Алексей Николаевич Варламов Илиодор гипертекстовая версия 3 января 1909 года Лев Толстой записал в дневнике: «Два дня нездоровится, но душевное состояние спокойно и твердо. Все чаще и чаще думаю о рассказе, но сейчас утро, сижу за столом, примериваюсь и чувствую, что буду выдумывать. А как нужно, нужно написать, и, слава Богу, нужно, признаю нужным не для себя. За это время поправлял конец о Столыпине. Кажется порядочно». 17 января: «Затеянная мною вторая вещь может быть страшной силы. Это не значит, что я ожидаю ее действия на людей, видимого действия, а страшной силы обнаружения его закона. Очень хочется писать…» Речь здесь идет о рассказе «Иеромонах Илиодор». Таким образом, зимой 1909 года Толстой почти одновременно принялся работать над двумя текстами, героями которых стали в одном случае реальный человек Петр Аркадьевич Столыпин, а в другом – вымышленный персонаж по имени Илиодор. Случайность это или нет? Отрицательное отношение Толстого к Столыпину и неприятие его политики хорошо известны. «Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России. Человека этого вы знаете и, странно сказать, любите его, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот вы сами, – обращался Толстой к русскому премьер-министру. – Давно я уже хотел писать вам и начал даже письмо писать вам не только как к брату по человечеству, но как исключительно близкому мне человеку как к сыну любимого мною друга. Но я не успел окончить письма, как деятельность ваша, все более и более дурная, преступная, все более и более мешала мне окончить с непритворной любовью начатое вам письмо». А в заключении следовала прямая угроза: «Письмо это пишу я только вам, и оно останется никому не известным в продолжение, скажем, хоть месяц. С первого же октября, если в вашей деятельности не будет никакого изменения, письмо это будет напечатано за границей». Тем не менее Толстой не только не опубликовал этих строк за границей, но даже не стал Столыпину письмо отправлять. Что же касается рассказа «Иеромонах Илиодор», то главный герой этого неоконченного произведения отставной гвардии полковник князь Иван Тверской решил удалиться от мира, и стал, как пишет Толстой, «смиренным иноком» Илиодором. Он живет в уединенной келье, и поначалу новая жизнь приводит его в восторг, но в «конце этих трех лет с ним случилось то, что вместе с этими минутами, часами, днями восторга стали повторяться и минуты, и часы, и дни упадка духа, слабости, уныния». Он, православный инок, засомневался в таинстве евхаристии: «И вдруг, о ужас, он совершенно неожиданно, ничем не подготовленный, почувствовал, что то, что он будет совершать, не поможет, не может помочь ему. Он вспомнил, как в прежнее время совершение этого таинства, когда он причащался у старца, возвышало его, и как теперь, когда он сам совершал его, как он был равнодушен – да, совершенно равнодушен – к этому. – «Да ведь я сам причащусь, соединюсь с ним. Да кабы духом соединиться. А ведь это одна внешность...» И ужас охватил его. Он усумнился. И, усумнившись, понял, что в этом деле не было середины: или это точно великое таинство, или это – ужасный, отвратительный обман». Это произведение, которому писатель придавал такое большое значение, весьма характерно для религиозных взглядов позднего Толстого, повлекших его отпадение от Церкви, но возникает вопрос: почему автор дал своему герою-иеромонаху имя Илиодор? Интересно это потому, что в как раз в эти годы в России скандальной популярностью пользовался иеромонах Илиодор (в миру Сергей Михайлович Труфанов), уроженец Дона, выпускник Санкт-петербургской Духовной Академии, ученик одного из самых благочестивых русских архиереев епископа Феофана (Быстрова), духовника царской четы, оставившего о себе в отличие от Илиодора, светлые воспоминания у самых разных лиц. Зинаида Гиппиус, весьма критически отзывавшаяся о клириках своего времени, писала о Феофане, которого знала по петербургским Религиозно-философским собраниям начала века: «Еп. Феофан был монах редкой скромности и тихого, праведного жития». Феофан был, по преданию, тем самым человеком, который однажды спорил о монашестве с В. В. Розановым. Точнее, спорил Розанов, а Феофан молчал. Розанов говорил, горячился, а потом вдруг сказал: «А может быть, Вы и правы». Иеромонах Илиодор на своего учителя не походил нисколько. Меньше всего он любил молчать и больше всего – говорить. «Этот удивительный человек, почти юноша, с нежным, красивым, женственным лицом, но с могучей волей, где бы он ни появился, сразу привлекает к себе толпы народные, – отзывался о нём «Почаевский листок». – Его страстные, вдохновенные речи о Боге, о любви к царю и отечеству производят на массы глубокое впечатление и возжигают в них жажду подвига». Об Илиодоре и его отношениях с Феофаном (очевидно со слов самого епископа) писал впоследствии биограф Феофана схимонах Епифаний (А. А. Чернов): «Среди студентов С.-Петербургской Духовной Академии был монах Иллиодор. Отличался он духовной пылкостью и повышенной ревностью… И вот с этим монахом пришлось Владыке Феофану немало помучиться. По смирению своему, Владыка не надеялся на себя и пригласил отца Иллиодора поехать к старцу, чтобы старец, по данной ему благодати, направил бы его жизнь духовную по верному пути... Собрались. В ожидании поезда на маленькой пригородной станции, Владыка, дабы не дать лишнего повода монаху к разговору, отошел от него и, по монашескому правилу, занялся внутренней молитвою. Но, взглянув в сторону Иллиодора, понял, что с ним происходит что-то неладное. Около него вертелся, как юла, какой-то смуглый мальчуган, очень похожий на цыганенка. Мальчик выделывал ногами и руками что-то, как бы плясал. «Да откуда он взялся, этот цыганенок?» – подумал Владыка Феофан, наблюдая, как Иллиодор, поглощенный зрелищем, пристально смотрел на мальчишку. Владыка Феофан окликнул монаха по имени, но тот не услышал. Он был настолько увлечен и, казалось, загипнотизирован этим смуглым мальчуганом. А непонятный «цыганенок» все быстрей и быстрей плясал вокруг Иллиодора. Владыка Феофан снова позвал монаха, и он снова не откликнулся на зов. Владыка Феофан подошел к нему и увидел, что тот как бы не в себе и не может оторваться от непонятного зрелища. Тогда Владыка Феофан взял его за рукав рясы и потянул за собой. Только так и отвел его в сторону. А «цыганенок» бесследно исчез, будто его и не было. Все это было очень и очень странно. Только потом уже стало ясно, что это было какое-то необъяснимое, но сильнейшее бесовское наваждение. Редчайший случай: днем, на людном месте, на перроне резвились бесы. Это чрезвычайное происшествие на пути к старцу не предвещало ничего доброго для Иллиодора. Обо всем происшедшем Владыка Феофан рассказал старцу в присутствии Иллиодора. Но сам Иллиодор был в особом состоянии: то ли подавлен случившимся, то ли всецело поглощен увиденным, оставаясь безучастным к тому, что говорил Владыка. И даже слова старца не затронули чувств Иллиодора. Он как бы замкнулся в себе. Старец говорил о величии Божием и о ничтожестве и греховности человеческой. О том, что единственный путь к Богу – это путь смирения. Но монах Иллиодор или не слушал, или даже не слышал... Сознание своего малодушия вызвало в нем болезненное чувство… Он впоследствии силился доказать и себе и свидетелю своего испуга, Владыке Феофану, что не был запуган бесами. А им как раз это и желательно, они того и добивались: он решает их победить своею еще большей ревностью, а не Божией силою… Это не та смиренная ревность, которую испрашивают у Бога и получают помощь от Него, но та гордая демонская ревность, которую сам человек разжигает в себе… Это путь – глубоко ошибочный, самонадеянный, путь прелестный. За всем этим скрывается превозношение себя, гордыня. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать».» Гордым называли современники и Льва Толстого, именно в гордости видели причину его отпадения от Церкви, что странным и роковым образом объединило двух совершенно противоположных и по судьбам, и по взглядам, и по дарованию людей – писателя, равного которому в мире не было, и самонадеянного юношу, по недоразумению ставшего монахом и вобравшего в себя самые отвратительные, в понимании Толстого, черты. 2. Отношения духовных и светских властей с Илиодором складывались столь же неровно, сколь и с графом Толстым. В 1907 году Синод запретил иноку литературную(!) деятельность, но Илиодор не подчинился этому решению. С 1908 года неистовый монах жил в Царицыне, где саратовский епископ Гермоген (Долганев) назначил его епархиальным миссионером, и обличал всех подряд: евреев, революционеров, православных епископов, писателей-декадентов, а также премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина. Кроме того, в своей обители Илиодор вывесил портрет Льва Толстого для всеобщего, в прямом смысле этого слова, оплевывания: паломники, проходя мимо портрета Толстого, в него плевали, а сам Илиодор в одной из проповедей говорил: «Главным врагом Церкви православной и всего русского народа является великий яснополянский безбожник и развратитель, окаянный граф Лев Толстой». Ситуация с Толстым несколько напоминает, а точнее, иллюстрирует ранее написанные строки из толстовского «Ответа на определение Синода от 20-22 февраля и на полученные мною по этому случаю письма». «Оно есть, – отзывался Толстой об определении Синода, – наконец, подстрекательство к дурным чувствам и поступкам, так как вызвало, как и должно было ожидать, в людях непросвещенных и не рассуждающих озлобление и ненависть ко мне, доходящие до угроз убийства и высказываемые в получаемых мною письмах. «Теперь ты предан анафеме и пойдешь по смерти в вечное мучение и издохнешь как собака… анафема ты, старый черт… проклят будь», – пишет один. Другой делает упреки правительству за то, что я не заключен еще в монастырь, и наполняет письмо ругательствами (…) 25 февраля, когда было опубликовано постановление, я, проходя по площади, слышал обращенные ко мне слова: «Вот дьявол в образе человека», и если бы толпа была иначе составлена, очень может быть, что меня избили бы…» Именно к таким, переполненным ненавистью людям, принадлежал Илиодор. Однако трагический парадокс этой ситуации заключается в том, что Синод и сам страдал от лиц, чьи действия в какой-то мере были спровоцированы его определением в связи с Толстым. И, прежде всего, от иеромонаха Илиодора, против которого оказались бессильны и губернаторы, и архиереи, и обер-прокурор Святейшего Синода. В 1909 году Илиодора пробовали запретить в служении, но он назвал постановление Синода «беззаконным и безблагодатным». Так сложилась совершенно парадоксальная, едва ли абсурдная ситуация, демонстрирующая трагизм и невероятную, доходящую до разрыва степень напряженности духовной жизни в России начала века. С одной стороны, Лев Толстой, нападающий на Столыпина за политику подавления революционного движения, с другой, Илиодор, поносящий Столыпина за потворство революции; с одной стороны, Толстой, критикующий Синод, с другой – Илиодор, делающий то же самое, и, хотя критиковали они по разным причинам и направлениям, в итоге все это приводило к одному – раскачиванию русского корабля. И во всем была страшная безысходность: Синод не мог поступить иначе по отношению к Толстому: уже хотя бы тем фактом, что писатель отрицал таинство евхаристии и объявлял его колдовством, он ставил себя вне Церкви. Толстой, с его убеждениями, поступал тем единственным способом, который находил для себя возможным, а Столыпин не мог проводить иную, нежели «дурную и преступную», по определению Толстого, политику, потому что пытался удержать страну, которую разрывали изнутри не только террористы и революционеры, но и зловещие фигуры, рядившиеся в поборники монархии и православия, а, в результате, оказывавшиеся самыми страшными их врагами. Однако, если с политическими недругами престола все было очевидно, и правительство, как умело, с ними боролось, то «друзья» действовали безнаказанно, а зла приносили не меньше. Духовные власти перед Илиодором терялись и отступали, и «женственный юноша» с могучей волей присваивал себе все новые и новые полномочия. «По возвращении в Царицын Илиодор прислал мне письмо, в котором предавал меня проклятью, – описывал в своих мемуарах саратовский губернатор П. П. Стремоухов ситуацию, отдаленно напоминавшую или, вернее сказать, пародировавшую ту, что имела местo в случае с Толстым (хотя Стремоухов против Церкви и ее таинств ничего не говорил, а всего-навсего пытался навести в губернии порядок). – Это проклятье произвело на меня тягостное впечатление. Кто бы он ни был в душе, Илиодор формально был иеромонахом, духовным лицом, почему дух мой был угнетен. Я написал об этом Саблеру _ 1. Владимир Карлович ответил мне очень теплым письмом, разъясняющим, что единоличное проклятие даже духовного лица, по канонам, не имеет решительно никакого значения, а право проклятия, не применявшееся уже столетие, принадлежит только Святейшему Синоду. Но тем не менее… Народ и интеллигенция, да, признаться, и я сам, перестали что-либо понимать в безнаказанности Илиодора. Интеллигенция возмущалась нарушением всех правовых норм, а народ недоумевал, почему Илиодор может безнаказанно ругать губернатора, министров и самый Синод». Илиодор мог. По степени своей известности он мог поспорить с кем угодно, хоть с самим Толстым – если не во всей России, то в определенных кругах. Василий Шульгин, с Илиодором неплохо знакомый, описывал в своих воспоминаниях следующую сцену, имевшую место в Русском собрании: «За длинным столом, накрытым зеленым сукном с золотой бахромой, на двух противоположных узких концах сидели председатель и иеромонах Илиодор. Речь шла о современном положении. Сильно критиковали слабость власти. Илиодор слушал язвительные замечания по адресу правительства и что надо было бы сделать, и вдруг, не попросив слова у председателя, заговорил: – Слушаю я, слушаю вас и вижу. Не то вы предлагаете, что надо. Предки наши говорили: «По грехам нашим послал нам Господь царя Грозного. А я говорю: «По грехам нашим дал нам Бог Царя слабого!» И вот что надо сделать – как подниму я всю черную Волынь мою и как приведу ее сюда, в город сей – столицу, Санкт-Петербург враг именитый, и как наведем мы здесь порядок, тогда будет, как надо». В статье Анатолия Степанова «Главный учредитель Союза русского народа» читаем и о Петербурге: «В одном из залов Государственного музея религии в Петербурге висит необычная картина. Необычна она не только своими внушительными размерами и редким сюжетом (это – пожалуй, единственное произведение искусства, посвященное черносотенцам), но и тем, какие люди и как изображены на ней. Картина написана маслом, предположительно, в конце 1905 – начале 1906 года. Она называется очень длинно «Дни отмщения постигоша нас... покаемся да не истребит нас Господь». В названии, очевидно, используются слова из Евангелия от Луки про «дни отмщения» (Лк., 21, 22), когда Господь предсказал ученикам судьбу Иерусалима. На картине изображена революционная Россия: убийства террористами государственных деятелей и членов монархических союзов, грабежи, беспорядки, нападения на патриотические манифестации, забастовки, демонстрации. В центре Царская Семья, молящаяся перед Распятием о спасении России, окруженная черносотенцами с национальными флагами. Многие из монархистов падают, сраженные пулями террористов. На картине на переднем плане изображены организаторы Союза Русского Народа. Видимо, рукою автора сделана следующая надпись: «Ныне по примеру ангелов защищают Царскую власть от бесов главные учредители Союза Русского Народа: 1 – игумен Арсений; 2 – протоиерей Иоанн Сергиев; 3 – А. И. Дубровин; 4 – И. И. Баранов; 5 – В. М. Пуришкевич; 6 – Н. Н. Ознобишин; 7 – В. А. Грингмут; 8 – князь Щербатов; 9 – П. Ф. Булацель; 10 – Р. В. Трегубов; 11 – Н. Н. Жеденов; 12 – Н. И. Большаков; 13 – о. Илиодор. В священных книгах сказано, что, когда люди уклонялись в идолопоклонство, Бог истреблял их… Примечательно, что художник изобразил на картине вместе с собой четырнадцать главных учредителей Союза, в центре два священнослужителя с крестами в руках – представитель черного духовенства (игумен Арсений) и белого духовенства (протоиерей Иоанн Кронштадтский). Прообраз очевиден: два священнослужителя символизируют Спасителя, а двенадцать учредителей-мирян – учеников Господа – апостолов». Даже если с этим истолкованием согласиться, то надо признать, что последний из изображенных оказался Иудой и вместо защитника Трона император получил фигуру похлеще всякого террориста. Но вот вопрос: намеренно или случайно назвал Толстой героя своего рассказа Илиодором и знал ли писатель что-либо об иноке, поносившем не только его, но и Столыпина, против которого, как оказалось, почти одновременно выступили они оба, хотя и по совсем разным причинам? Как ни заманчиво увидеть в тождестве имен сознательный толстовский жест, это совпадение следует признать случайным. Ни в дневнике, ни в переписке Льва Николаевича имя иеромонаха Илиодора (Труфанова) _ 2 не встречается , а герой толстовского рассказа, пожилой и кроткий, совестливый князь Иван Тверской, не имеет ничего общего с честолюбивым, гордым царицынским миссионером, и все же обращает на себя внимание одна вещь. Рассказ Толстого обрывается выписками из дневника протагониста: »Да, всё кончено. Нет выхода, нет спасения. Главное, нет бога – того Бога, которому я служил, которому отдал свою жизнь, которого умолял открыться мне, который мог бы слышать меня. Нет и нет его». А дальше следуют лаконичные наброски, из которых выясняется, что Толстой планировал провести своего героя через сомнения и хождения в народ, к революционерам, а далее за границу, а далее к Государю. Рассказ, повторим, закончен не был – в ноябре 1910 года Толстого не стало. Царицынский иеромонах отметил его смерть несколькими резкими телеграммами, в одной из которых предложил превратить толстовский дом в Москве в тюрьму для его последователей или в дом терпимости, а, между тем, дальнейший жизненный путь Илиодора поразительным образом пересекся в некоторых пунктах с тем планом, который начертал своему персонажу Лев Николаевич Толстой: и сомнения, и революционеры, и заграница, и встреча с Государем – все это случится в жизни Илиодора... Писатель как будто нечто предугадал или напророчил тому, кто объявил себя его врагом, кто сыпал направо и налево проклятиями и зажигательными лозунгами и кто подобно толстовскому герою несколько лет спустя вступил в конфликт, а потом и вовсе отрекся от Церкви Христовой. Начало же падения царицынского иеромонаха относится к той поре, когда в Ясной Поляне восьмидесятилетний Толстой писал вещие строки одного из последних в своей жизни художественных произведений. «Илиодор встал во весь свой высокий рост и, не понимая в первую минуту, где он и что с ним, подошел к алтарю и, услыхав пение, опомнился настолько, что вспомнил, чего от него ждут и что надо делать. И он начал делать то, что надо было делать, и что он так часто делал. Но делая и чем дальше он делал, тем ему мучительнее становилось. Он говорил себе, что, может быть, совершение таинства избавит его от соблазна славы людской, а между тем то, что он теперь отрывался от своих мыслей и молитвы, он отрывался для того, чтобы сделать то, чего требует от него не Бог, а люди. И выходило то, что совершение таинства было тоже действие во имя славы людской». Соблазн людской славы был тем самым, что мучило и влекло, чему служил всю жизнь и царицынский миссионер и ради чего попирал церковную дисциплину и уважение к властям, но воспринимавшаяся толстовским героем как личная трагедия слава для Илиодора-Труфанова стала не мукой, не испытанием, но жизненным стимулом, допингом, целью. Своей популярности он не стыдился, но ею упивался и, как ни была она велика, ему все казалось мало. «В глазах простого народа он быстро приобретает широкую известность своими пламенными проповедями и речами, – писал об Илиодоре Епифаний. – К нему стекаются огромные толпы. Простой народ его считает своим вождем. Под влиянием этого он все более и более предается погибельной гордости... В конце концов, он одевает белый «митрополичий» клобук и появляется перед народом на белом коне. А, дойдя до этого, он отваживается творить своего рода и «великие чудеса». Так, на Волге он объявил собравшимся, что на этом месте в три дня воздвигнут Божий храм... «Пусть каждый принесет сюда по одному кирпичу. Ведь нас здесь тысячи! – говорил он. – И из этих всенародных кирпичей, мы, с Божией помощью, нашими руками воздвигнем здесь великий храм... » В этих словах был явный намек на слова Евангельские. У Иллиодора была горделивая мысль, порожденная ложным толкованием Евангелия, – сделать то, что Иисус Христос не сделал. Небывалое воодушевление охватило толпы народа. Несли не только по одному кирпичу, а везли на подводах и весь необходимый материал для постройки храма... Работа закипела. Руками народа творилось небывалое чудо. В три дня храм был готов. Самозваный «митрополит» Иллиодор торжественно его «освятил» и совершил в нем благодарственное моление. Но во всем этом была глубокая прелесть духовная. Он, видимо, мечтал остановить своими руками начавшееся революционное брожение в России. Но об этом предупреждал блаженнопочивший Епископ Игнатий Брянчанинов: «Необходима осторожность от всякого увлечения разгорячением совершать дело Божие одними силами человеческими, без действующего и совершающего Свое дело – Бога... Отступление попущено Богом: не покусись остановить его немощною рукою твоею...» Именно в этом «увлечении разгорячением» отец Иллиодор и попытался одними «человеческими силами» удержать народ от «отступления», в то время как Сам Господь, по нераскаянности народа, предоставил ему свободу падать в пропасть. А кончилось все это для Иллиодора более чем печально». В марте 1909 года по постановлению Синода за речи, направленные против Столыпина, Илиодора было решено перевести из Царицына в Минск. За помощью иеромонах обратился к епископу Феофану. Святитель ему благоразумно отказал, и тогда в судьбу Илиодора вмешался человек, с которым царицынский герой был уже давно знаком и который имел куда больше влияния на царя, чем духовник царской семьи. (Продолжение следует) –––––––––––––––––––––––––––––––- Примечания 1. Обер-прокурору Синода. 2. В Доме-музее Толстого в Ясной Поляне хранится несколько статей, связанных с именем Илиодора (Труфанова), но все они относятся к периоду после смерти писателя и были собраны С. А. Толстой. Илиодор Исторический очерк Алексей Варламов (19/01/07) 3. «В конце 1903 года я принял монашество – из Сергея меня обратили в Илиодора. 16 декабря я шел по темному академическому коридору, со взором, опущенным книзу, согласно учению святых отцов. Вдруг меня кто-то деликатно потрепал за плечо. Я поднял взор и увидел отца Феофана и какого-то улыбающегося мужика. «Вот и отец Григорий, из Сибири», – застенчиво сказал Феофан, указывая на мужика, перебиравшего в это время ногами, как будто готовился пойти танцевать в галоп. «А», – в смущении протянул я и подал мужику руку и начал с ним целоваться». Этим танцующим мужиком был набиравший силу Григорий Распутин. В 1909 году, когда позиции Распутина дворе укрепились, Иллиодор встретился с ним вновь. « – Ну, что, дружок, голову-то повесил? А? В Царицын небось хочешь? – Хочу, очень хочу, – ответил я. – Хорошо, хорошо, голубчик! Ты будешь в Царицыне…». И в другом месте, описывая посещение салона графини Игнатьевой, уговаривавшей его подчиниться решению Синода и отправиться в Минск, Илиодор вспоминал: «Тут в разговор вмешался Распутин. Он дрожал, как в лихорадке, пальцы и губы тряслись, лицо сделалось бледным, а нос даже каким-то прозрачным; задвигавшись в кресле, он приблизил свое лицо к лицу графини, поднес свой указательный палец к самому ее носу и, грозя пальцем, отрывисто, с большим волнением заговорил: – Я тебе говорю, цыть! Я, Григорий, тебе говорю, что он будет в Царицыне! Понимаешь? Много на себя берешь, ведь ты же баба!…» Говорил так Распутин или не говорил, утверждать на основании столь сомнительного источника, как «мемуары» Илиодора, разумеется, не приходится, но существуют объективные свидетельства того, что Илиодор Распутина публично благодарил, а, следовательно – было за что благодарить. «О Григории Ефимовиче кричат во всех жидовских газетах самым отчаянным образом. На него нападает самая гадкая, самая ничтожная часть людей – наша безбожная интеллигенция и… вонючие жиды. Нападение последних доказывает нам, что он – великий человек с прекрасной ангельской душой», – писал он в одной из газет. Примерно к этому времени относятся воспоминания об Илиодоре заместителя Столыпина П. Г. Курлова: «Как-то, несмотря на очень поздний час вечера, графиня С. С. Игнатьева просила меня немедленно ее принять. После моего согласия она приехала через несколько минут. Я был очень удивлен, встречая ее, что за ней виднелась фигура какого-то монаха. «Позвольте вам представить страшного человека, иеромонаха Иллиодора, который только что приехал, и я хотела, чтобы вы могли лично составить о нем правильное мнение», – с такими словами обратилась ко мне графиня Игнатьева. Я увидел высокого, худощавого инока с горевшими, безумными глазами. С первых же слов он экзальтированно стал мне жаловаться на саратовскую администрацию, а в особенности на полковника Семигановского, который все время на него клевещет. На моем письменном столе лежала только что полученная последняя проповедь иеромонаха Иллиодора, где он прямо призывал народ к открытому сопротивлению властям и даже к насилию. Я показал ее моему собеседнику и спросил, не является ли имевшийся у меня текст его проповеди искаженным, на что он, ознакомившись с содержанием, ответил, что это – его подлинные слова, а на мое замечание, что мы не можем терпеть открытых призывов к бунту и что я не понимаю, как совмещается подобная проповедь с его монархическим и крайне правым направлением, Иллиодор, возвысив голос, продолжал, что он не поднимает народ на мятеж, а только себя считает вправе так относиться к представителям власти, ибо они – изменники Государю. Дальнейший разговор с явным маньяком я считал излишним: мое мнение о нем было составлено, но, очевидно, оно не совпадало с убеждениями графини Игнатьевой. Мне было ясно, что иеромонах Иллиодор – тип появившегося в последние годы духовного карьериста, не останавливающегося в целях популярности среди народа ни перед какими средствами, и что всякая надежда воздействовать на него разумным путем являлась совершенно тщетною». Поскольку разъяснительные беседы не действовали, а духовные власти по-прежнему пребывали в замешательстве, в 1911 году в судьбу Илиодора вмешался Столыпин, который через Синод решил добиться удаления распутинского друга из Царицына. Причем делалось все поначалу достаточно деликатно. Мерой наказания непослушному иеромонаху стало назначение на должность настоятеля(!) Новосильского Свято-Духова монастыря Тульской епархии. Однако повиноваться светским властям Илиодор отказался так же, как и духовным. «В Новосиль же не поеду, не подчинюсь Столыпину; пусть он не обращает церковь в полицейский участок». Тем не менее назад в Царицын его не пустили, отцепив от состава вагон, в котором Илиодор находился, и, в конце концов, иеромонах отправился в назначенное ему место. Как раз в это время в саратовской губернии сменился губернатор: вместо С. С. Татищева был назначен П. П. Стремоухов, согласившийся на это назначение только после удаления Илиодора. Позднее в мемуарах, опубликованных в «Архиве русской революции», Стремоухов описал свои разговоры по поводу Илиодора как с императором, так и с Курловым, одинаково уверявшими его, что с мятежным черноризцем покончено: « – Да уже его нет, он сослан в дальний монастырь. – На долго ли, Ваше Величество? Царево сердце милостиво, будет очень просить, Вы его простите. – Нет, больше не прощу, будьте спокойны». А вот как протекала беседа со столыпинским заместителем: « – Я пришел просить, Ваше Превосходительство, в случае побега Илиодора… – Илиодор крепко засажен и убежать не может. – Охотно верю, тем не менее, если бы он бежал, то я прошу… – Повторяю Вам, он не убежит… – Но если он убежит… – Если товарищ министра, заведывающий полициею, говорит Вашему Превосходительству, что Илиодор не убежит, то он не убежит». Как и следовало ожидать, товарищ министра ошибся. Илиодор пробыл в Новосиле несколько времени, а потом, обманув филеров (за что поплатился должностью начальник московского охранного отделения П. Заварзин), сбежал обратно в Царицын. «8-го числа иеромонах Илиодор бежал из Флорищевой пустыни _ 1. По всей вероятности, он направляется в Царицын. Благоволите принять меры к недопущению его в город и выехать лично на место для устранения возможных недоразумений. Зам. министра внутренних дел, генерал-лейтенант Курлов», – приводил в своих мемуарах телеграмму из Петербурга Стремоухов. Окруженный своими приверженцами, Илиодор заперся в монастыре, где, по воспоминаниям Стремоухова, произносил проповеди о том, что «Государь находится в руках жидо-масонов-министров, из которых самый опасный сам Столыпин, что министров следует драть розгами, а Столыпина обязательно по средам и пятницам, чтобы он помнил постные дни и чтобы выбить из него масонский дух». «… не отпускал собравшийся народ ни днем, ни ночью, возбуждая его в духе только что упомянутой проповеди. Губернатору было приказано окружить монастырь полицейской стражей и не допускать дальнейшего притока народа, самого иеромонаха Иллиодора не трогать и в церковь не входить, – писал в своих воспоминаниях Курлов. – Одновременно П. А. Столыпин обратился к обер-прокурору святейшего синода с просьбой, чтобы высшая духовная коллегия через посредство епископа Гермогена воздействовала на Иллиодора. И духовные меры не привели ни к какому результату!» Курлов потребовал от Стремоухова послать на штурм монастыря полицию. «Предлагаю к неуклонному и немедленному исполнению. Прикажите наряду полиции ночью войти в монастырь, схватить Илиодора. Заготовьте сани и шубу и по Волге отправьте его в Х.» «Неисполнимость приведенного распоряжения била в глаза, – вспоминал Стремоухов. – Как будто бы наряд полиции мог войти в монастырь и взять Илиодора, как барана. Ворота запирались на ночь. Везде были поставлены караулы, как в осажденной крепости, с дубинами и огнестрельным оружием. При малейшей тревоге вся собравшаяся в обители толпа всколыхнулась бы, как один человек. С колокольни забили бы в набат и много тысяч поклонников Илиодора, находившихся еще вне стен монастыря, потекли бы к месту происшествия, имея во главе епископа Гермогена со Святым Крестом в руках. Полиции в лучшем случае пришлось бы позорно ретироваться, а в худшем случае быть избитой или даже перебитой. Пришлось бы вызвать войска». Стремоухов полагал, что Курлов (впоследствии ответственный за провальную охрану Столыпина в Киеве во время покушения на русского премьера 1 сентября 1911 года) действовал в данном случае не столько против Илиодора, сколько против Столыпина. «К чему привело бы точное исполнение мною требование Курлова? К громадному скандалу. Кровавые события в Царицыне были бы на руку всем недоброжелателям Столыпина, и справа, и слева, и пользуясь ими, министру мог быть нанесен последний удар». Независимо от того, прав или нет был губернатор в своих предположениях, ситуация казалось безвыходной. «– Так передайте его императорскому величеству, самодержцу всероссийскому, что я в Новосиль не поеду, ибо знаю, что это – воля не его, а насильника Столыпина… Не уступлю ему, врагу Божьей церкви! Никогда не послушаюсь: ни царя, ни Синода…», – выкрикнул Илиодор флигель-адъютанту Государя А. Н. Мандрыке, посланному в Царицын для улаживания конфликта и уехавшему ни с чем. А в скандальную историю опять вмешался Распутин. «… ко мне стали поступать копии телеграмм от епископа Гермогена и иеромонаха Иллиодора к Распутину, причем за иеромонаха телеграммы подписывал его брат студент Труфанов. В этих депешах означенные лица просили Распутина хлопотать за них, а тот в своих ответах успокаивал, давая надежду на благоприятный исход дела», – вспоминал Курлов, хотя сам Илиодор свое обращение за помощью к Распутину отрицал: «И в этот раз я за помощью к «блаженному старцу» не обратился. Но он, не желая упустить из своих рук хорошую рыбу, пойманную им совершенно случайно в великую известную субботу, сам начал хлопотать обо мне». «Я жил с ним дружно и делился с ним своими впечатлениями. Его я выручал, а когда перестал выручать, он провалился», – показывал Распутин на следствии в 1914 году. «Вот, дружок, ты меня слушайся. Ведь я тебя возвратил Царицын. Я царей здорово донимал телеграммами с Ерусалима… Упорно держались, а потом сдались. Возвратили. Прокурора Лукьянова я велел им прогнать. Прогнали. Скоро Столыпина сгоню. На его место Коковцова поставлю (…) А цари на тебя осерчали, что ты убежал из Новосиля (…) Это я так из Ерусалима научил царя», – приводил слова Распутина и сам Илиодор в своем памфлете «Святой черт», где правда щедро перемешана с ложью, но и хронологически, и фактически в данном случае все сходится. В феврале 1911 года в официальном органе Синода журнале «Русский инок» появилось сообщение о том, что приказом № 450 от 20 января 1911 года «иеромонах Царицынского Свято-Духовского монастырского подворья Илиодор назначен настоятелем Новосильского Свято-Духовского монастыря, Тульской епархии». 31 марта Синод постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии». Однако на следующий день после отказа Илиодора покинуть Царицын и ввиду неизбежности полицейской акции Государь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду». Существует текст телеграммы, подписанной императором: «Разрешаю иеромонаху Илиодору возвратиться в Царицын на испытание в последний раз. Николай». Таким образом, государство в очередной раз отступило, и мятежный монах оказался сильнее не только губернатора, но и премьер-министра Петра Аркадьевича Столыпина и Священного правительственного Синода во главе с обер-прокурором Лукьяновым. 2 апреля вышло определение Синода за номером 41, которое постановило «освободить иеромонаха Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято-Духова монастыря, Тульской епархии, за переводом его в распоряжение преосвященного Саратовского». Еще через день, З апреля, вышло распоряжение митрополита Антония (Вадковского) со ссылкой на волю Государя с дозволением Илиодору вернуться, а точнее остаться в Царицыне. «Государю императору, во внимание к мольбам народа, благоугодно было 1 апреля разрешить иеромонаху Илиодору в Царицын из Новосиля. Митрополит Антоний». «Распутин же был виноват в ошельмовании Св. Синода и премьера 1 апреля. Он хлыст и участвует в радениях, как братцы и иоанниты», – словно крик души вырвалось у другого Антония (Храповицкого), архиепископа Волынского, и здесь очень четко расставлены акценты: на одной стороне Распутин с Илиодором, на другой – ошельмованные, униженные премьер-министр и Святейший Синод. И Государь, поддержавший первых, но не вторых. «Милость Монарха не оказала на Иллиодора должного влияния, ровно как не воздействовал на него и посланный Государем Императором флигель-адъютант, так что все-таки явилась необходимость прибегнуть к исключительным мерам…» 4 Исключительные меры, о которых писал П. Курлов, имели место лишь год спустя, когда Илиодор открыто выступил против Распутина, но победа взбунтовавшегося монаха весной 1911 года оказалась поражением не только Синода и Столыпина, но прежде всего – русской монархии и царской семьи. «В мае месяце 1911 года я был в Петербурге, представлялся Государю. Николай, считающий, по словам самого же Распутина, «старца» Христом, на приеме страшно нервничал, моргая своими безжизненными, усталыми, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правою рукой и подергивая мускулами левой щеки, едва успел поцеловать мою руку, как заговорил буквально следующее: – Ты… вы… ты не трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил… говорил. Да. Его нужно слушать. Он наш… отец и спаситель. Мы должны держаться за него… Да... Господь его послал... Он… тебе, вам ведь говорил, что... жидов, жидов больше и революционеров, а министров моих не трогай... На них и так нападают враги… жиды. Мы слушаемся отца Григория, а вы так что же». Илиодор Исторический очерк Алексей Варламов (23/01/07) 5. Здесь надо сделать одно отступление. Те противоречия, которые существовали между Государем Николаем Александровичем и Святейшим Синодом – признанный историками факт, но вот ответственность за это разделение возлагается разными людьми на противоположные стороны. Митрополит Вениамин (Федченков), размышляя о взаимоотношениях церковной и государственной властей в России в послепетровские времена, с горечью писал в своих мемуарах: «Люди ошибочно привыкли считать, что в царских домах живет счастье. Думаю, едва ли не самая тяжелая жизнь в чертогах! Особенно в предреволюционное время, когда дворцам отовсюду грозили беды, покушения, взрывы, бунты, вражда, ненависть. Нет, «тяжела шапка Мономаха». И как легко понять, что этим людям в такую трудную годину хотелось иметь в ком-нибудь опору, помощь, утешение. Мы, духовные, – причин немало, и не в одних нас были они, – не сумели дать этого требуемого утешения: не горели мы. А кто и горел, как о. Иоанн Кронштадтский, то не был в фаворе, потому что давно, уже второе столетие, с Петра Великого, духовенство там вообще было не в почете. Церковь вообще была сдвинута тем государем с ее места учительницы и утешительницы. Государство совсем не при большевиках стало безрелигиозным внутренне, а с того же Петра, секуляризация, отделение ее, – и юридическое, а тут еще более психологически жизненное – произошло более двухсот лет тому назад. И хотя цари не были безбожниками, а иные были даже и весьма религиозными, связь с духовенством у них была надорвана. Например, нельзя было представить себе, чтобы царь или царица запросто, с любовью и сердечным почтением могли пригласить даже Санкт-Петербургского митрополита к себе в гости для задушевной беседы или даже для государственного совета. Никому и в голову не могло прийти такое дружественное отношение! А как бы были рады духовные! Или уж нас и в самом деле не стоило звать туда, как бесплодных?.. Нет, думаю, тут сказался двухвековой отрыв государственной власти от Церкви. Встречи были лишь официальные: на коронациях, на царских молебнах (и то не сами цари на них бывали в соборах), на погребении усопших, на святочных и пасхальных поздравлениях. Вот и все почти. Даже в прямых церковно-государственных делах Церковь не могла сноситься с царем-правителем непосредственно, а было поставлено средостение в виде «ока государева», светского министра царева, обер-прокурора Синода. Господство государства над Церковью в психологии царских и высших кругов действительно было, к общему горю. А царь Павел даже провозгласил себя главою Церкви. Конечно, никто и никогда из верующих, начиная с митрополитов и кончая простым селяком, не только не признавал на деле, но даже и в уме не верил этому главенству, как веруют, например, католики, в своего папу. А мы в селах даже никогда не слыхали об этой дикой вещи; если же бы и услышали, то нам она показалась нелепой и пустой: мирянин, без рясы, хоть бы и сам царь, да какой же он глава Христовой Церкви?! Смешно! И напрасно католики обвиняют нашу Церковь в цезарепапизме, будто главой ее был цезарь, царь, и что без царя Церковь и жить не сможет. Никогда мы, Церковь, этому не верили! Я в детстве и юности даже не слышал об этом. А когда узнал из книжек, то не обратил ни малейшего внимания, как на негодную и мертвую попытку вмешаться не в свое дело, а мужики и совсем не слыхали. Пришла революция, ушли цари, а Церковь живет по-прежнему, к недоумению обвинителей-католиков. Но в высших кругах действительно была утеряна связь с духовенством; там крепко жила идея, что государство выше всего, а в частности и Церкви. А за придворными кругами шли аристократические по подражанию и ради выгод». Эти мемуары и в особенности то место, где Вениамин рассуждает о намерении Павла Первого стать главой русской церкви чрезвычайно важны. Существует предположение, что по пути Павла собирался пойти и Николай Второй, хотя схема предлагалась несколько другая. Хорошо известно, что вскоре после событий 1905 года Государь объявил о намерении созвать поместный Собор и избрать Патриарха. Хорошо известно, что у этой идеи были свои сторонники и свои противники, и наконец известно, что по разным причинам ничего из этого не вышло, и Собор собрался и Патриарх был избран лишь после революции. Церковные историки, сами деятели церкви всегда писали об этой неудаче с большим сожалением и укоризной. «Еще совсем недавно один из иерархов писал мне, что «Господь покарал Государя и Государыню как некогда праведнейшего Моисея, и отнял у них царство, что они противились Его воле ясно выраженной Вселенскими Соборами касательно Церкви», причем такой упрек был брошен Монарху в связи с отношением Государя к вопросу о восстановлении патриаршества», – вспоминал князь Н. Д. Жевахов. Однако существует иная точка зрения. Она была, в частности, высказана современным монархистом С. В. Фоминым, утверждающим, что Государь оттого не соглашался на проведение Собора и избрание Патриарха, что сам хотел стать предстоятелем Русской Церкви. Доказательство тому Фомин находит в нескольких источниках и, прежде всего, в работах С. Нилуса. Последний писал: «...Бы­ло это во дни тя­же­ло­го ис­пы­та­ния серд­ца Рос­сии ог­нем Япон­ской вой­ны. В это несчас­т­ное вре­мя Гос­подь вер­ных сы­нов ее уте­шил да­ро­ва­ни­ем Цар­ско­му Пре­сто­лу, мо­лит­ва­ми Пре­по­доб­но­го Се­ра­фи­ма, На­след­ни­ка, а Цар­ст­вен­ной Чете – сы­на-Ца­ре­вича – Ве­ли­ко­го Кня­зя Алек­сия Ни­ко­лае­вича. Го­су­да­рю то­гда по­шел толь­ко 35-й год. Го­су­да­ры­не-суп­ру­ге 32-й. Оба бы­ли в пол­ном рас­цве­те сил, кра­со­ты и мо­ло­до­сти. Бед­ст­вия вой­ны, начав­шие­ся не­строе­ния в го­су­дар­ст­вен­ном строи­тель­ст­ве, по­тря­сен­ном тай­ным, а где уже и яв­ным, бро­же­ни­ем внут­рен­ней сму­ты – все это тя­же­лым бре­ме­нем скорб­ных за­бот на­лег­ло на Цар­ское серд­це. Тя­же­лое бы­ло вре­мя, а Цу­си­ма бы­ла еще впе­ре­ди. Император Российской Империи Николай Второй В те дни и на вер­хах го­су­дар­ст­вен­но­го управ­ле­ния и в печати, и в об­ще­ст­ве за­го­во­ри­ли о не­об­хо­ди­мо­сти воз­глав­ле­ния вдов­ст­вую­щей Церк­ви об­щим для всей Рос­сии гла­вою-Пат­ри­ар­хом. Кто сле­дил в это вре­мя за внут­рен­ней жиз­нью Рос­сии, то­му, ве­ро­ят­но, еще па­мят­на та аги­та­ция, ко­то­рую ве­ли то­гда в поль­зу вос­ста­нов­ле­ния Пат­ри­ар­ше­ст­ва во всех сло­ях ин­тел­ли­гент­но­го об­ще­ст­ва. Был у ме­ня сре­ди ду­хов­но­го мi­ра мо­ло­дой друг, го­да­ми мно­го ме­ня мо­ло­же, но уст­рое­ни­ем сво­ей ми­лой хри­сти­ан­ской ду­ши близ­кий и род­ной мо­ему серд­цу чело­век. В ука­зан­ное вы­ше вре­мя он в са­не ие­ро­диа­ко­на доучивал­ся в од­ной из древ­них ака­де­мий, ку­да по­сту­пил из сре­ды со­стоя­тель­ной юж­но-рус­ской дво­рян­ской се­мьи по на­стоя­нию весь­ма то­гда по­пу­ляр­но­го ар­хие­рея од­ной из епар­хий юга Рос­сии. Вот ка­кое ска­за­ние слы­шал я из уст его: – Во дни вы­со­кой ду­хов­ной на­стро­ен­но­сти Го­су­да­ря Ни­ко­лая Алек­сан­д­ро­вича, – так ска­зы­вал он мне, – ко­гда под све­жим еще впечат­ле­ни­ем ве­ли­ких Са­ров­ских тор­жеств и ра­до­ст­но­го ис­пол­не­ния свя­зан­но­го с ни­ми обе­то­ва­ния о ро­ж­де­нии ему На­след­ни­ка, он объ­ез­жал мес­та внут­рен­них стоя­нок на­ших войск, бла­го­слов­ляя их час­ти на рат­ный под­виг, – в эти дни кончалась зим­няя сес­сия Св. Си­но­да, в чис­ле чле­нов ко­то­рой со­сто­ял и наш Вла­ды­ка. Кончилась сес­сия: Вла­ды­ка вер­нул­ся в свой град чер­нее тучи. Зная его ха­рак­тер и впечат­ли­тель­ность, а так­же и ве­ли­кую его не­сдер­жан­ность, мы, его при­бли­жен­ные, по­опа­са­лись на пер­вых по­рах во­про­сить его о причинах его мрачно­го на­строе­ния, в пол­ной уве­рен­но­сти, что прой­дет день-дру­гой, и он не вы­тер­пит – сам все нам рас­ска­жет. Так оно и вы­шло. Си­дим мы у не­го как-то вско­ре по­сле его воз­вра­ще­ния из Пе­тер­бур­га, бе­се­ду­ем, а он, вдруг, сам за­го­во­рил о том, что нас бо­лее все­го ин­те­ре­со­ва­ло. Вот, что по­ве­дал он то­гда: – Ко­гда кончилась на­ша зим­няя сес­сия, мы – си­но­да­лы, во гла­ве с пер­вен­ст­вую­щим Пе­тер­бург­ским ми­тро­по­ли­том Ан­то­ни­ем (Вад­ков­ским), как по обычаю по­ла­га­ет­ся при окончании сес­сии, от­пра­ви­лись про­щать­ся с Го­су­да­рем и пре­по­дать ему на даль­ней­шие тру­ды бла­го­сло­ве­ние, то мы, по об­ще­му со­ве­ту, ре­ши­ли на­мек­нуть ему в бе­се­де о том, что не­ху­до бы­ло бы в цер­ков­ном управ­ле­нии по­ста­вить на очере­ди во­прос о вос­ста­нов­ле­нии Пат­ри­ар­ше­ст­ва в Рос­сии. Ка­ко­во же бы­ло удив­ле­ние на­ше, ко­гда, встре­тив нас чрез­вычай­но ра­душ­но и лас­ко­во, Го­су­дарь с мес­та сам по­ста­вил нам этот во­прос в та­кой фор­ме: – Мне, – ска­зал он, – ста­ло из­вест­но, что те­перь и ме­ж­ду ва­ми в Си­но­де и в об­ще­ст­ве мно­го тол­ку­ют о вос­ста­нов­ле­нии Пат­ри­ар­ше­ст­ва в Рос­сии. Во­прос этот на­шел от­клик и в мо­ем серд­це и край­не за­ин­те­ре­со­вал и ме­ня. Я мно­го о нем ду­мал, оз­на­ко­мил­ся с те­ку­щей ли­те­ра­ту­рой это­го во­про­са, с ис­то­ри­ей Пат­ри­ар­ше­ст­ва на Ру­си и его значения во дни ве­ли­кой сму­ты ме­ж­ду­цар­ст­вия и при­шел к за­ключению, что вре­мя на­зре­ло, и что для Рос­сии, пе­ре­жи­ваю­щей но­вые смут­ные дни, Пат­ри­арх и для Церк­ви, и для го­су­дар­ст­ва не­об­хо­дим. Ду­ма­ет­ся мне, что и вы в Си­но­де не ме­нее мое­го бы­ли за­ин­те­ре­со­ва­ны этим во­про­сом. Ес­ли так, то ка­ко­во ва­ше об этом мне­ние? Мы, ко­нечно, по­спе­ши­ли от­ве­тить Го­су­да­рю, что на­ше мне­ние впол­не сов­па­да­ет со всем тем, что он толь­ко что пе­ред на­ми вы­ска­зал. – А ес­ли так, – про­дол­жал Го­су­дарь, – то вы, ве­ро­ят­но, уже ме­ж­ду со­бой и кан­ди­да­та се­бе в Пат­ри­ар­хи на­ме­ти­ли? Мы за­мя­лись и на во­прос Го­су­да­ря от­ве­ти­ли молчани­ем. По­до­ж­дав от­ве­та и ви­дя на­ше за­ме­ша­тель­ст­во, он ска­зал: – А что, ес­ли я, как ви­жу, вы кан­ди­да­та еще не ус­пе­ли се­бе на­ме­тить или за­труд­няе­тесь в вы­бо­ре, что ес­ли я сам его вам пред­ло­жу – что вы на это ска­же­те? – Кто же он? – спро­си­ли мы Го­су­да­ря. – Кан­ди­дат этот, – от­ве­тил он, – я! По со­гла­ше­нию с Им­пе­рат­ри­цей я ос­тав­лю Пре­стол мо­ему Сы­ну и учре­ж­даю при нем ре­гент­ст­во из Го­су­да­ры­ни Им­пе­рат­ри­цы и бра­та мое­го Ми­хаи­ла, а сам при­ни­маю мо­на­ше­ст­во и свя­щен­ный сан, с ним вме­сте пред­ла­гая се­бя вам в Пат­ри­ар­хи. Уго­ден ли я вам, и что вы на это ска­же­те? Это бы­ло так не­ожи­дан­но, так да­ле­ко от всех на­ших пред­по­ло­же­ний, что мы не на­шлись, что от­ве­тить и... про­молчали. То­гда, по­до­ж­дав не­сколь­ко мгно­ве­ний на­ше­го от­ве­та, Го­су­дарь оки­нул нас при­сталь­ным и не­го­дую­щим взгля­дом: встал молча, по­кло­нил­ся нам и вы­шел, а мы ос­та­лись, как при­шиб­лен­ные, го­то­вые, ка­жет­ся, во­ло­сы на се­бе рвать за то, что не на­шли в се­бе и не су­ме­ли дать дос­той­но­го от­ве­та. Нам нуж­но бы­ло бы ему в но­ги по­кло­нить­ся, пре­кло­ня­ясь пред ве­личием при­ни­мае­мо­го им для спа­се­ния Рос­сии под­ви­га, а мы... про­молчали! – И ко­гда Вла­ды­ка нам это рас­ска­зы­вал, – так го­во­рил мне мо­ло­дой друг мой, – то бы­ло вид­но, что он, дей­ст­ви­тель­но, го­тов был рвать на се­бе во­ло­сы, но бы­ло позд­но и не­по­пра­ви­мо: ве­ли­кий мо­мент был не­по­нят и на­ве­ки упу­щен – «Ие­ру­са­лим не по­знал вре­ме­ни по­се­ще­ния сво­его»... (Лк. 19, 44). С той по­ры ни­ко­му из чле­нов то­гдаш­не­го выс­ше­го цер­ков­но­го управ­ле­ния дос­ту­па к серд­цу Ца­ре­ву уже не бы­ло. Он, по обя­зан­но­стям их слу­же­ния, про­дол­жал по ме­ре на­доб­но­сти при­ни­мать их у се­бя, да­вал им на­гра­ды, зна­ки от­личия, но ме­ж­ду ни­ми и его серд­цем ут­вер­ди­лась не­про­хо­ди­мая сте­на, и ве­ры им в серд­це его уже не ста­ло, от­то­го, что серд­це Ца­ре­во, ис­тин­но, в ру­це Бо­жи­ей, и бла­го­да­ря про­ис­шед­ше­му въя­ве от­кры­лось, что ие­рар­хи сво­их си ис­ка­ли в Пат­ри­ар­ше­ст­ве, а не яже Бо­жи­их, и дом их ос­тав­лен был им пуст. Это и бы­ло Бо­гом по­ка­за­но во дни ис­пы­та­ния их и Рос­сии ог­нем ре­во­лю­ции. Чтый да ра­зу­ме­ет (Лк. 13, 35)». Рас­сказ С. А. Ни­луса одновременно и подтверждается, и опровергается Л. Тихомировым, который 21 сентября 1916 г. сделал за­пись в днев­ни­ке: «Вчера Ни­лус рас­ска­зал мне «чудо», как он вы­ра­зил­ся. И вправ­ду чудо, хо­тя я со­мне­ва­юсь, что­бы оно бы­ло в дей­ст­ви­тель­но­сти. Уз­нал он это от ка­ко­го‑то чело­ве­ка (име­ни ко­то­ро­го не от­крыл), ко­то­рый слы­шал это буд­то бы от [ар­хи­епи­ско­па] Ан­то­ния Хра­по­виц­ко­го, лично учас­т­во­вав­ше­го в де­ле. В то вре­мя, ко­гда воз­ник во­прос о вос­ста­нов­ле­нии Пат­ри­ар­ше­ст­ва и со­зва­нии Цер­ков­но­го Со­бо­ра, ар­хие­реи, как из­вест­но, со­бра­лись у Го­су­да­ря, и он, вы­ра­зив свое сочув­ст­вие это­му, спро­сил вла­дык, на­мечали ли они ме­ж­ду со­бою кан­ди­да­та на Пат­ри­ар­ший Пре­стол? Вла­ды­ки (сре­ди ко­то­рых чуть ли не ка­ж­дый мечтал быть Пат­ри­ар­хом) – молчали. По­сле тщет­ных по­пы­ток до­бить­ся у них ка­ко­го-ни­будь мне­ния, Го­су­дарь буд­то бы ска­зал: «То­гда, вла­ды­ки, вы­слу­шай­те мое мне­ние, и ска­жи­те, со­глас­ны ли вы на мое пред­ло­же­ние». И за­тем он буд­то бы со­об­щил им та­кой не­ожи­дан­ный план: он, Го­су­дарь, от­ка­зы­ва­ет­ся от Пре­сто­ла в поль­зу сы­на, раз­во­дит­ся с же­ной, по­сту­па­ет в мо­на­хи – и его вы­би­ра­ют в Пат­ри­ар­хи. Одоб­ря­ют ли вла­ды­ки та­кой план? Оша­ра­шен­ные вла­ды­ки хра­ни­ли глу­бо­кое молчание. Го­су­дарь пе­ре­спро­сил, но у них язы­ки не мог­ли по­ше­вель­нуть­ся… То­гда Го­су­дарь, по­молчав, по­вер­нул­ся и ушел, ос­та­вив вла­дык в их оце­пе­не­нии. Ан­то­ний, буд­то бы, по­том рвал на се­бе во­ло­сы из до­са­ды, что они про­пус­ти­ли та­кой случай по­лучить для Церк­ви та­ко­го Пат­ри­ар­ха, ко­то­рый имел бы да­же боль­шее значение, чем Фи­ла­рет Ро­ма­нов. Но мо­мент был упу­щен. Ни­ко­гда ничего по­доб­но­го я до­се­ле не слы­хал, и, при­зна­юсь, не ве­рю. Мысль Го­су­да­ря, – ес­ли это име­ло ме­сто, – это бы­ла бы един­ст­вен­ная ком­би­на­ция, при ко­то­рой Пат­ри­ар­ше­ст­во вос­ста­ло бы из мо­ги­лы в не­бы­ва­лом ве­личии. Од­на­ко, нель­зя не ска­зать, что Ми­ха­ил Ро­ма­нов, при всей юно­сти сво­ей, все-та­ки уже имел цар­ский воз­раст, то­гда как На­след­ник Це­са­ре­вич Алек­сей – то­гда был еще со­всем ре­бен­ком, и ста­ло быть Рос­сия долж­на бы­ла иметь Ре­ген­та. Это значитель­но из­ме­ня­ло бы по­ло­же­ние Пат­ри­ар­ха. Впрочем, повторяю, я совершенно не верю этому рассказу. Если бы что-либо подобное произошло, то я бы, конечно, слыхал от кого-либо». Сразу надо сказать, что это история воспринимается не только Тихомировым, но и большинством других серьезных мемуаристов, а также современных исследователей как апокрифическая_ 1. Но дело здесь даже не в том, прав С. Фомин или нет, когда говорит об оскорбленности Государя равнодушием Синода по отношению к его намерению отречься от царства и стать Патриархом (или, точнее говоря, прав ли был С. Нилус, на которого Фомин ссылается и который заключал: ««с той поры, никому из членов тогдашнего высшего церковного управления доступа к сердцу Цареву уже не было»). И даже не о том, было ли такое намерение на самом деле или это прекрасная (?) легенда. Речь о том, что отмена Государем решения Синода и оставление в Царицыне Илиодора по воле императора и вынужденное согласие с этим решением Антония – а казалось бы, какая мелочь на фоне таких важных событий! – имело независимо от степени ответственности Государя и Синода как для монархии, так и для Церкви самые трагические последствия. Распутин с Илиодором, эти два еще не самых великих в 1911 году исторических деятеля, два тогда еще почти частных лица, расшатывали и без того не слишком сильное доверие между Государем и Синодом, а заодно между Государем и Столыпиным, который также не мог не воспринимать отмену своего решения как проявление личной к нему неприязни. (Продолжение следует) ––––––––––––––––––––––––––––– Примечания 1. Ср. в мемуарах митр. Вениамина (Федченкова): «Был одно время даже слух в Петербурге, будто сам царь Николай, уставший от государственного управления , готов постричься в монахи, разойтись с семьей, передать царство наследнику, а самому стать Патриархом. Откуда шли такие слухи - Бог весть. Теперь о них, вероятно, никто даже и не помнит, кроме автора этих записок. Но у меня остался в памяти один из мотивов такой идеи. Патриарх (Николай) должен не быть конкурентом заместителю царя, а помощником, кроме того, личность царя Николая поднимает значение Патриарха в глазах народа, и его слово будет авторитетным. Одним словом, повторилась бы история с молодым царем Михаилом и его отцом Патриархом Филаретом. А кажется, что еще более важным мотивом у защитников патриаршества было тайное желание привлечь царя такой комбинацией: пусть хоть сам он будет Патриархом, лишь бы согласился на восстановление каноническо-патриаршьего строя. Но потом замолкли и эти легенды». Как видим, не замолкли. Cр. также в интервью иерея Георгия Митрофанова: «Корр.:Насколько достоверны слухи о том, что Николай II предлагал себя в Патриархи? О. Георгий: Мы этот вопрос изучали в Комиссии подробно. Слух этот распространил Нилус со ссылкой на свидетельство какого-то неназванного архиерея. Думаю, что это неправда». Илиодор Исторический очерк Алексей Варламов (31/01/07) 6. И все же самый отвратительный свой поступок Илиодор совершил не тогда, когда поносил Толстого, бунтовал против церковных и светских властей или призывал к крестовому походу на Петербург. Самое чудовищное случилось на исходе 1911 года сразу после того, как Илиодор насмерть поссорился со своим благодетелем Григорием Распутиным-Новым. Обстоятельства их ссоры были описаны разными мемуаристами, и суть ее вкратце такова. 16 декабря Распутин, непотребство которого стало известно церковным иерархам, некогда приблизившим его ко двору, был приглашен к прибывшему на заседание Синода в Петербург к епископу Гермогену на Ярославское подворье. Там Гермоген, несколько лет назад Распутиным очарованный, а потом пришедший в ужас от его «подвигов», в самой резкой форме потребовал от тобольского крестьянина навсегда оставить царский дворец. «Распутин дерзко и нагло возражал негодующему епископу, – описывал эту сцену в своих мемуарах М. В. Родзянко со слов присутствовавшего при том казачьего писателя И. А. Родионова. – Произошла бурная сцена, во время которой Распутин, обозвав площадными словами преосвященного, наотрез отказался подчиниться требованию епископа и пригрозил ему, что разделается с ним по-своему и раздавит его. Тогда, выведенный из себя, епископ Гермоген воскликнул: «Так ты, грязный развратник, не хочешь подчиниться епископскому велению, ты еще мне грозишь! Так знай, что я, как епископ, проклинаю тебя!». При этих словах осатаневший Распутин бросился с поднятыми кулаками на владыку, при чем, как рассказывал Родионов, в его лице исчезло все человеческое. Опасаясь, что в припадке ненависти Распутин покончит с владыкой, Родионов, выхватив шашку, поспешил с остальными присутствующими на выручку. С трудом удалось оттащить безумного от владыки, и Распутин, обладавший большой физической силой, вырвался и бросился наутек. Его, однако, нагнали Илиодор, келейник и странник Митя и порядочно помяли. Все же Распутин вырвался и выскочил на улицу со словами: «Ну, погоди же ты, будешь меня помнить», что он и исполнил с точностью, воспользовавшись следующими привходящими обстоятельствами». Распутин бросился жаловаться на Гермогена и Илиодора царю. Государь взял его сторону, вследствие чего обидчики царского друга попали в опалу и были сосланы в отдаленные монастыри: Гермоген в Жировицкий, а Илиодор во Флорищеву пустынь. Гермоген с наказанием смирился, Илиодор – нет. Он затаил злобу, но месть его оказалась направленной не на одного Распутина. Обиженный инок метил выше. Императрица Александра Фёдоровна с царевичем Алексеем «В начале декабря или в конце нояб¬ря стали распространяться по городу отпечатанные на гектографе копии 4-х или 5-ти писем – одно Императрицы Алексан¬дры Федоровны, остальные от Великих Княжен, к Распу¬тину. Все эти письма относились к 1910 или 1909-му году, и содержание их и в особенности отдельные места и выражения из письма Императрицы, составлявшие в сущности проявления мистического настроения, давали повод к самым возмутительным пересудам», – писал в своих мемуарах следующий после Столыпина премьер-министр В. Н. Коковцов. «Возлюбленный мой и незабвенный учитель, спаситель и наставник. Как томительно мне без тебя. Я только тогда душой покойна, отдыхаю, когда ты, учитель, сидишь около меня, а я целую твои руки и голову склоняю на твои блаженные плечи. О, как легко мне тогда бывает. Тогда я желаю все одного: заснуть, заснуть навеки на твоих плечах, в твоих объятьях. О, какое счастье даже чувствовать одно твое присутствие около меня. Где ты есть. Куда ты улетел. А мне так тяжело, такая тоска на сердце... Только ты, наставник мой возлюбленный, не говори Ане о моих страданиях без тебя. Аня добрая, она хорошая, она меня любит, но ты не открывай ей моего горя. Скоро ли ты будешь опять около меня. Скорее приезжай. Я жду тебя и мучаюсь по тебе. Прошу твоего святого благословения и целую твои блаженные руки. Во веки любящая тебя Мама». Россия прочла эти cтроки, и по стране пошел гулять слух, что «Гришка» живет с царицей. По сути это было начало конца. После этого царскому дому, а значит, и всей империи было не устоять. Так, причинившая столько зла России дружба двух своеобразных околоцерковных декадентов Серебряного века, каковыми в сущности и были Григорий Распутин с Илиодором, сменилась их враждой, оказавшейся для всей страны еще более разрушительной. Существует две версии происхождения этого письма: по одной, Распутин подарил его Илиодору, чтобы подтвердить свою близость ко двору («Брат, Григорий, дай мне на память несколько писем,» – взмолился я»), по другой – Илиодор сам украл. Вероятно и то и другое: понятиям об элементарной порядочности Распутин обучен не был и хвастал своим знакомством с царицей направо и налево, но в любом случае Сергей Труфанов, он же иеромонах Илиодор, был тем человеком, который из ненависти или зависти к Распутину, из желания сделать политическую карьеру, подстрекаемый бесом, чертом, самим сатаной, но именно он стал первым орудием таинственных темных сил и приложил руку, чтобы частные письма царской семьи начали, и очевидно в искаженном виде, распространяться по России, порождая соблазны, злорадство, недоумение, горечь, обиду, стыд. И то, что это шло от духовного лица, пусть сколько угодно недостойного, лишь усугубляло ситуацию. Это позднее верно подметил и позлорадствовал Горький, написав одному из своих корреспондентов о том, что в 1905-м году спусковым крючком для русской смуты стал священник (Гапон), а следующую революцию готовит иеромонах (Илиодор). «С печальным, подавленным чувством сажусь писать. Более позорного времени не приходилось переживать, – записывала в дневнике держательница монархического салона и великосветская сплетница генеральша А. В. Богданович в феврале 1912 года. – Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин, который громогласно заявляет, что не царица в нем нуждается, а больше он, Николай. Это ли не ужас! И тут же показывает письмо к нему, Распутину, царицы, в котором она пишет, что только тогда успокаивается, когда прислонится к его плечу. Это ли не позор! (…) У царицы – увы! – этот человек может все. Такие рассказывают ужасы про царицу и Распутина, что совестно писать. Эта женщина не любит ни царя, ни России, ни семьи и всех губит». «К сожалению, оказалось, что в России не только полиция, но и «общественность» считала возможным перлюстрацию и использование чужих писем», – заключил по сему поводу биограф Григория Распутина Андрей Амальрик. Амальрик – советский диссидент и либерал, которого трудно заподозрить в симпатии к монархии, и его сожаление в связи с поведением «общественности» могло быть не вполне искренним. Но вот что писал за полвека до него убежденный монархист и консерватор И. Л. Солоневич: «Во всей распутинской истории самый страшный симптом не в пьянстве. Самый страшный симптом – симптом смерти, это отсутствие общественной совести. Вот температура падает, вот – нет реакции зрачка, вот – нет реакции совести. Совесть есть то, на чем строится государство. Без совести не помогут никакие законы и никакие уставы. Совести не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который бы призывал наши верхи хотя бы к защите элементарнейшей семейной чести Государя. Поставим вопрос так. На одну сотую секунды допустим, что распутинская грязь действительно была внесена внутрь Царской Семьи. Даже и в этом случае элементарнейшая обязанность всякого русского человека состояла в следующем – по рецепту ген. Краснова, правда, уже запоздалому, – виселицей, револьвером или просто мордобоем затыкать рот всякой сплетне о Царской Семье. Я плохо знаю Англию, но я представляю себе: попробуйте вы в любом английском клубе пустить сплетню о королеве, любовнице иностранного шпиона, и самые почтенные джентльмены и лорды снимут с себя сюртуки и смокинги и начнут бить в морду самым примитивным образом, хотя и по правилам самого современного бокса. А наши, чорт их дери, монархисты не только не били морду, а сами сладострастно сюсюкали на всех перекрестках: «а вы знаете, Распутин живет и с Царицей, и с Княжнами». И никто морды не бил. Гвардейские офицеры, которые приносили присягу, которые стояли вплотную у трона, – и те позволяли, чтобы в их присутствии говорились такие вещи». Коль скоро разговор зашел об Англии, можно вспомнить знаменитую английскую легенду о королеве Годиве, которая по преданию должна была обнаженной проехать на лошади через весь город, и жители этого города, щадя ее честь, наглухо закрыли все ставни. К несчастью, у нас в России, их распахнули настежь, да еще принялись перемигиваться и перешептываться… Теперь, что касается подлинности письма. Вопрос этот однозначно не решен. Американский православный исследователь Ричард Бэттс в своей книге «Пшеницы и плевелы», посвященной Григорию Распутину, подлинность его отрицает. «Даже своему мужу, которого она глубоко любила, Императрица не писала подобным образом. Тем не менее Труфанов хочет, чтобы читатель верил, что императрица Александра Феодоровна написала эти строки Распутину (…)Поскольку никто никогда не смог представить неоспоримых свидетельств того, что письма Труфанова подлинные, то и относиться к ним, по крайней мере в том виде, в каком их выставляет Труфанов, не следует серьезно». «В убеждении, что ему все дозволено и в борьбе допустимы всякие средства, как бы презренны они ни были, иеромонах Иллиодор не остановился перед распространением в обществе апокрифических писем к Распутину, будто бы исходивших от лица Императрицы и августейших дочерей. Этим письмам он придал недопустимое содержание. И таким выдумкам поверили!» – утверждал П. Курлов. «Вскоре после сцены между Илиодором и Распутиным в начале 1912 года в столицах со ссылкой на А. И. Гучкова стали распространяться копии писем Государыни и Великих княжон к Распутину. Власти занялись этим делом и им удалось достать подлинники писем, относившихся к 1908 и 1909 г, когда про Распутина еще не ходило никаких темных слухов; в письмах выражалась преданность «Божьему человеку» и вера в него. Тем не менее, копии этих писем – при том искаженные – пускались кем-то в оборот и сопровождались самыми низкими инсинуациями», – писал историк-монархист С. С. Ольденбург в своей апологетической книге «Царствование Николая II». «Родзянковская компания надеялась шантажировать Государя выкраденным письмом императрицы к Распутину. Но это письмо оказалось столь чистым и благородным, что оно могло бы служить только к чести Императрицы, потому Родзянко решил его утаить, а в обращение были пущены подложные «копии» этого письма, совершенно иного содержания», – писал другой монархист И. П. Якобий. Очень далекий от монархических идей, проживающий ныне в Канаде историк Г. З. Иоффе пишет о том, что поддельность этих писем « обнаруживается «невооруженным глазом» (и, видимо, поэтому не приводит никаких доказательств, равно как не приводит их и Якобий, и тем более не понятно о каком «чистом и благородном» письме императрицы идет речь и кто его читал?). «Илиодор с одним своим приверженцем в присутствии Гермогена побил Распутина, отобрав у него при этом какие-то письма членов Царской Семьи (…) в 1912 г., используя особенности выражений, стиля подлинника, злодеи составили фальшивое «письмо» Царицы и «письма» её дочерей Распутину. Мнимое «письмо» Государыни давало основание для гнуснейшего подозрения о её интимной связи с Распутиным. Вмешалась полиция. Подлинники были найдены. Но фальшивки уже вовсю пошли в общество... (…) В 1912 г. создание фальшивых писем приписывалось многими Гучкову. Но даже его противники полагают, что не он их фабриковал. Возможно. «Мастеров» такого рода хватало. Известно, к примеру, что подложные «воспоминания» Вырубовой были состряпаны историком-масоном Щёголевым. Над фальшивками мог потрудиться он, или такой как он. Несмотря на давно доказанную поддельность указанных писем, они и по сей день публикуются как якобы подлинные в некоторых вполне современных и делающих вид «объективности» изданиях. Клевета на Царскую Семью не кончается. А тогда она только начиналась», – писал священник Лев Лебедев в своей книге «Великороссия», но опять же никаких доказательств подлога не привел, а одного пафоса, даже самого искреннего, а также ссылок на давно доказанную поддельность мало. Абстрагируясь от того, подлинными или нет и до какой степени искаженными были ходившие по рукам письма, тот факт, что какие-то письма царицы и великих княжон к Распутину имелись, можно все-таки считать доказанным. Это следует из вопроса Государыни, обращенного к самому Распутину – как могли ее письма попасть к Илиодору и испуганного ответа Григория: «Миленькая мама! Фу, собака Илиодор. Вот вор. Письма воруют. Какая гадость! Украл из сундука, или еще как. Да. Вот вам и священник. Бесам служит. Это знай. Остры у него зубы, у вора. Да! Григорий», а также из телеграфного запроса самого Распутина к Илиодору: «Что тебя понудило передать письма? Григорий». Это также косвенно подтверждается показаниями Распутина, которые тот давал следствию по делу о покушении на него Хионии Гусевой: «Был Илиодор у меня года четыре назад (то есть в 1910 году – А. В.) в Покровском, где похитил важное письмо, которое и передал высшим властям». Иногда говорят о том, что Распутин был безграмотен и, следовательно, никаких оснований писать ему у членов Царской семьи не было. Но к сожалению, и это не соответствует действительности. Во-первых, и читать и писать – пусть кое-как – Распутин умел, во-вторых, рядом с ним всегда были люди, которые могли его почту прочесть, а в-третьих, он сам писал и царице, и ее дочерям, и наследнику ласковые заботливые письма, и логично предположить, что эти послания имели ответ. Известны также относящиеся к этой теме показания Вырубовой на следствии 1917 года: «Председатель: – Вы были в переписке с Распутиным? Вырубова: – Нет, потому что он ведь был безграмотен. Так что если писал, только телеграммы. Председатель: Но вы ему писали. Не потому, что он был безграмотен? Вырубова: – Писем безусловно я ему не писала. Что же писать письма, он их не читал, давал посторонним (выделено мной – А. В.), это не особенно приятно». Сама Вырубова – человек, более чем осведомленный – в наличии писем императрицы и дочерей также не сомневалась: «Находившиеся у монаха Иллиодора одно письмо императрицы и несколько писем Великих княжон к Распутину достал и отдал Императору еще один министр внутренних дел Макаров», – показывала она на следствии. И наконец – самое бесспорное доказательство – письмо Государыни мужу, написанное в сентябре 1915 года: «Человек, который открыто показывает телеграммы твои и Григ., (…) такие люди недостойны быть министрами – они не лучше Макарова, который показывал посторонним мое письмо к нашему Другу» (выделено мной – А. В.). В показаниях С. П. Белецкого также сообщается о том, что подлинники писем существовали, полиция вышла на их след через некую госпожу Карабович, урожденку Вильны и последовательницу Гермогена, у которой оказались похищенные эпистолы. Само по себе изъятие этих писем можно было считать большим успехом русской полиции, но в реальности оно ничего не изменило. Русское общество поверило всему без оригиналов. «… смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: «Посмотрите, какую ложь распустили!», а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: «Да, это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания!» и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: «Какая пошлая ложь!» И это непременно обойдет весь город, и все смертные, сколько их ни есть, наговорятся непременно досыта и потом признают, что это не стоит внимания и не достойно, чтобы о нем говорить». Добавить к этим словам Гоголя нечего. Россия, точнее образованная часть ее общества – ведь чтением и распространением этих писем занималась главным образом она – превратилась в тот самый губернский город NN, куда некогда въехала чичиковская бричка. Cтрана – вольно или невольно, осознавая это или нет – пошла за Илиодором. Так писал Илиодор в «Святом черте», но дело не только в его личной, мягко говоря, неблагодарности по отношению к облагодетельствовавшему его Государю и даже не в том, что Илиодор очевидно лгал и ничего подобного Николай Александрович не говорил. Дело в тех десятках тысяч людей в Царицыне, которые под видом религиозного благочестия превращались в безликую толпу, которая сегодня плевала в портрет Льва Толстого, а завтра ломала церкви и сбрасывала колокола, которую испугалось правительство, на поводу у которой пошел Государь и которую заводил, опьянял своими речами Илиодор. «Когда толпа была доведена уже до состояния белого каления, Илиодор сказал, что только она толпа, может спасти его и тем самым, приуготовить себе место в Царствии Небесном», – вспоминал Стремоухов. «Я видел слезы у старых жандармов, казаков, городовых и других далеко не слезливых людей, – писал полицейский чиновник в донесении, ныне хранящемся в Волгоградском областном архиве. – Эта тысячная рыдающая толпа, готовая за своего пастыря о. Илиодора идти, что называется в огонь и в воду, положить голову на рельсы, заморить себя голодом, производит крайне жуткое, необъяснимое впечатление…» « – А теперь, – сказал Илиодор, указывая на стражников, – этих фараонов из дома Божия надо выгнать. Моментально толпа набросилась на стражников, вырвала у них шашки, сорвала револьверы, а самих стражников, сильно помяв, выбросила за стены монастыря. Особенно неистовствовали женщины», – свидетельствовал Стремоухов, а Василий Шульгин позднее приводил в своих мемуарах слова архиепископа Антония Волынского: «Илиодора бабы испортили своим неистовым обожанием. Благодаря им он так возомнил о себе, что если толпа меньше десяти тысяч человек, то он и говорить не хочет». В Царицыне весной 1911 года народу, судя по всему собралось достаточно, и один из побитых «фараонов» в своем донесении заключил: «От такой ненормальной толпы народа можно ждать всяких неожиданностей». В 917-м дождались. Проповедник с нежным, красивым лицом оказался таким же «учителем», как эсеры или большевики. Он, сжигавший чучело революции, в итоге этому чучелу послужил вернее многих, и вся его дальнейшая судьба – тому свидетельство. В Синоде, таком-сяком, бюрократическом, чиновничьем, раздираемом противоречиями, подневольном, либеральном, казенном – это увидели, в царском дворце – нет. Шульгин позднее писал о том, что Илиодор нагло и долго «тряс государя императора за шиворот», – к несчастью, все обстояло еще хуже. За шиворот Илиодор тряс Столыпина, Государь же был буйным иноком до известной степени очарован. Во дворце Илиодора зачислили в друзей монархии и заступничество за него местным населением и частью клира, приняли за глас Божий. И если ошибку с Распутиным можно объяснить болезнью наследника, молитвенностью и лжеюродством сибирского крестьянина, если в конце концов можно спорить о том, наговаривали на Григория или нет («Всё, что вы мне говорите, я слышу уже много лет. П. А. Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространяемых слухов подтверждения не получил», – позднее говорил Николай Воейкову), то с Илиодором все было однозначно. И Столыпин, умный, проницательный, болевший за страну и ее монарха, понимал это едва ли не лучше всех. «Это все козни Столыпина. Был друг, а вот я его поддел из-за тебя, а он и обозлился (…) особенно когда я тебя из Минска в Царицын перевел», – убеждал Распутин Илиодора, и в данном случае этим словом можно доверять. Столыпин, разумеется, не был Распутину никоим образом другом, но русский премьер вел себя по отношению к сибирскому крестьянину любезно-нейтрально (что Распутин, возможно, и принимал за дружбу) до тех пор, пока действительно бывший до 1909 года всего лишь личным другом царской четы и в эту область Столыпин тактично не вмешивался, Григорий не принялся помогать Илиодору, нарушившему как церковную, так и государственную дисциплину. Поддержка взбесившегося чернеца оказалась первым и крайне неудачным опытом вмешательства Григория Распутина-Нового в государственные и церковные дела, давшим старт всей его дальнейшей политической карьере, впоследствии затмившей Илиодоровы подвиги и место в русской истории. Но с точки зрения общественного влияния Илиодор в ту пору, то есть до 1912 года, был фигурой более значимой, чем Распутин. Хорошо знавший Столыпина А. И. Гучков, к которому как угодно можно относиться и кем угодно называть, был по существу прав, когда в своих беседах с историком Н. А. Базили рассказывал: «Более опасной фигурой являлся тогда в этой области Илиодор, у которого шла борьба с самим правительством Столыпина. Столыпин старался его отстранить подальше от престола. Это была все спекуляция на больных сторонах царской души. В мои последние встречи со Столыпиным за несколько дней до его убийства на Елагином острове он мне говорил с глубокой грустью о том, как такие явления расшатывают и дискредитируют, во-первых, местную правительственную власть, а затем эта тень падает и на верховную власть (…) С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах с П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти (…) Столыпин возил меня обедать перед смертью. По душам говорили, он был подавлен, он чувствовал… Государь в руках таких людей… О Распутине мы с ним не говорили в данном случае, упоминавшийся эпизод был: Илиодор против гражданской власти и губернатора». Пусть Гучков и сочинял про свои благие намерения в отношении монархии, в одном ему нельзя не доверять – не Распутин, а Илиодор были предметом их беседы и особого беспокойства Столыпина, чей уход, сыграл, как известно, роковую роль в нашей истории. «Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность – деятельность, угрожающему вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить)», – писал Толстой Столыпину еще в 1909 году. Год спустя Россия потеряла Толстого, еще через год – Столыпина. Уходили лучшие русские люди, трагически друг друга не понимавшие, и так получалось, что знаменитый толстовский завет объединиться всем людям добра и вместе восстать против зла не исполнялся. «Некоторые, как Гучков, убеждали Столыпина вырваться из связанного положения, дать открытый бой темным силам. Но Столыпин не мог этого сделать, не превратившись сам в такого же Илиодора», – очень точно написал позднее в «Красном колесе» об этой коллизии А. И. Солженицын. Пётр Аркадьевич Столыпин. 1862-1911. Убит Мордехаем (Мордкой) Гершковичем, эсером и осведомителем Охранки. О своей беседе со Столыпиным по поводу Илиодора писал в своих воспоминаниях и губернатор Стремоухов. Откомментировать нижеследующий разговор и тем более доказать его достоверность задача трудновыполнимая, но и опустить его вовсе было бы несправедливо. «… вы и сами указываете, какой я растравляю муравейник, если примусь за Илиодора. И без того меня травят справа, даже более, чем слева. Все эти голоса проникают до Государя… Ужасно то, что в исходных своих положениях он прав, жиды делают революцию, интеллигенция, как Панургово стадо идет за ними, пресса также; да разве Толстой, подвергнутый им оплеванию, не первый апостол анархизма, но приемы, которыми он действует, и эта безнаказанность все губят и дают полное основание оппозиции говорить, что она права. Столыпин задумался. – П. П., вы способны на самопожертвование? – Если нужно, то да. – Я знаю, что Государю и доныне неприятно, что Татищев оставил службу из-за Гермогена и Илиодора? Он расположен к вам. Уход второго губернатора из-за этих авантюристов произведет на него впечатление. Вы получите аудиенцию у Государя. Скажите ему всю правду, скажите ему самозванство Илиодора, пусть он услышит это от вас. Настаивайте, что при наличности Илиодора более не можете управлять губернией и просите об увольнении. – Хорошо. – Но хватит ли у вас на это духа? Я знаю многих лиц, которые шли к Государю, чтобы выложить ему «правду-матку», а потом под обаянием личности «язык прилипал к гортани» и ничего не выходило. Начать и не докончить еще хуже выйдет. – Думаю и надеюсь, что у меня хватит пороху (…) Да, кстати, – вспомнил я. – Я имею определенные указания, что Гермоген и Илиодор действуют в тесном единении с Распутиным. Как доказательство этому, я представлю вам группу этой честной компании. – Это усложняет положение. Я раскланялся и вышел. На третий день после этого мне была назначена аудиенция в Царском Селе. Накануне аудиенции вдруг ко мне в номер гостиницы «Франция» раздался звонок по телефону. – Кто у аппарата? – На фотографической группе три лица. Говорите только о двух ваших, третьего не касайтесь. – Да кто говорит? Я услышал, как трубку повесили на аппарат, и разговор прекратился». Согласно мемуарам Стремоухова, это был Столыпин. Фотокарточка, которую губернатор упоминает, хорошо известна и ее можно найти практически в любой из многочисленных книг о Распутине: на ней изображены Распутин, Гермоген и Илиодор. Но вот говорил ли Столыпин в действительности слова об исходной правоте Илиодора, было или нет в духе шпионского романа телефонное указание о ком можно, а ком нельзя с Государем говорить, испугался Председатель Совета министров Григория Распутина или же порешил, что в данном случае упоминание этого имени будет вмешательством в частную жизнь Государя – кто скажет? «Столыпин действовал против царского сердца и потерпел поражение», – писал лучше всех понявший и изобразивший Столыпина Солженицын, однако поражение потерпел не один Столыпин, и в его противостоянии с Илиодором открыто столкнулись не просто разные политические силы, но низость и благородство, тщеславие и забота о государстве, хаос и порядок, зло и добро. Когда называя среди главных врагов Столыпина петербургские сферы и высшее чиновничество («Эта среда не отличается стальной упругостью, но – болотной вязкостью»), Солженицын писал о том, что «государево чиновничество не смело открыто сопротивляться законной правительственной власти – так сопротивление Столыпину неожиданно прорвалось через церковь», здесь надо уточнить одну вещь. Русская Церковь за исключением трагически ошибавшегося епископа Гермогена, будущего священномученика, очень ревностного и очень доверчивого, горячего человека, Илиодора не поддерживала. Она страдала от него в еще большей степени, чем сам Столыпин, и премьер это хорошо понимал. «Вашему Величеству известно, что я глубоко чувствую синодальную и церковную нашу разруху и сознаю необходимость приставить к этому человека сильной воли и сильного духа, – обращался Столыпин в письме к Государю 26 февраля 1911 года. – Поэтому всякую перемену в эту сторону я считал бы благом для России. Но большою бедою было бы, если бы перемены в столь важной области, как церковная, общество связывало бы с политикой или партийностью (…). Между тем, вчера, по возвращении из Царского я думал, что в городе уже говорят об уходе С. М. Лукьянова и толкуют это как последствие мер, принятых против иеромонаха Илиодора. Сегодня я узнал, что иеромонах Илиодор приезжает завтра в Петербург. Несомненно, что если уход обер-прокурора состоится теперь же, немедленно, то этот дерзновенный монах будет громко приписывать эту отставку себе. Так ее поймут все! Я считаю направление проповедей Илиодора последствием слабости Синода и Церкви и доказательством отсутствия церковной дисциплины. Но при наличии факта, факта возвеличивания себя монахом превыше царя, поставления себя вне и выше государства, возмущения народа против властей, суда и собственности, я первый нашел, что, если правительство не остановит этого явления, то это будет проявлением того, что в России опаснее всего – проявлением слабости. Поэтому я, Ваше Величество, неоднократно заявлял, что за действия по отношению к Илиодору, в период его открытого возмущения против Синода и даже Вашей царской воли, ответственен исключительно я. Это было известно и С. М. Лукьянову. Если теперь вся видимость обстоятельств (хотя по существу это и не так) сложится таким образом, как будто С. М. Лукьянов оставлен за Илиодора, то совесть моя будет меня мучить, что я не отстоял перед Вашим Величеством. Для государственного человека нет большего проступка, чем малодушие». Это замечательное письмо можно считать своего рода символом веры государственного человека, в нем сказался весь Столыпин с готовностью взять на себя всю полноту ответственности, но в Царском Селе его слова не были услышаны. Пренебрегший мнением Синода касательно нарушившего обет послушания монаха и мнением Столыпина касательно смены обер-прокурора, чья отставка в мае того же 1911 года была воспринята в обществе как наказание за противодействие Илиодору, Государь совершил одну из самых крупных ошибок своего царствования. « – Ваше Величество, мне нужно еще доложить Вам об Илиодоре. Я заметил, как у Государя задергался мускул на щеке. – Тут говорить не о чем. Я его простил. – Пусть так, В. В. (я впервые узнал о прощении Илиодора), но после Вашего прощения, вместо того, чтобы быть благодарным, он продолжает свои безобразия. – Я все знаю и простил его». Император не просто простил Илиодора, он пригласил его отслужить всенощную в дворцовой церкви и прослушал его проповедь. Что должны были думать об этом архиереи или тот же Столыпин и не в пику ли им было сделано это приглашение? Опять же вопрос – в чем причина такого решения императора? ––––––––––––––––––––––––––––––- Примечания 1. Ошибка мемуариста, косвенно доказывающая, что текст телеграммы приводится по памяти. На самом деле речь шла о Новосильском монастыре. Илиодор Исторический очерк Алексей Варламов (07/02/07) 7. А сам Илиодор меж тем все стремительнее шагал по стопам вероотступничества. В 1912 году изгнанный наконец из Царицына и назначенный во Флорищеву пустынь – исправительный монастырь, известный своим очень строгим уставом – он сначала хотел апеллировать к прибывавшей в Россию делегации епископов англиканской церкви (что вызвало характерную реакцию М. О. Меньшикова: «Вступая на путь разных революционеров, ездивших жаловаться на родное правительство в Европу и в Америку, не подражает ли одновременно о. Илиодор и евреям, призывающим иностранное вмешательство в наши чисто внутренние дела?»), а позднее уже «заточенный» в монастырь в статусе простого чернеца бывший трибун заявил о своем желании снять с себя сан и отказаться от монашеских обетов. «Или передайте суду Распутина за его ужасные злодеяния, совершаемые им на религиозной почве, или снимите с меня сан, – шантажировал он Синод. – Я не могу помириться с тем, чтобы Синод, носитель благодати Святого Духа, прикрывал «святого черта», ругающегося на церковью Христовой». Епископ Гермоген пытался его остановить: «Дорогой отец Илиодор! Потерпите. Возьмите свое прошение о снятии сана обратно. Уже идет девятый вал, а там и спасение будет. Любящий епископ Гермоген». Но все было напрасно. Илиодор свой выбор сделал и снова поднял уже который по счету бунт. Максим Горький В марте 1912 года с Илиодором встретился писатель Степан Семенович Кондурушкин, который сообщил об этой встрече Максиму Горькому, еще одному важному действующему лицу в нашей истории: «Дорогой Алексей Максимович. Недавно я, списавшись с Илиодором, ездил по его приглашению во Флорищеву пустынь. Пробыл там у него три дня. Хотелось мне хорошенько с ним ознакомиться. Показался он мне человеком искренним и страстным в своей искренности. Многое сумбурное и дурное, что он делал стало мне психологически, я бы даже сказал общественно более понятным, ибо Илиодор символичен для настоящей русской жизни в известном, конечно, отношении... Я не собираюсь в письме этом охарактеризовать Илиодора и то, что я почувствовал за ним в жизни, хотел бы только поговорить об одной стороне знакомства моего с ним. Он рассказал мне много интересного о Распутине и его роли в высших кругах, о роли Распутина в деле падения еп. Гермогена и Илиодора… Но и это второстепенное для меня в данном случае. Самое важное это то, что Илиодор, по-видимому, находится в состоянии большого раздумья и сомнений в той области, где он так недавно страстно веровал, и причиной этого, по-видимому, был Распутин. Этот, по его выражению «корявый мужичишка, гад» огадил в сознании Илиодора многие прежние святыни, за которые он – как иерей, ежедневно молился в ектениях… И вот озлобленный, больной и одинокий, Илиодор порывается теперь написать книгу о Распутине, под заглавием «Святой черт», каковую напечатать за границей. Книга эта, по его мнению, должна произвести не только грандиозный скандал, но и нечто большее скандала, чуть ли не политический переворот… Так, он пишет мне во вчерашнем письме, спрашивая моего совета, – писать или нет; а если писать, то как все это сделать? Он решается для этого (оно, конечно, и неизбежно) снять с себя сан монашеский и иерейский. Вот существенная выдержка из его письма: «Когда прочитал речь Саблера, правых негодяев, узнал о телеграмме арх. Антония Саблеру, об адресе св. Синода ему же, о том, что выступление Саблера в Г. д. в высших сферах принято сочувственно и Гр. Распутин едет в Петербург, то скорби моей, негодованию моему нет предела... Сердце мое так сильно заболело, что я другой день чувствую себя полуживым… Идеалы мои поруганы и втоптаны в грязь. И кем же? Носителями этих идеалов! Посоветуйте, напишите, что мне делать. Я не желаю умереть, не сказавши всей правды… Но сказать в России невозможно, ибо правда моя – действительно правда страшная… Ее придется говорить за границею. Говорить ее надо непременно мне. Значит, само собою напрашивается вывод о моем сане… Я готов на все, ибо у меня отняли все духовное идеал, чем я жил, и дали мне только ссылку, истрепанные нервы и больное, больное сердце…» По-видимому, он почувствовал ко мне доверие и расположение, и вот спрашивает совета. Я-то считал бы этот выпад его бесплодным, т. е. он не оправдает ожиданий Илиодора. Он думает, что если сказать и доказать, что вот «гад корявый», мужичишко, хлыст Гришка Распутин имеет некое значительное отношение к царской семье, – так уж Бог знает как много сделать! Наивно конечно! Я так и пишу ему, что, по-моему, делать этого не нужно. Кажется мне также, что пишет он мне и спрашивает совета на всякий случай, в своем отчаянии. Как бы ни доверял он мне, как бы ни расположился, все же виделись мы с ним в монастырской келье в течение трех дней. Письмо его свидетельствует о том, что: он теперь в состоянии некоторого душевного перелома. Последует ли он моему совету и оставит ли затею произвести и новый и почти бесплодный шум – не знаю. Обратится ли он снова ко мне – тоже не знаю. Но пишу я вам обо всем этом по двум причинам. Во-первых, – м. б., это вам не безынтересно. Во-вторых, – вы осведомлены об условиях и возможностях вот такого сорта заграничных изданий. Как бы это можно было Илиодору сделать, если бы он не отказался от мысли своей написать и издать вышеназванную книгу? Ну вот, дорогой Алексей Максимович, напишите мне ваше мнение и соображения». Я привожу это письмо целиком, так как оно представляется мне чрезвычайно важным. Из него следует, что уже в марте 1912 года (а не позднее, как писал С. Труфанов в своем пасквиле) Илиодор был готов снять с себя иноческий сан. Уже тогда у него возник замысел написать книгу, направленную против Распутина, и издать ее за границей. Прошло меньше года с того дня, когда прощенный Государем царицынский монах отслужил всенощную во дворцовой церкви в Петербурге и произнес проповедь, произведшую сильное впечатление на царскую семью, и вот этот человек уже был готов идти на дворец войной и открыто сотрудничать с революционерами. Обращает на себя внимание и позиция его корреспондента, писателя Кондурушкина – никаких книг писать надо – выйдет новый и бесплодный шум. Но вместе с тем Кондурушкин на всякий случай спрашивает совета у авторитетного Горького – как быть? И что же Горький? А Горький в ответ на длинное послание собрата по перу отвечает всего несколькими строками, которые звучат как директива, партийный приказ и разбивают все соображения Кондурушкина: «Дорогой Семен Степанович! Мне кажется, – более того – я уверен, что книга Илиодора о Распутине была бы весьма своевременна, необходима, что она может принести многим людям несомненную пользу. И я очень настаивал бы, – будучи на вашем месте, – чтоб Илиодор написал эту книгу. Устроить ее за границей я берусь. Действуйте-ко! Право же, это очень хорошо!» Кондурушкин то ли обиделся, то ли остался при своем мнении, во всяком случае в его переписке с Горьким наступает перерыв на полгода, а потом она вообще прекращается, сам он делает доклад об Илиодоре на заседании петербургского Религиозно-философского общества, где его резко критикуют Мережковский, Карташев, Кузьмин-Караваев и прочие интеллектуалы. Но самому Илиодору проку от этих речей не было. И теперь на помощь ему звать тоже было некого, ибо главный его заступник посылал в Царское село телеграммы совсем иного содержания, чем год назад: «Миленькие папа и мама! Илиодор с бесами подружился. Бунтует. А прежде таких монахов пороли. Цари так делали. Нонче смирите его, чтобы стража ему в зубы не смотрела. Вот бунтовщик. Григорий». Последнее, на что рассчитывал Илиодор, была помощь его царицынской паствы, но и этот путь оказался отрезан все тем же Распутиным: «Вы не смотрите на его баб. Молитва их бесам. Надо приказать похлеще поучать этих баб. Тогда они забудут бунтовщика. И сами смирятся. Григорий». В сентябре 1912 года община Илиодора была разогнана, а в конце ноября 1912 года в Синоде было получено написанное кровью послание: «Я же отрекаюсь от вашего Бога. Отрекаюсь от вашей веры. Отрекаюсь от вашей Церкви. Отрекаюсь от вас как от архиереев…» – формулировки, по иронии, практически украденные у Льва Толстого. Святая блаженная схимонахиня Параскева (Паша Саровская) В Дивеевском монастыре существует предание о блаженной Паше Саровской: «Как-то приехал к ней иеромонах Илиодор (Сергей Труфанов) из Царицына. Он пришел с крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, сняла с него все ордена и отличия – все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Потом велела принести ящик, туда положила лук, полила и сказала: «Лук, расти высокий...» – а сама легла спать. Он сидел, как развенчанный. Ему надо всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что она ключи к поясу привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и ему отдали. Прошло несколько лет – и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов». В декабре 1912 года с Илиодора сняли сан, и расстрига Сергей Труфанов вернулся в родную деревню. Там он повесил на стену портрет Льва Толстого и, публично покаявшись перед хулимым им писателем – «Прости меня, священный прах великого, равного Христу, Старца, великолепного и блистательного Льва, без меры я издевался над тобой… тайный разум мой соглашался с тобой почти во всем твоем вероучении, но явно разум, наполненный учителями смесью из истины и лжи, восставал на тебя и вынуждал меня бить тебя» – женился. «Ежели собаке прощать, Серьгу Труханова то он, собака, всех съест», – заключил по сему поводу Григорий Распутин-Новый. 8. На этом, однако, приключения расстриги не закончились. Распутин стал для него своеобразным пунктом. Труфанов не только видел в крестьянине села Покровского виновника краха своей духовной карьеры, но и сгорал от зависти к человеку, занявшему его, Илиодорово место при царе, и его, Илиодоровы, полосы в русских газетах. Он хотел, чтобы о нем писали, как писали о Распутине, чтобы его ругали или превозносили, чтобы за ним гонялись журналисты. А между тем никому не было до него более дела – мало ли сект водилось на Руси, один был – царь, и дорого было место при царе, где единолично находился самый ненавистный для расстриги человек. Уничтожить Распутина, хотя бы и чужими руками, стало навязчивой целью Илиодора. Он был на вершок от успеха. Летом 1914 года на сибирского странника было совершено покушение, едва не оборвавшее его жизнь на два с половиной года раньше. Исполнительницей стала входившая в общину Илиодора сызранская мещанка Хиония Гусева. «Хионию Кузьминичну Гусеву я знаю хорошо; она – моя духовная дочь, – писал Илиодор в своих «мемуарах». – Девица – умная, серьезная, целомудренная и трудолюбивая. Начитана очень в священном писании, и на почве этой начитанности она кое-где немного заговаривается… До 18 лет она была очень красива лицом, а потом сделалась уродом: у нее отпал нос. Сама она объясняет это тем, что она молила Бога отнять у нее красоту. И Он отнял. Просто она во время паломничества по святым местам, ночуя по ночлежным домам в больших городах, заразилась скверною болезнью, сифилисом, и сделалась уродом. В течение 1913 года она два раза бывала у меня в «Новой Галилее». Во время бесед о причинах моей ссылки и ее последствиях я много рассказывал ей, как и другим гостям, о «блаженном» Распутине. Она часто прерывала мои речи и горячо говорила: «Дорогой батюшка! Да Гришка-то настоящий дьявол. Я его заколю! Заколю, как пророк Илья, по повелению Божию, заколол 450 ложных пророков Вааловых! А Распутин еще хуже их. Смотрите, что он, делает. Батюшка, благословите с ним разделаться». Судя по всему, «батюшка» благословил. 29 июня, в праздник Верховных первоапостолов Петра и Павла среди бела дня на улице села Покровского Хиония Гусева подбежала к Григорию и ткнула его ножом в живот. Распутин был убежден, что неизвестная ему женщина хотела его убить, некоторые мемуаристы и биографы говорят о попытке оскопления. Последняя версия частично подтверждается письмом Илиодора к своим почитательницам, написанным за несколько месяцев до покушения. В этом послании есть такие строки: «сделаем первое дело, окрестим Гришку», что на скопческом языке и означало оскопить. Но сама преступница говорила на следствии о намерении совершить убийство. “Я решила убить Григория Ефимовича Распутина, подражая святому пророку Илье, который заколол ножом 400 ложных пророков; и я, ревнуя о правде Христовой, решила над Распутиным сотворить Суд Божий с целью убийства Распутина… Я считаю Григория Ефимовича Распутина ложным пророком и даже Антихристом, потому что он в Синоде имел большую славу благодаря Гермогену – епископу и батюшке Илиодору, а в действительности его пакостные дела указали, что он развратник и клеветник». «Я думаю, что она была подослана убить меня Илиодором Труфановым, так как он на меня имеет все подлости; других доказательств моего подозрения на Илиодора в участии и покушении на убийство я не имею. Его я только подозреваю, сумлеваюсь. Я считаю ненормальным, когда он отрекся от Бога, от Церкви святой». О связи Хионии с Илиодором писали и в тогдашних газетах: «<...> Хиония, поселившись в Царицыне, стала самой преданной почитательницей Илиодора. Она принимала энергичное участие в сборе пожертвований на построение Царицынского монастыря, ездила по богатым купцам г. Царицына и др. городов. <...> Когда Илиодор был заточен в монастырь, а затем лишен сана, то Хиония, прежде религиозная, резко изменилась и в церковь перестала ходить. <...> Если не желанием отомстить за Илиодора, то поступок Хионии может быть объяснен местью за ее дочерей. Хиония имеет двух довольно красивых дочерей Анастасию и Наталью. Распутин, бывая у Илиодора в монастыре, не раз ночевал в доме Хионии, где, ведя беседу и занимаясь церковным песнопением, допускал излишние вольности в обращении с женщинами, глубоко возмущавшие религиозную Хионию», – сообщала московская газета «Утро России» 2 июля 1914 года. Правды в этой заметке было не больше, чем фантазии (никаких дочерей у Хионии не было), но русская публика уже тогда печатному слову привыкла слепо верить, и в последние предвоенные недели страна следила за расследованием несостоявшегося убийства. А Труфанов, опасаясь преследований со стороны властей, переодевшись в женское платье – вот откуда, по-видимому, пошла гулять легенда об обстоятельствах бегства Керенского три года спустя – бежал в Норвегию. Там он принялся писать антираспутинский памфлет «Святой черт», в чем ему очень помогал не кто иной, как Алексей Максимович Горький. На последнем обстоятельстве есть смысл остановиться подробнее. Хотя Горький, разумеется, лично ни Илиодора, ни тем более Распутина не знал и все, что писал о последнем, было полной чушью, мнение великого писателя – образчик тех настроений, от которых лихорадило русскую интеллигенцию. «Общество» сильно заинтересовано старцем Григорием Распутиным – что будет, когда у него зарастет животишко, какие отсюда для России результаты явятся? – писал он в одном из писем летом 1914 года. – Прелюбопытная легенда слагается о старце: во-первых, сведущие люди говорят, что старец суть сын старца Федора Кузьмича, во-вторых – что он дал престолу наследника. Ситуация любопытная и возбуждающая надежды великие: окунувшись в море народное, царь-старец почерпнул там некие новые силы и через сына своего воплотил оные во внука, стало быть – мы спокойно можем ожидать от внука всяческих благ, но он, внук, есть как бы результат слияния царя с народом. Чисто?» Прокомментировать это можно следующим образом. В 1918 году Вас. Вас. Розанов, о Распутине в свое также много чего сочинявший, обронил в «Апокалипсисе нашего времени» пророческие и горькие строки: «Что же, в сущности, произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает». Отношение Горького, других прогрессивных писателей и говоря шире, революционно настроенной интеллигенции к Распутину, к монархии, к иеромонаху Илиодору тоже было своего рода шалостью, за которую стране пришлось жестоко заплатить. Но есть и другая сторона этого вопроса. Горький в иронических тонах пишет о «внуке, от которого можно ожидать всяческих благ» – цесаревиче Алексее Николаевиче, больном, несчастном ребенке, которого Распутин гипнозом не гипнозом, магией не магией, внушением или молитвой – но как-то поддерживал. Русское общество ничего об этом не знало. Этой утечки информации из дворца не случилось, эту дворцовую тайну сохранить удалось, и быть может – удалось к несчастью. Если бы она была раскрыта, если бы наши великие гуманисты знали, в чем суть и главная причина отношений Распутина и царской семьи, они, возможно, и не позволили бы себе такого ерничества. Но даже родная сестра Государя Великая княгиня Ксения Александровна узнала о болезни наследника только весной 1912 года в разгар думского скандала. «10 марта. В вагоне Ольга нам рассказала про свой разговор с ней (императрицей – А. В.). Она в первый раз сказала, что у бедного маленького эта ужасная болезнь и оттого она сама больна и никогда окончательно не поправится. Про Григория она сказала, что как ей не верить в него, когда она видит, что маленькому лучше, как только тот около него или за него молится. В Крыму, оказывается, после нашего отъезда у Алексея было кровотечение в почках (ужас!) и послали за Григорием. Все прекратилось с его приездом! Боже мой, как это ужасно и как их жалко». К другим это прозрение пришло еще позднее. “Вот теперь я могу сказать, – говорил полковник Кобылинский, комендант при арестованной в 1917 году Царской Семье, – что настанет время, когда русское общество узнает, каким невероятным мукам подвергалась эта Семья, когда разные газетные писаки с первых и до последних дней революции наделяли Их интимную жизнь разными своими измышлениями. Возьмите хоть всю эту грязь с Распутиным. Мне много приходилось беседовать по этому вопросу с Боткиным. Государыня болела истерией. Болезнь привела Ее к религиозному экстазу. Кроме того, так долгожданный и единственный Сын болен и нет сил помочь Ему. Ее муки как матери на почве этого религиозного экстаза и создали Распутина. Распутин был для Нее святой. Вот когда живешь и имеешь постоянное общение с этой Семьей, тогда, бывало, понимаешь, как пошло и подло обливали эту Семью грязью. Можно себе представить, что Они все переживали и чувствовали, когда читали в Царском все милые русские газеты». Но не только газеты. Были и пасквильные книги хотя бы того же Илиодора, на которые вдохновлял монаха-отступника пролетарский писатель. «Думаю, что в близком будущем к вам быть может явится некий россиянин, довольно интересный парень, обладающий еще более интересными документами, – известил Горький А. В. Амфитеатрова 29 июля 1914 года. – Было бы весьма чудесно, если бы вы помогли ему разобраться в хаосе его души и во всем, что он знает». И несколько абзацами ниже: «Бегство Илиодорово многими оценивается как событие катастрофическое, говорят, будто-де оный беглец исполнен знанием многих тайн». «Убегая за границу, я в Петрограде и Финляндии виделся с А. С. Пругавиным и А. М. Горьким, – писал сам Труфанов Амфитеатрову. – Эти господа своим авторитетным словом утвердили мое намерение разоблачить печатно подоплеку жизни династии Романовых; последний из них обещал оказать этому делу всяческое содействие, посоветовавши поселиться около Вас, г. Амфитеатров, ожидать берлинского издателя Ладыжникова и из Парижа адвоката по печатным и издательским делам. К сожалению, последовавшая война разрушила наладившиеся было планы и я на время поселился в Христиании». Встреча произошла на даче еще одного писателя – Чирикова, где Илиодор зачитывал Горькому имевшиеся у него письма и документы, а несколько позднее в сентябре 1914 года в экстренном прибавлении к № 240 газеты «День» сообщалось о том, что «Илиодор прислал письмо родителям с подробностями своего побега из России и упомянул, что границу Финляндии ему помогли пересечь «друзья-писатели». Тогда же Илиодор писал революционеру-эмигранту А. Л. Теплову: «Получивши обвинительный акт по 73, 74, 103 и 102 ст., я 2 июля убежал из России через Финляндию. Переправили меня через границу Горький и Пругавин. Просили и приказывали мне, как можно скорее писать книгу о Распутине и царице (…) Сейчас книга почти готова: остановка только за документами, находящимися в Финляндии у моей супруги. Книга называется «Святой черт» – (на … знаменитого «старца Русского Двора» – Распутина… из личных наблюдений и воспоминаний рассказанного другими). В этой книге я сказал ужасную и интересную правду о Распутине, правду, которая даже и за границей не известна. На основании документальных данных я, насколько мог, доказал, что Распутин развратный мужик, пакостник, живет с царицей Александрой и родил от нее наследника Алексея, и что Распутин – неофициальный Русский император и Патриарх Российской церкви. Размер книги – приблизительно 10-15 печатных листов». Впрочем несмотря на эти планы в других письмах Труфанов жаловался на безденежье и просил у Горького денег, а тот – как уже говорилось выше – шалил в одном из писем: «Любопытное совпадение: в 5 году – поп предшествовал революции, ныне иеромонах. Будем надеяться, что в следующий раз эту роль станет играть архиерей». Так сбылись и предсказанное Толстым своему Илиодору отречение и снятие сана, и связь расстриги с революционерами, и заграница, и даже обращение к Государю, точнее к Государыне, которой Труфанов в 1916 году предлагал купить во избежание скандала свою пасквильную книгу, в противном случае угрожая передать ее немцам, чтобы те разбрасывали экземпляры с германских аэропланов над позициями русских солдат. Императрица ответила отказом. В том же, 1916 году, Илиодора неудачно попытался использовать честолюбивый министр внутренних дел А. Н. Хвостов, задумавший предпринять очередную попытку убийства Распутина. На этот раз Илиодор не только уклонился, но даже попытался Распутина предупредить, прислав ему телеграмму. «Григорию Распутину. Петроград. Гороховая, № 62. Имею убедительные доказательства покушения высоких лиц твою жизнь. Пришли доверенное лицо. Труфанов». Распутина в конечном счете эта забота бывшего товарища не спасла, в ночь с 16 на 17 декабря английский агент Освальд Рейнер в компании Великого князя Дмитрия Павловича, графа Феликса Юсупова и народного избранника Владимира Пуришкевича всадил ему в лоб третью, решающую пулю, а Илиодор через полгода после этого происшествия вернулся в Россию, где вышла его теперь уже в сущности бесполезная книга, затерявшаяся среди десятка других скандальных публикаций о «Гришке». Но Труфанов по-прежнему стремился на самый гребень исторической волны. После большевистского переворота он заявил о своей поддержке новой власти. «К октябрьской революции отношусь сочувственно, ибо после февральской революции остались помещики, купцы и фабриканты, которые пили народную кровь». После этого Труфанов попытался создать на царицынских землях коммуну «Вечного мира», объявлял себя то «русским папой», то «патриархом», сотрудничал с ВЧК и в апреле 1921 года писал новому « государю», который, к слову сказать, в своих статьях еще много лет назад радостно называл его символом черносотенства. Но для Илиодора страстные и вдохновенные речи о любви к царю и Отечеству были теперь в далеком прошлом. Иные идеи его влекли: «Глубокоуважаемый товарищ – брат Владимир Ильич! С тех пор как я вышел из рядов попов-мракобесов, я в течение 9 лет мечтал о церковной революции. В нынешнем году (на Пасху) церковная революция началась в Царицыне. Народ, осуществляя свои державные права, избрал и поставил меня патриархом «Живой Христовой Церкви». Но дело пошло не так, как я предполагал, ибо оно начато не так, как должно. Революция началась без санкции центральной Советской власти. Чтобы поправить дело и двинуть его по более правильному пути, я обращаюсь к Вам и кратко поясняю следующее: церковная революция имеет целью разрушить поповское царство, отнять у народных масс искаженное христианство и утвердить их религиозное сознание на основах истинного христианства или религии человечности. А все эти достижения церковной революции должны привести к одному: к примирению масс с коммунистическим устройством жизни. Вести русскую массу к политической коммуне нужно через религиозную общину. Другим путем идти будет слишком болезненно. Как Вы, Владимир Ильич, смотрите на это? Признаете ли Вы какое-либо значение за церковной революции в деле достижения русским народом идеалов социалистической революции? Если Вы интересуетесь затронутым вопросом, то не нужно ли будет приехать мне к Вам в Москву и лично побеседовать с Вами об этом, по моему мнению, весьма важном деле? Прошу Вас ответить мне и написать мне краткое письмо о своем желании видеть меня и говорить со мной о церковной русской революции. Остаюсь преданный Вам ваш брат-товарищ-гражданин Сергей Михайлович Труфанов (патриарх Илиодор)». Канцелярия вождя факт получения письма зафиксировала, но отвечать товарищу, брату и гражданину Ильич не стал. Да и что бы он мог ответить? Религиозная община, искаженное христианство, идеи разрушить поповское царство – все это выглядело зловещей пародией на толстовство, которым Илиодор-Труфанов увлекся сразу же вслед за черносотенством, и в искаженном, дьявольском этом пересечении была своя горькая закономерность. Обезьянство и зловещая пародийность стали главными чертами утвердившегося в стране большевизма. Пародия на церковные службы, пародия на святых и их мощи. Пародия на Царство Божие на земле… Однако есть вещи, которые подделать нельзя. Как бы ни были парадоксальным образом схожи жизненные пути двух Илиодоров – честолюбивого монаха-расстриги и усумнившегося несчастного толстовского инока, все ставит по местам смерть. Герой Льва Толстого, по замыслу своего создателя, должен был взять на себя вину другого человека и принять казнь вместе с двумя разбойниками. А Сергей Труфанов, некогда Толстого проклинавший, а потом сравнивавший его со Христом и сам себя называвший русским папой и патриархом, в 1922 году покинул СССР и оказался в Берлине, а когда его европейская карьера не задалась, перебрался в Америку, где, по свидетельству Михаила Агурского, «обошел, наверное, все известные церкви и секты, не исключая ку-клукс-клана», написал несколько книг и работал по разным данным швейцаром в одной из нью-йоркских гостиниц или уборщиком в страховой компании. Известно также, что Труфанов обращался с письмом к владыке Феофану (Быстрову), обучавшему его в начале века в петербургской Духовной академии и предупреждавшему от непомерной гордости: «Я сознаю мои непростительные грехи перед Святою Церковью и лично перед Вами и прошу, умоляю Ваше Высокопреосвященство помолиться обо мне, погибающем, чтобы принести Господу сокрушенное покаяние и избавиться от обольщения, в каком я находился». Искренен он был или нет этот переменчивый человек, кто скажет? Впрочем, судя по всему, умер он не в лоне Православной церкви, а будучи баптистом. Произошло это в 1952 году. P.S. Лев Николаевич Толстой похоронен в Ясной Поляне. На могиле его нет ни таблички, ни креста – зеленый холмик на краю оврага. Столыпина похоронили в Киево-Печерской Лавре. Григория Распутина – в Царском Селе, но в марте семнадцатого вожди революционного народа извлекли его тело из гроба и сожгли. Та же участь – уничтожение тел и сожжение – ждала и членов Царской Семьи, ныне прославленных в чине страстотерпцев. Могила Илиодора затерялась в Америке. Все это наше – русское, не знающее границ… Источник Литература   www.pseudology.org