Издательство "Мишень", Париж 1929-1931 Георгий Александрович Соломон-Исецкий Среди красных вождей Часть 4. Моя служба в Англии, Главы XXXV-XXVII XXXV   С тяжелым чувством грусти расстался я с моими ревельскими сотрудниками... И все-таки я радовался предстоящему, довольно продолжительному путешествие на пароходе, которое оказалось для меня настоящим пребыванием в санатории. Пассажиров на "Балтиморе" было очень мало и, за исключением неизбежных встреч во время еды, я был почти все время сам с собой и мог спокойно предаваться своим мыслям. А мысли мои были невеселые. Все пережитое в Ревеле — и борьба с "гуковщиной", и моя тяжелая болезнь, так и не разгаданная врачами и деформировавшая весь мой организм — отразилась на моей психике. Все сильнее и сильнее бушевали во мне горькие сомнения в целесообразности моей работы. Скажу без преувеличения, — я отдавал ей всего себя, у меня почти не было личной жизни или, вернее, я жил только своей работой, её интересами. Я служил делу честно, сурово - честно, с искренним и глубоким омерзением борясь с тем, что я называл "гуковщиной".   И я с отчаянием видел и убеждался в том, что "гуковщина" представляет собою, по истине, многоголовую гидру, а я, увы, не был Геркулесом, чтобы сразу отрубить все семь голов чудовища... И на моих глазах, вместо одной отрубленной головы, немедленно вырастала новая, которая начинала ещё сильнее жалить... И я чувствовал себя — с горечью и озлоблением против себя самого — каким то советским Дон-Кихотом, измученным и израненным в честной, но неумной борьбе с ветреными мельницами... "Колесо чугунное вертится, — Бесполезно плакать и молиться..." Но, если минувшее — Берлин, Гамбург, Москва и Ревель — вселяли в мою душу полное разочарование, граничившее с отчаянием, то не менее тяжело и страшно мне было заглядывать и вперед в предстоявшую мне деятельность в Англии. Я знал, что мне придется работать там с такими деятелями, как Крысин и Половцова.   Уже по моей работе в Ревеле я имел некоторое представление о том, что представляют собою эти два лица, с которыми у меня была пренеприятная деловая переписка. И вот, гуляя по палуб "Балтимора" и стараясь представить себе мою будущую деятельность в Лондоне, я вспоминал о них и эти воспоминания лишь усугубляли мои тревоги... Покупая разного рода товары для России, «Аркос» отправлял их пароходом в Ревель, где они перегружались на железную дорогу для отправки в Москву. Из-за этих то товаров у меня и возникла с «Аркосом» переписка, часто принимавшая крайне (с моей стороны) резкий характер. Мне вспоминались поставки сукна, которое часто было крайне небрежно уложено и погружено, благодаря чему товар приходил подмоченный и неисправимо загрязненный, а иногда с массой кусков, протертых во время качки. Вспоминались мои рекламации, в которых я настаивал на более бережном обращении с товаром... И ярко встала передо мной картина прибытия в Ревель партии шоколадного порошка и какао.   Я остановлюсь на этой поставке, так как она весьма характерна   Я получил известие, что с таким то пароходом из Лондона идёт к нам для переотправки в Россию, если память мне не изменяет, две тысячи тонн какао и шоколадного порошка. В день прибытия парохода Фенькеви пришел ко мне совершенно расстроенный.   — Произошло нечто ужасное, — с места сообщил он мне. — Прибыл шоколад и я не знаю, что с ним делать... — Как так? — спросил я. — Я вас прошу, Георгий Александрович, — ответил он, — поехать со мной на пристань... Посмотрите сами и дайте мне распоряжение... я не знаю, что делать...   Мы поехали. Стоял санный путь. Когда мы подъезжали к пароходу, ошвартовавшемуся против таможенного склада, Фенькеви обратил моё внимание на снег и на толпу, собравшуюся у парохода. Действительно, картина, развернувшаяся перед моими глазами, представляла собою нечто сказочное: весь снег был перемешан с шоколадным порошком и какао, и женщины и дети подбирали эту смесь в ведра и другие посудины и уносили с собой... Снег повсюду кругом был шоколадного цвета. От парохода к таможенному складу двигались грузчики с мешками и ящиками, из которых не просыпался, нет, а тёк шоколадный порошок. Мы остановились у парохода. Вся палуба, все снасти пароходные были шоколадные, точно в детской сказке. Люди ходили по шоколаду, над пароходом носилась густая шоколадная пыль, покрывавшая собою всех и все...   Поднявшись на пароход и заглянув в трюм, я увидал мешки и ящики, тоже покрытые коричневой пеленой и точно плававшие в шоколаде. Я спустился в трюм. Там меня ударил в нос отвратительный запах, напоминавший трупный. Это шоколад и какао, смешавшись с морской водой, издавали такое зловоние. Трюм был наполнен мешками, частью прорванными, и ящиками, многие из которых были поломаны, и весь товар пропрел. Были ящики, обращенные в щепы, и мешки, совершенно разорванные. Эти обломки и рвань от мешков лежали в стороне в трюме же, утопая в том же шоколадном порошке, который как бы заливал все свободные места... Я поднялся на палубу, спустился с парохода и, среди грузчиков, облепленных шоколадной пылью, толпы любопытных и собиравших шоколад, двинулся по шоколадной дороге к таможенному складу. Толпа гудела, смеялась и из нее доносились по моему адресу свистки и иронические, злорадные восклицания: "А, вот они, советские грабители... пьют кровь народа!.. Вишь, какое угощение для голодных!.." и т.п.   Я вошел в склад. Там меня встретила та же картина: весь пол, примерно, на вершок, если не больше, был покрыт шоколадом... Лишь небольшая часть груза была спасена. Мы узнали, что этот груз представлял собою военный сток, раза три путешествовавший в Америку и обратно. И они, Половцова и Крысин, зная это, не могли не знать и того, что легкая, не рассчитанная на многократные передвижения, укупорка (она состояла частью из тонкого дерева ящиков, выложенных внутри обвощенной бумагой) уже значительно поистрепалась, а они, не только купили этот залежавшийся и пропревший товар, но, не проверив укупорку, отправили товар морем в Ревель... Конечно, я не мог обойти молчанием этот факт и написал им очень резкое письмо... Россия понесла колоссальные убытки на этой поставке... Мне вспоминалось все это и тяжелые предчувствия овладевали мною все сильнее и сильнее   Я искал утешения и ободрения в письме Красина, который, убеждая меня ехать в Лондон, манил перспективой совместной работы. Он писал, что, занятый сложными политическими вопросами, не успевает следить за "Аркосом", находящимся в руках Крысина и Половцовой, "людей скорее малоопытных, чем недобросовестных", говорил он, которые ведут дело, спустя рукава, полагаясь на своих доверенных сотрудников, среди которых есть "немало жулья". Он уговаривал меня приехать и взять в руки "Аркос" и завести там настоящий порядок. "Нечего и говорить, — писал он, — что я буду всегда в твоем распоряжении и всем авторитетом моей власти всегда буду поддерживать тебя".   Я ещё верил тогда в силу Красина, и его уверения обнадеживали и успокаивали меня. Я вспомнил и о моём ответе на его призыв, в котором я, соглашаясь ехать в Лондон, указывал ему, между прочим, на то, что я хотел бы взять с собой моих близких ревельских сотрудников, в которых я был уверен, и которых Литвинов всячески старается выжить. Красин в своем ответе писал, что согласен, но советовал повременить с этим, пока я сам не приеду в Лондон. И тогда же я специально об этом говорил с Литвиновым и спросил его, согласен ли он отпустить их ко мне. Он мне ответил, что они ему совершенно не нужны и что с его стороны нет никаких возражений к их переводу...   Между тем, мы подошли к Либаве. Памятуя наставления Маковецкого, я решил не сходить на берег. И, по-видимому, я поступил хорошо, так как здесь произошло нечто непонятное, оставшееся навсегда для меня загадкой. Едва "Балтимор" причалил, как на палубу поднялся какой то субъект в форме и с портфелем под мышкой. Он переговорил о чем то с капитаном. Я сидел на палубе довольно далеко от капитана, а потому не слышал, о чем они говорили. Я заметил, как капитан показал ему в мою сторону, и он подошел ко мне.   — Г-н Соломон? — спросил он, и на мой утвердительный ответ сказал, что он начальник порта и что ему нужно взглянуть на мой паспорт. Мои документы были внизу, в каюте, и он спустился вместе со мной. Я показал ему мой дипломатически паспорт. Он внимательно прочел его и, положив в портфель, быстро направился к выходу. Я пошел за ним. — Потрудитесь сейчас же возвратить мне мой паспорт, — сказал я. Не останавливаясь, он на ходу, поднимаясь уже по лестнице на палубу, бросил мне: — Я вам его возвращу перед отходом парохода, — и он быстро продолжал подниматься. Я его нагнал и остановил: — Немедленно же отдайте мой паспорт, слышите! — резко сказал я. — Мне он нужен, — отвечал он, и, путаясь и сбиваясь, начал мне объяснять что то: — Может быть вы сойдете на берег, — здесь вам местные коммерсанты готовят встречу... хотят чествовать вас обедом, — так паспорт должен пока оставаться у меня... — Не говорите глупостей! — отрезал я. — И сию же же минуту отдайте мой паспорт... пароход английский, и я сейчас же позову капитана...   Мы были уже на палубе, где я увидел помощника капитана, который давал мне уроки английского языка и который говорил немного и по-немецки. Он обратил внимание на то, что между нами происходит какой то крупный разговор и направился к нам. Я продолжал резко настаивать. Тот нёс всякий вздор. Однако, увидя приближающегося помощника капитана, с удивленно-вопросительным выражением на лице, он торопливо открыл свой портфель и, возвратив, почти бросив мой паспорт, стал быстро спускаться по сходням на берег.   — Что это? — спросил меня помощник капитана. — Какие-нибудь неприятности?.. Почему он так быстро убежал?   Я ему рассказал о происшедшей сцене. Он даже покраснел от возмущения   — О, сэр, вы хорошо ему ответили, — сказал он по-английски. — Пусть бы попробовал не отдать вам паспорта!.. Как? На нашем пароходе, под английским флагом... такое насилие!.. Мы показали бы ему!..   Немного позже на пароход пришел советский консул Раскольников с женой, чтобы представиться мне. Они пробыли у меня около получаса. Раскольников сообщил мне, что местные коммерсанты хотят, чтобы я осмотрел новые, выстроенные в Либаве товарные склады, в надежде, что я соглашусь направлять из Лондона грузы в Россию транзитом через Либаву. Сославшись на нездоровье, я отказался сойти на берег. После этого визита меня посетил ещё какой то подозрительный субъект, резко семитического типа, отрекомендовавшийся советским агентом по закупке разных товаров. Он долго и усердно, по временам с плохо скрываемым раздражением, настаивал на том, чтобы я сошел на берег и принял приглашение коммерсантов, которые-де решили чествовать меня роскошным обедом, что всё, мол, приготовлено, что они обидятся и пр. Он сидел у меня не менее часа. Я категорически отказывался и он, как мне показалось, разочарованно попрощался со мной и ушел с парохода.   Но характерно и в высшей степени подозрительно то, что сами то либавские коммерсанты, горевшие таким желанием показать мне новые склады и чествовать меня обедом, не появлялись и так и не появились. И откуда в Либаве могли знать, что я на пароходе — я никого в Либаве не уведомлял о моём отъезде из Ревеля. Не была ли мне подготовлена ловушка? Не был ли последний посетитель чекист? Не предполагалось ли меня "скрасть"?.. ведь уголовная хроника "гуковщины" так богата разными подвигами...   Рано утром 2-го июня (1921) мы были в Лондоне. Явились таможенные досмотрщики. Но по распоряжению английского правительства наш багаж не был подвергнут осмотру. На берегу меня ждал служащий делегации, который проводил нас в отель, где были заняты для нас комнаты. Началась моя служба в Англии... Я немедленно же поехал в помещение делегации повидаться с Красиным. Там же я увидался с Клышко, который встретил меня как ни в чем не бывало. Он только сказал мне, что "эти черти - англичане из форейн - оффиса" напутали и так бессовестно задержали мою визу.   — Si non e vero, e ben trovato, товарищ Клышко. — ответил я ему итальянской поговоркой, не зная каковой и думая, что я ему говорю какой-нибудь комплимент, он глупо засмеялся. Надо заметить, что это хитрый, но более, чем ограниченный человек.   Выше, в предшествующей главе я назвал Клышко "злым гением" Красина.   Скажу несколько слов, чтобы представить читателю этого нового советского героя   В то время Клышко был лет около сорока. По образованно и специальности он низший техник. До революции он находился в Англии на служб у известной фирмы "Виккерс", где одновременно с ним служил и Литвинов, с которым он очень сошелся. Но по его словам, которым я не верю, он относился к Литвинову, будто бы, очень отрицательно. Вернувшись в Россию после революции, он служил в Госиздательстве, во главе которого стоял тогда, впавший одно время в немилость, Воровский.   Познакомился я с Клышко ещё в Москве, когда Красин собирался в Англию. Не знаю уж, по чьей рекомендации Красин принял его в состав своей делегации в качестве секретаря её, так как Клышко знал английский язык, которым Красин не владел. Вскоре обнаружилось, что Клышко был приставленный к Красину чекист, усиленно следивший за каждым его шагом. Покойный Красин не раз сам жаловался мне на это, говоря, что не может от него отделаться, что несколько раз просил центр избавить его от этого "интригана, соглядатая и лакея", но безуспешно. И в то же время, несомненно для меня, Красин был под сильным и непонятным мне влиянием Клышко...   И Клышко оставался в Лондоне, ненавидимый всеми, кроме тех, кто был уполномочен им следить за товарищами и доносить. Наряду со своими "секретарскими" обязанностями, Клышко был, по-видимому, и агентом Коминтерна. Он всюду лез, всюду совал свой нос и был все время начеку, стараясь что то вынюхать и подслушать. Для этого он усвоил себе похвальную привычку входить ко всем — к Красину, ко мне и к другим —даже не постучав. Он просто тихо и как то сразу открывал дверь и, быстро оглядываясь по сторонам и прощупывая своими глазами всех и все в комнате, начинал говорить... Меня и Красина очень шокировала эта манера влезать в наши кабинеты, не стесняясь тем, что у меня или у Красина находится кто-нибудь по делу...   Напротив, он, по-видимому, именно и следил за тем, нет ли кого у Красина или у меня, и неожиданно появлялся с каким-нибудь часто совершенно нелепым вопросом. Помню, мы как то беседовали с Красиным в моём кабинете. Я зажёг над дверью моего кабинета снаружи, т.е., в коридоре красную лампочку — сигнал, что никто не должен входить, что я занят... Не прошло и двух минут, как, очевидно, предупрежденный кем-нибудь из своих шпионов, что Красин у меня и что зажжен сигнал "не входить", а следовательно, мы говорим с ним конфиденциально, Клышко, словно призрак, очутился в моём кабинет, конечно, не постучав. Мы оба взглянули на него с такой нескрываемой ненавистью, что он, против своего обыкновения, смутился. — Я не помешал? — спросил он. — Вы же видите, что горит красная лампа, — с нескрываемым отвращением к нему ответил Красин, значит... — А мне нужна ваша подпись, Леонид Борисович, вот под этим письмом, — сказал Клышко, показывая письмо. — Да я же вам сказал, что с этим спешить нечего, — с досадой оборвал его Красин. — А теперь мне нужно поговорить с Георгием Александровичем, — добавил он как то демонстративно, в упор поглядев на Клышко, который с независимым видом, пожав плечами, не торопясь ушел. — Препаршивый субъект, — с бессильным озлоблением сказал Красин: — Всюду лезет, следит, подглядывает, подслушивает... — Да, — согласился я, — но неужели ты не можешь от него отделаться? Ведь это положительно твой злой гений... — Да, отделайся! — с горечью произнес Красин, и потом, даже понизив голос, добавил: — Ведь это же чекист... он него не отделаешься. Я его третирую, как лакея... ему все нипочем...   Мне неоднократно придется ещё возвращаться к этому ангелу-хранителю, приставленному к Красину и державшему все лондонское представительство в страхе   Пока же продолжаю мои воспоминания в известной последовательности   Красин велел Клышко поехать со мной в "Аркос", познакомить меня с Половцовой и Крысиным и оформить моё вступление в члены Правления "Аркоса", который помещался в то время на небольшой улице, выходившей на Кингсуэй. Мы поехали туда, и Клышко, быстро пройдя через ряд комнат и едва отвечая небрежным кивком на приветствия служащих, подошел к какой то двери и, не постучав, вошел в комнату. Это кабинет Половцовой и Крысина.   В качестве коммерсанта и вообще в деловом отношении она была полным ничтожеством и представляла собою "Трильби" [один из персонажей одноимённой новеллы Daphne du Maurier - FV] Крысина, повторяя все его доводы и взгляды. Сам Крысин был человек очень ограниченный. Он не чужд был некоторого образования, но все это прошло как то мимо него, не оставив на нём хоть сколько-нибудь серьезного следа. По натуре он был кляузник и большой софист. Он был старый кооператор. Кажется, он был честен, но он вполне доверял своему секретарю Ш., который, в сущности, и вел все дело закупок, из-за которых выходили большие неприятности. Крысин страдал какой то серьезной болезнью сердца...   Мы познакомились, наговорили друг другу разных комплиментов, выразили взаимные надежды на дружную товарищескую работу и затем перешли к оформлению моего вступления в число членов правления "Аркоса", этого официально английского акционерного общества, действующего по утвержденному английским правительством уставу. Для того, чтобы я получил право быть членом правления или директором, я должен был обладать каким то определенным количеством акций и быть выбранным общим собранием. Все эти проформы были проведены, кажется в тот же день. И таким образом, уже с самого дня моего прибытия в Лондон, — 2-го июня 1921 года — я стал директором "Аркоса".   Помещение "Аркоса" было очень небольшое и поэтому Красин уступил мне свой кабинет, которым он почти не пользовался, так как очень редко бывал в этом учреждении. На другой же день мне были представлены все служащие и состоялось первое заседание правления, где были распределены между членами правления существующее отделы. По предложению моих товарищей на меня было возложено руководство отделами техническим, счетно-финансовым, управлением дел и личным составом. На первом же заседании я предложил правление пригласить на службу в "Аркос" моих ревельских сотрудников — Маковецкого, Фенькеви, Волкова и некоторых других.   Половцова и Крысин, державшиеся со мной сперва очень корректно, с готовностью согласились, и правление передало соответствующую часть протокола Клышко, как секретарю делегации, для получения для новых сотрудников виз. Чтобы не возвращаться ещё раз к этому вопросу, здесь же расскажу, как и чем окончилась эта моя попытка. То, о чем я выше говорил, чего я опасался, едучи в Лондон, оказалось реальным фактом — меня действительно ждала в Лондоне мобилизовавшаяся в ожидании моего неизбежного приезда, новая "гуковщина", под знаменем которой объединились Половцова, Крысин и Клышко. Первые двое не были членами партии, хотя "доктор" Половцова неоднократно мне говорила, что она и Крысин, по существу, "колоссальные" коммунисты.   Клышко же был "стопроцентный" коммунист. Согласившись на моё предложение пригласить моих кандидатов, без всяких разговоров, Крысин и Половцова, по соглашению с Клышко, решили, что этому не бывать, так как приезд моих сотрудников усилит меня и Красина. Знаю все это от одного, ставшего впоследствии моим близким сотрудником, покойного Владимира Андреевича Силаева, о котором дальше. И вот, Клышко повел свои интриги. Прежде всего он списался от имени делегации с Литвиновым, который, очевидно, надлежащим образом инструированный своим приятелем Клышко, написал в ответ, что никогда не соглашался отпустить упомянутых сотрудников и что он-де не понимает, «откуда товарищ Соломон мог сделать такой вывод». Словом, интрига пошла в ход. Конечно, я был глубоко возмущен этой ложью. Клышко же, всегда игравший на два фронта или, вернее придерживаясь всегда одного фронта, показав мне ответ Литвинова, поторопился сказать: "Вот видите, как товарищ Литвинов беззастенчиво лжёт".   И он посоветовал мне написать ему лично   Я написал и, спустя две недели, получил от него ответ, в котором он сообщал, что хотя "совершенно не помнит", чтобы у нас с ним был разговор об указанных сотрудниках, но, раз я так этого желаю, он согласен их отпустить. Тогда Клышко, ведя все ту же линию, начал "хлопотать" о визах... Между тем ревельские мои сотрудники, получив от меня своевременно уведомление о принятии их в "Аркос" и о том, что остановка лишь за визами, что является - де лишь пустой формальностью — так я писал на основании слов Клышко — обрадовались и стали готовиться в путь.   Я постоянно наседал на Клышко, а он все отвертывался разного отписочного характера ответами: "Всё готово, но английское правительство наводит какие то справки"... или: "Всё готово, но ждут какой то подписи..." Между тем, Литвинов, который, как я говорил, неустанно преследовал моих сотрудников, в свою очередь "работал", готовя им раны и скорпионы... И вскоре я получил известие, что Маковецкого отозвали в Москву, где и арестовали, обвиняя в шпионаже в пользу Польши. Фенькеви тоже вызывали, но он отказался ехать. Одну мою сотрудницу, человека ригористически честного, тоже арестовали уже в Ревеле и под стражей отправили в Москву, предъявив ей обвинение в краже драгоценностей, что, разумеется, не подтвердилось, и она была освобождена после нескольких месяцев заключения в тюрьме... Волкова вызвали в Москву... Освободившись из тюрьмы, Маковецкий подробно написал мне (конечно, с оказией) о причинах своего ареста и о том, как он освободился: "По существу дела — писал он — я был арестован просто, как "соломоновец", и разумеется, стараниями Литвинова, ненавидящего Вас до чрезвычайности".   Тем не менее, ему было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Польши. Обвинение подтверждалось "документом", напечатанным на пишущей машине (на бланке ревельского представительства) и содержащим какие то военные сведения и подписанным, якобы, Маковецким. Но ему удалось доказать подложность своей подписи и, благодаря дружбе его жены грузинки с известным большевиком Камо, он был месяца через два освобожден. В дальнейшем Маковецкий получил назначение на пост председателя какой то торговой палаты в Петербурге, и года через два скоропостижно (?!) скончался в своем служебном кабинете. Фенькеви, как я говорил, был тоже вызван в Москву. Он запросил о причин вызова и, узнав, что ему инкриминируюсь какие то обвинения по поводу каких то вагонов, отказался ехать и потребовал, чтобы указанное расследование было произведено специально командированным следователем в Ревеле, где у него в транспортном отделе имеются все документы.   Впоследствии он, благодаря протекции Глеба Максимилиановича Кржижановского, близкого друга Ленина, получил назначение в Берлин, где находится, кажется, и по сейчас. Была вызвана в Москву и ещё одна очень дельная сотрудница, намеченная мною к переводу в "Аркос", но она тоже отказалась ехать, и вскоре вслед затем ей удалось, не знаю уж как, устроиться в Берлине. Таким образом, пять человек моих наиболее дельных и высококвалифицированных сотрудников (Маковецкий, Фенькеви, Волков и две женщины) пострадали исключительно благодаря Литвинову, и только из за того, что все они были честные и порядочные люди и притом, по выражению покойного Маковецкого, "соломоновцы"...   Я знаю от того же покойного Силаева, что все эти репрессии были учинены Литвиновым с ведома и содействия Клышко и не без участия его лондонских друзей. Мне горько писать эти строки. Горько вспоминать о всех страданиях и неприятностях, выпавших на долю упомянутых моих сотрудников, увы, из за меня... Нет, не из за меня, а из за того, что они честные люди, к рукам которых не прилипла ни одна трудовая народная копейка, из за того, что они бескорыстно служили русскому народу, болея его болезнями и страдая его скорбями... Не из за меня, нет, а из за того, что мы сошлись и сблизились с ними на почве тождественного понимания гражданской чести и задач служения народу...   XXXVI И я стал входить в новое для меня дело...   Но прежде, чем продолжать, два слова к читателю-другу, если предшествовавшие мои очерки, написанные с болью и страданиями от воспоминаний о пережитом, приобрели мне такового. Мне хочется надеяться, что между читателем и мной установился некоторый контакт, установилось известное понимание и необходимое доверие. В предшествующих частях моих воспоминаний я по временам довольно подробно (быть может, читатель скажет "слишком подробно"?) останавливался на описании отдельных эпизодов из сферы моей и моих товарищей деятельности. Теперь же, рассчитывая именно на установившееся доверие ко мне, я, во избежание излишних повторений (ибо, по существу, речь все время будет идти о "гуковщине"), позволю себе, упоминая, где нужно, о тех или иных "подвигах моих позорной памяти героев", быть более кратким и употреблять голословный характеристики.   Итак, на другой же день по приезде в Лондон я стал входить и вникать в новое для меня дело... Виноват, я ошибся. Дело было старое, ибо оно насквозь было пропитано "гуковщиной". За какое дело о поставке тех или иных предметов я ни брался, я своим уже наметавшимся оком сразу видел, что оно проведено по принципу "гуковщины"... И лишь изредка я не видел следов этого, как ржа, въедчивого налета. И эти редкие оазисы были для меня праздником, и я отдыхал на ознакомлении с такими делами. Здесь также, как и в Берлине, Москве и Ревеле, во всем царила деловая анархия. В счетно-финансовом отделе была путаница, нарочитая неясность, при которой самая ясная, казалось бы, картина, приобретала характер полотна какого-нибудь кубиста, где ничего не разберешь. В таком же духе было и делопроизводство и технический отдел, где сильно пахло "гуковщиной". Но страшная и добросовестная путаница царила в управлении делами и канцелярии.   Управляющей делами был приличный человек (правда, себе на уме и большой оппортунист), С.И. Сазонов, по специальности профессор химии, а потому в делопроизводстве и канцелярских делах ничего не смысливший. Собственно, это была настоящая синекура: он был очень дружен с "доктором" Половцовой и с Крысиным. Знакомясь с делами и сотрудниками, я в то же время стал вести новые дела. Совершенно случайно, много времени спустя, я узнал, что среди сотрудников за мной ещё до моего приезда укрепилась репутация очень "страшного" начальника. Я заметил, что сотрудники говорят со мной с боязнью. Скажу кстати, что потом это прошло и со многими из них я был в самых лучших отношениях и, что главное, около меня постепенно сгруппировались (правда, их было немного) все честные и приличные люди.   В это время "Аркос" был как раз занят приспособлением купленного ещё до меня большого дома в Мооргет - стрит, который был назван по-английски "Совьет-хауз". Здание это впоследствии прославилось, благодаря обыску, который произвела в нём английская полиция, несколько дней ломавшая сейфы и бронированные двери в погребах (Как человек, следивший за переустройством этого дома, считаю долгом, в интересах восстановления истины, сказать, что подвалы в нём были устроены действительно очень прочно и снабжены бронированными тяжелыми дверями. Но делалось это в виду того, что предполагалось поместить в том же "Совьет-хауз" банк, которому и нужны солидные погреба для хранения ценностей. В моё время в этих погребах хранились контрольные образцы заказанных товаров, надлежащие опечатанные. — Автор.*).   На меня правление возложило, как дело между прочим, и высший надзор за этими сделками, которыми заведывал инженер Рабинович, тоже "персона грата" у Половцовой с Крысиным и у Клышко. Последний говорил мне в конфиденциальной беседе, что этот Рабинович состоял его информатором по части наблюдения за личным составом. Это был наглый малый, который при первом же знакомстве нашем, пользуясь моим незнанием английского языка, сделал, было, попытку оседлать меня. Но я тотчас же оборвал его, и он сразу же лег на спину, поджал, хвост и лапки сложил на брюшке. Я потребовал, чтобы, прежде чем заказывать дорогостоящие приспособления для дома, он докладывал мне и представлял каталоги и прейскуранты.   — Что это, недоверие? — возмущенным голосом спросил он меня. — Да, недоверие, — совершенно спокойно ответил я.   И это его сразу успокоило и он стал очень заискивающе и низкопоклонно держать себя со мной...   Теперь он, насколько я знаю, на линии директора. Таким образом, я сразу же погрузился в самую гущу всякого рода дел характера "гуковщины" и просто наивной путаницы. Но вот — это было 15-го июня, я хорошо помню эту дату — у нас происходило заседание правления. И Половцова и Крысин были очень взволнованы. Пришла телеграмма из Москвы с категорическим приказом в текущем году снарядить полярную экспедицию в Карское море к устьям Оби и Енисея, и доставить туда около тридцати тысяч тонн разного рода товаров.   Этот вопрос имел свою историю. Уже в предыдущем году (1920) весной советское правительство предписало "Аркосу" снарядить эту экспедицию. Но это не было выполнено из за массы непреодолимых трудностей: не было ни товаров, которые следовало ещё приобрести, ни судов, и всё боялись взять на себя эту ответственность. Кое-как отписывались. Признав основательность отписок, советское правительство, тем не менее, отметило, что, отлагая вопрос до будущего года (1921), оно предлагает "Аркосу" заранее озаботиться о всех необходимых приготовлениях, чтобы через год экспедиция была осуществлена. Конечно, времени было достаточно, но "Аркос", успокоившись на этой отсрочке, палец о палец не ударил для того, чтобы сделать необходимые приготовления.   А между тем, советское правительство просило заранее представить ему свои соображения о необходимых расходах и пр., напоминая, что летом экспедиция непременно должна состояться, и должна выйти в путь не позже 1-го августа с тем, чтобы успеть возвратиться с обратными товарами (местными сибирскими) в ту же навигацию, т. е., не зимуя в Ледовитом океане. Но ничего не было сделано. Такова была, так сказать официальная сторона дела. А с неофициальной меня много спустя познакомил мой покойный сотрудник, о котором я уже упоминал, В. А. Силаев, которому Клышко почему то очень доверял. Когда 14-го июня делегация получила эту категорическую телеграмму из Москвы, Клышко, встревоженный и перетрусивший, отправился к Половцовой и Крысину. Считая эту задачу совершенно невыполнимой, они втроем решили взвалить это безнадежное, по их мнению, дело на меня. Таким образом имелось в виду доказать центру мою неспособность и скомпрометировать меня. Одним словом, преследовалась явно провокационная цель. Ведь до первого августа оставалось всего шесть недель. Ничего не было подготовлено. И за этот короткий срок следовало приобрести около тридцати тысяч тонн разнообразных товаров, подготовить пять или шесть больших пароходов и притом хорошо приспособить их к необычному плаванью во льдах.   Экспедиция, по заданию, должна была прибыть в устья Оби и Енисея и там сдать свой груз обской и енисейской речным экспедициям, шедшим навстречу ей с грузом сибирских продуктов, которые должны были быть погружены на наши пароходы. И вот, на заседании 15-го июня Половцова и Крысин стали усиленно просить меня взять на себя "диктаторские" полномочия по снаряжению экспедиции. Конечно, я ничего не знал о провокационных целях этих упрашиваний. Я согласился. Совершенно случайно я обратил внимание лишь на то, как Половцова и Крысин, после того, как я, немного подумав, дал свое согласие, обменялись удовлетворенными взглядами с оттенком некоторой иронии и торжества. Но я не придал этому никакого значения. А между тем, как я узнал впоследствии от Силаева, Клышко в тот же день хвастал ему:   — Знаете, товарищ Силаев, сегодня мы заложили в товарища Соломона здоровую мину, которая его взорвет изнутри, — и он самодовольно захохотал и рассказал ему тут же, как он ловко подвел все, чтобы погубить меня, испортить мою репутацию.   Упомянутая телеграмма из центра гласила, между прочим, о том, что подробная спецификация товаров, которые должны быть отправлены с Карской экспедицией, посылаются одновременно со специальным курьером. Но, конечно, благодаря безалаберщине, царящей и в центре, спецификация эта, несмотря на ряд моих телеграфных требований, не пришла, и я должен был действовать, так сказать, ощупью, имя лишь чисто общие указания. Впрочем, я не прав, — спецификация пришла, но, как "после ужина горчица", за два дня до выхода экспедиции в море, когда все уже было готово, а именно, 28-го июля...   Так работают в советской России...   И вот, началась сумасшедшая, почти горячечная работа, в которую я ушел весь. Я разослал во все концы света телеграммы, заказывая разные товары. В то время рынки были ещё очень бедны наличными товарами, а мне надо было спешить, ибо у меня было всего шесть недель времени, и заказывать их на сроки я не мог. Я обшарил при помощи моих телеграмм все рынки Англии, Бельгии, Франции, Германии, Швеции, Дании, Норвегии, Австрии и Америки с Канадой включительно... Все, что можно было извлечь готового, было закуплено. Шла приёмка товаров. В то же время я должен был озаботиться и о судах. Правление и всюду вмешивающийся Клышко настаивали со своею обычной близорукостью, а, может быть, нарочно, чтобы тянуть время и тем затормозить выход в море экспедиции, на арендовании пяти судов. Я бы-стро навел справки.   Оказалось, что наём судов стоил бы безумных денег. Тогда я настоял на покупке необходимых судов, всего в количестве пяти больших пароходов с общим тоннажем около тридцати тысяч тонн. Эти суда и вошли в состав русского коммерческого флота. Конечно, все это требовало времени. Нужно было выбрать суда, способные бороться со льдами. Заведующий транспортным отделом был капитан первого ранга Саговский, тоже "персона грата" Половцовой и Крысина, являющийся в настоящее время директором одного из смешанных (советский и иностранный капиталы) обществ Англии. Он хорошо, даже, пожалуй, слишком хорошо знал свое дело. Транспортный и угольный отдел находились в ведении Красина, но в виду назначения меня организатором экспедиции, я имел право давать поручения всем отделам, независимо от того, в чьем ведении они находились.   Но Саговский, надо полагать, по инициативе Крысина, не торопился с исполнением моих распоряжений. Время шло, а судов, которые после покупки необходимо было ещё снабдить специальными приспособлениями для того, чтобы они легче могли резать льды (укрепление и обшивка толстым железом носов), не было. И на одном заседании правления, на котором участвовали также те из заведующих отделами, которые помогали мне в организации экспедиции, я, выслушав доклад Саговского, ясно говоривший о том, что все стоит на мертвой точке, возмущенный его явно нарочитыми замедлениями, пахнувшими настоящим саботажем, взяв слово, сказал:   — Я совершенно недоволен деятельностью капитана Саговского и считаю её настоящим саботажем. И потому ставлю на вид капитану Саговскому, в порядке службы, его непозволительную медлительность, на первый раз с занесением этого только в протокол заседания правления...   Он густо покраснел и встав, начал было что то говорить, но я оборвал его на полуслове:   — Капитан Саговский, я вам поставил на вид не в порядке дискуссии, а в порядке службы. Следовательно, вам остается только сказать по морскому "есть". А если вы недовольны, прошу официально обжаловать моё замечание.   — Слушаю, Георгий Александрович, — невольно, должно быть, вытянувшись по военному, сказал Саговский — "есть". — Да, но мы, — вся раскрасневшись и обменявшись с Красиным взглядом, вмешалась Половцова, — не согласны с этим...   — Хорошо, Варвара Николаевна, — спокойно ответил я, — если вы оба не согласны, моё служебное распоряжение будет внесено в протокол в порядке моего единоличного приказа! Точка! Этот выговор возымел великолепные последствия. Шила в мешке не утаишь, и об этой моей "санкции" сделалось известно в "Аркосе", и после этого меня стали называть (за глаза, конечно), "terrible Solomon".   И остальные заведующие основательно подтянулись   Но с этого же случая между мной и Половцовой с Крысиным установились очень натянутый отношения. Клышко, конечно, ликовал... Саговский же, получив эту порцию допинга, стал очень энергично исполнять мои поручения. Красин в это время был в Москве и его заменял Клышко, пользовавшийся его отсутствием, чтобы оплетать меня целой паутиной всякого рода интриг и старательно работать над вставлением мне палок в колеса, в чем ему усердно помогали Половцова и Крысин. И мне приходилось работать не только позитивно, но и негативно над уничтожением всех воздвигаемых на моём пути барьеров. И сколько их было! К сожалению, размеры моих воспоминаний не позволяют мне подробно не только говорить о них, но даже привести их перечень... Словом, это была все та же "гуковщина", причем героями её был не один человек, нет, здесь старались уже три человека во главе с Клышко...   И, следя ревнивым оком за каждым моим шагом, эта тройка буквально не давала мне покоя, все время лезла ко мне, шаг за шагом наступая на меня... Мешала и Москва, которая, в своем попечении об успехе «этого ударного начинания» осаждала меня всякими ненужными распоряжениями, не давая мне хоть сколько-нибудь спокойно работать. Так, например, я решил поставить во главе этой полярной экспедиции известного сподвижника Нансена, капитана Свердрупа, как опытного арктического моряка. Я завел с ним переговоры и он приехал из Норвегии, чтобы лично переговорить со мной. Не знаю, кто именно поспешил написать об этом моём решении в Москву, но только я получил (не помню уж, от кого) телеграмму, в которой мне категорически приказывалось поставить во главе экспедиции какого то "красного" моряка...   Я кончил тем, что перестал обращать внимание на московские распоряжения, делал по своему, и Свердруп стал, так сказать, адмиралом всей этой экспедиции. Между тем, английское правительство по своей инициативе предложило делегации возвратить России построенные во время войны два ледокола "Александр Невский" и "Святогор". Красина не было в Лондоне, и Клышко хотел было, отказаться от этого предложения или отложить вопрос до возвращения Красина. Но я энергично настоял на принятии этого предложения, и оба ледокола были переданы нам. Один из них, "Александр Невский", я отвоевал для Карской экспедиции, и этот ледокол, на котором находился капитан Свердруп, не раз спасал затертые льдами в суровом Карском море наши суда...   И работа шла. Набирались капитаны, офицеры, механики, матросы. Переустраивались и приспосабливались носы пароходов для путешествия во льдах. Устраивалось центральное отопление, электрическое освещение. Все пароходы и ледокол снабжались радиотелеграфными аппаратами. Набирались товары. Набирались и обучались делу "карги", т.е., заведующие товарами на каждом пароходе. Оборудовались аптеки, приглашены были врач, водолаз, кинематографический оператор (мистер Хауз, участвовавшей в полярной экспедиции Шекльтона). Я нашел необходимым во время экспедиции производить и научные наблюдения, что взял на себя капитан Свердруп вместе с доктором, приглашенным им в Норвегии. Для этого были приобретены необходимые аппараты и инструменты. Два уже приспособленных парохода были заранее отправлены в Гамбург, где они должны были принять товары, закупленные в Германии...   Увы, я никогда не организовывал полярных экспедиций и имел о них понятие исключительно только по литературе   А на мне, я знал, лежала вся ответственность за успех её. И меня удивляло, что люди, казалось бы, более опытные, как, например, моряк Саговский, не подумали о снабжении её всем необходимым для дальнего и опасного плавания: так, о водолазе, враче, медикаментах, измерительных приборах вспомнил лично я... Это был сознательный саботаж!.. Наконец, все было готово. Вовремя пришли товары, закупленные в Америке.   Два парохода, уже нагруженные, ждали в Ливерпуле, два, как я говорил, в Гамбург, а ледокол "Александр Невский", поступивший поздно в моё распоряжение, спешно и день и ночь снаряжался, приводился в порядок, снабжался всей необходимой утварью (посудой, бельем и пр.) стоял в гавани на реке Лейтс у Эдинбурга, и один пароход, купленный по моему поручению капитаном Свердрупом в Норвегии, стоял в Бергене, принимая грузы, приобретенные в Скандинавии. Мне приходилось держать весь этот сложный аппарат в своих руках, отдавать, конечно, по телеграфу распоряжения во все концы мира...   Но, наконец, все было готово, и 28-го июля вечером я выехал сперва в Ливерпуль, а оттуда в Эдинбург. Из Лондона со мной выехали капитан Свердруп, капитан Рекстин и капитан Саговский, а также некоторые необходимые сотрудники. Мы поздно прибыли в Ливерпуль, часов около десяти. Карги (заведующие грузом) обоих пароходов встретили меня на вокзале, и мы отправились в гостиницу, где были сняты комнаты для меня и моих сотрудников. Карги рапортовали мне, что все готово к отплытию.   Но при моих подробных расспросах выяснилось, что на обоих пароходах имеется много палубного груза. — А палубный груз покрыт брезентом? — спросил я. Оказалось, что никто не подумал о брезентах. Несмотря на то, что было поздно, я велел обоим каргам скакать сейчас же, звонить по телефону и сговориться, чтобы рано утром брезенты были доставлены на оба парохода. Это было сделано, брезенты были доставлены и я поехал осмотреть и лично отправить пароходы в путь.   Всё было в порядке и я дал приказ обоим пароходам идти экономическим ходом в Варде, где было назначено рандеву всех судов экспедиции. Затем я направился в Эдинбург. Поехал на ледокол. Там шли последние работы по снаряжению его всем необходимым. Надлежало ещё произвести церемонию крещения ледокола, который правление "Аркоса" решило переименовать, как головное судно экспедиции, в "Ленин". Работали маляры, заменявшие одно имя другим. Меня окружили интервьюеры разных мировых газет. Они всюду выискивали меня, работали кодаками, снимая ледокол. Новое имя, выведенное по обеим сторонам носа, было завешено полотном. К обоим концам полотна шли с палубы бечевки...   Скажу правду, вся церемония была, действительно, очень торжественна и импозантна   Особенно для моих истрепанных чрезмерной работой нервов, причем наряду с этой работой я вел все время и свою нормальную работу. Началось с речей. В качестве директора "Аркоса" и организатора экспедиции, я произнес по этому случаю небольшую речь. Говорил я по-русски, а мой секретарь Бердичевский переводил её на английский язык. Команда ледокола, офицеры и матросы, были выстроены на палубе. Речь была окончена и по сигналу капитана ледокола, английского моряка Гибсона, все прокричали три раза "гип-гип-гип, ура!". Затем выступил капитан Рекстин (опытный, но совсем необразованный русский моряк, хорошо знакомый с полярными льдами), назначенный мною помощником капитана Свердрупа. Он громким, привычным к команде, голосом отдал приказ:   — К поднятию флага товьсь! Шапки долой! И на ледоколе взвился роскошный красный шелковый флаг с серпом и молотом. Я должен был снова произнести приветствие в честь нашего флага. Снова по команде Гибсона раздалось троекратное "гип-гип-гип, ура'"... После этого я торжественно - медленно подошел к месту, где был прикреплен шнурок, державший оба куска полотна, которое прикрывало новое имя ледокола, и со словами: "отныне ты будешь называться "Ленин ", перерезал шнурок. Полотно упало и выступило новое имя судна. Снова "гип-гип-гип, ура!"... Опять моя речь, на которую ответил Гибсон и снова "ура"... Все это происходило на глазах многочисленной толпы любопытных, главным образом, мальчишек, принимавших деятельное участие в криках "ура".   Затем был торжественный обед в прекрасной и обширной кают-компании "Ленина", но без участия матросов. Речи, тосты... На другой день, в восемь часов утра был назначен выход "Ленина" в море. Спешно заканчивались последние приготовления, последние погрузки. В семь часов утра я был на "Ленине". Он стоял уже на рейде под разведенными парами. В форме почти риторической фигуры я спросил сопровождавшего меня Саговского:   — Достаточно ли на "Ленине" спасательных баркасов?.. К своему удивлению и негодованию я узнал, что нет ни одного. Я тотчас же командировал своих сотрудников разыскивать, где угодно, и приобрести необходимое количество баркасов. И они стали шарить по всему устью Лейтса, и в конце концов баркасы были приведены и укреплены на "Ленине". Все это взяло немало времени, и только в семь часов вечера ледокол вышел в море. Кто то из сотрудников нанял небольшой пароходик для проводов. В минуту отчаливания я был на "Ленине". Раздалась команда Рекстина:   — Ледоколу "Ленину", к навигации товьсь!..   Я торопливо и сердечно стал прощаться с отъезжающими...   Звонки в машину... Она тяжело и могуче задышала. "Ленин" стал медленно двигаться. Мои нервы, издерганные положительно непосильным трудом по организации экспедиции, не выдержали. Я как то вдруг почувствовал, как мне стали бесконечно дороги и этот ледокол, и вся экспедиция, и все участники её... И, едва сдерживая слезы и чувствуя, что спазмы сжимают мне горло, я поторопился спуститься по штормовой лестнице на маленький пароходик... И "Ленин", громадный и мощный, легко и красиво шёл вперед навстречу всем случайностям.   А маленький пароходик - пигмей, развив наибольшую скорость, кружил вокруг него... Я же, стоя на капитанском мостике, горько, как ребенок, плакал, даже не стесняясь присутствия моих нарочно отвернувшихся сотрудников... А "Ленин" шёл и шёл...   — Георгий Александрович, — ласково и участливо сказал кто то из моих сотрудников, — дайте приказ прекратить проводы... вы совсем изведетесь...   Я вернулся в гостиницу с какой то, точно опустевшей, душой, точно после похорон дорогого, близкого человека... Вечером — мне пришлось ещё пробыть два дня в Эдинбурге, чтобы произвести расчеты с разными поставщиками — кто то из моих сотрудников подал мне целый пакет английских и других газет, в которых были статьи, посвященные описанию нашей экспедиции. Во многих из них экспедиция осуждалась, как «безумное предприятие, которое неизбежно окончится провалом и гибелью многих человеческих жизней»... В этот же вечер — отмечаю это в интересах беспристрастия — я в ответ на утреннюю мою телеграмму о выходе "Ленина" в путь, получил поздравление от Половцовой и Крысина. Москва же, которой я тоже телеграфировал о выходе "Ленина" и о его крещении и т. д., ни словом не отозвалась, хотя там в то время находился Красин...   Чтобы не возвращаться больше к Карской экспедиции, закончу её историю. Экспедиция прошла блестяще. Несколько раз во время плавания возникали небольшие затруднения (по словам капитана Свердрупа, хорошо знакомого со злым Карским морем, этот год был в метеорологическом отношении особенно неблагоприятным), некоторые пароходы застревали во льдах, терпли те или иные аварии, но радио, "Ленина", а главное, управление экспедицией такого опытного, старого морского волка, каким был капитан Свердруп, спасали их. В одном из более серьезных случаев аварии явился спасителем водолаз - шотландец, Мерлин Спайк, который рисковал своей жизнью...   Выйдя в путь 1-го августа, Карская экспедиция, которую я на случай возможной необходимости зазимовать в полярных широтах, снабдил всем необходимым (одеждой, провизией, оружием, топливом и пр. На полгода), сдав свой груз в устьях Оби и Енисея и приняв сибирские грузы, уже 5-го октября того же 1921 года возвратились в Лондон. Но товары, посланные нами в Сибирь, принесли много несчастья. Как мне впоследствии сообщали приезжие из России, многие из этих товаров были расхищены "товарищами", из которых немало было расстреляно... К сожалению, товары, пришедшие из Сибири, оказались очень плохого качества: меха, например, были плохо обработаны, благодаря чему они были реализованы сравнительно по очень дешевым ценам. Никто не подумал послать, пользуясь не совсем обычным способом грузового движения, лишь самый отборный товар. В числе этих товаров находилось, между прочим, три тысячи (если не ошибаюсь) тонн сибирского графита. Но когда образцы его были предъявлены на лондонском рынке, торговцы - специалисты сочли его столь низкого качества, что соглашались рассматривать его лишь, как графитный брак, годный только для перемола.   Произведенный химически анализ подтвердил это мне... Крысин, завывавший продажей, предложил правление не выгружать его с парохода, а выбросить в море, что должно было обойтись ещё около шиллинга с тонны. Я категорически воспрепятствовал этому. Ведь факт потопления этого груза, доставка которого была произведена специальной экспедицией, не удалось бы скрыть, и он стал бы притчей во языцех и подорвал наш и без того слабый престиж. Поэтому я настоял на выгрузке его и на продаже хотя бы на перемол... Хотя мне очень неловко касаться этой стороны дела, тем не менее, я позволяю ответить на возможный — я имею в виду читателя - друга — вопрос: был ли оценен мой труд? Нет, читатель, он не был оценен.   Когда в следующем году поднялся снова вопрос о снаряжении карской экспедиции, то по инициативе небезызвестного Квятковского (последователя "гуковщины") организация её была возложена на особую тройку, во главе которой стоял близкий друг Квятковского Винокуров (тоже рыцарь "гуковщины")... Мне больно упоминать ещё о том, что делегация, во главе которой стоял Красин, написала в центр подробный доклад о Карской экспедиции, причем вся заслуга по её организации была приписана Красину. Он был очень смущен, когда я ему сказал, что читал этот доклад "с удовольствием".   В то время в наших отношениях уже наступило — о чем ниже — значительное охлаждение   Он густо покраснел и объяснил мне этот феномен тем, что "это сделано нарочно, с единственной целью не раздразнить московских гусей приведением моего одиозного имени..." Ну, что же, Si non e vero, e ben trovato. Впрочем, однажды, совсем уже неожиданно для меня, мне была отдана справедливость.   В ряду делегации находился тогда очень юный, но энергичный коммунист Андрей Ротштейн, которого я очень мало знал. И вот, когда в Лондоне праздновалась 7-го Ноября (1921) годовщина советской власти, после всякого рода глубоко лживых хвалебных речей, перед собравшимися на этот праздник был продемонстрирован фильм Карской экспедиции, заснятый с натуры оператором Хаузом. Фильм был очень эффектный и интересный. Когда окончилось демонстрирование, молодой Ротштейн, неожиданно для всех и особенно для меня, взошел на эстраду и обратился к собравшимся с речью на английском языке. К моему великому удивлению, в этой речи он предлагал товарищам приветствовать в моём лице человека, вынесшего исключительно на своих плечах все трудное и сложное дело организации экспедиции, которая окончилась-де так блестяще лишь в виду того, что «товарищ Соломон все сумел предусмотреть и снабдил её выдающимся персоналом и всем техническим оборудованием, не забыв даже и научных приборов для наблюдений...»   Я скромно сидел в одном из последних рядов громадного зала, нанятого специально для празднования годовщины. Речь эта, тоже совершенно неожиданно для меня вызвала целую бурю аплодисментов. И вдруг Красин встал, подошел ко мне и пожал мне руку. Он был бледен, смущен и растерян. Это было вскоре после того, как он сослался на "московских гусей". И я протянул ему руку, но не пожал его руки. Он ещё более побледнел и отошел от меня, точно прибитый...   Это была моя единственная месть, но он хорошо её понял. Спустя несколько дней, он пришел ко мне в кабинет объясняться со мной. К этому времени — об этом ниже — у меня накопилось много горького по отношению к нему... Он извинился передо мной, снова повторил нелепую версию о "московских гусях" и сказал, что моё нежелание ответить на его пожатие, хотя никем, кроме него, и незамеченное, было для него хуже и больнее, чем если бы я ему "дал в морду"..   XXXVII   Ещё до окончания дела организации экспедиции в нашем муравейнике произошло событие   В моём ведении, как я говорил, находился, между прочим, и счетно-финансовый отдел. Я упоминал уже о том, что там была большая путаница и беспорядки. Все мои старания обратить отдел на путь истинный разбивались об упорство и крайнюю лень заведующего им, ставившего меня своими лживыми справками часто в весьма нелепое и конфузное положение... Не буду описывать подробно, но скажу вкратце, апеллируя к доверию читателя, что в конце концов, после многих предупреждений, я вынужден был уволить этого заведующего. Но он был "персона грата" у Половцовой и Крысина. И в результате они, сшившись, конечно, с Клышко, аннулировали мой приказ и старались склонить меня к увольнение его с честью, т.е., по прошение и с выдачей ему двухмесячного оклада. Я не соглашался, исходя из того принципа, что нельзя увольняемому за неисправность служащему (он был англичанин) ещё платить за два месяца жалованье. Тогда Половцова и Крысин, с одобрения Клышко, на одном из заседаний правления (точно помню, что это было 19-го июля) решили "освободить" меня от ведения этим отделом и передать его Крысину. Получилась, в сущности, большая нелепость: я был против передачи Крысину отдела, а он в данном вопросе, персонально его касающемся, не имел права голоса, и таким образом, этот вопрос был решен единогласно, то есть, голосом одной Половцовой... Мне же взамен этого отдела поручался транспортно - угольный отдел, заведующим которого был Саровский...   Так этот вопрос и стоял открытым до приезда из Москвы Красина, который, увидя, что это дело у Крысина идёт через пень в колоду, настоял на возвращении отдела мне... Тут уже и Крысин и Половцова выступили открыто против меня, поддерживаемые все время интриговавшим против меня Клышко. Между тем, из Москвы стали поступать очень часто неодобрительные отзывы о продуктах питания, поставляемых нашим коммерческим отделом, находившимся в ведении Крысина. К отзывам этим прилагались акты осмотра и исследования товаров санитарными комиссиями. Не помню всех рекламаций. Упомяну о некоторых. Было, например, отправлено большое количество (несколько тысяч тонн) свиного сала. Приемочная комиссия в Москве установила, что все сало прогнило, все оно было покрыто плесенью толщиною в два - три миллиметра, было много кусков с червями. Санитарная комиссия признала его совершенно негодным и постановила облить керосином и сжечь.   В таком же роде были отзывы и решения комиссии о громадной партии жестяных коробок с консервированными бобами с салом, просто бобами, мясных консервах, сельдях и пр. Все это, закупленное в больших количествах (тысячами тонн — ведь это покупалось для питания многомиллионного голодавшего населения Poccии), оказалось никуда негодным, прогнившим, с червями... и санитарные комиссии решили все эти продукты подвергнуть уничтожению: сжигать, закапывать в землю и пр.   Народные деньги таяли, а в России царил голод...   А в то же время Половцова, Крысин, Клышко и др. обзаводились собственными домами... Было неблагополучно и с товарами, закупленными техническим отделом до моего приезда. Так, например, посланные автомобили оказались скомпонованными из старых частей, мошеннически подогнанных и слаженных. То же было и с автомобильными шинами, т. е., он хотя и были непоношенными, но зато старой военной продукции, из перегоравшей резины... Я упоминаю лишь о некоторых товарах. А таких поставок, по системе "гуковщины", была масса... Возвратившись после выхода экспедиции в море, в Лондон, я сразу же, ознакомившись со всеми этими рекламациями (раньше я не имел времени обратить на них должное внимание), поднял на одном из первых заседаний правления вопрос о них.   Крысин, ведший коммерческий отдел, и Половцова, ведшая до меня технически отдел, стали лепетать какой то софистический жалкий вздор в объяснение этих преступных покупок. Я возражал, называя вещи их именами и ссылаясь на официальные акты приемочных комиссий. И, сочтя их объяснения неудовлетворительными, я остался при особом мнении. О, сколько этих моих "особых мнений" приложено к протоколам заседаний правления! Да и как же могло быть иначе — ведь творилась настоящая "гуковщина", лишь ещё в большем масштабе. Клышко юлил и вертелся, как бес перед заутреней, ибо он великолепно знал, что и как покупали его союзники по интригам, которых он при случае не отказывался и топить...   Видя, что с Крысиным и его Трильби [один из персонажей одноимённой новеллы Daphne du Maurier - FV], Половцовой, нам друг друга не понять и друг с другом не договориться, я в один вечер составил "Положение о Приемочном отделе при "Аркосе". Во главу угла этого положения лёг принцип, что нельзя, чтобы один и тот же отдел и закупал товары и сам же их принимал. Таким образом, исходя из этого элементарного положения, я намечал организацию самостоятельного отдела приёмок, независящего ни от каких закупочных отделов. И далее шли пункты, регламентирующие деятельность этого отдела. К "положению " я добавил объяснительную записку. В ближайшее же воскресение все было переписано у меня на дому и приведено в порядок. Это было в начале августа, вскоре после моего возвращения из Эдинбурга. И в ближайший же вторник (день заседания правления) я внес мой проект в заседание правления.   Нечего и говорить, что проект этот произвел на обоих моих товарищей по правлению впечатление неожиданно взорвавшейся бомбы. И, конечно, они отложили вопрос о нём до следующего раза, и я потребовал присоединения его вместе с объяснительной запиской к протоколу заседания, что и было исполнено. Само собою разумеется, что Крысин и Половцова немедленно же стали консультировать с Клышко. И все они ощерились против меня. Началась длительная интрига со всякими штуками - фокусами, затянувшаяся до приезда Красина из Москвы, примерно, в конце октября. Клышко, все время старавшийся посеять вражду между мною и Красиным, конечно, заранее постарался настроить его против "нелепого" проекта. И вскоре после своего приезда Красин пришел ко мне.   Мне грустно, мне бесконечно тяжело описывать то, что произошло между нами...   Поговорив о разных делах весьма животрепещущих, как, например, о прогнившем сале и других недоброкачественных продуктах, Красин, неожиданно для меня, обратился ко мне в таком резком тоне, какого я от него ни раньше, ни после не слыхал... Тяжело приводить эту страницу моих воспоминаний, но я делаю это в интересах сохранения беспристрастия моих записок.   — Скажи, пожалуйста, Георгий Александрович, — резко начал он, как бы взвинчивая самого себя, — Клышко передавал мне, что у тебя с остальными членами правления идёт глухая борьба... Я не понимаю, как ты позволяешь себе, вечно со всеми быть на ножах?! Это возмутительно!..   С широко раскрытыми от холодного ужаса глазами, слушал я его какую-то необычайно озлобленную речь... А он продолжал:   — В Берлине у тебя были нелады с Иоффе, в Москве ты успел вооружить против себя всех... в Ревеле война с Гуковским, а здесь с остальными членами правления... И теперь ещё вот этот "нелепый" проект о "самостоятельном" отделе приёмок... Мне это, наконец, надоело! Ко мне сыпятся жалобы и от них и от Клышко... Я больше этого не желаю... Ты понимаешь!.. Моё оцепенение, мой ужас прошли. Чувство холодного негодования, чувство бесконечного презрения к его словам заговорили во мне. И когда я услышал его последние слова: "Я больше этого не желаю... ты понимаешь!", я вдруг спокойно и с нескрываемым презрением в голосе остановил его:   — Леонид Борисович, скажите пожалуйста, вы говорите со мной, как полпред?   Он, расскакавшись в своей грозной и неприличной филиппике, не заметил, по-видимому, ни моего холодного, необычайного в наших, более, чем тридцатилетних, дружеских отношениях, тона, ни этого невольного у меня перехода на "вы", все так же резко ответил мне:   — Да, я говорю, как полпред... — Тогда я попрошу вас, — отчеканивая слова, сказал я, — не позволять себе по отношению ко мне принятого вами тона: он неприличен даже для советского сановника... я его не желаю и запрещаю вам говорить со мной так... Да это и не нужно. Сегодня же вы получите от меня официальное прошение об отставке по расстроенному здоровью...   Точно разлетевшийся конь, встретивший неожиданное препятствие, он сразу в изумлении застыл. Какая то судорога искривила его прекрасное лицо, и он молча, с удивлением стал смотреть на меня... Ведь я очень любил его и никогда, даже при спорах, когда он бывал несдержан и резок, не позволял себе говорить с ним с раздражением.   — Вот как, — раздумчиво, тихим упавшим голосом произнес он, наконец, — прошение об отставке... как так? — Очень просто, — ответил я.   Он опомнился...   Кинулся ко мне, стал извиняться, целовать меня и жаловаться на Клышко, который-де мучает его своими интригами, своими наветами, своей вечной, неотступной слежкой... Но я оставался холодным. Я сам с досадой сознавал, как чувство глубокого презрения к моему, такому старому другу, зрело во мне... А он жаловался и жаловался и на Клышко и на свою семейную жизнь... и наконец, расплакался, прося меня "забыть" его выходку... Я, как мог, поборов себя, старался его успокоить.   — У тебя имеется здесь проект твоего, положения об отделе приёмок? — неожиданно спросил он меня, когда несколько успокоился. — Дай мне его. Я его читал. Ты совершенно прав... Прости мне это слово "нелепый"...   Я достал из письменного стола проект и передал ему. Он написал на нём: "Настоящее положение утверждаю. Полпред Л. Красин".   Нелепая сцена кончилась. Но и в Красине и во мне осталась какая то холодность и, хотя мы не разошлись с ним, но уже до самого конца жизни его в наших отношениях остался этот проклятый след. Но мне стало совершенно очевидно; что Клышко пользовался слабо-характерностью Красина и вертел им в любую сторону. Красин сознавал ничтожество этого хама, любившего интригу для интриги, старавшегося устроить свою карьеру и не останавливающегося для этого ни перед чем. Он ненавидел Красина и в то же время боялся его...   Ненавидел и боялся он и меня, и все время рыл яму и ему и мне... Многие из наших общих друзей считали Красина сильным человеком, некоторые в излишнем усердии называли его даже "великим". А.М. Коллонтай тоже восхищалась им и называла его "великолепным". Не собираясь делать здесь полной его характеристики, что я, может быть, сделаю вне настоящих воспоминаний, скажу только, что это была сложная натура, в которой сила и энергия смешивались со слабостью чисто женского свойства...   С грустью мне придется ещё ниже говорить о других недоразумениях между нами. И не без тяжелого чувства я приподнял эту завесу, за которой скрывалась наша многолетняя дружба, и обнажил небольшую часть моей и его души. Мы не разошлись, и впоследствии, когда я ушел с советской службы, у нас продолжалась сердечная переписка. Но прежнего уже не было. "И трещина едва заметная", как говорится в прекрасном стихотворении Апухтина "Разбитая ваза", осталась в нашей дружбе навсегда, до конца его дней... И через эту трещину из нашей дружбы ушло что то бесконечно мне дорогое и любимое... ушло и исчезло. И мне мучительно больно, что он умер, не испросив у меня окончательного прощения... В это же наше свидание, точно в виде реванша, Красин утвердил ещё ряд моих предложений, менее существенных.   И вот, я начал проводить в жизнь положение о приемочном отделе   Конечно, утверждение его Красиным, по выражение Клышко, "в порядке декрета", было встречено Половцовой и Крысиным с нескрываемым негодованием.   И проведение в жизнь этого проекта, сократив возможность мошенничать, сделало меня совершенно одиозным всей аркосовской клике, и в конечном счете вызвало, при нагромождении ещё многих и многих осложнений, мой уход с советской службы, о чем ниже... Как то — это было примерно в ноябре 1921 года — мой секретарь передал мне письмо от Красина, сказав, что лицо, передавшее его, желает меня видеть. Вот, что писал мне Красин: "Дорогой Жорж, Письмо это тебе передаст Матвей Иванович Скобелев (не удивляйся: тот с а м ы й), которому необходимо переговорить с тобой по важному делу. Я лично одобряю его проект. Переговори, пожалуйста, с ним и, если найдешь его предложение заслуживающим внимания, условься с ним о дальнейшем.   Я заранее подписываюсь под твоим решением". Я принял Скобелева. Он произвел на меня впечатление — и дальнейшее знакомство с ним только укрепило это впечатление — купеческого сынка, избалованного, неумного, но самонадеянного и, когда можно, пожалуй, и наглого. — Вы, наверное, уже знаете из письма Леонида Борисовича, с чем я являюсь к вам, Георгий Александрович, — сказал Скобелев после первых приветствий. (М. И. Скобелев — бывший меньшевик. Он был при Временном Правительств министром труда. Затем он был заведующим негласного отдела "Артоса" в Париже. В настоящее время он находится в Москве, не знаю, на какой должности. — Автор.).   — Леонид Борисович пишет мне только, что вы познакомите меня с каким то проектом, — ответил я, и прочел ему в выдержках письмо Красина. — Да, так вот, видите ли, Леонид Борисович сказал мне, что я могу говорить с вами с полной откровенностью. Речь идёт о попытке "завоевать Францию". Или, серьезно говоря, о том, чтобы добиться признания советов. Сюда уже несколько раз приезжал "дядя Миша" (Фигура глубоко комическая. "Дядей Мишей" его звали все, кажется, по почину когда то моих больших любимец, дочерей Красина. Это присяжный поверенный Михаил Александрович Михайлов, живший тогда в Париже. Человек очень, до усыпления неумный, к которому сам Красин, по крайней мере, относился юмористически. Во времена Временного Правительства он был военным комиссаром. Где он и что делает теперь — не знаю. Он носился с разными нелепыми проектами. — Автор.), говоривший мне, что вы посвящены в те шаги, которые он делал в этом направлении... Одно только упоминание этого имени сразу же вызвало во мне безумную скуку и я с трудом подавил в себе зевоту.   — Знаю, знаю, — весело сказал Скобелев, заметив впечатление, произведенное на меня этим именем, — он действительно не гениален... нет, мой проект построен, как у марксиста, на чисто материалистических базах. Я считаю, что для "завоевания Франции", правительство которой относится совершенно отрицательно к советам, особенно, Пуанкаре, необходимо сперва обработать общественное мнение или, вернее, заинтересовать буржуазию перспективой возможно больших барышей... Я на свой страх и риск давно уже кое - что делаю в этом направлении, т.е., веду все время агитацию, живописуя те миллионы, которые пойдут в карманы капиталистов, если Франция вступит в экономические отношения с Россией... виноват, с РСФСР, — с улыбкой поправился он. — Но вы понимаете, Георгий Александрович, что в таком деле одна агитация, не подкрепляемая чем либо реальным, слабо действует... Французам, при их крайней жадности, нужно что-нибудь реальное, им надо услышать металла звон....   И он развил свой нехитрый план, который сводился к тому, чтобы мы, несмотря на непризнание, постарались завести с Францией торговлю, т.е., чтобы мы покупали у французских промышленников товары, даже не стараясь особенно выторговывать у них в цене, и одновременно продавали бы им наши товары, не гонясь за ценами, или, так сказать, по рекламным ценам, хотя бы на первое время. — Я вас уверяю, Георгий Александрович, — сказал он в заключение, — первая же сделка, которая будет проведена, вызовет и толки и зависть... Газеты обеспечены... они будут кричать... И заговорят все торгово-промышленные сферы, которые и будут уж настаивать и давить на Пуанкаре и вообще на правительство. А тут на помощь придут и разные либр-пансеры, вроде Эррио, которые в свою очередь будут давить на правительство... кричать...   Линия была намечена   Мы сговорились со Скобелевым о том, что он организует в Париже частную контору на свое имя, которая и будет официально исполнять наши поручения по покупке или продаже тех или иных товаров. В два-три дня мы со Скобелевым разработали весь план организации, наметили штаты и пр. И тут же я ему дал задание выяснить, не можем ли мы приобрести (было требование из Москвы) во Франции хорошие шины, грузовые и легковые, и ряд ещё разных товаров. Одновременно я дал ему образцы наших экспортных товаров, как икра, шампанское "Абрау-Дюрсо", кустарные изделия, ковры...   Завязались дела с Францией. Скобелев, не помню, через кого, добился согласия впускать во Францию наших приёмщиков. И вскоре я заказал известному заводу "Бургуньон" довольно значительную партию шин. Когда эта партия была готова, я командировал для испытания шин двух вполне честных и знающих сотрудников, упомянутого уже выше - В.А. Силаева и Б. А. Бетлинга.   Два слова о них. Покойный Силаев был петербургский рабочий с Путиловского завода, человек очень умный и интеллигентный по складу своего ума. Во время войны он был командирован в Англию для приёмок разных военных заказов. Это был вполне и до щепетильности честный человек. Он был беспартийный. Когда мы близко сошлись с ним, он мне откровенно говорил, что его "душа не принимает коммунистической партии". И, несмотря на всякие давления на него со стороны, как например, Клышко, он так и остался вне коммунистической партии до самой смерти. Натура этого простого человека была тонкая и деликатная и благородная: когда он приехал во Францию, где его интервьюировали журналисты определенных газет, он, повторяю, не будучи большевиком и относясь весьма отрицательно к большевизму, на поставленный ему вопрос, ответил: "Я большевик"...   Борис Александрович Бетлинг — англичанин по происхождению, русский инженер, окончивший курс в Петербургском Технологическом Институте, и уже во время большевизма переехавший в Англию. Это был молодой человек с хорошими традициями, глубоко порядочный, с которым деловым образом я очень сблизился и которого поэтому "Клышко и К°." стали жестоко преследовать, держа его в чёрном теле и налагая свое "вето" на все мои попытки улучшить его положение. После того, как я ушел с советской службы, этот талантливый и кристально честный инженер был уволен.   Таким образом и началось завоевание Франции: мы покупали и продавали товары. Купленные газеты и люди, заинтересованные в купле - продаже товаров, кричали и наседали на правительство. Но все было тщетно, пока во главе его стоял Пуанкарэ. И лишь, когда у власти стал талантливый, но неумный и близорукий Эррио, советское правительство было немедленно признано, — "Франция была завоевана"...   Между тем, в техническом отделе было неблагополучно   Сильно пахло "гуковщиной". После отправления Карской экспедиции, имея больше времени, я стал внимательно к нему присматриваться. Я упоминал уже выше о тех рекламациях, которые делались из Москвы по поводу покупаемых по дорогой цене кое-как скомпонованных из старых частей, автомобилей и шин старой продукции, ещё до употребления перегоревших. И вот однажды Силаев, и. которым мы к тому времени уже очень сошлись, пришел ко мне и без фраз, спокойно и уравновешенно сообщил мне о ряде недоброкачественных покупок, произведенных ещё до моего приезда в Англию, когда технический отдел находился в ведении Половцовой. При этом Силаев указал мне на инженера Бетлинга, который состоял помощником заведующего автомобильным отделом, как на очень честного и знающего дело молодого инженера. И он добавил, что Бетлинг может подробно сообщить мне обо всем, что творится с этими заказами... На другой день Силаев привел ко мне Бетлинга, которого я очень мало знал. Это был симпатичный молодой человек типа хорошего и честного русского студента-технолога с прямым открытым взглядом.   — Вот что, товарищ Бетлинг, — сурово сказал я, — мне товарищ Силаев сказал, что вы можете информировать меня о разных проделках, творящихся в автомобильном подотделе. Конечно, я буду рад узнать всю правду. Но предупреждаю вас: я готов вас выслушать лишь с тем, что, в случае надобности, вы согласитесь повторить ваши обвинения прямо в лоб инженеру К-ву. Я не терплю доносов исподтишка...   — Я понимаю, Георгий Александрович, — скромно ответил он, — и готов, когда угодно и при ком угодно, подтвердить все, что я вам скажу. — Ну, я вас слушаю...   И он сообщил мне, подтверждая каждое слово ссылками на документы, факты, которые не оставляли места для сомнений. Совокупность их была — стопроцентная "гуковщина". Силаев, тоже знавший многое, подтверждал показания Бетлинга. Я был убежден. Немедленно же я представил правлению вопрос об увольнении К-ва. И Крысин, и Половцова стали на дыбы: К-в - де честнейший, преданнейший делу инженер. Обыкновенная история: все мошенники всегда находили энергичную защиту в моих "товарищах" по правлению. Однако, к счастью, "сам" Клышко в дальнейшем стал на мою сторону в этом деле. Почему — не знаю: это вопрос высшей политики. Так как Красин в то время был в Москве, то вопрос об изгнании К-ва остался пока висеть в воздухе. Но я решил совершенно игнорировать его, чтобы фактически обезвредить, и велел ему передать все дела Бетлингу.   Половцова и Крысин работали против меня и даже, horribile dictu, против Клышко... И вот, по указанию Бетлинга и Силаева, я для покупки шин вступил в сношения с известной мировой фирмой "Дэнлоп", изготовляющей первоклассные шины. Не помню уж, почему, но фирма эта упорно не хотела иметь дело с "Аркосом", и на все запросы с его стороны отвечала всегда вежливым, но решительным "нет". У меня был большой заказ на разные шины для военного ведомства. И, к моему удивлению, на мой запрос, сделанный лично Бетлингом, "Дэнлоп" вошел в переговоры и, что всего удивительнее, в дальнейшей стадии их, фирма пошла на значительные уступки   Я убедился, что в лице Бетлинга нашел прекрасного во всех отношениях заведующего автомобильным подотделом... Коротко говоря, заказ был выполнен фирмой великолепно и посланные в Москву шины, были найдены превосходными, что и было отмечено в приемочном (в Москве) акте!... Между тем, К-в продолжал числиться в "Аркосе", т. е., ничего не делая, продолжал получать жалование. И конечно, старался делать всякие гадости при поддержке своих друзей, Половцовой и Крысина.   Вот одна из его "штук", к которой он прибег, чтобы понудить меня оставить его на службе   Как то он попросил меня принять его, сказав моему секретарю, что имеет сообщить мне нечто очень важное. Я принял его.   — Вот, Георгий Александрович, — начал он с самым приветливым выражением лица, — вы ненавидите меня, решили выжить меня из "Аркоса", а я вас очень люблю, несмотря ни на что... И вот, я пришел вас предупредить... Вы поручили моему помощнику Бетлингу заказать шины. Он заказал их "Дэнлопу". Это плохая фирма, которую я сознательно всегда обходил, несмотря на все его зазывания и подсылы. И вы сядете в калошу с этим заказом, в этом я уверен. А ведь заказ-то для военного ведомства. И в случае, если шины окажутся плохими — a они будут плохие, в этом я не сомневаюсь — и это дойдет до Троцкого, которого я хорошо знаю, у вас будут большие неприятности... даже возможно, что вас уберут... Ведь и директора не вросли в свои кресла... и на них есть управа... Я только что говорил с В. Н. Половцовой, привел ей все мои соображения, и она посоветовала мне предупредить и вас лично, чтобы вы знали, какой неприятности вы подвергаетесь...   — Вы кончили? — спросил я, с омерзением выслушав его. — Да... но не совсем, — ответил он. — Если вы, — каким то ультимативно-решительным тоном продолжал он, — тотчас же не отмените этого заказа, повод для аннулирования которого я всегда найду, я должен буду сегодня же обо всем написать Троцкому, с которым я в самых лучших отношениях... Заметьте это... У вас будут большие неприятности, — уже грозно закончил он, вставая с кресла.   — И это моё последнее слово!.. — А теперь, надеюсь, вы кончили? — с полным отвращением снова спросил я. — Теперь я кончил... — Ну, так прошу вас немедленно уйти из моего кабинета.   А затем, немного спустя, ко мне явился заведующий техническим отделом Фельдгаузен, который, "ценя" меня, предупредил о "нависшей грозе над моей головой", ссылаясь на то, что К-в уже пишет письмо Троцкому.   — Знаете, Владимир Эдуардович, — резко оборвал я его, хотя мы с ним часто встречались у Красиных (он был старым служащим "Сименс и Шуккерт" и был назначен в "Аркос" по рекомендации Красина), — я категорически предлагаю вам оставить меня в покое с вашим К-вым... Имейте в виду, что ваше "предупреждение" производит на меня невыгодное для вас впечатление... До свидания, — резко отпустил я его.   Вскоре приехал Красин из Москвы (это было в конце октября). Я ему передал всю историю с увольнением К-ва.   Вполне соглашаясь со мной относительно необходимости расстаться с ним, он, тем не менее, встревожился   — Чорт бы его драл, этого прохвоста, — озабоченно сказал он. — Пожалуй, и в самом деле напишет Троцкому... ну, и пойдет писать губерния... — Да полно, Леонид, — возразил я, — это же просто шантаж, в котором принимает участие и друг К-ва Фельдгаузен... И, конечно, все это вранье — и дружба с Троцким, и то, что "Дэнлоп" плохая фирма... Я, по крайней мере ничего не боюсь.   — Нет, знаешь ли, надо уладить это дело без шума. Этот нахал пойдет на все, ему нечего терять... Ты согласишься, чтобы я вызвал его к себе и даешь мне карт-бланш, чтобы покончить с ним полюбовно?.. Например, так, что он уходит по прошению и мы ему выплачиваем двухмесячный оклад... Согласен?   — Пожалуйста, — холодно ответил я, переходя к другим делам.   Надеюсь, читатель не посетует на меня за то, что я так подробно остановился на этом факте: он ясно показывает, каким влиянием и силой пользуются лица, вроде этого К-ва. Скажу кстати, что много спустя, мне пришлось расстаться и с Фельдгаузеном... Сообщу вкратце ещё о "гуковщине" в Копенгагене, куда ещё до меня "Аркосом" был командирован — тоже "излюбленный" — некто Кузнецов в качества агента по закупке хлебных товаров. Просматривая его досье, аккуратно подобранное, я, точно сыщик, почувствовал, что дело пахнет "гуковщиной".   На мои расспросы, Половцова, Крысин и Клышко отвечали, что это честнейший человек... Но вскоре на моё имя пришло письмо из Копенгагена от неизвестного мне лица, но не анонимное, а с приведением и адреса его автора и с выражением согласия доказать хоть на суде точность и реальность приведенных в нём фактов. Я не знаю, что именно было закулисной стороной этого предупреждения, возможно, что это был обойденный поставщик... да меня это и не интересовало. Фамилию этого лица, по-видимому, датчанина, я давно забыл.   Он писал мне, приводя точные документальные справки и подтверждения о том, что Кузнецов берет крупные взятки, завел возлюбленную, для которой накупает массу подарков, купил виллу и пр. Я сообщил об этом правлению, требуя командировать кого-нибудь для расследования дела в Копенгаген. Правление, по обыкновению стало на дыбы, защищая этого "честнейшего и преданнейшего делу" сотрудника. Опять моё особое мнение... И вслед за тем я получил второе письмо от того же автора с приведением новых подвигов Кузнецова...   Я устраиваю форменный скандал и добиваюсь своего. Мне предложили командировать в Копенгаген инженера Рабиновича, о котором я уже упоминал выше... Буду краток. Он отправился в Копенгаген. Произвел расследование... Оказалась настоящая "гуковщина" со всеми необходимыми аксессуарами: любовница, поставщики, подносящие подарки, бриллианты, виллы, конечно, кутежи, оргии...   Рабинович писал мне обо всем. Он пригласил адвоката, который раскрыл все. Растрата была крупная. На все имущество Кузнецова, подарки и виллу, было наложено запрещение. Я настоял на предании Кузнецова суду, который приговорил его, кажется, к двум годам тюрьмы...   Но сколько сил и здоровья погубил я в этой непосильной борьбе со всеми этими героями и со всей этой "гуковщиной"!.. Оглавление   www.pseudology.org