этого больше не случится". Государь затем соблаговолил сказать мне, что он пережил очень печальные минуты со времени пребывания своего в Вильне и в течение шестимесячной кампании. "Я очень много перестрадал, - сказал Государь, - и сильно тревожился. Петербургское население волновалось, большинство было недовольно первыми военными действиями. В последнее царствование и при императрице Екатерине придворные интриги гораздо более привлекали общественное внимание, чем теперь; и в настоящее время все хотят быть посвященными в тайны правительства и политики; возможно ли удовлетворить всех?.. Я не разделяю счастливую философию Наполеона, и эта несчастная кампания стоила мне десятка лет жизни..." Государь назвал кампанию несчастной! Но ведь он был победителем! Он торжествовал! Но это великодушное сердце не могло радоваться своим успехам при виде страданий всего человечества. Чтобы избавить чувствительные взоры императора от картины бедствий, причиненных этой жестокой войной, был составлен новый маршрут, удалявший его от пути, по которому следовали армии. Тем не менее он встретил по дороге несколько несчастных заблудившихся французов. Он давал им вспомоществование или сажал их в свои сани. Таким образом, он привез больного французского солдата в принадлежавший моему отцу замок Постави. Император ночевал там, оставил несчастному денег и просил позаботиться о нем. Таково было поведение Государя относительно его врагов: он уже не считал их за таковых, раз они были несчастны. Наполеон совершенно иначе вел себя, когда он, среди бедствий, бросил собственных солдат - орудие его карьеры и славы. Император приехал из Петербурга в Вильну в три дня, в открытых санях, что утомительнее, чем ночь, проведенная на бивуаках. И он сказал, смеясь: "За поездку в Вильну мне пришлось поплатиться кончиком носа". Подали чай. Император любил чай и пил его много. Разливая чай, г-жа Т. предложила Государю чашку, но он не согласился взять ее, говоря, что первая очередь за мной, и сказал тоном любезной шутки: "Хотя я и северный дикарь, но я знаю, как надо обходиться с дамами". Император много расспрашивал меня о Наполеоне и о том, как я была ему представлена. Я попросту рассказала то, что произошло при этом случае. Государь повторил, что я выказала удивительную смелость, не побоявшись того, перед кем дрожали даже мужчины. Я ответила, что для меня было счастьем дать Его Величеству единственное доказательство преданности, которое было в моей власти, и что я не смела бы надеяться когда-либо получить столь отрадную награду - одобрение моего Государя. Он пожелал знать, какое впечатление произвел на меня Наполеон. Я сказала, что внешность его не соответствовала моему представлению, которое я составила себе о нем, судя по его гению. "Вот именно, такое же впечатление произвел он и на меня," - заметил Государь. "Обратили вы внимание на его светлосерые глаза, столь проницательные, что трудно выдержать его взгляд?" - "Я ничего не нашла внушительного в личности Наполеона," - сказала я тогда. "Признаюсь, несмотря на чрезвычайную доброту Вашего Величества, я испытываю большую робость в Вашем присутствии, чем когда меня представляли Наполеону; между тем я знала, насколько он неприветлив и необходителен в своем обращении с женщинами." - "Как, - сказал император, - неужели я внушаю вам страх?" - "Да, Ваше Величество, страх заслужить Ваше неодобрение." Государь любезно поблагодарил меня. Император спросил также, видела ли я неаполитанского короля. Я , ответила, что я лишь вскользь видела его из своего окна, со стороны двора, и что он произвел на меня впечатление театрального короля, с его желтыми сапогами и большим султаном a la Henri IV. - Да, - сказал Государь, - он заимствовал лишь костюм этого короля, а не его нравственные качества. Жаль, что вам не пришлось поговорить с ним; у него гасконский акцент. При моем первом свидании с Наполеоном я увидел около него молодого Журка, которого тотчас представили мне под именем и титулом герцога Бергского, зятя императора. В другой раз он появился в розовом мундире испанского покроя, с зелеными украшениями. Я заговорила о новой милости, оказанной Наполеоном его зятю. - Он чересчур добр, - сказал Государь, - Наполеон должен бы расстрелять его, так как это он погубил его, уничтожив французскую кавалерию. Государь не мог удержаться от улыбки, когда я передала ему фразу, которую сказал Наполеон, при представлении ему дамы: "Император Александр очень любезен, он покорил все ваши сердца, mesdames. Хорошие ли вы польки?" Беседуя, я щипала корпию, и Государь сказал мне тогда милую фразу, которую я привожу, чтобы показать, какая деликатность и любезность проглядывала у него даже в самых мелочах: "Хотелось бы быть раненым, чтобы пользоваться этой корпией". Когда зашла речь о некоторых подробностях пребывания Наполеона в Вильне и услуг, которые он требовал от своих сановников (так, например, Коленкур должен был подавать ему подножку), Государь, очень шокированный, воскликнул: "Разве можно так унижать личность посланника? И притом, какое удовольствие, чтобы вам прислуживали камергеры и шталмейстеры. Разве мой камердинер не лучше служит мне, чем все эти придворные полотеры. К счастью, - продолжал он, - теперь уже перестают считать, что придворного места достаточно, чтобы заполнить деятельность человека; и те, которые имеют такое место, несут другую службу, в военном или административном ведомстве". Философ на троне, как называл Александра Наполеон, ярко обрисовывался в этих словах, и особенно в его равнодушии ко всей помпе, которой, обыкновенно, окружает себя верховная власть. Г-жа Ф. призналась, что, со своей стороны, все это кажется ей очень красивым. - "Так вас соблазняет суетный блеск?" - отвечал Государь. И он произнес тогда прекрасные слова, которые я уже приводила раньше, но которые заслуживают, чтобы их всегда повторять: "Надо побывать на моем месте, чтобы составить себе понятие об ответственности Государя и о том, что я испытываю при мысли, что когда-нибудь мне придется дать отчет перед Богом в жизни каждого из моих солдат. Нет, престол - не мое призвание, и если б я мог с честью изменить условия моей жизни, я бы охотно это сделал". Как изумительны были эти слова в такую минуту в устах Государя, торжествовавшего над самым страшным своим противником, покорителем Европы! "У меня так мало поддержки в моих стремлениях к счастью моего народа! - сказал он затем. - Признаться, иногда я готов биться головой об стену, когда мне кажется, что меня окружают одни лишь себялюбцы, пренебрегающие счастьем и интересами государства и думающие лишь о собственном возвышении и карьере". Какие прекрасные чувства! Какая ангельская Душа проглядывала в любви Государя к миру, в его презрении к роскоши, к честолюбию и вообще к царедворцам! Для этого любящего сердца недостаточно было счастья его собственных Подданных; он мечтал о счастье всего человечества: он хотел бы возвратить миру золотой век. "Почему бы, - говорил он, - всем Государям и европейским народам не сговориться между собой, чтобы любить друг друга и жить в братстве, взаимно помогая нуждающимся в помощи? Торговля стала бы общим благом в этом обширном обществе, некоторые из членов которого, несомненно, различались бы между собой по религии; но дух терпимости объединил бы все исповедания. Для Всевышнего, я думаю, не имеет значения, будут ли к Нему обращаться по-гречески или по-латыни, лишь бы исполнять свой долг относительно Его, и долг честного человека. Длинные молитвы не всегда бывают угодны Богу". - "Государь, - сказала я тогда, - а я между тем возносила долгие молитвы за Ваше Величество." Государь, казалось, был тронут и, поблагодарив меня с обычной своей приветливостью, прибавил: "Молитвы такой чистой Души, без сомнения, исполнятся". Я осмелилась при этом заметить, что если б все люди следовали морали Евангелия, морали столь отрадной, столь доступной каждому, можно было бы, приняв принципы этой божественной книги, обходиться без других законов. Император одобрил мою мысль. Я бы желала, чтоб короли могли так же, как я, послушать этого Государя, чтобы запомнить все его слова и руководствоваться ими в своем поведении. Его Величество перевел разговор на произведения философов XVIII в., Вольтера, Руссо, Дидро, д'Аламбера и др. Из произведений Вольтера я знала только его трагедии, "Генриаду", исторические его сочинения; Руссо я почти не знала. Государь уверял, что философия Руссо менее повредила религии, чем сочинения Вольтера. Многие филантропические идеи этого писателя, по-видимому, нравились Государю и подходили к складу его ума. Я также отметила некоторое соответствие между идеями Государя о всеобщем мире и сочинением Сен-Пьера. Государь одобрительно отозвался о "Гении Христианства", произведении по справедливости так же знаменитом, как и его автор, о философии Канта, столь глубокой и отвлеченной, что можно считать ее непонятной и непонятой даже самим Кантом. Среди этой серьезной беседы Государь вдруг прервал себя, смеясь. "Не знаю, - сказал он, - что мне вздумалось читать курс морали, беседуя с хорошенькой женщиной. Если б меня слышали, надо мной, наверно, стали бы смеяться". Я поспешила ответить, что я воспользуюсь этим курсом морали и благодаря Его Величеству стану лучше. "Ах! вам этого не надо, вы много лучше нас. Впрочем, - заметил он, - такие разговоры со многими женщинами неуместны; есть такие, которым постоянно нужны сказочки". Разговор вскоре вновь перешел к Наполеону. Александр, с полным основанием, удивлялся изумительной непредусмотрительности этого великого воина, отважившегося идти в опустошенную страну с шестьюстами тысяч человек, без всякого провианта и жизненных запасов; и последствием этой непредусмотрительности явилось мародерство и неповиновение армии... Наполеон сам говорил лицам, умолявшим его издать армии строгие приказы для прекращения грабежа: "Что же мне делать? Надо же им чем-нибудь жить". "Наполеон думал, - продолжал Государь, - что легко поднять русский народ, соблазнив его в разных прокламациях перспективой свободы. Но как было неполитично оскорблять религиозные взгляды русского народа, допустив, чтобы французские войска безнаказанно совершали кощунства в святых местах, освященных религией. При виде оскорблений и расхищений, совершаемых по отношению к предметам их культа, русские сочли за ловушку все сделанные им предложения; и, всегда верные своему Богу и своему Государю, вместо того, чтобы бежать навстречу своим мнимым освободителям, они удалились в глубь лесов со своими женами, детьми и скотом; и сами поджигали свои жилища, не переставая тормозить движение неприятельских войск. О, мои бородачи! - с энтузиазмом воскликнул Государь, - они много лучше нас! Вот где еще можно найти патриархальные нравы, глубокое уважение к религии, любовь к Богу, полную преданность личности Государя!.." Александр стал говорить затем об услугах, оказанных этой кампании евреями, которые подожгли мост, чтобы задержать движение французов. "Они выказали удивительную преданность," - сказал Государь. - "Да, удивительную", - повторила я, думая в эту минуту лишь о совершенных евреями жестокостях. Заметив сейчас же, что восклицание это с моей стороны было более чем наивно, я спохватилась и прибавила: "Судя по себе, Ваше Величество, я не вижу в этом ничего удивительного..." Император опять заговорил о личности Наполеона, его манерах, небольшом росте и т.д. "Ваше Величество, - сказала я, - весьма редко бывает, чтобы Государь соединял в себе все качества". - "Но примеры этому бывают", - сказала г-жа Ф. "О, да, конечно..." - с живостью подхватила я. Тотчас угадав, кого я при этом разумею, Государь, краснея, закрыл себе лицо обеими руками и сказал с самой любезной улыбкой: "Пожалуйста, без комплиментов". На следующий день город собирался дать большой бал по случаю годовщины дня рождения Его Величества, но Государь отказался от этой почести и сказал мне по поводу этого отказа, мотивированного столькими причинами: "Я подумал, что в данных обстоятельствах танцы и даже сами звуки музыки не могут быть приятны". Я поспешила выразить сочувствие столь справедливой мысли. Прощаясь со мной, Государь изволил вновь любезно выразить свое участие ко мне и благоволение. Я проводила Государя до передней, где его ждал любимый его кучер Илья, который напился чаю с моим лакеем и горничными, в то время как, по моему приказанию, другие слуги смотрели за лошадьми Государя. Кучер остался очень доволен проведенным вечером, который был даже весьма шумен, так как долгий, громкий смех доносился до гостиной, где я сидела с Государём, который, по счастью, не обратил на это внимания. Илья уверил моих людей, что он расскажет об их дружеском приеме своему господину, которому, сказал он, это, наверно, доставит удовольствие. Слуга этот своим прекрасным характером вполне заслуживал безграничную привязанность к нему императора. Мне рассказали о нем трогательный эпизод. Государь имел обыкновение ездить по улицам Петербурга в дрожках или зимой в санях, запряженных в одиночку. Лошадью правил Илья. Однажды, когда Государь объезжал город, Илья повез его в грязную, плохо застроенную улицу. "Зачем ты везешь меня в этот квартал?" - спросил Государь. Илья тотчас повернул назад. Тем не менее в другой раз он опять повез Государя в то же место. Государь, очень удивленный, сказал: "Ты не без причины все возишь меня на эту улицу?" Принужденный отвечать, Илья сказал: "Если Ваше Величество дозволит, я отвечу, когда мы проедем подальше". Государь согласился. Подъехав к одной хижине, Илья остановился. "Ваше Величество, - сказал он, - вот жилище вдовы моего прежнего хозяина, который уступил меня Вашему Величеству". Государь ничего не ответил; но, вернувшись во дворец, он дал честному Илье денег для передачи прежней хозяйке, с обеспечением ей пенсии на остаток ее дней. Муж этой дамы потерял все состояние оставил ее в нищете*. ---------------------------- * По Смерти императора Александра ничто не могло заставить Илью расстаться с телом его обожаемого господина. Оглавление   www.pseudology.org