Алексей Николаевич Варламов Граф Алексей Толстой: свидетельство о происхождении гипертекстовая версия 1. Писателя Алексея Николаевича Толстого называли в Советском Союзе «красным графом». Иногда насмешливо, иногда уважительно. Молотов, выступая в 1936 году на VIII Чрезвычайном съезде Советов говорил: «Товарищи! Передо мной выступал здесь всем известный писатель Алексей Николаевич Толстой. Кто не знает, что это бывший граф Толстой! А теперь? Теперь он товарищ Толстой, один из лучших и самых популярных писателей земли советской – товарищ А. Н. Толстой. В этом виновата история. Но перемена-то произошла в лучшую сторону. С этим согласны мы вместе с самим А. Н. Толстым»._ 1 Рассказывали анекдот о том, как в Детском селе в кабинет к Толстому стучится лакей: «Ваше сиятельство, пора на партсобрание». Анекдот этот примечателен двумя неувязками. Во-первых, Толстой никогда не был членом партии, но народная молва прочно его с ней повязала, в во-вторых, что касается «вашего сиятельства», то в эмиграции, да и не только в ней были люди, в графстве Алексея Николаевича сильно сомневавшиеся, либо просто не принимавшие его аристократический титул всерьез. Мария Белкина, автор книги «Скрещение судеб», писала о своей встрече с другим советским графом, А. А. Игнатьевым в конце тридцатых годов: «По дороге на вокзал я встретила Алексея Алексеевича Игнатьева, и он, узнав, куда и зачем я еду, зарокотал, грассируя: – Алешка, хам, он вас не примет, я его знаю! И какой он граф? Он совсем и не граф… – сказал Алексей Алексеевич, так гордившийся своей родословной и с таким недоверием относившийся к родословной других. – Я позвоню ему, езжайте, я прикажу ему вас принять!»_ 2. «Прикажу» – так не может обращаться один граф к другому, так только с лакеями, с «людьми» говорят. Сомневался в графстве Толстого и Бунин. «Был ли он действительно графом Толстым? Большевики народ хитрый, они дают сведения о его родословной двусмысленно, неопределенно – например, так: «А. Н. Толстой родился в 1883 году в бывшей самарской губернии и детство провел в небольшом имении второго мужа его матери, Алексея Бострома, который был образованным человеком и материалистом…»_ 3 Тут без хитрости сказано только одно: «родился в 1883 году, в бывшей самарской губернии…» Но где именно? В имении графа Николая Толстого или Бострома? Об этом ни слова, говорится только о том, где прошло его детство. Кроме того, полным молчанием обходится всегда граф Николай Толстой, так, точно, он и не существовал на свете: полная неизвестность, что за человек он был, где жил, чем занимался, виделся ли когда-нибудь хоть раз в жизни с тем, кто весь свой век носил его имя, а от титула отрекся только тогда, когда возвратился из эмиграции в Россию?» Сам чувствуя некоторую неловкость от своей следовательской въедливости, Бунин оправдывался: «За всем тем касаюсь его родословной только по той причине, что, до своего возвращения в Россию, он постоянно козырял своим титулом, спекулировал им в литературе и в жизни. Страсть ко всяческим житейским благам и к приобретению настолько велика была у него…» _ 4 В дневнике своем уже много позднее после публикации «Третьего Толстого» (и что примечательно это предпоследняя запись в бунинском дневнике) Бунин высказался по этому поводу и того определеннее: «Вчера Алданов рассказал, что сам Алешка Толстой говорил ему, что он, Толстой, до 16 лет носил фамилию Бострэм, а потом поехал к своему мнимому отцу графу Ник. Толстому и упросил узаконить его – графом Толстым»_ 5. Итак, отец, по Алданову, получается мнимый, а с ним и мнимая фамилия, и мнимое графство. Так же категоричны были Роман Гуль и Нина Берберова, прямо утверждавшие, что Толстой – самозванец и на самом деле никакой он не Толстой, но Бостром, а знатную фамилию и титул себе присвоил. «У графа Николая Толстого были два сына – Александр и Мстислав, – писал Роман Гуль. – В их семье гувернером был некто Бострем, с ним сошлась жена графа и забеременела. Толстой был человек благородный (а может быть, не хотел огласки, скандала) и покрыл любовный грех жены: ребенок родился формально как его сын – Толстой. Но после рождения Алексея Николаевича Толстого его «юридический» отец граф Н. Толстой порвал с женой все отношения. Порвали с ней отношения и сыновья – Александр и Мстислав. Оба они не считали Алексея – ни графом, ни Толстым. Так ребенок Алексей Толстой и вырос у матери, в Самарской губернии. Но когда граф Николай Толстой скончался, уже взрослый Алешка, как «сын», приехал получить свою часть наследства. И получил. С Мстиславом Толстым я встречался на юге Франции у своих знакомых Каминка, они были соседями по фермам недалеко от города Монтобана. Только после рассказа М. Н. Толстой мне стала понятна суть той «биографии» Алексея Толстого, которую он, по настоянию Ященки, дал в «Новую русскую книгу». В этой «биографии» Толстой не сказал решительно ни одного биографического слова о себе»_ 6. Как мы увидим дальше, в этом мемуаре очень много путаницы и откровенной нелепицы, но он показателен как источник, из которого зарождались мифы о незаконнорожденности Толстого. А на самом деле граф или не граф, Толстой или нет, но история появления на свет писателя Алексея Николаевича Толстого и получения им графского титула достойна отдельного романа. Эта история была очень подробно описана литературоведом Ю. К. Оклянским в его насыщенной документами, очень убедительной книге «Шумное захолустье», единственный недостаток которой заключается, пожалуй, лишь в определенной предвзятости по отношению к участникам разыгравшейся в восьмидесятых годах позапрошлого века драме. Не претендуя на архивные открытия в этой области и лишь пытаясь расставить в этом почти что неправдоподобном сюжете свои акценты, резюмируем главное: если Алексей Николаевич Толстой был графом и сыном Николая Александровича Толстого, то он не был дитя любви, но дитя ненависти и раздора, и именно это странным образом определило жизнь этого литературного баловня, советского Гаргантюа, эгоистического младенца, каким звал его Горький, национал-большевика, космополита, великого писателя и труженика, что признавал и взыскательный Бунин, гедониста и эпикурейца, сидящего перед заставленным яствами столом, каким изобразил художник Кончаловский. Именно это объясняет его творческий и жизненный путь и является золотым ключиком к той двери за нарисованным холстом, где прячется кукольный театр Алексея Толстого со всеми его буратинами, мальвинами, Пьеро, Карабасом-Барабасом, а еще царем Петром, сестрами Дашей и Катей, марсианской девушкой Аэлитой, авантюристами, диктаторами, бандитами, проститутками, коммунистами, похотливыми помещицами, насильниками, сыщиками и ворами. Широк русский человек. В полной мере это относится и к нашему герою. Генеалогия – наука на любителя. В русской истории было так много Толстых, что разобраться кто из них кому кем приходится может и в каких отношениях друг с другом они состоят, может только человек весьма искушенный, либо дотошный. Среди предков Толстых, пришедших в 13 веке из Германии и впоследствии получивших свое звучное прозвище от великого князя Василия, был воевода в царствовании Ивана Грозного, был стольник царицы Натальи Кирилловны, стольник государя Алексея Михайловича, воевода при князе Голицыне. Наконец был Петр Андреевич Толстой, первый в роду граф (звание это дал ему Петр Первый), дипломат, пленник турецкого султана, основатель Тайной канцелярии, заманивший в Россию царевича Алексея, за что Алексей, по преданию, проклял весь толстовский род. Сыновья проклятого графа были лишены при Петре 2 графского титула и сосланы в Соловки, но в царствование Елизаветы вернулись из опалы. Примерно тогда же, в середине 18 века, разделилась на ветви та часть могучего толстовского древа, что дала русской литературе трех писателей – Льва Николаевича, Алексея Константиновича и Алексея Николаевича. Не связанные близким родством, они имели различных знатных предков, но что касается третьего Толстого, то в его корнях переплетаются сразу две великих писательских фамилии – Толстой и Тургенев. Первая – по отцовской линии, вторая – по материнской. Это примечательное совпадение отмечал в письме к Амфитеатрову Горький, вскоре после того как новый писатель появился на литературном горизонте Серебряного века: «Обращаю Ваше внимание на графа Алексея Ник. Толстого. Это – юный человек, сын Толстого – губернского предводителя дворянства в Самаре, родственник И. С. Тургенева: хорошая кровь!»_ 7 Почти то же самое писал о крови Толстого и Максимилиан Волошин: «Судьбе было угодно соединить в нем имена целого ряда писателей сороковых годов: по отцу он – Толстой; по матери – Тургенев, с какой-то стороны близок не с то с Аксаковым, не то с Хомяковым… Одним словом в нем течет кровь классиков русской прозы, черноземная, щедрая, помещичья кровь»_ 8. Наконец в 20-ые годы, представляя Толстого немецкой публике, Марк Алданов (тот самый, что расскажет Бунину про признание Толстого о мнимом отце) писал: «Граф Алексей Николаевич ТОЛСТОЙ принадлежит к одной из самых культурных семей русского родового дворянства. Различные ветви этой семьи дали России, кроме ее величайшего писателя, авторы «Войны и Мира», кроме поэта Алексея Константиновича Толстого (на котором почило данное ему в детстве благословение престарелого Гете) еще целый ряд выдающихся деятелей на поприще искусства и политики. По матери своей А. Н. Толстой принадлежит к столь же даровитой семье Тургеневых: он приходится потомком декабристу Тургеневу и дальним родственником знаменитому романисту, Ивану Сергеевичу, хорошо известному западно-европейским читателям»_ 9. На самом деле это конечно был рекламный ход, ни в близком, ни в отдаленном родстве с Иваном Сергеевичем Тургеневым Тургеневы Алексея Толстого не состояли, однако родословная у них все равно была очень любопытной. М. Л. Тургенева, тетка Толстого по матери, писала о своем прадеде П. П. Тургеневе: «У Петра Петровича было два сына, женился он в преклонных годах на молодой красавице, дал ей развод, когда узнал, что полюбила другого, заперся в деревне, вел монашеский образ жизни, был масоном, ждал скорого конца света и не хотел покупать земель, хотя рядом продавались очень дешево. Петр Петрович у нас в семье окружен был как бы ореолом святости»_ 10. Как следует из этого отрывка, то было чисто русское масонство, вроде описанного Писемским в романе «Масоны», да и ожидание скорого конца света – черта сознания, скорее свойственная нашим раскольникам нежели иностранным вольным каменщикам. Масоном был и старший брат Петра Петровича Иван, который в 1786 году учредил в Симбирске под председательством симбирского вице-губернатора Голубцова «стуло масонския ложи», имевшее целью «противодействовать вольтерианизму, распространять в отечестве печатно через преподавание в школах просвещение и оказывать помощь ближним»_ 11. Сыновья Ивана Петровича Николай и Александр сделались декабристами. Но с течением лет, а также в результате общей политики Николая Первого масонская струя в тургеневском роду захирела, хотя склонность к отвлеченному умствованию у Тургеневых осталась. Отец Александры Леонтьевны Тургеневой Леонтий Борисович был военным, служил во флоте, в чине лейтенанта вышел в отставку, женился на дочери генерала от кавалерии А. Ф. Баговута и княжны М. С. Хованской Екатерине Александровне Баговут и поселился в одном из родовых имений Тургеневых «Коровине», что в сорока верстах от Симбирска. Несколько лет он был предводителем уездного дворянства, в 1884 году разорился, служил мировым судьей и последние годы провел у сестры в имении «Репьевка». Леонтий Борисович был строгим христианином, почти аскетом, и позднее его черты отразились в героях толстовских книг: в образах Петра Леонтьевича Репнева в «Мишуке Налымове» и Ильи Леонтьевича Репнева в «Чудаках», а география тургеневских имений разместились на страницах всего «заволжского» цикла. Своих дочерей Леонтий Борисович старался воспитывать в соответствии с христианской моралью, хотя и не слишком преуспел. В 1883 году, когда драматическая история отношений Марии Леонтьевны Тургеневой и ее мужа графа Н. А. Толстого стала предметом не только сплетен и пересудов, но и прямого судебного разбирательства и докатилась до столицы, петербургская газета «Неделя» писала о молодой графине: «Она воспитывалась в местной женской гимназии, которая обставлена по отношению к «благонадежности» крайне благоприятно. Семь старых дев и столько же бездетных вдов охраняют священный огонь в этом храме весталок. Семейство Тургеневых всегда отличалось отменной набожностью…»_ 12. Александра Леонтьевна с детства любила читать, ее любимым писателем был все тот же И. С. Тургенев не только из-за совпадений фамилий, но и по родству душ. В 16 лет она написала свою первую повесть «Воля», взяв в качестве темы положение прислуги в старом барском доме, а три года спустя вышла замуж. Не по любви и не по настоянию родни, а из странной смеси девичьего любопытства и чувства долга, по-видимому понимаемого также весьма книжным образом. Ее супруг, граф Николай Александрович Толстой, о котором так хотелось поподробнее узнать Бунину, родился 29 ноября 1849 года и был старше ее на 5 лет. Он воспитывался в Николаевском кавалерийском училище; в 1868 году был произведен в корнеты и выпущен в лейб гвардии гусарский полк. Однако военная карьера графа Толстого не задалась: за «буйный» характер он был исключен из полка и лишен права жить в обеих столицах. Толстой переехал в Самарскую губернию, где и встретил Александру Леонтьевну Тургеневу. С его стороны это была несомненная страсть, с ее… Сказать что-либо однозначно здесь довольно трудно. Александра Леонтьевна была очень непростая девушка. Благоразумная мать хотела выдать ее за некоего господина Радлова, но дочка увлекалась Толстым и настояла на своем. Летом 1873 года Александра Леонтьевна писала отцу: «Я прежде думала о графе с жалостью, потом как о надежде выйти за него замуж и успокоиться, потом, видя его безграничную любовь, я сама его полюбила, да, папа, называйте меня, как хотите, хоть подлой тварью, как мама называет, но поймите, Христа ради, недаром же у меня бывают минуты, когда я пью уксус и принимаю по пяти порошков морфию зараз»_ 13. Как следует из этих строк, и характер у девушки, и отношения в семье были очень напряженными. Вот почему когда газета «Неделя» писала: «Молодую красавицу барышню увлекла высокая идея гуманности и христианского одухотворения: ее уверили, что ей предстоит достойная миссия обуздать и укротить пылкий нрав графа, что она сможет переродить его и отучить от многих дурных привычек»_ 14, – то относиться к этому надо с изрядной долей осторожности. Еще неизвестно, чей нрав надо было обуздывать, но в любом случае брак Толстого с Тургеневой представлял собой гремучую смесь. В творчестве Алексея Толстого история любви его родителей отчасти отразилась в романе «Хромой барин»: «Перед свадьбой, объясняясь в саду на скамейке, Алексей Петрович сказал Катеньке, что, если бы она охотой шла за него, он бы не женился. Тогда же Катенька поняла, что ему нужна «жертва». Алексею Петровичу действительно нужна была «жертва», но – особого рода (это она не совсем себе уяснила): живая, теплая, вечная. Бывают жертвы глухие и бесповоротные, когда человек отдаст всего себя, пропадет и исчезнет, при воспоминании об этом мучает совесть и сам себе кажешься недостойным. Бывают жертвы огненные, радостные, мгновенные, при воспоминании о них жалеешь, что не повторяются они еще раз. Алексей же Петрович мог жить только так: если близ него находилась любящая женщина с измученным сердцем, без воли, всегда готовая отдать всю себя за ласковое слово. Он должен был чувствовать постоянный нежный укор, милую тяжесть, грусть оттого, что не в силах дать ей всего счастья, которое заслужила она, и в эту любовную меланхолию он погружался с головой, пил ее, как восхитительный, горький, дьявольский напиток». Дальнейшая история взаимоотношений князя Краснопольского и Кати Волковой, несколько отличалась от истории графа Толстого и его юной жены. Если князь переживает сильное нравственное потрясение и возрождается к жизни, то с графом Николаем Александровичем этого не произошло. Последовавшая осенью 1873 года женитьба не изменила характера и привычек самарского аристократа. Пьяные кутежи, дуэльные истории и оргии продолжались, однажды граф Толстой оскорбил самарского губернатора, был выслан из города и получил разрешение вернуться лишь благодаря заступничеству бабушки Хованской. Молодая жена на первых порах терпела безобразия и рожала графу детей: сначала двух дочерей (одна из них в пятилетнем возрасте умерла), потом двух сыновей, и не переставала заниматься литературным трудом. С годами ее терпение истощилось, и даже дети не могли заставить ее жить с постылым мужем, высмеивающим ее образ мыслей, любимое занятие, не понимавшим и даже не желавшим понять ее возвышенную натуру. При этом граф был чудовищно ревнив и однажды в свою жену (которая была при этом беременна) в припадке ревности стрелял. Продолжение следует. -------------------------------------------------------------------------------- 1 В.М.Молотов. Статьи и речи 1935-1936. М.1937. С. 225. 2 М. И. Белкина. Скрещение судеб. М. 1992. С. 35-36 3 И. А. Бунин. Третий Толстой. 4 Там же. 5 И. А. Бунин. Собр. соч. В 8 т. Т. 8. С… 6 Роман Гуль. "Я унес Россию…" Апология эмиграции. Т. 1. М. … С. 299-300. 7 А. Н. Толстой. Материалы и исследования. М. 1985. С. 142 8 Волошин . Лики творчества. Л. 1988. С. 536 9 Русский Берлин. М. 2003. С. 114. 10 А. Н. Толстой. Новые материалы и исследования. М. 2002. С. 16-17. 11 Там же. С. 17 12 Ю. Оклянский. Шумное захолустье. Самара. 1982. С. 26-27 13 Цит. по В. Петелин. Красный граф. Жизнь Алексея Толстого. М. 2002. С. 19. 14 Шумное захолустье. С. 28. Граф Алексей Толстой: свидетельство о происхождении Алексей Варламов (16/03/05) Продолжение Начало Были ли у него для этой ревности какие-либо основания, но вначале 80-х графиня познакомилась в Самаре с молодым и, как тогда было принято говорить, прогрессивным помещиком Алексеем Аполлоновичем Бостромом (который вопреки версии Романа Гуля никогда не был и не мог быть в графском доме гувернером). По контрасту с графом Толстым он показался ей светом в окне. Бостром оценил ум и сердце двадцатисемилетней женщины, и ему она отдала свою нерастраченную любовь. Как вспоминала позднее прислуга Толстых, «в доме говорили, что муж не любит стихи, а Бостром любил их»_ 1 . Для русской женщины, а тем более пишущей романы этого оказалось достаточно. Каким образом протекал роман графини и ее бедного неродовитого возлюбленного, где и сколь часто им удавалось встречаться, остается неизвестным, но в конце 1881 года Александра Леонтьевна бросила семью и ушла к любовнику, в прямом смысле этого слова променяв дворец на хижину. На беглянку ополчился целый свет, мать ее лежала при смерти, отец осуждал, а муж умолял вернуться. Граф Николай Александрович благородно винил во всем себя, проклинал свою испорченную страстную натуру, обещал исправиться и был готов принять бросившую его, опозорившую имя и титул женщину, и не просто принять, но даже издать ее автобиографический роман «Неугомонное сердце» размером в 500 страниц и с эпиграфом из Некрасова «Ключи от счастья женского, от нашей вольной волюшки, заброшены, потеряны у Бога самого». Не исключено, что последнее обстоятельство стало решающим. Роман, повествующий о выборе между любовью и долгом (главная героиня княгиня Вера Михайловна Медведевская любит прогрессивного журналиста Исленева, но долг оказывается сильнее и со своим мужем князем Прозоровым она уезжает работать учительницей в народной школе) был издан на деньги графа и изничтожен отделом критики журнала «Отечественные записки», а молодая писательница вернулась к мужу, но с тем условием, что жить как супруги они не будут. Граф увез ее в Петербург, подальше от безродного Бострома, однако выполнить требование о раздельном проживании было выше его сил: «Сердце сжимается, холодеет кровь в жилах, я люблю тебя, безумно люблю, как никто никогда не может тебя любить! – писал он ей . – Ты все для меня: жизнь, помысел, религия… Люблю безумно, люблю всеми силами изболевшегося, исстрадавшегося сердца. Прошу у тебя, с верою в тебя, прошу милосердия и полного прощения; прошу дозволить служить тебе, любить тебя, стремиться к твоему благополучию и спокойствию. Саша, милая, тронься воплем тебе одной навеки принадлежащего сердца! Прости меня, возвысь меня, допусти до себя»_ 2 . Она отвечала: «Я полюбила тебя, во-первых, и главное потому, что во мне была жажда истинной, цельной любви и я надеялась встретить ее в тебе…не встречая в тебе ответа, а напротив, одно надругание над этим чувством, я ожесточилась и возмущенная гордость, заставив замолчать сердце, дала возможность разобрать шаткие основы любви. Я поняла, что любила не потому, что человек подходил мне, а потому только, что мне хотелось любить. Я обратилась к жизни сознания, к жизни умственной…»_ 3. Последнее прямо касается ее возлюбленного, и о своем чувстве к нему Александра Леонтьевна, будучи женщиной совершенно прямой, писала мужу: «Вырвать его невозможно, заглушить его – так же, как невозможно вырезать из живого человека сердце»_ 4. Она обещала мужу «теплый угол в семье и… уважение и всегда дружеское участие и совет»_ 5, а за это дала слово, что откажется от встреч с Бостромом. Но ее наивные планы оказались вдребезги разбиты. Граф Николай Александрович повел себя совсем не так, как масон П. П. Тургенев, отпустивший молодую жену, и жизнь закрутила сюжет, за который возьмется не всякий романист. 13 февраля 1882 года Александра Леонтьевна признавалась Бострому: «Жизнь непрерывно ставит неразрешимые вопросы. Бедные дети! Опять разрывать их на части. Опять выбор между тобой и ими… Алеша, я теряюсь. Что делать, что делать… Я была убеждена, что не буду женой своего мужа, а при таком положении, какое ему дело до моих отношений, до моей совести. Я страшно ошиблась… Ясно я вижу намерения мужа – опять овладеть мной, опять сделать меня вполне своей женой»_ 6. А самому графу писала: «Вот ты приезжаешь в Петербург. Я – больная, слабая, тоскующая, почти без сил. Чуть ли не с первых дней у нас сцена (помнишь, когда я еще лежала после дифтерита), вместо деликатного молчания я встречаю намеки на будущее, намеки на вымогательство моей любви; вместо понимания и уважения моего чувства – стремление вырвать это чувство из сердца и заменить его другим. Потом все эти мелочи, просьба спать в одной комнате, надеть кольца, потом поцелуи при посторонних, явное желание, чтобы другие видели, что мы в супружеских отношениях… И во всем этом я подозревала одно – стремление овладеть мною, сделать из меня то же, что я была прежде. Предоставляю тебе самому судить о том, что я пережила в этот ужасный месяц, о котором не могу вспоминать без содрогания… И это, Коля, не тогда, когда ты был прежним, безнравственным человеком, а когда ты отрекся от своего прошлого, проклял его и решился идти по новому пути. В чем же новый путь отличается от старого. И там и тут ты был палачом и мучителем, но страшная разница в том, что прежде ты не понимал, не любил меня, а теперь говоришь, что любишь и понимаешь»_ 7. Ю. Оклянский сравнивает историю жизни Александры Леонтьевны с судьбой Анны Карениной. Отчасти это справедливо, но с точки зрения последовавших далее событий более яркой и точной выглядела бы параллель с романом Голсуорси «Сага о Форсайтах». В конце марта, когда граф Николай Александрович приехал к жене после разлуки, произошло то, о чем у Голсуорси говорится: «Сомс – отвергнутый, нелюбимый муж – восстановил свои права на жену путем величайшего, наивысшего акта собственности». И подобно тому как Ирэн бросилась к своему любовнику архитектору Босини и свела его с ума рассказом о том, что произошло между нею и мужем, Александра Леонтьевна написала Бострому отчаянное письмо: «Я жалка и ничтожна, добей меня, Алеша. Когда он приехал и после ненавистных ласок я надела на себя его подарок и смотрела на свое оскверненное тело и не имела сил ни заплакать, ни засмеяться над собой, как ты думаешь, что происходило в моей душе. Какая горечь и унижение; я чувствовала себя женщиной, не смеющей отказать в ласках и благоволении. Я считала себя опозоренной, недостойной твоей любви, Алеша, в эту минуту, приди ты, я не коснулась бы твоей руки. Жалкая презренная раба! Алеша, если эта раба не вынесет позора… если она уйдет к тому, с кем она чувствует себя не рабой, а свободным человеком, если она для этого забудет долг и детей, неужели в нее кинут камнем? Кинут, знаю я это, знаю. Что может хорошего сделать для детей мать-раба, униженная и придавленная?»_ 8 А что испытывал граф? «Сомс упорно ел, но временами его охватывало такое ощущение, точно кусок становился ему поперек горла. Правильно ли он сделал, что поддался прошлой ночью чувству нестерпимого голода и сломил сопротивление, которое уже так давно оказывала ему эта женщина, бывшая его законной женой, спутницей жизни? Его преследовало воспоминание об этом лице, о том, как он старался оторвать от него ее руки, успокоить ее, о страшных сдавленных рыданиях, каких ему никогда не приходилось слышать, – они и сейчас стояли у него в ушах; преследовало непривычное, нестерпимое чувство раскаяния и стыда, охватившее его в ту минуту, когда он остановился, глядя на нее при свете одинокой свечи, прежде чем молча и тихо выйти из спальни. И, совершив такой поступок, он теперь сам ему удивлялся». Два месяца спустя после той ночи графиня Толстая ушла от мужа. На этот раз бесповоротно. Однако судьбе и этого было мало. Она была беременна… И вероятно это тот самый редкий случай, когда можно с достоверностью утверждать не только, как и когда был рожден будущий классик советской литературы, но и при каких обстоятельствах зачат. Позднее недоброжелатели Алексея Толстого утверждали, что не графиня ушла из дома, а граф выгнал ее, после того как она прижила с любовником плод. Но версия эта плохо стыкуется с фактами. Письмо Александры Леонтьевны Бострому об – если называть вещи своими именами – изнасиловании ее мужем датировано 3 апреля 1882 года. Алексей Николаевич Толстой родился 29 декабря. Но пожалуй самым кричащим и пронзительным документом во всей этой истории, окончательно ставящим точки над i, стало письмо Александры Леонтьевны Бострому, датированное 20 апреля того же года и поражающее своим стилем и откровенностью. «Первое и главное, что я почти уверена, что беременна от него. Какое-то дикое отчаяние, ропот на кого-то овладел мной, когда я в этом убедилась. Во мне первую минуту явилось желание убить себя… Желать так страстно ребенка от тебя и получить ребенка от человека, которого я ненавижу (…) Но грозный вопрос о том, как быть, не теряет своей силы. Понимаешь, что теперь все от тебя зависит. Скажешь ты, что не будешь любить его ребенка, что этот ребенок не будет нашим ребенком, что мы не позабудем, что не мы его сделали (все от тебя зависит, я буду чувствовать как ты: полюбишь ты этого ребенка, и я его полюблю, не будешь ты его любить, и я не буду, пойми, что материнский инстинкт слабее моей к тебе любви), и я должна буду остаться, может быть, даже несколько более, чем на год, как знать»_ 9 . Бостром принял и ее, и сына, но Алексей Толстой был действительно графской крови (хотя и писала его мать, что почти уверенна в отцовстве графа), да и норова графского, и привычек, но рассказывать об этом Бунину?! Эту тайну он мог хранить глубоко-глубоко в сердце и, хотя многие факты из истории толстовско-тургеневского семейства отразились в его прозе, этот, самый яркий и драматичный сюжет саги о Толстых не прозвучал нигде. Вот почему удивлялся его высокий собрат: «Сам он за все годы нашего с ним приятельства и при той откровенности, которую он так часто проявлял по отношению ко мне, тоже никогда, ни единым звуком не обмолвился о графе Николае Толстом…»_ 10 Сам же граф долгое время был в неведении. Александра Леонтьевна скрывала от него факт беременности, боясь, что еще не родившийся ребенок будет отнят от нее также, как были отняты старшие дети. А Николай Александрович забрасывал ее письмами, умолял вернуться и угрожал убить Бострома. Но она была непреклонна: «Целую зиму боролась я, стараясь сжиться вдали от любимого человека с семьей, с вами. Это оказалось выше моих сил. Если бы я нашла какую-нибудь возможность создать себе жизнь отдельно от него, я бы уцепилась за эту возможность. Но ее не было. Все умерло для меня в семье, в целом мире, дети умерли для меня. Я не стыжусь говорить это, потому что это правда, которая однако, многим может показаться чудовищной… Я ушла второй раз из семьи, чтобы никогда, никогда в нее больше не возвращаться…Я на все готова и ничего не боюсь. Даже вашей пули в его сердце я не боюсь. Я много, много думала об этой пуле и успокоилась лишь тогда, когда сознала в себе решимость покончить с собой в ту минуту когда увижу его мертвое лицо. На это я способна. Жизнь вместе и смерть вместе. Что бы то ни было, но вместе. Гонения, бедность, людская клевета, презрение, все, все только вместе. Вы видите что я ничего, ничего не боюсь, потому что я не боюсь самого страшного – смерти…»_ 11 Ее опять пытались остановить. Николай Александрович отправил детей к ее родителям, и отец графини Толстой писал: «Лили (восьмилетняя дочка Александры Львовны – А.В.) окончательно сразила бабушку и уложила ее в постель таким вопросом: «Бабушка, скажи, не мучай меня, где мама? Верно, она умерла, что о ней никто ничего не говорит»_ 12 . «Вы будете бранить и проклинать меня, опять умоляю вас не проклинать меня перед детьми, – писала Александра Леонтьевна свекрови: – Это говорю не ради меня, а ради них. Для них это будет вред непоправимый. Скажите, что я уехала куда-нибудь, а потом со временем, что я умерла. Действительно, я умерла для них…»_ 13 . Вообще в той истории о смерти говорили все. Бабушки, дедушки, жена, дети, любовник, муж. Николай Александрович Толстой, исчерпав все средства, объявил о том, что покончит жизнь самоубийством и даже написал завещание, которое уцелело до наших дней и являет собой замечательный документ любви, ненависти, ревности, великодушия, мести – того клубка чувств, что обитает в каждом человеческом сердце, а в сердце толстовского рода кровоточит: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, Аминь. Пишу я эту мою последнюю волю в твердом уме и памяти. В смерти моей не виню никого, прощаю врагам моим, всем сделавшим мне то зло, которое довело меня до смерти. Имение мое, все движимое и недвижимое, родовое и благоприобретенное, завещаю пожизненно жене моей, графине А.Л. Толстой, с тем, однако, условием, чтобы она не выходила замуж за человека, который убил ее мужа, покрыл позором всю семью, отнял у детей мать, надругался над ней и лишил ее всего, чего только может лишиться женщина. Зовут этого человека А. А. Бостром. Детям своим завещаю всегда чтить, любить, покоить свою мать, помнить, что я любил ее выше всего на свете, боготворил ее, до святости любил ее. Я много виноват перед ней, я виноват один во всех несчастьях нашей семьи. Прошу детей, всей жизнью своей, любовью и попечением, загладить если возможно, вины их отца перед Матерью. Жену мою умоляю исполнить мою последнюю просьбу, разорвать всякие отношения с Бостромом, вернуться к детям и, если Богу угодно будет послать ей честного и порядочного человека, то благословляю ее брак с ним. Прошу жену простить меня, от всей души простить мои грехи перед ней, клянусь, что все дурное, что я делал, – я делал неумышленно; вина моя в том, что я не умел отличать добра от зла. Поздно пришло полное раскаяние… Прощайте, милая Саша, милые дети, вспоминайте когда-нибудь отца и мужа, который много любил и умер от этой любви…»_ 14 Но все это были пустые угрозы и определенная театральность, которая вместе с буйством чувств передалась его младшему сыну и расцвела в его сердце еще более пышным букетом. Продолжение следует -------------------------------------------------------------------------------- 1 Там же. С. 78 2 Там же. С. 49-50. 3 Там же. С. 28-29. 4 Там же. С. 30-31. 5 Там же. С. 32. 6 Там же. С. 34. 7 Там же. С. 50 8 Там же. С. 35. 9 Цит. по В. Петелин. Жизнь Алексея Толстого. М. 2002. С. … 10 Третий Толстой. С. 11 Шумное захолустье. С. 36. 12 Там же. С. 32. 13 Там же, С. 37. 14 Там же. С. 49. Граф Алексей Толстой: свидетельство о происхождении Алексей Варламов (18/03/05) Подолжение Начало Во второй половине мая 1882 года Александра Львовна Толстая уехала к Бострому в Николаевск. В письме к мужу она написала: «…Детей я Вам оставила потому, что я слишком бедна, чтоб их воспитывать, а Вы богаты». Прочтя эти строки, граф Толстой обратился к властям с просьбой вернуть ему «душевнобольную» жену. Николай Александрович был несомненно сильным мира сего: предводитель дворянства, председатель уездных присутствий по крестьянским делам и по воинской повинности, председатель совета по дворянской опеке, председатель уездного училищного совета, почетный мировой судья. Однако и Алексей Аполлонович Бостром был не последним человеком в губернии – председатель уездной земской управы – и это щекотливое дело требовало определенной гибкости и деликатности. 17 июня 1882 года уездный исправник докладывал по инстанции: «Конфиденциально. Его превосходительству господину Начальнику Самарской губернии РАПОРТ Во время отсутствия моего по делам службы из г. Николаевска получен был помощником моим от Предводителя Дворянства г. Акимова пакет № 52 с вложением письма на мое имя, в котором излагалось следующее: «Дворянин, отставной Штаб-Ротмистр граф Толстой заявил, что жена его, беременная и душевнобольная, Александра Леонтьевна графиня Толстая увезена из Самары в Николаевск насильственным образом и содержится под замком у Председателя Уездной земской Управы Бострома, который всех посланных от графа Толстого встречает с револьвером в руках и таким образом лишает возможности взять графиню обратно и доставить ей медицинскую помощь как душевнобольной, и что необходимо принять законные меры к охранению ее, и надобности, чтобы она никуда не скрылась из Николаевска... Помощник мой, желая убедиться в справедливости сделанного заявления, на другой же день (7 июня) отправился в квартиру г. Бострома, где никаких признаков, сохраняющих графиню, он не видел, хотя входная дверь квартиры, по заведенному порядку в Николаевске, была изнутри заперта на крючок, отомкнутый лично Бостромом, без револьвера в руках. Просидевши у него более часу – помощник мой ничего особенного не заметил, что бы указывало на стеснение свободы графини, которая сидела в соседней комнате. Принимать какие-либо меры и воспрепятствовать ее выезду из Николаевска он считал неудобным и неуместным… Со своей стороны я должен заявить, что в последних числах мая месяца (28 или 29-го) я лично был у г. Бострома и беседовал с гр. Толстой несколько часов сряду… Я застал графиню в зале читающей газеты в совершенно спокойном состоянии… Все время графиня была в хорошем расположении духа; сказать что-либо о причиняемых ей стеснении и душевной ее болезни – я положительно считаю себя не вправе, по убеждению моему, никаких данных к тому не имеется»_ 1 . Но на этом дело не закончилась. Графа Толстого не могло остановить, казалось, ничто и тут он точно повел себя как русский Сомс. В августе того же 1882 года, в поезде, который ехал из Самары, граф Толстой случайно встретил (или выследил) бывшую жену и ее любовника и в ход пошло оружие. Бостром был ранен и дело было передано в суд, который наделал много шуму не только на берегах Волги, но и докатился до Невы, свидетельством чему вышеприведенные цитаты из петербургской «Недели». На суде граф показал, как он, узнав о том, что графиня едет 2 классом, пригласил ее в первый. Бострома в этом момент в купе не было, но когда он вернулся, Николай Александрович заметил ему, что «это верх наглости с его стороны входить, когда я тут»_ 2. По показаниям графа, Бостром бросился на него и стал кусаться в левую руку. «Защищаясь, я дал Бострому две пощечины и вынул из кармана револьвер, который всегда и везде носил с собой, с целью напугать Бострома и заставить его уйти, а никак не стрелять в него…»_ 3 Графиня Толстая, будучи на шестом месяце беременности, своим телом пыталась сохранить любовника от разъяренного мужа. На суде граф пытался сохранить лицо, но либеральная петербургская пресса (местная побаивалась) сочувствовать волжскому аристократу не собиралась. «Графский титул Толстого дал ему полную возможность издеваться над ними в поезде. И железнодорожные служащие, и жандармы вместо ареста помогали графу проделывать всевозможные вещи с потерпевшим и графиней. Так, он несколько раз врывался к ним в купе и дерзко требовал, чтобы графиня оставила Бострома и уехала с ним; в последний раз его сопровождал даже начальник станции. Такое беспомощное положение вынудило свидетеля дать телеграмму прокурору о заарестовывании графа, так как другого средства избавиться от преследования графа не было»_ 4. Суд над Толстым состоялся зимой 1883 года, когда последний сын графа уже появился на свет, и примечательно, что за неделю до его рождения Александра Львовна заявила протоиерею самарской церкви, приехавшему мирить ее с мужем, что не желает оставаться с ним в супружестве, и сказала, что отец ребенка – Бостром. Тем не менее несколько дней спустя в метрической книге Предтеченской церкви города Николаевска появилась запись: «1882 года Декабря 29 дня рожден. Генваря 12 дня 1883 года крещен Алексей; родители его: Гвардии поручик, граф Николай Александров Толстой и законная его жена Александра Леонтьевна, оба православные». Мать не хотела, чтобы ее сын был незаконнорожденным, выблядком, как говорили в старину, или суразом, как в рассказе у Шукшина, но отношения между родителями младенца дошли до такой степени отчуждения, что примирение было невозможным, и полгода спустя церковные власти дали супругам развод. Определением епархиального начальства от 19 сентября 1883 года было заключено брак расторгнуть «за нарушением святости брака прелюбодеянием со стороны Александры Леонтьевой» и постановить: 1. Брак поручика Николая Александровича Толстого с девицею Александрой Леонтьевной, дочерью действительного статского советника Леонтия Тургенева, совершенный 5 октября 1873 года, расторгнуть, дозволив ему, графу Николаю Александровичу Толстому вступить, если пожелает, в новое (второе) законное супружество с беспрепятственным к тому лицом. 2. Александру Леонтьевну, графиню Толстую, урожденную Тургеневу, на основании 256 статьи Устава Духовной Консистории, оставить во всегдашнем безбрачии. После этого граф Толстой оставил все попытки вернуть жену, и ее имя было окружено в семье ненавистью и презрением. Вторая жена Алексея Николаевича Толстого художница Софья Исааковна Дымшиц, у которой в ходе ее романа с Толстым также возникли большие проблемы с разводом и стремлением вступить во второй брак, позднее писала в своих воспоминаниях: «Ненависть старших братьев к матери, привитая им отцом (который впрочем после ухода Александры Леонтьевны очень скоро нашел себе другую жену), была настолько велика, что сын Мстислав, находившийся случайно в больнице, в которой умирала Александра Леонтьевна, отказался выполнить ее предсмертную просьбу – прийти к ней проститься. Граф Н. А. Толстой добился было и того, что родители Александровны Леонтьевны отреклись от нее и в течение нескольких лет отказывались ее принимать»_ 6. Вообще несмотря на тон тогдашних газет, людей, осуждавших графиню и сочувствующих графу, в городе было немало. Даже Мария Леонтьевна, сестра графини вспоминала об одном благородном поступке Николая Александровича. Когда однажды ей пришлось обратиться к нему по делу, а граф был одним из членов учетно-ссудного комитета по сельскохозяйственному кредиту в Самарском отделении Государственного банка, тот не отказал ей в помощи. «Все потом говорили, что мой визит был полезен, и дело скоро уладилось. Вот именно эту его черту я и подчеркиваю: на все обвинения, что он был мстительным. Как было легко подставить ножку, а он этого не сделал»_ 7. Другая мемуаристка, Татьяна Степановна Калашникова, которая еще девочкой попала в дом Толстого и служила горничной у его второй жены, вспоминала: «Граф не был жестоким. Никогда никого в доме не обижал… После ухода жены Николай Александрович продал 1000 десятин земли, не стал жить в том доме, где жил с ней, потому что все напоминало ее… Выстроил новый дом, развел сад. Всю жизнь он любил Александру Леонтьевну, а Веру Львовну только уважал…» Вера Львовна – вторая жена графа Николая Александровича Толстого, заменившая его детям мать. «Она была очень строгих правил. Он мог приехать из гостей выпивши, но обычно разувался и в носках потихоньку проходил в свою комнату. Граф ее уважал как приемную мать своих детей, они ее звали «мамой»… Сыновей она держала строго». И все же несмотря на строгость Веры Львовны, история второй женитьбы графа Толстого оказалась «не без греха». Изначально это был адюльтер. «Вера Львовна начала встречаться с графом еще при жизни мужа, зная уже, что дни его сочтены. Однажды, когда Городецкий (муж Веры Львовны, он был болен туберкулезом – А.В.) узнал, что его жена Вера Львовна находится в одной из гостиниц в Симбирске вместе с графом, Городецкий вызвал Николая Александровича на лестничную площадку. Граф стоял спиной к лестнице. Городецкий его внезапно толкнул. Николай Александрович пролетел два лестничных пролета, отшиб себе печень. Почти каждый год ездил лечиться за границу. И в конце концов все-таки умер от рака печени»_ 8. Это произошло в 1900 году, когда Алексею Николаевичу было 17 лет и вместе со своей матерью он уже который год вел упорную борьбу за графскую фамилию и титул. Но прежде – о его детстве, хотя лучше всего рассказал о нем он сам. 2. Детство Алеши Толстого описано в одной из самых замечательных русских книг – «Детстве Никиты». Уединенный степной хутор, природа, речка Чагра, домашний учитель Аркадий Иванович, игры и драки с деревенскими детьми, Рождество, Пасха, ласковая матушка и заботливый отец, первые отроческие переживания и томления, девочка Лиля с голубыми бантами, в которую Никита влюблен, и деревенская девочка Аня, которая влюблена в него, скворец Желтухин, сугробы, овраги, разливы рек – все это было в жизни Алеши Толстого, и без детских, деревенских впечатлений он, по своему собственному признанию, никогда бы не стал писателем. «Я думаю, если бы я родился в городе, а не в деревне, не знал бы с детства тысячи вещей, — эту зимнюю вьюгу в степях, в заброшенных деревнях, святки, избы, гаданья, сказки, лучину, овины, которые особым образом пахнут, я, наверное, не мог бы так описать старую Москву»_ 9. В детстве он был действительно счастлив и, полюбив этот вкус навсегда, последующую жизнь за счастьем гнался. «Никита вздохнул, просыпаясь, и открыл глаза. Сквозь морозные узоры на окнах, сквозь чудесно расписанные серебром звезды и лапчатые листья светило солнце. Свет в комнате был снежно-белый. С умывальной чашки скользнул зайчик и дрожал на стене». О той драме, что сопутствовала появлению мальчика на свет, ничего в повести не говорится, да и не было у Никиты никакой драмы, как не было ее в детстве у самого Алеши Толстого, росшего беспечно и беззаботно и со спокойной душой считавшего, что его родной отец – Алексей Аполлонович. Жили не богато, но очень дружно, и едва ли единственный ребенок в этой семье чувствовал себя стесненным – родительские заботы не касались его. А вот у них как раз забот и тревог хватало. Малоземельный хутор Бострома, который располагался в 70 верстах от Самары, представлял собой одноэтажный деревянный дом в восемь комнат со службами. Доход он приносил незначительный, и разница с тем, как жила графиня Толстая до ухода от мужа, была весьма ощутимой. К тому же и «свет», не карающий заблуждений, но требующий для них тайны, с осуждением смотрел на блудное сожительство хозяина Сосновки с графиней Толстой, и не был склонен широко принимать любовников. В 1883 году Бостром не был переизбран в управу, лишившись как оплачиваемой должности, так и общественного положения, и отчуждение от света толкнуло беззаконную пару не мало, ни много, как в… марксизм. «Лешурочка, нам приходится довольствоваться друг другом. Не так ведь это уж страшно. Есть люди, которые никогда, никого возле себя не имеют. Это страшно. Вот почему я и тяну тебя за собой в Маркса. Страшно уйти от тебя куда-нибудь в сторону, заблудиться без друга и единомышленника», – писала Александра Леонтьевна мужу. – «Я еще не успела купить себе Маркса 2-ю часть, Если хочешь, чтобы я тебя крепко, крепко расцеловала, то купи его мне. Впрочем, тебя этим не соблазнишь, ты знаешь, что, как приедешь, и без Маркса, так все равно я тебя целовать буду, сколько влезет»_ 10. Позднее, в 1903 году, окидывая взглядом их драматическое прошлое, она признавалась: «… А ведь может быть, Лешура, мы и были с тобой героями во дни нашей юности и нашей героической любви? Были! Ошибка была та, что я не знала, что люди возвышаются до героического в некоторые минуты жизни, более или менее продолжительны. Наш героический период продолжался несколько лет. Я же хотела продлить его до самой смерти. Повседневная жизнь стаскивает героев с пьедесталов, и надо благодарить судьбу, если стащит на сухое место, а не в грязь…»_ 11 Должно быть Бострому было не очень легко с этой незаурядной, мятущейся, пассионарной женщиной. Но любовь и привязанность друг к другу возмещала им тяготы и лишения одинокой жизни, и когда из-за хозяйственных нужд они часто расставались, Бостром писал жене: «Здравствуй, родная, дорогая, желанная моя женочка. Сейчас получил от тебя письмо от 23. Ты не знаешь, что со мной делается, когда я читаю твои строки. Нет, даже в наши годы это странно. Милая моя Санечка… Сокровище мое, а уж как мне тебя-то жалко, одинокую, и сказать не могу… Как ты радуешь меня сообщениями о Леле… Не знаю, Санечка, хорошо ли я сделал, я купил ему костюмчик… Это ему к праздничку, милому нашему сыночку. Господи, когда я вас увижу… До свидания, благодатная моя Санечка. Целую ручки твои крепко, крепко. Твой Алеша»_ 12. Алексей Аполлонович был довольно своеобразным созданием. В детстве Алеша Толстой его любил, в молодости относился с почтением, но позднее над отчимом подтрунивал и наделил его одной чертой его заклятого врага барина Краснопольского: Бостром был хром, после того как пуля графа Толстого попала ему в ногу и именно его, Бострома, крестьяне звали «хромой барин». В остальном, правда, он был полной противоположностью князю Краснопольскому. Либерал, прогрессист, интеллигент. «Бостром был человеком развитым и образованным, к тому же обладавшим даром слова. Вообще, он производил по своим манерам впечатление больше интеллигента, чем типичного дворянина-помещика; хотя внешность его – плотная фигура среднего роста, с окладистой, несколько раздвоенной бородой и с хитрыми улыбающимися глазами – напоминала скорее купца, особенно когда он облачался в поддевку, меняя на нее обычный «немецкий» пиджак. Были в нем, кажется, и чисто дворянские классические качества – легкомыслие, кажущаяся деловитость и практичность, приводящая больше к убыткам, страсть к лошадям», – вспоминала одна из самарских жительниц_ 13. Последнее едва не довело его до полного краха. В 1892 году дела семьи шли настолько плохо (это были страшные для крестьянской России голодные годы), что Алексей Аполлонович находился на грани самоубийства. Александра Леонтьевна писала мужу: «Мужайся, Алеша, ты должен жить, и ты должен перейти эту трудную пору нашей жизни (…) Алеша, ты для меня все, понимаешь ли – все»_ 14. Своего родного-неродного сына этот беспечный и красноречивый человек действительно любил, но был, по мнению жены, слишком мягок к нему, и Александра Леонтьевна наставляла супруга, как правильно себя 12-летним мальчиком вести: «Пожалуйста, вот еще, Алеша, не обращай слишком большое внимание на его способность писать и, главное, не захваливай его. Он уже теперь Бог знает что вообразил о своих способностях и, я знаю, в Самаре хвастал… Вообще мне теперь с ним опять трудно приходится бороться с ним и собственным раздражением очень тяжело. У него теперь такое настроение когда он ничего всерьез принимать не хочет и ему все тру-ля-ля, а это я ненавижу больше всего… Его манит только легкое и приятное»_ 15. «Мама, у нас такая вчера погода: во-первых, ветер, во-вторых, ночью шел совсем летний дождик и снегу осталось мало. Как странно: по нашему берегу снег не растаял, а по другому – голая земля. Я третьеводни сделал крепость «Измаил», вчера папа меня в нее не пустил, а нынче я пришел и обрадовался, потому что она немного попортилась. Нынче ужасный веер гудит и завывает и тоску нагоняет, нынче под вечер пошел не то снег, не то крупа, не то маленький град. Скорее всего, что последнее. Мамуня, ты, пожалуйста не засиживайся в Питере…»_ 16 «Папе дела по горло, я ему помогаю; встаем до солнышка, будим девок молотить подсолнухи; намолотим ворошок – завтракать, после завтрака до обеда, который приходится часа в 2-3, молотим, после обеда опять работаем до заката, тут полдничаем и еще берем пряжку часов до 10. Я присматриваю за бабами, чтобы работали, вею, иногда вожу верблюдов…» _ 17 Так протекала хуторская жизнь с ее немудреными, но очень разнообразными заботами, на приволье, в окружении простых людей, их песен, игр, преданий. В «Детстве Никиты» она несколько идеализирована, в советское время, особенно в публицистических статьях и в разговорах с советскими писателями, Толстой вносил в изображение своих детских лет вполне понятную конъюнктурную критическую ноту, и в автобиографии 1943 года писал о том, что отчим кормил работников тухлой солониной. «Вотчим был воинствующим атеистом и материалистом. Он читал Бокля, Спенсера, Огюста Конта и более всего на свете любил принципиальные споры. Это не мешало ему держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом и таким множеством тараканов, что стены в ней шевелились, и кормить «людей» тухлой солониной»_ 18. Литературоведу-маркисту Л. Р. Когану Толстой рассказывал в 30-ые годы: «Чего только не навидался я тогда в помещичьих гнездах! Вот, например, мой отчим – Бостром очень интересный был человек. Представьте себе, помещик – марксист! Да, да! Марксист! Он был настоящим пугалом для соседей – помещиков, когда с неумолимой логикой доказывал им, что в ближайшее время помещичья Россия взорвется! И у него самого хозяйство развалилось, хоть он и носился постоянно с фантастическими проектами обогащения. А батраки у него жили в грязных бараках. Для них даже отхожего места не было, и вокруг бараков – грязища и невыносимое зловоние. И кормили батраков отвратительно. Я однажды спросил отчима, как может он при марксистских убеждениях так относиться к рабочему люду. А он посмеялся, покровительственно похлопал меня по плечу и сказал: – Эх, студент, студент! Ты еще не понимаешь, что идеи – это одно, а жизнь совсем другое»_ 19. Никаких документальных подтверждений этому нет. Зато известно, что в 1895 году Бостром записал в альбом 12-летнему Алеше строчки собственного сочинения: Люби трудящийся народ, Ему живется скверно. Но пора! Лелеет он из рода в род Яснее солнца мысль свободы и добра»_ 20 Известны также строки из письма Александры Леонтьевны мужу, своему единомышленнику и соратнику, где снова упоминается основоположник марксизма и его роль в жизни семьи: «Это наше роковое положение помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали… Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь. Надеюсь, что я о нем найду у Маркса что-нибудь или у марксистов “Нового Слова”. Мне страшно жаль, что я не в состоянии была дочитать первую часть Маркса, мне осталось две главы, и я боюсь, что это сделает пробел при чтении 2-го тома… Хотя Маркса нам понимать не трудно, т. к. наше мировоззрение не так-то уж далеко от него стоит, но есть некоторые идеи, которые производят ломку. Или я еще их недостаточно понимаю? Или, может быть, превратно? А в наши годы всякая ломка тяжела...»_ 21 Все это осталось бы частным фактом из биографии Александры Леонтьевны, если бы тридцать лет спустя подобную тяжкую ломку не пришлось пережить самому Толстому и его героям и казавшийся нелепым чудачеством в русских степях Маркс не охмурил огромную страну и не взял ее в плен на срок одной человеческой жизни. Окончание следует -------------------------------------------------------------------------------- 1 Там же. С. 57-58. 2 Там же. С. 17. 3 Там же. С. 18 4 Там же. 5 Воспоминания об А. Н. Толстом. М. 1982. С. 71. 6 А. Н. Толстой и Самара. Куйбышев. С. 307. 7 Шумное захолустье. С. 78 8 Там же. С. 79. 9 А. Н. Толстой. Полное собрание сочинений. В 15 тт. Т. 13. С. 414. 10 Цит. по: Письма А. Л. Толстой и А. Н. Толстого - А. А. Бострому из Сызрани. www.lib.syzran.ru/kraeved/Tolstoy 11 Шумное захолустье. С. 147-148. 12 А. Н. Толстой. Новые материалы и исследования. М. 2002. С. 123 13 Толстой и Самара. С. 327. 14 Новые материалы и исследования. С. 122. 15 Толстой и Самара. С. 69-70. 16 Там же. С. 43-44. 17 Толстой и Самара. С. 117. 18 А. Н. Толстой. Соб. Соч. в 10 тт. Т. 1. С. 19 РГАЛИ ф. 2553 - оп. 1 - ед. хр. 500 20 Цит. по Ю. А. Крестинский. С.10 21 Цит. по Письма А. Л. Толстой и А. Н. Толстого - А. А. Бострому из Сызрани. Граф Алексей Толстой: свидетельство о происхождении Алексей Варламов (23/03/05) (окончание) Начало «Оглядываясь, думаю, что потребность в творчестве определилась одиночеством детских лет: я рос один в созерцании, в растворении среди великих явлений земли и неба. Июльские молнии над темным садом; осенние туманы, как молоко; сухая веточка, скользящая под ветром на первом ледку пруда; зимние вьюги, засыпающие сугробами избы до самых труб; весенний шум воды, крик грачей, прилетавших на прошлогодние гнезда; люди в круговороте времени года, рождение и смерть, как восход и закат солнца, как судьба зерна; животные, птицы; козявки с красными рожицами, живущие в щелях земли; запах спелого яблока, запах костра в сумеречной лощине; мой друг Мишка Коряшонок и его рассказы; зимние вечера под лампой, книги, мечтательность (учился я, разумеется, скверно)... Вот поток дивных явлений, лившийся в глаза, в уши, вдыхаемый, осязаемый... Я медленно созревал…» – писал Толстой в одной из автобиографий. А причина, по которой Алеша рос один, упиралась все в то же: страх Александры Леонтьевны перед графом, его настоящим отцом. «Услыхала я от Саши следующее, что боится, что граф отнимет Алешу, что уже были такие намерения»_ 1. К этому времени Александра Леонтьевна, так и не примирившись с Николаем Александровичем, примирилась по крайней мере со своими родителями. «Граф Н. А. Толстой добился было и того, что родители Александры Леонтьевны отреклись от нее и в течение нескольких лет отказывались ее принимать, – писала в своих мемуарах Софья Исааковна Дымшиц. – Тетя Маша рассказывала мне, что желая сломить упорство родителей, Александра Леонтьевна отправилась к ним зимой, взяв с собой Лелю (как она звала маленького Алексея Николаевича). Когда ее родители вышли на крыльцо, из саней выскочил маленький мужичок в тулупе, повязанный оренбургским шерстяным платком, и бросился целовать бабушку и дедушек. Старики прослезились и приняли дочь с внуком. Так Алиханушка помирил мать с ее родителями»_ 2. Вначале мальчика отдали в частную школу в Саратове, куда переехала ненадолго семья в 1891 году, но через год снова вернулись на хутор, и в школу дитя не ходило. Чтобы мальчик не отставал от сверстников, ему наняли домашнего учителя. «Мне нравится, что вы решили подготовить его дома и хорошо что в деревне, ему более чем кому другому выгоднее поступить в общественное училище сколь возможно позднее, когда он более окрепнет умом и когда ему возможно будет как-нибудь объяснить его прозвание по метрическому свидетельству, – писал дочери Леонтий Борисович Тургенев. – Этот вопрос для него будет очень тяжел, и я не без страха ожидаю для него этого удара. Дай Бог, что он послужил ему в пользу серьезного, но и снисходительного взгляда на людей. Да, для него откроется трудная задача к решению, когда он узнает свое официальное имя. Затем я думал бы его в Самаре не помещать ни в гимназию, ни в реальное училище. Мне более улыбается мысль о помещении его в Морской корпус. Если вы эту мысль не оставили, то я как-нибудь сниму копию с моего указа об отставке. К этому нужно будет тебе взять метрическое свидетельство твое и Лелино. Твое свидетельство можно будет заменить копиею с протокола о записи тебя в дворянские родословные книги. Наконец так как прошение должно идти от тебя (об определении Леши в корпус) то, мне кажется нужно будет приложить свидетельство консистории о бывшем твоем браке и последовавшем разводе. Прости меня, ежели я заговорил об этом, не быв спрошен. Прости, ежели доставил тебе неудовольствие, но ведь когда-нибудь, и уже довольно скоро, нужно поднимать этот вопрос»_ 3. Морской кадетский корпус был упомянут Леонтием Борисовичем неслучайно. Военно-морская служба была в роду Тургеневых традиционной: прапрадед Алексея Толстого Петр Петрович Тургенев служил в армии в чине бригадира, прадед Борис Петрович был старшим адъютантом Главного штаба и вышел в отставку полковником, дед Леонтий Борисович после окончания Морского кадетского корпуса служил во флоте и вышел лейтенантом. Помимо этого боевые заслуги генерала от кавалерии Александра Федоровича Баговута, на дочери которого был женат Леонтий Борисович Тургенев, предоставляли его внукам право преимущественного зачисления в привилегированные учебные военные заведения. Но все упиралось в тот самый вопрос о происхождении ребенка, о чем с извинением писал деликатный Леонтий Борисович дочери, и никто не мог предположить, как трудно будет его решить. По справедливому замечанию Ю. Оклянского, в свои 14-15 лет Алексей Николаевич Толстой был почти бесправен: «Полу-Толстой, полу-Бостром. Сын графа, но не дворянин. Не крестьянин, не купец, не мещанин. Человек вне сословия. Некто. Никто»_ 4. Он был Толстым только по метрическому свидетельству о рождении, но чтобы поступить в гимназию, реальное училище, кадетский корпус или любое иное казенное учебное заведение Российской империи, надо было располагать свидетельством о дворянстве, которое давало губернское депутатское собрание, да плюс к этому требовалось согласие главы рода, то есть графа Николая Александровича Толстого. Александра Леонтьевна хотела избежать обращения к бывшему мужу и пойти по иному пути: сделать так, чтобы мальчика усыновил отчим. Если бы Николай Александрович Толстой принялся возражать, то автоматически признал бы Алешу своим сыном. Если б согласился, Толстой стал Бостромом, и автором романа «Петр Первый» был бы не Алексей Николаевич Толстой, а Алексей Алексеевич Бостром. А еще неизвестно, стал бы человек с такой фамилией таким писателем? Нашу литературу спасло то, что Бостром не был дворянином. По своему происхождению и совокупности своих заслуг Алексей Аполлонович имел право на дворянское звание, но когда в 1892 году он стал хлопотать о «записании его в надлежащую часть Самарской дворянской родословной книги», его прошение было отклонено сенатом как неправильно оформленное. Безалаберность и непрактичность Бострома сыграла с ним дурную шутку. 16 марта 1896 года Александра Леонтьевна подала прошение «о внесении в надлежащую часть Самарской Дворянской родословной книги сына ее Алексея Толстого», но пошла на хитрость и не указала, что он граф, а просто Толстой. Прошение вернули, попросив уточнить: просто Толстых в российской империи не было. Нельзя было быть Толстым, не будучи графом. Судьба буквально насильно приклеивала к будущему советскому классику аристократический титул. 14 января 1897 года Александра Леонтьевна вторично подала прошение в депутатское собрание. На этот раз все по форме. Депутатское собрание обратилось с запросом к главе рода. Ответ Николая Александровича дышал холодом и презрением: «Граф Н. А. Толстой письмом о 1 июля сего года уведомил г. Губернского Предводителя Дворянства, что настойчивое домогательство Тургеневой о внесении ее неизвестного ему сына в родословную его семьи вынуждает его сделать следующее заявление. Как при оставлении семьи г. Тургеневой, бывшей его первой женой, так и при расторжении два с половиной года спустя их брака, других детей, кроме тех трех, которые у него есть (два сына и дочь), не было и по сю пору нет, и потому домогательства г. Тургеневой он находит не подлежащими удовлетворению, и что кроме его как отца, при жизни его, никакое другое лицо не вправе ходатайствовать о занесении его детей в дворянскую родословную книгу, так как по духу Российского законодательства отец считается главой семьи…»_ 5 После этого состоялось голосование, и «большинство баллов хотя и получилось за причисление Алексея Николаевича графа Толстого к роду Н. А. Толстого, но не составило двух третей … решение этого вопроса отложить»_ 6. Однако такое заключение давало передышку и временное справку о том, что дело находится в стадии рассмотрения, а ребенок покуда мог учиться. «Для записи Лели опять встретилось непредвиденное препятствие: граф написал Чемодурову официальное письмо, в котором говорит, что у него только два сына и дочь и больше никаких детей никогда не было. Он отрицает этот факт, что он знал о существовании ребенка и выставляет статью закона, которая гласит, что ребенок в таком случае как наш должен быть признан законным с тем исключением, если рождение ребенка было скрыто от отца… Заявление графа мне кажется не имеет силы документа и вполне голословно… Боюсь, что все-таки в конце концов дело дойдет до суда…»_ 7 Алеше было в эту пору 13 лет. Ни в одном из воспоминаний о Толстом, ни в одном из писем к нему, его или о нем, ни в дневниках, ни в записных книжках не говорится о том, как и когда подросток узнал о том, что Алексей Аполлонович, муж его матери, ему не отец. А отец – таинственный, далекий, непонятный граф, который не хочет его признавать. Очевидно, что мать не рассказывала ему всего, но самого главного он не мог не понимать и не знать. Неизвестно, как он к этому отнесся, но очевидно, то было одно из самых сильных потрясений в его жизни. Возможно не сразу, возможно сначала отмахнулся, какая разница – Бостром, Толстой, граф или не граф… Но однажды запавши в голову, эта мысль едва ли давала ему покоя. И потом, одно дело степной хутор и деревенские мальчишки, которым не было дело до его происхождения, и так все понятно, барчук, и совсем другое – город, училище, школьные товарищи, которые проявляли любопытство ко всему. Толстой не писал об этом своем переживании в своих автобиографиях, он обходил этот момент в разговорах с самыми близкими людьми, включая Бунина, но неслучайно писателя Толстого так влекли сюжеты с неожиданным возвышением людей, как Меньшиков. И быть может отсюда идет его уверенность в том, что Петр был сыном не Алексея Михайловича, а патриарха Никона и именно от него унаследовал энергию русского работника, мужика. Наконец не зря стал графом Симеоном Иоанновичем Невзоровым Семен Иванович Невзоров, служащий транспортной конторы из повести «Похождения Невзорова, или Ибикус». Алексей Толстой был не единственным в русской литературе писателем, с чьим происхождением связана какая-то неясность или семейная драма. Были и Жуковский, и Герцен, и Фет, но пожалуй только последний так остро переживал свою дворянскую обделенность и стремился ее восстановить. Вопросы крови волновали Толстого, однако внешне и особенно поначалу это никак не выражалось. «Алеша часто пилил, строгал и дрова колол. Алеша толстенький и жизнерадостный. Саша довольная, что он уже поступил в училище, занятая письменной работой, и стряпней, и шитьем. Было очень уютно и душевно у них…»_ 8 Так было в отрочестве, так было и позднее. Но это только казалось, что Алешка Толстой – душа нараспашку, рубаха-парень, простец, хулиган, каким он предстает в очень многих мемуарах литераторов Серебряного века, среди которых он, кажется, знал всех и все знали его. На самом деле он был скрытен и написать не внешнюю, такую богатую, пеструю, шумную и захватывающую биографию третьего Толстого, а биографию внутреннюю, понять движения его души очень непросто – разве что можно только чуть-чуть приоткрыть завесу. «Дорогой папочка. Ученье мое идет хорошо, только вовсе меня не спрашивают. Мальчики в нашем классе все хорошие, не то что в Самаре, только один больно зазнается, сын инспектора, но мы его укротим. Подбор учителей там очень хороший, большей частью все добрые, и ученики их слухаются. Инспектор большой формалист и малую толику свиреп. Только географ да ботаник больно чудны, а батька, вроде Коробки, сильно жестикулирует. Математик там замечательно толковый и смирный. Вообще это училище куда лучше Самарского. Вчера весь день шел дождь и улица превратилась в реку. Жив и здоров. 100000 целую тебя Твой Леля. Изучаем геометрию, и я теперь очень горд, и [на] мелюзгу третьеклассников смотрю с пренебрежением»_ 9. Он взрослел действительно очень быстро, почерк, тон, содержание его писем стремительно менялись. Он читал Майн-Рида, Фенимора Купера и Жюль Верна, но новые наблюдения над жизнью, проклятые вопросы начинали мучить его, и мысль о собственном графстве, нигде не называемая, все равно определяла в его развитии все. Его притягивали не просто мальчики и девочки более старшего возраста. Его тянула иная среда, дворянская, и Бостром с его очень остро развитым социальным чувством, сам полудворянин, полумещанин, это хорошо видел. Не решаясь прямо писать молодому хотя бы и еще не признанному пасынку-графу, в отношениях с которым неизбежно вкралась какая-то двусмысленность, Алексей Аполлонович предупреждал жену с поразительной долей трезвости и прагматичности: «Помещичья среда, теплая, приятная среда, основанная, однако, на чужом труде, имеет большое сходство с теплицей. Не думаю, чтобы эта среда обеспечивала своим питомцам счастье в жизни. Скорее — наоборот. <...> Немудрено, что дворянская среда окружена для Лели известным ореолом. Помимо этого. Один Тургенев, да что Тургенев и Толстой, да почти вся наша литература в лице корифеев, — возводила дворянскую среду на известную высоту. Да ведь и то сказать. Много пошлых лиц знаем мы в этой среде_ 10. А приемному сыну давал свое наставление: «Кроме знаний, у тебя не будет ничего для борьбы за существование. Помощи ниоткуда. Напротив, все будут вредить нам с тобой за то, что мы не совсем заурядные люди. Учись, пока я за тебя тружусь, а если что со мной сделается, тебе и учиться-то будет не на что. Я не боюсь тебе это писать. Вспоминай об этом и прибавляй энергии для себя и для мамы»_ 11. Вообще вся переписка юного Алеши Толстого с его родителями и их собственная друг с другом являет собой эпистолярный роман воспитания, удивительный тем, что педагогическим результатом его оказался полный ноль. М. Пришвин, придумавший и воплотивший в жизнь идею искусства как образа поведения, недаром писал, что Алексей Толстой являет собой вопиющий пример писателя без поведения. Положим, у Пришвина были личные счеты и обиды на Толстого, но очень многие хорошо знавшие графа как в частной, так и общественной жизни люди находили его человеком хотя бы и талантливым, но эгоистичным и безнравственным (Бунин, Гиппиус, Булгаков, Горький, Федин). Сыграла ли здесь свою роль дурная наследственность, среда, исключительное и очень редкое по тем здоровым временам положение единственного ребенка в семье, отрыв от своей среды или родительское воспитание, неудачное тем, что приносило прямо противоположные плоды. «На пароходе у нас с Лелей был очень серьезный разговор о ценности жизни. Оказывается он (…) задумывается о том, что не стоит жить, и говорит, что не боится умереть и иногда думает о смерти, и только жаль нас. Он спрашивает: для чего жить, какая цель? Наслаждение – цель слишком низкая , а на что-нибудь крупное, на полезное дело он не чувствует себя способным. Вообще он кажется себе мелким, ничтожным, неумелым, несерьезным»_ 12. С одной стороны какому подростку не знакомы эти переживания? Но с другой… 11 января 1898 года состоялось второе голосование по прошению Александры Леонтьевны о причислении ее сына к роду Толстых. И снова был получен отказ. 15-летний мальчик не мог этого не знать, не мог не понимать, что теперь его дальнейшая судьба находится в руках человека, которого он никогда не видел, но который дал ему жизнь и был брошен матерью, он не мог не задумываться о ней, которую он боготворил, и о причинах, толкнувших ее на этот поступок – все то, что так легко, небрежно перечислял Бунин: встречался или не встречался с графом, был его сыном или нет – действительно его мучило и какую рану нанесло его душе – этого мы не знаем и можем только догадываться, и тот же Алданов, на рассказ которого ссылался Бунин, не сам же придумал, что юный Толстой ходил к отцу и просил его признать своим сыном. С Алдановым Алексей Николаевич был одно время очень близок и мог ему о себе рассказать сокровенное. Так или иначе, но именно в изломанном отрочестве и надо искать объяснения переменчивой, порочной, поражавшей всех натуры Третьего Толстого. В 1901 году титул он наконец получил и щеголял им всю жизнь. И до революции и после. Но став писателем первое, что сделал – отомстил дворянскому классу. Пустил в дворянство грязи ком. Ну, что же! Добрый час! Одним на свете больше шутником, Но в нем какая-то надежда умерла, Когда услышали ложь… Так писал про ранние повести Толстого Велемир Хлебников. «За что награждают так Толстого? Что он имеет возможность блаженствовать «под Бордо», а ты ночи не спишь от тревоги за детей? За то, что в угоду галерке он оплевал, смрадно и ернически, свое сословие?»_ 13 – взывал к Бунину уже эмиграции писатель И. Наживин. Но быть может самую глубокую характеристику молодому Толстому дал в 1913 году Блок: «На днях мы с мамой (отдельно) прочли новую комедию Ал. Толстого – «Насильники». Хороший замысел, хороший язык, традиции – все испорчено хулиганством, незрелым отношением к жизни, отсутствием художественной меры. По-видимому, теперь его отравляет Чулков: надсмешка над своим (выделено мной – А.В.), что могло бы быть серьезно, и невероятные положения: много в Толстом и крови, и жиру, и похоти, и дворянства, и таланта»_ 14. -------------------------------------------------------------------------------- 1 Толстой и Самара С. 300-301. 2 Воспоминания об А. Н. Толстом. С. 71. 3 Шумное захолустье. С. 68. 4 Там же. С. 67. 5 Там же. С.73. 6 Там же. С.74-75 7 Там же. С.123-124. 8 Толстой и Самара. С. 305. 9 Там же. 10 Там же. 11 Там же. 12 Там же. С. 90. 13 С двух берегов. Русская литература ХХ века в России и за рубежом. М. 2002. С. 283 14 А. А. Блок…   Источник Литература   www.pseudology.org