04 апреля 2007 Вадим Леонидович Цымбурский Хэлфорд Макиндер: трилогия хартленда и призвание геополитика гипертекстовая версия "Может,        я         один действительно жалею,                           что сегодня нету Вас в живых" Владимир Маяковский, "Юбилейное" (1) Был лишь один поэт — Гомер и лишь один драматург — Эсхил". Эта старая присказка содержит момент высокой Истины. Любая Цивилизация знает исторические или квазиисторические фигуры, олицетворяющие идеальный тип некоего ремесла или творческой практики. Иным искусникам в этом не сравняться с первообразом, как ни одному медику — с Гиппократом.   Как Гомер был для античности её Поэтом, а Аристотеля Высокое Средневековье провозгласило своим философом, в том же смысле Хэлфорда МакКиндера [The Right Honourable Sir Halford John Mackinder] можно назвать Геополитиком, воплотившим идеал этого призвания. Пусть последующие классики Геополитики создавали новые образы и сюжеты в сравнении с макиндеровскими, но явными и неявными отсылками к идеям Первого Геополитика полны страницы работ Дж. Фэйргрива и К. Хаусхофера, Н. Спайкмена и П. Савицкого (2).   Даже постклассическая Геополитика И. Валлерстайна и П. Тэйлора, разыгрывающая антагонистические игры с нулевой суммой между Мировым центром, Полупериферией и Периферией, эксплицитно поднявшаяся из идей Ф. Броделя, может быть расценена также как методологическое переосмысление и "выворачивание" самой первой модели МакКиндера с её концентрической триадой "осевого пространства", "внутреннего полумесяца" и "полумесяца внешнего" (3).   Днём рождения Геополитики по праву должно считаться 25 января 1904 г., когда МакКиндер прочитал в Королевском Географическом обществе доклад, выстроенный вокруг этой планетарной модели. Вы спросите: а как же Ратцель? А Мэхэн? Но эти авторы с их схемами пространственного контроля и могущества все-таки оставались геостратегами. МакКиндер первым стал сознательно и уверенно работать с географическими образами как когнитивными "упаковками" мировых сюжетов, полагающих геостратегии императивные политические цели. Вот почему на фоне тех славных геостратегов он, вроде бы ни разу не произнесший слова "Геополитика", — Первый Геополитик. Ныне мы осознаём, что в России имперской эпохи существовала, не называя себя, блистательная Геополитика. Но ведь осознаём мы это благодаря западным образцам, давшим имя подобному мировидению и практике. Эти образцы помогают нам воспринять в новом свете и "Северный аккорд" графа Н. Панина, и потемкинско-екатерининский "Греческий проект", и указ Александра I о Беринговом море как закрытом море России, и "Русскую правду" П. Пестеля — диковинный конституционный проект с предуказанием земель, посредством которых Россия ещё должна была бы, вобрав их, обрести географическую достройку и завершение.   Мы теперь иначе можем прочесть многие страницы публицистики Ф. Достоевского и А. Герцена, по-новому понять жанр трактатов и статей Ф. Тютчева и Н. Данилевского, "Писем в продолжение Крымской войны" М. Погодина, гениального памфлета И. Вернадского "Политическое равновесие и Англия" (где ещё в 1854 г. детально разбиралось то, что через десятилетия назовут талассократической "стратегией анаконды"), "Англо-русской распри" С. Южакова — удивительного памятника народнической Геополитики — и "Трех миров Азийско-Европейского континента" В. Ламанского.   Мы открываем нашу Геополитику, как некий русский граф узнавал из "Истории" Н. Карамзина, что, оказывается, у него, графа, есть Отечество — но, повторяю, не открыли бы без Геополитики западной просто потому, что без неё не имели бы ни имени, ни мерила для этих наших богатств. В этом обстоятельстве, хотя отнюдь не только в этом, должно было бы найтись основание для русских почтить 100-летие " Географической оси истории", первой части макиндеровской "трилогии Хартленда", как 100-летие классической Геополитики на Западе. II "Трилогия Хартленда" (дальше я использую данное обозначение без кавычек) — это та тематическая целостность, которую образуют с "Географической осью истории" ещё два текста МакКиндера — "Демократические идеалы и реальность" (1919) и "Круглая земля и обретение мира" (1943). Уже влияния МакКиндера на первую генерацию наших евразийцев достаточно, чтобы отнести его наработки к тому интереснейшему разряду западных образов России, которые смогли разными путями войти в собственный репертуар нашей Геополитики. Вспомним, например, сочиненное во Франции ХVIII в., но по-настоящему актуализированное и для Запада, и для русских в двадцатилетие перед Крымской войной "Завещание Петра Великого" с картиной Европы, капитулирующей перед преобразующим её военным российским натиском (4).   Или труды поляка-эмигранта Ф. Духинского с их образом России как простершейся на восток от Днепра за славянскими окраинами Европы страны поверхностно славянизированного туранства [Duchinsky 1861; Duchinsky 1864], — образом, повлиявшим на воображение позднего А. Герцена, К. Леонтьева и далее ряда поколений российских восточников. Трилогия Хартленда, конечно, в том же ряду, но судьба её у нас до сих пор довольно причудлива, если не сказать — курьезна. "Географическую ось истории" на русский язык перевели только в 1995 г. (5). "Демократические идеалы и реальность" пока не переведены и живут у нас в пересказах. "Круглая земля и обретение мира" переведена в 1994 г. фрагментом, не дающим достоверного представления о её сюжете в целом [МакКиндер 1994]. Как следствие, среди русских, у которых имя МакКиндера с начала 1990-х годов было на слуху стараниями участников тогдашнего геополитического бума, возникает обычай фантазирования на тему макиндеровских заглавий. Наиболее симпатичный образец такого фантазирования мы видели, когда в середине 1990-х годов, ещё до первого перевода "Географической оси истории", один из наших ярких и эрудированных политологов, ссылаясь на МакКиндера, расписывал публике эту ось как "неподвижную сердцевину… мировой истории", якобы спонтанно движущуюся "вокруг и около" земли, где "история как бы и не начиналась" [Ильин 1995: 37]. Это, конечно, очень эффектно, но не имеет отношения к оригиналу, в котором насельники "оси" предстают носителями агрессивной энергии, созидающими своим натиском мировую историю как сюжетную целостность, без них никак не мыслимую (6) . Намного хуже, когда популярный идеолог-антимондиалист переводит название последней статьи МакКиндера как "Круглая планета и завоевание мира", вложив в словосочетание "The Round World and the Winning of Peace" начисто в нём отсутствующую призывную агрессивность [Дугин 1997: 49]. Но совсем уж геркулесовы столбы неприличия являет третий случай — рекомендуемый Министерством общего и профессионального образования РФ учебник по Геополитике, где та же маленькая и удивительно "просоветская" статья "The Round World…" названа "крупной монографией", в которой МакКиндер будто бы "…призывает западные державы словом и делом сообща отстаивать концепцию “атлантической Цивилизации”, интересы, ценности западного мира, противопоставляя их интересам, ценностям коммунизма" [Нартов 1999: 56]. После этого можно не удивляться, когда на следующей странице г-н Нартов удивляет нас уж совсем немыслимым открытием — якобы для МакКиндера в 1943 г. "Хартленд… включал в себя и северную Атлантику…, сюда входила Западная Европа, включая Англию, Америку со странами Карибского бассейна" [Нартов 1999: 57].   Курьезно иное — то, что автор другого, тоже рекомендованного учебника, знающий, по крайней мере, в отличие от Нартова, что "Круглая земля и обретение мира" — статья, а не "крупная монография", тем не менее, полагает, будто в этой статье МакКиндер "прогнозировал глобальный конфликт как противостояние между “центральным материком”, который ассоциировался с Советским Союзом, и державами “внешнего полумесяца” — США, Англией и Японией", а заодно "призывал западных лидеров сплотиться вокруг концепции “атлантической Цивилизации” и сообща противостоять коммунизму" [Сирота 2001: 29]. Я надеюсь, что после выхода прилагаемого к настоящей статье перевода "Круглой земли и обретение мира" подобные казусы сойдут на нет.   Однако надо признать: чтение курсов по Геополитике и сочинение по ней пособий сделалось в России хлебом людей, считающих за непереносимую тяготу минимальное ознакомление с источниками и за привычное дело — стряпание компиляций понаслышке, обретающей действие "испорченного телефона". И выпадет же кому-нибудь впрямь учиться и экзаменоваться по таким недоразумениям, как сочинения г-д Нартова и Сироты! Тем русским, кто действительно заинтересован понять Геополитику как ремесло и призвание, я советовал бы постараться прочесть трилогию Хартленда, как говорится, не после и не до, а вместо подобных учебников. Уже в "Географической оси истории" Первый Геополитик определил цель и смысл своей работы — и через 40 лет воспроизвел это определение в "Круглой земле и обретение мира". Он стремился провести "корреляцию между крупнейшими историческими и крупнейшими географическими обобщениями" — и не зачем-нибудь, а чтобы "поместить в (должную) перспективу некоторые из соревнующихся сил текущей международной Политики". Он намеревался осмыслить их борьбу через долговременную структуру планетарной географической и исторической сцены, показав, как оная структура контролирует и нацеливает устремления этих сил.   Но, будучи поистине образцово проведён в трилогии Хартленда, данный метод обернулся техникой непосредственного политического целеполагания. Эта техника, собственно, и выделяет трилогию как творение геополитическое среди добротных, научных и популярных политгеографических трудов МакКиндера, которые венчает такой шедевр, как "Британия и британские моря" [Mackinder 1907] (7).   Через трилогию мы постигаем Геополитику вообще как особую политическую практику и форму политического участия. В анализе трилогии Хартленда, который я предлагаю далее, меня вёл тройственный интерес. Во-первых, сама разделенность частей трилогии временными отрезками от 15 до 25 лет, за которые международный порядок каждый раз претерпевал обвальные перемены, позволяет критически разобраться с наиболее известной претензией Геополитики, а именно с претензией на открытие если не мировых законов, то, по крайней мере, сюжетных констант истории.   Да, каждое из трех изложений МакКиндера преподносит нам некий мировой сюжет, якобы порожденный контролем географической картины над историей и, более конкретно, над текущей политической конъюнктурой. Но резкое различие этих сюжетов и картографических образов, с которыми они каждый раз соотносятся, глубочайшие перемены, совершающиеся в "разъясняющих" современность историко-географических перспективах от одной части трилогии к другой, принципиально важны для понимания Геополитики как особого интеллектуального искусства.   Искусства проблематизировать современную Политику через выстроенную для этого систему образов с заложенными в них сюжетами-подсказками, переходящими в проекты, способными нацелить и по-новому вдохновить политическую стратегию, укореняя её конъюнктуры если не в вечности, то в трактуемом надлежащим способом Большом Времени ландшафтов. Первый Геополитик предстает перед нами создателем таких "упакованных" в географию проектных сказаний, которые смогли отложиться в сознании не одного поколения Политиков и экспертов, не говоря уже о воздействии на плеяду подобных же сказителей — до нынешних эпигонов ранга З. Бжезинского. Во-вторых, тексты МакКиндера со всеми их мистификациями бесценны для нас как сменяющиеся осмысления ранних этапов в становлении того объединенного мира, в котором мы живем, — мира, так же относящегося к идеалистическим декларациям на тему "мира единого", как марктвеновский "позолоченный век" США относился к мифическому золотому веку человечества. В-третьих, для развиваемой мной уже 10 лет теории стратегических циклов системы "Европа-Россия" в ХVIII–ХХ вв. [см.: Цымбурский 1995а; Цымбурский 1995б; Цымбурский 1997; Цымбурский 2003а] трилогия Хартленда значима своей серией образов "России в мире", созданных высокоодаренным англичанином. Это очень важно, что их выписал представитель той нации, которая с ХIХ в., а особенно с начала ХХ в., пыталась соединить до того в истории Нового времени всегда разъединенные статусы океанического и колониального гегемона, утверждающего позиции западного человечества за пределами его метрополии (на этих путях Англия впервые всерьез столкнулась с Россией), и роль одного из фокусов собственно европейского силового расклада. "Географическая ось истории" дает нам изображение России в первой её евразийской фазе (между Севастополем и Цусимой), такой, какой наша Империя могла видеться соперникам-англичанам, противостоящим ей вдоль огромной дуги от Балкан и Черноморских проливов до Тихого океана. В "Демократических идеалах и реальности" мы увидим Россию в страшном кризисе её следующей стратегической фазы, отрывшей новый имперский цикл, — её попытки, "возвратясь в Европу", причем членом Антанты, через эту новую роль осуществить свои балтийско-черноморские запросы.   Здесь уже взгляд МакКиндера — взгляд вчерашних союзников, сбросивших Россию в 1918 г. со счетов как организованную силу, но крайне озабоченных после Брестского мира опасностью превращения былых имперских протяженностей с их ресурсами в трофейный приз Второго рейха. Наконец, в "Круглой земле и обретение мира" он взглянет на Россию-СССР, я бы сказал, "рузвельтовскими" глазами — глазами наиболее симпатизирующих ей союзников по второй, американо-англо-советской Антанте в тот час уже последнего стратегического цикла нашей Империи, когда она снова пережила кризис первой, балтийско-черноморской фазы (на сей раз состоявшейся под знаком пакта Молотова-Риббентропа) и за её начавшимся большим западным контрнаступлением приоткрывалась неизбежность нового проекта для Европы и Северной Атлантики. Я полагаю, что адекватно прочесть трилогию Хартленда со своей национальной позиции русский сможет в одном случае — если постарается непредвзято понять, как образы его страны в ней каждый раз определяются новым видением мировой географии, рождающимся из обновления большой конъюнктуры в кризисах объединенного мира. III Вчитаемся в трилогию Хартленда движимые этим интересом (или интересами). После переводов на русский язык "Географической оси истории" не надо особо повторять, что название этой работы никак не предполагает идеи "неподвижного" земного средоточия, что, наоборот, история Запада, по МакКиндеру, выросла в историю мировую лишь из-за страстного нежелания европейцев оказаться под пятой тех или иных грозных "осевиков" — гуннов, аваров, мадьяр, монголов, турок, русских. Именно под турецким нажимом Европа с XV в. устремляется создавать себе резервы прочности в заморских колониях и рынках, связывать в обход Османской сверхдержавы водными путями участки выстраиваемого колониального "внешнего полумесяца" (Америка, Африка южнее Сахары, наконец, Австралия) и евроазиатских приморий — "полумесяца внутреннего". Но, выстроив тем самым систему мировых связей помимо непредсказуемого в своих энергиях "осевого ареала", создав в результате "колумбовой революции" закрытый "постколумбов мир", впервые политически воплощенный в колониальном разделе конца ХIХ в., Запад лишь возродил в предельной остроте ту проблему, которую пытался для себя решить. Ибо если в мире разъединенном удары "осевиков" по тем или иным азиатским приморским областям оставались местными событиями, то в мире закрытом и структурно связанном падение любого периферийного слабого звена под напором сложившейся за века новой "осевой" империи — Российской — могло бы вызвать глобальный разрушительный резонанс и, опрокинув сверхнапряженную постколумбову конструкцию, открыть путь возвышению на её обломках мировой империи. Почувствуем этот исходный пафос МакКиндера — страх перед рождением планетарной власти из военных кризисов и обвалов первоначального объединенного мира. Вспомним макиндеровское определение метода Геополитики — некое крупное географическое обобщение в увязке с таким же обобщением историческим как разъяснительная перспектива борьбы каких-то сегодняшних политических сил. В первой саге трилогии, видимо, мимоходом изобретенный и используемый ещё через дефис неологизм "the heart-land of the Euro-Asia" ("территориальное средоточие Евро-Азии") [Маckinder 1904: 434] представляет географическую характеристику ("географическое обобщение") для того самого пространства, которое на уровне "крупнейших исторических обобщений" предстает как "пространство осевое" ("pivot area"). Ибо в наличной расстановке международных актантов служит опорой "осевому государству" ("pivot state"), программно выводимому в качестве общего жупела приморских народов и стран (8). Эта стратегическая характеристика империи-противницы изобильно детализируется в расписывании земли к востоку от водораздела Волги и Дона, её протяженности, куда никак не попасть водными путями из открытого, подвластного Британии океана, ибо все тамошние реки впадают либо в ледовитые моря, либо в закрытые водоемы. Эта земля в бассейнах Волги, Оби, Енисея, Лены, Аму-Дарьи и Сыр-Дарьи поделена между лесным севером и тем поясом степей, по которому когда-то катились кочевые орды. Вся эта экспозиция работает на главный сюжетный ход — рассказ о том, как возникшая "на лесных прогалинах" Россия, вырвавшись из своего "одиночества в лесах севера" и вобрав в себя степи и пустыни, получила от них силу — нависать, подобно укрощенным ею кочевникам, над полумесяцем приокеанских Цивилизаций, грозить ему, свободно перебрасывать по внутренним линиям свои войска против той его части, которая покажется русским властителям слабым звеном "постколумбова" мироустройства. Вопреки тривиальному тезису насчет разорительной дороговизны континентальных перевозок сравнительно с океанским фрахтом, МакКиндер свято верит в победоносность будущей российской экономики железных дорог. Она доставляла бы товары потребителям прямо с фабрик, минимизируя расходы на погрузки-разгрузки и складирование и вытесняя экономики Океана с большей части азиатских рынков (не сбылось!). Итак, полумесяц географических метрополий западного христианства, ислама, индуизма, махаянистского буддизма — та главная подструктура закрытого мира, где судьба каждого элемента определится устойчивостью остальных. Но один из них слабее других при прочих равных условиях. Здесь Геополитик указывает на Ближний Восток со Стамбулом, Суэцем и Персидским заливом, "землю пяти морей" и двояких географических свойств: вписанная во "внутренний полумесяц" своими выходами к Средиземноморью и на Индийский океан, она ландшафтно сродни пустыням и степям "осевого пространства", да к тому же и связана с ним через Иран. Если страны восточно-азиатского пояса муссонов во многом защищены от Хартленда горами и пустынями, то Ближний Восток с ним связан открывающимися для русских древними дорогами монголов и тюрок (9). Вывод общеизвестен: чтобы "внутреннему полумесяцу" устоять перед "осевиками", надо бы сплотить его союзом во главе с Британской империей, используя как тыл этого союза собственно Британские острова, обе Америки, Австралию, Японию и колониальную Африку за Сахарой. Как видим, исходя из задачи разъяснить текущую конъюнктуру, Геополитик легко делает такое обобщение, на которое пошел бы не каждый географ: арабская Северная Африка оказывается частью Европы, Средиземное море — её внутренней бухтой, а реальным европейским пределом — Сахара, так же защищающая до поры земли за нею от замаха агрессора–"осевика", как это делает Океан (10). Но если все здравые силы обоих "полумесяцев" должны быть против русских, за англичан, то, бросает МакКиндер под конец, для дела свободы мира ещё опаснее, чем допускать Россию к открытому Океану, было бы позволить какой-либо силе Океана или приморья, например, японо-китайскому союзу, по-настоящему разрушить Российскую империю и возобладать в "осевом пространстве" вместо неё. Ведь если даже русские проникнут во "внутренний полумесяц", то до "внешнего" им ещё тянуться и тянуться. Насколько же бóльшую угрозу балансу раннего "постколумбова" мира представила бы сила, которая соединила бы изначальное по местоположению присутствие на океане с обретенными прочными позициями в "осевом" средоточии Евро-Азии. Уж такой-то силе было бы до мировой империи рукой подать! Для современников в 1904 г. эта замечательная сага была переполнена соками "довлеющей дневи злобы его", являя, прежде всего, документ продолжавшейся уже 50 лет англо-русской "холодной войны", когда, по саркастическому воспоминанию старого МакКиндера в "Круглой земле и обретение мира", лондонские газетчики не уставали выискивать свидетельства о русских кознях в любых новостях с Босфора или с индийской границы. Однако сам он в этой саге психологически не далек от тех газетчиков! Образ России, которая из лесного одиночества тянется к океанам через степи и пустыни заволжского Хартленда, всецело мотивирован российской отстраненностью от дел Центральной и Западной Европы после Крымской войны, особенно после Берлинского конгресса. Ведь с Европой-то наша Империя в ХIХ в., тогда владевшая и Польшей, соприкасалась помимо всякого Хартленда, и в годы Священного Союза никакого подспорья в Хартленде для своего первого европейского стратегического максимума не имела и иметь не могла. Но о той России МакКиндер ничего не помнит, он всецело в пылу тяжбы за Азию. Позднее Н. Спайкмен будет смеяться над макиндеровскими ламентациями насчет превосходства "осевой державы", свободно перебрасывающей армии из конца в конец материка по внутренним линиям, перед обреченными метаться по внешнему периметру Евро-Азии защитниками приморья. Спайкмен отметит, что вся эта наигранная паника происходит из предполагаемого долга англичан оборонять от русских отсталые Китай и Индию, Иран и Афганистан при сомнительной поддержке или даже равнодушии их народов. Не изменится ли картина кардинально, спрашивал он, если, скажем, развитый Китай смогут защищать сами китайцы, действуя по своим собственным внутренним линиям [Spykman 1944: 40]? Здесь полезно наметить одну параллель, которая — очень парадоксальным образом, через неполноту своего контрапункта — позволит нам распознать ту когнитивную подмену, что скрывается за декларациями первой части трилогии Хартленда. Уже А. Герцен в 1854 г., во время победного для русских дебюта Крымской войны, радостно ставил российские войска в ряд с накатывавшимися на приморье кочевыми ордами былого: "Степи Волги и Урала во все времена служили кочевьями переселяющимся народам: это были залы ожидания и собраний, officina gentium, где судьба готовила в тиши дикие орды, чтобы бросить на народы, обреченные смерти, чтобы прикончить Цивилизации, впавшие в маразм" [Герцен 1957: 175]. Казалось бы, параллель с МакКиндером несомненная: для англичанина степной Хартленд — родина грозных вызовов, в преодолении которых консолидируется и растет Цивилизация Запада; на взгляд русского дворянина-радикала те же равнины вскармливают смертельное возмездие этой Цивилизации за её поздний самодовольный маразм. Но этот контрапункт частично дискредитируется тем важнейшим моментом, что великие нашествия степняков на Европу, по МакКиндеру, обретают своё продолжение вовсе не в российском напоре на неё первой половины XIX в., как у Герцена, а в совершенно не затронувших континентальных европейцев азиатских предприятиях России на рубеже XIX–XX вв. Эффектная начальная панорама "закрытого мира" используется в "Географической оси истории" только для того, чтобы возвести сугубо английское дело в дело жизни и смерти Цивилизации Запада: противодействуя России в Азии, англичане как бы играют сразу и за весь европейский мир, и за всех азиатов, лучше тех и других разумея их настоящие, судьбоносные нужды. МакКиндер гипертрофированно обыгрывает первое "евразийство" или "протоевразийство" — России "между Севастополем и Порт-Артуром", отказываясь помнить и учитывать её прежние, принципиально иные образы. И он полностью прав по меркам своей сверхзадачи, ибо именно через такой образ — России-противницы — он пытается разрешить тяготеющую над ним британскую имперскую заботу начала ХХ в. Что делать стране со старым самочувствием единственной европейской колониальной сверхдержавы в новом мире, заполоненном другими европейцами, где в империю выросла даже какая-нибудь мелкотравчатая Бельгия, а вопрос о справедливом переделе, если не звучит, так смотрит в глаза — "как зверь стоокий" — отовсюду? Первый Геополитик мог что угодно утверждать в своей старости, но в "Географической оси истории" он в упор не видит — или, скорее, притворяется, что не видит — ни строящегося германского океанического флота, ни прокладываемой дороги Берлин–Багдад. Он не представляет немцев недругами Англии иначе, как в случае их сговора с русскими, а возвещенная им англо-французская Антанта, которую в том же 1904 г. заложит Эдуард VII, для МакКиндера — инструмент сдерживания России, но никак не окружения Германии. Пытаясь вменить Британии ключевую роль в структуре нового, "закрытого", миропорядка, он в то же время как бы не хочет замечать в Европе — мировой метрополии процессов, уже готовых захватить его страну, и стремится подверстать динамику возникшего на глазах "постколумбова" устройства под сюжет англо-русской распри, восходящей к более давним, ещё вполне "колумбовым" временам. Отсюда нам открывается пронизывающая текст МакКиндера — строящая этот текст — фундаментальная установка: обосновать значение Британской империи для закрытого мира, разделенного на колониальные и вассальные сферы европейских государств, мира, сотрясаемого резонансами приграничных кризисов вроде англо-французского Фашодского кризиса 1898 г. и перенасыщенного замыслами силовых перегруппировок, перечеркивающих викторианскую "блестящую изоляцию" англичан. МакКиндер пытается доказать, что Британия необходима непривычному для неё миру, грозящему отнять у неё её уникальность, — и ради этого создает географический рассказ о великом и опасном для этого мира потенциале британской противницы в Азии — России. К середине 1910-х годов Политикам Европы "Географическая ось истории" могла бы представиться ярким, но безнадежно неактуальным памятником навсегда схлынувшей годины в международных отношениях. Паттерн и сюжет этого текста не предусматривали ровно ничего из того, что состоялось после англо-русского урегулирования 1907 г., — ни расширенной Антанты с массированным российским участием, ни балканского конфликта Берлина и Вены как детонатора Войны, где англичане выступили заодно с русскими, и ни, тем более, секретных соглашений 1915–1916 гг., которыми союзники признавали за надвинувшейся на ближневосточное Пятиморье "осевой державой" право превратить Черное море, по сути, в свой закрытый водоем и прочертить свою границу в Анатолии вплотную к пределам Сирии и Междуречья. Выходит, в первом своем мировом сюжете и его стратегических изводах МакКиндер не предвидел, за исключением русско-японской войны, ни одного из эпохальных событий последующих 15 лет, оказавшись в глубочайшем разногласии с большой конъюнктурой, переменившейся через три года после его доклада. Однако это обстоятельство совершенно не сказалось на славе и авторитете опуса, возвестившего два способа вырастания планетарной империи из раннего "постколумбова" мира: один путь — через экспансию "осевой державы" в евроазиатских приморьях и на Океане, другой — через властное утверждение в "осевом пространстве" силы, присутствующей, тем более хозяйничающей также в океанских просторах. Судьба этого текста наглядно обнаруживает, в чем истинная честь Геополитика — в создании географических образов, инфицированных сюжетами и проектами, через эти образы внедряемыми в сознание политических элит, и чего, напротив, решительно не нужно ни ждать, ни требовать от людей этого призвания. IV Читатель, успевший увязать в голове с понятием "Хартленд" схематику "Географической оси истории", должен был бы если не ломать, то принципиально корректировать свои представления, читая "Демократические идеалы и реальность". Но в России, как уже сказано, эту часть трилогии Хартленда мало кто читал, а её пересказы обычно строятся так, что глубина её когнитивных новаций вообще не может быть осознана читателем. В этих пересказах сюжеты "Демократических идеалов и реальности" и "Географической оси истории" зачастую безоглядно путаются. Во вторую модель МакКиндера из первой произвольно переносятся "внешний" и "внутренний" полумесяцы, Мировой Остров "Демократических идеалов и реальности" отождествляется с Евро-Азией [Зубков 1994: 150–151; Дугин 1997: 46, 585] или объявляется, что концепция МакКиндера "была не столько антироссийской, сколько антигерманской" [Сороко-Цюпа 1993: 113] без уточнения, о какой из двух концепций идет речь — 1904 или 1919 гг. Смысл книги обычно сводят к изречению "Тот, кто правит (rules) Восточной Европой, начальствует (commands) над Хартлендом; тот, кто правит Хартлендом, начальствует над Мировым Островом; тот, кто правит Мировым Островом, начальствует над миром" [Mackinder 1942: 150]. Этот афоризм, заунывно воспроизводимый в российских геополитических поделках, привычно толкуется в них как "признание ведущей роли России в стратегическом смысле" [Дугин 1997: 47] и охотно развивается нашими патриотами в том духе, что, перестав с начала 1990-х годов контролировать Восточную Европу, Россия должна была попасть в иноземное распоряжение, а за нею, лишась заступницы, под игом оказывается и немалая часть человечества. На самом деле все эти фантазии куда более произвольные, чем идея "внеисторичности" "осевого пространства" первой модели МакКиндера. Смысл приведенной сентенции задается общим мировым сюжетом книги. А в его контексте этот смысл определяется совсем иначе, чем это кажется нашим толкователям. В "Круглой земле и обретение мира" Геополитик сам ретроспективно укажет на новизну всего понятийного строя "Демократических идеалов и реальности" сравнительно с докладом 15-летней давности. Все дело в том, что, по его словам, в 1918 г., когда писалась книга, понятие "осевого государства" полностью перестало отвечать международной обстановке [Mackinder 1943: 597], а потому вместе с "осевым пространством" без колебаний убирается из дискурса и сюжета. Основания для этого ясны: конъюнктура больше не объяснялась через перспективу данных "крупнейших обобщений". Образ "осевого государства на осевой земле" удачно соотносился с великой державой, теснившей англичан по огромной азиатской дуге, но оказывался сугубо нерелевантен, когда речь приходилось вести о наших постимперских равнинах 1918 г. без центральной власти, с порушенным хозяйством и сомнительным будущим — к географическому явлению на месте сгинувшей Империи — политической величины. Но переработка дискурса идет дальше. С устранением из него "осевого пространства" актантом оказывается географический — гидрологический — Хартленд как таковой, причем актантом, лишенным всякой политической активности, инициативы. Границы его пересматриваются, переставая увязываться с российскими пределами. Горные страны у наших бывших имперских рубежей — Монголия, Тибет, Гиндукуш, Иранское нагорье, ранее функционально трактовавшиеся в качестве препон к наступлению "осевиков" на "внутренний полумесяц" и тем самым противопоставлявшиеся "осевому пространству", теперь зачисляются в Хартленд по признаку недосягаемости водными путями. Зато вовсе за его пределами оказывается осколочная "основная Россия", ограниченная на севере и востоке ломаной линией Петроград — Казань — течение Волги — Царицын — Ростов-на-Дону. Это всего лишь тупик Восточной Европы у края географического Хартленда, давший в него демографические побеги — за Урал и далее в Сибирь вдоль линии Транссиба. Высокий западный берег Волги — граница Европы и "основной России", откуда взгляд устремляется по другую сторону великой реки — в дали Хартленда. Севернее линии Петроград — Казань часть русских земель не принадлежит ни к Хартленду, ни к массиву Европы, ни к "основной России", смыкаясь со Скандинавией. Железные дороги перестают быть инструментом натиска "осевой державы" на приморье. Напротив, проходившая мимо "основной России" линия Архангельск — Владивосток, контролировавшаяся к осени 1918 г. в северной части англичанами, а в заволжской — чехословацкими легионерами (в "основную Россию" они вклинились малым плацдармом в районе Пензы), оказывается средством утверждения океанического влияния над северной Россией и Хартлендом. Не случайно в тот год посольства Антанты перебираются за пределы полыхающей большевизмом "основной России" в Вологду — на эту линию, обеспечивавшую через оба свои конца связь с Океаном [Mackinder 1942: 115–120]. Теперь МакКиндер намного сильнее, чем прежде, педалирует тему Великой равнины, объединяющей Хартленд с полуостровом Европы. Повергнутый в разброд, лишенный объединяющей силы Хартленд точно застыл перед вопросом: кто придет и будет владеть им? Высокогорная окраина затрудняет приход такого владетеля из приокеанской Азии. Зато протянувшаяся в Европу Великая Равнина как бы указывает сторону, откуда имеет наибольшие шансы появиться новый господин [Mackinder 1942: 74]. Сравнивая сюжеты "Географической оси истории" и "Демократических идеалов и реальности", мы убеждаемся в принципиальной двусмысленности базисного для Геополитики, неотъемлемого от неё представления о пространстве силы. Ведь пространством силы может полагаться как местность, непосредственно взращивающая державную мощь, так и регионы, не дающие собственного игрока в Большую Игру, но обеспечивающие многократный прирост потенциала субъекту, сформировавшемуся где-то по соседству — в случае попадания под его руку. В "Географической оси истории" Хартленд виделся пространством силы в первом смысле, в "Демократических идеалах и реальности" он остается таковым исключительно в смысле втором. Здесь бы можно вспомнить для сравнения разные версии трактовки классической Геополитикой тех приморских краев, которые МакКиндер объединял во "внутренний полумесяц". Для него они были источником заботы — как возможный приз "осевой державы", позволяющий ей утвердиться на Океане. Позднее Спайкмен увидит в этом "римленде" самостоятельный питомник империй, одинаково грозящих морским державам и народам Хартленда. Последний будет объявлен природным союзником США за исключением тех случаев, когда его правители попытались бы подмять под себя часть римленда — тогда они представляли бы для США угрозу не в качестве "осевиков", а исключительно как новые претенденты на гегемонию в римленде. Когда в американской геостратегии "холодной войны" утвердится формула "Хартленд против римленда", формула защиты американцами приморий от советского наступления, в ней будет фигурировать вовсе не тот злокачественный римленд Спайкмена, а просто другое, как бы оригинально американское прозвание для "внутреннего полумесяца" в рамках фактически воспроизводимого в новых условиях макиндеровского сюжета 1904 г. "Римленд" из оплота гегемонизма становится потенциальной добычей и мультиплицирующим подспорьем сил, сложившихся вне его. Иначе говоря, с ним происходит то же, что с макиндеровским Хартлендом при переходе от сюжета "Географической оси истории" к сюжету "Демократических идеалов и реальности". В 1918 г. во время написания этой книги Первый Геополитик находился в особенно непростом положении. Если раньше "романо-тевтоны" недифференцированно относились им к миру морей и приморий в противостоянии "греко-славянским" покорителям Турана, то в новой версии насельники "основной России" и гидрологического Хартленда вообще утрачивают собственную политическую энергетику, зато "тевтоны" отлучаются от океанических начал, становясь созидателями континентальной империи, подобной Македонской [Mackinder 1942: 46]. Но ещё важнее, что в тот год МакКиндер не чувствовал никакой потребности в сюжете типа тех, которые и он и Спайкмен по-разному разовьют во Вторую мировую войну, изображая Германию врагом сразу и морей и Хартленда. В рухнувшей России он не видит значительного актанта и не намерен отводить ей деятельную роль в новом сюжете. Вместо этого он идет на неожиданный выверт, накапливая в тексте двусмыслицы и вводя, наряду с гидрологическим Хартлендом, также с ним не совпадающую идею Хартленда стратегического. Последний уже не переводим как "территориальное средоточие" и вообще не имеет физико-географического смысла. Это — сугубо историческое обобщение, относящееся к областям, куда какие бы то ни были государства, например, Германия, Австро-Венгрия, Турция, могли в истории перекрывать доступ силам, властвующим на Океане [Mackinder 1942: 109–110]. В частности, под стратегический Хартленд отходит вся Восточная Европа между двумя весьма условными линиями — чертой, проводимой от Адриатики к Северному морю, и пресловутой линией Петроград — Казань — Царицын — Ростов-на-Дону, так что в этом по-другому понятом Хартленде оказываются Берлин с Веной, а также полностью Черноморье и Балтика. Коль скоро "осевой державы" больше нет, идея "внутреннего полумесяца" также не жизненна: в игре участвуют антагонистами Океан и часть стратегического Хартленда, причем первый, как и следовало ожидать, рисуется родиной демократий, а второй — базисом автократических режимов. Однако же такой паттерн слишком уж явно противоречит первоначальной расстановке сил в интерпретируемой Войне — с Россией как одним из столпов Антанты. И МакКиндер вынужден дополнять своё повествование все новыми и все более сомнительными "обобщениями". Он развивает мысль о стратегическом Хартленде Европы ХVIII–ХХ вв. как о пространстве либо вполне германизированном, либо в какой-то мере подчиненном германскому элементу. Россия после Петра I для МакКиндера — фактически лен немецкого, в том числе остзейского чиновничества во главе с императорами, из поколения в поколение все более онемечивающегося через династические браки с германскими принцессами [Mackinder 1942: 131–132]. Если с российской стороны (вспомним военную публицистику Н. Бердяева, В. Эрна, С. Соловьева и др.) расклад блоков в Первую мировую войну мог изображаться как разделение Запада на силы и народы, с одной стороны, близкие России по духу, а с другой — онтологически для неё неприемлемые, то, по МакКиндеру, говорить следовало бы о феномене, пожалуй, обратном — о расколе германского и онемеченного стратегического Хартленда освободительным движением покоренных было славян, на какое-то время втянувшим российскую верхушку во "внутрисемейный спор" с Берлином и Веной и сделавшим её, по крайней мере, попутчицей океанских демократий. Нет смысла подробно критиковать здесь этот мотив второй модели МакКиндера. Достаточно сказать, что отсутствие даже намека на него в "Географической оси истории" показывает с очевидностью: МакКиндеру понадобилось изобразить Петербургскую Россию частью стратегического Хартленда германцев исключительно, чтобы свести концы с концами в сюжете, подсказываемом его воображению сменившейся большой конъюнктурой. Битвы за Палестину, Месопотамию и Сирию, окончательное разрушение Оттоманской Порты и появление по соседству с Суэцким каналом, на пути из Средиземноморья в Индию новых арабских государств, большой передел Африки, откуда изгоняются германские колонисты, шаги Британии к превращению в межвоенную "Империю Индийского океана" — именно эта большая конъюнктура обусловливает кристаллизацию в книге МакКиндера на месте снятой концентрической схемы иного, прежде невозможного паттерна, несущего новый сюжет. Ранее МакКиндер за первоочевидную данность принимал Евро-Азию с южной европейской границей по Сахаре как наибольшее скопление континентальных масс Земли. Африка за Сахарой сдвигалась, как мы помним, во "внешний полумесяц". Теперь исходной данностью становится евро-азиато-африканский Мировой Остров в окружении иных великих островов (Америк, Австралии и т.д.), а Сахара объявляется осью, делящей его на евроазиатскую и африканскую части [Mackinder 1942: 62, 76, 78–79]. Эта новая конструкция ветвится разнообразными структурными симметриями, закольцовывающими мир Острова. (По мастерству выстраивания таких симметрий с МакКиндером сравним из Геополитиков только П. Савицкий как разработчик "периодической системы природных зон Евразии".) Над внутренней симметрией Евро-Азии, где по сторонам гидрологического Хартленда обретаются овеваемые влажными океанскими ветрами Европа и восточно-азиатский "пояс муссонов", надстраивается симметрия Мирового Острова как целого. В Африке прочерчивается свой огромный "южный Хартленд" саванн, куда очень трудно проникать по великим африканским рекам — Нилу, Конго, Нигеру и Замбези — из-за их порожистости. А тропические леса Западной Африки оказываются относительно сахарской оси структурно-географическим аналогом гигантского леса Северной Евро-Азии [Mackinder 1942: 77, 80–81] (11). При таком видении мира истинным средоточием Мирового Острова становится обретающий суверенность арабский Ближний Восток, Большая Аравия вокруг Суэца. Она больше не слабое звено в цепи "внутреннего полумесяца". Связывая атлантический бассейн с индоокеанским, она, вместе с тем, соединяет и оба Хартленда, выходя в северный через Иран, а в южный, африканский — через земли Йемена, Эфиопии и Сомали. Русским царям-полунемцам, овладевшим большей частью северного гидрологического Хартленда и давившим тяжестью своей страны на Южную и Восточную Азию, было, по крайней мере, слабó замахнуться на центр мира — Аравию. Но на неё прямо посягнули германские строители дороги Берлин — Багдад. В канун установления британского протектората над Палестиной МакКиндер воспроизводит в книге средневековую карту мира с Европой, Азией и Африкой — тремя концами великого креста, в середине коего лежит Иерусалим. Он превозносит прозорливость французских союзников, будто бы первыми осознавших перемещение центра угрозы в стратегическом Хартленде из переживающего кризис Петербурга в крепнущий Берлин Второго рейха [Mackinder 1942: 89–91, 135–138]. Мы видим, как на южном направлении этот рейх — чемпион стратегического Хартленда — дорогами "австрийской" Юго-Восточной Европы, Балкан и Турции тянется к Аравии. Оттуда немцам через тогдашнюю германскую Восточную Африку (современные Танзания и Руанда) открылись бы просторы южного Хартленда. На востоке перед ним в конце 1917 — начале 1918 гг. распахнулись перекрывающие Великую равнину балтийско-черноморские ворота в северный гидрологический Хартленд. "Основная Россия", измотанная безвременьем, в массе безграмотная, в городской своей прослойке запуганная безвластием и большевизмом, полагает МакКиндер, готова принять немцев как возродителей порядка. С принятием же ими российского имперского наследия океанская Азия оказалась бы под германским давлением и со стороны северного Хартленда и через Аравию [Mackinder 1942: 158]. Отсюда следует очень тривиальный стратегический извод насчет надобности возведения в Восточной Европе крепкого барьера из государств южного и западного славянства, освободившегося от австрийской и от российской власти, а политически и Культурно якобы более продвинутого, чем его восточные сородичи, с тем, чтобы, инкорпорировав в этот барьер также румын, венгров и греков, запереть Германию в Европе, не давая ей пути ни в Большую Аравию, ни в Африку, ни в "основную Россию", ни в северный гидрологический Хартленд. В России же все равно утвердится какая-то форма автократии, главное, чтобы эта автократия не была немецкой [Mackinder 1942: 158–166]. Выходит, лозунг "кто правит Восточной Европой, начальствует над Хартлендом, … начальствует над Мировым Островом, … начальствует над миром" (12) в том сюжете, которому он принадлежит, не предполагал никакого антироссийского умысла, но в равной мере не означал и "признания ведущей роли России в стратегическом смысле". МакКиндеру не могла прийти в голову такая чушь, что власть русских над географическим Хартлендом за Волгой могла как-то зависеть от их контроля над Восточной Европой до линии Адриатика — Северное море. Формула МакКиндера бессмысленна применительно к любой обстановке, где бы сохранялась Россия, держащая гидрологический Хартленд под своей властью, — и выработана эта формула была в условиях радикального демонтажа России как государства. Для Первого Геополитика в 1918 г. вопрос, касающийся судеб и мировых функций северного Хартленда, состоял исключительно в том, пойдут или нет осколки российской государственности на созидание германского имперского здания, будет или нет весь стратегический Хартленд на восток от линии Адриатика — Северное море немецким. (Выше я сетовал на чудовищность русских пересказов этой книги, но стоит ли жаловаться на наших соотечественников, если в лучшей западной биографии МакКиндера, принадлежащей У. Паркеру, вдруг ни с того, ни с сего читаем будто "Демократические идеалы и реальность" "предсказывают борьбу между Германией и Россией за контроль над Восточной Европой как воротами в Хартленд" [Parker 1982: 47]. На какой странице монографии МакКиндера обнаружил биограф это пророчество?) Занятно, что смысловой строй "Демократических идеалов и реальности" с их образом Большой Аравии как средоточия и Мирового Острова и омывающих его океанов, казалось бы, требовал иного тезиса, а именно — "кто правит Большой Аравией, начальствует над Мировым Островом… над миром". Ведь по логике МакКиндера даже в случае возобладания некой силы в северном Хартленде — понимать ли его гидрологически или даже стратегически — гегемон Аравии по желанию перекрыл бы этой силе путь в южную часть Мирового Острова. Почему же МакКиндер из своей итоговой формулы исключает Аравию, значение которой незадолго перед тем превознес как первостепенное для своей мировой композиции? Это объясняется исключительно мудрой неохотой привлекать лишний раз внимание к арабской нефтяной и геостратегической игре британской Политики, ведь формула "правящей Большой Аравией начальствует над Мировым Островом" слишком легко могла быть использована недругами Лондона. Итак, в "Демократических идеалах и реальности" геополитический образ России как государства отсутствует — и это момент принципиальный, знаковый. Этот образ уничтожается с отделением от "России основной", закругляющей Восточную Европу, хотя не очень определенной в западных границах, — России северной, а также заволжских хартлендовских областей империи, русских и нерусских одной массой. Но здесь хочется сказать вот о чем. Не потому ли, что в 1918 г. российское ядро империи было обрушено в общую толчонку с внешними имперскими "держаниями", стало возможным пересоздание толчонки в империю второго издания — "Россию-Евразию" под консонантным обозначением СССР (большая суггестивная сила этого сокращения, в отличие от мертвых поделок вроде ССГ, СНГ и прочих, определилась тем, что оно — особенно в обычном упрощенном произношении "эс-эс-эр", — несло анаграмму имени "Россия", кстати, не только сохраняющуюся, но даже усиливающуюся в западных эквивалентах при побуквенном, на глаз, их чтении: сравнить англ. USSR — Russia и др.)? Оттого-то восстановление империи сейчас, после раздела 1991 г., намного невероятнее, нежели в 1918 г., что теперь в общую толчонку мы не развалились; что этот нынешний раздел четко противопоставил глыбу неимоверного "острова Россия" пролегшей вокруг цепи "территорий-проливов", переходных от России к иным геокультурным человечествам; что этот раздел обретает в новом веке все большую жесткость как часть несущих конструкций объединенного мира на очередной (предельной ли?) его стадии. Но на миг ещё возвратимся к МакКиндеру в 1918-й. Интересно, что в тот год, как и в 1904 г., МакКиндер не может ни вообразить политических перемен, предстоявших в ближайшие три-четыре года, ни предвидеть курса британской Политики хотя бы на одно-два десятилетия вперед. Рисуя во второй части трилогии Хартленда большевиков порушившими Россию идеалистическими головотяпами, не способными мыслить реалиями государственного интереса, он не предполагал ни пробольшевистских революций 1919 г. в Баварии, Венгрии и Словакии, ни стремительного перехода в том же году, по выражению П. Савицкого, российской "гражданской смуты… в Гражданскую войну", в сознательную борьбу двух сил, одинаково настроенных на воссоздание империи под разными знаменами [Савицкий 1997: 388–390], ни провозглашенного Л. Троцким в записке для ЦК РКП от 5 августа 1919 г. "пути в Париж и Лондон… через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии", ни броска РККА всего через год к Варшаве, Львову и германо-польской границе, ни вообще скорости оформления красного империализма. Похоже, он если не слеп, то отчаянно близорук — Гомер Геополитики! Он не представляет, что за считанные годы "восточный барьер" обретет признание в смысле защиты от излияния большевизма в Европу, прежде всего в Германию, а не как преграда на пути немецкого прорыва в Россию и в северный Хартленд, и что уже через два года разделение последних окажется бессмысленным перед фактом воссоздания страны с чертами "осевой державы". Скорее всего, он был бы потрясен, увидев в будущем Локарнские соглашения, оставившие без гарантий Запада границы Германии с новоиспеченными восточными соседями, а особенно — Политику атлантических демократий под конец 1930-х годов, разворачивающую новорожденный Третий рейх прямиком в сторону Хартленда. Мировой паттерн и мировой сюжет "Демократических идеалов и реальности" представляют собой изложение планетарной географии и истории ради разъяснения ситуации 1918 г. — не больше и не меньше. Точно так же, смысл "Географической оси истории" можно бы выразить словами "история и география рода человеческого как предпосылка англо-русской холодной войны ХIХ века". Вообще, классическая Геополитика ранней постколумбовой эпохи, заполняющая свои сказания противоборством планетарных имперских альтернатив и "битвами панидей" (К. Хаусхофер), чем-то напоминает гомеровское зрелище Троянской войны как проекции спора богов, когда за перипетиями распри певцу открываются непрестанные перегруппировки отношений на Олимпе. Вот так и географические конфигурации, привлекаемые мэтрами Геополитики для формирования перспектив и ретроспектив, в которые бы вписалась наличная большая конъюнктура, головокружительно менялись от одной эпохальной ситуации и от одной точки зрения к другой. Но если из иронического регистра переместиться в патетический, можно бы сказать и иначе — насчет раскрытия в геополитическом творчестве ликов Земли — "Земли людей" — через наития политической текучки. 1918 год канул, но возникший в тот год образ Мирового Острова не пройдет, пока стоит объединенный мир, а, может быть, переживет и его. V Сходным путем возникла и последняя часть трилогии — как ответ уже 82-летнего МакКиндера на вопрос редакции журнала "Foreign Affairs": сохраняет ли идея "Хартленда" какую-либо ценность для современников и участников новой мировой Войны в обстоятельствах, казалось бы, несоизмеримых с мировыми декорациями как 1904, так и 1918 гг.? Понятно, что Геополитик едва ли взялся бы отвечать на этот вопрос, если бы уже не был готов к тому моменту представить все совершающееся на языке "крупнейших географических обобщений" — и представить таким способом, который давал бы ему право уверить американцев чуть ли не в большей, чем когда-либо, злободневности концепта, неотрывно соединенного с его именем. Но, отстаивая жизненность этой идеи, он встраивает "Хартленд" в такой глобальный паттерн, который радикально расходится с построениями любой из первых двух частей трилогии, так что некоторые комментаторы склонны утверждать, будто в "Круглой земле и обретение мира" автор, превознося теорию Хартленда, фактически перешагивает через неё [Parker 1985: 122–123]. Выборочно переводить из этой статьи пассажи о Хартленде и публиковать их сами по себе вне их контекста — значит ввергать читателя в недоразумение не менее жестокое, чем то, которое возникает из дурного смешения конструкций "Географической оси истории" и "Демократических идеалов и реальности". В "Круглой земле и обретение мира" мы не встретим ни "осевого государства" (кроме как мельком на первых страницах в ретроспективном очерке истории идеи Хартленда), ни обоих "полумесяцев" — и лишь один раз МакКиндер патетически воскликнет о Южном Урале как о "самой что ни на есть осевой точке осевого пространства". Но мы также ничего здесь не услышим ни о Мировом Острове с сахарской осью, ни о его центре в Большой Аравии, ни о Германии как враждебном демократиям Океана исчадии "стратегического Хартленда". Подверстывать под один и тот же ярлык Третий рейх и СССР, обращаясь к американцам, ещё пребывавшим под впечатлением Сталинградской битвы, определенно не стоило. И точно так же характер новой аудитории МакКиндера, да и поистине исключительная роль США в новой Войне не позволяли трактовать Америку как один из резервных "островов" вокруг Мирового Острова, взывали к поиску географической конструкции, неразрывно связующей заокеанскую мощь с судьбой Европы. Но вместе с тем зрелище оформляющейся в 1943 г. новой Антанты — Большой Тройки, ожидания победы примерно к 1945 г., беспокойство о будущем Запада по ходу предвидимого послевоенного распада коалиции победителей, представляемого по образцу постверсальского разброда, — все эти моменты обостряют внимание старого МакКиндера к таким географическим особенностям, которые могли бы сблизить и связать не только демократии Северной Атлантики между собой, но и СССР — с ними. В отличие от Спайкмена, который, страшась окружения США с Запада и востока, выковал понятие римленда, объединившее фашистские страны Европы с расползающейся по Восточной Азии японской мощью, МакКиндер — уроженец Британии, уже в 1930-е годы ограничившей своё присутствие на Тихом океане, а за военные годы в основном смирившейся с предстоящим уходом из Индии, — не склонен увязывать европейский кризис с восточно-азиатским и тихоокеанским. Игнорируя тот факт, что для американцев война началась с Перл-Харбора, и допуская возможность её затягивания в поясе муссонов Бог весть на сколько (кто бы в 1943 г. предсказал Хиросиму!), он призывает после победы в Европе приступить к её экономическому восстановлению, отложив покорение Японии на будущее. Германская проблема для него — чисто североатлантическая, и она никак не увязывается с утратившей в его глазах всякую жизненность старой схемой "внутреннего полумесяца". Роль СССР в 1941–1943 гг. — непрекращающееся побоище на советско-германском фронте при советско-японском нейтралитете на Дальнем Востоке — подсказывает новую трактовку Хартленда в его мировых отношениях. Теперь Хартленд — это просто СССР от предвоенных западных границ до Енисея, вместе с балтийско-черноморскими " воротами". Как и в "Демократических идеалах и реальности", горные хребты от Алтая до Гиндукуша с прилегающими пустынями надежно хранят равнину Хартленда от масштабных посягательств с азиатского приморья — об агрессивном наползании "осевой державы" на это приморье, понятно, не вспоминается. Но эти хребты-заграждения — лишь часть системы природных барьеров, горно-складчатых, ледяных, водных, тундровых, таежных, минимизирующих соприкосновение Хартленда с индо- и тихоокеанским мирами, поворачивающих его уроженцев лицом к европейским "воротам". Однако отсюда не следует, как в "Демократических идеалах и реальности", обреченность русских равнин — при отсутствии океанского вмешательства — покориться пришельцам из Центрально-Восточной Европы. Ведь сама ширина "этих ворот", как показал опыт 1941–1942 гг., заставляет агрессора, ломящегося в Хартленд с Запада, рассредоточивать и разбрасывать свои силы, разжижать их низкосортным вспомогательным контингентом, что при многолюдстве Хартленда не подрывает, а увеличивает его обороноспособность "огромнейшей природной крепости на Земле". "Величайшая сухопутная держава в сильнейшей оборонительной позиции" — вот политический смысл Хартленда на 1943 г. В каком положении окажутся эта твердыня и её воинство в послевоенной Европе? Оптимальный расклад для этого полуострова на время перехода новой Антанты от Войны к обретению мира видится Геополитику в особом статусе Германии как демилитаризуемого "государства-канала" между двумя "дамбами мощи": сухопутной мощи Хартленда на востоке и системы "земноводной мощи" по берегам Северной Атлантики (Средиземного океана) на западе, с Францией (плацдармом этой системы), Британией (окруженной водами её передовой базой), Северной Америкой (её тылом и резервом — МакКиндер ещё не может помыслить нового, монополярного Запада с центром, смещенным за Океан!).   Сознавал ли МакКиндер некоторые следствия, вытекающие из его третьей модели? В частности, понимал ли он, что она означает фактическую передачу входа на европейский полуостров под контроль далеко выдвинувшегося на Запад гарнизона Хартленда? Допускал ли он, хотя бы подспудно, что форпосты на "дамбах мощи" окажутся повернуты друг против друга? Но он не отвечает нам, увлеченно прорисовывая мировой паттерн, куда можно было бы заложить проект, если не исключающий эти вопросы, то последовательно их обходящий. МакКиндер на девятом десятке — атлантист в самом редком и точном смысле сосредоточенности на теме Северной Атлантики как историческом эпицентре всего мира христианских (постхристианских) народов — их Средиземного океана. Теперь для него Ледовитый океан, на который выходит российско-советский Хартленд, — это лишь особое, пусть нелегкое для судоходства придаточное море Средиземного океана. Даст ли география желанное когнитивное подспорье, чтобы выделить постхристианские страны из прочей ойкумены и заняться их сепаратным обустройством по окончании германской смуты, не дожидаясь, пока решится участь Азии? Во всех частях трилогии Сахара рисовалась пределом Большой Европы. Битвы 1942–1943 гг. за Северную Африку, предварившую высадку союзников в Европе, вполне подтвердили возможность такого видения. Но лишь в "Круглой земле и обретение мира" главнейшим конструктивным элементом всей планетарной географии, в том числе и антропогеографии, предстает великий "пояс пустынь и пустошей", который, продолжая Сахару на восток, тянется через Аравию, Иран и Афганистан, через Тибет и Монголию, через трудные пространства русской Северо-Восточной Азии на востоке от Енисея, чтобы обрести за Беринговым проливом американское восполнение в ландшафте Аляски, в Лаврентийской возвышенности и Скалистых горах, в Мексиканском нагорье. Внутри этого пояса на циркумполярном равнинном пространстве между бассейнами Енисея на востоке и Миссури на западе народы Средиземного океана и Хартленда образуют лидирующее на Земле цивилизационное сообщество. Погружение стран к северу от "пояса пустынь и пустошей" в разброд и оскудение могло бы положить конец всему, что разумеется под Цивилизацией Нового времени. Именно в упоре на огражденности и неразрывности "земли за поясом пустынь и пустошей", противопоставляемой Внешнему Миру, МакКиндер обретает резон, чтобы вычленить к востоку от Енисея особую, не входящую в "Россию-Хартленд" "Россию земли (реки) Лены". Lenaland — это та часть "пояса пустынь и пустошей", куда русские выдвинулись из Хартленда, превратив её в крайний бастион своей "огромнейшей крепости на земле". Среди многих нелепостей, связываемых русскими сочинителями-послухами с именем МакКиндера, одной из самых отъявленных оказывается толкование этого смыслового хода с "землей Лены" в качестве талассократической подлянки, нацеленной на отторжение от России сибирского востока с Приморьем, на превращение их в часть "внутреннего полумесяца" и орудие носителей морской мощи против Хартленда [Дугин 1997: 49]. Это — чушь уже потому, что в третьей части трилогии, где введен этот мотив, отсутствует как идея борьбы Океана с Хартлендом в каком бы то ни было её воплощении, так и та ранняя концентрическая конструкция, частью которой представал в 1904 г. "внутренний полумесяц". С не меньшим правом можно было бы обвинить старика МакКиндера в коварном отламывании от США их тихоокеанского Запада. "Земля Лены" — важнейший компонент "пояса пустынь и пустошей", объединяющего в пространстве общей судьбы Хартленд и берега Северной Атлантики. Можно сколько угодно отвергать этот последний мировой паттерн и последний сюжет МакКиндера с их величавой (наигранной?) наивностью, но исходить надо все-таки не из навязчивых идей того или иного толкователя, а из того, что Геополитик говорил на самом деле, силясь подвести географическую базу под призыв к послевоенному экономическому сотрудничеству "от Миссури до Енисея" ради сохранения второй Антанты. МакКиндер советует пока что отложить обязательства Британии и США перед их сферами влияния во Внешнем Мире за пределами земли общей судьбы — в том мире, что омывается Великим Океаном, включающим также и Атлантику южнее широт Сахары. Склонность выстраивать иерархии структурных симметрий, столь эффектно проявившаяся в "Демократических идеалах и реальности", остаточным блеском вспыхивает в "Круглой земле и обретение мира", где "самая огромная природная крепость" и система "земноводной мощи" располагаются внутри "пояса пустынь и пустошей" по сторонам германского "государства-канала". В то же время их широтную солидарность призывается уравновесить в будущих временах долготная консолидация пояса муссонов по инициативе Китая, созидающего с англо-американского содействия Цивилизацию "не вполне восточную, не вполне западную". Итак, в чем же состояла та основная забота, что скрывается за третьей моделью МакКиндера? "Круглая земля и обретение мира" — это воззвание, обращаемое англичанином к американцам в первой половине 1943 г., когда США уже второй год увязали в тихоокеанской Войне, тогда как открытие итальянского фронта оставалось в стадии подготовки, а французский вообще пребывал в замыслах. В 1904 г. МакКиндер убежденно писал о Соединенных Штатах как об исключительно "восточной" державе, влияющей на судьбы мира лишь через Восточную Азию с её русско-японской контроверзой.   Но в 1943 г. его беспокоит именно вероятность застаревания американцев в Тихоокеанской Азии — пусть даже после европейской победы союзников, когда бы Англия осталась в одиночку, лицом к лицу, с новыми "постверсальскими" угрозами, возникающими на разоренном Войной европейском полуострове. Забота МакКиндера — уверить американский политический класс в общей атлантической идентичности обоих англосаксонских метрополий, в том, что для американцев Северная Атлантика — тоже домашний океан, а Пацифика с прилегающей Азией — часть Внешнего Мира, достойного внимания лишь во вторую очередь. Рассуждение о будущем соучастии британцев и янки (кредитами гоминьдановскому Китаю) в обустройстве также меридионального пространства пояса муссонов — это, по-настоящему, не проект. Это скороговорочное заверение, что от американцев в любом случае не ускользнет какая-то часть пакета акций в делах этого "второго пространства", сходящегося своим крайним севером с пространством первым и главным — между Миссури и Енисеем. Другое дело, что в контексте последующей "холодной войны" мировидение, утверждавшее евроатлантическое призвание "России-Хартленда" и отделявшее "Россию земли Лены" как выдвинутый за пределы крепости Хартленда окраинный оборонный бастион, могло актуализироваться с очень неожиданными практическими изводами. Двенадцать лет назад мне довелось обсуждать очень значительную работу американского исследователя М. Мак-Гвайра, доказывавшего, что к рубежу 1970–1980-х годов советская стратегия большой Войны против НАТО могла предполагать широкое победное наступление на западе Евро-Азии до Ла-Манша и Суэца за счет временной тактической сдачи американцам части Восточной Сибири (земли реки Лены), то есть вытеснения США на некоторый срок из Европы и Северной Атлантики на Тихий океан, превращающийся во внутренний американский водоем [Цымбурский 1993: 16; McGwire 1991]. Сродство здесь с последней моделью МакКиндера — не на уровне реальных сценариев (сценарий, подобный макгвайровскому, в 1943 г. как для первого Геополитика, так и для его американских читателей лежал за гранью представляемой реальности), а на уровне того царства геополитических идей и топосов, из репертуара которого каждая геостратегическая эпоха выстраивает свои парадигмы и кластеры. Геополитик нарушает своё обещание ограничиться ближайшими послевоенными годами, "не заглядывая через головы поколений". Но даже получив волю, его воображение избегает задерживаться на роли англосаксонских держав в обустройстве Внешнего Мира за "поясом пустынь и пустошей", на отношениях между двумя стержневыми — широтным и меридиональным — "гроссраумами" будущего человечества, на участи спорных регионов по их стыкам и перекрестьям — той же приморской части земли Лены или же тихоокеанской каймы США. Не желая пополнять ряд сказаний о тяжбах больших Пространств, он завершает трилогию песней во славу мира "счастливого, ибо сбалансированного", оставляя тем, кто захочет, размышлять об искушениях, связанных с опрокидыванием глобального баланса. Или кричать: "Ах, мондиализм, братцы, мондиализм, черт побери!" VI Что мы вынесем из чтения трилогии Хартленда для понимания Геополитики как профессии и призвания? В первую очередь, мы видим, что каждая из частей трилогии воплощает собственный образ мира, сюжет и проект, оправданные в событийной логике конкретной эпохи. Геополитика в своей морфологии питается соками хронополитики. Нелепость — толковать один паттерн МакКиндера через другой до того, как каждый из них будет исследован в своих хронополитических связях и отношениях. Не надо вычленять на Мировом Острове земли "внутреннего полумесяца" или обсуждать значимость выделения "земли Лены" в "Круглой земле и обретение мира" с точки зрения антагонизма, разыгрываемого в "Географической оси истории": на этом пути мы ничего не обретем, кроме зловещих гаданий на темы "скрытых умыслов коварного англосакса" в его позднейших работах. Нехорошо вписывать раннюю концентрическую модель МакКиндера в паттерны 1919 и 1943 гг., основанные на иных принципах и овеянные иными заботами, или вычитывать "признание первенства России в стратегическом смысле" из "Демократических идеалов и реальности", представляющих последовательно проведенное видение наставшего мира без России-Хартленда. Каждый раз должны обсуждаться конкретные "забота — образ — сюжет — проект" — либо мы в состоянии раскрыть их в данностях геополитического текста, в его географических и исторических обобщениях, либо же будем обречены на спекуляции "от ветра головы своея". Во-вторых, желающим порассуждать об очевидности и огромности влияния МакКиндера на "англосаксонскую Политику", о "непосредственных результатах" его "политической активности" на "высоких постах" [Дугин 1997: 95] я бы посоветовал разграничивать три вещи: с одной стороны, личную политическую карьеру оксфордского профессора и директора Лондонской высшей школы экономики — избрание в парламент, малоудачную поездку к уже разгромленному Деникину в качестве британского представителя (декабрь 1919 — январь 1920 гг.), председательство в имперских комитетах по экономике и судоходству (13), под старость синекуру членства в Тайном совете; с другой — внедрение его схем и сюжетов в долгосрочную память западных политических элит; и, наконец, с третьей стороны, — отношение его разработок к кратко- и среднесрочной "англосаксонской Политике", с которой они всегда ухитрялись оказываться удивительно невпопад. Так было — мы помним — в 1904 г., когда Геополитик не предвидел англо-русского союза и переоценки Второго рейха в качестве главного врага Британской империи. Так было и в 1918–1919 гг., когда он просчитался в рассуждениях о миссии и судьбе "восточного барьера" Европы. А что должны были думать во второй половине 1940-х годов слушатели Фултонской речи У. Черчилля и читатели "длинной телеграммы" Дж. Кеннана, вспоминая макиндеровские рассуждения насчет Хартленда и берегов Северной Атлантики как частей пространства общей судьбы внутри пояса пустынь и пустошей? Ни один геополитический опус МакКиндера не оказался на ближней дистанции яичком ко Христову дню. Другое дело, что его истолкования довлеющих данностей, возводимые им в ранг всемирно-политических императивов, обнаружили свойство оживать в десятилетиях как формы осмысления Политиками новых обстоятельств и реагирования на них [Gilbert, Parker 1969]. Так возродился паттерн "Географической оси истории" в "холодную войну" ХХ в., переименовавшую "внутренний полумесяц" в "римленд". Так в 2003 г. во время второй, добивающей Войны США против Ирака роль союзных американцам стран "новой Европы", вклинившихся между членами "фрондерской тройки" (Францией с Германией и, по другую сторону, Россией), могла кое-кому напомнить suggestive maps "Демократических идеалов и реальности". И, наконец, идея морально-политического единения стран циркумполярного круга, окаймленных пустынями и пустошами, ожила в России в конце ХХ — начале ХХI вв. в мистифицирующем проекте либеральной суперимперии Демократического Севера, к первоначальному замыслу которой я, сколь ни стыдно сейчас вспоминать, тоже имел отношение 15 лет назад [Драгунский, Цымбурский 1991] (14) (правда, теперь в систему Демократического Севера, вразрез с макиндеровским прообразом, всегда включают также тихоокеанский сегмент — противопоставляемую Китаю Японию). МакКиндер — величайший разработчик таких форм геополитического реагирования. Конечно же, для того, чтобы подобные формы обретали и копили в десятилетиях свою инфицирующую силу, нужны были, повторяю, элиты с долгой политической памятью, держащие их в духовном резерве, понимающие несводимость миссии Геополитика к выстраиванию "стратегии на пару лет" для очередной группы постояльцев у политического кормила — и тем более к риторической отделке импровизаций того или иного кочевника по властным кабинетам. Анализ смыслового строя трилогии Хартленда лишний раз удостоверяет нас в том, что Геополитику в высших её достижениях нельзя считать "наукой" в попперовском смысле опровержимости (фальсифицируемости) её наработок. МакКиндер неутомимо твердил о своей приверженности "упрямым фактам", но всякий раз, когда политгеографу доводилось выступать в амплуа Геополитика, "упрямые факты" истории и географии обнаруживали готовность как стекляшки калейдоскопа собираться перед ним в новые герменевтические конфигурации при каждом значительном политическом повороте, побуждавшем его по-иному видеть строение мировой сцены (15). Долгие годы на затасканный вопрос, является ли Геополитика лженаукой или это "серьезная наука", я имел обыкновение отвечать, что, конечно же, она — лженаука, зато чертовски серьезная. На самом деле, в её лице мы имеем, как я уже говорил в начале статьи, такую политическую практику, которая по ходу осознания тех или иных проблем, встающих перед "своим" для Геополитика сообществом, строит свои "крупнейшие обобщения" в географических образах. Строит так, чтобы из этих обобщений через посредство сюжета как бы сами собой рождались установки, предположительно разрешающие исходную проблему, — будь то сценарии контроля над пространством (геостратегия), манипулирования ресурсными потоками (геоэкономика) или организации точечных акций (например, террористических, но не только), способных своим кумулятивным эффектом изменять имидж регионов и образ мира в целом, перестраивать suggestive maps [Цымбурский 1999б; Цымбурский 2003б]. "Когнитивными свертками" из образов, сюжетов и проектов, которые творит Геополитика, могут пользоваться как научная география — и, прежде всего, рефлектирующая над материалом Политики география политическая, — так и прагматическая национальная стратегия. Для первой они — модели, по-разному охватывающие реальность и в различной степени приближенные к ней, субъективные моменты Истины; для второй — указания насчет допустимых реакций на определенные типы вызовов. Создать новый, работающий в истории геополитический образ — все равно, что создать пословицу, которая выделяла бы некий тип обстоятельств и предлагала для него свою рекомендацию. Но нельзя забывать, что результат обращения к такой "народной мудрости" — позитивный или дурацкий — всецело зависит от интеллекта пользователя. С Геополитикой дело обстоит точно так же. Полагая её "наукой", Политик или администратор может пытаться переложить на неё ответственность за решения, принятие которых входит в его обязанность. Но никакая наука с него этой ответственности снять не может. Что же касается Геополитики, то она вообще не побуждает ни к какому "научно обоснованному" поведению — она лишь расширяет горизонты политического разума, подсказывая ему возможности отношения к миру, в котором он должен себя реализовать. VII Сегодняшний мир и модели классической Геополитики, в том числе макиндеровские, — в каких отношениях они состоят? Не считая Геополитику наукой в точном смысле, я настаивал и настаиваю на том, что как вид политической практики она представляет законный предмет политической науки, показывающей нам, к каким последствиям могут вести те или иные геополитические инспирации. Взять хотя бы нашумевшую, в том числе и в России, книгу З. Бжезинского "Великая шахматная доска" [Бжезинский 1998] (со времени её выхода автор сильно эволюционировал, но все-таки "Доска" грохотнула куда громче последующих текстов Бжезинского). По замыслу и основной заботе эта книга представляет программу удержания под американским контролем после "холодной войны" ХХ в. крупнейших центров силы в приморье Евро-Азии — Китая, Ирана, Турции, стран-лидеров объединенной Европы. Причем добиваться этого предлагается, поощряя рост их влияния на постсоветских территориях при продолжающемся ослаблении России. Иначе говоря, это программа американского содействия экспансии центров "римленда — внутреннего полумесяца" — в Хартленде. Нервная реакция наших патриотов на это сочинение, на мой взгляд, лишний раз показала их склонность усматривать опасности для России чаще всего там, где, скорее, следовало бы подивиться бестолковости идеи. МакКиндер пришел бы в ужас от рекомендаций океанской сверхдержаве — стимулировать рост других государств, которые смогли бы соединить присутствие на Океане с обретением прочных позиций в Хартленде стратегическом. Спайкмена привела бы в шок идея взращивать американским содействием региональные великие державы в евроазиатском римленде, который в ХХ в. был инкубатором ряда ярых агрессоров. По сути, Бжезинский попытался заново актуализировать схему "римленд против Хартленда", схему, популярную в условиях "холодной войны", когда обрел вторую жизнь паттерн "Географической оси истории" с СССР — "осевой державой". Но ведь автор "Великой шахматной доски" советует США делать ставку на ту же схему в совсем иных условиях отказа России от "осевого" статуса, от сплошного "держания Хартленда" — когда она по разным причинам во многом вернулась к своему доимперскому паттерну, к нише своего "лесного одиночества", говоря словами МакКиндера. Построение Бжезинского выглядит забавным соединением геополитического эпигонства с идеализмом, исполненным добрых надежд на прочную признательность в адрес США со стороны клиентов, выводимых ими в стратегические тяжеловесы. Намного реалистичнее и оригинальнее выглядит зримая, практическая стратегия американских администраций со второй половины 1990-х годов, соединяющая силовое размалывание ряда субцентров "римленда" с распространением атлантического влияния на покинутые Россией земли в прежнем стратегическом Хартленде. При этом оставшиеся в Евро-Азии местные средоточия силы рискуют оказаться в клещах между морской мощью США на Океане и американскими базами в континентальном тылу, опирающимися на "оранжевую" и иную локальную клиентелу. В сегодняшнем мире проступает новый образ пространственного могущества, который, до конца откристаллизовавшись, оттолкнулся бы от реалий современной нам Евро-Азии, не имеющих аналогов ни в одном из трех великих паттернов трилогии Хартленда. Я говорю об обстановке, когда, в отличие от своего "обвала" в 1918 г., Россия сохранилась в качестве крупнейшего государства между Балто-Черноморьем и Тихим океаном, но, как уже сказано, перестает вмещать в себя ранее охваченные её империей континентальные подступы к евроазиатским цивилизационным ареалам, лежащим у незамерзающих океанских акваторий. В частности, гидрологический Хартленд "Географической оси истории" сегодня поделен между "новой", суверенизировавшейся Центральной Азией и русским урало-сибирским пространством. За Волгой Россия во многом восстановила свой контур, предшествовавший её "броску на юг" в ХIХ в., который давал повод для обобщений "Географической оси истории". Тем самым, с опорой на очень древние предпосылки, закладывается реальность, о которой я много пишу с 1995 г., — немыслимая для МакКиндера реальность Великого Лимитрофа Евро-Азии, который пока что политически складывается из "новой" Европы, "нового" Кавказа и "новой" Центральной Азии, упираясь на востоке в тюрко-монгольское порубежье Китая и России с примыкающим к нему Тибетом [Цымбурский 1999а; Цымбурский 2000а; Цымбурский 2000б]. Все макиндеровские версии соотношения Хартленда и России перестают работать — Большая Россия налицо (как бы ни мечталось некоторым либералам обломать её до границ "основной России" из "Демократических идеалов и реальности") и Южный Урал — былая "самая что ни на есть осевая точка осевого пространства" — лежит в её пределах, но путь из Европы в гидрологический Хартленд оказывается возможен и помимо России через Кавказ и Каспий. Живи МакКиндер сейчас, в мире с Великим Лимитрофом и "островом Россия" за ним, он вряд ли решился бы написать свои тезисы насчет того, что "правящий Восточной Европой, начальствует над Хартлендом, … начальствует над Мировым Островом, … начальствует над миром". Но, думается, он мог бы их переформулировать так: "Центр мощи, контролирующий Восточную Европу, получает выход на Кавказ; контролирующий Восточную Европу и Кавказ — обретает прочный доступ в “новую” Центральную Азию; а тот, кто будет контролировать Великий Лимитроф от “новой” Европы до “новой” Центральной Азии, получит сильнейшее орудие давления на любой из центров Евро-Азии — на Россию и Китай, на Иран и Индию, и равно на “старую”, “ядровую” Европу". МакКиндер мог бы добавить, что если бы держатель Великого Лимитрофа до китайских границ соединил с этой сухопутной гегемонией преобладание на Океане, планетарная империя поистине предстала бы нам как итоговая форма организации постколумбова мира, подводящая итог тому, что Первый Геополитик именовал "our world revolution". Эта империя, возможность которой так страшила МакКиндера, вполне способна возникнуть из двойной сверхдержавной опоры в первую очередь на морскую мощь и затем — на сквозную систему баз, держащих под своим присмотром Лимитроф. При этом для полноты стратегической эффективности такая система должна была бы охватить и ныне латентную, китайскую часть Лимитрофа, бросив свою тень на республики Южной Сибири и завершаясь выходом к Океану через Манчжурию и Корейский полуостров. Я думаю, какая-то из американских администраций ХХI в., в конце концов, придет к выводу, что решение северокорейской проблемы (то есть демонтаж "оси зла") невозможно без постановки проблемы Северного Китая. Предупреждение МакКиндера о рождении из раздоров объединенного мира планетарной власти имеет шансы реализоваться таким способом, которого конкретно не представлял себе Первый Геополитик. Понятно, что геополитические схемы, моделирующие эти новые возможности, требуют глубокой рекомпозиции паттернов геополитической классики, наработанных в борениях первой половины ХХ в., но, однако же, при неизбежном восприятии из этого наследия ряда элементов, которые, вступая в новые связи, неизбежно сохранят и некую память о своих прежних, классических функциях. Я допускаю, что некоторые, невостребованные в ХХ в. звенья макиндеровских построений могут получить неожиданную, в том числе геокультурную, нагрузку в век Империи. Так, модель "Круглой земли и обретение мира" допускает взгляд на мусульманство Леванта (по МакКиндеру, южной европейской окраины), а также Ближнего и Среднего Востока в его отношении к миру (пост)христианского циркумполярного ареала как на общность, исторически тяготеющую к сегменту пояса пустынь и пустошей и не только включенную своей диаспорой в саморазрушение Империи Запада, но на определенном интервале исполняющую роль буфера между его метрополией и Внешним Миром (известный многим Цивилизациям тип "своих варваров"). Восприятие МакКиндером Южной Атлантики как части Великого Океана, которое примыкает к океану Средиземному, разделяя лесистые равнины Африки и Америки к югу от пояса пустынь и пустошей, сегодня несет в себе возможность особой геокультурной интриги ввиду широчайшего распространения в Латинской Америке культов африканского происхождения. Не явит ли из себя Южная Атлантика в эру Водолея внутреннего океана новой "вудуистской" общности, "прорастающей" и в американский сектор североатлантической метрополии постхристианства? Сегодня классическая Геополитика ХХ в. предстает нам оригинальным политическим эпосом поры смут и "битвы панидей", которыми отметились начальные стадии истории объединенного мира, при нас не только вошедшего в зрелость, но частично уже и начавшего перезревать (16). Этот эпос представлял "борьбу гигантов" в присущих ему формах, пытаясь предуказать её развитие и в некоторых случаях впрямь воздействуя на ментальность протагонистов. Трилогию Хартленда надо бы издать по-русски целиком, в пристойном переводе: многих граждан "острова Россия" она способна захватить наследственно близкими им зрелищами русского пространства в разных поворотах этой борьбы — и славой огромнейшей крепости на Земле, и ужасом щебеночной после-России со страниц "Демократических идеалов и реальности". И если бы Россия сгинула Троей в развороте Последней Империи или в её катастрофе, то и тогда, думаю, оставшиеся русские не забыли бы, как воспел их землю Хэлфорд МакКиндер, Гомер классической Геополитики. Только да не будет так! -------------------------------------- 1. Первоначально эта статья предполагалась к печати в журнале "Космополис" за первый квартал 2004 г. — к 100-летнему юбилею доклада Х. МакКиндера "Географическая ось истории". В статье использованы материалы лекционного курса по введению в Геополитику, прочитанного мной осенью-зимой 2002 г. на политологическом факультете Государственного Университета гуманитарных наук (ГУГН). 2. О возможном семантическом механизме воздействия макиндеровского словосочетания "the closed heart-land of the Euro-Asia" и установлении словопонятия "Евразия", "Россия-Евразия" в дискурсе русских эмигрантов-евразийцев (П. Савицкий, Н. Трубецкой) см. в моей работе [Цымбурский 1998]. Я сам в моих геополитических опытах обязан МакКиндеру, прежде всего, морфологией ряда образов: мои "территории-проливы" на Запад от "острова Россия" [Цымбурский 1993] сродни макиндеровской формуле "государства-канала", а мое видение "Земли за Великим Лимитрофом" структурно связано с образом "пространства за поясом пустынь и пустошей" у Первого Геополитика (конечно же, я никогда не отрицал переклички моей темы Великого Лимитрофа с "лимитрофными" разработками С. Хатунцева, особенно в их ранней версии первой половины 1990-х годов, однако подобные геополитические образы из тех, что крайне редко бывают моногенетичны). 3. Сходство концентрических моделей МакКиндера–Спайкмена и И. Валлерстайна бросается в глаза, когда Дж. Паркер в его "Западной геополитической мысли ХХ века" пытается изобразить основные концепции евроамериканских Геополитиков схематическими разрисовками шарика-глобуса [Parker 1985: 176]. Главное различие состоит в том, что в паттернах классической Геополитики пространственный расклад истолковывается на правах функционального, а в Геополитике постклассической мы имеем дело с чисто функциональными схемами, накладываемыми-натягиваемыми на карту Земли. 4. Показательно, что А. Герцен, позднее много раз высказывавшийся о "Завещании" как о безусловной фальшивке, в начале Крымской войны уверенно писал о Петре: "Он понял слишком хорошо, что западные государства дряхлы, а их правители растленны. Тогда ещё не предвидели революции, которой предстояло спасти мир; предвидели только разложение. Так Петр понял возможное значение России перед лицом Европы и Азии. Подлинное оно или нет, но завещание Петра содержит его мысли… Русское правительство до Николая оставалось верным традиции Петра, и даже Николай следует ей, по крайней мере во внешней Политике" [Герцен 1957: 184]. Ожидая победы России в разворачивающейся Войне, Герцен уверенно включает французскую подделку как аргумент в перспективу революционного обновления Запада этой чаемой победой — перспективу, на которую, по его оценке, бессознательно работает ненавистнейший публицисту и реакционнейший Николай Павлович. Воистину, одной из ключевых тем для исследователя русской геополитической мысли должны быть национальные предпосылки заимствуемых идей! 5. К настоящему времени существуют два русских перевода "Географической оси истории". Первый — М. Тимофеева (возможно, псевдоним), опубликованный в журнале "Полис" в 1995 г. [МакКиндер 1995], второй — А. Дугина, помещенный в его "Основах Геополитики" [МакКиндер 1997]. Чем удивляют эти не слишком удачные переводы, так это особенно курьезными "проколами" в одних и тех же местах. Например, слова МакКиндера "by the horsemen of Yermak the Cossack and the shipmen of Vasco da Gama" ("всадниками Ермака-казака и моряками Васко да Гамы") [Mackinder 1904: 421] Тимофеев перевел как "всадниками Ермака, казаками, а также мореплавателями Васко да Гамы" [МакКиндер 1995: 163], а Дугин вовсе трогательно — "конниками Ермака, казаками и мореходами Васко да Гамы" [МакКиндер 1997: 492].   Какие, спрашивается, казаки могли оказаться под началом знаменитого португальца? Хуже всего то, что оба переводчика совершенно не ухватили синтаксической и смысловой структуры фундаментального макиндеровского пассажа, характеризующего положение и размеры "осевого пространства" на материке Евро-Азии: "The conception of the Euro-Asia to which we thus attain is that of a continuing land… measuring 21 million square miles or more than three the area of North America, whose centre and north, measuring some 9 million square miles or more than twice the area of Europe, have no available water-ways to the ocean…" [Mackinder 1904: 431].   Ни Тимофеев, ни Дугин не поняли, что слова "whose centre and north" и т.д. характеризуют центр и север вовсе не Северной Америки, а именно Евро-Азии. А отсюда произошла и вторая ошибка переводчиков в этом месте — якобы отсутствие водных путей на океан относится не к северу и центру Евро-Азии, а к этому материку вообще [МакКиндер 1995: 166; МакКиндер 1997: 499–500] — чушь, которую в принципе не мог бы себе позволить профессиональный географ! 6. Впрочем, надо сказать, что оперирование "семантическими чучелами" формул МакКиндера, опустошающее их внешние оболочки и подменяющее содержание, не является каким-то специфически российским пороком. Сошлюсь на недавнюю интереснейшую статью А. Громыко, где, в частности, разбирается имевший место в дискурсе Т. Блэра акробатический перенос понятия "осевой державы" на современную Великобританию [Громыко 2005]. 7. Напомню, что у массы британцев первой четверти ХХ в. имя МакКиндера было с детских лет на слуху благодаря выпускавшейся им серии популярных географических очерков тогдашнего мира, в том числе и в его политических изменениях. В 1900-х годах эта серия выходила как "Elementary studies in geography", в 1910-х — под заглавием "Mackinder’s geographical and historical studies" (!!), а в 1920-х она именовалась "Elementary studies in geography and history by Sir H.J. Mackinder". Моментом, с самого начала привлекавшим внимание к этой серии, было реноме МакКиндера как географа-путешественника, первым покорившего африканскую вершину Кении. Что касается научных достижений МакКиндера-политгеографа, сам он важнейшим из таковых считал развитие концепта "man-power" ("человеческий потенциал") [Mackinder 1905] и, похоже, введением в научный обиход этого термина гордился больше, чем славой выражения "Heartland". 8. О композите "heart-land" как изобретении МакКиндера свидетельствует отсутствие этого слова в фундаментальном "Новоанглийском словаре" Дж. Мэрри [Murray 1902] и даже в издании "Оксфордского Английского словаря" 1933 г., хотя к тому времени это словечко уже присутствовало не только в трудах МакКиндера, но и в выдержавшей многочисленные переиздания книге Дж. Фэйргрива "География и мировая власть" [Fairgrieve 1924: 328]. В издании "Оксфордского Английского словаря" за 1989 г. находим множество его употреблений, но в качестве самого раннего указан контекст из "Географической оси истории" [The Oxford English Dictionary 1989: 68]. Надо отметить, что "Heartland" с 1940-х годов не только освобождается от "евразийской" привязки, тяготеющей над его русскими употреблениями (под 1947 г. "Оксфордский словарь" фиксирует журнальное выражение "the frontier West, the Heartland of the American myth"; вышедший в 1949 г. роман Дж. Оруэлла "1984" одинаково применяет термин "Heartland" к "ядровым" землям бесконечно воюющих между собой Океании, Остазии и Евразии, что в русском переводе В. Голышева по праву передается просто словом "метрополия" [Orwell 1949: 189; Оруэлл 1989: 148]), но и постепенно иронически внедряется в самые неожиданные области бытования политической речи; ср., например, приводимые также в "Оксфордском словаре" примеры выражений типа "the very Heartland of British trade-unionism" или "Conservative Heartlands" применительно к кругам застойных ортодоксов-тори. "Евразийские" коннотации у него в основном сохраняются в идиолекте геостратегии с её клише "Хартленд против римленда". 9. Думается, не только учение Дж. Фэйргрива о "crush zones" между мирами Хартленда и Океана, но и макиндеровский образ амфибийного Ближнего Востока претворились в тезисе С. Коэна насчет ближневосточного "пояса раздробленности" ("shatterbelt") — одном из наиболее успешных кодов-новоделов "холодной войны" второй половины ХХ в. [Cohen 1964: 84, 230–252]. 10. Похоже, что этот паттерн "Европы по Сахару" учитывал П. Савицкий в своих рассуждениях о европейском лесистом ландшафте как осколочном фрагменте евразийской системы природных зон — и о том, что только южнее 35˚ северной широты, за Средиземным морем Европа обретает своё природное восполнение в североафриканских степях и пустынях [Савицкий 1927: 45]. 11. Н. Спайкмен будет куражиться над концептом "южного Хартленда", указывая, что таковой "не имеет самостоятельного властного потенциала" (но во время написания "Демократических идеалов и реальности" и северный гидрологический Хартленд этим потенциалом не располагал!), и утверждая, будто бы с открытием Суэцкого канала Африка оказалась настолько трансформирована внедрением на её землю морской мощи, что бессмысленно здесь рассуждать о каком-то ареале, недоступном проникновению с моря [Spykman 1944: 41]. Показательно здесь различие между традиционно-колонизаторским взглядом англичанина и воззрением Геополитика-американца, сосредоточенного на стратегических узлах и контроле над ними. 12. Интересный вопрос — имеет ли в виду эта формула Хартленд географический, к которому примыкает Восточная Европа, или Хартленд стратегический, куда она входит одной из его частей? Общий семантический строй формулы — с преобладанием отношений синекдохи, движением от части к целому: от Хартленда к Мировому Острову, от Мирового Острова к миру в его полноте — делает второе решение достаточно правдоподобным ("кто держит часть стратегического Хартленда с обеими германскими и обеими российскими столицами, тот начальствует над стратегическим Хартлендом в целом…"). Во всяком случае, двусмысленность здесь достаточно преднамеренна, как и во многих других местах "Демократических идеалов и реальности", сообразно с авторской сверхзадачей, которая состоит в том, чтобы переработать понятие "географическое обобщение", выдвинутое под конъюнктуру англо-русского противостояния, применительно к миропорядку, где России как силы нет. 13. В "Каталоге" Библиотеки Конгресса большинство публикаций под фамилией МакКиндер составляют труды и отчеты этих комитетов. 14. Образ горбачевской России-СССР как части системы "Демократического Севера, вместе с объединенной Европой, Японией и Северной Америкой" [Драгунский, Цымбурский 1991: 14] обрел в 2003 г. неожиданную реминисценцию в нашумевшей "либерально-имперской" декларации А. Чубайса, венчающейся призывом к России "замкнуть … кольцо великих демократий ХХI в." [Чубайс 2003; см. для обзора: Межуев 2006: 297–298]. 15. Отсюда единичные случаи расслабленности в отношении "упрямых фактов", которую позволяет себе МакКиндер-Геополитик. Вероятно, пример самый диковинный — когда в "Географической оси истории" он на протяжении двух соседних абзацев относит монгольские завоевания сначала к ХV в., затем к ХIV в. (вместо истинного ХIII в.) [Mackinder 1904: 428–430]. Я не думаю, чтобы оксфордский профессор позволил себе подобное в "настоящих" политгеографических текстах вроде "Британии и британских морей". 16. Среди основоположников морфологического подхода к истории я бы назвал первым Иисуса Христа с его словами: "От смоковницы берите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето…" (Марк, 13, 28 и сл.). Примечания Бжезинский&serverurl=http://www.pseudology.org&server_name=???????????&referrer1=http://www.pseudology.org&referrer2=???????????%20target=>Бжезинский З. 1998. Великая шахматная доска. М. Герцен А.И. 1957. Старый мир и Россия // Герцен А.И. Собр. соч. В 30-ти томах. Т. 12. М. Громыко А.А. 2005. Внешняя Политика Великобритании: от империи к "осевой державе" // "Космополис", № 1(11). Драгунский Д.В., Цымбурский В.Л. 1991. Генотип европейской Цивилизации // "Полис", № 1. Дугин А.Г. 1997. Основы Геополитики. М. Зубков К.И. 1994. Как рождалась концепция русского Хартленда // Уральский исторический вестник. Вып. 1. Екатеринбург. Ильин М.В. 1995. Проблема формирования "острова России" и контуры его внутренней Геополитики // Вестник Московского университета. Сер. 12. № 1. МакКиндер Х.Дж. 1994. Круглая земля и обретение мира // Уральский исторический вестник. Вып. 1. Екатеринбург. МакКиндер Х.Дж. 1995. Географическая ось истории // "Полис", № 4. МакКиндер Х.Дж. 1997. Географическая ось истории // Дугин А.Г. Основы Геополитики. М. Межуев Б.В. 2006. Геополитика // Мыслящая Россия. Картография современных интеллектуальных направлений. М. Нартов Н.А. 1999. Геополитика. М. Оруэлл Дж. 1989. Избранное. М. Савицкий П.Н. 1927. Россия — особый географический мир. Прага. Савицкий П.Н. 1997. Очерки международных отношений // Савицкий П.Н. Континент Евразия. М. Сирота Н.М. 2001. Основы Геополитики. СПб. Сороко-Цюпа А.О. 1993. Проблемы Геополитики в исследованиях французских авторов // Геополитика: Теория и практика. М. Цымбурский В.Л. 1993. Остров Россия (Перспективы российской Геополитики) // "Полис", № 5. Цымбурский В.Л. 1995а. Циклы "похищения Европы" // Иное: Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 2. М. Цымбурский В.Л. 1995б. Тютчев как Геополитик // "Общественные науки и современность", № 6. Цымбурский В.Л. 1997. "Европа-Россия": "третья осень системы Цивилизаций // "Полис", № 2. Цымбурский В.Л. 1998. Две Евразии: омонимия как ключ к идеологии раннего евразийства // "Вестник Евразии", № 1–2 (4–5). Цымбурский В.Л. 1999а. Геополитика для "евразийской Атлантиды" // "Pro et Contra", т. 4, № 4. Цымбурский В.Л. 1999б. Геополитика как род мировидение и род занятий // "Полис", № 4. Цымбурский В.Л. 2000а. Земля за Великим Лимитрофом // Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: Цивилизация и её Геополитика. М. Цымбурский В.Л. 2000б. Народы между Цивилизациями // Цымбурский В.Л. Россия — Земля за Великим Лимитрофом: Цивилизация и её Геополитика. М. Цымбурский В.Л. 2003а. Дважды рожденная "Евразия" и геостратегические циклы России // "Вестник Евразии", № 4(23). Цымбурский В.Л. 2003б. Нефть, геотеррор и российские шансы // Библиообзор "Полиса", ноябрь; http://www.politstudies.ru/universum/biblio Чубайс А.Б. 2003. Миссия России в ХХI веке // "Независимая газета", 01.10. Cohen S.B. 1964. Geography and Politics in a Divided World. L. Duchinski F. 1861. Pologne et Ruthenie. P. Duchinski F. 1864. Nécessité de réformes dans l’exposition de l’histoire des peoples aryas-europeennes et tourans particulièrment des slaves et des moscovites. P. Fairgrieve J. 1924. Geography and World Power. 5th ed. L. Gilbert E.W., Parker W.H. 1969. Mackinder’s "Democratic Ideals and Reality" after Fifty Years // "Geographical Journal", XXXV, № 2. Mackinder H.J. 1904. The Geographical Pivot of History // "Geographical Journal", XXIII, № 4. Mackinder H.J. 1905. Man-Power as a Measure of National and Imperial Strength // "National Review", XLV, № 265. Mackinder H.J. 1907. Britain and the British Seas. L. Mackinder H.J. 1942. Democratic Ideals and Reality. N.Y. Mackinder H.J. 1943. The Round World and the Winning of Peace // "Foreign Affairs", XXI, № 4. McGwire M. 1991. Perestroika and Soviet National Security. Wash. Murray J.A.H. 1902. A New English Dictionary. L. Orwell G. 1949. Nineteen Eighty-Four. N.Y. Parker G. 1985. Western Geopolitical Thought in the Twentieth Century. L.; N.Y. Parker W.N. 1982. Mackinder: Geography as an Aid to Statecraft. Oxford. Spykman N.J. 1944. The Geography of the Peace. N.Y. The Oxford English Dictionary. 1989. 2nd ed. Vol. VII. Oxford ------------------ Источник Государство   www.pseudology.org