Валерий Сердюченко

Названная так с легкой руки Валентина Катаева, она остается за пределами литературоведческих словарей и энциклопедий, о ней не написано монографических работ, не защищено кандидатских диссертаций.

Единственный опыт подобного рода имел место двадцать лет тому назад и остался в памяти автора этих строк потому, что привел к плачевному результату. Речь идет о диссертации "Южнорусское измерение советской прозы", представленной на кафедру советской литературы МГУ.

Симпатичной аспирантке из Днепропетровска оглушительно не повезло. "Вы бы еще бердичевское или биробиджанское измерение выдумали, - возмутился зав. кафедрой профессор Алексей Иванович Метченко. – У советской прозы может быть только одно, измерение - соцреалистическое."

Прошли десятилетия, Россия из советской стала постсоветской, но ожидаемого возрождения интереса к южнорусской школе не произошло – правда, по причинам скорее противоположного свойства. Нынешний литературоведческий олимп сократился до нескольких десятков оголодавших докторов наук, вообще неспособных проявить интереса к чему бы то ни и готовых исследовать хоть тексты водочных этикеток, только бы получить грант у соросовских эмиссаров.

Возвратимся, однако, к теме, объявленной в названии

Воистину, если бы Россия не имела своего Причерноморья, его следовало бы выдумать. Из этой географической окраины весь отечественный романтизм 19 века вышел. Русские романтики, не находя для своих вольнолюбивых героев соответствующего интерьера, отправляли их туда, где бездонные морские глубины соседствовали с заоблачными горами, бескрайние степи с дремучими лесами, и где вольные племена пасли свои стада, изредка сходясь в молодецких ратных забавах.

"Южные поэмы" Пушкина и Лермонтова, малороссийский цикл Гоголя, кавказские и крымские повести Л. Толстого, южнорусская проза Бунина, "Гамибринус" Куприна, "босяцкие" рассказы и "Старуха Изергиль" М. Горького – такова дань, отданная русской классической литературой Югу и одновременно самая светлая, жизнедышащая ее страница. Реалист из реалистов, трезвейший Лев Толстой превращался в романтика, когда писал своих "Казаков".

Причерноморский люд мореходствовал, рыбачил, торговал, служил в таможнях и одновременно занимался контрабандой, гулял на бесчисленных свадьбах и, увы, время от времени устраивал еврейские погромы. Малороссы, молдаване, армяне, греки, болгары, караимы, немецкие колонисты, те же евреи – таков был этнический состав этого края, где русские занимали отнюдь не первое место. Богами этой почти гомеровской окраины были скорее Гермес и Бахус, чем литературные музы.

Внезапно все переменилось. Буколическая аркадия вдруг стала эпицентром мировых событий, местом, где решалась судьба величайшей из революций. На ее земли хлынули армии чужеземцев, принявшихся ожесточенно избивать друг друга. Белые, красные, зеленые, петлюровцы, махновцы, германские, румынские войска прокатывались по Черному морю во всех направлениях, сея разрушения и смерть. На местный люд обрушились мобилизации, реквизиции, экспроприации – нигде фурии революции и гражданской войны не распоясывались до такой ярости, как на русском Юге.

В каждом человеческом "множестве", подвергаемом перегрузкам, неизбежно возникают процессы конденсации и кристаллизации. Когда Причерноморье начали беспощадно прессовать, оно породило из своей среды собственных вождей, ораторов, певцов и художников. Мы не согласны со знаменитым утверждением Маркса о том, что, когда пушки стреляют, музы молчат. Более жестокой эпохи, чем начало двадцатого века, Россия не знала, а какое созвездие талантов породила эта эпоха! Русский Юг, пребывавший в вековой культурной спячке, также проснулся и делегировал наверх, в сферу профессиональной культуры блестящую плеяду писателей. Перечислим их:

Исаак Бабель

Эдуард Багрицкий

Илья Ильф и Евгений Петров

Валентин Катаев

Константин Паустовский

Михаил Светлов

Лев Славин

Юрий Олеша

Все они с большими или меньшими колебаниями приняли сторону революции,

независимо от того, как она потом обошлась с ними

Потому что они были полунищими разночинцами, социальными бастардами, которым нечего было терять в разразившемся катаклизме, приобрести же они надеялись все.  

"Откуда он выкопал Диониса, его пурпурный наряд, запылившийся во время охоты. Откуда взялись какие-то бирюзовые гроты и выступ, мало того, что холодный и серый, но еще и "водопадом свергающийся вниз"?" Через много лет Катаеву пришлось побывать в Сицилии. "…Наш гид произнес: - Сеньоры, внимание. Перед нами гротто Дионисо, грот Диониса". И пораженный Катаев увидел перед собой то, что уже было описано однажды его одесским другом.

"Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший из родного города, проводивший большую часть своего времени на антресолях, где он, изнемогая от приступов астматического кашля, в рубашке и кальсонах, скрестив по-турецки ноги, сидел на засаленной перине…- как он мог с такой точностью вообразить себе грот Диониса? " Действительно, как?

Не иначе, как за счет таинственной, "роевой" связи одессита Багрицкого с эллинской, языческой "Одесос"

Южнорусская школа воспроизвела не только букву, но и дух средиземноморского искусства. Основой ее художественного мышления является мистерия, игровое начало, карнавал. То, что происходит в "Одесских рассказах" и "Конармии" Бабеля, в "Интервенции" Л. Славина, в "южнорусских" новеллах Паустовского, в ранних стихах Светлова и самого Багрицкого, перенасыщено выдумкой, романтической гиперболой, восклицательными знаками и суффиксами превосходной степени.

Все они были, по меткому замечанию Дана Дорфмана, вдохновенными вралями, баронами Мюнхаузенами в противовес унылому писательскому Северу. Можно себе представить, какими мизантропическими ужасами наполнил бы читательскую душу Достоевский, если бы взялся писать роман о бандитской Одессе.

А насильники и головорезы Бабеля – весельчаки, артисты, Робин Гуды. О "Двенадцати стульях" и "Золотом теленке" и говорить не приходится. Кто ее герой? Тоже мошенник и авантюрист. Но как авторы любят этого авантюриста и заставляют любить его нас, читателей. Обратите внимание также на то, что действие самой смешной книги всех времен и народов почти не покидает одесского, крымского, кавказского побережья, а если Остап и появляется со своими спутниками в Москве, то советская столица неуловимо ориентализируется, начинает чувствовать и говорить на одесском языке.

Потому что в обоих случаях перед нами особенное, "южнорусское" видение мира

Это видение Аристофана и Бокаччо, Свифта и Рабле – анекдотическое, праздничное, чувственное, плотское. В известном смысле всю русскую литературу можно распределить в два дискурса: "северный" и "южный". Север – это аристократизм, филологическая культура, строгая иерархия жанров и стилей. Юг – бесцеремонное смешение всего со всем, эстетическая всеядность, импровизация, вдохновенный "сюр".

Север – масонский ритуал, касталийская игра в бисер. Юг – балаганная полифония, сорочинская ярмарка. Веселье и скука, языческое "эвоэ!" и католическая "осанна", площадь и храм, барокко и готика, игра и служение – вот оппозиции российской словесности. И одновременно родовые признаки "южнорусской школы". Приглашаем читателя признаться, положив руку на сердце, какую из этих двух оппозиций он бы предпочел, если бы ему пришлось выбирать между ними.

В начале этой статьи мы посетовали на то, что "южнорусская школа" не обрела своего летописца и исследователя. Это не совсем так и даже совсем не так. Отсутствие литературоведческих штудий с блеском компенсирует гениальный "Алмазный мой венец" Валентина Катаева, уже в самом своем названии заключающий некую филиппику. Приходится в очередной раз признать поражение высоколобой академической мысли перед убедительностью художественного слова.

Когда я пытаюсь объяснить студентам признаки южнорусской школы, я в конце концов начинаю цитировать целые страницы из Катаева. Он не только назвал нозологические знаменатели этого направления, не только воздал должное его носителям, но сам создал блестящие образцы живописи словом. Это именно художественная литература, чего не всегда скажешь о писателях Севера.

Его ностальгический, проникновенный, бесконечный, от романа к роману меняющий названия сюжет о друзьях его одесского детства (Петя Бачей, Гаврик, Мотя) завершился циклом "мовистской" прозы ("Святой колодец", "Трава забвенья", "Кладбище в Скулянах", "Кубик", "Алмазный мой венец"), концентрированно выразившей сущность этого "южнорусского" художественного феномена.

Но и те и эти – одесситы. Они похожи друг на друга своей психологической зависимостью от этого проклятого и благословенного города, они так же тонко и точно чувствуют его неповторимую органику, южнорусский строй.

www.pseudology.org