В течение десяти лет - от 1918 до 1927 года - вопрос об иностранных Концессиях в СССР был предметом обсуждения и в Советской России, и в Европе, и в Америке; он возбуждал всеобщее внимание, ему порой отводилось одно из первых мест в деле политической и хозяйственной стабилизации европейского Запада.

 

Концессиям посвящались длинные столбцы в газетах, о них читались доклады и контрдоклады в научных учреждениях, и все государственные деятели того времени, от Ленина до Ллойд-Джорджа, делали по поводу них пространные заявления. Если сравнить всю эту шумиху с практическими результатами - картина получается странная.

 

В итоге Концессии почти ничего не дали. Вот уж подлинно: гора родила мышь. За период с 1921 по 1928 г. советская власть получила 2,400 концессионных предложений, заключено же было всего 178 договоров, считая в том числе 3 договора о технической помощи. На 1 октября 1928 г. в России сохранилось лишь 68 концессионных предприятий, с капиталом в 61 миллион рублей и 20,000 служащих и рабочих. 

2

 

Ленин, в отличие от большинства своих ближайших сотрудников, был очень серьезным и образованным экономистом. В 90-ых годах прошлого столетия он принимал участие в борьбе между народниками и марксистами. Русскую интеллигенцию разделяли страстные споры о грядущих экономических судьбах России: суждено ли ей, подобно другим странам, пойти по пути капиталистического развития, или же наличие крестьянской общины позволит России перейти непосредственно к строительству социалистических форм жизни?

 

Ленин в этом споре защищал взгляды русских марксистов, которые не верили в социалистическую миссию крестьянства и ожидали победы социализма лишь в результате классовой борьбы пролетариата, рост и подъем которого обусловлен был развитием промышленности и капитализма в России. Ленин написал множество статей, а также большой научный труд («Развитие капитализма в России»), в доказательство исторической неизбежности русского капитализма. 

Ставши, через четверть века, вождем Октябрьского переворота, Ленин оказался в противоречивом положении: революционная стихия тянула к молниеносной ликвидации капитализма, вопреки всем теориям. Будучи скорее политическим деятелем, чем ученым, Ленин совершал теперь ломку капитализма такими темпами и такими мерами, которые он сам, за десять-двадцать лет до того, счел бы безумием.

 

Он стоял во главе революции, но подчинялся, в то же время, ее стихийным импульсам. В деловых вопросах, однако, он не мог забыть всего, что знал и понимал: он предвидел в России, и под коммунистической властью, известное развитие капиталистического хозяйства - он называл это «государственным капитализмом» - и готов был создать возможности для такого развития.

 

Не раз, в своих речах и статьях 1920-22 гг., он, стараясь рассеять недоумения и побороть протесты своих сторонников, возвращался к этому вопросу и доказывал, как велика будет польза для России от привлечения иностранных капиталов. 

3

 

Но для Ленина, все же, на первом месте стояли соображения политические. Он видел в Концессиях, и даже в предварительных переговорах о будущих Концессиях, приманку для «мирового капитала», которая сможет победить враждебность его к Советской России.

 

Предоставление Концессий должно было разбить враждебное единство капиталистического окружения и создать в ряде стран влиятельные группы капиталистов, заинтересованные в мирных отношениях с Москвой, ибо война означала бы для них потерю их вложений. Во всем этом была большая доля военной хитрости, которую Ленин считал необходимой во взаимоотношениях «рабочего государства» с государствами капиталистическими. 

В годы англо-французской интервенции, в самый разгар «военного коммунизма», 23 сентября 1919 года, Ленин, в известном письме «Американским рабочим», уже говорил о своей готовности предоставить Концессии «в случае заключения мира». Когда же интервенция была ликвидирована, а отношения с Западом все же оставались враждебными, Ленин провел через Совнарком декрет о Концессиях.

 

Решено было даже выработать список будущих Концессий, своего рода прейскурант для мировой буржуазии. Заграничные представители советского правительства во всех столицах Европы не переставали вести переговоры о Концессиях, заверяя соискателей в возможности спокойной работы в советском государстве и обещая им большие выгоды в случае вложения капитала в русское хозяйство.

 

Однако, концессионная кампания в конечном итоге определялась политическими целями. Бывали случаи, когда уже совершенно готовый концессионный договор в последнюю минуту отправлялся в корзину... из-за недружелюбного отношения к Москве того или иного правительства. Это произошло, например, с известной концессией Уркарта. 

3

 

В связи со слухами об открывающихся возможностях для работы иностранного капитала в России, в Москву стали прибывать различные представители европейского капиталистического мира. Пионерами были, как всегда в подобных случаях, капиталисты с авантюристическими наклонностями; они скоро заполнили две больших московских гостиницы - «Метрополь» и «Насиональ».

 

Много было людей, которые в военное время очень нажились, но с окончанием войны потеряли источник доходов, как, например, владельцы оружейных заводов и т. д.; были и разорившиеся во время войны предприниматели, например пароходовладельцы - все они искали нового приложения для своих сил и капиталов и рассчитывали, что Россия может стать для них источником обогащения.

 

Немало было также и политиков, служителей искусства; был даже один содержатель большого ночного увеселительного заведения, который приехал с поручением от крупных фирм, искавших концессию на платину, золото и вообще на всяческое сырье, которым Россия так богата. Многие приезжали в Москву, заручившись предварительно рекомендацией видных европейских коммунистов или известных политических деятелей, оказавших большевизму в дореволюционное время те или иные услуги. 

Эти концессионеры попадали иногда в довольно щекотливое положение по отношению к своим собственным странам, большинство которых проводило политику бойкота Советской России и весьма неодобрительно смотрело на банкиров, промышленников и т. д., добивавшихся сотрудничества с Москвой. Поэтому, приезжая в Россию, будущие концессионеры часто просили нас держать переговоры втайне.

 

Однако, говорили они, если Концессия будет им дана, то они не побоятся объявить об этом открыто, несмотря на то, что капиталистический мир может подвергнуть их за это остракизму. Они на это, де, идут, ибо «есть ради чего рисковать». 

Многим из приезжих удавалось установить связи с русскими адвокатами, интеллигентами, экономистами, которых они принимали на службу в качестве работников своих предприятий в будущем, а в настоящем - в качестве ходатаев по делу о получении Концессий.

 

Чека, которая вообще очень внимательно и неодобрительно следила за сношениями иностранцев с русскими гражданами, в данном случае, в связях с концессионерами не только не видела ничего предосудительного, но даже поощряла их, так как появление каждого предложения о Концессиях считалось прорывом капиталистической блокады. С другой же стороны, Чека таким путем получала информацию о внешнем мире и знакомилась с настроениями его представителей. 

 

4

 

Не надо думать, однако, что в первый период лишь авантюристы и  прожектеры интересовались  концессионной политикой ленинского правительства. В то время как московские гостиницы приютили, действительно, довольно разношерстных «дельцов», в столицах Европы более солидные представители капиталистического мира также серьезно заинтересовались новыми возможностями и открывающимися перспективами в Советской России. Мне пришлось в этом убедиться воочию; когда я оказался за границей в 1920 и 21 гг., т. е. на заре советской концессионной политики. 

К нам в Лондон явился однажды (это было, кажется, в 1921 году) Ф., человек с мировым именем, один из крупнейших представителей и фактических создателей голландской электрической промышленности. Он также добивался встречи с Красиным. При свидании с последним Ф. сказал ему: 

- Мне деньги не нужны, да и новые дела меня мало интересуют. Но я внук Карла Маркса, того человека, идеи которого воодушевляют вождей русской революции. Поэтому я хочу быть первым строителем большого электрического завода в России и предлагаю построить завод электрических лампочек. Я ознакомился с ленинским планом электрификации России, и я убежден, что страна, которая так хорошо поняла значение электричества для судеб человечества, не погибнет, а будет развиваться и процветать. 

На Красина, который и сам, в качестве инженера-электротехника, разделял увлечение Ленина электрификацией, и речь и предложение Ф. произвели сильное впечатление. Сейчас же начался обмен телеграммами с Лениным, и в течение нескольких месяцев, и в Москве, и в Лондоне, все видные советские работники с гордостью говорили о том, что один из представителей капитала той страны, которая ни за что не желала признать советскую власть, добивается теперь Концессии на постройку электрических заводов в России. 

Впрочем, из предложения Ф. так ничего и не получилось. Насколько мне помнится, какие-то немецкие фирмы, хотя и не связанные родственными узами с Марксом, добились этой Концессии раньше Ф., сделав более выгодные предложения советскому правительству. 
 

В качестве руководителя лесного ведомства, мне приходилось иметь особенно много дела с будущими концессионерами и их русскими представителями. Среди всевозможного рода Концессий, которые Россия могла предоставить в то время, лесные Концессии занимали первое место, и они-то и привлекали больше всего внимание внешнего мира.

 

Фактически, почти всякая Концессия была в то время связана, в той или иной форме, с лесными эксплуатациями. С другой стороны, Ленин, по-видимому, считал нужным знать мое мнение о сделанных советскому правительству предложениях, и поэтому большинство концессионных дел проходило через мой кабинет. 

5

 

Интересны были настроения русских интеллигентов, подчас крупных адвокатов и общественных деятелей, которые являлись ко мне в качестве представителей концессионеров. Они свободно излагали мне свои взгляды. Одни из них надеялись, что Россия, предоставив иностранному капиталу в широких размерах промышленные Концессии, использует этот путь, чтоб вырваться из тисков коммунизма, и, таким образом, Концессии будут содействовать преодолению советского строя.

 

Другие находили, что Концессии необходимы для того, чтоб установить контакт с внешним миром и не дать стране задохнуться. За предоставление Концессий стояли не только коммунисты, но и все другие русские партии, от крайних правых до самых левых.

 

Если высказывались сомнения, иногда даже категорическое отрицание, то это были голоса не из кругов коммунистических или социалистических, а из среды беспартийных интеллигентов - специалистов-экономистов, профессоров, членов разных научных комитетов и т. п.

 

Эти люди больше всего опасались, что Концессии приведут страну к полному порабощению иностранным капиталом: последнее будет для России, мол, еще более унизительно, чем все, бывшее до сих пор. Настроенные в таком духе  интеллигенты обвиняли коммунистов, в связи с концессионной политикой Ленина, в недостатке патриотизма. Конечно, - говорили они, - им безразлично, что будет с Россией, а нам впоследствии все это придется расхлебывать! 

У коммунистов - это было очень интересно наблюдать - тоже был своеобразный патриотизм, но их тактика определялась их оценкой перспектив дальнейшего развития событий. 

 

- Нам безразлично, - говорили они, - много или мало даем мы сейчас капиталистам, ибо в конце концов мы их же перехитрим. В данный момент мы получим их деньги и их мозги, а потом все достанется нам, ибо мировая революция на носу! 

Впрочем, возражения против Концессий раздавались еще и из кругов профессиональных союзов, в том числе и со стороны некоторых профсоюзных коммунистов. Они говорили совершенно открыто: 

- Как же это так? Мы только что выгнали собственных капиталистов, а теперь нам преподносят иностранный капитал, который будет нас эксплуатировать, под защитой своих дипломатов, еще больше, чем старые хозяева. 

Им возражал один из коммунистических экономистов, В. П. Милютин: 

- Ленин сказал, что нам, коммунистам, приходится платить за обучение; мы предпочитаем платить иностранцам, ибо за деньги мы всегда сможем освободиться от них, едва только мы сделаемся достаточно сильными. А, кроме того, мы можем себе позволить дать им все, чего они просят: ведь через несколько лет в Европе произойдет социальная революция, и тогда все, что они принесли, достанется нам без всякой оплаты. 

6

 

Хотя эта точка зрения Ленина и была известна соискателям Концессий, последние перефразировали ее по-своему: «советский режим, мол, все равно долго не просуществует, а мы зато будем первыми, занявшими капиталистические позиции в России». 

Вообще же, большинство коммунистов относилось очень настороженно к идее привлечения иностранного капитала в Россию, но перспектива быстрой индустриализации страны побеждала их сомнения. Многие из них уже видели, как Россия преобразуется американскими темпами в индустриальное государство. Все они держались того взгляда, что советская власть должна опираться на рабочих, а не на крестьян, и поэтому готовы были на самые большие жертвы ради преобразования мужицкой Руси в промышленную Советскую страну. 

Когда было решено, что Москва примет участие на конференции в Генуе, где должен был обсуждаться вопрос о том, как примирить революционную Россию с капиталистическим миром, Ленин подчеркивал большое демонстративное значение этой конференции. Он заявил, что это будет та трибуна, откуда Советы - через головы капиталистов - смогут обратиться с призывом к колеблющейся части рабочего класса.

 

В то же время Ленин считал, что буржуазию можно привлечь конкретными делами, а не какой-либо пропагандой. Ей нужно предложить приманку, как бы кусочек сыра, положенный в мышеловку: этой приманкой должны были быть Концессии. Ленин полагал, что капиталистический мир набросится на эту приманку, и этим путем удастся вбить клин в солидарность капиталистических стран в их отношении к Советской России. 

Так как главные Концессии были лесные, то я был в первую же очередь вызван к Ленину, и он поручил мне составить карту лесных угодий, которые Советская Россия готова отдать в концессию. При этом он мне предложил руководствоваться следующими принципами:

 

1) Участки эти должны быть подальше от населенных центров

2) Они должны быть разбросаны, как квадраты на шахматной доске, вперемежку с совхозами; таким путем факт лучших условий труда в совхозах будет действовать разлагающе на капиталистические предприятия, а эти последние, в свою очередь, так как дело у них поставлено лучше, смогут служить примером хорошей организации производства для совхозов.

3) Участки, идущие в концессию, должны отводиться подальше от железных дорог и водных путей или же там, где водные пути недостаточно расчищены. Тогда капиталисты вынуждены будут осуществлять различные мероприятия, чтобы создать более благоприятные условия для своей работы. Эти улучшения дадут возможность втянуть в эксплоатацию ряд других лесных областей, где потом можно будет создать и советскую промышленность. 

Когда карта была составлена, Ленин поручил Милютину написать к ней объяснительную записку. Кроме того, была отпечатана на нескольких иностранных языках книжка с изложением всех тех возможностей приложения иностранного капитала, которые советская власть готова была на известных условиях предоставить. 

Капиталистический мир, действительно, - как я писал выше - вначале набросился на эти предложения, предполагая, что это первый шаг к сдаче советских позиций и что это будет тот «троянский конь», при помощи которого капитализм сможет быть восстановлен в России. Некоторые капиталисты шли так далеко, что истолковывали эту политику советской власти как «спуск на тормозах» коммунизма к капитализму... и вскоре все московские гостиницы наполнились приезжими соискателями. На самом же деле, года через два определилось, что эта концессионная политика была только одним из маневров советской власти. 
 

7

 

Несколько концессионных предприятий, созданных в период НЭП'а, поставили в дальнейшем перед московским правительством ряд сложных проблем: ведь в них был иностранный капитал, а рабочими были советские граждане. Концессионеры, естественно, стремились выговорить себе максимальные права при минимальном вмешательстве Советского государства в их дела. Советские же органы, наоборот, старались обеспечить себе возможность контроля и защиты труда. Вокруг этого шла борьба в продолжение всех переговоров с иностранными капиталистическими группами.

Среди концессионных предложений одним из самых грандиозных и интересных был норвежский проект «Великого Северного Пути», наделавший немало шуму. Он сводился к следующему. Через северные менее заселенные лесные районы России должны быть проведены железнодорожные и водные пути при помощи иностранного капитала.

 

По обеим сторонам дороги концессионерам предоставляется двадцативерстная полоса для эксплуатации лесов, сооружения лесопильных заводов и других промышленных предприятий. Лес, вывозимый потом за границу, должен пойти частью в погашение вложенного иностранцами капитала. Все эти предприятия должны были получить своеобразную «внутреннюю автономию», так как предполагалось, что они будут работать на капиталистических основаниях. 

Искателями этой Концессии были два брата-норвежца, пароходовладельцы В. Во время первой великой войны они очень разбогатели, фирма их имела мировую репутацию, их пароходы по ценности возросли в шесть раз; после войны они почувствовали, что необходимо найти новые области для приложения своей энергии и своего капитала. 

Они явились в Москву, как представители того нейтрального капитала маленькой Норвегии, который, по их словам, не был агрессивен, не был связан с «большой» политикой Антанты, а потому должен был быть приемлем для Советов. Кроме того, они указывали на то, что и рабочая партия Норвегии (незадолго до того вышедшая из Второго Интернационала и склонная к вхождению в Третий) также очень расположена к коммунистической России.

 

Вдобавок, знаменитый Фритьоф Нансен весьма доброжелательно относится к этому начинанию и готов в будущем дать ему свой «патронаж» (имя Нансена было чрезвычайно популярно в России, он был в расцвете своей славы полярного пионера-исследователя великого северного пути).

 

Представителем этих норвежцев в Москве оказался инженер Воблый, брат известного экономиста, профессора Воблого - зятя не менее знаменитого правого депутата Шульгина. Воблому удалось заинтересовать меньшевика В. Громана, известного статистика, и однажды утром я был приглашен на дом к Громану, где нашел и Воблого.

 

Мне был изложен весь проект, с указанием на то, что этим путем изолированная Россия вновь прорубит себе окно в Европу и что Норвегия, оказавшая столько услуг Англии во время войны, несомненно использует свое влияние на Великобританию для урегулирования ее политических взаимоотношений с Советской Россией. 

- Важно то, что норвежский капитал не агрессивен, - прибавил при этом Громан. 

Увы! в процессе этих переговоров, тянувшихся очень долго, норвежские капиталисты - после знаменитого краха, когда цены на пароходы внезапно катастрофически упали - перестали быть капиталистами, - и вся эта затея оказалась неосуществимой. 

 

8

Не менее интересной была история с получением Концессии на пароходство по Каме и Волге. Однажды, без предварительного звонка, известный в прошлом промышленник Г. явился в мой служебный кабинет. Во время первой мировой войны братья Г. стояли во главе ряда промышленных и страховых обществ, среди которых было и общество пароходства по Волге. Разговор между нами начался приблизительно следующим образом: 

- Здравствуйте, товарищ Либерман, - сказал Г. - Я к вам явился по поручению товарища Красина и товарища А. М. Лежавы. Мне надоело пресмыкаться перед вырождающейся Европой. Я хочу помочь строить новую Россию, и я хочу создать условия, при которых Кама и Волга станут настоящими советскими Камой и Волгой. 

Г. тут же изложил план того, как он, при помощи иностранного капитала и иностранных инженеров, возродит и оживит движение по этим рекам. Он рассчитывал при этом также на развитие грузового товарооборота, в первую очередь, на перевозку леса; потому-то он явился ко мне. Он предполагал пустить по Волге и Каме пароходы, с новыми, модернизированными дизелями, представляющие собой как бы плавающие дома, с магазинами, библиотеками, столовыми и т. д.

 

Это был грандиозный план, и он получил, якобы, поддержку Лежавы, который в прошлом состоял директором-распорядителем одного из страховых обществ, находившихся под контролем братьев Г. Кстати, Елизаров - муж сестры Ленина, который, благодаря Лежаве, работал в свое время в том же обществе - относился благожелательно к проекту и так ценил организаторские способности братьев Г., что убедил Ленина в полезности и осуществимости этого плана. 

В качестве «толкача» к Г. был приставлен инженер Малченко, старый друг Ленина, входивший еще в организованный Лениным «Союз борьбы за освобождение рабочего класса» (В 1895 году в эту группу входили также Запорожец, Ванеев, Старков, Кржижановский и Мартов). Соискатели этой Концессии открыли даже контору в Москве, во главе которой и стал Малченко, с окладом в 500 рублей в месяц - что по тем временам, кстати сказать, считалось солидной суммой. 

Г. добился того, что ему в виде особой привилегии был выдан советский паспорт взамен польского, приобретенного им наспех, когда он тайком покинул Россию после Октябрьской революции. 

9

 

Концессиях эта вызвала много толков. Ленин пытался ею козырнуть перед капиталистами, но профсоюз водного транспорта, знаменитый Цектран, высказался против нее. «Мы, мол, убрали Мешкова (известного волжского богача и пароходовладельца, описанного Горьким) не для того, чтобы посадить затем немца или француза». Крылатое словечко Троцкого: «Волга должна стать честной советской рекой» применялось Цектраном и по отношению к этой Концессии. 

Вся эта затея кончилась весьма печально: после долгих переговоров Цектран победил, а соискатели Концессии - Г. и, если не ошибаюсь, его представитель Малченко - были расстреляны... 

Очень показательной была также история с американской концессией на Камчатку, о которой в 1920 году вел переговоры с Лениным приехавший в Россию Вандерлипп, известный американский финансист. 

Считая его одним из крупнейших представителей американского капитала, советское правительство и разговаривало с ним соответственно; тем более, что предложение было весьма заманчиво: отдать американцам концессию на всю Камчатку. Ленин очень заинтересовался этим делом, потому что в этот момент Камчаткой фактически владели японские оккупационные войска, и он предпочитал, чтобы заботу об их вытеснении оттуда взяли на себя американцы.

 

Считая столкновение между Японией и Соединенными Штатами неизбежным, Ленин хотел использовать их соперничество на Дальнем Востоке. Он так и заявил в одной из своих речей о концессионной политике: «Если мы Камчатку, которая юридически принадлежит нам, а фактически захвачена Японией, отдадим в концессию Америке, ясно - мы выиграем».

 

Кроме того, считая неизбежной экономическую рознь между Америкой и остальным капиталистическим миром, «потому что Америка богаче», Ленин надеялся на возможность завязать экономические отношения с Соединенными Штатами. Вандерлипп поддерживал эти иллюзии, обещая Ленину, что Концессия на Камчатку вызовет энтузиазм в американском народе и приведет к признанию Советской России после победы республиканской партии на президентских выборах. 

Договор о сдаче Камчатки в аренду был выработан и подписан представителями московской власти. Но когда дошло дело до подписи Вандерлиппа, выяснилось, что никаких гарантий он дать не может. Вскоре он уехал. 

Когда же в европейской и американской печати появились известия о Концессиях Вандерлиппа, Гардинг, выбранный в президенты, выпустил официальное сообщение, что ему об этом деле ничего неизвестно и что ни он, ни его партия ни в какие сношения с большевиками не входили. 

Этим, в сущности, и закончилась вандерлипповская эпопея. Больше о нем никто ничего не слыхал. Хотя Камчатка и осталась в советских руках, но Концессии там получили, вместо американцев, пронырливые японцы. 

 

10

 

Еще один концессионный эпизод заслуживает внимания. При создании смешанных лесных обществ основной принцип был следующий: бывшим владельцам ничего не возвращается обратно. Декрет о национализации остается в силе, но все имущество предприятий переводится в основной капитал новых смешанных обществ,  акции делятся пополам между старыми капиталистами  ныне концессионерами - и советским правительством.

 

Обе стороны являются заинтересованными в будущем развитии этих обществ. По определению Ленина, Концессия была договором между государством и капиталистом, который берется поставить или усовершенствовать производство (например, добычу и сплав леса,  добычу угля, нефти, руды и т. д.). За это капиталист платит государству долю добываемого продукта, а другую долю получает сам в виде прибыли. 

Во время переговоров с норвежцем Притцем выяснилось, что один из его прежних компаньонов категорически отказывается участвовать в деле. Поэтому было решено, что из проданного товара 40.000 английских фунтов будут выделены для уплаты этому упорствующему лицу, и, таким образом, соглашение сможет состояться.

 

Красин, подписывая этот договор в качестве полпреда, предполагал, что процедура утверждения будет та же, что и прежде, то есть Ленин одобрит, основные принципы соглашения. Однако, к тому времени начал уже функционировать, так называемый, Главный Концессионный Комитет, и оказалось, что и эта Концессия должна была пройти через новую инстанцию.

 

Комитет решил, что уплата 40.000 фунтов есть замаскированная денационализация и, утвердив концессионный договор, в то же время высказался против выдачи этих денег. К моему удивлению, я получил от Комитета, за подписью его председателя Каменева, бумагу с соответствующим постановлением. Я немедленно снесся с Красиным, спрашивая: что делать?

 

Нужно сказать, что Ленин тогда был уже не у дел вследствие болезни, и не к кому было апеллировать, ибо только он мог понять и допустить такое «нарушение закона», между тем как другие могли заподозрить личные и корыстные мотивы... Красин, когда я к нему обратился, немного призадумался. Затем, медленно и многозначительно посмотрев на меня, он взял бумагу из моих рук, разорвал ее, зажег спичку и тут же сжег документ, сказав: «Вы никакой бумаги не получали...» 

- После стольких пустых разговоров, - добавил Красин, - это одно из первых реальных дел. Если же мы заявим, что меняем условия, на которых мы уже столковались, то таким поступком мы окончательно подорвем переговоры с иностранцами. Что же касается сорока тысяч фунтов, вы продадите им их же лес на эту сумму дешевле. И волк будет сыт, и овцы целы. 

Желание достигнуть положительных результатов было так сильно, что я пошел на это «беззаконие». В тот период господствовало сознание, что высшим законом и главным мерилом поведения должно быть благо революционной страны. 

Увы, через несколько лет, когда начались гонения на меня со стороны ГПУ, я часто в длинные бессонные ночи ставил себе этот вопрос: что будет, если ГПУ начнет меня «допрашивать с пристрастием» и поставит вопрос об этом инциденте? Но, к счастью, эта чаша меня миновала. 

 

11

 

Советский Союз не только давал Концессии, но в отдельных случаях пытался также и получать таковые. О двух таких характерных эпизодах я хочу сказать несколько слов. До войны и революции крупный грузинский промышленник К. приобрел громадные лесные Концессии в Персии. Он получил весь лесной массив (преимущественно дуб), покрывавший склоны плоскогорья той части Персии, которая граничит с Кавказом и Каспийским морем.

 

Так как в то время Персия еще не обладала упорядоченным сухопутным транспортом, и все движение товаров шло через Черное море, Кавказ и Каспийское море, то во время войны эксплуатация не могла быть начата.

 

Потом пришла революция... Однажды, уже при Советах, я был вызван к Красину и застал там К., грузина-концессионера. Был намечен следующий план. Советы станут владельцами этой персидской Концессии. Там будут построены крупные лесопромышленные предприятия по выработке шпал для Кавказских железных дорог, а лучший лес будет экспортироваться за границу. 

С этой целью мною была образована экспедиционная комиссия, которая провела несколько месяцев в Персии и изучила все возможности этого дела. Характерно, что в то время председатель персидского совета министров очень благожелательно относился к этому проекту. В принципе дело было одобрено даже Политбюро. Причем надо отметить, что эта Концессия рассматривалась не только под углом зрения коммерческим, но и политическим: как средство увеличения советского влияния в Персии. Было ясно, что работать в Персии придется на капиталистических началах, но в данном случае это не вызывало возражений даже со стороны самых «правоверных»... 

Второй случай - покупка Северолесом угольных копей у англо-норвежского промышленного общества на Шпицбергене. Здесь опять-таки эксплоатация была чисто капиталистической; однако, мотивом покупки этих копей была необходимость обеспечить углем пароходы, перевозившие русский лес, а также желание в какой-то мере создать связь со Шпицбергеном, ввиду намечавшихся авиационных проектов. 

Были реализованы другие крупные Концессии: Чиатурская марганцевая Концессия американской группы, во главе с Авереллом Гарриманом; Концессия на добычу золота, предоставленная англичанам, так называемая, «Лена-Гольдфильдс».

 

12

 

Наряду с этими крупнейшими объектами стояли и медные рудники на Урале, некогда принадлежавшие английской группе, во главе с Лесли Уркартом.  Концессионное дело Лесли Уркарта нашумело особенно много. Уркарт был не только миллионером, но и крупной политической фигурой в английской консервативной партии и обладал влиянием на правительственные круги. Это открывало возможность для далеко идущих переговоров, а также и для нажима со стороны Москвы. Переговоры велись в Лондоне Красиным, и я был в курсе дел. 

Уркарт был широкоплеч, круглолиц, среднего роста и средних лет. Все было у него округло: и лицо, и брюшко, и подбородок. Он ничем не походил на того длинного, худого и жилистого британца, каким мы привыкли представлять себе обитателей Альбиона. По-русски он говорил очень хорошо и внешностью напоминал скорее русского просвещенного помещика, чем английского предпринимателя, ищущего Концессий в Советской стране.

 

Англичане считали его более русским, чем англичанином, и высоко ценили его знание русских условий и умение приспособляться к ним. Он часто повторял русскую пословицу: «С волками жить, по-волчьи выть»; он гордился знанием русского крестьянина и русского рабочего и был убежден, что отлично понимает, как с ними надо обращаться. 

О старом русском режиме Уркарт отзывался с большим пренебрежением, но он был ему, несомненно, больше по душе, чем советский строй, о котором он говорил с открытым презрением. Пусть, мол, коммунисты попробуют по-настоящему наладить хозяйство на тех огромных пространствах, которыми он управлял в России, и тогда весь мир убедится, что и русским рабочим, и русским инженерам долго еще придется ждать, пока они смогут обойтись без помощи иностранного капитала.

 

Он совершенно не мог примириться с мыслью о вмешательстве Советского государства в производственный процесс. И это было главным камнем преткновения в переговорах о его Концессии. 

И в Англии, а особенно во Франции, тысячи людей - большей частью мелких держателей ценных бумаг - были, так или иначе, заинтересованы в концессионных переговорах. Будучи одним из самых крупных - если не самым крупным держателем русских бумаг, Уркарт, естественно, стоял во главе английского комитета, объединявшего всех пострадавших от советской экспроприации иностранных капиталов.

 

Он был в то же время очень близок к консервативному правительству. Вследствие всех этих причин, переговоры о его Концессии, касавшиеся, как будто, только экономических вопросов, носили в высшей степени политический характер. Красину говорили в лондонских правительственных кругах, что Концессия Уркарта может быть большим шагом вперед по пути улучшения взаимоотношений между Англией и Советской Россией. В то же время лондонская биржа очень чутко реагировала на все фазы переговоров: акции прежних уркартовских русских предприятий то высоко поднимались, то резко падали. 

Когда переговоры зашли достаточно далеко, Уркарта пригласили приехать в Москву, чтобы там на месте уладить некоторые недоразумения. В Лондоне его поездка в Москву истолковывалась так: советское, мол, правительство желает предоставить ему концессию, но Красин не имеет достаточных полномочий, чтобы разрешить рабочий вопрос и ряд других проблем. К тому же Уркарт говорил по-русски. Его поездку считали благоприятным поворотом в переговорах, и, по общему мнению, Концессия должна была быть в ближайшем будущем подписана. 

Когда Уркарт приехал в Москву, его приняли чрезвычайно любезно, и он имел свидание не только с рядом высших представителей власти, но и с Лениным. Он сам тоже рассыпался в любезностях, и, по внешним признакам, дело казалось уже законченным. Обе стороны понимали, что письменные условия договора далеко не являются решающими. Поскольку на советской территории власть оставалась за советскими органами, они могли впоследствии повернуть дело, как им заблагорассудится, и даже сделать работу концессионера невозможной. Если иностранцы тем не менее готовы были пойти на сделку и взять на себя этот риск, то дальнейшее развитие их предприятия зависело не от буквы договора, а от общей политической атмосферы и в России, и за границей. 

13

 

И тем не менее букве договора придавалось обеими сторонами очень большое значение. Ленин понимал, что содержание договора, сделавшись немедленно известным за границей, сыграет либо положительную, либо отрицательную для коммунизма роль, в зависимости от того, до какой степени будут на бумаге обеспечены права рабочих и Советского государства. Уркарт же, бывший хозяином на Урале еще до революции, считал, что для русских рабочих, особенно в этой глухой провинции, не подходят западно-европейские нормы и гарантии, а тем более претензии и условия советского правительства; по его мнению, отношения между хозяевами и рабочими должны были сохраняться патриархальные, стародавние. 

Помимо всего этого, Уркарт был одним из наиболее активных деятелей организации, представлявшей претензии Англии к Советской России. Его переговоры с советским правительством приобретали, таким образом, особый характер, и он смотрел на них, как на дело коллективное, а не только свое личное. Это могло, с другой стороны, явиться для советского правительства причиной для больших уступок. 

Для Ленина, Уркарт - этот англичанин-миллионер - был олицетворением мирового капитала, нажившегося на эксплоатации русских рабочих и стремящегося к возвращению себе прежних прав и привилегий. Поэтому Ленин и играл с Уркартом, как кошка с мышью, то привлекая его обещаниями, то отталкивая своей непримиримостью. Он любил говорить на митингах об Уркарте и его предприятиях, всегда связывая эту экономическую тему с политикой английского правительства. 

Но дело Уркарта, после его отъезда из Москвы в Лондон, как-то заглохло. Никаких переговоров в Лондоне он не вел, явно уклоняясь от принятия предлагаемых ему условий. Я присутствовал на одном заседании СТО, где должен был разбираться связанный с моей деятельностью вопрос о смешанных обществах. До начала заседания шли частные разговоры между присутствующими.

 

Ленин, как обычно, обложенный открытыми книгами, перебрасывался отдельными замечаниями с Рыковым, Томским, Шейнманом и другими. Тут же был и Моисей Фрумкин, заместитель Красина во Внешторге, человек с острыми, бегающими глазками, подстриженной бородкой, черными волосами и, как всегда, в косоворотке. Умная усмешка появилась на его лице, когда он услышал, как Ленин спросил, обращаясь ко всем вместе и ни к кому в частности: 

- Что стало, собственно, с Уркартом? От него ни слуху ни духу. А он ведь наговорил нам здесь столько любезностей, что, казалось, он вот-вот подаст заявление о вступлении в коммунистическую партию! 

Раздался насмешливый голос Фрумкина. 

- Знаете, Владимир Ильич, я вам по этому поводу расскажу еврейский анекдот, пока не началось заседание. Одна еврейка, муж которой уехал и долго не возвращался, сильно горевала и, по совету друзей, обратилась к раввину с вопросом: когда вернется ее муж?

 

По обычаю, ее не пустили лично к самому раввину, а свою записку с изложением вопроса и с приложением пятидесяти копеек она передала служителю, который вынес ей ответ: «Муж вернется через две недели, иди домой и готовься к его приезду». Прошло и две недели, и четыре недели, а мужа все нет.

 

Жена вновь отправляется к раввину, опять платит пятьдесят копеек и снова получает тот же ответ: «Через две недели муж вернется». Но когда прошел и месяц, и два, а мужа нет как нет, возмущенная жена потребовала личного свидания с раввином. Тот поговорил с ней и дал ей окончательный ответ: «Твой муж к тебе не вернется». Выйдя от раввина, женщина набросилась на служителя с упреками. «Я тебя не обманывал, - сказал тот, - я давал тебе те ответы, какие я получал от раввина».

 

- Но почему же он раньше говорил, что муж вернется?

- «Но ведь раньше-то он тебя не видел!» - Так вот, Владимир Ильич, - продолжал Фрумкин, - вы понимаете... Уркарт нас раньше тоже не видел. Он никогда не вернется

Раздался взрыв хохота. Ленин смеялся вместе со всеми, но потом уткнулся в книгу, ничего не сказав. Видно было, что, в связи с шуткой, он о чем-то вдруг серьезно задумался. Она, кажется, произвела на него более сильное впечатление, чем того хотел сам Фрумкин. 

14

 

Уркарт уехал из Москвы, не подписав договора. Решено было, что дальнейшие переговоры он будет вести через советского представителя в Лондоне - Красина. У Красина с Уркартом отношения установились совсем не те, что у Ленина. Красин часто встречался с Уркартом - притом не только на деловой почве - и был близок со всей его семьей. Семья Красина часто проводила викенд в имении у Уркарта, который очень заботился о детях Красина. Конечно, в Москве, где за каждым шагом Красина зорко следили, это ставилось ему в вину его противниками из Наркоминдела и ГПУ. 

Биржевой ажиотаж вокруг уркартовских акций и личная близость между Красиным и Уркартом вызвали распространившиеся по Лондону слухи, будто и русские-большевики сумели нажиться на колебаниях бумаг. Относительно Красина я могу категорически утверждать, что это совершенно не соответствует действительности. 

После перерывов и осложнений Уркарт и Красин подписали концессионный договор 9-го сентября 1922 года. Красин при этом заявил Уркарту, что окончательная санкция должна быть дана из Москвы, в особенности в связи с вопросом о рабочем контроле и о распространении законов о труде на эту концессию. Нет сомнения, конечно, что еще до подписания договора Красин получил соответствующие указания от Ленина и что эту оговорку он сделал по требованию Москвы. 

Но тут в область этого экономического вопроса ворвались большие политические события. Осенью 1922 года была созвана международная Лозаннская конференция для урегулирования всех проблем, связанных с Турцией. Хотя вопрос о Турции, о Черном море и Дарданеллах представлял всегда очень большой интерес для России, советского правительства в Лозанну не пригласили.

 

Это обстоятельство сильно испортило отношения Москвы с Лондоном. Совет Народных Комиссаров принял поэтому 5-го октября постановление: в связи с недружелюбным актом английского правительства, концессионный договор с Лесли Уркартом отклонить. Тем навсегда и закончились переговоры об этой столь нашумевшей Концессии. 

Для Ленина и в этом деле большую роль играла его общая оценка международного положения с точки зрения перспектив европейской революции. Вопрос о том, как далеко советское правительство может идти в своей политике НЭПa и до каких пределов оно должно делать уступки иностранному капиталу, разрешался Лениным в зависимости от оценки революционной ситуации за границей.

 

Когда, бывало, вспышки революционного огня казались сигналами начинающихся больших массовых движений, уступки капитализму - и внутри страны, и в особенности за границей - казались излишними и даже вредными. Когда же, наоборот, революционные движения терпели поражение, и Ленину представлялось, что еще на некоторый, быть может, долгий период придется иметь дело с «капиталистическим окружением», он соглашался идти на компромисс и налаживать те или иные формы сожительства с буржуазным миром. Этими соображениями и объяснялись колебания Ленина по отношению к Концессии Уркарта. 
 

15

 

В наших попытках привлечь иностранный капитал в Советскую Россию, мы вошли также в контакт с нашумевшим тогда в Европе и в Америке Иваром Крейгером, шведским промышленником, спичечным королем, покончившим впоследствии самоубийством, когда начали разоблачаться его уголовные похождения. 

Как-то раз, во время моего пребывания в Париже, Красин заявил мне, что на следующий день - в роскошном ресторане Ларю - состоится завтрак, на котором будет присутствовать Ивар Крейгер и его ближайший друг, русский эмигрант, петербургский банкир Красин  просил меня присутствовать на этом завтраке.

 

Явиться должен был также и Христиан Раковский, который к тому времени был уже послом в Лондоне, в то время как Красин был переведен на посольский пост в Париж. Цель Крейгера была уже известна - получить монополию на производство спичек в Советской России, за что Крейгер предлагал устроить заем советскому правительству в пятьдесят миллионов долларов. 

Так как в связи со спичечной монополией стоял также и вопрос о вывозе из России спичечной соломки Для спичечных фабрик других стран, и так как это непосредственно соприкасалось с экспортом леса, то Красин считал полезным мое присутствие. С другой стороны, мне было известно, что и Крейгер, по рекомендации шведского лесопромышленного синдиката, выразил желание повидать меня; он просил передать мне его приглашение встретиться с ним за полчаса до завтрака.

 

Я явился в назначенное время. Но прежде чем я был введен в его бюро, мне было указано на то, что если Крейгер вынет ключи из кармана и начнет ими играть, это будет означать, что беседа закончена и что мне не следует пытаться продолжать ее. Между прочим, и у Красина была аналогичная привычка: когда беседа переставала его интересовать, он снимал кольцо и начинал играть им, и это означало, что посетителю пора удалиться. 

Я вошел к Крейгеру и увидел перед собой высокого, стройного, круглолицего скандинавца, с розовыми щеками, глубоко сидящими, испытующими голубыми глазами, высоким лбом и начинающейся лысиной. Держался он мягко, любезно; голос у него был низкий и тихий. Он начал говорить о том, что у русского крестьянина нет сейчас спичек и что это, в частности, одна из причин его ненависти к власти. Если организация спичечной промышленности будет поручена ему, Крейгеру, то снабжение спичками будет поставлено на должную высоту, - и советская власть сделается более популярной. Крейгер предложил мне папиросу. Я вынул из кармана зажигалку и зажег папиросу. Спичечный король улыбнулся и сказал: 

- Постеснялись бы вы в моем присутствии пользоваться зажигалкой, хоть она и самого лучшего сорта! 

Затем он вынул шведскую спичку, зажег ее и заметил: 

- Не думаете ли вы, что это более приятно и даже более индивидуально? 

Крейгер затем упомянул о тех спичечных заводах в России, которые раньше принадлежали ему и которые теперь, по его мнению, работали лучше других, ибо там осталась его старая администрация. Он был уверен, что она будет рада его возвращению. Кроме того, во время нашей беседы он старался подчеркнуть, что ему особенно приятно будет работать со мной в будущем. Я попытался перевести разговор на другую тему, но тут он вынул ключи из кармана и начал ими играть... Мы вместе отправились на завтрак. 

 

16

 

Разговор за завтраком начался с вопроса о спичечной Концессии, но вскоре пошел совсем по другому направлению. Крейгер и его советник неожиданно предложили нам следующий план. Советская власть должна создать за границей организацию из небольшой группы лиц, под руководством присутствовавшего банкира Л. и под общим контролем Крейгера, с целью ликвидировать на коммерческой почве все претензии иностранного капитала к Советской России.

 

В распоряжение этой организации будет дан капитал в несколько миллионов долларов, каковую сумму согласны были предоставить Крейгер и банкир Л. Этот фонд пойдет на скупку старых русских ценностей на европейских биржах и одновременно на подкуп прессы в целях регулирования курса этих бумаг. Под влиянием газетной кампании курсы будут колебаться. При падении цен организация будет покупать бумаги, при повышении - продавать.

 

В итоге акции постепенно будут скуплены деньгами самих же акционеров. Когда же большинство акций окажется в руках этой смешанной организации, она сумеет урегулировать весь вопрос о претензиях к советскому правительству в благоприятном для себя смысле. 

Хотя идея подобной биржевой спекуляции была, конечно, совершенно неприемлема для советского правительства, Красин и Раковский, чтоб не обидеть Крейгера, делали вид, что серьезно выслушивают своих собеседников. В своих возражениях они ничего не говорили об аморальном характере предлагаемой операции, а лишь указывали на то, что она чрезвычайно опасна. 

Через несколько дней мне был представлен в письменном виде проект Крейгера, а Красин и Раковский сообщили обо всем в Москву. Конечно, дело не получило дальнейшего развития. 

Несколько лет спустя мне случилось встретиться с Крейгером еще раз, но уже в совершенно другой обстановке. Это было в конце двадцатых годов, когда я не состоял больше на службе у советского правительства и жил за границей. Спичечная Концессия не была предоставлена Крейгеру, и он постепенно превратился в одного из самых ожесточенных противников советского правительства. Ко мне явился какой-то барон, в качестве неофициального представителя Крейгера, после чего состоялось наше свидание с Крейгером. К моему удивлению, он произнес следующую речь: 

- Вы теперь ушли от сотрудничества с советской властью. Вы, несомненно, ее так же презираете, как и я. В настоящее время я организую интернациональную группу для борьбы с советским режимом и для дискредитации его экономической политики. Я предлагаю вам взять на себя некоторые функции в этом деле, так как вы знаете советское хозяйство. Вы будете получать столько-то фунтов стерлингов в год, и вам не нужно будет вести никакой другой работы. Соглашение это будет личное между мною и вами, и оно вас не будет стеснять. 

Я отказался, конечно, от этого предложения, сказав только, что для такой работы не гожусь. 

 

Через год или полтора я узнал из газет, что Крейгер покончил с собой

---

Содержание

---