Фатех Вергасов

Русская писательница и переводчица. Автор превосходных биографических книг ("Роберт Бернс", 1959 и др.), блестяще переводившая на немецкий Владимира Маяковского (в том числе "Мистерию-буфф" - по его личной просьбе), с немецкого - Франца Кафку и Генриха Белля, с английского - Эптона Синклера, Джерома Сэллинджера (по существу Райт-Ковалева стала соавтором русской версии его знаменитого романа "Над пропастью во ржи") и Уильяма Фолкнера.

Ее переводы, идеально точные не в ущерб органике текста, сами по себе были и остаются произведениями искусства.

В архиве Ю.Б.Софиева найдены только два его письма к Рите Райт-Ковалевой. Это черновики, где есть повторы, которые, вероятно, были убраны в письмах, переписанных набело. В первом письме нет даты. Все напечатано на скверной машинке – “картавой”, как сам ее называл Ю.Б., и прочитывается с трудом.

Несколько раз писала Вам по старому адресу – ул. Сухомбаева, писала из Риги, где мне дали Ваш адрес в ТЮЗе, писала из Москвы.И только узнав от Бронислава Влад. Сосинского (мы с ним в очень добрых отношениях) Ваш новый адрес, смею еще раз беспокоить Вас в надежде, что те письма пропали, чем и объясняется огорчившее меня молчание.А писала я Вам потому, что занимаюсь биографией Бориса Владимировича Вильде и в журнале “Числа” увидела прекрасную фотографию, где вы оба – молодые и необыкновенно милые – сидите рядом, внизу.

Мне обещали эту фотографию переснять (жду давно, хотя до провербиальных трех лет, когда полагается ждать обещанного, еще два осталось) – и я хотела узнать у Вас – помните ли Вы Бориса Вильде, знаете ли его “Диалог в тюрьме”, который я перевела заново, – и вообще – хотите ли Вы мне немножко помочь?

Мне сейчас трудно и долго повторять то, что я писала Вам из Прибалтики – как трогали меня старые Ваши стихи, как много я читала в эту зиму о Ваших сверстниках, какая хорошая улыбка у Вас на той фотографии…Но повторю только основное: совершенно случайно, когда я, чудом попав в Париж в 1968 году (меня пригласила “переведенная” мной Натали Саррот), – я увидела в “Музее человека” мемориальную доску с именами Вильде и Левицкого, и моя спутница оказалась сестрой Ирэн Вильде – жены Бориса… И все.

А потом, летом, из Эстонии, я написала очередную открытку Эвелине (сестре Ирэн) – и она мне ответила, что я – на родине ее бофрера* и учителя, что его помнят в Тарту и т.д. И тут мне показали в Тарту вторую доску – на гимназии, где учился БВ. И началось…* Бофрер (фр.) – брат жены.Не знаю – верите ли Вы во всякие “запретные идеалистические” и т.д. чудеса. Я – верю. И ко мне стали стекаться сведения о БВ.

А когда я прочла его “Диалог” – я поняла, что хочу все знать про него…И стала “копить” обрывки разговоров, встречать его старых однокашников – и судьба свела меня с чудесными людьми, много страдавшими, но сохранившими светлый ум и настоящее сердце, – и теперь, наверное, нет на свете человека, который знал бы больше о БВ, чем я…

2

Мне очень помог и Сосинский, и Игорь Андр. Кривошеин – и всякие старые журналы, и много хороших людей. Я видела мать БВ – недавно она скончалась, в полном затмении разума, но я еще застала ее в сравнительно хорошем состоянии – она путала времена, но все же много мне рассказала. И теперь надо накопленное “отдавать”…

Это очень трудно: когда в “Н.М.” (“Новый мир”. – Н.Ч.) был мой друг А.Т.Твардовский и другие прекрасные люди, мы договорились, что я для них напишу о жизни и подвиге БВ – в феврале 72 года исполняется 30 лет со дня расстрела группы “Музея человека”, во главе с БВ, немцами, в Париже.

Но – увы… “Новый мир” “кончился” – и все возможности ушли. (А я там напечатала свой последний перевод – №№ 3-4, 70 г. – называется “Бойня № 5, или Крестовый поход детей” Воннегута.)“Сгорела” и серия ЖЗЛ – ушел ее главный редактор, – и теперь туда нет ходу…

А мой “Роберт Бернс” вышел у них тремя изданиями…Но мне предлагают написать что-то вроде “мемориального спектакля” для Рижского ТЮЗа – и статью о БВ для одного альманаха “Пути в незнаемое”, где в вып. № 8 есть мои клочки воспоминаний об акад. Павлове (я у него работала почти 6 лет).

Никак не могу взяться – материала уйма – 50 писем БВ и матери, дневники Эвелины, письма из тюрьмы и т.д…И – все, что есть о Сопротивлении у моих друзей и в библиотеке Иностр. лит-ры. Здесь, в Голицине, живет Юрий Домбровский: он сказал мне, что Вы живы и здоровы, чему я несказанно обрадовалась: значит, Ваше молчание – просто случайность.Пожалуйста, пожалуйста, напишите мне хоть два слова – получил, мол, письмо, отвечу, когда смогу.

И тогда я Вам напишу подробно – что мне хотелось бы узнать о БВ.Простите, что я так настойчиво прошу о внимании, но Сосинский мне сказал, что Вы очень добры…В надежде на эту доброту, буду ждать.Простите за машинку – почерк у меня аховый.Всего Вам самого доброго и светлого. Ваша Рита Райт.М.Б., Вам прислать какие-нибудь мои книги? (Если найду!) R.

Глубокоуважаемая Рита Яковлевна!

Сегодня я получил Ваше очень интересное и очень милое благожелательное письмо, из которого прежде всего узнал, что Вы мне уже несколько раз писали по старому адресу и все эти письма до меня не дошли! Это необычайно досадно и, откровенно говоря, даже мало понятно для меня.

За тринадцать лет жизни на старой квартире у меня сложились очень хорошие отношения не только с соседями, но и с почтальонами, и, когда я переехал на новую квартиру, вся моя корреспонденция попадала к соседям и они обычно довольно аккуратно переправляли ее мне…

Хотя и бывало, что некоторые письма как-то затеривались. Видимо, такая несчастная судьба постигла и Ваши письма. Во всяком случае, я очень благодарен моему другу Вадиму Сосинскому за то, что он снабдил Вас моим новым адресом и я обрел очень интересного для меня милого корреспондента.

Вы пишете, что занимаетесь биографией Бориса Владимировича Вильде, и спрашиваете меня, хочу ли я Вам немножко помочь. Рита Яковлевна, не только хочу, но считаю своим товарищеским долгом перед человеком, с которым встречался в течение пятнадцати лет и о котором Вы прочитали на мемориальной доске у входа в “Музей человека” выдержку из приказа де Голля: “Вильде. Оставлен при университете, выдающийся пионер науки. Целиком посвятил себя делу подпольного Сопротивления.

Будучи арестован гестапо и приговорен к смертной казни, явил своим поведением во время суда и под пулями высший пример храбрости и самоотречения”. Здесь ничего нет от обычно возвышенного стиля военных реляций, потому что эти точные правдивые слова точно соответствуют делам и характеру очень скромного сдержанного человека, проявившего с первых же окаянных дней немецкой оккупации Парижа столько боевой активности, выдержки, мужества и необычайной силы духа.

И Вы знаете, что даже самый термин “Сопротивление”, вошедший в историю Второй мировой войны, принадлежит Вильде и его товарищу и сподвижнику Анатолию Левицкому, тоже молодому французскому ученому русского происхождения, расстрелянному вместе с Вильде.

Они назвали этим словом “Резистанс” подпольную газету, которую начали печатать уже в 1940 году в организованной ими в подвалах “Музея человека” подпольной типографии. Но сразу же я должен и огорчить Вас, Вы обладаете по этому делу таким богатым материалом, что, увы, я предполагаю, ничего нового, интересного и полезного я прибавить к нему не смогу…* *

Наконец-то протянулась между нами ниточка, – а я уже горевала… Спасибо Вам за ласковое письмо, за милую “грассирующую” машинку… И – за неожиданное упоминание двух людей, которых я и знаю, и люблю, – я говорю об Алексее Эйснере и Наташе Столяровой.

Алешу видела совсем недавно, у вдовы Овадия Савича – Али, с которой связаны давней дружбой и А.В. – и я.Мы с ним встречаемся редко, но всегда – хорошо. А эта наша встреча была особенно для меня важной: говорили с ним о тех годах и людях, с которыми я сейчас сжилась, как со своими современниками, – о Борисе Вильде (он его мало знал), о Володе Варшавском* – его он знал больше – и о моей вечно дорогой Марине Цветаевой – знали ли Вы ее?*

В.Б.Сосинский дал мне письма Варшавского – милый, наверно, человек, добрый и неприкаянный. К сожалению, для нас он – “табу” – связан с “неугодными” нам кругами… R.И я рассказывала, как всю зиму жила (увы! – мысленно!) – в Городе – Светоче – “где Площадь – и та Этуаль, а звезды так сплошь – этуали…”

И прочла стихи – Ваши, Алешины и заметки БВ – о Стефане Георге, о Рильке…Милый Юрий Борисович, простите за сумбур – так нахлынуло все, что перечитала и передумала нынешней зимой…Еще раз – вкратце: неисповедимыми путями меня “запустило” – как ракету на луну! – в чужую замечательную жизнь – в жизнь Бориса Вильде – и в жизнь тех людей, которые создавали вокруг него совсем особую атмосферу.

Если мне суждено еще немножко пожить, – а жить для меня – значит работать, – то я напишу обо всем этом. Не утонуть бы только в том гигантском материале, который – даже помимо моей воли! – все копится и копится у меня в столе…

Беда в том, что я – не писатель и у меня нет той доли благородного графоманства, которое помогает нашим прозаикам. Я – переводчик, т.е. – отражение, я – не драматург, а актер, исполняющий чужой текст… Это я делаю, как говорят, точно и добросовестно, легко перевоплощаюсь в любого автора.А писать самой…

Правда, я написала книгу о Роберте Бернсе (за что и была приглашена дважды в Шотландию!), писала и всякие воспоминания – о своей молодости, о встречах – к несчастью, этих книг у меня нет – посылаю только сборник, где – кусочки моей молодости… И пришлю книгу Воннегута – она в городе – называется “Колыбель для кошки”.Да, писать самой мне бесконечно трудно, особенно потому, что все от меня чего-то ждут… Тут мешают многие причины – о них распространяться в письме не стану – думаю, что они общепонятны…

2

Теперь – о моих встречах: Вы спрашиваете – знаю ли я Катаева. Знаю. Знала его еще в 20-х годах. Считаю одним из самых одаренных наших писателей – но… огромное – но…Он – человек необузданной фантазии, при полном отсутствии чего-то, что можно назвать как угодно: чувство правды, совесть и т.д. Этого он лишен начисто… И мне кажется, что Бунин вовсе не так уж добродушно о нем отзывался… Да, талантом его Бог не обидел, а вот совестью…

Кстати, если Вы знали Буниных, то, наверно, знаете и Леонида Федоровича Зурова? Мы – т.е. его эстонская приятельница и я – писали ему – и он не отвечает… Жив ли он? Я нашла в маленьком музее в Печорах (ездила туда по следам БВ и Зурова) – письма Зурова – очень хорошие, умные и интересные… Об этом ему и писала, хотела расспросить о его поездке с БВ по Печорскому краю…

Может быть, и дождусь каких-то известий – а может быть, на всех нас легла тень той обиды, которую испытывает Зуров от бесцеремонного обращения с его кумиром и учителем – Буниным…Что ж, не впервые грехи других ложатся на невиноватых – и мы расплачиваемся за чужие ошибки – и даже больше…

Чтобы “покончить” с собой – зовут меня – официально – Раиса, отчество – Яковлевна, но так как с юных лет я что-то пописывала и дома звали Рита, то и вышла Рита Райт – так меня все до сих пор и называют. Оттого – и Рита Яковлевна.

Муж мой – Николай Петрович Ковалев – погиб в 1946 году, был он инженер-капитаном 1 ранга, подводником… Моя дочь – Маргарита Николаевна Ковалева – биолог, а кроме того – киносценарист и режиссер, окончила ВГИК, уже после биофака.

Много работала в экспедиции по энтомологии, а потом занялась научными и учебными фильмами. Но сейчас переводит – она знает языки. Живем мы с ней отдельно, но очень связаны и по работе – и по душе… Внуков, слава Аллаху, нет…

3

Жизнь сейчас сложная – много работала впустую: лежит мой перевод “Замка” – Ф.Кафки, – я и его “Процесс” перевела! – провалился план нового перевода моего (как и Вашего!) любимого Голдинга, которого я хорошо знаю: я давно хотела перевести “Повелитель мух”, но его перебил очень плохой перевод в “Вокруг света” – так исковеркать вещь мог только дилетант… Но все же что-то от Голдинга осталось… Кстати, не хотел бы “Простор” напечатать что-либо из коротких очерков Голдинга? Есть прелестные вещи…

Вообще хорошо бы мне как-нибудь приехать – но сейчас это нереально…А теперь – возврат к БВ.О чем хочется знать?1. Борис писал матери (у меня есть около 50-ти его писем к ней – с 1930 по 1939 гг.), что он “познакомился с группой молодых поэтов, сотрудников “Чисел”, – и, как я Вам, кажется, писала, есть групповой снимок, где внизу – очень красивые и милые! – Вы с ним сидите рядом. (Снова умоляю Рижский ТЮЗ переснять это фото – для меня и для Вас: кстати, Вам и они писали, на старый адрес – и ответа не получили!)

Мне хочется знать – почему нет ни одного стихотворения Вильде нигде – я-то знаю, что стихи он писал слабые, – но что Вы можете мне рассказать именно об этой стороне его жизни: читал ли он свои стихи?

Пробовал ли он их “пристраивать” – в журналы? Читали ли Вы его опусы? Попробуйте, дорогой Юрий Борисович, припомнить все, что для Вас связано с темой “БВ – и его стихи”, – его участие в “Кочевье”?(Для меня это – одна из линий его биографии: сначала – считал себя поэтом – писал матери, что “буду писателем или не буду никем…” Потом – не знаю, когда и как, но понял, что поэтом не станет.

Перешел на разбор других поэтов, причем вкус у него оказался отменный: любил Рильке, Поля Валери, О.Мандельштама и т.д. Что вы помните о БВ и стихах? Читали ли Вы ему Ваши стихи? (В прежних письмах я Вам писала, как мне милы были найденные в старых журналах Ваши застенчивые и светлые строки…)

4

Значит, первое – о литературном облике БВ. И пусть Вас не смущает, что придется – я уверена! – писать правду – он и сам ее понял……И только в тюрьме, перед самой смертью, не удержался – и стал писать стихи по-французски – у меня есть письмо его к жене, где он так прекрасно пишет о “волшебстве” поэзии – и прилагает свои стихи – о море – очень подражательные, но удивительно трогательные…

Помните ли Вы еще французский? Стал ли он для Вас вторым родным языком, как для Бориса? Тогда – пришлю его последние стихи.

Ох, уже перелезаю на пятую страницу – простите ли Вы меня?Дальше, о Борисе Вильде:Вопрос 2: Знали ли Вы его жену, Ирэн Вильде-Лот? Помните ли, как и когда Вы ее видели? Знали ли Вы ее мать – Мирру Ивановну Лот-Бородину, – она дочь не химика, а ботаника Бородина, в Париже жила с 1908 года, я прочитала в Ленингр. архиве Академии наук ее письма к сестре, тоже ученой женщине, – Инне Любименко, – и узнала, как она обожала Бориса.

Впрочем, его любила вся семья: я дружна с младшей сестрой Ирэн, Эвелиной Фальк, она живет в Париже, приезжает сюда. Она – ученица Бориса В. – и тоже боготворила его – привезла мне свои старые дневнички – страниц 10 (фотокопии) – очень интересно…

5

Вопрос 3: Как и чем жили Вы в Париже? Борис служил то – в фотографии, то – в Музее, завоевал себе имя ученого, изучил много языков – и бросил литературу. (Бросил ли? Переводил эстонскую прозу и т.д.) А Вы? Знаю, что Ваша жена была прекрасным поэтом, как и Вы. Но давало ли это Вам возможность жить? Что Вы делали?

Ариадна Сергеевна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, моя соседка по дому и – смею сказать – мой друг, – рассказывала, как она работала у зубного врача, давала уроки и т.д. “Мы все жили двойной жизнью, – сказала она. – Для заработка – и для души…”Что делали Вы – для того и другого?!

Милый Юрий Борисович, больше не буду Вас мучить…Если приведет Бог встретиться – а я в это верю! – то поговорим еще подробнее…Бываете ли Вы в Москве? Если – да, то спишемся – и я приеду из любого угла СССР – повидать Вас.

Спасибо на добром слове – рада, что мои переводы пришлись по душе и Вам, и Вашим “молодым”. Привет им сердечный.А Вас разрешите обнять, по-стариковски, и крепко пожать Вашу руку. Спасибо за Вашу доброту. Ваша Рита Райт.P.S. “Диалог в тюрьме” тоже пришлю: он – в городе. С 1-го сентября – пишите в Голицино.

Милая моя и дорогая Рита Яковлевна!

Прежде всего огромное спасибо за чудесное письмо и за книгу, которую я получил позавчера и которая была у меня тотчас же отобрана молодыми – они живут под Алма-Атой на даче. Читать буду после них!

Очень меня обрадовало, что Вы в дружеских отношениях с Алешой (Эйсне. – Н.Ч.) и с Наташей Столяровой. Марину Ивановну, увы!, близко я не знал, встречались в литературных кругах. А Володя Варшавский большой мой приятель, так же как и Вася Яновский (он в Америке), прозаик. Из поэтов большой мой друг Лида Червинская – талантлива и умна. Леня Зуров тоже приятель, но вот что мне написал тоже старинный друг, поэт Виктор Мамченко – он тоже попал в беду: его разбил паралич – Леня Зуров находится в психиатрической больнице.

От возвращения на Родину его удержал Бунин. Это мне рассказывал сам Зуров. “У Вас здесь определенное имя, Вы написали несколько романов, они благожелательно отмечены критикой. Там это все придется зачеркнуть. Все начинать сначала, Вам не двадцать лет. Можно ли писать о жизни и о людях, которые Вам совершенно не знакомы?”

Когда мы расставались с Червинской, она мне сказала: “Ты знаешь, я постараюсь вернуться в Одессу…” Никуда она не вернулась.Теперь, дорогая Рита Яковлевна, приходится мне Вас огорчить! С Борисом Вильде (Дикой) я встречался на протяжении нескольких лет. Он мне был очень симпатичен, но (почему-то?) близкими друзьями мы не стали.

Возможно, из-за некоторой замкнутости наших характеров.С 1929 по 1932 гг. я был председателем “Союза молодых русских поэтов и писателей во Франции”. В это время ко мне пришли два молодых человека, два приятеля, только что окончившие Сорбонну, – Борис Вильде (этнограф, историк культуры…) и Юрий Мандельштам (филолог), никакого отношения к Осипу не имевший и потому впоследствии в шутку именовавшийся “Мандельштам ненастоящий”! Приятели писали стихи, занимались литературой и хотели поступить в Союз.

2

После беседы с ними я попросил их подать заявление, и на ближайшем заседании правления они были приняты, так как их стихи были грамотные. В середине 20-х годов, когда по слову Ант. Ладинского – Мы службу начинали Веселым юнгой и простым стихом, маститые старики наши, в том числе и Иван Алексеевич Бунин, относились к нам весьма не милостиво, совершенно не собираясь потесниться, чтобы уступить нам хоть краешек стула в эмигрантской литературе.

Нам пришлось упорно заняться “самоутверждением”. Были созданы “Союз молодых…”, потом “Кочевье”, “Перекресток”. Союз первым начал издавать коллективные сборники стихов (сознаюсь по секрету, это была моя идея, на которой я очень настаивал) – и об нас заговорила критика.

Мы устраивали литературные вечера, устраивали чтение и разбор стихов. Кое-кто пришел к нам на помощь. У нас читал Бальмонт, Марина Цветаева, проф. М.Гофман (пушкинист) и дружески помогали поэты “среднего поколения”: Вл. Ходасевич, “Гумилевский цех”: Г.Адамович, Г.Иванов, И.Одоевцева, Н.Оцуп. В начале тридцатых Оцуп стал издавать “Числа”, оперевшись главным образом на “молодых”. Во всех этих предприятиях участвовал Борис Дикой. Но стихов его я не помню. Обычно он участвовал в прениях, выступал с докладами.

На вечерах появлялся со своей красавицей женой, светлой, “платиновой”, блондинкой Ириной, дочерью профессора Лотта. Он был женат на русской, и Ирина свободно владела русским.Потом мы вместе участвовали в “Круге”, до войны литературный кружок с определенной антифашистской направленностью, выпускавший альманахи “Круг”. Я там печатал стихи, что печатал Борис – не помню!

В “Круге” очень близкое деятельное участие принимал замечательный человек старшего поколения Илья Исидорович Бунаков-Фундаминский. Во время войны немцы его казнили, увезя в Германию, как антифашиста и еврея. Вместе с тоже замечательным человеком, ставшей легендарной в “Сопротивлении”, матерью Марией Скопцовой и священником Дмитрием Клепининым.Борис никогда не скрывал своих прокоммунистических убеждений, но публичных его политических высказываний (докладов) я не помню.

Его приятель Юра Мандельштам был скорее правых убеждений, сотрудничая в газете “Возрождение” (стихи, критические и литературоведческие статьи). Он тоже трагически погиб при оккупации, и совсем “глупо”. Евреям было запрещено выходить из дому после 8 ч. вечера. Юра, по вечерам не выходя из дому, по внутренней лестнице поднимался на 4-й этаж играть в карты.

Какой-то подлец донес, немцы сделали обыск, и сколько жена не уверяла (Юра был женат на дочери композитора Игоря Стравинского), что муж в доме, его арестовали, увезли в Дранси, потом в Германию и там казнили. Так же погиб очень интересный писатель и очень хороший и умный человек Юрий Фельзен (его уничтожили, как еврея).Много было у нас в Париже бед в это окаянное время.

3

Но я вспоминаю еще довоенное время. “Круг” не устраивал публичных выступлений, мы выпускали альманахи, а собирались в частной квартире у И.И.Фундаминского, читались доклады на литературные или антифашистские темы, часто очень жестоко спорили. События на Хасане, а потом финско-советская война у многих из нас вызывали взрыв патриотического чувства.

В “Круге” начались споры, в основном между “стариками” и “молодыми” (“молодыми” нас можно было назвать весьма условно!). Но в “Круге” среди “стариков” был и Керенский, и еще кое-кто из руководящих деятелей февральской революции. На одном из заседаний, уже во время финской войны, Ант. Ладинский заявил: “Это война героев с героями, настолько невероятно тяжелы и суровы хотя бы климатические условия. А для каждого честного русского человека, где бы он ни был, – его место в Красной Армии.

На наше горе, для нас это невозможно, но мы должны быть всей душой с Родиной”. Борис обычно бывал на заседаниях “Круга”, но вел себя очень скромно, сидел скромно, сдержанно и молчаливо. Там же около “Круга” был создан еще один кружок. Инициаторами его были В.Варшавский, В.Яновский и я.

Нашу идею горячо поддержал Бунаков. У нас была мысль собрать людей, конечно, которых мы знали, объединить их общностью цели – идейной борьбой с фашизмом, выработкой мировоззрения на основе служения социальной правде. “Мой путь” к этому времени как бы завершался:Так фабричный гудок и лопата –Трудный опыт, пришедший не зря,Мне открыл и жестоко и внятно Смысл и чаянья Октября.

Мне во многом помогло посильное участие в “Народном фронте” – знаменательные события 1936 г. во Франции. Я думаю, Алеша Эйсне помнит это время, мы были с ним вместе.Кружок организовался. Приняли приглашение Борис Вильде, Володя Сосинский, Вадим Андреев и я.

Но я оказался в “проигрыше”. Все участники, конечно, были убежденные антифашисты, но в те годы в эмиграции был в очень большой моде “христианский социализм”, и весьма любопытно, что самыми ревностными христианами были наши евреи, и мои ближайшие друзья Володя Варшавский и Вася Яновский были в их числе.

Меня же влек к себе живой, реальный человек, волновало попранное человеческое достоинство, подлинный гуманизм, и я был совершенно чужд мистике, все, что было дорого мне, было в равной мере дорого и моим друзьям, но пути наши оказались различными…Борис бывал с нами почти во всех наших литературных делах, Борис Дикой, а Борис Вильде уже серьезно занимался французской наукой. И в науке он себя проявлял и смело, и талантливо.

А в русской литературе скромно и сдержанно, и потому не запомнился. И вот когда пришла беда, вдруг этот “молчаливый” человек обнаружил такую изумительную силу духа, такую боевую энергию, что стал в первые ряды национальных героев Франции. И даже сам термин “Резистанс” в истории Второй мировой войны ввели Борис Вильде и А.Левицкий.Дорогая Рита Яковлевна, я совершенно зря болтаю, Вы все это знаете, кстати, гораздо больше меня.

Мать Бориса я знал, знали, что она русская – Бородина, а Ирину знали все, так как она почти всегда бывала вместе с Борисом на наших лит. вечерах.Как и чем я жил в Париже?Ариадна Сергеевна ответила совершенно точно: “Мы все жили двойной жизнью – для “хлеба насущного” и “для души”. После Белградского университета, чтобы попасть во Францию, я подписал Рабочий контракт на земляные работы в Оверне. Тут я впервые попал в Западную Европу.

4

Приехал в Тироль, был в Зальцбурге, пересек Швейцарию, только из окна вагона увидел Париж, пересек Луару и приехал в Туль. Деревенька в живописнейших лесных горах Оверни. Рабочие бараки. Нары. 10 часов работы. Иногда целый день разгружал вагоны – 50-килограммовые мешки с цементом. Вагон на запасных путях в поле. Нужно было сбегать по двум доскам с мешком на спине. С непривычки было трудно. Но скоро освоился.

Приходил в барак. Мылся, тщательно отмывал дневную цементную пыль. Ужинал в нашей рабочей кантине, которую держала семья испанского каменщика. А потом засовывал в щель огромного лакированного ящика, стоящего у стены, тяжелый медный кругляк – 5 су и ждал, пока кончатся охи и вздохи, шумы и громы внутри ящика и польется нежная мелодия вальса. До упаду танцевал с двумя хорошенькими испанскими дочками хозяйки кантины. И был счастлив! Не шучу.

Дело не в испанках, конечно, а потому, что меня с детства душил “мира восторг беспредельный”, и потому, что всю жизнь, увы, я был полу – если не полным – идиотом. Деревеньку окружала Овернь. Большие мохнатые ели росли по скалам. В деревеньке была церковка, чуть ли не XII века. На вершине холма развалины замка. В первый же выходной стал карабкаться к ним.

Мой новый знакомый по нарам, в прошлом московский студент-филолог, так же, как и я, влюбленный в Блока и Ахматову, был хорошим пианистом. Как-то он попросил у кюре разрешения поиграть на органе. Кюре послушал его и стал упрашивать его играть на органе во время мессы. Приятель согласился и жарил вместо Аве Мария или Баха “У камина”, “Отцвели уж давно хризантемы в саду”, “Ночи безумные, ночи бессонные”… Кюре и богомольцы были в восторге. А мне он играл, когда мы были в одиночестве в пустой церкви, Баха, Грига.

Мы взбирались по каменистым тропинкам, шалея от хвойного духа и от изумительных закатов, и наперебой читали друг другу: Возле синего озера юная матьОтошла от моей колыбели……Ставь же свой парус косматый,Меть свои крепкие латы…Или:Высокие своды костелаСиней, чем небесная твердь…И врывался любимый мой Лермонтов:И с грустью тайной и сердечнойЯ думал: жалкий человек…Чего он хочет? Небо ясно, Под небом места много всем, Но беспрестанно и напрасно Один враждует он…Зачем?

Но кроме этого приятеля был у меня 50-летний отец – в прошлом довольно большой артиллерийский начальник – теперь же мужественный рабочий, как и я, и еще несколько приятелей по Белградскому университету, подписавших тот же контракт. Никому из них “мира восторг беспредельный” не мешал жить по-человечески нормально, а Овернь, закаты, развалины замка, церковка XII века, новые люди, новые впечатления не вызывали никакого восторга, а работа казалась чертовски тяжелой и проклятущей.

Они решили без моего ведома, но со мной вместе, разорвать контракт (это можно было сделать без всяких материальных издержек) и укатить в городок Монтаржи (городок оказался чудеснейшим, тоже с замком, с собором XIII века, с улицами и каналами (Венеция Гатинэ) и с массой легенд, да еще окруженный лесами!).

5

Но и с фабрикой резиновых изделий: калош, плащей, велосипедных шин и т.д. Фабричка была старенькой, и гигиенические условия были намного хуже, чем на земляных работах в Оверне, во всяком случае от земляных работ еще никто не умирал, а здесь, конечно, негласно, какая-то неведомая болезнь время от времени переселяла кое-кого в другой мир. За полтора года мое горло было окончательно разъедено бензином, которым я растворял сырой каучук, мастеря и клея калоши. По 10 часов дышал им, как и все мои товарищи по работе в длиннющем помещении, с низким потолком, без вентиляции.

Зато здесь я получил “духовную пищу”. Русская рабочая колония (не в смысле принудительном, общество) была большая, больше 1000 человек. В большинстве бывшие интеллигенты или полуинтеллигенты. 6 дней в неделю, по 10 часов в день (1924 год).

С 1936 года во Франции была введена 5-дневная 40-часовая неделя с двумя выходными. Мы воздавали фабрике, “седьмой день, суббота (читай, воскресенье) Господу Богу своему”.

Причем у каждого был, конечно, свой бог. Для кого – отдых, лежание целый день в постели с книгой или в сладких объятьях Морфея. Для кого – бесконечные беседы с друзьями за бутылками “пинара” (дешевое вино) во французских кафе или в русских кабачках, выросших, как грибы, вокруг фабрики, здесь уж душа нараспашку, а вечером в город (4 километра), в кино или на танцульку, а чаще в более злачные места; ну а кой-кто и по русскому обычаю… “каскетка набекрень, Дрожит все население Окрестных деревень…”

Источник

Однажды Рита Райт-Ковалева, переводчица, худенькая, пожилая женщина, кстати, врач-физиолог, работала у Павлова, дала мне свои записки о встречах с Маяковским. Она переводила его “Мистерию-буфф” на немецкий для постановки во время конгресса Коминтерна. В последнем сборнике “Новое о Маяковском” есть его письмо к Рите Райт. Дружна с Лилей Брик. Маяковский был очень влюбчивым человеком.

Я начал удивляться тому, как жили трое в одной квартире – Брики и Маяковский, что за странные отношения? Оказывается, Лиля отвергла Осипа, как мужа, и жила с ним по-братски. Когда она, попросту выражаясь, спуталась с Маяковским, никаких претензий со стороны законного мужа не было. Мало того, когда они охладели друг к другу, то продолжали жить в одной квартире, каждый имел любовниц и любовников, и никто никому не устраивал сцен. Только Ося никого не имел.

Последний роман был у Маяковского с Вероникой Полонской, женой артиста Яншина. После предсмертного письма Маяковского, где Вероника Витольдовна Полонская названа была среди членов его семьи и наследников, Яншин с ней разошелся.

Записки интересные, я восторженно сказал об этом Райт-Ковалевой. Сейчас она заканчивает книгу о Бернсе. В один из вечеров за столом она вспомнила о Хлебникове, и ее дочь, тоже Маргарита, прочитала очень неплохие, к моему удивлению, без всяких выкрутасов стихи Хлебникова.

О дочери мать готова говорить без конца, беспокоится, что она задерживается в девках, хотя уже окончила университет, работает и занимается верховой ездой. Недавно снимался фильм о Сурикове, она скакала на коне, участвовала во взятии снежного городка.

2

Сосед по столу писатель из Владимира Светозаров когда-то жил на Покровке, 3, в Доме писателей, вместе с Фадеевым, женатом тогда на Валерии Герасимовой, с Артемом Веселым, Светловым и другими известными литераторами. Рассказывал, как у них жил Шолохов, когда привез первую часть “Тихого Дона”.

Вначале он обратился к Авербаху, руководителю РАППа, тот отверг, он пошел к Ермилову, главному редактору “Октября”, тому тоже не понравился роман из быта казачества. Шолохов пришел в общежитие убитый, сказал, что бросит писать ко всем чертям и уедет к себе обратно.

Ему посоветовали обратиться к Серафимовичу. Шолохов пошел. От Серафимовича начался путь большого писателя.

3

Артем Веселый жил вместе со своим отцом, работавшим на Покровке, 3 сторожем и дворником. Написав что-нибудь, Артем обычно расклеивал страницы по стенкам, вешал на шпильки, на кнопки, чтобы сразу перед глазами была вся рукопись, ходил от страницы к странице и вносил правку, дописывал. Однажды пришел домой, волоча по полу огромную и грязную цепь. Для чего?

“Нэпманов давить будем! За что кровь проливали?” Он был страстным революционером, и когда в 1937 его забрали, не мог себе представить, в чем его обвиняют, бросался на следователя с кулаками, и его запороли плетьми на допросе. До смерти.

4

Рядом со мной во 2-й комнате жила Мария Борисовна, жена расстрелянного поэта-символиста Анатолия Каменского. Знает французский, жила в Париже, потом в России получила 10 лет, после чего была в ссылке в Караганде, и в общей сложности отбарабанила лет 18.

Очень добрая, но беспокойная, с признаками склероза старая женщина. Изводила нас хлопотами о дворовой собачке Азе и беспрестанной заботой о телевизоре. Хлопочет об издании стихов мужа. Обещали. Сказала однажды: “Ой, столько страданий, пока издашь книгу, столько страданий! Каждому писателю надо в ноги поклониться!” В Доме она живет уже 3 месяца. Это компенсация за все 18 лет.

До снега стояло несколько теплых дней, совсем весна, подсохли дорожки, распустилась ольха пышными шмелиными почками. Перед окнами столовой я посадил тонкий тополек на память. Он, кажется, принялся. Из Дома проводили меня очень тепло. Серафима Ивановна оставляла жить без путевки.

Ион Друцэ, молдавский писатель, предложил мне взаймы 500 рублей с условием, чтобы я вернул, когда издам книгу, но никак не раньше. Очень симпатичный молодой человек, этот Друце, остроумный рассказчик.

Иван Щеголихин

www.pseudology.org