1926
Эрнест Хемингуэй
Фиеста (И восходит солнце)
Часть вторая
16

Дождь шел с утра. Горы заволокло поднявшимся с моря туманом. Не видно было горных вершин. Плато стало мрачным и
тусклым, и очертания деревьев и домов изменились. Я вышел за город, чтобы посмотреть на ненастье. Темные тучи
наползали на горы с моря.

Флаги на площади, мокрые, висли на белых шестах, к фасадам домов липли влажные полотнища, а дождь то моросил, то лил
как из ведра, загоняя всех под аркаду, и вся площадь покрылась лужами, потемневшие, мокрые улицы опустели; но Фиеста не
прекращалась. Просто дождь загнал её под крышу.

В цирке люди теснились на крытых местах, спасаясь от дождя, и смотрели состязание бискайских и наваррских танцоров и
певцов, потом танцоры из Валь-карлоса в своих национальных костюмах танцевали на улице под глухой стук мокрых от дождя
барабанов, а впереди на крупных, толстоногих лошадях, покрытых мокрыми попонами, ехали промокшие дирижеры оркестров.
Толпа уже переполнила все кафе под аркадой, и туда же пришли танцоры и уселись за столики, вытянув туго обмотанные
белые ноги, стряхивая воду с обшитых бубенцами колпаков и развешивая для просушки свои красные и фиолетовые куртки на
спинках стульев. Дождь лил все сильнее.

Я оставил всю компанию в кафе и один пошел в отель побриться к обеду. Когда я брился у себя в комнате, в дверь постучали.

— Войдите! — крикнул я.

Вошел Монтойя.

— Как поживаете? — спросил он.
— Отлично, — сказал я.
— Сегодня нет боя.
— Нет, — сказал я, — сегодня только дождь.
— Где ваши друзья?
— В кафе Ирунья.

Монтойя улыбнулся своей смущенной улыбкой.

— Вот что, — сказал он. — Вы знаете американского посла?
— Да, — сказал я. — Американского посла все знают.
— Он сейчас здесь, в Памплоне.
— Да, — сказал я. — Его уже все видели.
— Я тоже его видел, — сказал Монтойя. Он помолчал. Я продолжал бриться.
— Садитесь, — сказал я. — Я попрошу, чтобы подали вина.
— Нет, нет. Мне нужно идти.

Я кончил бриться, наклонился над тазом и обмыл лицо холодной водой. Монтойя все стоял и казался ещё более смущенным,
чем всегда.

— Вот что, — сказал он, — ко мне только что присылали из "Гранд-отеля" с приглашением от посольских для Педро Ромеро и
Марсьяла Лаланда на чашку кофе сегодня вечером.

— Ну, — сказал я. — Марсьялу это не повредит.
— Марсьял сегодня весь день в Сан-Себастьяне. Он уехал утром на машине с Маркесом. Не думаю, чтобы они сегодня
вернулись.

Монтойя стоял смущенный. Он ждал, чтобы я сказал что-нибудь.

— Не передавайте Ромеро приглашение, — сказал я.
— Вы думаете?
— Безусловно.

Монтойя просиял.

— Я пришел спросить вас, потому что вы американец, — сказал он.
— Я бы так поступил.
— Вот, — сказал Монтойя, — берут такого мальчика. Они не знают, чего он стоит. Они не знают, кем он может стать. Любому
иностранцу легко захвалить его. Начинается с чашки кофе в "Гранд-отеле", а через год он конченый человек.
— Как Альгабено, — сказал я.
— Да, как Альгабено.
— Это такая публика, — сказал я. — Здесь есть одна американка, которая коллекционирует Матадоров.
— Я знаю. Они выбирают самых молодых.
— Да, — сказал я. — Старые жиреют.
— Или сходят с ума, как Галло.
— Ну что ж, — сказал я, — дело простое. Не передавайте ему приглашение, только всего.
— Он такой чудесный малый! — сказал Монтойя. — Он должен держаться своих. Незачем ему заниматься такой ерундой.
— Не хотите ли Выпить? — спросил я.
— Нет, нет, мне нужно идти, — сказал Монтойя. Он вышел.

Я спустился вниз, вышел на улицу и пошел под аркадой вокруг площади. Дождь все ещё лил. Я заглянул в кафе Ирунья, нет ли
там наших, но их там не было, и я обошел площадь кругом и вернулся в отель. Они все сидели за обедом в столовой первого
этажа. Они сильно опередили меня, и не стоило даже пытаться догнать их. Билл нанимал чистильщиков обуви для Майкла.
Чистильщики заглядывали в дверь, и Билл подзывал каждого и заставлял обрабатывать ноги Майкла.

— Одиннадцатый раз мне чистят ботинки, — сказал Майкл. — Знаете, Билл просто осел.

Весть, очевидно, распространилась среди чистильщиков. Вошел ещё один.

— Limpia botas? [почистить ботинки? (исп.)] — спросил он Билла.
— Не мне, — сказал Билл. — Вот этому сеньору.

Чистильщик встал на колени рядом со своим коллегой и занялся свободным ботинком Майкла, который уже и так сверкал в
электрическом свете.

— Чудило этот Билл, — сказал Майкл.

Я Пил красное вино и так отстал от них, что мне было слегка неловко за эту возню с ботинками. Я посмотрел кругом. За
соседним столиком сидел Педро Ромеро. Когда я кивнул ему, он встал и попросил меня перейти к его столику и познакомиться
с его другом. Их столик был рядом и почти касался нашего. Я познакомился с его другом, мадридским спортивным критиком
маленьким человеком с худым лицом. Я сказал Ромеро, как я восхищен его работой, и он весь просиял. Мы говорили по-
испански, а мадридский критик немного знал французский язык. Я протянул руку к нашему столику за своей бутылкой вина, но
критик остановил меня. Ромеро засмеялся.

— Выпейте с нами, — сказал он по-английски.

Он очень стеснялся своего английского языка, но ему нравилось говорить по-английски, и немного погодя он стал называть
слова, в которых был не уверен, и спрашивал меня о них. Ему особенно хотелось знать, как по-английски Corrida de toros,
точный перевод. Английское название, означающее "бой Быков", казалось ему сомнительным. Я объяснил, что "бой Быков"
по-испански значит lidia toro. Испанское слово corrida по-английски значит "бег Быков". А по-французски — Course de taureaux,
ввернул критик. Испанского слова для боя Быков нет.

Педро Ромеро сказал, что выучился немного по-английски в Гибралтаре. Родился он в Ронде. Это недалеко от Гибралтара.
Искусству тореро он учился в Малаге, в тамошней школе тавромахии. В школе он пробыл всего три года. Критик подтрунивал
над тем, что Ромеро употребляет много малагских выражений. Ему девятнадцать лет, сказал Ромеро. Его старший брат
работает с ним в качестве бандерильеро, но живет не в этом отеле, а в другом, поменьше, вместе со всей куадрильей.
Ромеро спросил меня, сколько раз я видел его на арене. Я сказал, что только три. Я тут же спохватился, что на самом деле я
видел его всего два раза, но мне не захотелось объяснять ему мою ошибку.

— Где видели меня раньше? В Мадриде?
— Да, — соврал я. Я читал отчеты в спортивных журналах о его двух выступлениях в Мадриде и поэтому был спокоен.
— Первое выступление или второе?
— Первое.
— Я очень плохо работал, — сказал он. — Второе прошло лучше. Помните? повернулся он к критику.

Он нисколько не был смущен. Он говорил о своей работе так, словно смотрел на неё со стороны. В нем не было и тени
тщеславия или бахвальства.

— Я очень рад, что вам нравится моя работа, — сказал он. — Но вы ещё настоящей моей работы не видели. Завтра, если
попадется хороший Бык, я надеюсь показать её вам.

Сказав это, он улыбнулся, опасаясь, как бы я или критик не подумали, что он хвастает.

— Буду очень рад, если увижу, — сказал критик. — Мне хочется, чтобы вы меня убедили.
— Ему не очень нравится моя работа. — Ромеро повернулся ко мне. Лицо его было серьезно.

Критик сказал, что ему очень нравится работа Ромеро, но что ей ещё не хватает законченности.

— Вот завтра увидите, если попадется хороший Бык.
— Вы видели завтрашних Быков? — спросил меня критик.
— Да. Я видел, как их выгружали.

Педро Ромеро наклонился вперед.

— Ну, как ваше мнение?
— Очень хороши, — сказал я. — Все — около двадцати шести арроба. Очень короткие рога. Разве вы их не видели?
— Видел, конечно, — сказал Ромеро.
— Двадцати шести арроба не потянут, — сказал критик.
— Нет, — сказал Ромеро.
— У них бананы вместо рогов, — сказал критик.
— По-вашему, бананы? — спросил Ромеро. Он с улыбкой повернулся ко мне. — И по-вашему, бананы?
— Нет, — сказал я, — рога как рога.
— Очень короткие, — сказал Педро Ромеро. — Очень, очень короткие. Но все-таки не бананы.
— Послушайте, Джейк, — позвала Брет с соседнего столика. — Что же вы нас бросили?
— Это только временно, — оказал я. — Мы говорим о Быках.
— Не важничайте.
— Скажите ему, что Быки безрогие! — крикнул Майкл. Он был Пьян.

Ромеро вопросительно взглянул на меня.

— Очень Пьяный, — сказал я. — Borracho! Muy borracho!
— Что же вы нас не знакомите с вашими друзьями? — сказала Брет. Она не сводила глаз с Педро Ромеро. Я спросил, не выпьют
ли они кофе с нами. Оба встали. Лицо у Ромеро было очень смуглое. Держался он превосходно.

Я представил их всем по очереди, и они уже хотели сесть, но не хватило места, и мы все перешли Пить кофе к большому столу
у стены. Майкл велел подать бутылку Фундадору (Spanish brandy) и рюмки для всех. Было много Пьяной болтовни.

— Скажи ему, что, по-моему, писать — занятие гнусное, — говорил Билл. Скажи, скажи ему. Скажи ему; мне стыдно, что я писатель.

Педро Ромеро сидел рядом с Брет и слушал её.

— Ну, скажи ему! — кричал Билл.

Ромеро, улыбаясь, поднял голову.

— Этот сеньор, — сказал я, — писатель.

Ромеро с почтением посмотрел на Билла.

— И тот тоже, — сказал я, указывая на Кона.
— Он похож на Виляльту, — сказал Ромеро, глядя на Билла. — Правда, Рафаэль, он похож на Виляльту?
— Не нахожу, — ответил критик.
— Правда, — по-испански сказал Ромеро, — он очень похож на Виляльту. А Пьяный сеньор чем занимается?
— Ничем.
— Потому он и пьет?
— Нет. Он собирается жениться на этой сеньоре.
— Скажите ему, что все Быки безрогие! — крикнул Майкл, очень Пьяный, с другого конца стола.
— Что он говорит?
— Он Пьян.
— Джейк! — крикнул Майкл, — скажите ему, что Быки безрогие!
— Вы понимаете? — спросил я.
— Да.

Я был уверен, что он не понял, поэтому в не беспокоился.
— Скажите ему, что Брет хочет посмотреть, как он надевает свои зеленые штаны.
— Хватит, Майкл.
— Скажите ему, что Брет до смерти хочется знать, как он влезает в свои штаны.
— Хватит.

Все это время Ромеро вертел свою рюмку и разговаривал с Брет. Брет говорила по-французски, а он говорил по-испански и
немного по-английски и смеялся.

Билл наполнил рюмки.

— Скажите ему, что Брет хочет...
— Ох, заткнитесь, Майкл, ради Христа!

Ромеро поднял глаза и улыбнулся.

— Это я понял, — сказал он.

В эту минуту в столовую вошел Монтойя. Он уже хотел улыбнуться мне, но тут увидел, что Педро Ромеро, держа большую
рюмку коньяку в руке, весело смеется, сидя между мной и Женщиной с обнаженными плечами, а вокруг стола одни пьяные. Он
даже не кивнул.

Монтойя вышел из комнаты. Майкл встал, готовясь провозгласить тост.

— Выпьем за... — начал он.
— Педро Ромеро, — сказал я. Все встали. Ромеро принял тост очень серьезно, и мы все чокнулись и осушили наши рюмки,
причем я старался, чтобы все кончилось скорей, так как Майкл пытался объяснить, что он хотел Выпить совсем за другое. Но
все сошло благополучно, и Педро Ромеро пожал всем руки и вышел вместе с критиком.
— Бог мой! Какой очаровательный мальчик, — сказала Брет. — Что бы я дала, чтобы посмотреть, как он влезает в свой костюм.
Он, наверное, пользуется рожком для ботинок.
— Я хотел сказать ему это, — начал Майкл, — а Джейк все время перебивал меня. Зачем вы перебиваете меня? Вы думаете, вы
лучше меня говорите по-испански?
— Отстаньте, Майкл! Никто вас не перебивал.
— Нет, я хотел бы это выяснить. — Он отвернулся от меня. — Вы думаете. Кон, вы важная птица? Вы думаете, вам место в нашей
компании? В компании, которая хочет повеселиться? Ради бога, не шумите так, Кон.
— Бросьте, Майкл, — сказал Кон.
— Вы думаете, вы здесь нужны Брет? Вы думаете, с вами веселей? Отчего вы все время молчите?
— Все, что я имел сказать, Майкл, я уже сказал вам на днях.
— Я, конечно, не писатель. — Ноги плохо держали Майкла, и он опирался на стол. — Я не гений. Но я знаю, когда я лишний. Почему
вы, Кон, не чувствуете, когда вы лишний? Уходите. Уходите, ради всего святого! Уберите свою скорбную еврейскую
физиономию. Разве я не прав?

Он посмотрел на нас.
— Конечно, прав, — сказал я. — Пойдемте все в кафе Ирунья.
— Нет, вы скажите, разве я не прав? Я люблю эту Женщину.
— Ох, не начинай сначала. Хватит уже, Майкл, — сказала Брет.
— Разве я не прав, Джейк?

Кон все ещё сидел за столом. Лицо его стало изжелта-бледным, как всегда, когда его оскорбляли, но вместе с тем, казалось,
ему это приятно. Он тешил себя ребячливой полупьяной игрой в герои: все это из-за его связи с титулованной леди.

— Джейк, — сказал Майкл. Он чуть не плакал. — Вы знаете, что я прав. Послушайте, вы! — Он повернулся к Кону. — Уходите! Сейчас
же уходите!
— Не уйду, Майкл, — сказал Кон.
— Ах, не уйдете! — Майкл пошел к нему вокруг стола.

Кон встал и снял очки. Он стоял наготове, изжелта-бледный, с полуопущенными руками, гордо и бесстрашно ожидая нападения,
готовый дать бой за свою даму сердца.

Я обхватил Майкла.

— Идем в кафе, — сказал я. — Ведь не можете вы ударить его здесь, в отеле.
— Верно! — сказал Майкл. — Очень верная мысль.

Мы пошли к дверям. Пока Майкл, спотыкаясь, поднимался по ступенькам, я посмотрел через плечо и увидел, что Кон снова
надевает очки. Билл сидел за столом и наливал себе рюмку Фундадору (Spanish brandy). Брет сидела, глядя прямо перед собой.

Когда мы вышли на площадь, дождя уже не было и луна пыталась выглянуть из-за туч. Дул ветер. Играл военный оркестр, и в
дальнем конце площади толпа собралась вокруг пиротехника и его сына, пускавших шары с нагретым воздухом. Шары
поднимались толчками, по диагонали, и ветер разрывал их или прибивал к одному из домов на площади. Иногда они падали в
толпу. Магний вспыхивал, шар взрывался, и люди разбегались. Никто не танцевал на площади, гравий был слишком мокрый!

Брет вышла из отеля с Биллом и Коном и подошла к нам. Мы стояли в толпе и смотрели на дона Мануэля Оркито, короля
фейерверка, который стоял на маленьком помосте, осторожно подталкивая палками шары, стоял высоко над толпой и пускал
шары по ветру. Ветер сбивал все шары, и лицо дона Мануэля блестело от пота в свете его сложного фейерверка, который
падал в толпу, взрывался и прыгал, брызжа искрами и треща под ногами. Каждый раз, как светящийся бумажный пузырь
кренился, вспыхивал и падал, в толпе поднимались крики.

— Не повезло дону Мануэлю, — сказал Билл.
— Откуда вы знаете, что его зовут дон Мануэль? — спросила Брет.
— В афише сказано. Дон Мануэль Оркито, пиротехник esta ciudad [этого города (исп.)].
— Globos illuminados [светящиеся шары (исп.)], — сказал Майкл. Коллекция Globos illuminados. Так сказано в афише.

Ветер относил звуки оркестра.

— Хоть бы один поднялся, — сказала Врет. — Этот дон Мануэль прямо из себя выходит.
— Он, должно быть, целый месяц готовился, чтобы они взлетели и получилось: "Слава святому Фермину", — сказал Билл.
— Globos illuminados, — сказал Майкл. — Целая куча дурацких Globos illuminados.
— Идемте, — сказала Брет. — Что мы тут стоим?
— Её светлость желает Выпить, — сказал Майкл.
— Как это ты догадался? — сказала Брет.

В кафе было тесно и очень шумно. Никто на нас не обратил внимания. Свободного столика мы не нашли. Стоял
оглушительный шум.

— Давайте уйдем отсюда, — сказал Билл.

Под аркой продолжалось гулянье. Кое-где за столиками сидели англичане и американцы из Биаррица в спортивных костюмах.
Многие Женщины разглядывали гуляющих в лорнет. Мы встретили девушку из Биаррица, с которой недавно нас познакомил
Билл. Она жила с подругой в "Гранд-отеле". У подруги разболелась голова, и она пошла спать.

— Вот бар, — сказал Майкл.
 
Это был "Миланский бар", тесный второразрядный кабачок, где можно было перекусить и где в задней комнате танцевали. Мы
все сели за столик и заказали бутылку Фундадору (Spanish brandy). В кабачке было пустовато. Никакого веселья не замечалось.

— Фу, как здесь скучно, — сказал Билл.
— Ещё слишком рано.
— Возьмем Фундадор (Spanish brandy) с собой и придем попозже, — сказал Билл. — Не хочу я сидеть тут в такой вечер.
— Пойдемте обратно и поглядим на англичан, — сказал Майкл. — Люблю глядеть на англичан.
— Они ужасны, — сказал Билл. — Откуда они взялись?
— Они приехали из Биаррица, — сказал Майкл. — Они приехали посмотреть на забавную, миленькую испанскую Фиесту.
— Я им покажу Фиесту! — сказал Билл.
— Вы ужасно красивая девушка, — обратился Майкл к знакомой Билла. Откуда вы явились?
— Хватит, Майкл.
— Послушайте, она же прелестна. Где я был? Где были мои глаза? Вы просто прелесть. Скажите, мы знакомы? Пойдемте со
мной и Биллом. Мы пропишем англичанам Фиесту.
— Я им покажу Фиесту! — сказал Билл. — Какого черта им здесь нужно?
— Идем, — сказал Майкл. — Только мы втроем. Пропишем Фиесту английской сволочи. Надеюсь, вы не англичанка? Я шотландец.
Ненавижу англичан. Я им покажу Фиесту! Идем, Билл.

В окно нам видно было, как все трое, взявшись под руки, зашагали к кафе. На площади взвивались ракеты.
— Я ещё посижу здесь, — сказала Брет.
— Я останусь с вами, — сказал Кон.
— Ох нет! — сказала Брет. — Ради бога, уйдите куда-нибудь. Разве вы не видите, что нам с Джейком нужно поговорить?
— Этого я не знал, — сказал Кон. — Я просто хотел тут посидеть, потому что я слегка Пьян.
— Вот уж действительно причина. Если вы пьяны, ступайте спать. Ступайте спать.
— Достаточно грубо я с ним обошлась? — спросила Брет, когда Кон уже ушел. — Господи, как он мне надоел!
— Веселья от него мало.
— Он угнетает меня.
— Он очень плохо ведет себя.
— Ужасно плохо. А имел случай показать, как нужно вести себя.
— Он, наверно, и сейчас стоит за дверью.
— Да. С него станется. Знаешь, я теперь поняла, что с ним творится. Он не может поверить, что это ничего не значило.
— Я знаю.
— Никто другой не вел бы себя так. Ох, как мне это все надоело! А Майкл-то. Майкл тоже хорош.
— Майклу очень тяжело.
— Да. Но из этого не следует, что нужно быть свиньей.
— Все ведут себя плохо, — сказал я. — Дай только случай.
— Ты бы иначе себя вел. — Врет взглянула на меня.
— Я был бы таким же идиотом, как Кон.
— Милый, зачем мы говорим такую чушь?
— Хорошо. Давай говорить о чем хочешь.
— Не сердись. У меня нет никого, кроме тебя, а мне так скверно сегодня.
— У тебя есть Майкл.
— Да, Майкл, Вот тоже сокровище, правда?
— Послушай, — сказал я. — Майклу очень тяжело, что Кон здесь околачивается и не отходит от тебя.
— Будто я не знаю, милый. Пожалуйста, не говори об этом, мне и так тошно.

Я никогда ещё не видел, чтобы Брет так нервничала. Она избегала моего взгляда и упорно смотрела в стену.

— Хочешь пройтись?
— Да. Пойдем.

Я закупорил бутылку Фундадору (Spanish brandy) и отдал её буфетчику.

— Выпьем ещё, — сказала Брет. — У меня нервы разгулялись.

Мы Выпили ещё по рюмке мягкого душистого коньяка.

— Идем, — сказала Брет.

Когда мы вышли, я увидел Кона, выходящего из-под аркады.

— Ну конечно, вот он, — сказала Брет.
— Он не может уйти от тебя.
— Бедняга!
— А мне ни капли его не жаль. Я сам его ненавижу.
— Я тоже, — она вздрогнула, — ненавижу за то, что он так страдает.

Я взял её под руку, и мы пошли по неширокой улице прочь от толпы и огней площади. На улице было темно и мокро, и мы пошли
к укреплениям на окраину города. Мы проходили мимо открытых дверей винных лавок, откуда свет падал на черную мокрую
улицу и доносились внезапные взрывы музыки.

— Хочешь зайти?
— Нет.

На окраине мы шли по мокрой траве, потом поднялись на каменный крепостной вал. Я постелил газету на камень, и Брет села.
По ту сторону темной равнины видны были горы. Дул сильный ветер, и тучи то и дело закрывали луну. Под нами чернели
глубокие рвы укреплений. Позади были деревья, и тень от собора, и силуэт очерченного лунным светом города.

— Не горюй, — сказал я.
— Мне очень скверно, — сказала Врет. — Давай помолчим.

Мы смотрели на равнину. Длинными рядами стояли под луной темные деревья. По дороге, поднимающейся в гору, двигались
автомобильные фары. На вершине горы светились огни крепости. Внизу, налево, текла река. Она вздулась от дождя, вода
была черная и гладкая, деревья темные. Мы сидели на валу и смотрели. Брет глядела прямо перед собой. Вдруг она
вздрогнула:

— Холодно.
— Хочешь вернуться?
— Пойдем парком...

Мы сошли с вала. Тучи снова заволакивали небо. В парке под деревьями было темно.

— Джейк, ты ещё любишь меня?
— Да, — сказал я.
— Знаешь, я погибла, — сказала Брет.
— Что ты?
— Я погибла. Я с ума схожу по этому мальчишке, Ромеро. Я, наверное, влюбилась в него.
— Я не стал бы этого делать на твоем месте.
— Я не могу с собой сладить. Я погибла. У меня все рвется внутри.
— Не делай этого.
— Не могу с собой сладить. Я никогда не могла с собой сладить.
— Это надо прекратить.
— Как же я прекращу? Не могу я ничего прекратить. Посмотри.

Она протянула мне руку.
— Все во мне вот так дрожит.
— Не надо этого делать.
— Не могу с собой сладить. Я все равно погибла. Неужели ты не понимаешь?
— Нет.
— Я должна что-нибудь сделать. Я должна сделать что-нибудь такое, чего мне по-настоящему хочется. Я потеряла уважение к себе.
— Совсем тебе не нужно этого делать.
— Милый, не мучь меня. Как ты думаешь, легко мне терпеть этого несчастного Кона и скандалы, которые устраивает Майкл?
— Знаю, что нелегко.
— Не могу же я все время Напиваться.
— Нет.
— Милый, пожалуйста, останься со мной. Ты останешься со мной и поможешь мне?
— Конечно.
— Я не говорю, что это хорошо. Хотя для меня это хорошо. Господи, никогда я не чувствовала себя такой дрянью.
— Что ты хочешь, чтобы я сделал?
— Пойдем, — сказала Брет. — Пойдем разыщем его.

Мы вместе шли в темноте под деревьями по усыпанной гравием аллее, потом аллея кончилась, и мы через ворота парка
вышли на улицу, ведущую в город.

Педро Ромеро был в кафе. Он сидел за столиком с другими Матадорами и спортивными критиками. Все они курили сигары.
Когда мы вошли, они посмотрели на нас. Ромеро поклонился улыбаясь. Мы сели за столик в середине комнаты.

— Попроси его перейти к нам и Выпить с нами.
— Подожди. Он сам придет.
— Не могу смотреть на него.
— А на него приятно смотреть, — сказал я.
— Всю жизнь я делала все, что мне хочется.
— Знаю.
— Я чувствую себя такой дрянью.
— Будет тебе, — сказал я.
— Господи! — сказала Брет. — Чего только Женщинам не приходится выносить.
— Разве?
— Ох, я чувствую себя такой дрянью.

Я посмотрел в их сторону. Педро Ромеро улыбнулся. Он сказал что-то сидящим с ним за столиком и встал. Он подошел к
нашему столику. Я встал, и мы пожали друг другу руки.

— Не хотите ли Выпить?
— Позвольте мне угостить вас, — сказал он. Он отодвинул стул и сел, безмолвно испросив разрешение у Брет. Держался он
превосходно. Но продолжал курить. Сигара хорошо шла к его лицу.
— Вы любите сигары? — спросил я.
— Очень. Я всегда курю сигары.

Это придавало ему вес. С сигарой он казался старше. Я обратил внимание на кожу его лица. Она была чистая, гладкая и
очень смуглая. На скуле виднелся треугольный шрам. Я видел, что он смотрит на Брет. Он чувствовал, что между ними что-то
есть. Он, должно быть, почувствовал это, когда Брет пожала ему руку. Но он вел себя очень осторожно. Я думаю, он был
уверен, но боялся сделать промах.

— Вы завтра выступаете? — спросил я.
— Да, — сказал он. — Альгабено был ранен сегодня в Мадриде. Вы слышали?
— Нет, — сказал я. — Тяжело?

Он покачал головой.

— Пустяки. Вот сюда. — Он показал на свою ладонь.

Брет потянулась к его руке и расправила пальцы.

— а-а, вы умеете гадать? — сказал он по-английски.
— Немного. Не хотите?
— Хочу, я очень люблю это. — Он положил руку на стол, ладонью вверх. Скажите, что я буду жить вечно и стану миллионером. — Он
все ещё был очень вежлив, но более уверен в себе. — Посмотрите, — сказал он, — есть ли у меня там Быки?

Он засмеялся. Рука у него была очень красивая, с сухим запястьем.
— Тут тысячи Быков, — сказала Брет. Все её волнение прошло. Она была очень хороша.
— Отлично, — засмеялся Ромеро. — По тысяче дуро за штуку, — сказал он мне по-испански. — Скажите ещё что-нибудь.
— Хорошая рука, — сказала Брет. — Я думаю, он проживет очень долго.
— Говорите мне, а не вашему другу.
— Я говорю, что вы долго проживете.
— Знаю, — сказал Ромеро. — Я никогда не умру.

Я постучал костяшками пальцев по столу. Ромеро заметил это. Он покачал головой.

— Нет. Этого не нужно. Быки — мои лучшие друзья.

Я перевел его слова Брет.

— Вы убиваете своих друзей? — спросила она.
— Всегда, — сказал он по-английски и засмеялся. — Чтобы они не убили меня. — Он посмотрел на неё через стол.
— Вы хорошо говорите по-английски.
— Да, — сказал он. — Иногда говорю неплохо. Только об этом никто не должен знать. Не годится, чтобы тореро говорил по-английски.
— Почему? — спросила Брет.
— Не годится. Все будут недовольны. У нас так не полагается.
— Почему будут недовольны?
— Просто так. Тореро не должен быть такой.
— А какой же?

Он засмеялся, нахлобучил шляпу на глава, передвинул сигару во рту и сделал сердитое лицо.
— Как те за столом, — сказал он. Я поглядел туда. Он в точности передразнил выражение лица Насионаля. Он улыбнулся, и лицо
его приняло прежнее выражение. — Нет. Я должен забыть английский язык.
— Только не сейчас, — сказала Брет.
— Не надо?
— Не надо.
— Ну не буду.

Он снова засмеялся.

— Я хочу такую шляпу, — сказала Брет.
— Хорошо, я вам достану.
— Отлично. Смотрите же, достаньте.
— Непременно. Сегодня же достану.

Я встал. Ромеро тоже поднялся.

— Сидите, — сказал я. — Я пойду разыщу наших друзей и приведу их сюда.

Он посмотрел на меня. Это был взгляд, в последний раз спрашивающий, все ли ясно. Все было ясно.

— Садитесь, — сказала ему Брет. — Поучите меня говорить по-испански.

Он сел и взглянул на неё через стол. Я вышел. Люди, сидевшие за столиком Матадоров, провожали меня жесткими взглядами.
Приятного в этом было мало. Двадцать минут спустя, когда я вернулся и заглянул в кафе, Брет и Педро Ромеро уже не было.
На столике ещё стояли стаканы из-под кофе и наши три пустые рюмки. Подошел официант с салфеткой, собрал стаканы и
рюмки и вытер стол.
 
17

У входа в "Миланский бар" я нашел Билла, Майкла и Эдну. Эдной звали знакомую Билла.

— Нас выставили, — сказала Эдна.
— С помощью полиции, — сказал Майкл. — Там, в баре, сидят люди, которым я не по вкусу.
— Я уже четыре раза удерживала их от драки, — сказала Эдна. — Вы должны помочь мне.

Лицо у Билла пылало.

— Идем опять туда, Эдна, — сказал он. — Идите туда и потанцуйте с Майклом.
— Это же глупо, — сказала Эдна. — Ну опять будет скандал.
— Биаррицкие свиньи, — сказал Билл.
— Идем, — сказал Майкл. — Бар это или не бар? Не имеют они права занимать все помещение.
— Славный ты мой Майкл, — сказал Билл. — Приезжает такая английская свинья и оскорбляет Майкла и портит нам Фиесту.
— Это такие мерзавцы, — сказал Майкл. — Ненавижу англичан.
— Не смеют они оскорблять Майкла, — сказал Билл. — Майкл замечательный малый. Не смеют они оскорблять Майкла. Я этого не
потерплю. Не все ли равно, банкрот он или не банкрот. — Голос у него сорвался.
— Да, не все ли равно? — сказал Майкл. — Мне лично все равно. Джейку тоже. Может быть, вам не все равно?
— Все равно, — сказала Эдна. — А вы правда банкрот?
— Ну конечно. Вам все равно, Билл?

Билл обнял Майкла за плечи.
— Я сам хотел бы быть банкротом. Я бы этой сволочи показал.
— Просто они англичане, — сказал Майкл. — Наплевать на то, что говорят англичане.
— Подлые свиньи, — сказал Билл. — Сейчас пойду и выволоку их.
— Билл! — Эдна взглянула на меня. — Пожалуйста, не ходите туда, Билл. Они же дураки.
— Правильно, — сказал Майкл. — Дураки. Я так и знал, что все оттого, что они дураки.
— Не позволю говорить про Майкла такие вещи, — сказал Билл.
— Вы их знаете? — спросил я Майкла.
— Нет. Первый раз в жизни вижу. Они говорят, что знают меня.
— Не потерплю, — сказал Билл.
— Идем отсюда. Пойдемте в кафе Суисо, — сказал я.
— Это шайка Эдниных друзей из Биаррица, — сказал Билл.
— Да они просто дураки, — сказала Эдна.
— Один из них Чарли Блэкмен из Чикаго, — сказал Билл.
— В жизни не бывал в Чикаго, — сказал Майкл.

Эдна расхохоталась и никак не могла остановиться.

— Ну, вы, банкроты, уведите меня отсюда.
— Из-за чего был скандал? — спросил я Эдну. Мы шли Через площадь в кафе Суисо Билл исчез.
— Я не знаю, как это вышло, но кто-то позвал полицию, чтобы вывести Майкла из задней комнаты, где танцуют. Там были
какие-то люди, которые встречались с Майклом в Каннах. А что такое с Майклом?
— Он, вероятно, должен им, — сказал я. — Люди обычно сердятся на это.

На площади, перед билетными кассами, дожидались две очереди. Люди сидели на стульях или просто на земле, завернувшись
в одеяла и старые газеты. Они заняли очередь, чтобы утром, когда откроются кассы, купить билеты на бой Быков. Тучи
расходились, светила луна. Многие в очереди спали.

Не успели мы занять столик на террасе кафе Суисо и заказать Фундадору (Spanish brandy), как появился Роберт Кон.

— Где Брет? — спросил он.
— Не знаю.
— Она была с вами.
— Она, должно быть, пошла спать.
— Нет.
— Я не знаю, где она.

Лицо его в электрическом свете было изжелта-бледно. Он не садился.

— Скажите мне, где она.
— Сядьте, — сказал я. — Я не знаю, где она.
— Вы лжете!
— Отстаньте.
— Скажите мне, где Брет.
— Ничего я вам не скажу.
— Вы знаете, где она.
— Если бы и знал, вам не сказал бы.
— Да подите вы к черту, Кон! — крикнул Майкл через стол. — Брет сбежала с мальчишкой Матадором. У них сейчас медовый
месяц.
— Замолчите!
— Да подите вы к черту, — томно протянул Майкл.
— Это правда? — Кон повернулся ко мне.
— Подите к черту!
— Она была с вами. Это правда?
— Подите к черту!
— Я заставлю вас сказать, — он шагнул вперед, — сводник проклятый!

Я замахнулся на него, но он успел увернуться от удара. Я видел, как лицо его отклонилось в сторону под электрическим
фонарем. Потом он ударил меня, и я сел на тротуар. Когда я начал подниматься на ноги, он ещё два раза ударил меня. Я упал
навзничь под один из столиков. Я хотел встать, но почувствовал, что у меня нет ног. Я знал, что должен подняться и ударить
его. Майкл помог мне встать. Кто-то вылил мне на голову графин воды. Майкл поддерживал меня, и я заметил, что сижу на
стуле. Майкл тер мне уши.

— Я думал, из вас дух вон, — сказал Майкл.
— А где же, черт возьми, были вы?
— Да здесь же.
— Не пожелали вмешиваться?
— Он и Майкла сшиб с ног, — сказала Эдна.
— Но я мог бы встать, — сказал Майкл. — Я просто так лежал.
— Скажите, так бывает каждый вечер на ваших Фиестах? — спросила Эдна. Кажется, это был мистер Кон?
— Уже все прошло, — сказал я. — Голова только немного кружится.

Около нас стояло несколько официантов, а кругом собралась толпа.

— Vaya, — сказал Майкл. — Ступайте отсюда. Уходите.

Официанты заставили толпу разойтись.
— На это стоило посмотреть, — сказала Эдна. — Он настоящий боксер.
— Он боксер и есть.
— Жалко, что Билла здесь не было, — сказала Эдна. — Хотелось бы мне посмотреть, как Билл свалился бы. Мне всегда хотелось
посмотреть, как Билла сшибут с ног. Он такой длинный.
— Я все ждал, что он ударит официанта, — сказал Майкл, — и его арестуют. Очень был бы рад, если бы мистера Роберта Кона
засадили в тюрьму.
— Ну вот ещё, — сказал я.
— Что вы, — сказала Эдна. — Вы шутите?
— Нет, не шучу, — сказал Майкл. — Я не из тех, кто любит, чтобы их били. Я даже ни в какие игры не играю.

Майкл Выпил рюмку Фундадору (Spanish brandy).

— Я, знаете, и охоты никогда не любил. Всегда может случиться, что тебя придавит лошадь. Как вы себя чувствуете, Джейк?
— Хорошо.
— Вы мне нравитесь, — сказала Эдна Майклу. — Вы правда банкрот?
— Я отчаянный банкрот, — сказал Майкл. — Я всем на свете должен. Неужели у вас нет долгов?
— Куча.
— Я всем на свете должен, — сказал Майкл. — Я сегодня занял сто песет у Монтойи.
— Неправда, — сказал я.
— Я отдам ему, — сказал Майкл. — Я всегда всем отдаю.
— Оттого вы и банкрот, да? — сказала Эдна.

Я встал. Голоса их доходили до меня откуда-то очень издалека. Все казалось каким-то скверным фарсом.
— Я пойду в отель, — сказал я. Потом я услышал, что они говорят обо мне.
— А он дойдет один? — спросила Эдна.
— Лучше проводим его.
— Я дойду, — сказал я. — Не ходите со мной. Мы ещё увидимся.

Я пошел прочь от кафе. Они остались за столиком. Я оглянулся на них и на пустые столы. За одним из столиков сидел
официант, подперев голову руками.

Когда я шел через площадь к отелю, все выглядело иначе и по-новому. Никогда я не видел этих деревьев. Никогда не видел
шестов с флагами, не видел фасада театра. Все изменилось. Такое чувство у меня уже было однажды, когда я возвращался
домой с загородного футбольного поля. Я нес чемодан с моим спортивным снаряжением и шел по дороге от вокзала к городу,
в котором жил всю жизнь, и все было по-новому. В садах сгребали сухие листья и жгли их на обочине, и я остановился и долго
смотрел. Все было непривычно. Потом я пошел дальше, и мне казалось, что ноги мои где-то далеко и что все предметы
приближаются ко мне издалека, и я слышал, как ноги мои шагают где-то на большом расстоянии от меня. В самом начале игры
меня ударили каблуком по голове. Вот так же я сейчас переходил площадь. Так же поднимался по лестнице отеля. На то, чтобы
подняться по лестнице, потребовалось много времени, и мне казалось, что в руке у меня чемодан. В моей комнате горел свет.
Билл вышел ко мне в коридор.

— Послушай, — сказал он, — поднимись и зайди к Кону. С ним что-то стряслось, и он спрашивал тебя.
— Ну его к черту.
— Ступай. Ступай, зайди к нему.

Мне не хотелось взбираться ещё выше.
— Что ты так смотришь на меня?
— Вовсе я на тебя не смотрю. Ступай наверх и зайди к Кону. С ним что-то неладно.
— А ты не Пьян ли? — сказал я.
— Да, Пьян, — сказал Билл. — А ты все-таки ступай наверх и зайди к Кону. Он хочет тебя видеть.
— Ладно, — сказал я. Вот только по лестнице взбираться не хотелось. Я поднимался по лестнице и тащил свой воображаемый
чемодан. Я прошел по коридору до номера Кона. Дверь была закрыта, и я постучался.
— Кто там?
— Барнс.
— Войдите, Джейк.

Я отворил дверь, вошел в комнату и поставил свои чемодан. В комнате было темно. Кон лежал ничком на кровати в темноте.

— Хэлло, Джейк.
— Не называйте меня Джейком.

Я стоял у двери. Точно так же я тогда пришел домой. Теперь мне нужно было горячую ванну. Полную горячую ванну, чтобы
вытянуться как следует.

— Где ванная? — спросил я.

Кон плакал. Лежал, уткнувшись лицом в подушку, и плакал. На нем была белая рубашка "поло", как те, что он носил в Принстоне.

— Я виноват, Джейк. Пожалуйста, простите меня.
— Ещё чего.
— Пожалуйста, простите меня, Джейк.

Я ничего не ответил. Я просто стоял у двери.
— Я себя не помнил. Вы же понимаете, как это вышло.
— Ну ладно.
— Я просто не мог этого вынести.
— Вы назвали меня сводником.

Мне было все равно. Я хотел горячую ванну. Я хотел очень полную горячую ванну.

— Я знаю. Пожалуйста, забудьте про это. Я просто себя не помнил.
— Ну ладно.

Он плакал. Голос у него был смешной. Он лежал в белой рубашке на кровати в темноте. В рубашке "поло".

— Я завтра утром уеду.

Теперь он плакал беззвучно.

— Я просто не мог этого вынести. Я прошел через муки ада, Джейк. Это был сущий ад. С тех пор как мы сюда приехали, Брет
обращается со мной так, как будто я ей совсем чужой. Я просто не мог этого вынести. Мы жили вместе в Сан-Себастьяне. Вы,
должно быть, знаете. Я не могу этого вынести.

Так он и лежал на кровати.
— Вот что, — сказал я. — Я пойду приму ванну.
— Вы были моим единственным другом, и я так любил Брет.
— Ну, — сказал я, — до свиданья.
— И все это ни к чему, — сказал он. — Все ни к чему.
— Что именно?
— Все. Джейк, скажите, что вы больше не сердитесь.
— Да нет, — сказал я. — Ладно.
— Я так измучился. Я прошел через муки ада, Джейк. Теперь все кончено. Все.
— Ну, — сказал я, — до свиданья. Мне пора.

Он повернулся, сел на край постели, потом встал.

— До свиданья, Джейк, — сказал он. — Вы подадите мне руку?
— Конечно. Почему же нет?

Мы пожали друг другу руки. В темноте я не мог разглядеть его лица.

— Ну, — сказал я, — завтра утром увидимся.
— Я утром уезжаю.
— Ах да! — сказал я.

Я вышел. Кон стоял в дверях своего номера.

— Как вы себя чувствуете, Джейк? — спросил он.
— Хорошо, — сказал я. — Все в порядке.

Я никак не мог найти ванную комнату. Наконец нашел. Там была глубокая каменная ванна. Я отвернул кран, но вода не шла. Я
посидел на краю ванны. Когда я встал и хотел уйти, оказалось, что я снял ботинки. Я поискал их, нашел и понес вниз. Я нашел
свой номер, разделся и лег в постель.

Проснулся я с головной болью от грома оркестра, проходившего по улице. Я вспомнил, что обещал Эдне, приятельнице Билла,
пойти с ней посмотреть, как Быки бегут в цирк по улицам города. Я оделся, спустился вниз и вышел в прохладу раннего утра.
Люди, торопясь в цирк, быстрым шагом пересекали площадь. От билетных касс через всю площадь тянулись те же две
очереди ждали семи часов, когда начнут продавать билеты. Я торопливо пересек площадь и вошел в кафе. Официант сказал
мне, что мои друзья были здесь и ушли.

— Сколько их было?
— Два сеньора и одна сеньорита.

Значит, все в порядке. Эдна была с Биллом и Майклом. Накануне вечером она боялась, что они раскиснут. Поэтому она
просила меня, чтобы я непременно пошел с ней. Я Выпил кофе и вместе с толпой торопливо зашагал к цирку. Я уже твердо
держался на ногах. Только очень болела голова. Все вокруг было четким и ясным, и в городе пахло ранним утром.

На дороге, ведущей с окраины города в цирк, было грязно. Вдоль всего забора, который тянулся до самого цирка, стояла
толпа, а наружные балконы и крыша цирка были сплошь усеяны людьми. Я услышал взрыв ракеты и понял, что не поспею в
цирк к выходу Быков, и потому протиснулся сквозь толпу к забору. Меня плотно прижали к деревянным доскам. В проходе,
огороженном заборами, полиция подгоняла толпу. Люди шли или трусили рысцой в сторону цирка. Потом появились бегущие
люди. Какой-то Пьяный поскользнулся и упал. Двое полицейских подхватили его и оттащили к забору. Теперь люди бежали
быстро. Потом раздался дружный крик толпы, и, просунув голову между досками забора, я увидел, как Быки сворачивают с
улицы в длинный загон, ведущий в цирк. Быки бежали быстро и нагоняли толпу. Вдруг ещё один Пьяный отбежал от забора,
держа обеими руками куртку, словно плащ Матадора. Он хотел поработать с Быками. Оба полицейских ринулись к нему, один
схватил его за шиворот, другой ударил дубинкой, потом притиснули его к забору и стояли, прижавшись к доскам, пока не
пробежали последние из толпы и Быки. Впереди Быков бежало так много народу, что в воротах цирка образовалась пробка, и,
когда Быки, тяжелые, забрызганные грязью, сбившись в кучу, крутя рогами, набежали на толпу, один Бык вырвался вперед,
всадил рог в спину бегущему впереди человеку и поднял его на воздух. Когда рог вошел в тело, руки человека повисли, голова
запрокинулась, и Бык поднял его, а затем бросил на землю. Бык погнался ещё за одним из бегущих, но тот скрылся в толпе, и
толпа прорвалась в ворота, а за нею Быки. Красные ворота цирка закрылись, с наружных балконов люди протискивались
внутрь амфитеатра, раздался крик, потом — снова крик.

Человек, которого Бык забодал, лежал ничком в истоптанной грязи. Люди перелезали через забор, и мне ничего не было
видно, потому что толпа тесно окружила его. Из цирка доносились крики. Каждый крик означал, что Бык кинулся на толпу. По
силе крика можно было определить, насколько страшно то, что там происходит. Потом взвилась ракета, и это значило, что
Волы загнали Быков с арены в корраль. Я отошел от забора и отправился обратно в город.

Вернувшись в город, я опять зашел в кафе Выпить кофе с гренками. Официанты подметали пол и вытирали столики. Один
официант подошел ко мне и принял заказ.

— Что-нибудь случилось во время encierro? [прогон Быков из корраля в цирк (исп.)]
— Я всего не видел. Один из толпы серьезно ранен.
— Куда?
— Вот так. — Я положил одну руку на поясницу, а другую на то место груди, где, по-моему, рог должен был выйти наружу.

Официант кивнул головой и салфеткой смахнул крошки со столика.

— Тяжелая рана, — сказал он. — И все ради спорта. Ради забавы.

Он отошел и вернулся, неся кофейник и молочник с длинными ручками. Он налил кофе и молока. Из длинных носиков две струи
потекли в большую чашку. Официант кивнул головой.

— Тяжелая рана, если в спину, — сказал он. Он поставил кофейник и молочник и присел к столику. — Глубокая рана. Ради забавы.
Просто забава. Что вы на это скажете?
— Не знаю.
— То-то. Ради забавы. Забавно, видите ли!
— Вы не aficionado?
— Я? Что такое Быки? Животные. Грубые животные. — Он встал и положил руку на поясницу. — В спину и насквозь. Сквозная рана
в спину. Ради забавы, видите ли.

Он покачал головой и отошел, захватив кофейник. По улице мимо кафе шли двое мужчин. Официант окликнул их. Лица у них
были серьезные. Один из них покачал головой.

— Muerto! — крикнул он.

Официант кивнул. Они пошли дальше. Они, видимо, куда-то спешили. Официант подошел к моему столику.

— Слышали? Muerto! Умер. Он умер. Рог прошел насквозь. Захотелось весело провести утро. Es muy flamenco [это уже слишком
(исп.)].

— Печально.
— Не вижу, — сказал официант, — не вижу в этом ничего забавного.

Днем мы узнали, что убитого звали Висенте Гиронес и что приехал он из-под Тафальи. На другой день мы прочли в газетах, что
ему было двадцать восемь лет, что у него была ферма, жена и двое детей. Как и до женитьбы, он каждый год приезжал на
Фиесту. Ещё через день из Тафальи приехала его жена проститься с покойником, а назавтра в часовне св.Фермина было
отпевание, и члены тафальского танцевального общества понесли гроб на вокзал. Впереди выступали барабаны, и дудки
свистели, а позади гроба шла жена покойного и его двое детей. За ними шли все члены танцевальных обществ Памплоны,
Эстельи, Тафальи и Сангесы, которые смогли остаться на похороны. Гроб погрузили в багажный вагон, а вдова с детьми, все
трое, сели рядом в открытом вагоне третьего класса. Поезд резко дернул, потом плавно пошел под уклон, огибая плато, и
умчался в Тафалью по равнине, где ветер колыхал пшеничные поля.

Быка, который убил Висенте Гиронеса, звали Черногубый, он числился под номером 118 в ганадерии Санхеса Таберно и был
третьим Быком, убитым Педро Ромеро на арене в тот же день. Под ликование толпы ему отрезали ухо и передали его Педро
Ромеро, тот в свою очередь передал его Брет, а она завернула ухо в мой носовой платок и оставила и то и другое вместе с
окурками сигарет "Муратти" в ящике ночного столика возле своей кровати, в отеле Монтойи, в Памплоне.

Когда я вернулся в отель, ночной сторож ещё сидел на скамье возле дверей. Он просидел здесь всю ночь, и ему очень
хотелось спать. Он встал, когда я вошел в отель. Три служанки, ходившие в цирк смотреть Быков, вошли вместе со мной. Они,
пересмеиваясь, стали подниматься по лестнице. Я тоже поднялся наверх и вошел в свой номер. Я снял ботинки и лег на
кровать. Дверь на балкон была раскрыта, и солнце ярко светило в комнату. Спать мне не хотелось. Вчера я лег не раньше
половины четвертого, а в шесть меня разбудила музыка. Челюсть болела с обеих сторон. Я пощупал её большим и средним
пальцами. Проклятый Кон. Ему бы ударить кого-нибудь, когда его в первый раз оскорбили, и уехать. Он так был уверен, что
Брет любит его. Он вообразил, что должен остаться и беззаветная любовь восторжествует. В дверь постучали.

— Войдите.

Вошли Билл и Майкл, Они сели на кровать.
— Вот так encierro, — сказал Билл. — Вот так encierro.
— А вы не были? — спросил Майкл. — Билл, позвоните, чтобы подали пива.
— Ну и утречко! — сказал Билл. Он вытер лицо. — Господи, ну и утречко! А тут ещё Джейк. Бедняга Джейк, живая боксерская
мишень.
— Что случилось на арене?
— О господи! — сказал Билл. — Что там случилось, Майкл?
— Да бежали эти бычищи, — сказал Майкл. — А впереди толпа, один поскользнулся, упал, и все повалились кучей.
— А Быки налетели прямо на них, — сказал Билл.
— Я слышал, как там вопили.
— Это Эдна вопила, — сказал Билл.
— Какие-то люди выскакивали из толпы и размахивали рубашками.
— Один Бык бежал по кругу и перебрасывал всех через барьер.
— Человек двадцать унесли в лазарет, — сказал Майкл.
— Ну и утречко! — сказал Билл. — Полиция то и дело забирала самоубийц, которые так и лезли прямо на рога.
— В конце концов Волы загнали их, — сказал Майкл.
— Но это продолжалось не меньше часа.
— В сущности, это продолжалось четверть часа, — возразил Майкл.
— Бросьте, — сказал Билл. — Вы же были на войне. Для меня это продолжалось два с половиной часа.
— Где же пиво? — спросил Майкл.
— А куда вы дели очаровательную Эдну?
— Мы только что проводили её домой. Она пошла спать.
— Понравилось ей?
— Очень. Мы сказали, что здесь каждое утро так.
— Она была потрясена, — сказал Майкл.
— Она хотела, чтобы мы тоже вышли на арену, — сказал Билл. — Она за энергичные действия.
— Я объяснил ей, что это будет нечестно по отношению к моим кредиторам, — сказал Майкл.
— Ну и утречко! — сказал Билл. — А ночь-то!
— Как ваша челюсть, Джейк? — спросил Майкл.
— Болит, — сказал я.

Билл засмеялся.
— Почему ты не запустил в него стулом?
— Вам хорошо говорить, — сказал Майкл. — Он и вас бы сшиб. Я просто не успел оглянуться. Только что он стоял против меня, и
вот уже я сижу на тротуаре, а Джейк валяется под столом.
— А куда он после пошел? — спросил я.
— Вот она! — сказал Майкл. — Вот божественная леди с пивом.

Служанка поставила на стол поднос с бутылками пива и стаканами.

— А теперь принесите ещё три бутылки, — сказал Майкл.
— Куда Кон пошел после того, как ударил меня? — спросил я Билла.
— А вы ничего не знаете? — Майкл откупоривал бутылку пива. Он налил пива в один из стаканов, подняв его к самому горлышку.
— Правда, не знаешь? — спросил Билл.
— Он вернулся сюда и нашел Брет и мальчишку Матадора в его номере, а потом он изуродовал бедного, несчастного Матадора.
— Что?
— Да, да.
— Ну и ночка! — сказал Билл.
— Он чуть не убил бедного, несчастного Матадора. Потом Кон хотел увезти Брет. Вероятно, хотел сделать из неё честную
Женщину. Ужасно трогательная сцена.

Он залпом Выпил стакан пива.

— Он осел.
— А потом что?
— Ну Брет ему показала! Отделала его. Она, должно быть, была великолепна.
— Ещё бы! — сказал Билл.
— Тогда Кон совсем обмяк и хотел пожать руку Матадору. Он и Брет хотел пожать руку.
— Знаю. Он мне тоже пожал руку.
— Вот как? Ну, они отказались. Матадор держался молодцом. Он ничего не говорил, но после каждого удара подымался на ноги
и потом опять падал. Кон так и не сумел уложить его. Потешно, должно быть, было.
— Откуда вы все это знаете?
— От Брет. Я видел её утром.
— И чем это кончилось?
— Вот слушайте: Матадор сидел на кровати. Он уже раз пятнадцать падал, но все ещё лез драться. Брет удерживала его и не
давала ему встать. Он хоть и ослабел, но Брет не могла удержать его, и он встал. Тогда Кон сказал, что он больше не станет
драться. Что этого нельзя. Что это было бы подло. Тогда Матадор, спотыкаясь, пошел на него. Кон попятился к стене. "Так вы
не станете драться?" — "Нет, — сказал Кон. — Мне было бы стыдно". Тогда Матадор из последних сил ударил его по лицу и сел на
пол. Брет говорит, что он не мог встать. Кон хотел поднять его и положить на кровать. Он сказал, что если Кон дотронется до
него, то он убьет его и что он все равно убьет его утром, если Кон ещё будет в городе. Кон плакал, и Брет отделала его, и он
хотел пожать им руки. Это я уже рассказывал.

— Расскажите конец, — сказал Билл.
— Ну, Матадор сидел на полу. Он собирался с силами, чтобы встать и ещё раз ударить Кона. Брет отказалась от всяких
рукопожатий, а Кон плакал и говорил, как сильно он её любит, а она говорила ему, что нельзя быть таким ослом. Потом Кон
нагнулся, чтобы пожать руку Матадору. Знаете разойдемся, мол, по-хорошему. Просил прощения. А Матадор размахнулся и
ещё раз ударил его по лицу.

— Молодец мальчишка, — сказал Билл.
— Теперь Кону крышка, — сказал Майкл. — Я уверен, что у Кона навсегда пропала охота драться.
— Когда вы видели Брет?
— Сегодня. Ей нужно было взять кое-что из вещей. Она ухаживает за своим Ромеро.

Он начал ещё бутылку пива
— Брет порядком замучилась. Но она любит ходить за больными. Так и мы с ней сошлись. Она ухаживала за мной.
— Я знаю, — сказал я.
— Я здорово Пьян, — сказал Майкл. — Пожалуй, я и дальше буду Пить. Все это смешно, но не очень-то приятно. Не очень-то
приятно для меня.

Он Выпил пиво.

— Я, знаете ли, выразил Брет свое мнение. Я сказал ей, что если она будет путаться с Евреями и Матадорами и тому подобной
публикой, то это добром не кончится. — Он наклонился ко мне. — Послушайте, Джейк, можно, я выпью вашу бутылку? Вам
принесут ещё.

— Пожалуйста, — сказал я. — Я все равно не собирался Пить.

Майкл начал откупоривать бутылку.

— Может быть, вы откроете?

Я снял проволоку, вытащил пробку и налил ему пива.

— Знаете, — продолжал Майкл, — Брет была великолепна. Она всегда великолепна. Я устроил ей скандал по поводу Евреев и
Матадоров и тому подобной публики, а она, знаете, что сказала: "Ну да. Хлебнула я счастья с вашей британской
аристократией!"

Он отпил из стакана.

— Это великолепно. Знаете, этот Эшли, который дал ей титул, был моряком. Девятый баронет. Когда он бывал дома, он не
желал спать на кровати. Заставлял Брет спать на полу. Под конец, когда он совсем рехнулся, он грозил, что убьет её. Спал
всегда с заряженным пистолетом. Брет вынимала патроны, когда он засыпал. Нельзя сказать, чтобы она много счастья
видела в жизни. Свинство, в сущности. Она так всему радуется...

Он встал. Руки у него дрожали.

— Я пойду к себе. Постараюсь уснуть.

Он улыбнулся.
— Мы слишком мало спим из-за этой Фиесты. Я намерен прекратить это и хорошенько выспаться. Очень скверно так мало
спать. Ужасно треплет нервы.
— Встретимся в двенадцать в кафе Ирунья, — сказал Билл.

Майкл вышел. Мы слышали, как он отворил дверь в соседнюю комнату. Потом он позвонил, пришла служанка и постучала в
дверь.

— Принесите полдюжины пива и бутылку Фундадору (Spanish brandy), — сказал ей Майкл.
— Si, senorito [да, господин (исп.)].
— Я иду спать, — сказал Билл. — Бедняга Майкл. Ужасный скандал вышел из-за него вчера.
— Где? В "Миланском баре"?
— Да. Там был какой-то тип, который когда-то заплатил долги Брет и Майкла в Каннах. Он страшно хамил.
— Я знаю эту историю.
— А я не знал. Отвратительно, что кто-то имеет право ругать Майкла.
— Вот это-то и скверно.
— Просто отвратительно. Бесит меня, что кто-то имеет на это право. Ну, я иду спать.
— В цирке были убитые?
— Как будто нет. Только тяжело раненные.
— А в проходе одного забодали.
— Вот как? — сказал Билл.

18

В полдень мы все трое собрались в кафе. Кафе было переполнено. Мы ели креветок и Пили пиво. Город был переполнен. Все
улицы запрудила толпа. Большие автомобили из Биаррица и Сан-Себастьяна то и дело подъезжали и выстраивались по краю
площади. Они привозили публику на бой Быков. Подъезжали и туристские автобусы. В одном автобусе приехало двадцать пять
англичанок. Они сидели в большой белой машине и в бинокль смотрели на Фиесту. Танцоры были совершенно пьяны. Шел
последний день Фиесты.

Фиеста текла сплошным потоком, и только машины и автобусы с приезжими казались небольшими островками. Когда машины
пустели, приезжих поглощала толпа. Потом их уже не было видно, и только кое-где среди крестьян в черных блузах, густо
облепивших столики кафе, мелькали их столь неуместные здесь спортивные костюмы. Фиеста поглощала даже англичан из
Биаррица, и они были незаметны, пока близко не пройдешь мимо их столика. На улицах не умолкала музыка. Барабаны
трещали, дудки свистели. Внутри кафе, держась за край стола или обняв друг друга за плечи, мужчины пели жесткими голосами.

— Вот Брет идет, — сказал Билл.

Я поднял глаза и увидел, что она идет сквозь толпу на площади, высоко подняв голову, словно Фиеста разыгрывалась в её
честь и это ей и лестно, и немножко смешно.

— Хэлло, друзья! — сказала она. — Смерть Выпить хочется.
— Дайте ещё кружку пива, — сказал Билл официанту.
— И креветок?
— Кон уехал? — спросила Брет.
— Да, — сказал Билл. — Он нанял машину.

Подали пиво. Брет хотела поднять стеклянную кружку, но рука у неё дрожала. Она заметила это, улыбнулась и, наклонившись,
Отпила большой глоток.

— Хорошее пиво.
— Очень хорошее, — сказал я. Меня беспокоил Майкл. Я был уверен, что он не спал. Он, вероятно, все время Пил, но, по-
видимому, держал себя в руках.
— Я слышала, Джейк, что Кон избил вас? — сказала Брет.
— Нет. Сшиб меня с ног. Только всего.
— Но он избил Педро Ромеро, — сказала Брет. — Он сильно избил его.
— Как он?
— Ничего, обойдется. Он не хочет выходить из комнаты.
— А как он выглядит?
— Плохо. Он сильно избит. Я сказала ему, что уйду на минутку повидаться с вами.
— Он будет выступать?
— Конечно. Я пойду с вами, если вы ничего не имеете против.
— Как поживает твой дружок? — спросил Майкл.
 
Он не слышал ни слова из того, что говорила Брет. — Брет завела себе Матадора, — сказал он. — У неё был Еврей, по имени Кон, но он оказался негодным.

Брет встала.

— Я не стану слушать такую чушь, Майкл.
— Как поживает твой дружок?
— Отлично, — сказала Брет. — Увидишь его сегодня на арене.
— Брет завела себе Матадора, — сказал Майкл. — Красавчика Матадора.
— Проводите меня, пожалуйста, Джейк. Мне нужно поговорить с вами.
— Расскажи ему про своего Матадора, — сказал Майкл. — К черту твоего Матадора! — Он так двинул столик, что кружки пива и
блюдо креветок с грохотом полетели на пол.
— Пошли, — сказала Брет. — Уйдем отсюда.

Пробираясь сквозь толпу на площади, я спросил:
— Ну как?
— После завтрака я не увижу его до самого боя. Придут его друзья одевать его. Он говорит, что они очень сердятся из-за меня.

Брет сияла. Она была счастлива. Солнце сверкало, день стоял ясный.

— Я точно переродилась, — сказала Брет. — Ты себе представить не можешь, Джейк.
— Тебе что-нибудь нужно от меня?
— Нет, только пойдем со мной в цирк.
— За завтраком увидимся?
— Нет. Я с ним буду завтракать.

Мы стояли под аркадой у подъезда отеля. Из отеля выносили столики и ставили их под аркадой.

— Хочешь пройтись по парку? — спросила Брет. — Я не хочу возвращаться в отель. Он, вероятно, спит.

Мы прошли мимо театра, до конца площади, потом миновали ярмарку, двигаясь вместе с толпой между рядами ларьков и
балаганов. Потом свернули на улицу, которая вела к Пасео-де-сарасате. Мы увидели публику в парке сплошь элегантно
одетые люди. Они прогуливались по кругу в дальнем конце парка.

— Только не туда, — сказала Брет. — Мне сейчас не хочется, чтобы на меня глазели.

Мы стояли под ярким солнцем. День выдался жаркий и ясный после дождя и туч с моря.

— Надеюсь, ветер уляжется, — сказала Брет. — А то это плохо для него.
— И я надеюсь.
— Он говорит, что Быки хорошие.
— Хорошие.
— Это часовня святого Фермина?

Брет смотрела на желтую стену часовни.

— Да. Отсюда в воскресенье началась процессия.
— Зайдем. Хочешь? Я бы помолилась за него, да и вообще.

Мы вошли в обитую кожей тяжелую, но легко поддавшуюся дверь. Внутри было темно. Молящихся собралось много. Их стало
видно, когда глаза привыкли к полумраку. Мы стали рядом на колени у одной из длинных деревянных скамей. Немного погодя я
почувствовал, что Брет выпрямилась, и увидел, что она смотрит прямо перед собой.

— Уйдем, — хрипло прошептала она. — Выйдем отсюда. На меня это очень действует.

Когда мы вышли на жаркую, залитую солнцем улицу, Брет поглядела на качающиеся от ветра верхушки деревьев. Молитва,
видимо, не успокоила её.

— Не знаю, почему я так нервничаю в церкви, — сказала Брет. — Никогда мне не помогает.

Мы пошли дальше.

— Не гожусь я для религиозного настроения, — сказала Брет. — Лицо неподходящее.
— Знаешь, — помолчав, сказала Брет, — я совсем за него не волнуюсь. Я просто радуюсь за него.
— Это хорошо.
— Но лучше бы все-таки, чтобы ветер улегся.
— Может быть, к пяти уляжется.
— Будем надеяться.
— Ты бы помолилась, — засмеялся я.
— Никогда мне не помогает. Никогда ещё ничего не исполнилось, о чем я молилась. А у тебя?
— Ода.
— Чушь! — сказала Брет. — Хотя, может быть, у кого-нибудь так бывает. У тебя не очень набожный вид, Джейк.
— Я очень набожный.
— Чушь! — сказала Брет. — Давай сегодня без проповеди. Сегодня и так будет сумасшедший день.

Ни разу со времени её поездки с Коном я не видел её такой счастливой и беззаботной. Мы снова стояли перед подъездом
отеля. Все столики были вынесены, и за ними уже сидели люди и ели.

— Присмотри за Майклом, — сказала Брет. — Не давай ему очень распускаться.
— Ваш друзья пошла наверху, — сказал немец-метрдотель. Он вечно подслушивал. Брет обернулась к нему.
— Благодарю вас. Вы ещё что-то хотели сказать?
— Нет, мэм.
— Хорошо, — сказала Брет.
— Оставьте нам столик на троих, — сказал я немцу.

Он улыбнулся своей гнусной, румяно-белой улыбочкой.

— Мэдэм будет кушать здесь?
— Нет, — сказала Брет.
— Тогда я думиль, один столь для два довольно?
— Не разговаривай с ним, — сказала Брет. — Майкл, наверно, наскандалил, — сказала она, когда мы поднимались по лестнице. На
лестнице мы встретили Монтойю. Он поклонился, но без улыбки.
— Встретимся в кафе, — сказала Брет. — Спасибо тебе, Джейк.

Мы остановились у дверей наших комнат. Брет прямо пошла дальше по коридору до номера Ромеро. Она вошла, не
постучавшись. Она просто открыла дверь, вошла и притворила её за собой.

Я постоял немного перед дверью Майкла, потом постучал. Ответа не было. Я взялся за ручку, и дверь отворилась. В комнате
все было вверх дном. Чемоданы стояли раскрытые, повсюду валялась одежда. Возле кровати выстроились пустые бутылки.
Майкл лежал на постели, и лицо его казалось посмертной маской, снятой с него самого. Он открыл глаза и посмотрел на меня.

— Привет, Джейк, — сказал он очень медленно. — Я хочу соснуть. Я давно уже хо-чу со-снуть.
— Дайте я накрою вас.
— Не надо. Мне и так тепло. Не уходите. Я е—ще не сплю.
— Сейчас уснете, не расстраивайтесь, дорогой мой.
— Брет завела себе Матадора, — сказал Майкл. — Зато Еврей её уехал.

Он повернул голову и посмотрел на меня.
— Это замечательно, правда?
— Да. А теперь спите, Майкл. Вам нужно поспать.
— Я за-сыпаю. Я хочу немного со-снуть.

Он закрыл глаза. Я вышел из комнаты и тихо притворил дверь. В моей комнате сидел Билл и читал газету.

— Ты видел Майкла?
— Да.
— Пойдем завтракать.
— Я не стану завтракать здесь. Этот немец очень хамил, когда я вел Майкла по лестнице.
— Он и с нами хамил.
— Пойдем позавтракаем в городе.

Мы спустились по лестнице. Вверх по лестнице поднималась служанка с подносом, накрытым салфеткой.

— Это Брет несут завтрак.
— И малышу, — сказал я.

На террасе под аркадой к нам подошел немец-метрдотель. Его красные щеки лоснились. Он был очень вежлив.

— Я оставляль столь для два джентльмены, — сказал он.
— Возьмите его себе, — сказал Билл. Мы перешли на другую сторону.

Мы поели в ресторане на одной из улиц, выходящих на площадь. В ресторане сидели одни мужчины. Было дымно, пьяно и
шумно. Еда оказалась хорошая, вино тоже. Мы мало разговаривали. Потом мы пошли в кафе и смотрели, как Фиеста
достигает точки кипения. Брет пришла вскоре после завтрака. Она сказала, что заглянула в комнату Майкла и что он спит.

Когда Фиеста закипела и, перелившись через край, хлынула к цирку, мы пошли вместе с толпой. Брет сидела в первом ряду
между мной и Биллом. Прямо под нами был кальехон — проход между первым рядом и красным деревянным барьером.
Бетонные скамьи позади нас быстро заполнялись. Впереди, за красным барьером, желтел укатанный песок арены. В тени он
казался немного отяжелевшим от дождя, но на солнце он был сухой, твердый и гладкий. Служители и личные слуги Матадоров
шли по проходу, неся на плечах ивовые корзины. В корзинах были плотно уложены туго свернутые, запачканные кровью плащи
и мулеты. Слуги Матадоров открыли тяжелые кожаные футляры, прислонив их к барьеру, так что видны были обернутые
красным рукоятки шпаг. Они развертывали красные, в темных пятнах мулеты и вставляли в них палки, чтобы ткань
натягивалась и чтобы Матадору было за что держать её. Брет внимательно следил за ними. Все, что касалось ремесла
Матадора, интересовало её.

— Его именем помечены все плащи и мулеты, — сказала она. — Почему это называется мулетой?
— Не знаю.
— Их когда-нибудь стирают?
— Не думаю. Они могут полинять.
— Они, должно быть, жесткие от крови, — сказал Билл.
— Странно, — сказала Брет. — Совсем не обращаешь внимания на кровь.

Внизу, в узком проходе, служители заканчивали приготовления. Все места были заняты. Наверху все ложи были заняты. Не
оставалось ни одного пустого места, кроме кресла в ложе президента. Когда он появится, начнется бой. Напротив нас, по ту
сторону гладкого песка, в высоких воротах корраля, стояли Матадоры, перекинув плащи через руку, и болтали между собой в
ожидании сигнала выйти на арену. Брет смотрела на них в бинокль.

— Хотите взглянуть?

Я посмотрел в бинокль и увидел всех трех Матадоров. Ромеро стоял в середине, налево от него Бельмонте, направо
Марсьял. За ними стояли их куадрильи, а ещё дальше, в воротах корраля и на открытом пространстве загона, — пикадоры.
Ромеро был в черном костюме. Треуголку он низко надвинул на глаза. Треуголка мешала мне разглядеть его лицо, но мне
показалось, что оно сильно изуродовано. Он смотрел прямо перед собой. Марсьял осторожно курил сигарету, пряча её в
горсть. Бельмонте тоже смотрел прямо перед собой, лицо у него было изможденное, желтое, длинная волчья челюсть
выдавалась вперед. Он смотрел в пространство. Казалось, ни он, ни Ромеро не имеют ничего общего с остальными. Они
были совсем одни. Над ними, в ложах, послышались хлопки — появился президент, — и я передал Брет бинокль. Раздались
аплодисменты. Заиграла музыка. Брет смотрела в бинокль.

— Возьмите, — сказала она.

В бинокль я увидел, что Бельмонте что-то говорит Ромеро. Марсьял выпрямился, бросил сигарету — и, смотря прямо перед
собой, подняв голову, размахивая свободной рукой, три Матадора открыли церемониальное шествие. За ними,
развернувшись, двинулись три куадрильи, одинаково шагая, подхватив плащи и размахивая свободной рукой, а позади ехали
пикадоры, подняв свои длинные копья. Шествие замыкали две упряжки мулов и служители. Матадоры поклонились, не снимая
треуголок, перед ложей президента, потом подошли к барьеру под нами. Педро Ромеро снял тяжелый, расшитый золотом плащ
и передал его через барьер своему личному слуге. Он что-то сказал ему. Теперь, когда Ромеро стоял так близко, было видно,
что губы у него вздулись и вокруг глаз кровоподтеки. Опухшее лицо было в багровых пятнах.

Слуга Ромеро взял плащ, взглянул на Брет, подошел к нам и передал ей плащ.

— Разверните его перед собой, — сказал я.

Брет наклонилась вперед. Плащ был тяжелый и негнущийся от золота. Слуга Ромеро оглянулся, покачал головой и сказал что-
то. Мой сосед перегнулся к Брет.

— Он не хочет, чтобы вы развертывали его, — сказал он. — Он хочет, чтобы вы сложили его и держали на коленях.

Брет сложила тяжелый плащ.

Ромеро не смотрел на нас. Он говорил с Бельмонте. Бельмонте послал свой парадный плащ друзьям. Он смотрел на них,
улыбаясь своей волчьей улыбкой, одними губами. Ромеро перегнулся через барьер и спросил воды. Ему принесли кувшин, и
Ромеро налил воды на подкладку своего боевого плаща и потом ногой в туфле затоптал нижний край в песок.

— Зачем это он? — спросила Брет.
— Чтобы тяжелее был на ветру.
— Лицо у него нехорошее, — сказал Билл.
— Ему самому нехорошо, — сказала Брет. — Его бы надо в постель уложить.

Первого Быка убивал Бельмонте. Бельмонте работал очень хорошо. Но он получал тридцать тысяч песет за выход, и люди
всю ночь простояли в очереди за билетами, чтобы посмотреть на него, и поэтому толпа требовала, чтобы он работал лучше,
чем очень хорошо. Главное обаяние Бельмонте в том, что он работает близко к Быку. В бое Быков различают территорию
Быка и территорию Матадора. Пока Матадор находится на своей территории, он в сравнительной безопасности. Каждый раз,
как он вступает на территорию Быка, ему угрожает смерть. Бельмонте в свою лучшую пору всегда работал на территории
Быка. Этим он давал ощущение надвигающейся трагедии. Люди шли на бой Быков, чтобы видеть Бельмонте, чтобы испытать
это ощущение и, может быть, увидеть смерть Бельмонте. Пятнадцать лет назад говорили, что, если хочешь увидеть Бельмонте
на арене, делай это скорее, пока он ещё жив. С тех пор он убил больше тысячи Быков. После того как он перестал выступать,
о его работе ходили легенды, и, когда он вернулся на арену, публика была разочарована, потому что ни один Матадор во плоти
не мог работать так близко к Быку, как того требовала легенда, не исключая, конечно, и самого Бельмонте.

К тому же Бельмонте ставил условия, требовал, чтобы его Быки были не слишком крупные и рога их не слишком опасные, и
потому предвкушение трагической развязки отпадало и публика, которая ждала от изнуренного свищом Бельмонте втрое
больше того, что Бельмонте когда-либо был в состоянии дать, считала себя обокраденной и обманутой, и от презрения
волчья челюсть Бельмонте ещё дальше выступала вперед, и лицо его становилось все желтее, и он двигался все с большим
трудом, по мере того как усиливалась боль, и в конце концов толпа перешла от криков к действиям, но его лицо по-прежнему
выражало одно холодное презрение. Он думал, что сегодня у него будет большой день, но это оказался день издевательств и
оскорблений, и под конец подушки, куски хлеба и овощи полетели на арену, где он некогда одерживал свои величайшие победы.
Только челюсть его все сильней выдвигалась вперед. Иногда, при особенно оскорбительном выкрике, он поворачивал голову
и улыбался своей зубастой, волчьей, безгубой улыбкой, а боль, которую причиняло ему каждое движение, терзала его все
сильней и сильней, пока его желтое лицо не стало цвета пергамента, и, после того как он убил второго Быка и кончилось
швырянье подушками и хлебом, после того как он приветствовал президента с той же волчьей улыбкой и с тем же
презрительным взглядом и передал через барьер шпагу, чтобы её вытерли и убрали в футляр, он зашел в кальехон и оперся о
барьер под нашими местами, спрятав голову в руки, ничего не видя, ничего не слыша, только пересиливая боль. Когда он
наконец поднял голову, он попросил воды. Он сделал несколько глотков, прополоскал рот, выплюнул воду, взял свой плащ и
вернулся на арену.

Публика была против Бельмонте, и потому она была за Ромеро. Она аплодировала ему с той минуты, как он отделился от
барьера и пошел на Быка. Бельмонте тоже следил за Ромеро, все время, не подавая виду, украдкой следил за ним. На
Марсьяла он не обращал внимания. Все, что мог сделать Марсьял, он знал наперед. Он вернулся на арену для состязания с
Марсьялом, считая исход предрешенным. Он думал, что будет состязаться с Марсьялом и другими корифеями декадентской
школы, и он знал, что его честная работа будет так выгодно отличаться от лжекрасоты декадентской техники, что одного его
появления на арене окажется достаточно. Ромере испортил ему первый выход. Ромеро делал постоянно, делал плавно,
спокойно и красиво все то, что Бельмонте теперь лишь изредка мог заставить себя сделать. Публика чувствовала это, даже
туристы из Биаррица, даже американский посол и тот под конец понял. На такое состязание Бельмонте не пошел бы, потому
что оно могло кончиться только тяжелой раной или смертью. Бельмонте утратил прежнюю силу. Он уже не испытывал минуты
величайшего подъема на арене. Он не был уверен, что такие минуты вообще возможны. Все стало другим, и жизнь теперь
только изредка вспыхивала в нем. И сейчас в его работе бывали проблески прежнего величия, но они не имели цены, потому
что он учел их заранее, когда, выйдя из автомобиля и облокотившись на забор, выбирал Быков полегче из стада своего друга,
хозяина ганадерии. И потому он имел дело с двумя некрупными покладистыми Быками, почти без рогов, и если он порою
чувствовал, что к нему возвращается величие только малая частица его сквозь ни на миг не отпускавшую боль, — это было
величие учтенное, запроданное, и он не испытывал удовлетворения. Он ещё мог быть великим, но от сознания этого бой
Быков уже не становился, как прежде, счастьем.

В Педро Ромеро было величие. Он любил бой, и я видел, что он любит Быков, и видел, что он любит Брет. Весь день, если
только это зависело от него, он работал напротив нас. Ни разу он не взглянул на неё. Поэтому он работал лучше, и работал
хорошо не только для неё, но и для себя. Оттого, что он не взглядывал на неё, ища одобрения, он внутренне делал все для
себя, и это придавало ему силы, и вместе с тем он делал все и для неё. Но он делал это так, что это не было ему во вред.
Напротив, именно потому он весь тот день так хорошо работал.

Его первое китэ пришлось прямо под нами. Все три Матадора по очереди перехватывают Быка после того, как он кинется на
пикадора. Первый на очереди был Бельмонте. Вторым — Марсьял. Потом настала очередь Ромеро. Все трое стояли слева от
лошади. Пикадор, надвинув шляпу на лоб, направил копье под острым углом на Быка, глубоко вонзил шпоры и, держа поводья
левой рукой, заставил лошадь двинуться вперед. Бык смотрел зорко. Казалось, он смотрит на белую лошадь, но на самом
деле он следил за треугольным острием копья. Ромеро заметил, что Бык начинает поворачивать голову. Он не хотел кидаться
на лошадь. Ромеро взмахнул плащом, привлекая взгляд Быка красным цветом. Бык рванулся, кинулся, но вместо яркого
плаща перед ним очутилась белая лошадь, и пикадор, далеко перегнувшись через голову лошади, всадил стальной наконечник
длинной палки орехового дерева в бугор мышц между лопатками Быка и, опираясь на неё, медленно повернул лошадь, так что
стальное острие вошло глубже и кровь показалась на лопатке Быка, которого готовили для Бельмонте.

Раненый Бык не упорствовал. У него не было сильного желания бодать лошадь. Он повернул, отделился от пикадора и лошади,
и Ромеро увел его своим плащом. Он увел его мягко и плавно, потом остановился и, стоя прямо против Быка, протянул ему
плащ. Хвост Быка взвился, Бык кинулся, и Ромеро, плотно сдвинув ноги, сделал веронику. Влажный, тяжелый от песка плащ
расправился, словно надувшийся парус, и Ромеро сделал полный оборот под самой мордой Быка. Теперь они снова стояли
Друг против друга. Ромеро улыбнулся. Бык снова кинулся, плащ Ромеро снова надулся парусом, и он опять сделал веронику,
на этот раз в другую сторону. Ромеро так близко пропускал мимо себя Быка, что человек, и Бык, и плащ, описывающий полный
круг перед мордой Быка, сливались в одно резко очерченное целое. Все это происходило так неторопливо и размеренно, что
казалось, Ромеро убаюкивает Быка. Он сделал четыре полных оборота, закончил полуоборотом, который поставил его к Быку
спиной, и, перекинув плащ через левую руку, опершись правой о бедро, пошел навстречу аплодисментам, а Бык стоял
неподвижно, глядя на его удаляющуюся спину.

Со своими Быками он работал безупречно. Его первый Бык плохо видел. После двух вероник Ромеро уже знал в точности,
насколько зрение Быка повреждено. Он приноровился к этому. Это не было блестящей работой. Это было только безупречной
работой. Толпа требовала, чтобы Быка заменили. Поднялся шум. Ничего замечательного нельзя сделать с Быком, который не
различает цветов, но президент не отдавал приказа о замене.

— Почему его не заменят? — спросила Брет.
— За него заплатили. Никому не хочется терпеть убытки.
— Это несправедливо по отношению к Ромеро.
— Смотрите, как он справляется с Быком, который не видит красного цвета.
— Не люблю смотреть на такие вещи.

Тягостно следить за такой работой, если тебе не безразличен тот, кому приходится её делать. Так как Бык не видел ни
расцветки плаща, ни красного сукна мулеты, Ромеро пришлось дразнить его своим телом. Он подходил вплотную к Быку, чтобы
Бык видел его, а когда Бык кидался, он перехватывал нападение мулетой и заканчивал маневр по всем правилам
классической школы. Туристам из Биаррица это не нравилось. Они думали, что Ромеро трусит, потому что, подставляя Быку
мулету вместо своего тела, он каждый раз отступал на полшага в сторону. Им больше нравилось, когда Бельмонте имитировал
самого себя или когда Марсьял имитировал Бельмонте. Трое таких умников сидели сзади нас во втором ряду.

— Чего он боится? Бык такой глупый, он только на мулету лезет.
— Просто новичок. Ещё не научился.
— Но раньше, с плащом, он был очень хорош.
— Волнуется, очевидно.

В середине арены, совсем один, Ромеро продолжал все ту же игру и подходил так близко, дразня Быка своим телом, что Бык
ясно видел его, подходил ещё ближе, и Бык тупо глядел на него, наконец, подходил вплотную, и Бык, решив, что можно
действовать наверняка, опускал голову, кидался, но в последнюю секунду Ромеро подставлял красную мулету тем легким, еле
заметным движением, которое так возмущало биаррицких знатоков тавромахии.

— Сейчас он должен убить его, — сказал я Брет. — Бык все ещё сильный. Он не дал себя измотать.

В середине арены Ромеро, стоя против Быка, вытащил шпагу из складок мулеты, поднялся на носки и направил клинок. Бык
кинулся, и Ромеро кинулся. Левая рука Ромеро набросила мулету на морду Быка, чтобы ослепить его, левое плечо вдвинулось
между рогами, шпага опустилась, и на одно мгновение Бык и Ромеро, который возвышался над Быком, сжимая высоко
поднятой правой рукой эфес шпаги, вошедшей до отказа между лопатками Быка, слились воедино. Потом группа распалась.
Ромеро, легко оттолкнувшись от Быка, стоял, подняв руку, лицом к Быку, и его белая рубашка, разорванная под мышкой,
развевалась от ветра, а Бык с торчащим между лопатками красным эфесом, опустив голову, шатался на подгибающихся
ногах.

— Сейчас упадет, — сказал Билл.

Ромеро стоял так близко к Быку, что Бык видел его. Не опуская руки, он заговорил с Быком. Бык подобрался, потом голова его
выдвинулась вперед, и он начал падать, сначала медленно, потом вдруг перевернулся на спину, задрав все четыре ноги.

Ромеро подали шпагу, и, держа её острием вниз, с мулетой в левой руке, он направился к ложе президента, поклонился,
выпрямился, подошел к барьеру и отдал шпагу и мулету своему слуге.

— Трудный Бык, — сказал тот.
— В пот вогнал, — сказал Ромеро. Он вытер лицо. Слуга протянул ему кувшин с водой. Ромеро смочил губы. Пить из кувшина ему
было больно. Он не взглянул на нас.

Марсьял имел большой успех. Ему все ещё хлопали, когда появился последний Бык Ромеро. Это был тот самый Бык, который
утром вырвался вперед и убил одного из толпы.

Во время работы с первым Быком избитое лицо Ромеро было очень заметно. Каждое движение открывало его.
Напряженная, кропотливая работа с Быком, который плохо видел, подчеркивала его состояние. Драка с Коном не повлияла на
его мужество, но лицо его было изуродовано и тело избито. Теперь он избавлялся от этого. Избавлялся с каждым маневром.
Бык попался хороший, крупный, с настоящими рогами, и он послушно поворачивал и кидался. Таких именно Быков любил
Ромеро.

Когда он кончил работать мулетой и готовился убить Быка, толпа потребовала, чтобы он продолжал. Зрители не хотели, чтобы
Ромеро убивал Быка, не хотели, чтобы зрелище кончилось. Ромеро продолжал работать. Он словно давал урок боя Быков. Он
проделал все маневры, один за другим, законченно, медленно, плавно и четко. Не было ни трюков, ни фальши. Не было резких
движений. И каждый раз, как маневр достигал кульминационной точки, внезапно и больно сжималось сердце. Толпа
требовала, чтобы это длилось без конца.

Бык стоял, расставив ноги, подготовленный к последнему удару, и Ромеро убил его у самого барьера, под нами. Он убил не
так, как убил предыдущего Быка, когда у него не было выбора, а так, как ему хотелось. Он встал прямо против Быка, вытащил
шпагу из складок мулеты и нацелился. Бык смотрел на него. Ромеро заговорил с Быком и слегка хлопнул его по ноге. Бык
нагнул голову, а Ромеро ждал его, сдвинув ноги, опустив мулету, нацеливаясь шпагой. Когда Ромеро взмахнул низко опущенной
мулетой, Бык кинулся на неё, и Ромеро, плотно сдвинув ноги, не трогаясь с места, вонзил шпагу между лопаток Быка, потом
отклонился влево, закрыв собой мулету, — и все было кончено. Бык попытался шагнуть вперед, ноги его стали подгибаться, он
зашатался, помедлил, потом упал на колени, и старший брат Ромеро, зайдя сзади, нагнулся над Быком и всадил короткий нож в
загривок Быка у основания рогов. Первый раз он промахнулся. Он снова всадил нож, и Бык рухнул, дернулся и застыл. Брат
Ромеро, ухватившись одной рукой за рог, в другой держа нож, посмотрел вверх, на ложу президента. По всему амфитеатру
махали платками. Президент посмотрел вниз из своей ложи и махнул носовым платком. Брат Ромеро отрезал черное корявое
ухо мертвого Быка и побежал с ним к Ромеро. Бык, черный и грузный, с вывалившимся языком, лежал на песке. Мальчишки
сбегались к нему со всех концов арены. Они окружили его кольцом и начали плясать вокруг мертвого Быка.

Ромеро взял ухо из рук своего брата и поднял его к ложе президента. Президент наклонил голову, и Ромеро, стараясь
опередить бросившуюся за ним толпу, побежал к нам. Он перегнулся через барьер и протянул ухо Брет. Потом кивнул головой
и улыбнулся. Толпа уже окружала его. Брет протянула ему плащ.

— Понравилось? — крикнул Ромеро.

Брет ничего не ответила. Они, улыбаясь, смотрели друг на друга. Брет держала ухо в руке.

— Не запачкайтесь кровью, — сказал Ромеро и засмеялся.

Толпа требовала его. Несколько подростков криками приветствовали Брет. В толпе, кроме мальчишек, были танцоры и
пьяные. Ромеро, повернувшись, попытался пробиться сквозь толпу. Но толпа окружила его, она хотела вынести его на руках.
Он отбивался, выскользнул было и, окруженный толпой, бросился бежать к выходу. Он не хотел, чтобы его вынесли на руках.
Но его не отпустили и подняли. Ему было неудобно, ноги болтались, а все тело было избито. Несколько человек подняли его и
побежали с ним к выходу. Рука его лежала на чьем-то плече. Он обернулся и виновато взглянул на нас. Толпа выбежала вслед
за ним в ворота цирка.

Мы втроем вернулись в отель. Брет поднялась наверх. Мы с Биллом пошли в столовую первого этажа, поели крутых яиц и
Выпили несколько бутылок пива. Пришел Бельмонте, уже в обычном платье, с ним был его импресарио и ещё двое. Они сели
за соседний столик и заказали еду. Бельмонте ел очень мало. Они должны были ехать семичасовым поездом в Барселону. На
Бельмонте была рубашка в голубую полоску и темный пиджак, он ел яйца всмятку. Остальные ели полный обед. Бельмонте
ничего не говорил. Он только отвечал на вопросы.

Билла утомил бой Быков. И меня утомил. Зрелище боя всегда очень волновало нас обоих. Мы молча ели крутые яйца, и я
смотрел на Бельмонте и на людей за его столиком. Видимо, это были люди серьезные и деловитые.

— Пойдем в кафе, — сказал Билл. — Мне хочется абсенту.

Шел последний день Фиесты. Небо заволакивало тучами. Площадь была полна народу, пиротехники готовили фейерверк к
вечеру и накрывали его буковыми ветками. Кругом стояли мальчишки. Мы прошли мимо стоек с ракетами на длинных
бамбуковых палках. Перед кафе собралась большая толпа. Играла музыка, плясали танцоры. Проносили великанов и
карликов.

— Где Эдна? — спросил я Билла.
— Не знаю.

Мы смотрели, как наступает вечер последнего дня Фиесты. От абсента все казалось лучше. Я Пил его без сахара, и он приятно
горчил.

— Мне жаль Кона, — сказал Билл. — Ему было очень тяжело.
— А ну его к черту, — сказал я.
— Куда, по-твоему, он поехал?
— В Париж.
— А что, по-твоему, он там будет делать?
— А ну его к черту.
— Что, по-твоему, он будет делать?
— Сойдется опять со своей старой любовью.
— А кто его старая любовь?
— Некая Фрэнсис.

Мы Выпили ещё абсенту.

— Когда ты уезжаешь? — спросил я.
— Завтра.

Немного погодя Билл сказал:

— Ну что же, Фиеста прошла чудесно.
— Да, — сказал я, — все время чем-то были заняты.
— Даже не верится. Похоже на изумительный кошмар.
— Почему не верится? — сказал я. — Я всему поверю. Включая кошмары.
— Что с тобой? Скверно?
— До черта скверно.
— Выпей ещё абсенту. Эй, подойдите сюда. Ещё абсенту этому сеньору.
— Мне очень скверно, — сказал я.
— Выпей, — сказал Билл. — Пей медленно.

Становилось темно. Фиеста продолжалась. Я начал пьянеть, но от этого не чувствовал себя лучше.

— Ну как?
— Скверно.
— Хочешь ещё?
— Не поможет.
— Попробуй. Никогда нельзя знать, может быть, именно эта рюмка поможет. Эй, вы! Ещё абсенту этому сеньору.

Я сразу налил воды в абсент и размешал, вместо того чтобы дать ей стечь каплями. Билл бросил в стакан кусочек льда. Я
ложкой помешал лед в темной, мутной смеси.

— Вкусно?
— Очень.
— Не Пей так быстро. Тебя стошнит.

Я поставил стакан. Я вовсе не собирался Пить быстро.

— Я Пьян.
— Ещё бы!
— Этого ты хотел, да?
— Именно. Напейся. Разгони тоску.
— Ну хорошо, я Пьян. Этого ты хотел?
— Сядь.
— Не хочу, — сказал я. — Я пойду в отель.

Я был очень Пьян. Я не помню, чтобы я когда-нибудь был так Пьян. Вернувшись в отель, я поднялся наверх. Дверь в комнату
Брет была приоткрыта. Я сунул голову в комнату. Майкл сидел на кровати. Он помахал мне бутылкой.

— Джейк, — сказал он. — Идите сюда, Джейк.

Я вошел в комнату и сел. Комната ходила ходуном, если я не смотрел в одну точку.
— Знаете, ведь Брет уехала с этим Матадором.
— Неправда.
— Правда. Она искала вас, хотела проститься. Они уехали семичасовым.
— Вот как?
— Зря это она, — сказал Майкл. — Не следовало ей этого делать.
— Нет.
— Хотите Выпить? Я сейчас позвоню, чтобы подали пива.
— Я Пьян, — сказал я. — Я пойду к себе и лягу.
— Вдрызг? Я сам был вдрызг.
— Да, — сказал я. — Вдрызг.
— Ну ладно, — сказал Майкл. — Идите спать, Джейк.

Я вышел из комнаты, пошел к себе и лег на кровать. Кровать закачалась, я приподнялся и стал смотреть в стену, чтобы
остановить качку. За окном, на площади, шумела Фиеста. Но она утратила всякий смысл. Потом приходили Майкл и Билл, звали
меня вниз, пообедать с ними. Я притворился спящим.

— Он спит. Не трогайте его.
— Он Пьян в стельку, — сказал Майкл. Они вышли.

Я встал, вышел на балкон и стал смотреть, как танцуют на площади. Мир перестал кружиться. Он был очень ясный и четкий,
лишь слегка затуманенный по краям. Я умылся, пригладил волосы. Лицо мое в зеркале показалось мне странным. Потом
спустился вниз в столовую.

— Вот он! — сказал Билл. — Молодец, Джейк! Я же знал, что ты не раскиснешь.
— Привет, старый Пьянчуга! — сказал Майкл.
— Я захотел есть и проснулся.
— Поешь супцу, — сказал Билл.

Мы пообедали втроем, и казалось, что за нашим столиком не хватает по крайней мере шести человек.
Содержание
 
www.pseudology.org