Издательство "Мишень", Париж 1929-1931 Георгий Александрович Соломон-Исецкий Среди красных вождей Часть 3. Моя служба в Эстонии, Главы XIV-XXVII XXVII   Итак, начав изучать договоры, заключенные Гуковским, я пришел к убеждению, что необходимо, если есть к тому юридические основания, аннулировать те из них, в которых наши государственные интересы были или очень слабо обеспечены, или вовсе не обеспечены. Кроме того, как я упоминал, с самого же начала моего вступления в ревельские дела, ко мне стали обращаться со всевозможными предложениями разные поставщики. Сознавая себя не компетентным в решении чисто юридических вопросов, а потому опасаясь, что при заключении договоров я могу впасть в ошибки, которые потом лягут на плечи государства, я решил вызвать из Москвы опытного цивилиста, который взял бы на себя всю часть по оформлению сделок с поставщиками и мог бы помочь мне разобраться в заключенных Гуковским договорах. К этому решению я пришел, примерно, уже через неделю после моего приезда в Ревель.   Я считал это дело очень спешным, да оно и было таковым, а потому послал Лежаве телеграфное требование по прямому проводу, подтвердив его немедленно подробно мотивированным письмом, посланным с курьером. Но прошло несколько дней, а от Лежавы не было ответа. А между тем дело не ждало: из Москвы на меня сыпались требования "срочно", "крайне срочно", "в ударном порядке", "немедленно" закупить те или иные товары и немедленно же их выслать.   Многие из этих требований были для военного ведомства   Предложения от поставщиков сыпались. Имя весьма малочисленный штат и не имея юриста и не получая на мои требования ответа от Лежавы, я срочно по прямому проводу вторично потребовал юриста... Ответа все не было. Между тем Гуковский как - то при встрече со мной, нагло и лукаво улыбаясь, спросил меня:   — Что же, вы не получили ещё ответа от Лежавы по поводу юриста? Хе-хе хе-хе!....   Не буду подробно объяснять — это потребовало бы много места, — но я узнал, что получив моё требование о командировании юриста, Лежава не нашел ничего лучшего, очевидно, "для ускорения дела", как обратиться к Гуковскому с запросом, для чего-де, Соломону нужен цивилист... Гуковский же, понятно, всячески тормозивший дело, и стал ему выяснять... Между тем я, не получая ни удовлетворения, ни ответа на мои оба запроса, в третий раз послал резкую телеграмму тому же Лежаве, подтвердив её ещё боле резким и решительным письмом. И вот "честный" Лежава после столь продолжительного молчания, вдруг телеграфно запрашивает меня: "Сообщите немедленно, подробно мотивировав, зачем вам нужен юрист".   Зная всю закулисную сторону и отдавая себе настоящий отчет в сущности этого запроса, сжимая кулаки от бессильной ярости и гнева, отвечаю, ссылаясь на все мои телеграфные и письменные запросы, телеграммой. И одновременно пишу Лежаве грозное и откровенно - ругательное письмо, ясно говоря в нём, что хорошо понимаю смысл и значение этой обструкционной переписки и что больше не буду писать, а обращусь с докладом по начальству, т.е., к Красину в Лондон (напоминаю, что Красин, находясь в Лондоне, оставался Наркомвнешторгом), что слагаю с себя и возлагаю на него всю не только моральную (что ему, этому не помнящему родства добру - молодцу, мораль!), но и служебную ответственность...   "Честный и мужественный" Лежава испугался и ко мне был немедленно командирован один из лучших московских цивилистов, почтенный и честный Альберт Сигизмундович Левашкевич, передавший мне лично письмо от перетрусившего Лежавы, в котором "этот без пяти минут государственный человек" писал: "Вы не можете представить себе, дорогой Георгий Александрович, с каким трудом мне удалось исполнить Ваше столь законное требование.... Но в конце концов я Вам командирую лучшего нашего юриста, которым, знаю, Вы будете довольны и который поможет Вам разобраться во всех гнусностях и мошенничествах этого проходимца Гуковского...".   Дальше шла просьба "уничтожить это письмо", что я и сделал   Конечно, будь я интриганом, я показал бы его Гуковскому. С приездом Левашкевича (кстати, это было уже после окончания войны между Польшей и СССР, примерно, в половине сентября), я хотя бы в одном отношении вздохнул с облегчением. И до сих пор я вспоминаю с теплым чувством о той самоотверженной работе, которую этот поистине благородный юрист вынес на своих плечах в защиту русского народа (Левашкевич не принадлежал к коммунистической партии, а, следовательно, был у всякого рода "мерзавцев, на правильной стезе стоявших" под подозрением и всегда был легко раним. — Автор.).   И вот в тождестве наших точек зрения на эти интересы мы с ним и сошлись, хотя лично мы стояли далеко друг от друга: я боялся лично сходиться сколько-нибудь близко с приличными сотрудниками, чтобы не навлечь на них неприятностей. Я думаю, мне незачем говорить о том, что Гуковский, ознакомившись со взглядами Левашкевича на все его договоры, всецело совпавшими с моими, возненавидел его всеми фибрами души. И он старался ему вредить и мне стоило — только отмечу, не вдаваясь в подробности — больших усилий, отвращать от него удары, которые старался нанести ему Гуковский.   Прежде всего я поручил Левашкевичу составить нормальный тип договора [стандартный договор поставки - FV] в виде особого формуляра, в который оставалось только вставить необходимые детали, относящиеся к данной поставке. Это была нелегкая задача, с которой Левашкевич справился с честью. Но вот тут то и произошло одно обстоятельство, которое дало Гуковскому формальное оружие против Левашкевича и само собою, против меня, как начальника, учреждения. Выработав формуляр договора, Левашкевич одновременно производил анализ существующих договоров, заключенных Гуковским, об общем характере которых я уже говорил. Все эти дела были настолько запутаны, и сознательно запутаны, что даже такому опытному цивилисту, как Левашкевич, было трудно в них разобраться, особенно, если ещё принять во внимание, что дело происходило в Эстонии, только - что начавшей конструироваться, и где поэтому в области права была большая неразбериха...   Между тем в Ревеле - же находился, в качестве русского эмигранта, знаменитый адвокат, старик Кальманович, который по поручению эстонского правительства был занят кодификацией законов, вошедших в кодекс этой молодой страны. Поэтому, с моего разрешения, Левашкевич обратился к нему за помощью. И почтенный старик, хотя и эмигрант, но весь, всею душой русский и готовый служить России, какова бы она ни была, горячо взялся за дело. Нечего и говорить, что, ознакомившись с этими "договорами", честный старик пришел в ужас, своим искушенным взглядом тотчас же заметив чисто мошенническую сущность этих сделок.   А их была масса! И, позволю себе сказать, что и оба мои юриста и я, мы глубоко страдали, изучая эти дела. Я не буду приводить описание всех тех договоров, по поводу которых мне нужны были советы моих юристов: это потребовало бы целое самостоятельное исследование, для чего у меня нет при себе материала. Но все эти дела, надо полагать, хранятся в архивах ревельского торгпредства, если, конечно, они для сокрытия следов нарочито не уничтожены. Я приведу описание тех шагов, которые мы приняли и из за которых пришлось вести борьбу с Гуковским и само собою, с его, стоявшими за кулисами, не выступавшими открыто «уголовными друзьями». Выше я говорил о договор по поставке гвоздей неким П., который пропустив срок, требовал пролонгации, в чем я ему отказал и который поставил часть товара в несообразной укупорке и спутанной спецификации. Тем не менее он требовал ещё денег, грозил судом. Все дело было явно нарочито запутано. Узнав о моём намерении аннулировать этот договор, поставщик обратился, конечно, за защитой к Гуковскому. Мне была известна закулисная сторона этой сделки. Я знал, что для того, чтобы получить этот заказ, П. уплатил громадные взятки и самому Гуковскому, и Эрлангеру, и его зятю.   И вот, получив моё письмо с сообщением о том, что я аннулирую заказ и требую возмещения всех убытков, П. и обратился к Гуковскому, который стал настаивать, чтобы я сделал поставщику ещё разные льготы и оставил договор в силе. Узнав, что я привлек к делу Кальмановича, Гуковский просил меня пригласить и его, говоря, что он даст исчерпывающие объяснения, которые изменят мой взгляд на этот вопрос. Разобравшись в дел по переписке, Кальманович остановился, между прочим, на том пункте договора, где было указано, что речь идёт о "наличном" товаре, а между тем прошло много времени, прежде чем, испугавшись угрозы судом, П. представил, как я выше указал, с громадным опозданием часть товара в виде разного "гвоздильного сброда", который я отказался принять по полному его несоответствию с договором. Исполняя настоятельное желание Гуковского, я пригласил его и он пришел ко мне в кабинет в то время, когда там были Кальманович и Левашкевич.   Когда я обратил его внимание на то, что в договоре ясно указано, что речь идёт о "наличном" товаре, он решительно заявил:   — Да, я знаю. Но, подписывая договор, я считал и понимал и знал, что у П. товара нет и что ему придется его раздобывать, на что потребуется время. И вот, я заявляю, что в случае возбуждения иска против П., скажу, не обинуясь, шантажного иска, я сочту своим долгом честного человека выступить на суд свидетелем с его стороны... И я покажу суду, что "соломоновские" домогательства неосновательны, лживы и совершенно шантажны... Я, — с жаром колотя себя в грудь, продолжал он, — выявлю на суде правду, чистую правду, как бы ни была она тяжела Георгию Александровичу... И я вам советую, — обратился он прямо ко мне, — в ваших же интересах советую отказаться от шантажа и честно выполнить лежащие на вас обязательства по этому договору... Не срамитесь! Не компрометируйте вашего высокого звания уполномоченного Наркомвнешторга!...   — Позвольте, Исидор Эммануилович, — перебил его поседевший в уголовных делах старик Кальманонович, — но ведь правда то, настоящая правда, о которой вы говорите, на стороне представительства, интересы которого защищает Георгий Александрович, а не на стороне поставщика... — Да, но это шантаж, а я шантажистом никогда не был и не буду. И я не хочу разорять честного человека... Я буду стоять за правду!.., — Исидор Эммануилович, — сказал я, — я пропускаю мимо ушей ваши выражения "шантаж" и пр., вы меня не можете оскорбить. Дело не в том. Здесь вопрос не обо мне, а о России, о её интересах...   — Что?! Интересы России?!... — с пафосом закричал он. — Правда выше всяких интересов, и даже государственных!! И я твердо верю в нее!... Я знаю, что в качестве государственного деятеля этой эпохи, когда мне выпало на долю творить историю, я являюсь историческим лицом... И вот беспристрастная история поддержит меня, она скажет свое беспристрастное слово....   — Ну, Исидор Эммануилович, — перебил его Кальманович, — что нам говорить об истории, это вопрос далекий... Но вот, что верно, это то, что проектируемое вами выступление на суде будет не историей, а скандалом, это вне сомнения, и героем его будете вы...   — В защиту правды я пойду на все!... — мужественно ответил Гуковский — Ну, и исполать вам, — сказал старик Кальманович. — А теперь, Георгий Александрович, — обратился он ко мне, — вам решать, пойдете ли вы в виду таких намерений Исидора Эммануиловича на расторжение договора с П., что не обойдется без суда, а, следовательно, сопряжено будет с выступлением Исидора Эммануиловича, в защиту "правды", как он её понимает... Конечно, показание Исидора Эммануиловича, как лица, заключавшего договор, произведет на суд неблагоприятное для вас впечатление, но я считаю, что вы выиграете дело, ведь сроки то, во всяком случае, пропущены, форс мажор исключен...   — Моё решение неизменно, — ответил я. — И моё тоже, — поспешил заявить Гуковский. — Суд уж разберется в том, кто из нас прав, вы или я... и кто из нас шантажист, стремящийся разорить несчастного П. Я не ответил на эту новую глупость человека, боявшегося суда, ибо, как я знал стороной, П. угрожал Гуковскому, что если он не воспрепятствует моему решению аннулировать договор, то он документально докажет, что для получения заказа от Гуковского, он уплатил крупные взятки всем — и Гуковскому, и Эрлангеру, и жене последнего, и его зятю и разным служащим... И вот, в тот же день вечером, часов около двенадцати, Гуковский пришел ко мне в кабинет и, весь сияя и ликуя, прочел мне копию только что написанного и посланного с курьером нового доноса.   Я немного остановлюсь на нём   Все было, как и всегда. Донос был адресован, если не ошибаюсь, Крестинскому с копиями Чичерину, Аванесову и Лежаве. В этом письме он, жалуясь на меня по поводу моей придирчивости к договорам, моей «бестактности» в отношении "самых честных" поставщиков, говорит следующее: «В своей беспредельной злобе ко мне Соломон не останавливается ни перед чем — ни перед шарлатанским толкованием тех или иных пунктов договора, ни перед нарочитым угнетением самых корректных и достойных поставщиков, аннулируя одну сделку за другой, идя на явные скандалы, роняя высокий престиж уполномоченного РСФСР и вызывая кругом понятное раздражение и озлобление, которое, возможно, отольется даже в бойкот его, о чем мне уже говорили некоторые, весьма серьезные поставщики. Но всего этого Соломону оказалось мало, и он теперь уже не останавливается перед явно контрреволюционными шагами. Не довольствуясь советами выписанного им из Москвы кляузника адвоката Левашкевича, человека явно белогвардейского образа мышления и вообще крайне враждебного советскому строю, он обратился к проживающему в Ревеле крайнему контрреволюционеру, известному присяжному поверенному Кальмановичу...».   Он читал мне свое длинное письмо - донос, читал с чувством, с подчеркиваниями, по временам отрываясь от чтения, чтобы посмотреть, какое впечатление оно произведет на меня... Я же спокойно слушал его сиплый голос, которому он старался придать благородный, негодующий тон, слушал его прорывавшиеся сквозь чтение "хи-хи-хи", глядя в его гнойные глаза, полные выражения злобы, слушал... и минутами мне становилось как то холодно - жутко, словно я, переносясь в мою юность, в мои студенческие годы (медик), попал в психиатрическую клинику и присутствую при сценах тихого помешательства... А он читал, и один за другим сыпались гадкие озлобленные доносы, и мне чудилось, что он говорит им, своим "уголовным друзьям", уши которых так широко открыты, "распни его!"...   И чувство глубокой гадливости закипало во мне вместе с сознанием моей беспомощности, и мне начинало казаться, что я только простой обреченный кролик, сидящий перед боа - констриктором, который гипнотизирует свою жертву... — Ну, как вы находите это письмо, хе-хе-хе, — спросил меня Гуковский, окончив чтение и с торжеством глядя на меня своими страшными, обрамленными гнойными, раскрасневшимися веками, глазами. — Увидите, что так вам это не пройдет, хе-хе-хе... Упекут мальчика, упекут... Ведь Крестинский — это, милый мой, сила, хе-хе-хе! Это не кто-нибудь!...   — Вы кончили? — спросил я, и на его утвердительный ответ, хотя это было в моём кабинете, сказал ему: — Простите, у меня масса работы, и я не могу больше терять времени... — Ага... хе-хе-хе! Не нравится?.. Ну, я пойду, — прибавил он вставая и, с трудом переставляя свои полупарализованные ноги, ушел... Я остановился более или менее подробно на этом деле с гвоздями, чтобы дать читателю представление о той грязи, в которой приходилось разбираться. Почтенный старик Кальманович ещё здравствует, жив и Левашкевич, а следовательно, имеются свидетели.   И дел в таком роде было не одно, нет, их было много   Но в этом доносе были инсинуации по адресу беззащитного Левашкевича, почему я, против своего обыкновения, немедленно сообщил о нём Красину, требуя защиты Левашкевича, что Красин и исполнил. Упомяну ещё об одном деле по договору, заключенному Гуковским с неким Иваном Ивановичем Б-м. Он поставлял Гуковскому разные товары и, между прочим, по нескольким договорам также и косы. Поставки эти были тоже очень корявыми, и я занес Б-ва на черную доску, как и многих других поставщиков Гуковского, без рассмотрения отвечая ему "нет" на все его обильные предложения всякого рода товаров. Но вот однажды Б-в обратился ко мне с просьбой принять его по весьма важному делу. Я принял.   — Георгий Александрович, — патетически воскликнул он, — за что вы меня губите?! Ведь я разорен... Я знаю, вы сердитесь за (такую то) поставку кос. Ну, я виноват. Это правда. Действительно, я поставил косы по несуществующе высокой цене... Но, Господи - Боже мой, ведь это дело коммерческое... Я, конечно, был дурак что, когда вы меня вызвали и предлагали покончить дело по хорошему, сбавить цену до нормальной, не согласился... Дело в том, что была одна поставка кос по ценам, в момент заключения сделки, явно преувеличенным. Я проверил эти цены и оказалось, что они для того момента были процентов на 25 выше рыночных. Но договор был составлен правильно, партии шли в установленные сроки, качество товаров было среднее, и таким образом, у меня не было основания для аннулирования явно невыгодной сделки, — высокие, преувеличенные цены не могли быть причиной аннулирования, так как договор был подписан Гуковским. Однако, ознакомившись с ним, я вызвал к себе поставщика Б-ва и пытался понизить цены, указывая ему на то, что я, не имея юридических оснований воздействовать на него, должен следовать договору.   — Но, — предупредил я его, — имейте в виду, что, если вы не желаете пойти мне навстречу, понизив цены до уровня реальных рыночных цен момента заключения с вами Исидором Эммануиловичем договора, то вы можете считать, что для вас исключается возможность дальнейшей работы у меня. Так и запомните.   — Помилуйте, — возразил он, — где же это видано, чтобы после драки кулаками махать... Договор подписан, все правильно... А что касается того, что я выторговал у Исидора Эммануиловича хорошие цены ну, так ведь это дело коммерческое...   — Великолепно, — ответил я, — на том и покончим, вы больше у меня не работаете — Ну, это мы ещё посмотрим, — сказал он.   И пошла обычная история:   жалобы на мои утеснения Гуковскому, его объяснения со мной, угрозы доносами, чтение копий посланных доносов. А затем настояния Гуковского снять имя Б-ва с черной доски, на что я не обращал внимания... И вот, когда Б-в пришел просить меня сменить гнев на милость и восстановить его в качестве поставщика, я, исходя из того, что в конечном счёт главным виновником в этом деле были Гуковский (взятки ему и компании), согласился снять с него опалу, если он чистосердечно выяснит некоторые непонятные мне пункты.   — Объясните мне во-первых, — спросил я, — каким образом вы могли продать ту партию кос по таким бессовестным ценам?   Он помялся ещё немного и затем робко, но определенно ответил словами салтыковского персонажа:   — Ну, так ведь как же, Георгий Александрович... известно... "дадено".. И далее он поведал мне, что перед подписанием договора Гуковский потребовал от него, чтобы он представил несколько дутых предложений от разных, существующих или несуществующих фирм на косы же, но по ценам обязательно более высоким, чем та, которая стояла в заключенном с ним договоре. И Б-в, развернул потребованное мною досье по этому делу, показал мне эти дутые предложения. Их было, если память мне не изменяет, всего шесть. Сличая эти дутые предложения, выходило, что Б-в поставил самые низкие цены, почему Гуковский и имел полное основание отдать ему предпочтение. Таким образом, человек, мало посвященный в дела, например, наезжий ревизор, ни к чему не мог бы придраться.   — Ну, что же, хорошо вы заработали на этой поставке? — спросил я Б-ва. В эту минуту ко мне в кабинет вошел курьер Спиридонов который, полюбив меня, стал со мной нежно обращаться на "ты", именно нежно, не переходя в хамство: — Вот ты спрашивал, Егорий Александрович, когда будет хороший поезд в Гапсаль... Я узнал... будет прямой поезд без остановки в субботу в шесть часов вечера...   — Спасибо, Спиридонов, — ответил я. — Что это, Георгий Александрович, вы собираетесь съездить в Гапсаль? — спросил Б-в. — Да, никогда не бывал там, и хочется отдохнуть в воскресенье... — Разрешите, Георгий Александрович, мне заказать для вас номер (в такой то гостинице)... лучшая гостиница... разрешите... осчастливьте... позвольте мне взять на себя все расходы по проезду и по гостинице...   Конечно, я "не разрешил"... И мы продолжали наш разговор — Что греха таить, — ответил на мой вопрос Б-в, — заработал я очень хорошо... — Ну, а сколько именно чистого? — Да очистилось.. сорок процентов без малого... — Ну, вот теперь расскажите мне, как вы это делали, т. е., уславливались, давали взятки...   И он рассказал мне   И в этом рассказе было все: и как он сводил знакомство с братом жены Эрлангера ("дадено") и как тот направил его к Эрлангеру для получения сведений, какие товары можно предложить ("дадено"), и как брат жены Эрлангера рекомендовал ему, чтобы угодить Гуковскому, поднести подарок жене Эрлангера ("дадено") и поднесен ценный подарок, и как затем опять таки, чтобы угодить Гуковскому, он устроил роскошное угощение ему и всем его близким ("дадено" и угощение на его счёт, "шампанское лакали, ровно коровы пили из корыта"), и как, наконец, его представили самому Гуковскому (весьма "дадено")... — Ну, а скажите мне по правде, Иван Иванович, сколько же всего дадено?   — Вот хотите верьте, хотите нет, Георгий Александрович, это стоило мне всего тридцать процентов поставки... Господи, Боже ты мой, да как же иначе? Сколько цветов "ей" поднесено, сколько угощений... сколько всего другого... Чуть что: "Иван Иванович, устройте....?" А ведь это денег стоит, все и ложится расходами по сделке... Эх-эх...   — И за всем тем у вас чистого барыша сорок процентов?... И вам не стыдно, Иван Иванович? Ведь вы же русский человек... — Нет, Георгий Александрович, не стыдно, потому иначе не возможно... Эх, если бы вы знали, что тут было до вас!...   И на радостях, что я снял с него бойкот и дал ему какой то заказ, Иван Иванович рассказывал и рассказывал и открывал мне одну за другой картины того, как делается это самое "дадено".   — Ну, хорошо, Иван Иванович, — спросил я, — а как же вы, зная, что я не беру взяток, предложили мне оплатить все расходы по поездке в Гапсаль? И вам не стыдно? — Стыдно?! — искренно изумился он, — нет, Георгий Александрович, извините. А что я испугался как вы на меня так "сурьезно" поглядели, это верно... Ну, думаю, прогонит он меня... а стыдно — нет... Чего стыдиться? Подумал: не берет, не берет, а вдруг, Бог даст, с меня и возьмет... А ведь никто сам себе не враг....   И, сняв бойкот, я давал Б-ву заказы, и он работал и аккуратно и честно, ибо при мне ему не было повадки.   XXVIII   В самом начале моих воспоминаний о службе в Ревеле я упомянул о сотруднике, рекомендованном Красиным, имя которого я обозначил буквой В. Я говорил уже, что, несмотря на крайне отвратное впечатление, которое он произвел на меня, я в виде опыта назначил его заведующим коммерческим отделом. Я говорил, что он был в курсе всех проделок Гуковского и старался раскрытием их войти ко мне в доверие, как я подозревал с тем, чтобы потом беспрепятственно меня обманывать. Но, назначив его, я внимательно следил за ним. Человек, хотя хитрый, он был очень неумен и с первых же шагов его работы моя подозрительность все усиливалась. Прежде всего меня настраивало против него его вечное упоминание о своей честности и неподкупности. Затем меня очень настораживало и то, что он по временам уж очень горячо отстаивал того или иного поставщика, рекомендуя отдать ему предпочтение, хотя объективных данных для такового не было. И при этом он, буквально колотя себя в грудь, просто вопил о своей неподкупности и постоянно прибавлял: "если вы мне не верите, Г.А., прикажите, и я сейчас же готов стать к стенке". Вскоре произошло одно обстоятельство, которое заставило меня ещё более насторожиться. Одно близкое мне лицо, приехавшее из Стокгольма в Ревель, передало мне, что обо мне в торговых сферах идут толки, как о человеке, лично совершенно неподкупном, но что я, к сожалению, приблизил к себе В., который за взятки оказывает преимущество "дающим".   Конечно, мне было весьма обидно сознавать себя в роли "честного дурака"   Кстати скажу, что, имея сперва неопределенные и слабо мотивированные подозрения, главным образом субъективного характера, я не позволял себе ими руководствоваться для принятия каких либо решительных шагов. Но вскоре я должен был сделать В. строгое внушение. У него в производстве было дело о поставке каких то предметов военного снаряжения. Вопрос был серьезный, снаряжение красной армии хромало. Получив по телеграфу задание от Троцкого, я в ударном порядке выявил ряд предложений на данный товар и по телеграфу же сообщил ему сущность наиболее приемлемых из них. Тут В. возбудил во мне сильное подозрение сперва тем, что при своих докладах мне он пытался явно устранить некоторых поставщиков, предложения которых казались мне очень интересными, причем причины такого устранения были совершенно неосновательны. Он, при этом, особенно настаивал на предоставлении заказа одному выхваливаемому им кандидату.   Я не согласился устранить из конкурса указанных В. кандидатов и своей телеграммой Троцкому привел все приемлемые на мой взгляд предложения. В своем ответе, Троцкий просил меня, чтобы я сам остановился на том или ином предложении, лишь лимитировав цену, и поспешил с заказом. Эта телеграмма была получена поздно вечером. Рано утром на другой день я передал её в отдел В., и через очень короткое время В., позвонив мне по внутреннему телефону, сообщил, что у него в кабинете находится какой то поставщик (тот, которого он выдвигал) и просил принять его не в очередь в виду спешности дела. Я согласился. Поставщик пришел.   — Я к вам по заказу военного ведомства, — сказал он. — Пришел окончательно договориться... — Почему вы пожаловали именно теперь? — с удивлением спросил я. — Да вы получили вчера телеграмму от Троцкого... вот я и готов поставить товар по цене, указанной Троцким... — Откуда вы знаете, что я получил такую телеграмму от Троцкого? — Да я её только что читал... — А кто вам позволил её читать? — спросил я, в упор глядя на него. — Да я... мне.. — сразу смутившись и начав путаться, ответил он. — Я увидал её... на столе у господина В.... ну, и прочел её.... Не отпуская поставщика, я позвонил В. и просил его немедленно придти ко мне. И, когда он пришел, я, не дав ему обменяться ни одним словом с поставщиком, попросил последнего выйти, сказав, что тотчас же вновь позову его.   — Вы знаете, — обратился я к В., — почему этот господин пришел ко мне?... Но говорите правду, я её знаю... слышите, правду? — Да, Георгий Александрович, я вам при докладе говорил, что это самый подходящий поставщик для этого заказа... Ну, и вот, получив направленную вами ко мне телеграмму Троцкого, я немедленно же его и вызвал... сказал ему, что Троцкий согласен утвердить заказ по такой то цене... Он согласился на эту цену, и я его направил к вам... — А почему вы не вызвали одновременно и других кандидатов, на которых я обращал ваше внимание на том же вашем докладе? — Других?.. да... я торопился... заказ спешный... военное ведомство... — Хорошо, — сказал я, поняв, что человек путается. — А кто вам дал право показывать ему телеграмму Троцкого? Ведь вы же знали, что она была шифрована и что вся эта переписка строго конфиденциальна, и что я вам рекомендовал неоднократно не болтать зря с поставщиками... — А... это... — стал он снова путаться, — видите, дело идёт в ударном порядке... чтобы не задерживать... Господи, я так стараюсь, и вот благодарность! — патетически закончил он. — Ну, ладно, — сказал я, убедившись, что тут все ложь. — Я вас предупреждаю, чтобы у меня этого больше не было слышите. Вы знаете как называется раскрытие служебной тайны... Так помните, чтобы этого больше не было... А теперь, чтобы через полчаса у меня здесь были те два конкурента, на которых я остановился при вашем докладе... — Слушаю-с, Георгий Александрович, — совсем перетрусив, ответил В., они будут у вас ещё и раньше... А что прикажете делать с этим поставщиком? — Он будет ждать в приемной, пока я не позову,, — сурово ответил я. — А вас я прошу с ним пока не разговаривать. Кроме того, я сам закончу эту сделку и вас прошу в нее больше не вмешиваться...   Коммерческий отдел помещался в первом этаже, а мой кабинет во втором   Я вышел в коридор и, убедившись, что В. спустился вниз, тотчас же позвал к себе моего приятеля, курьера Спиридонова.   — Вот что, Спиридонов, — сказал я ему, ведь ты честный человек... ну, вот тебе мой приказ, важный приказ... В приемной сидит один поставщик и мне нужно, чтобы до поры, до времени он не видался с товарищем В. Понял? — Чего не понять, понял, — грубовато ответил Спиридонов. — Как велишь, так и будет сделано... — Значит, смотри, чтобы он не разговаривал ни с товарищем В. и ни с кем из сотрудников его отдала. Это первое. А второе: прошу тебя, чтобы ни одна душа не знала, об этом моём распоряжении. Понял? Прошу тебя, как честного парня и моего дружка... — Ладно... будь без сумленья... Ну, а ежели он захочет уйти из приемной? — Ну, тогда скажи ему, чтобы он зашел ко мне сейчас же, а я его уж задержу... Меньше, чем через полчаса, другие два поставщика были у меня. Не позволяя вмешиваться все время юлившему В., я вызвал их вместе и сказал, что наступил момент покончить с заказом, но, что я дам заказ тому из них, кто согласится на цену ниже такой то (я назвал цену, указанную в телеграмме Троцкого).   И, вызвав Спиридонова, я попросил его проводить их в приемную и позвать ко мне поставщика, ждавшего там... В конце концов, все дело было закончено через четверть часа. Я выбрал наиболее выгодное для нас предложение (это было предложение одного из двух последних поставщиков) и, позвав В., велел оформить сделку. Казалось бы, что после этого урока глаза В. должны были раскрыты, он должен был понять, что я его раскусил. Но он пошел, точно "ва-банк", действуя все решительнее и опрометчивее и тем все более и более копал себе яму. Был ещё ряд мелких подозрительных обстоятельств, мною во время выясненных — его линия оставалась все той же. Моё доверие к нему окончательно пало.   И вскоре случилось ещё одно обстоятельство, сыгравшее уже решающую роль. Военное ведомство представило срочное требование заказать для него (если не ошибаюсь) две тысячи тонн бертолетовой соли. Я поручил В. вызвать лиц, могущих в указанных условиях (срок, технические требования и пр.) поставить эту соль. Надо отметить, что незадолго до того, также по требованию военного ведомства, был нами заключен договор тоже на поставку бертолетовой соли по сравнительно высокой цене. Я имел полное основание предполагать, что на новое требование у нас будут предложения более выгодные, так как на рынке после последней поставки был избыток этого продукта. Между тем В., получив моё требование для наведения предварительных справок, к моему удивленно, сразу же заявил мне, что теперь цены будут очень высокие... Начались какие то сомнительные аллюры с его стороны... В результате, все предложенные цены были примерно, на 15 % выше предыдущих...   Поставка эта меня очень озабочивала. Среди поставщиков, состязавшихся из-за нее, был один англичанин по происхождению, но родившийся и воспитывавшийся в России, по фамилии Т-н. И вот В. при докладах мне стал особенно выдвигать его кандидатуру и настаивать на передаче заказа ему. Но тот требовал на 10 % выше прежней цены. Я знал этого Т-на, как сравнительно приличного человека. Но я чувствовал, что с новыми предложениями я попал в какое то роковое кольцо и что замкнул его своими неизвестными мне аллюрами В.   Я решил пробить эту брешь...   Между тем из Москвы меня бомбардировали требованиями провести эту сделку "ударно". В. был в курс этих понуканий и, со своей стороны опираясь на них, нервно и как то выдавая себя своей настойчивостью, торопил меня поскорее решить вопрос, но при этом он все время настаивал на Т-не. Наконец, я ему решительно заявил, что такой цены не дам, и велел ему энергично воздействовать на Т-на и побудить его понизить явно спекулятивную цену. Придя на другой день рано утром к себе в бюро, я первым делом позвонил по телефону Б. и спросил его, как обстоит дело с ценами.   — Что же, Георгий Александрович, я говорил с Т-ном вчера часа два, все стараясь убедить его понизить цену. Он не хочет. — Странно, — сказал я, — Т-н кажется мне приличным человеком, и меня удивляет, что он настаивает на такой явно недобросовестной цене... Неужели нет возможности убедить его?.. — Я вам говорил, Георгий Александрович, что Т-н самый подходящий поставщик для бертолетовой соли, самый добросовестный из всех других претендентов... И нам надо спешить... ещё вчера вечером была побудительная телеграмма... Да кроме того, он предлагает вполне добросовестную цену, и ваши контрцены не примет ни один поставщик. Bcе смеются, когда я предлагаю прежние цены... Словом, лучше Т-на нам не найти поставщика... И он продолжал восхвалять Т-на.   Вдруг у меня явилось полное убеждение по конструкции его фраз и по его тону, что он говорит в присутствии самого Т-на, чтобы показать ему, как он для него старается... И я сразу, прервал его росказни и дифирамбы Т-ну, неожиданно огорошил его вопросом:   — А Т-н сейчас у вас? — Да, у меня, — раскаявшись в своих дифирамбах, сразу ответил он. — Да как же вы смеете все это говорить в его присутствии? — Я... я... — залепетал он. — Скажите Т-ну, чтобы он сейчас же пришел ко мне. — Позволите и мне придти с ним? — Вы придете, когда я вас позову...   Сомнений у меня не было. Я взял лист бумаги и написал: "Приказ №... Заведующий Коммерческим Отделом, товарищ В., увольняется со своей должности с сего числа и откомандировывается в Москву в распоряжение Наркомвнешторга".   Вошел Т-н:   — Вы меня спрашивали, Георгий Александрович-? — Да, я хотел показать вам эту бумагу, — сказал я. Вот читайте. — И я протянул ему только что мною подписанный приказ. Живая картина... — Это из-за меня, Георгий Александрович? — спросил он робко. — Да, между прочим и из-за вас. Теперь вы понимаете, что ваше дело сорвалось, но вы можете ещё надеяться получить заказ, если чистосердечно расскажите мне все, что знаете о проделках В.   И он рассказал мне под условием, что я ничего не передам В., которого он боялся   Когда я дал распоряжение В. навести справки о бертолетовой соли, он вызвал к себе Т-на и предложил ему устроить так, что заказ останется за ним, но с условием, что тот "резервирует" в его распоряжение 10% с суммы всей сделки, что составляло в общем около 150.000 германских марок.   — Хотя мне и было очень неприятно вступать в такую, в сущности, мошенническую сделку, — продолжал Т-н, — но ничего не поделаешь. Я согласился. Он потребовал от меня письменное обязательство, что одновременно с подписанием договора я внесу в Парижский банк "Креди Лионэ" 150.000 германских марок в распоряжение госпожи Ш. — это его жена, с которой он фиктивно развелся в России, чтобы она, восстановив таким образом свое французское гражданство, могла вместе с детьми выехать из России... Я выдал это обязательство. И вот, он начал работать в моих интересах. Переговорив с другими претендентами, он добился того, что все они предложили цены выше предложенной мной, по его же указанию. И все время он руководил мною. Я писал вам письма под его диктовку, он держал меня в курсе получавшихся вами понуждений скорее заказать бертолетовую соль... Далее на мои вопросы относительно других мошенничеств В., он сообщил мне, что тому не везло, что я разрушал сплетаемые им махинации. — Вот вы помните, Георгий Александрович, — сказал он, — к вам приезжал, проживший здесь несколько недель, француз Г., представитель "Патэ". У вас было требование из Москвы на полтора миллиона метров сырой кинематографической пленки. Он предложил и мне некоторое участие в этом деле. Я согласился. И он стал ходить к вам. Вы не давали настоящей цены, т.е., той цены, о которой В. с ним условился... Так вот этот Г. выдал письменное обязательство В. в том, что в случае, если тот устроит ему этот заказ на полтора миллиона метров пленки, "Патэ" внесет в тот же "Креди Лионэ" и на имя той же мадам Ш. по десяти сантимов с метра, а всего 150.000 франков.... Он рассказал мне ещё о некоторых проделках В., и у меня не оставалось больше сомнений.   — Хорошо, — сказал я в заключение, — теперь вернемся к вопросу о бертолетовой соли. Раз теперь уже установлено, что вы были готовы дать В. взятку в 150.000 марок и даже, в сущности, больше, так вот я вас спрашиваю, по какой цене вы можете поставить, как условлено, в двухнедельный срок все 2.000 тонн? — Я могу скинуть эти 10%, — ответил он. — Нет, меня это не удовлетворяет.   Мы начали торговаться и в конце концов он согласился скинуть с цены, кроме этих 10%, ещё пять или шесть процентов (точно не помню). Мы тут же вчерне все это оформили. Я пригласил Левашкевича и поручил ему составить договор. Когда это дело было закончено, я вызвал Маковецкого и, передав ему приказ об увольнении В., распорядился тотчас же пустить его в ход.   — А кому В. должен сдать дела? — спросил меня Маковецкий. — Вот в том и дело кому? — спросил я в свою очередь. — А что, если бы вы взяли на себя этот отдел ? — Я?! — почти с ужасом переспросил Маковецкий. — Ради Бога, Георгий Александрович, увольте меня от этого... Я не справлюсь... Простите, но разрешите отказаться... — Ну, да я не хочу вас заставлять, Ипполит Николаевич, — сказал я. — Но посоветуйте, кого назначить? — А почему бы вам не назначить Юзбашева? — предложил Маковецкий. — Ведь он, все равно, зря болтается... Право, возьмите его на затычку... Вы, все равно, не дадите ему самостоятельной роли...   Я должен остановиться ненадолго на этом кандидате, потому что он впоследствии был назначен торгпредом в Ригу. Павел Артемьевич Юзбашев был инж. путей сообщения, человек лет около 40, старый большевик. Я мельком встречал его ещё в Москве, где он состоял, или вернее числился заместителем Рыкова по должности председателя чрезвычайной комиссии по снабжению красной армии. Он иногда являлся ко мне с поручениями от Рыкова. Неумный, но хитрый, он был себе на уме и большой хвастун. Ничтожный характер даваемых ему поручений, для исполнения которых годился простой служащей, ясно говорил о том, что Рыков не дает ему никакой роли и не знает, куда его ткнуть. Потом он как то внезапно исчез из Москвы. Я им не интересовался.   Но злой рок уготовил мне ещё встречу с ним   По дороге в Ревель я остановился в Петербурге. С моим вагоном вышло небольшое недоразумение, которое разрешить мог только политический комиссар ж.д., к которому я и должен был обратиться. Комиссаром оказался Юзбашев. Он был сперва очень важен, но, узнав о моём назначении, переменил тон, забегал, исполнил все, что мне было нужно и взял с меня обещание, что по окончании моих дел в городе, я приду к нему вечером на чашку чаю. Когда я пришел, он встретил меня, как лучшего друга. Он представил меня своей жене и чуть не силком заставил меня ужинать, причем подчеркнул, что этот ужин был "специально" для меня приготовлен. И вот, угощая меня, он обратился ко мне с просьбой взять его к себе на службу на какую угодно должность. Он жаловался на свое положение.   Конечно, эта просьба, предъявленная при такой обстановке, не могла не произвести на меня тяжелого впечатления. Тем не менее я ему ничего определенного не обещал.   — Мне трудно вам что-нибудь обещать, Павел Артемьевич, — сказал я, — так как у меня дело чисто коммерческое, вы же с коммерцией совершенно незнакомы...   Тогда он стал просить не говорить ему окончательно "нет", что он не гонится за высокой должностью, пусть будет хоть какая-нибудь, лишь бы уехать заграницу и пр. В конце концов, чтобы отделаться от него, я обещал ему подумать об его желании и, если у меня по приезде в Ревель окажется что-нибудь подходящее для него, уведомить его. Дальнейшее покажет, как в советской России люди, обладающие достаточной эластичностью, умеют преуспевать. Прошло довольно много времени. Занятый навалившимися на меня делами, я совершенно забыл о Юзбашеве, как вдруг получаю телеграмму от Лежавы: "Ко мне явился Юзбашев, который уверяет, что вы обещали ему место вашего помощника и заместителя и просит командировать его к вам. Сообщите, правда ли это и желаете ли вы его назначения. Лежава".   Дня через два-три я ответил Лежаве, что никаких обещаний не давал Юзбашеву, кроме обещания подумать, что, мало зная его, не считаю его подходящим не только на должность моего помощника, но и вообще ни на какую бы то ни было должность у меня. Не считая этого дела спешным, я послал свой ответ почтой с курьером. Прошло ещё два-три дня и, к моему удивленно, появился Юзбашев вместе с женой. Он представил мне удостоверение, в котором стояло, что по моему "требованию" он командирован ко мне в качестве помощника. Пришлось только развести руками....   Я заявил ему, что возмущен его бесцеремонностью и немедленно же откомандирую его и сообщу в центр об его проделке. Он начал молить оставить его при себе хотя бы в качестве писца, что он будет учиться, что он просит из-за своей жены и он по настоящему плакал и утирал грязным платком слезы.   — Да как вы это устроили? — спросил я его. — После вашего отъезда, не получая от вас известий, я через месяц обратился к Лежаве, сказав ему, что вы обещали подумать о моём назначении. Он меня спросил, "а о каком месте шла речь?" Ну, тут извините, Георгий Александрович, я позволил себе сказать что о месте вашего помощника... Простите, не гоните меня, не разоблачайте, умоляю вас именем моей жены... Ведь я буду конченным человеком, если в Москве узнают обо всем этом... суд... тюрьма — рыдал он.   У него был такой жалкий вид, одет он был в рванную солдатскую шинель, все время плакал... Три дня продолжались эти мольбы и слезы... Он натравил на меня ещё и Маковецкого человека очень доброго... В конце концов я не выдержал и оставил его у себя. Но я не давал ему никакого назначения. Иногда я пользовался им, командируя его на приёмки, но отнюдь не считал его своим помощником и хотя он впоследствии, как и следовало ожидать, обнаглев, несколько раз приступал с просьбами выдать ему доверенность на право подписи и пр., я ему очень определенно в этом отказывал.   И вот, Маковецкий напомнил мне об этом бездельнике, болтавшемся без дела в качестве какого то "чиновника особых поручений". Конечно, он совершенно не подходил к ответственной должности заведующего коммерческим отделом. Но я вообще решил, что эту должность, по существу, буду нести я лично и что формальному заведующему этим отделом я не предоставлю никакой ответственной роли, ибо, в сущности, мне нужен был просто регистратор или секретарь, который мог бы написать по моему указание несложные письма и трафаретные ответы... и быть на побегушках, словом, именно, человека "на затычку".   На эту роль Юзбашев годился и я назначил его. Покойный Маковецкий, зная моё отношение к нему, в разговорах со мной называл его "зауряд заведующий"... Это было начало карьеры Юзбашева. В дальнейшем он, по-видимому, сойдясь с Литвиновым, заменившим меня в Ревеле, был назначен торгпредом в Ригу. Затем я потерял его из вида.   XXIX   Выше я упомянул, как печально окончилась ревизия Никитина, и что я командировал в Москву главного бухгалтера П.П. Ногина для личного доклада и для энергичного требования настоящей ревизии дел и отчетности Гуковского. Ногин возвратился и сообщил мне, что добился назначения серьезной ревизии и что настоящие ревизоры во главе с членом коллегии Рабоче-Крестьянской Инспекции выезжает на днях. И действительно, дня через три-четыре приехала ревизионная комиссия, во главе которой стоял член коллегии Р.-К. Инспекции товарищ Якубов, человек самостоятельный и вполне честный. Он, первым долгом, отправился к Гуковскому и, после долгой беседы с ним, пришел ко мне страшно возмущенный: он убедился, что все, что ему в Москве рассказывал Ногин, подтвердилось, и даже с лихвой. Он убедился, что Гуковский тщательно старается скрыть какие то концы.   Он сам своими глазами увидал, что письменный стол Гуковского набит деньгами в разных валютах, и что Гуковский лично производит валютно- разменные операции, как я выше говорил, по одному ему известному курсу, не ведя по этому делу никакой отчетности. Он убедился что у Гуковского не велось бухгалтерии и что поэтому он не мог дать мне итогов, с которых я мог бы продолжать мою отчетность, почему я и должен был начать её, так сказать, с нуля.   — Вы знаете, товарищ Соломон, — сказал с сильным восточным акцентом Якубов в крайнем раздражении, — я вам скажу, что Гуковский просто мерзавец и мошенник... Представьте себе, когда я возмутился, что он позволяет себе продолжать валютные операции, на что с вашим приездом он не имел больше права, и притом вести их по произвольным курсам и не ведя по ним никакой отчетности, он мне сказал: "Я, товарищ Якубов, не люблю канцелярщины, а потому и не веду никакой записи и никакой отчетности"... И это говорит он, старый опытный бухгалтер - специалист!... А когда я ему сказал, что налагаю запрещение на все хранящиеся у него суммы и что он должен их все передать вам, он заявил, что я не имею права давать ему приказы... Тогда я, — продолжал искренно возмущенный Якубов со своим восточным акцентом, — очень, очень рассердился и сказал ему: "Я иду сейчас к товарищу Соломону и ты сейчас же передашь ему все до последней копейки! Поннымаэшь?!..."   И в тот же день, прибывшие с Якубовым сотрудники - ревизоры опустошили ящики стола Гуковского и, пересчитав хранившуюся в них валюту, передали под расписку все деньги мне. Их оказалось, если память мне не изменяет, около восьми миллионов рублей. Затем они вскрыли несгораемый шкап, стоявший в кабинете Иохеля, секретаря Гуковского, извлекая оттуда какие то драгоценности и тоже передали их мне. Для характеристики того, как обращались с драгоценностями советские сановники, приведу со слов самого Гуковского, как он получил пакет с разными драгоценностями. Он были кое-как завернуты в бумажки, никакой описи к пакету не было приложено.   — Вот видите, как мне верят, — хвастал Гуковский. — От меня не потребовали даже расписку в получении, просто взяли и послали весь пакет на моё имя за одной только печатью. Я стал выбирать из пакета камни и изделия, а бумаги выбрасывал в сорную корзину... Ну, вот, через несколько дней мне понадобилось взять из корзины клочок бумаги. Запустил я в нее руку и вдруг мне попался какой то твердый предмет, обернутый в бумагу. Я его вытащил. Что такое?... Хе-хе-хе!... Это оказалась диадема императрицы Александры Феодоровны, хе-хе-хе! Оказалось, что я её по нечаянности выбросил в корзинку, хе-хе-хе!..   И началась ревизия   Ревизоры при содействии Ногина который, как я уже говорил, тоже имел мандат на право производства ревизии и был уже хорошо ориентирован в делах Гуковского и Ко., а также его отчетности, извлекли одно дело за другим и положительно выходили из себя от открывавшихся перед ними злоупотреблениями. Ведь не было буквально ни одного честного дела — все было построено на мошенничествах и подлогах. Якубов обращался за разъяснениями и к поставщикам, допрашивал служащих, и все более и более приходил в изумление и негодование. Положение Якубова было сугубо тяжелое, так как Гуковский до командирования его в Ревель был тоже членом коллегии Рабоче-Крестьянской Инспекции и, следовательно близким товарищем его.   Тем не менее Якубов не покрывал своего товарища и в конечном счете составил убийственный для Гуковского акт о произведенной им ревизии, — это был, в сущности, обвинительный акт... Отмечу, между прочим, что Якубов обратил внимание на то, что Гуковский выдал Линдману чек на 700 000 марок, хотя он, как я говорил выше, не должен был пользоваться, по соглашению со мной, своей подписью... Словом перед ревизорами встали все проделки его, выяснились все порядки заключения им договоров... Но Гуковский, чувствовавший за своей спиной участие своих "уголовных друзей", не смущался. Он продолжал писать свои письма - доносы Крестинскому, Чичерину, Аванесову и пр., но уже не на меня одного, а также на Якубова и на других. И по вечерам, врываясь в мой кабинет, он читал их мне, смакуя и подхихикивая... Я передал Якубову все те договоры, которые я считал необходимыми и юридически возможным аннулировать, и он утвердил своею подписью мои предположения. Я был благодарен этой ревизии: она, ознакомившись со всей моей деятельностью, нашла все мои шаги правильными.   И это было для меня, среди всего того сорного леса, в который я попал, великим ободрением. Я не буду приводить здесь все те дела, которые были обревизованы Якубовым. Выше я уже привел описание некоторых из них, как типы, и считаю, что этого довольно для того, чтобы читатель мог составить себе ясное представление о характере всех дел Гуковского. Ревизия тянулась долго. Ревизоры составляли, один за другим, самые убийственные для Гуковского акты, он их спокойно подписывал и все время строчил, один за другим, доносы на Якубова и на меня. Впрочем, к этим именам прибавилось вскоре ещё одно имя — Седельникова, который, как я говорил будучи командирован в Ревель; чтобы помочь мне перевезти золото, в виду слухов о пробуждении деятельности Балаховича, чему я сопротивлялся, испросил позволения у Москвы остаться при мне.   Он, по неврастенической своей натуре, хотя и искренно, стал интересоваться делами Гуковского и, когда приехал Якубов, начал добровольно давать ему указания о делах Гуковского. Немудрено что и имя Седельникова стало одиозным Гуковскому, и он поминал и его в своих доносах. И все эти доносы в конце концов восторжествовали. Но, прежде чем продолжать, отмечу, что ревизия, как я уже говорил, окончилась крайне неблагоприятно для Гуковского (Скажу кстати, что Якубов, обревизовав и мою отчетность и дела, составил особый акт, в котором было сказано, что все оказалось у меня в образцовом порядке— Автор.). Но особенно пострадал честный Якубов: пробыв в Ревеле около 3-4 недель и все время вращаясь в атмосфере мошеннических дел и уловок, он дошел до такого потрясения своей нервной системы, что это отразилось у него на его психике. Мне рассказывали, что вскоре по возвращении из Ревеля, окончив свой отчет, он начал страдать определенной манией — он всех людей считал ворами и мошенниками... Не знаю прошло ли это у него... Упоминаю об этом, чтобы читатель мог судить, что такое была (увы, в советской практике она завоевала твердый позиции, в которых и окопалась) гуковщина.... Я полагаю, что читателю уже стало ясно, какие невозможные отношения создались между Гуковским и мною, а также между моими сотрудниками и его. Все разделились на два резко враждебных лагеря.   И, конечно, в таком в сущности маленьком провинциальном городе, как "столичный город" Ревель, все, творившееся в "Петербургской Гостинице", было притчей во языцех у всех сколько-нибудь тяготевших к нашим делам. Нечего и говорить что я принимал все меры к тому, чтобы, так сказать, локализировать этот перманентный пожар и не давать пламени его вырываться "из избы". Но мне это плохо удавалось, ибо молодцы Гуковского, видевшие в раздувании этого пожара и в вынесении горящих головешек его наружу, какое то специфическое удовлетворение, трепали языками направо и налево, ища сочувствия среди своих "друзей - поставщиков", частью изгнанных мною, частью взятых мною, так сказать, в шоры, разжигая и в них недовольство мною и сожаление о добрых старых временах, когда решающим моментом была взятка. С другой стороны и наиболее ярые из моих сотрудников, как, например, неуравновешенный и неумный Седельников, тоже кричали налево и направо о подвигах Гуковского и его молодцов, стараясь склонить общественное мнение в мою пользу.   Да и сам Гуковский жаловался и клеветал всем и каждому, несмотря на все мои просьбы к нему не выносить нашего домашнего сора из избы. Он отвечал мне драматическим тоном «благородного отца»:   — Я не боюсь правды... я говорю только чистую правду... пусть все её знают!...   Приезд ревизионной комиссии с Якубовым во главе лишь увеличили это волнение и сумятицу, а следовательно и толки...   Мои сотрудники, рядом со мной боровшиеся с "гуковщиной", видя, что положенные мною в основание моей политики принципы получили одобрение ревизоров Рабоче-Крестьянской Инспекции, не могли скрывать своего торжества и, если хотите, даже известного злорадства. И разделение и вражда становились все резче и резче и доходили до горячих словесных дуэлей, особенно разжигаемых честным, но совершенно ненормальным Седельниковым, группировавшим около себя моих сотрудников и старавшимся обратить на путь истинный и молодцов Гуковского, ведя среди них агитацию в мою пользу... Никакие мои просьбы умерить свой пыл на него не действовали.   Как и во всех советских организациях, так и у нас в Ревеле, имелась коммунистическая ячейка, в которую входили все коммунисты, как сотрудники Гуковского, так и мои. Естественно, что борьба перенеслась и в нее. Происходили бурные собрания, на которых страсти разгорались чуть не до рукопашной и сыпались друг на друга самые резкие обвинения. Я старался как мог, их сдерживать, но моего влияния было недостаточно, особенно в виду того, что Гуковский принимавший в них деятельное участие старался в своих интересах разжигать страсти и вызывать по своему адресу самые оскорбительные выходки, что было ему на руку, ибо давало ему материал для его писем - доносов, центральной фигурой которых был я...   Седельников охотно — по свойству своей бурной натуры — шёл на эту провокацию. И страсти кипели. Моя сдержанность, моё стремление, чтобы эта пря вошла хоть в сколько-нибудь приличные границы, разбивались о взаимные старания увеличить драку со стороны Гуковского и Седельникова. Правда, величины эти были несоизмеримы. В то время, как Гуковскому было выгодно мутить воду в интересах собственного своего спасения, Седельников преследовал (глупо и бестактно и истерично, но честно) интересы дела, как такового. И этим он, несмотря на всё мои уговоры воздерживаться, служил, в сущности, видам Гуковского.   Между тем Гуковский развивал широкую "литературную" деятельность, упражняясь в доносах, которые становились все содержательнее и богаче, ибо, кроме меня, объектами их явились теперь и Якубов и Седельников, которые-де, "возбуждаемые Соломоном", сказали... сделали то-то и то-то... Работал Гуковский и, естественно работали и его "уголовные друзья".. В конце концов я получил извещение, что ЦК партии, обеспокоенный нашими взаимными трениями, обсуждал этот вопрос в нескольких заседаниях, и в результате было принято решение послать в Ревель прославившегося своим уменьем заключать мирные договоры, бывшего посла в Берлине! А.А. Иоффе. Известие это дошло до Ревеля и, как следовало ожидать, вызвало массу толков, как в "Петербургской Гостинице", так и в городе. Пошли догадки, поползли слухи... Гуковский торжествовал и сразу же, по получении этого известия, прибежал ко мне... — Вы тоже получили с сегодняшним курьером известие, что ЦК партии командировал сюда Иоффе? — спросил он, влетев ко мне (насколько это ему позволяли его полупарализованные ноги) в кабинет.   — Ну, вот теперь и посмотрим, чьи козыри старше, хе-хе-хе!... Видите? Что? Ведь подействовали таки мои письма, хе-хе-хе!.. Быть бычку на веревочке... ох, быть... хе-хе-хе! Ведь Иоффе мой старый друг, мы вместе заключали мирный договор с Эстонией... Он знает меня, и знает, что Гуковский (патетическим тоном «благородного отца») всегда стоит за правду, только за правду, хе-хе-хе!...   Я был искренно рад встретиться с Иоффе, которого я видал в последний раз в Берлине незадолго до изгнания нашего посольства из Германии. Иоффе прибыл со специальным поездом. Мы встретились с ним в кабинете Гуковского. После сердечного обмена обычными приветствиями, я ему сказал комплимент по поводу громадного количества заключенных им мирных договоров.   — Да, действительно, — сказал он, — мне, таки пришлось поездить... И вот я заключил всего 18 мирных договоров и, надеюсь, что мне удастся и здесь, в Ревеле, заключить ещё один мирный договор... это будет уже девятнадцатый, — с любезной улыбкой и поклоном сказал он и передал мне письмо, написанное собственноручно Лениным и адресованное Гуковскому и мне.   Вот содержание этого письма (привожу на память):   "Дорогие товарищи, Георгий Александрович и Исидор Эммануилович. С великой грустью узнал я о Ваших неладах, которые меня крайне удивляют: Вы оба старые партийные работники и служите одному и тому же делу. И я, как Ваш старый товарищ, именем нашего общего дела призываю Вас к дружной совместной работе. ЦК партии командирует к Вам товарища Иоффе, которому поручено уладить Ваши недоразумения, для которых, я верю, нет серьезных оснований. С сердечным товарищеским приветом В. Ленин".   И начались "мирные переговоры" или, вернее сказать, великая склока. Гуковский жаловался на меня. И по мере того, как он говорил, Иоффе приходил все в большее и большее недоумение... Опять таки не могу привести всех дискуссий между нами. Упомяну лишь об известных уже читателю делах с Линдманом, с П. (гвозди) и с цементом, о которых в числе многих других Гуковский и говорил Иоффе, обвиняя меня. Говоря об этих же самых делах и освещая их так, как я в свое время осветил их в настоящих моих воспоминаниях, я поставил Иоффе ребром вопрос:   — Ну, вот, я сказал все в объяснение моих поступков по этим делам... И теперь я спрашиваю вас, Адольф Абрамович, как моего старого товарища, как поступили бы вы сами на моём месте? Аннулировали бы вы договор с П. на поставку гвоздей? Скостили ли бы вы три миллиона семьсот тысяч марок со счетов Линдмана? Потребовали ли бы вы от поставщика цемента осуществления поставки и забраковали ли бы вы тот хлам, который он поставил вместо цемента? Ведь я показал вам все документы, все договоры и, таким образом, вы, в качестве нашего судьи, имеете возможность проверить каждое слово, сказанное мною в объяснение моих действий...   Лицо у Иоффе стало очень серьезным. Он на мгновение замялся. Гуковский хотел воспользоваться этой заминкой и вставить ещё что то. К моему удивлению, Иоффе, проводивший все время линию "миротворца" и до некоторой степени ведший себя дипломатически, вдруг решительно и даже гадливо остановил Гуковского и, обратившись ко мне, сказал:   — Георгий Александрович, я вас давно и хорошо знаю... мы старые товарищи... и, если и были между нами какие либо недоразумения... там, в Берлине, то в них виноват был я, и даже не я, а разные обстоятельства, от меня независящие... Но во всяком случае я теперь заявляю... слушайте, Исидор Эммануилович, и вы, ибо я говорю это, главным образом, для вас, что все, что вы, Георгий Александрович, сейчас мне сказали, и не только сказали, но и доказали, говорит всецело в Вашу пользу, говорит за то, что вы действовали только в интересах дела... Ну, да одним словом, позвольте вам крепко пожать руку...   — Значит, вставил своим скрипучим голосом Гуковский, — этим вы, Адольф Абрамович, осуждаете мою политику? Да? — Я сказал Исидор Эммануилович — ответил Иоффе, — и предоставляю вам делать выводы... — Да, я и сделаю выводы, хе-хе-хе! — сказал Гуковский. — И о моих выводах вы узнаете вскоре... — Ах, я знаю, я знаю, — скучающим и брезгливым тоном ответил Иоффе. — Пойдут жалобы на меня... Но оставим все это. Я должен выполнить мою миссию... Между вами установились... да иначе и не могло быть... совершенно невозможные отношения, и об этом говорит вся Эстония, и вообще вся заграница... И нам необходимо придти к какому-нибудь соглашению. И вот насколько я знаю из слов Георгия Александровича, вы, Исидор Эммануилович, не следовали тому соглашению, которое вы установили вместе с Георгием Александровичем... Я беру хотя бы дело с Линдманом... вы позволили себе выписать чек на 700 000 марок, чем нарушили ваше обещание не пользоваться, оставленным вам для вида и для соблюдения конвенансов, правом подписи...   В конце концов был выработан "мирный договор" между мною и Гуковским, сводившийся к тому, что он ведает лишь дипломатическую часть, я же торговую, и что ни один из нас не имеет права залезать в область другого. Мы оба подписали этот "мирный договор", в который, по моему настоянию, был внесен и такой пункт, что это соглашение представляет собою лишь письменное подтверждение того соглашения, которое состоялось между нами в самом начале моего пребывания в Ревеле.   Надо отметить, что наши "мирные переговоры" продолжались два дня   И закончились уже в вагоне Иоффе, в котором он жил во время своей миссии в Ревеле. Кроме Гуковского и меня, в вагоне находились также Якубов и Седельников, с которыми беседовал Иоффе. Якубов, между прочим, очень определенно заявил, что он действует на основании инструкций Раб.-Кр. Инспекции и что едва ли Иоффе нужно вмешиваться в это дело, ибо Гуковский имеет право, в случае недовольства им, как главой ревизионной комиссии, обжаловать его действия установленным порядком уже на суде, так как все поступки Гуковского, выявленные и установленные в порядке ревизии, представляют собою уголовно наказуемые деяния. И для образца он привел некоторые дела, на которые ревизия обратила внимание и в оценке которых мы с ним вполне сошлись.   Тут Седельников запальчиво объявил, что он сделает свои показания на суде, перед которым Гуковскому придется отвечать. Не могу не упомянуть об одном характерном эпизоде, происшедшем во время наших объяснений в вагоне Иоффе. Вдруг отворилась дверь и вошел какой то очень толстый господин с громадным животом и жирным неприятным лицом.   — А, вот вы где! — воскликнул он, обращаясь к Гуковскому. — Разве вас ещё не расстреляли? А мне говорили что вас за все ваши художества давно приставили к стенке... А вы вот живы и здоровы!.. — Жив и здоров хе-хе-хе, — отвечал Гуковский, здороваясь с вошедшим.   Вошедший оказался профессором Юрием Владимировичем Ломоносовым, с которым мне никогда раньше не приходилось встречаться. Он сказал, что только что из Стокгольма и что ему очень нужно повидаться со мною, условившись встретиться на другой день. Вскоре после его ухода наши "мирные переговоры" были закончены, и все отправились, восвояси, кроме меня. Я остался ещё у Иоффе, чтобы вспомнить старину (Берлин) и поговорить о ней. И между прочим, когда мы, наговорившись досыта о прошлом, перешли к настоящему, Иоффе сказал мне:   — Ну, дорогой Георгий Александрович, и выпала же вам марка! Вот уж не думал, что Гуковский такая гадина... И ведь я же содействовал его назначению в Ревель...   Мы дружески расстались с Иоффе. Его уже нет в живых. Его долго травили, несмотря на высокие посты, которые он занимал. Этой травлей его довели до глубокой неврастении, сопутствуемой какими то психическими расстройствами. Он просил и умолял (совершенно больной и разбитый, он был в Москве) о разрешении уехать лечиться заграницу, но тщетно. Судя по нашей последней беседе с ним в Ревеле, во время которой он, хотя и говорил со мной очень осторожно (ведь в СССР даже близкие друзья, увы, говорят друг с другом дипломатически), однако, разочарование в советской деятельности и в советских достижениях прорывались в нём довольно определенно.   Но тогда ещё жив был Ленин, начавший уже в своих речах осторожно предостерегать товарищей от увлечений, которые он называл "детскими болезнями", подготовляя их таким образом к необходимости изменения твердокаменного курса в сторону постепенного смягчения режима и к переходу на новые рельсы, на рельсы строительства нашей родины, первым этапом чего и явилась "новая экономическая политика", известная под сокращенным названием "НЭП"...   И Иоффе, даже не стесняясь, благо об этом говорил уже сам "Ильич", все свои надежды возлагал на изменение курса, как на единственный выход из того тупика, в котором уже тогда находилась Россия, так как видел вполне основательно спасение только в том направлении, с которым ведет теперь безумную борьбу Сталин, искренний но неумный человек... И я не сомневаюсь, что Иоффе говорил не со мной одним о своих разочарованиях и своих надеждах, что, благодаря круговой системе сыска в СССР и взаимному подсиживанию и доносам, становилось известным, в сферах где господином положения после смерти Ленина был уже Сталин.   И потому то я полагаю, несмотря на все старания Иоффе, его просьбы и даже унизительные мольбы, ему отказывали в разрешении ехать лечиться заграницу, где он, прозревший и разочаровавшийся в интегральном большевизме, мог быть (а я уверен, и был бы) опасен советскому правительству своими разоблачениями... Больной и физически и душевно, весь терзаемый противоречиями, чувствуя себя в роковом кольце, из которого не было выхода, Иоффе, не желая сдаваться — настолько то он был порядочен — покончил с собой выстрелом из револьвера... А ведь он был безусловно талантливый человек и, в частности, как дипломат, пользовался далеко за советскими сферами выдающейся репутацией...   XXX   Читателю, хоть сколько-нибудь следившему за развитием советской власти с самого её появления на исторической арене, известно, конечно, что правительства всех стран, до Америки включительно, наложили в свое время между прочим, бойкот на русское золото, которое, таким образом, легально не котировалось на западноевропейских биржах. Между тем, у советского правительства для его закупок, не считая небольших запасов иностранной золотой валюты, оставшихся от царских времен, не было иных ресурсов, кроме золотых полуимпериалов. До моего приезда Гуковский, как я уже отметил, ведший небольшой обмен валюты лично, по произвольному ему одному ведомому курсу, прямо из своего письменного стола, а в крупном масштабе при посредстве такого банкира как упомянутый выше Сакович, все время терял на этом обмене.   Этому понижению курса нашего золота, помимо бойкота, способствовало ещё и то, что, заключая договоры с разного рода поставщиками на товары, он в виде авансов, открывал им аккредитивы, внося наше русское золото, которое уже сами поставщики должны были обменивать на ходовую, обычно шведскую, германскую и изредка английскую, валюту. Поставщики пользовались угнетенным положением русского золота на западноевропейской бирже, а кроме того, входя с Гуковским в «полюбовные» сделки, лимитировали наше золото в иностранной валюте по самому низкому курсу. У нас же в Москве, плохо разбираясь в валютных операциях и переоценивая удельный вес бойкота русского золота, одобряли те курсы, о которых им сообщал Гуковский в своих реляциях, как о высших "достижениях".   Назначив меня в Ревель, советское правительство возложило на меня обязанность снабжать актуальной валютой всё наши заграничные организации, возглавляемые Красиным в Лондоне, Коппом в Берлине, Литвиновым в Копенгагене и разными, специально командированными в ту или иную страну, лицами (как, например, Бронштейн, брат Троцкого) для определенных закупок, а также и многочисленные тайные отделения Коминтерна, пожиравшие массу денег...   Задача эта при современной ситуации была очень нелегкая   Я имел возможность продавать золото только в Стокгольме. Конечно, стокгольмская биржа была лишь промежуточным этапом для нашего золота и в свою очередь перепродавала его (иногда, как мне говорили, для обезличивания нашего золота в интересах сокрытия его происхождения, его перетапливали в слитки «свинки») на крупных биржах, как берлинская, например. Разумеется, мы теряли от этой перепродажи, но ничего в то время нельзя было поделать... Когда я приехал в Ревель, наше золото продавалось Гуковским на стокгольмской бирже по (если не ошибаюсь) 1,83 шведских кроны на золотой рубль. Это было, разумеется, очень мало.   Прежде всего я устранил, конечно, «банкира» Саковича и вошел в непосредственные сношения с банком "Шелль и К°." и стал производить мои валютные операции через его посредство, что мне гарантировало известную устойчивость и добросовестность, и избавляло от необходимости уплачивать ещё и этому ненужному посреднику известную комиссию. Само собою, устранение Саковича не обошлось без сцены со стороны Гуковского. Через банк "Шелль" я вел и аккредитивные операции, устанавливая в договорах твердо тот курс, по которому я отдавал поставщику золото. Но биржа в Стокгольме была мала и, понятно, я не мог выбрасывать на нее, не рискуя понизить цену, большие количества золота. Приходилось действовать с выдержкой.   Тем более, что первое время "Шелль" был один, и у него не было конкурента. Как раз в это время мне написал стокгольмский банкир Олоф Ашберг, о котором я уже упоминал в "Введении" этих воспоминаний. Он предлагал мне свои услуги, как банкир, говоря, что по первому моему требованию он прибудет в Ревель. Я немедленно выписал его. Таким образом, я устроил конкуренцию "Шеллю". Насколько я успел узнать Ашберга, работая с ним, это был умный и опытный и даже талантливый банкир, и он очень помог мне в Ревеле в моих банковых делах. Между прочим, он предложил мне сделать попытку продавать золото в Америке. Дело это было трудное, так как русское золото можно было провезти в Америку только контрабандой. Но Ашберг взял на себя всю эту неприятную сторону сделки.   Я ему дал для пробы 500.000 зол. р. и, спустя известное время он продал его в Нью-Йорке по небывало высокому курсу, около 2,35 шведских крон за золотой рубль. Но это был единственный случай и повторять его было нельзя из-за трудностей перевоза золота в Америку. Развивая постепенно, шаг за шагом, мои операции по обмену золота, я путем упорной работы, все повышая и повышая курс золотого рубля, довел его до 2,19 шведских крон на стокгольмской бирже. Должен отдать справедливость и Шеллю и Ашбергу, которые, конечно, зарабатывая сами, все время давали мне необходимые советы, чем и помогли мне в сравнительно коротки промежуток времени довести курс золотого рубля до указанного уровня.   Мою работу по поднятию курса рубля очень тормозили постоянные требования, предъявляемые лицами, которых я должен был питать валютой и которые осаждали меня, не давая мне возможности выжидать, что при правильном ведении валютных операций было необходимо. Мешал и досаждал мне также и Гуковский, при котором состоял некто (не ручаюсь за точность его фамилии) Дивеловский, титуловавший себя "полномочным представителем Коминтерна". Личность совершенно бесцветная, он по распоряжению Коминтерна, которому был открыт беспредельный кредит, постоянно обращался ко мне с требованиями перевести в такой то и такой то валюте столько то и столько то за счёт Коминтерна по таким то и таким то адресам: это были условные адреса на имя разных нейтральных лиц. Причем требования эти скреплялись подписью Гуковского. Я к Коминтерну не имел никакого отношения и являлся лишь его «банкиром» причем в моих книгах велся точный учет всем переведенным за его счёт суммам. Могу сказать только одно, что денег за счёт Коминтерна переводилось много...   Будущий историк сможет, если книги эти не будут уничтожены, точно установить суммы выброшенных на дело "мировой революции" народных сбережений которые я с таким трудом превращал в актуальную валюту. Я сказал: "на дело мировой революции". Приведу из этой сферы один эпизод, из которого читатель увидит как расширительно толковался этот термин и его потребности. Я опишу этот эпизод подробно, чтобы читателю были ясны все его детали. Мне подают полученную по прямому проводу шифрованную телеграмму. Она подписана "самим" Зиновьевым&serverurl=http://www.pseudology.org&server_name=Псевдология&referrer1=http://www.pseudology.org&referrer2=ПСЕВДОЛОГИЯ&target=>Зиновьевым.   Вот примерный её текст:   "Прошу выдать для надобностей Коминтерна имеющему прибыть в Ревель курьеру Коминтерна товарищу Сливкину двести тысяч германских золотых марок и оказать ему всяческое содействие в осуществлении им возложенного на него поручения по покупкам в Берлине для надобностей Коминтерна товаров. Зиновьев."    И вслед за тем ко мне является без доклада и даже не постучав, и сам "курьер" Коминтерна. Это развязный молодой человек типа гостинодворского молодца, всем видом и манерами как бы говорящий: "а мне наплевать!" Он спокойно, не здороваясь и не представляясь, усаживается в кресло и, имитируя своей позой "самого" Зиновьева, говорит:   — Вы и есть товарищ Соломон?.. Очень приятно... Я Сливкин... слыхали?.. да, это я, товарищ Сливкин... курьер Коминтерна или правильнее, доверенный курьер самого товарища Зиновьева... Еду по личным поручениям товарища Зиновьева, — подчеркнул он.   Я по своей натуре вообще не люблю амикошонства и, конечно, появление "товарища" Сливкина при описанных обстоятельствах вызвало у меня обычное в таких случаях впечатление. Я стал упорно молчать и не менее упорно глядеть не столько на него, сколько в него. Люди, знающие меня, говорили мне не раз, что и моё молчание и гляденье "в человека" бывают очень тяжелыми. И, по-видимому, и на Сливкина это произвело удручающее впечатление: он постепенно, по мере того, как говорил и как я молчал, в упор глядя на него, стал как то увядать, в голосе его послышались нотки какой то неуверенности в самом себе и даже легкая дрожь, точно его горло сжимала спазма. И манеры и поза его стали менее бойкими... Я все молчал и глядел...   — Да, по личным поручениям товарища Зиновьева... по самым ответственным поручениям, — как бы взвинчивая себя самого, старался он продолжать, постепенно начиная заикаться: — Мы с товарищем Зиновьевым большие приятели... э-э-э, мы... т. е., он и я... Вот и сейчас я командирован по личному распоряжению товарища Зиновьева... э-э-э... никого другого не захотел послать... э-э-э... пошлем, говорит, товарища Сливкина... он, говорит, как раз для таких деликатных поручений... э-э-э... Меня все знают... вот и в канцелярии у вас... все... э-э-э... спросите, кого хотите про Сливкина, все скажут... э-э-э... душа... э-э-э... человек... Он окончательно стал увядать.   Я был жесток — продолжал молчать и глядеть на него моим тяжелым взглядом...   — А что, собственно, вам угодно? — спросил я его, наконец. — Извините, товарищ Соломон... э-э-э-... верно, я так без доклада позволил себе войти... извините... может быть, вы заняты?... — Конечно, занят, — ответил я. — Что же вам, все таки, угодно?   И он объяснил, что явился получить ассигнованные ему двести тысяч германских марок золотом и что, так как он едет с "ответственным" поручением самого товарища Зиновьева то и позволил себе войти ко мне без доклада и даже не постучав. Он предъявил мне соответствующее удостоверение, из которого я узнал, что "он командируется в Берлин для разного рода закупок по спискам Коминтерна, находящимся лично у него, закупки он будет производить лично и совершенно самостоятельно, лично будет сопровождать закупленные товары", что я "должен ему оказывать полное и всемерное содействие, по его требованию предоставлять в его распоряжение необходимых сотрудников..." и что "отчет в израсходовании двухсот тысяч марок Сливкин представить лично Коминтерну".   — Хорошо, — сказал я, прочтя его удостоверение, — идите к главному бухгалтеру, у него имеются все распоряжения...   Он ушел. Была какая то неувязка в документах   Он кричал, бегал жаловаться, всем и каждому тыча в глаза "товарища Зиновьева", свое "ответственное поручение" и пр.   — Кто такой этот Сливкин? — спросил я Маковецкого, который в качеств управдела должен был все знать. — Просто прохвост, курьер Коминтерна, — ответил Маковецкий. — Но все дамы Гуковского от него просто без ума. Он всем всегда угождает. Одна говорит : "товарищ Сливкин, привезите мне мыла Коти"... "духов Аткинсона", просит другая. Он всем все обещает и непременно привезет... Вот увидите, и вам привезет какой-нибудь презент, от него не отвяжешься... Но он действительно очень близок к Зиновьеву... должно быть, по исполнению всяких поручений...   И он замолк, так как был человеком скромным и целомудренно не любил касаться житейской грязи... Перед отъездом Сливкин зашел и ко мне проститься, доложив о себе через курьера.   — Я зашел проститься, — сказал он, — и спросить, нет ли у вас каких либо поручений?.. что-нибудь привезти из Берлина?.. Пожалуйста не стесняйтесь, все, что угодно... денег у меня достаточно... хватит...   — Нет, благодарю вас, — ответил я, — мне ничего не нужно... Желаю вам счастливого пути...   Он ушел видимо разочарованный... Недели через три я получаю от него телеграмму из Берлина, в которой он сообщает, что прибудет с "ответственным грузом" такого то числа с таким то пароходом и требовал чтобы к пароходной пристани по пристанской ветке были поданы два вагона для перегрузки товара и для немедленной отправки его в Петербург. Между тем, у нас в это время шла спешная отправка, чуть не по два маршрутных поезда в день, разных очень срочных товаров. И поэтому мой заведующий транспортным отделом, инженер Фенькеви, никак не мог устроить так, чтобы к прибытие парохода затребованные Сливкиным вагоны ждали его. Линия была занята составом, продвинутым к другому пароходу, с которого перегружался спешный груз...   Словом, коротко говоря, по техническим условиям было совершенно невозможно немедленно удовлетворить требование Сливкина. И поэтому у Сливкина тотчас же по прибытии начались всевозможные недоразумения с Фенькеви. А. Фенькеви был мужчина серьезный и никому не позволял наступать себе на ногу. Сливкин скандалил, кричал, что его "груз специального назначения", по "требованию Коминтерна", и что "это саботаж". Фенькеви возражал ему серьезными и убедительными доводами... Наконец, Сливкин пришел ко мне с жалобой на Фенькеви.   Я вызвал его к себе : в чем дело?..   — Прежде всего — ответил Фенькеви — линия занята маршрутным составом (40 вагонов), линия одна, спятить маршрутный поезд мы не можем, не задержав на два дня срочных грузов — земледельческие орудия, а затем... — А, понимаю — сказал я. — Когда же вы можете подать два вагона?.. — Завтра в шесть утра. Сегодня к вечеру мы закончим нагрузку, спятим груженный состав ночью и он тотчас же пойдет по расписанию в Москву. И тотчас же будет подан на пристань новый состав в 40 вагонов же и из них два вагона в хвосте поезда остановятся у парохода для тов. Сливкина... — Нет, я должен спешить! К чорту орудия, пусть подождут, ведь мои грузы по личному распоряжению тов. Зиновьева... я буду жаловаться, пошлю телеграмму — кричал Сливкин. — Ладно, — ответил я, — делайте, что хотите, я не могу отменить срочных грузов...   Сливкин, разумеется, посылал телеграммы... В ответ получались резкие ответы, запросы. Я не отвечал. Но тут вышло ещё недоразумение. Сливкин настаивал на том, чтобы оба его товарные вагоны были завтра прицеплены к пассажирскому поезду. Железнодорожная администрация, конечно, наотрез отказала в этом. Хлопотал Маковецкий, Фенькеви — администрация стояла на своем: только министр может разрешить это. И я должен был обратиться лично к министру, который в конце концов и разрешил это, лишь для меня... Все мы были измучены этим грузом "для надобности Коминтерна". Все сбились с ног, бегали, писались бумаги, посылались телеграммы... И дорогое время нескольких человек тратилось в угоду Зиновьева... его брюха... Фенькеви лично руководил перегрузкой. Когда все было, наконец, окончено, он явился дать мне отчет. Он был мрачен и раздражен.   — А что это за груз? — спросил я вскользь. — Извините, Георгий Александрович, — я не могу спокойно об этом говорить... Столько всяких передряг, столько гадостей, жалоб, кляуз... и из-за чего?.. Противно, тьфу, этакая гадость!.. Все это предметы для стола и тела "товарища" Зиновьева, — с озлоблением произнес он это имя. — " Ответственный груз", ха-ха-ха!.. Всех подняли на ноги, вас, всю администрацию железной дороги, министра, мы все скакали, все дела забросили... Как же, помилуйте! У Зиновьева, у этого паршивого Гришки, царскому повару (Зиновьев по слухам, принял к себе на службу бывшего царского повара) не хватает разных деликатесов, трюфелей и, чорт знает, чего ещё, для стола его барина... Ананасы, мандарины, бананы, разные фрукты в сахар, сардинки... А там народ голодает, обовшивел... армия в рогожевых шинелях... А мы должны ублажать толстое брюхо ожиревшего на советских хлебах Зиновьева... Гадость!... Извините не могу сдержаться... А потом ещё драгоценное белье для Лилиной и всяких других "содкомок", духи, мыла, всякие инструменты для маникюра кружева и чорт его знает, что... Ха, "ответственный груз", — передразнил он Сливкина и отплюнулся.   — Народные деньги, куда они идут! Поверите, мне было стыдно, когда грузили эти товары, сгореть хотелось! Не знаю, откуда, но все знали какие это грузы... Обыватели, простые обыватели смеялись... зло смеялись, — люди говорили не стесняясь: "смотрите, куда советские тратят деньги голодных крестьян и рабочих... ха,ха,ха, небось, Гришка Зиновьев их лопает да на своих девок тратит"... Все было уложено. Сливкин ухал со своим "специальным грузом для надобностей Коминтерна". Перед отъездом он зашел ко мне проститься. Он был доволен: так хорошо услужил начальству...   А я был зол...   Прощаясь, он протянул мне какую то коробку и сказал:   — А вот это вам, товарищ Соломон, маленький презент для вашей супруги, флакон духов, настоящее "Коти"... — Благодарю вас, — резко ответил я, — ни я, ни моя жена не употребляем духов "Коти"... — Помилуйте, товарищ, это от чистого сердца... — Я уже сказал вам, — почти закричал я, — не нужно... Прощайте...   А Сливкин был действительно рубаха - парень. Всем служащим Гуковского и самому Гуковскому он привез разные "презенты". Мои же сотрудники и сотрудницы, как и я, отклонили эти "презенты". Сливкин приезжал ещё раз или два и все с " ответственными" поручениями для Коминтерна, правда, не столь обильными. А вскоре прибыл и сам Зиновьев. Я просто не узнал его. Я помнил его встречаясь с ним несколько раз в редакции "Правды" ещё до большевицкого переворота: это был худощавый юркий парень...   По подлой обязанности службы (вспоминаю об этом с отвращением) я должен был выехать на вокзал навстречу ему. Он ехал в Берлин. Ехал с целой свитой... Теперь это был растолстевший малый с жирным противным лицом, обрамленным густыми, курчавыми волосами и с громадным брюхом... Гуковский устроил ему в своем кабинете роскошный приём, в котором и мне пришлось участвовать. Он сидел в кресле с надменным видом выставив вперед свое толстое брюхо и напоминал всей своей фигурой какого то уродливого китайского божка. Держал он себя важно... нет, не важно, а нагло. Этот отжиревший на выжатых из голодного населения деньгах, каналья едва говорил, впрочем, он не говорил, а вещал...   Он ясно дал мне понять, что очень был "удивлен" тем, что я, бывая в Петербурге, не счел нужным ни разу зайти к нему (на поклон?)... Я недолго участвовал в этом приёме и скоро ушел. Зиновьев уехал без меня. И Гуковский потом мне "дружески" пенял: — Товарищ Зиновьев был очень удивлен, неприятно удивлен, что вас не было на пароходе, когда он уезжал... Он спрашивал о вас... хотел ещё поговорить с вами... Потому в свое время, на обратном пути в Петербург Зиновьев снова остановился в Ревеле. Он вез с собою какое то колоссальное количество "ответственного" груза "для надобностей Коминтерна".   Я не помню точно, но у меня осталось в памяти, что груз состоял из 75-ти громадных ящиков, в которых находились апельсины, мандарины, бананы, консервы, мыла, духи... но я не бакалейный и не галантерейный торговец, чтобы помнить всю спецификацию этого награбленного у русского мужика товара... Мои сотрудники снова должны были хлопотать чтобы нагрузить и отправить весь этот груз... для брюха Зиновьева и его "содкомов"...   Но эти деньги тратились, так сказать, у меня на виду. А как тратились те колоссальные средства, которые я должен был постоянно проводить по разным адресам, мне неизвестно... Может быть, когда-нибудь и это откроется... Может быть, откроется также и то, что Зиновьев не только "пожирал" народные средства, но ещё и обагрял свои руки народной кровью... Так один из моих сотрудников Бреслав (Бреслав — по профессии кожевник, человек малограмотный. В настоящее время, судя по газетам, он назначен заместителем торгпреда в Париже. — Автор.) рассказывал мне, как на его глазах произошла сцена, которую даже он не мог забыть...   Он находился в Смольном, когда туда к Зиновьеву пришла какая то депутация матросов из трех человек. Зиновьев принял их и почти тотчас же выскочив из своего кабинета, позвал стражу и приказал: — Уведите этих мерзавцев на двор, приставьте к стенке и расстреляйте! Это контрреволюционеры... Приказ был тотчас же исполнен без суда и следствия...   Я был бы рад, за человека рад, если бы Бреслав подтвердил это... Оглавление   www.pseudology.org